Эгида - Год Людоеда

      Внешность Корнея выражала заискивание и угодливость. Даже в кабинет он заходил, словно бы пятясь назад. Инспектора, наверное, даже не удивило бы употребление посетителем забытого окончания «с». Этого почему-то не произошло, а поразило Морошкину другое: как у такого мелкого и рыхлого мужичонки мог вырасти такой рослый и крепкий сын? Или здесь что-то не так, и он, может быть, вовсе не отец Ивана?
      — Вы понимаете, что при таком образе жизни ваш сын может совершить преступление, которое будет караться лишением свободы? А в колонии его ждут очень суровые испытания. Кажется, вы это и сами хорошо знаете. — Соня начала профилактику с обычного набора фраз, к сожалению, ничего не значащих для большинства ее собеседников, да, в общем-то, с каких-то пор и для нее самой. Вначале она боялась чем-либо выдать свое отношение к мальчику, но вскоре поняла, что с этим папашей она может ни о чем подобном не волноваться. — Должна вам честно сказать, что в настоящий момент в спецшколе и в колонии ко всем прочим испытаниям добавились еще голод, холод, болезни и необычайная человеческая жестокость. Вы готовы обречь на это своего сына?
      — Ну а что от судьбы-то бежать? Никуда ведь все равно не денешься! — В лице у Ремнева имелось нечто от обезьяны, а за нижней губой было словно что-то запрятано, — дети обычно для такой гримасы заворачивают под губу язык. — Я к таким вопросам подхожу чисто по-философски и полагаю, что пока парень не перебесится, сам чего-то в жизни не поймет — ему читать морали бесполезно. А если он сорвется — ну, значит, не повезло.
      — А вам не приходило в голову, что вашему сыну необходим в жизни образ любящего его отца, достойного и полноценного мужчины, а не такого, простите, как вы, смятого жизнью человечка? — Морошкина оборвала раздражающие ее, бесполезные для Вани рассуждения. Неужели она всерьез надеялась обрести союзника в борьбе за судьбу подростка в лице этого никчемного создания с тревожными, прыгающими глазками? Или ей просто нестерпимо захотелось увидеть того, кто произвел на свет Ивана?

Глава 25. Узники СПИДа

      Тот, кого уже год называли Людоедом Питерским, с каждым новым совершенным им преступлением обретал в людской фантазии все более нечеловеческие свойства. Над созданием столь нереального образа работали в основном СМИ, имевшие, конечно, свой резон, обусловленный тиражами, рейтингом и прибылью. В свою очередь, благодаря журналистам получали возможность высказаться свидетели, все до единого — косвенные, а также сотрудники силовых ведомств, психиатры, сексологи, провидцы и иные, самые неожиданные фигуры, способные подогреть интерес публики к монстру.
      Сам же Людоед Питерский, по мнению криминалистов-профессионалов, не обладал ни умением перемещаться во времени, ни даром гипноза, ни сверхъестественной физической силой, ни особыми запросами и качествами пищеварительной системы — одним словом, почти ничем из того ассортимента невероятных свойств, коими наделили журналисты таинственный объект своего повышенного внимания.
      В то же время у Лю, как звали в своем кругу Людоеда журналисты, наличествовали очевидные слабости. Так, к примеру, любил он созерцать разные натуралистические страсти. Показом таких страстей грешила, между прочим, знаменитая передача Лолиты Руссо «Детская тема». Журналистка часто загружала видеоэфир историями о детях-инвалидах, описаниями различных насилий над несовершеннолетними, вплоть до тех, которые совершал и сам Людоед Питерский.
      Герой и зритель, сидя напротив радужного экрана, внимал Лолите как доброй сказочнице и аккуратно записывал все ее передачи на видеомагнитофон.
      Готовясь к грядущей программе, Лю еще с вечера дал предварительную команду таймеру видеомагнитофона запечатлеть очередную передачу полногрудой журналистки, сам же расположился в нерекомендуемой близости от телевизора и сладострастно отсчитывал последние секунды перед появлением своей фаворитки. Страсть эта, впрочем, не помешала каннибалу внести Лолиту в список своих потенциальных жертв, ожидая лишь срока, когда в ее арсенале иссякнут все эти столь приятно тревожащие его истории…

* * *

      Изможденное лицо девочки лет десяти вывело Лю из оцепенения, в которое он в последнее время стал все чаще и вроде бы беспричинно впадать, уподобляясь затаившейся терпеливой рептилии.
      Ребенок покоился на носилках. К локтевому сгибу ее левой руки была пристроена капельница. В окружении угадывалось присутствие медиков.
      — Пока законодатели не могут окончательно договориться о том, разрешать или нет, а если разрешать, то в какой форме, международное усыновление наших детей, — высокий, озорной, как бы вызывающий Лю на поединок, голос Руссо пролился из динамика телевизора, — мы становимся свидетелями все более тяжких преступлений в отношении несовершеннолетних. Эта девочка была совершенно случайно обнаружена в одном из закрытых публичных домов экзотической азиатской страны. Я не имею сейчас возможности, в интересах проводимого следствия, сообщить что-либо более конкретное. Могу сказать только, что несколько лет назад девочка была удочерена семьей иностранных граждан и вывезена за рубеж. Сейчас ребенок не только находится в невменяемом состоянии, но и крайне тяжело болен. Пока окружающие зовут девочку Марией Азиатской, но мы надеемся, ребенок придет в себя и поведает свое настоящее имя. В любом случае мы еще расскажем вам об этой трагической судьбе.

* * *

      — Что-то ты сегодня кратенько… — посетовал Лю, полагая, что передача близится к завершению, как вдруг увидел, что камера движется по больничному отделению и проникает в палату, где на кровати лежит мужчина и прикрывает ладонью, словно козырьком, свое лицо.
      — Как известно, СПИД — болезнь взрослых, позже распространенная ими среди детей. Жертвы СПИДа бывают разными. — Вновь раздавшийся голос Лолиты заставил Лю оживиться. — Перед вами находится человек, который не стесняется своей болезни и готов поделиться ощущениями обреченного, не первый год находящегося в плену «чумы двадцатого века».
      — Ну, я себя обреченным не считаю, хотя для многих ВИЧ-инфекция и кажется чем-то чересчур скоротечным. — Физиономия больного была малоразличима, хотя во время речи он и отстранял от лица свою ладонь, очевидно, все же желая напоследок покрасоваться перед телезрителями.
      — Скажите, а почему вы так легко согласились выступить по телевидению? — С правой стороны экрана показалось ухо ведущей, и Лю очень явственно представил себе, как впивается в эту пухлую мочку зубами и как удивленно и яростно кричит его жертва.
      — Наверное, потому, что мне все-таки уже нечего терять, а точнее сказать, почти нечего бояться. — Обреченный герой достал левой рукой папиросу, потом появилась зажигалка, и он упоенно затянулся. — Я теперь больше вспоминаю, чем мечтаю, ну а мечтаю я о том, чтобы поскорее отмучиться.
      — Вы готовы честно ответить на вопрос, каким образом вы заразились? — Журналистка оставалась верна своей манере задавать беспощадные вопросы, и это тоже развлекало Лю.
      — Половым, как это чаще всего и происходит. Вас, наверное, гораздо больше интересует: от кого? Я сознаюсь и в этом. — Больной брезгливо стряхнул с папиросы пепел, очевидно, на пол, и вновь слегка отвернул от лица ладонь. — Я заразился от одного молодого человека. К сожалению, с ним вы уже не сможете побеседовать, потому что он в настоящее время уже совершил то, что мне еще предстоит, — он умер.
      — Как протекает болезнь? Что вы испытываете? — Эти вопросы ведущей программы «Детская тема» сопровождались демонстрацией больничной мебели, маркированного красной краской белого эмалированного судна, светло-зеленой стены, облицованной возле раковины белым кафелем, грязно-синего халата, висящего на длинном гвозде, неаккуратно вбитом в торчащую из стены деревянную пробку.
      — Во-первых, почти нет сил. Иной раз лежишь и думаешь, как бы встать. — Больной вновь отстранил возложенную на лоб руку и слегка повернул голову в сторону окна. — Я тут захватил свои занавески, так до сих пор не смог их окончательно закрепить. Немного поработаю — лягу отдохну. Встану на табуретку, руки подниму — опять плохо. Буквально полуобморочное состояние. Во-вторых, постоянная боязнь сквозняков. Для нас самое страшное — высокая температура. А подымается она из-за малейшей простуды. Ну а в-третьих, боль. Она, знаете, бывает такой, что иногда начинаешь всерьез завидовать тем, кто ее уже не может испытывать. Причем болит не только все тело, а даже где-то за ним. — Человек сделал левой рукой круговое движение, обозначая в пространстве границы своей боли. — Иной раз, видите, даже руками можешь замерить, где эта боль кончается. Это, я вам скажу, где-то на расстоянии полуметра, не больше.
      — Как вы думаете, наше общество готово к такой болезни, как СПИД? — Этот вопрос ведущей оператор продолжал сопровождать начатым им во время речи больного путешествием снизу-вверх по небесно-голубой занавеске, на которой были изображены розовые херувимы с изготовленными для стрельбы луками. Теперь камера увеличивала ржавые зажимки на карнизе, по крайней мере половина из которых была еще не зафиксирована на ткани.
      — Наше общество совершенно не готово. — Ответ прозвучал несколько по-школьному. Камера отъехала от занавески и уткнулась в решетку, установленную на внешней стороне окон. — Я здесь не первый раз, да и в других клиниках лежал, и скажу вам. что к нам, больным или просто инфицированным, отношение в основном отвратительное. Я знаю случаи, когда тем, кого ставили на учет, поджигали квартиры, отказывали в приеме на работу, а кое-кого даже убивали. Я хочу сейчас спросить телезрителей: неужели вы забываете, что мы — такие же люди и что наша болезнь отнюдь не радость, а страшное горе, которое, кстати, не дай Боже, может постигнуть каждого.
      — А почему на больничных окнах решетки? Это для вас или, простите, от вас? — На экране вновь показалось небольшое ухо Лолиты с золотой серьгой в форме изогнутой рыбки.
      — Да нет, вход и выход у нас совершенно свободный. Ну, исключая время процедур, тихого часа и отбоя. А так я могу погулять, съездить по делам, могу отлучиться на выходные. Вообще, мы в том положении, когда бежать уже некуда. Ну а то, чтобы здесь кого-то преследовали со стороны, — я об этом не слышал.
      — Насколько я поняла, — ухватилась за слова больного Руссо, — ваше передвижение абсолютно свободно. А если больной СПИДом вступит с кем-нибудь в контакт без надлежащей страховки и инфицирует партнера, что тогда?
      — Каждый из нас дает соответствующую расписку. Но как вы запретите заниматься сексом? Юридическая ответственность? А какая? Ну осудят ВИЧ-больного, даже отправят его в тюрьму, а там-то ему ведь необходима отдельная камера. Вы понимаете почему? А если ему станет худо — куда его девать? Его опять возвращают в больницу. В то же время нельзя же нас всех на всю жизнь в больницу засадить?! Тем более сейчас, когда в нашей стране все так трудно и все так дорого стоит. Ну а как предупредить нежелательные половые связи? Как нас заставить не любить? Это ведь тоже пока неизвестно…

Глава 26. Сны и видения

      Он управляет автомашиной, похожей на «Оку», почему-то бронированной, но с открытым верхом. Машина мчится вниз по нескончаемому склону. Стас перестает жать правой ногой на газ, но вдруг чувствует, что его левая ступня застревает между педалями сцепления и тормоза. Тут же он замечает, что его нагоняет фура и ее фары раздраженно мигают лампами дальнего света. Весовой жмется к обочине и роняет взгляд на свои ноги, которые оказываются обутыми в странные ботинки. «Американские, что ли?» — задумывается Стас, рассматривая мощные башмаки из натуральной кожи с нелепыми, хотя, может быть, и дельными приспособлениями.
      Он пытается высвободить левую ногу из ботинка. Это, к его радости, получается. Обувь остается между педалями.
      Стас выезжает на встречную полосу и старается понемногу притормаживать. Фура ревет с правого боку от него, но не обгоняет, а движется параллельно, исключая возможность возвращения Весового в правый ряд.
      Стас предполагает вариант появления встречной машины и сразу же замечает предупреждающее мерцание, которое вскоре превращается в угрожающее горение нескольких фар и сигнальных огней. Значит, впереди — еще одна фура…
      Вокруг Весового — всевозможная малогабаритная военно-морская техника, зафиксированная на стапелях. Здесь буксиры, батискафы, торпедные катера, катамараны и даже миниатюрные подводные лодки. Все модели блестят и сверкают свежей краской. «Наверное, эго выставка», — догадывается Станислав, осматривая обширный павильон, похожий на те, что построены больше тридцати лет назад в Гавани на Васильевском острове.
      В помещении — много посетителей. Они странно застывают, когда Весовой забывает об их присутствии, и вновь начинают двигаться, стоит ему обратить на них свое внимание.
      Около каждого экспоната находится экипаж. Стас замечает миниатюрную подлодку и торпедный катер, рядом с которыми стоят моряки в русской форме. Ему крайне приятно отметить участие России в этой наверняка престижной выставке. Он оказывается рядом с соотечественниками и окидывает их приветливым взглядом. Ему хочется осмотреть катер изнутри. Он берется левой рукой за железную лестницу, более похожую на спортивный снаряд, чем на морской трап. Вместо того чтобы ухватиться второй рукой и начать подъем. Стас повисает на левой и только тут замечает, что он совершенно голый. Весовой тотчас утешает себя тем, что в наше время вседозволенности публика вполне способна принять его вид и поведение за рекламную акцию, причем неважно, каких товаров и услуг.
      Весовой предполагает, что российским морякам, как часто случается в последние годы, не окажут здесь должного внимания, но вдруг замечает, что они собираются воедино для групповой фотографии. Это радует Станислава. Он вглядывается в родные лица, вслушивается в родную речь и понимает, что ничего родного в этих людях нет. У мужчин — рыжие волосы и желто-розовые глаза. Речь у них в крайнем случае американская, но никак уж не русская — лающие, мяукающие звуки, слушая которые Весовой представляет, что во рту у каждого моряка пузырится по целому блоку жвачки.
      Экипаж уже выстроился для снимка. Стас решает исчезнуть, но совершает вдруг почему-то как раз то, чего никак не мыслил допустить, — он встревает между моряками и фотографом. Вспышка, и бывший военнослужащий запечатлен в голом виде на фоне моряков и военно-морской техники. Что ж теперь поделать? Может быть, это станет для него оглушительной рекламой и Весовой сможет набрать должное количество голосов в выборах на пост генерал-губернатора, о победе и которых он, оказывается, потаенно мечтает…

Глава 27. Заботы бизнесмена

      В последнее время, которое, вероятно, допустимо измерить сроком от трех месяцев до полугода, Игорь Семенович с интересом наблюдал за происходящим в его мозгу незнакомым до этих пор явлением. Оно выражалось в том, что Кумиров как бы о чем-то рассуждал, но, пытаясь проанализировать свои мысли, убеждался вдруг, что его голову заполняет сплошная абракадабра.
      Так бывает, когда в компьютере не прочитывается дискета, из-за чего на экране монитора вместо связного текста всплывают сочетания загадочных символов, переплетенные обилием цифр и знаков препинания.
      — Авангард, — заключал в таких случаях владелец ЗАО «САМ» и продолжал наблюдать за творящейся в его голове бессмыслицей в надежде извлечь из хаотичного роения слов хоть что-нибудь конкретное. К вящему сожалению Игоря, из этой затеи ничего не получалось.
      Бизнесмен усматривал в забавных, но одновременно и настораживающих состояниях некоторое сходство с выкрутасами некоторых художников, когда на их полотнах присутствуют вроде бы все атрибуты живописного искусства: колорит, свет и тень, композиция, но в то же время нет ни одного узнаваемого предмета. При этом порой кажется, что ты вот-вот отыщешь ключ к решению предложенной загадки и назовешь изображенное знакомым словом. Но нет, этого не происходит!
      Находил место в анализе Игоря и опыт сновидений, которые вроде бы ясны и запоминаемы, но стоит пробудиться, как вся информация тотчас стирается и ты не можешь восстановить ни одного конкретного момента, потому что это уже не из чего сделать.
      Кумиров не мог сказать, будто его очень пугают эти новые состояния. Подтрунивая над самим собой, Игорь думал о том, не может ли подобный бред полностью подменить его здравомыслие? Что с ним тогда станет? Кто будет с ним возиться? Вообще, откуда у него этот недуг? Или это порча? Не могло же на него подействовать отравление отца?! А мать? Все-таки наследственное? А если… Ну да, у него же — СПИД. Так это со всеми так бывает? Надо бы при случае расспросить ветеранов…

* * *

      Сегодня Кумиров обнаружил хаос в голове после внезапно одолевшего его полуденного сна, так что некоторое время еще полулежал в мягком кресле, словно бы даже затаившись, и пытался отследить возникновение в холостых усилиях мозга хоть одной полноценной мысли. Вскоре, впрочем, работа мозга наладилась, и Кумиров принялся мысленно репетировать грядущую встречу с доверенными лицами.
      В машине Игорь заглянул в зеркало заднего вида и адресовал своему отражению самые лучшие пожелания. Он вполне сознавал свою любовь к этому обаятельному и властному мужчине, которого знал уже больше сорока лет, и всегда находил с ним общий язык. Конечно, Кумиров не отказался бы от более классической архитектуры лица, хотя, если признаться, сохранял многолетнюю привязанность к изначальным, пусть не совсем внятным, формам.
      Игорь догадывался, что существуют и иные оценки его внешности. Например, вполне уместно было сравнить его с попугаем Особенно в отношении формы головы, которая даже своими кивками и наклонами повторяла манеры говорящей птицы.
      Кумировский нос за свою крючковатость с детства был прозван клювом. К тому же эта часть лица имела свойство краснеть и белеть, что также не оставалось без внимания окружающих.
      Верхние передние зубы у Игоря были несоразмерно крупными, и, когда рот был сомкнут, они часто выезжали на нижнюю губу, будто бы закусывая ее в некотором беспомощном смущении. Эта особенность, в свою очередь, роднила президента ЗАО «САМ» с грызунами.
      Кумирову не раз рекомендовали обратиться к стоматологу, чтобы подпилить чрезмерные резцы. Он не возражал, но и не спешил расставаться со своим изъяном. Чтобы скрыть неправильный рисунок нижней части лица, Игорь после окончания института отпустил усы и бородку, отчего обрел сходство с живописными изображениями испанских герцогов, кардиналов и других сановных персон средневековья. Окружение Кумирова, да и он сам не раз дивились тому, сколь легко бородка может придать даже самому карикатурному лицу черты благородства, значительности и респектабельности.
      Проезжая мимо станции Удельная, Кумиров с любопытством разглядывал нищих. Одни из них ухитрялись торговать каким-то украденным вторсырьем, другие лишь уныло клянчили, пользуясь пробкой у железнодорожного переезда и без единого слова курсируя между машин.
      Один раз, стоя на переезде в ожидании поднятия шлагбаума, Кумиров расслышал разговор проходивших мимо его машины людей. Эго были мать и двое сыновей примерно восьми и шести лет. Все трое увлеченно спорили о том, какую сумму они сегодня на самом деле сэкономили: пятьдесят копеек или рубль? «Рубль, который, по сути, меньше советских десяти копеек, — с приятным холодком в суставах подумал бизнесмен. — И как это для них важно! Каков же доход этой, вероятно неполноценной, семьи: четыреста, пятьсот рублей, тысяча? Вряд ли больше, если судить по их экипировке. Но это ведь столь ничтожные копейки, которых может хватить одному человеку при усиленной экономии разве что на неделю, а дальше?..»
      Еще несколько лет назад, пока улицы размозженной сверхдержавы не заполонили люди, выброшенные из жизни и, по сути, приговоренные политической катастрофой к смерти, Игорь Семенович, блуждая по дальнему зарубежью, недоумевал — почему тамошних бомжей никто вроде бы не удостаивает должным вниманием: они ведь такие же люди! И только здесь, на родине, бизнесмена вдруг озарило: добропорядочные граждане, во-первых, боятся бродяг, поскольку только один их вид напоминает им о том, что и они сами в любой момент могут оказаться в их зловонной компании; во-вторых, они, несомненно, завидуют тем, кому уже почти нечего терять; ну и, в-третьих, они ненавидят этих обреченных за то, что те согласились со своей судьбой, и с загробной улыбкой, инфернальным смешком приветливо ждут своей очереди на удаление из неудавшейся игры под названием «человеческая жизнь».
      Анализируя собственное самаритянство, Игорь только с серьезным усилием мог вспомнить случай, когда «спонсировал» уличных побирушек. Задумавшись, он объяснял это тем, что не подает милостыню не по причине собственной скупости, а лишь потому, что старается не нарушать незримой, но ощутимой оболочки, изолирующей его от этой касты неприкасаемых и обреченных, подобной толпам прокаженных, бродящих среди отвергнувших их людей с шутовскими знаками отличия. Впрочем, он ведь и сам был отмечен, по жалуй, наиболее позорным для двадцатого века клеймом. Это значит, что особой разницы между ними не существует. У него СПИД физический, у них — социальный. Их беда — наглядна, его распад происходит пока что незримо.
      Факт игнорирования попрошаек принуждал бизнесмена к оценке собственных человеческих качеств, и Кумиров задавал себе хорошо знакомый с детства вопрос: какой он на самом деле — хороший или плохой? Тотчас после появления этого вопроса возникал и другой: а по какой, собственно говоря, шкале оценивать свои свойства? Это ведь, согласитесь, довольно существенная деталь — кто и как тебя воспринимает? Ведь каждый из нас для одного — плохой, а для другого — хороший. Правда? Ну, например, ссудил ты кому-то безвозмездно тонну баксов, ну просто подарил, — что же, разве после такого жеста ты не станешь для этого человека хорошим? Впрочем, может быть совсем наоборот — он тебя возненавидит и проклянет! Здесь ничего нельзя сказать наверняка, хотя в итоге тебя будут считать тем или другим, то есть прозвучат разные мнения, которые еще придется каким-то образом подсчитывать, чтобы вынести определенный приговор. Только вот, пожалуй, если поразмыслить, — можно ли кого-то признать хорошим, если хоть один из десяти, из ста, даже из тысячи воскликнет: нет, он — плохой! Ну и, естественно, наоборот, какой же ты плохой, если, скажем, твоя мать или жена произнесет: не судите его строго, он — хороший! Вот так-то, господа судьи!
      Впадая в подобные размышления, Игорь всегда выводил незыблемое мнение, что он все же — хороший. Раньше, правда, был человек, который цинично опровергал это мнение, и человеком этим являлся Мстислав Самонравов. При каждой встрече или телефонной беседе Мстислав виртуозно выявлял в Игоре самое недостойное, низменное и греховное.
      Если Самонравов беспокоил Игоря по мобильному телефону, то каждый раз (ну не надоест же ему!) с незримой улыбкой интересовался: «Я тебя, милый, не снял с тела?» или «Ты, наверное, только что закончил, да?»
      Стоило в их беседе упомянуть особу женского пола, способную, по мнению Мстислава, представить для Кумирова сексуальный интерес, как Самонравов заговорщически шептал: «Надеюсь, она качественно выполняет все твои прихоти?»
      Когда речь заходила о деловых партнерах или результатах сделок, Самонравов, сощурясь будто на яркий свет, причмокивал губами: «Ты его крепко кинул?» или «Не забывай, что в бизнесе друзей нет, главное — кто кого первым шваркнет!»
      «Неужели я произвожу на него впечатление законченного подонка? — терялся Игорь. — А что же остальные? Ни в грош меня не ставят, но боятся или не хотят выдать свое истинное отношение? Да нет, наверное. Мстислав сам исчадие ада и судит обо всех как о себе — вот так и получается. Не стоит, право, расстраиваться. Успокойся. Ты сделал людям немало хорошего и заслуживаешь не столько упреков, сколько похвалы».
      Кумиров готов был согласиться с Самонравовым в том, что большинством людей движут чисто животные инстинкты. Но ведь кто-то же совершает научные открытия, создает духовные ценности?! Если бы человечество имело лишь сексуальные, желудочные и прочие примитивные интересы, то откуда бы взялись картины, симфонии, храмы, самолеты — все то, что изобретается, создается, зачастую не только не за награду, а, наоборот, под угрозой смертных мук.
      Размышляя о человеческой дерзости познания и разрушения, неистребимого стремления к власти и вечности, Игорь Семенович допускал во всем этом неизбежное присутствие греха. Особенно его мучили вопросы ответственности за нарушение божественных заповедей. Будучи крещенным в православие, Кумиров бывал в церкви и иногда даже отстаивал полную службу. В эти физически тяжелые для него часы Игорь формулировал свои вопросы к священнику. Среди них был вопрос и о том, за какой грех какая полагается мера наказания? И главное — как определить саму степень греха? Могут ли в этой сфере существовать какие-то формы расчета? Например, гордыня. Вроде бы одно из самых тяжких преступлений. А какова должна быть гордыня, чтобы тебя упекли в ад? И как соотнести масштабы и последствия гордыни раба и фараона, советского политзаключенного и очередного генсека?

* * *

      Игорь Семенович всегда повторял людям своего круга, что это именно они — политики и бизнесмены, а не кто иной возвели бандитизм до уровня государственной системы России.
      — Мы с каждым годом все больше развращали взятками правоохранительные органы и толкали их на все более тяжкие преступления. — Удачливый бизнесмен не боялся шокировать своей откровенностью аудиторию даже на официальных встречах. — Мы коррумпировали армию, склонили к бандитизму звезд нашего спорта.
      О современной практике некоторых бывших олимпийских звезд Кумиров знал не понаслышке, поскольку сам с ними непосредственно сотрудничал.
      Первый раз Игорь обратился за помощью к спортсменам-клоповцам по поводу получения затянувшегося долга со своих давних деловых партнеров.
      Кумиров бывал уже в этом неприметном полуподвале на Лесном проспекте, где обосновался необязательный господин N. Частную фирму опекали бойцы какой-то охранной структуры, учрежденной, по заносчивым словам должника, некими отставными чинами, вхожими в лучшие годы чуть ли не в кабинет Президента России.
      Когда Игорь спустился с двумя своими спутниками на три ступеньки вниз, перед ними возник упакованный в камуфляж молодой человек. Клоповцы, не здороваясь, прошли через него, будто через воздух, и направились в глубь помещения.
      — Вы куда? — опешив от навязанного стиля, шепнул охранник вслед пришедшим.
      — Домой, — тихо сказал Весло и продолжил свой путь. Трейлер же озорно засмеялся похожим на звук электронной игрушки смехом.
      Боец не стал настаивать на дальнейшем общении и вернулся на свой пост, где висела рекламная этикетка с мудреным названием фирмы и ее, для кого-то, возможно, и спасительными, реквизитами.
      Гости прошли по низкому коридору, размеры которого еще уменьшились из-за столь модных в девяностые годы подвесных потолков, с которых на головы пришедших тек, как лава, оранжевый свет. Проходя мимо приоткрытой двери с надписью: «Служба безопасности», где мерцал голубой свет, они различили, как за столом мелькнуло надменное лицо пожилого и, похоже, активно пьющего мужчины. При виде посторонних сидящий тотчас вывернулся из-за стола и, откашливаясь на ходу, выскочил в коридор.
      — Уважаемые! — окликнул сотрудник службы безопасности трех удаляющихся мужчин.
      — Ты — кто? — не оборачиваясь, на слух отслеживая шаги, поинтересовался Весло.
      — Я, ребятки, старший смены, — повышая свой голос, скороговоркой произнес охранник.
      — Тебя в твоей каморке запереть или сам сгинешь? — Весло резко остановился и развернулся всем телом к настигающему их охраннику. То же совершенно синхронно сделал Трейлер.
      Игорь Семенович не спеша, как бы нехотя, с отработанным величием, позволил себе повернуться вполоборота…

* * *

      Когда клоповцы, словно волки в стадо овец, скрипя кожей, хохоча и матерясь, вторгались в офис Кумирова, Игорь Семенович чувствовал себя одновременно и беспомощным, и всемогущим. Здоровяки резво шутили с женщинами и напоминали козлоногих сатиров, соблазняющих сочных нимф. Почтительно глядя на бугры мышц, распиравшие в разные стороны одежду спортсменов в соответствии с их намеренно вялыми, но упругими движениями, Кумиров вспоминал сказку о мешках с волшебными ветрами и представлял, что же произойдет в России, когда все ветры вырвутся на волю.
      Достаточно просторный кабинет Игоря, заполненный тяжеловесными гостями, на его глазах превращался в консервную банку. Мощные фигуры клоповцев подавляли и где-то, признаться, даже покоряли Кумирова. «Один такой жлобина может десяток мужиков перебить, — прикидывал бизнесмен бойцовские качества атлетов. — Это же просто страшно представить, что будет, если таким вот кулачищем да по голове навернуть!»
      Своим поведением клоповцы разочаровывали собеседников, оказываясь добродушными и несколько простоватыми, но Игорь по-своему рассматривал и это свойство своих гостей. «Эти ребятишки, как львы или тигры: ими можно любоваться, завидовать их мощи и грации, называть лапушками, — рассуждал Кумиров. — А потом эти лапушки, если оголодают или разозлятся, тебе одним взмахом лапы брюхо вспорют или хребет перебьют».
      Сегодня Игорь Семенович пригласил своих помощников, чтобы дать им несколько неотложных поручений.
      Часть дел назрела довольно давно, а некоторые возникли в последние дни. Во-первых, он сообщил им о том, что после жестокого избиения и ограбления его мать скончалась. Во-вторых, его опять очень огорчил Сашка: мало того что мальчик никак не может развязаться со своей плебейской компанией, особенно с этой негроидной потаскухой, так он еще влип в какую-то детективную историю с суматохинцами. В-третьих, какой-то малолетний придурок подбил его младшего сына на побег из психушки, а теперь нагло звонит и требует за Костю выкуп в тысячу долларов. Что за напасти на него навалились?!
      Во всех этих неприятностях Кумирова утешало лишь то, что Костиного незадачливого дружка уже почти вычислили, а Сашка, слава Богу, нарвался на своих, и те хоть и не знали, с кем имеют дело, но не убили его и не покалечили сразу, а то бы Игорю уже никогда не видать своего старшего сына, а если учесть, что младший отпрыск Кумирова — безобразный уродец, то в плане отцовства будущему генерал-губернатору Санкт-Петербурга вряд ли бы кто-нибудь позавидовал.