— Ну да, спасибо, Данилыч, ты меня особенно шузами выручил — век не забуду! — Мальчик развел пальцы, словно хирург перед надеванием операционных перчаток, и благодарно, хотя и несколько шутовски, склонил голову, одновременно указывая своим жестом на черные кожаные сапожки. — А Следопыт, вишь, сбрую какую подогнал. — При этих словах мальчик похлопал по другому своему сегодняшнему приобретению — куртке-«казачок» из коричневого кожзаменителя, воротник и отвороты на рукавах у которой были из белого искусственного меха. — Теперь я у Гостинки заместо манекена на витрину залезу!
— Ты смотри, манекен, чтобы у тебя на Гостинке весь твой клевый прикид не сдернули! — Борона общался с безнадзором показательно-сурово, причем в такой степени, чтобы большинству из ребят становилось понятно, что этот тон — игровой. Федор подошел к девушке и, как всегда борясь со смехом, что еще больше забавляло зрителей, приосанился и отдал честь: — Шеф, почки сняты у десяти малолетних, легкие — у пятерых, мозги пока все на месте, но специалисты приходят к мнению, они чем-то скверным обработаны… Ну что, продолжим наше интервью?
— Нам хотелось бы снять забор крови, — с возможной серьезностью ответила Руссо. — При этом лучше выйти на площадь, чтобы были видны все участники.
Борона бережно взял журналистку под руку, и они пошли обратно к месту раздачи гостинцев, а к Данилычу уже стремились дети, которым, очевидно, чего-то не досталось или досталось не то, что бы хотелось.
— Ребята, все вопросы к Борису Артуровичу! Меня пока нет! Давай, Долорес, работать, потому что мы должны еще попасть в несколько точек, где беспризорники уже ждут добрых волшебников из НАТО.
— Данилыч, ты вроде говорил, будто возьмешь к себе в приют пацанов, которым тяжело живется? — Махлаткин ухитрялся во время речи выдувать из жвачки пузыри и звонко их хлопать. Коля направил оба указательных пальца в сторону мальчика в вельветовой куртке. — Так вот это мои лепший кореш, Олежа, и ему сейчас край как трудно. Устроишь его?
— Мы, Коля, на днях, наверное, все-таки получим помещение и, конечно, возьмем к себе тех, кто больше не может держаться. — Борона с серьезной улыбкой посмотрел Махлаткину в глаза. — Если Олег из таких — он, безусловно, будет у нас. А сам-то ты, Олег, что скажешь? Надо тебе в приют?
— Да я не знаю — ну чтобы поесть там нормально, ну выспаться, чтобы без крыс и маньяков. — Олег продолжал любоваться своей новой курткой, уже отношенной кем-то в далекой скандинавской стране. — Да я еще, вообще, в школе хочу поучиться.
— Хорошо, малыш, ты меня всегда можешь найти на любой из точек: у станций метро или на вокзалах. Спроси у пацанов: когда Данилыч приедет? Они тебе ответят. — Федор потрепал мальчика по бледной щеке, сунул в карман его куртки десять рублей и обернулся к Руссо: — Девушка, мы будем работать?
— Скажите, наши щедрые гости просто самаритяне или представляют какое-то благотворительное общество? — Лолита задала формальный вопрос, чтобы дать педиатру возможность сообщить зрителям об организаторах милосердной акции. Одновременно она с удовлетворением отметила, что оператор, в соответствии с ее предварительной командой, перевел объектив после ее вопроса на Данилыча.
— Все они — в высшей степени религиозные люди. Обратите внимание на господина, который раздает пенсионерам остатки вещей и еды. — Борона указал рукой на высокого средних лет мужчину с несколько воспаленным лицом. — Он их пастор.
— А какую веру они исповедуют? — Журналистка уже не беспокоилась о своей персоне и могла спокойно управлять оператором. Теперь ее (а значит, и оператора) интересовал пастор датской общины и пенсионеры, с благодарностями принимавшие зарубежные гостинцы.
— Мне сложно вам точно ответить, поскольку я не шибко владею английским языком. — Федор, пользуясь тем, что оказался вне зоны видеосъемки, состроил гримасу неуча и бестолково развел руками. — Но если я правильно понял, у них своеобразная иудейская вера, каким-то образом связанная с Христом, а цель всего движения вроде бы в том, чтобы собрать всех евреев в Израиль. Тогда, по их убеждению, наступит земной рай. Но имейте в виду, что я вполне мог что-то неверно понять, поэтому не беру на себя ответственность за то, что дал адекватное представление о религиозной доктрине наших гостей.
— А какова цель их теперешнего приезда? Посмотреть достопримечательности Санкт-Петербурга, принять участие в каком-нибудь мероприятии, просто развлечься? — Лолита еще раз порадовалась за оператора, догадавшегося «уйти» на Русский музей, памятник Пушкину и далее, по кругу, возвращавшегося к иностранцам, которые готовились к отъезду.
— Они забирают отсюда отъезжантов, как их раньше называли, и везут новых граждан Израиля к месту назначения через Скандинавию и всю Европу. Эта поездка является своеобразной формой реабилитации после шоковой, кризисной и обвальной жизни в России. — Врач иллюстрировал свою речь похлопываниями тыльной стороной ладони по горлу и тыканьем указательного пальца в локтевой сгиб. Руссо невольно улыбнулась ужимкам своего друга и предприняла усилие, чтобы вернуть голосу серьезный характер.
— А при чем же здесь русские дети? Впрочем, здесь есть и ребята из Азии, и даже мулаты, но, насколько я разбираюсь в национальных признаках, — ни одного еврейского отпрыска. — Журналист растопырила пальцы свободной левой руки и направила ее в сторону детей, командуя тем самым оператору сделать «наезды» на возбужденные и довольные детские лица. — Да и вряд ли таковые могут оказаться беспризорниками — еврейские семьи, как правило, благополучные, там стараются даже при тяжелых материальных условиях удержать детей в семье, а не отпускать их на вольные хлеба.
— Именно этот пункт и есть наиболее интересный в путешествии датчан. Они пользуются любой возможностью совершить доброе дело, которое, по их мнению, заключается в том, чтобы оказать помощь тем, кто в ней остро нуждается, но сам для себя ничего сделать не может. — Данилыч заметил, что его окружают дети, которым уже стали неинтересны щедрые иностранцы, и опустил руки на: плечи прильнувших к нему знакомцев по ночным рейдам. — Датчане каким-то образом вышли на меня, позвонили, сообщили примерную дату приезда и спросили, как реально могут помочь питерскому беспризору.
— И что вы им ответили? — Лолита обнаружила себя тоже в кольце ребятишек и махнула оператору: камера плавно «перешла» на оживленную группу.
— Во-первых, целесообразно доставить помощь в виде посылок, которые дети в состоянии так или иначе унести с собой или на себе; во-вторых, необходимо вручать подарки из рук в руки. — Борона потрясал в воздухе рукой, поочередно загибая пальцы. — В-третьих, надо укомплектовать посылки действительно полезными вещами — одеждой, обувью, витаминами, калорийными продуктами; в-четвертых, нужно все это подбирать для определенных возрастных групп.
— Датчане к вам прислушались?
— Да, наши друзья полностью выполнили все рекомендации, и результат — налицо. — Педиатр помял пальцами меховой ворот полушубка, в который был одет стоящий рядом, мальчик. — Дети поменяли свою никудышную экипировку на добротные вещи, а в карманы и небольшие мешки распихали все остальные гостинцы.
— Как вы думаете, надолго ли им хватит заморских даров? — Лолита неопределенно развела пальцы и вывернула кисть, отдавая на откуп оператору остальное наполнение будущего сюжета.
— Нельзя исключать того, что их могут нагло ограбить и раздеть за первым же углом или же они сами поменяют свои вещи на какую-нибудь наркоту. Но если, Бог даст, все обойдется благополучно, то несколько десятков российских ребятишек будут долго и по-доброму вспоминать красный флаг с белым крестом. Лично я на это очень надеюсь. — Данилыч резанул внутренним ребром ладони по кадыку, обозначая свой цейтнот. — Все, милые, больше не могу. Поехали! Потом это подотрете! Давайте по машинам! Лолита, ты с нами?
— Да, Федя, мы проедемся по городу, чтобы оператор подснял еще несколько планов. — Руссо поспешила за Бороной, который вдруг сорвался с места и, подобно члену группы захвата, помчался к бежевому микроавтобусу «фольксваген», из которого уже призывно махал рукой Следов.
* * *
Автобус обогнул площадь, свернул на Садовую улицу и на подъезде к Невскому проспекту завяз в пробке, которые стали уже привычными для петербуржцев.
Автобус встал напротив туалета, общественного при советской власти, а в последние годы — платного.
Среди прохожих Лолита отметила трех ребятишек: все они были смуглые, со смоляными вьющимися волосами, несуразно и нищенски одетые и крайне возбужденные. Старшая, девочка лет восьми, исполняла что-то похожее на танец или, возможно, кого-то изображала. По возрасту за ней следовал мальчик лет семи — он восхищенно повторял движения сестры. Младший, без обуви, тоже, видимо, братишка, не старше пяти лет, двигался вприпрыжку в сторону Невского, потом резко поворачивался и выбирал обратное направление, которое спустя несколько шагов вновь изменял.
Оконное стекло было приоткрыто, и Руссо стала вслушиваться в детские голоса. Вначале ей показалось, что они говорят на иноземном языке, потом она различила почти сплошной мат и поняла, что именно на нем ребятишки и общаются.
Лолита заметила, что Данилыч тоже наблюдает за детьми, сочувственно скосив свои крупные желто-карие глаза.
Автобус двинулся. Но Руссо продолжала держать группу в поле зрения, пока ее не закрыл поток транспорта, несущегося по оставленному ими позади Невскому проспекту.
Глава 34. Больничные встречи
Несмотря на то что Виктор Сучетоков считался ветераном отделения ВИЧ-инфицированных, он каждый раз, оказавшись в кабинете главного врача, с тревогой покашивался на зарешеченное окно и с неизменным сладостным трепетом вспоминал случай, ставший причиной его зарешечивания.
Виктор Казимирович тогда, кажется, первым увидел милицейский «воронок», подкативший к их корпусу. Дверца отворилась. На тротуар соскочил милиционер. Следом показался молодой африканец. Носорог сразу оценил внешние достоинства иностранного гостя.
Через несколько минут новые действующие лица уже проникли в отделение и спросили Виктора, где им найти главврача. Сучетоков указал на застекленную дверь, и вскоре посетители скрылись в кабинете. Виктор тоже подошел к кабинету и приблизил лицо к маленькому просвету, давно процарапанному им в масляном покрытии дверного стекла.
Главврач сидел за столом. Африканец встал недалеко от входа, а милиционер приблизился к столу и положил перед врачом большой конверт. Медик достал адресованные ему бумаги, просмотрел их и со строгим сочувствием уставился на негра.
— Господин Али, результаты проведенных анализов оказали, что вы уже несколько лет больны СПИДом. — Врач сообщал больному приговор не спеша, но в то же время не оставляя в своей речи паузы, куда мог бы кто-то вклиниться. За свою многолетнюю практику медик говорил уже подобные слова не одному десятку жертв смертельной болезни.
— Мне не надо болезнь! — возопил Али.
— Если вас интересует примерная дата вашего заражения, — спокойно продолжил доктор, — то мы сможем вам ее указать в ближайшее время. Особенно, господин Али, если вы нам в этом слегка посодействуете.
— Нет, так не будет! — взорвался африканец новым криком. — Я не могла заболеть!
— Сейчас вам необходимо подписать некоторые документы. — Врач обратился к хорошо известным Сучетокову бумагам. — Чуть позже я объясню вам, что нам следует делать дальше.
На этот раз Али издал какой-то нечленораздельный звук, и Виктор увидел, как африканец сделал несколько шагов к окну, прыгнул и, разбив в полете стекла, исчез из поля зрения. Через несколько секунд, показавшихся Виктору безмерно долгими, раздался удар за окном.
Сучетоков так увлекся молниеносно разыгранной сценой, что не рассчитал силы нажатия на хлипкую дверь и неожиданно для себя ввалился в кабинет. В обычной обстановке это, конечно, выглядело бы крайне дерзко, но в данный момент главврач и милиционер восприняли больного чуть ли не как равного и едва ли не способного как-то исправить ситуацию. Они уже стояли у окна и наблюдали за тем, что происходило перед входом в здание. Там, на тротуаре, рядом с бетонной клумбой, в которой доцветали анютины глазки, агонизировало тело африканца, череп его был расколот, на асфальт вытекал мозг…
* * *
Да, разных чудес насмотрелся Виктор Казимирович за годы лечения. Впрочем, какое там лечение — так себе, общеукрепляющие процедуры, чтоб не сразу сдох, а могли докторишки на тебе несколько экспериментов поставить и пару диссертаций защитить. Так он понимал все эти методики.
Сегодня в отделение поступил новенький, и, как в таких случаях действуют в отношении лиц, невинно пострадавших или достаточно известных, его поместили в двухместную палату, а застекленную дверь заклеили несколькими рядами газет. Впрочем, Сучетоков уже успел разузнать, что за птица приземлилась в их вполне уютном по нынешним временам гнезде, и теперь лишь выжидал удобного момента ошеломить высокого гостя своим явлением.
К сожалению, варианты встречи с новеньким, откровенно говоря, были ничтожны. Палата была снабжена всей необходимой сантехникой, еду видному человеку заносили внутрь, процедуры ему делали также в палате, а телефонная трубка у него была с собой, — на что еще мог надеяться Сучетоков? Инсценировать пожар? Нарядиться в белый халат и прикинуться врачом? Вывернуть вечером на щите пробки? А если понарошку перепутать свою палату? Или зайти, чтобы позвать к телефону совсем другого человека? Ведь после того как они увидятся, их отношения резко изменятся. Правда, еще неизвестно, в какую сторону.
Наибольший интерес для Виктора представляла история болезни нового обитателя их безнадежного отделения. Неужели голубой? Да нет, вряд ли — эдакий шерстяной кабан может быть только гетеросексуалом. А если?
Стоя около загазеченной двери с мечтательным лицом, Сучетоков увидел, как открывается дверь последней перед спортзалом палаты. Виктор знал, что там разместился еще один недавний постоялец, Парамон Синевол, убежденный (как он себя представлял) натурал, даже учинивший Виктору при их знакомстве скандал за навязчивые расспросы сентиментального Сучетокова. Да это же очень кстати! Сейчас он затеет с Парамошей, не пожелавшим добровольно даже рассекретить своего имени (благо есть вполне доступные Виктору истории болезни), свару, ненароком заденет дверь и, как бы не по своей вине, станет для новенького непредсказуемым сюрпризом.
— Послушайте, любезный! — Сучетоков театрально простер руку к высокому, плечистому парню, годившемуся ему в сыновья, который проходил мимо Виктора, направляясь, очевидно, в процедурный кабинет.
— Я тебе сказал: не базарь со мной. Понимаешь, я не только говорить — видеть тебя не могу. — Синевол ткнулся в дверь, расположенную рядом с палатой, около которой дежурил Сучетоков, но процедурная оказалась закрыта, и он слегка остолбенел, рассуждая, как теперь правильней поступить: сразу уйти к себе или все-таки подождать медсестру, отлучившуюся, должно быть, совсем ненадолго.
— Мне на тебя тоже, может быть, смотреть неинтересно, а куда денешься? Как говорится, связаны одной цепью! — Виктор привычно растирал правой рукой нарост на лбу.
— Да это вы, педрилы, эту цепь и создали! Из-за вас теперь и натуралы подыхают! — Парамон с ненавистью уставился в полузакрытые глаза Сучетокова, который уже чувствовал, что безнадежно влюбился в этого черноволосого дегенерата, мерцающего, словно лакированными, янтарными и вроде бы беспощадными глазами, однако же таившими, по наблюдению Виктора, пусть ничтожную, но все же уловимую долю кокетства.
— Да брось ты! — бодрым, несколько подростковым голосом выкрикнул Сучетоков. — Ну а сам-то где заразился? По вызову ездил?
— Какое твое козлиное дело?! — Синевол навис над Виктором и одурял его своим приторным потом. — Я не болен! У меня анализы берут. В расклад попал, понимаешь ты, черт драный?!
— Четвертый раз, что ли, анализы? Ладно лапшу-то вешать! Да ты даже самому себе теперь правду не скажешь — от кого инфицирован. Потому и разницы никакой нет, будь ты весь из себя прямой или из нашего профсоюза. — Сучетоков увидел, как одеяло, которым было занавешено стекло на двери, расположенной напротив процедурной, отъехало в сторону и предъявил постоянно грустное лицо Марии Азиатской — героини нашумевшего телесюжета аппетитной Лолиты Руссо. — Я тебе дам один бесплатный совет: раз уж так судьба сложилась — тебе лучше быть среди тех, кто тебя поймет и оценит, поможет, когда станет тяжело, решит твои проблемы.
Парамон отследил взгляд Виктора и повернул голову в сторону палаты Марии Азиатской. При этом его бревноподобная шея напряглась и на ней вызывающе выперла сонная артерия. Сучетокову показалось, что, если эта провокация продлится чуть дольше, он просто вопьется зубами в столь притягательную для него шею. Но собеседник вновь уставился на Виктора наглым, таранящим взглядом, словно уже умудрился забыть о том, кто перед ним стоит и о чем они сейчас говорили.
— Сам посуди, разве я виноват в том, что ты ВИЧем обогатился? Не нужно на весь мир сердиться и на меня полкана спускать. — Сучетокову показалось, что Парамон несколько растерялся и, возможно, уже готов к некоторым уступкам. — Кто знает, сколько нам еще плыть в одной лодке, вдруг мы как-нибудь и столкуемся?
Парень вдруг издал лающий звук и толкнул Виктора в грудь. От удара Сучетоков навалился на дверь и, испуганный, но довольный, вторгся в манившие его пределы, оказавшись во вместительном предбаннике.
— Ребята, вы что, очумели?! С утра такой хай устроили! Если вам у нас не нравится, мы вас выпишем, а скандалить здесь никому не позволено. Здесь же лечиться надо. Вот так! И девочку нашу не пугайте! — Голос медсестры затекал в палату из коридора.
Парамон удалялся, негодующе ворча в пространство: «Погоди, гад, скоро тобой другие люди займутся!» Мария приоткрыла дверь и равнодушно следила за Виктором, который с тревожным вниманием вперился в рослого, полного мужчину, стоящего лицом к окну. Распаленная медичка, буркнув «Извините!», машинально закрыла Сучетокова в чужой палате и перешла на ласковый, кукольный голосок:
— Что, Машенька, разбудили тебя наши дяди невоспитанные? Иди, доченька, досыпай. Хочешь, я тебе в палату завтрак принесу?
— Мне-то есть о чем вспомнить — не зря пожил, понимаешь, поэтому я и готов к смерти, а он еще ерепенится, думает, в жизни чудеса бывают. А чудес не бывает! — Виктор беседовал как бы сам с собой, на самом деле, все еще не решаясь первым заговорить с обитателем палаты, который теперь, уже явно оповещенный о вторжении, должен был обернуться и как-то прореагировать на незваного гостя. — Ой, извините меня великодушно! — Сучетоков, вместо того чтобы сделать шаг назад, прошел вперед и наконец-то очутился непосредственно в столь интересующей его палате. — Меня этот допризывник так огрел, что я думал, уже и не выживу. Просто нечеловеческая сила!
— Виктор Казимирович, вам действительно так нужно было добиться нашей встречи? — Игорь Кумиров не только развернул к вошедшему весь свой корпус, но и двинулся ему навстречу. — Вы думаете, здесь самое удачное место, чтобы ближе узнать друг друга?
— Да кто ж мог предположить, что вы и я, вот так… — Сучетоков с нескрываемым притворством в голосе попятился к выходу. — Игорь Семенович, дорогой вы мой, да вас-то как бес попутал?!
— Ладно, уговорил. Молчание — это тоже работа. — Кумиров остановился и даже с усилием улыбнулся. — Ты здесь надолго?
— Да на один денек, Игорь Семенович, на один денек. Да и вы, надо полагать, тоже ненадолго? — Сучетокова нисколько не удивил новый тон кандидата на пост генерал-губернатора. Странно, что он еще раньше не заговорил с ним на «ты», как когда-то поступали номенклатурные коммуняки. Да он и сам был в партийных рядах и тоже так вот иногда изгалялся над нижестоящими и зависящими. Что делать? Так, наверное, и должно быть. — Вообще-то, я здесь давно свой человек. Врачишки-то все удивляются — чего до сих пор не подыхаю. А я им: сам не знаю, внесите меня в отечественную Книгу рекордов.
— Хватит болтать! Не будешь о нашей встрече трепаться — проживешь еще дольше. Я оплачу тебе новейшие методы лечения, буду отправлять на курорты. — Кумиров все-таки подошел почти вплотную к этому музею всех грехов и, несмотря на все свое искусство общения, с некоторым напряжением изображал теперь приветливость и беззаботность. Правда, где-то в глубине души он потешался над собой, застигнутым в СПИДовской клинике не серьезными людьми, а вот этим заживо гниющим ничтожеством. Ну ничего, он найдет способ добиться от этой твари молчания. — Постарайся сейчас понять главное: будет мне \ хорошо, значит, и тебе тоже, а малейший намек просочится — не обессудь, к тебе применят самые изощренные методы. Подыхать будешь мучительно. Думай, голова!
Дождавшись, пока незваный гость закроет за собой входную дверь, Игорь Семенович принял решение изничтожить это существо, уже давно живущее в счет неоплатного кредита. Наиболее удачной ему показалась идея выдать Виктора за Людоеда Питерского (а почему бы ему, кстати, и на самом деле не являться любителем человечины, разве он не на все способен в своей никчемной и зловредной жизни?). Теперь оставалось только набрать нужный номер и сказать несколько слов.
Глава 35. Откровения в кабинете ОППН
— Знаешь, Морошка, до последнего времени мне казалось, что я с каждым годом понимаю в жизни все больше и могу достаточно просто разобраться в происходящем… Ты куришь? — Стас так внезапно перешел от рассуждений к вопросу, что Соня слегка оцепенела, складывая разбежавшиеся мысли.
— Курю… Да. А ты чего спросил? — Морошкина мягко улыбнулась, словно чувствуя вину за неловкую паузу, на которую Стас, кажется, даже не обратил внимания. Вообще же, он производил непривычное впечатление своей обескураженностью. — А ты ведь никогда не курил? Начал, что ли?
— Да нет. Я к тому, что если ты куришь, то кури. — Весовой тоскливо глядел в пространство. — Мне спокойнее, когда другие курят, хотя это вредно, то есть и курить, и дышать дымом.
— Так мне курить или нет? — Софья рассмеялась, сочувственно всматриваясь в подрагивающее лицо одноклассника. — Что вообще с тобой стряслось? Влюбился? Мне-то ты можешь довериться. Вдруг я тебе чем-то помогу? А не помогу, так хоть посочувствую. Мы, бабы, знаешь, для того и нужны, чтобы вас, мужиков, слушать да потихоньку сочувствовать.
— Понимаешь, Сонь, я собрался поговорить с тобой на одну очень серьезную тему, причем это больше важно для тебя, чем для меня, но вот прийти-то пришел, а как начать — не знаю. Попробую покрутить вокруг да около — вдруг как-нибудь само проклюнется. — Весовой внимательно, словно за жизненно важным для него делом, наблюдал за тем, как Морошкина достает сигарету и зажигалку, закуривает, выдыхает первую порцию дыма, пенящегося в солнечных струях, пронзивших закопченные оконные стекла. — А ты про меня, наверное, мало что теперь знаешь? Сколько не виделись-то? А если и виделись, то не откровенничали. Я тебе не говорил тогда, на встрече, ну чтобы не омрачать общий праздничный настрой, — от меня ведь жена фактически ушла, то есть даже уехала. В Америку.
— Как?! Инка умотала?! Да у вас же все так хорошо складывалось?! — Морошкина оборвала друга, чтобы несколько поддержать его своей уверенностью в благополучии семьи Весового. Авось хоть от этого необременительного женского участия ему станет легче, а то он уж нынче действительно слишком уныл. — Да она ж еще в институте клялась никогда родину не бросать, что бы в России ни творилось. С нами же в группе иностранцы учились, так ей один парень из Греции, причем из богатой семьи, несколько раз предложение делал. Что ты! Ни в какую! Ты извини, что я сейчас вспоминаю…
— Господь с тобой, Морошка, когда ж еще вспоминать, как не сейчас, пока мы с тобой еще из ума не выжили. Ну а было у нас, кстати, не так уж все и хорошо, хотя, честно сказать, не намного хуже, чем у других. — Стас вздохнул. — Последние-то годы мы, признаться, вообще не жили как муж и жена, а просто держались по инерции рядом. Я много думаю о таких вещах, как распад семьи, особенно в наше время, и прихожу к выводу, что это из-за всеобщей неразберихи, которая уже десять лет у нас творится. Ну не обойтись тут без политики! Ты можешь меня обвинить в безумии, по мне иногда приходит мысль о том, что, может быть, все приключения, а точнее, злоключения нашей страны, да и всего соцблока, — суть этапы хитроумного долгосрочного плана нашего правительства. Но тут же я спрашиваю себя: а где оно, правительство? За это время весь аппарат столько раз сменился, что те фамилии, которые звучали в начале перестройки, давно уже обесцвечены или даже объявлены вне закона. Как же они вернутся, чтобы все исправить? Да никак!
— Неужели ты допускаешь, Стасик, что эти твои предполагаемые авторы столь загадочного плана могли допустить такой кошмар, в котором мы оказались? — Морошкина без стеснения и спешки изучала лицо Весового, поскольку понимала, что в его состоянии люди обычно смутно помнят, с кем и когда виделись, что ели и во что были одеты. — Они-то ведь тоже, чай, не на Марсе проживают?
— Да в том-то и дело, что не допускаю! Что же это, дорогая моя, за политики такие, которые могли согласиться рискнуть целостностью и могуществом своего государства, жизнями и судьбами миллионов сограждан?! — Весовой неожиданно строго и требовательно уставился на форточку, вернее, на петербургское небо, которое именно в этот момент погрустнело и смялось, словно капризное лицо младенца. — Согласись, Сонь, ведь то, что мы имели, чем пользовались, — это действительно были великие завоевания нашего великого народа. Шутка ли: бесплатное детство, оплаченная старость, возможность обеспечить все население работой и жильем — это было воплощенное чудо! Семидесятые, которые теперь клянут, называют «застоем» — да это же, по сравнению с теперешним адом, был сущий рай!
— Не совсем так, Стасик! — Соня прервала речь друга жестом руки с сигаретой, пепел с которой рухнул на бумаги, лежавшие на письменном столе Морошкиной. Софья привычно сдула серый холмик за край стола. На очередном вздохе Морошкина исподлобья посмотрела на гостя. — В том времени было много насилия. Ну а сейчас, конечно, много ужаса. Иногда даже кажется, что действительно грядет Второе пришествие.
— Да и я к тому же, пожалуй, пришел. — Стас искренне обрадовался и протянул к собеседнице руки ладонями вверх, будто предлагал сыграть в «пятнашки». — Ты чувствуешь, как все изменилось? Все события происходят с невероятной скоростью, а время просто утекает сквозь пальцы. Такого раньше, мне кажется, не было. Я думаю, это тоже свидетельствует о приближении чего-то апокалипсического. Заметь, Сонь, какой-нибудь мерзавец что-то совершит и вскоре — все, нет его. Вот ведь как возмездие стало быстро приходить! Я, честно говоря, тоже жду Страшного суда, только чересчур грешен, чувствую — достанется мне по полной программе. Я самому себе всегда повторяю: те испытания, которым ты подвергаешься, ты заслужил! Помнишь, мы по истории проходили про чудаков, которые ходили по Европе и хлестали себя почем зря. Да и наши такие же были: обузу всякую на себе таскали, не пили, не ели, то есть сами себя постоянно наказывали. Я эту систему сравниваю со Страховым или Пенсионным фондами: начал ты над собой измываться, значит, открыл счет на свое имя и на нем деньги на черный день копишь. Правда ведь, почти то же самое получается: когда в полнейшей нужде существуешь, себя, как врага народа, истязаешь, то получается, что и грешить некогда. Зато если что с тобой и случится, то ты уж таких лишений натерпелся, что после них, как говорится, и сам черт уже не страшен. Я, Сонь, может, в ересь впадаю, но что делать, нас в свое время слову Божью не обучали, а сейчас столько дел каждый день наваливается, что, по сути, на самом главном-то и не сосредоточиться.
— Я, Стасик, столь серьезно не рассуждаю — все же баба, а не философ. — Морошкина вмяла окурок в морскую раковину, используемую в кабинете инспекции по делам несовершеннолетних в качестве пепельницы, после чего вдруг состроила заговорщическую гримасу, не раз подсмотренную ею у своих подопечных. — Выпить хочешь?
— Давай! Я сейчас сбегаю. У нас ведь нынче с этим делом никаких проблем — спаивают народ всеми способами. — Весовой вскочил, приосанился и стал похлопывать себя по карманам. — А ты что будешь? Я за последние годы, пока из армии не уволился, где нам денег не платили, какой только дряни не употреблял, так что сейчас и не знаю, что в порядочном обществе пьют.
Услышав признание Весового, Софья невольно рассмеялась его мальчишески растерянному виду.
— Нет, Стасик, ходить никуда не надо. — Морошкина распахнула дверцу стола, наклонилась и извлекла початую бутылку, на дне которой плавно колыхались лимонные, кожурки. — В качестве не сомневайся. Это я сама настаивала. Состав: медицинский спирт, лимон, сахар, вода. Извини, что не целая. Мы тут иногда что-то отмечаем, а пьяницы-то из нас не очень сильные, вот и остается. А закусить — вот у меня бутерброд с колбасой от обеда остался, думаю, нам хватит. Ну что, готов?
— Да я что, Сонь, давай. У меня, кстати, бутылка кваса с собой есть. Я всю эту западную отраву не употребляю. Так что и запивка имеется. Я сегодня, когда квас покупал, продавщицу похвалил: как, мол, она виртуозно считает. А она мне и отвечает: я ведь, знаете, математический факультет закончила. Во куда людей загнали! В ларьки вместо НИИ и академии! А слова-то какие звучали: перестройка, демократизация, гласность, реформы! Десять лет прошло, и слова умерли: говоришь, а они, оказывается, ничего не значат. Короче, обесценились, как рубль: эдакая инфляция языка. — Весовой принял от Морошкиной бутылку и две рюмки. Пока Соня делила бутерброд, Стас наполнил посуду и шумно вздохнул. — Морошка, я хочу выпить за тебя, за прекрасную, добрую, умную женщину, способную к тому же на настоящую, истинно мужскую дружбу!
— Спасибо, Стасик. — Соня затаила дыхание, зажмурила глаза и выпила. Стас сделал это чуть позже и медленнее. Морошкина закурила и включила миниатюрный приемник. Пространство заполнили звуки, похожие на шум работающего электронасоса. Соня покрутила ручку настройки и, услышав русскую песню, прибавила громкость. — Я теперь только наше могу слушать, да и то не все. Знаешь, я эти повторения одних и тех же слов и звуков не понимаю. Может быть, возраст?
