Мещанин Адамейко

— Опять вы про свое… Пунктик у вас свой в разговоре! — досадливо и хмуро вмешалась в беседу Ольга Самсоновна.

Ардальону Порфирьевичу показалось в этот момент, что чуть вдавленный, узкий рот ее еще больше сжался, и еще, надменней и суше стала ее усмешка. Но она не смутила Ардальона Порфирьевича: разговор со стариком Жигадло приобретал теперь для Ардальона Порфирьевича какой-то особый смысл, одному ему понятный, волнующий.

Отказаться от этого разговора он уже не хотел и не мог, так как набрел уже, — по правильному замечанию Ольги Самсоновны, — на тот самый «пунктик», который почти всегда неусыпно жил у него в мыслях.

Кто знает, — может быть, суд — впоследствии — и сделал оплошность, доверившись только спокойному и точному, как протокол, показанию Ардальона Адамейко и не прибегнув, вместе с тем, к любопытной в таких случаях врачебной экспертизе? Впрочем, как известно нам, и последнее средство судебного разбирательства не всегда убедительно и для суда, и для подсудимого: подсудимый же — в данном случае Ардальон Адамейко — не вызвал, как мы уже в самом начале сказали, ничьего подозрения о невменяемости.

— Пунктик? — переспросил Жигадло. — Разве часто приходится про убийц беседовать?…

— Н-нет… нет… — нерешительно и испуганно вдруг отозвалась Ольга Самсоновна.

Она бросила умоляющий взгляд на Ардальона Порфирьевича, и он понял ее: Ольга Самсоновна всегда пугалась, вспоминая разговоры его на эту тему с мужем, Федором Суховым.

— Простите, — продолжал серьезно Жигадло. — Вот у меня к вам еще один вопрос. А почему — после объясню… Насчет, значит, «перочинного ножика» самого… Как скажете? Выходит, дорогой гражданин, правильно я вас понял? Справедливостью такой, значит, столько же сделаешь, сколько, вроде, тем самым ножиком? Так?

— Так…

— Гм! Не для справедливости, выходит, Митенька мой служит, а ремеслом себе хлеб зарабатывает, — так, скажете?

— У всех ремесло! — уклончиво ответил Адамейко и вышел из-за стола.

— И выходит, в справедливость плохо верите?

— Плохо! — не мог уже сдержать себя Ардальон Порфирьевич.

— И коммунары, значит, насчет нее… спотыкаются вроде?

— Да вы — точно следователь, за место сына своего, Дмитрия Кирилловича! — хмурился Адамейко.

— Вы не пугайтесь: я ведь не для испуга спрашиваю! Почему — объясню сейчас. И в коммунальную справедливость не уверовали… Так… Теперь уж понимаю… Потому до конца они не дошли… — так? Так. И понимаю по вашим словам, — иное преступление, значит, прикрыть бы могли? Ну… так, вроде… не на самом деле, а?

— Ну, а что?

— Хэ-хэ-хэ!… — роняя сиплый, потрескивающий смешок и завертелся вдруг на стуле Жигадло. — Хэ-хэ-хэ-э… А у меня для вас, дорогой гражданин, уже и ответик есть. И не собственно мой — нет! Сына моего — Дмитрия Кирилловича: благородного человека, науку знающего… хэ-хэ-хэ!… Готовенький ответ, как пилюлечка… Давно его Митенька мой приготовил. Давно, говорю, давно…

— Как же это так? — посмотрел на него Адамейко.

— А вот и объясню…

Старик Жигадло встал и близко подошел к нему. Вышла из-за стола и Ольга Самсоновна.

— Ну?…

Жигадло повернулся к ней и взял за руку.

— Вот, красавица наша, я и говорил-с: сходство имею большое, между прочим, сходство имею с вашим знакомым… по всяким таким суждениям. Только шестьдесят мне, а ему в два раза меньше-с… Но умный он, ваш знакомый!… Как скажете? А вот сын мой, Митенька, — ум его не признает. И не простит ему! То есть, может, и встретиться им не придется, — и очень даже возможно это! — но только так оно и есть…

— Да при чем тут ваш сын?

— А вот и при чем, Ардальон Порфирьевич! Вот и знайте: не надо ему уже вашего вопроса передавать, потому ответ на тот вопрос уже имеется. Мне ответ дан!… Да-с… Все, что изволили говорить, — все в других словах я и сам, отец, умнице моему, Дмитрию Кирилловичу, выкладывал! Вот тут и понятны вы мне! — подошел он опять к Ардальону Порфирьевичу. — Выходит, что не вы порох выдумали, как говорится, и не я даже… Хэ-хэ-хэ… А ответ его, сына моего, хоть и не полный, может, но хладнокровный и потому сильный, я вам говорю! Уж поверьте; потому, не зная того, почти за вас самого говорил я… Тоже вот, как и вы, расспрашивал и на многое такое критику наводил. Аккурат почти ваши вопросы и выкладывал. Так я ему, сыну моему, по чистой своей совести и высказал: вот, говорю, весь-то народ наш столько кровушки своей на землю вылил… а для чего? Для полного благоденствия, — как скажете? Ну, вот. Словом, про все ваши соображения, дорогой гражданин, говорил. Такую это ему «партийность» свою развел — что на удивление, да и только! Хэ-хэ… Но тут же и ответ получил я. «Что ж это, — говорит, — Кирилл Матвеевич (всегда так называет меня), — самым первейшим революционером себя считаете?» И улыбается при этом. Смешно ему, Митеньке: прыть шибкая у отца… у старенького папаши, а? — «Ну, так как же?»… — Молчу я и не знаю, по совести говоря, что ответить. А он вдруг по-настоящему серьезным сделался, папиросу свою изо рта вынул — и говорит, без сожаления это ко мне говорит: «Никакой вы не революционер, — говорит, — конечно, а потерявший себя мещанин духа только. Вот. Мещане, — поясняет, — разные бывают: которые, — говорит, — идею свою, как чайник в Апраксином рынке находят, — глупый этот зверь, но тяжелый и упорный, и намордник ему наша власть хороший придумала. А есть, — говорит, — и другие. За эти годы понаплодилось их много…» Много! — видали, Ардальон Порфирьевич? И вы туда же, выходит, простите… И я с вами, как определил сын мой, Дмитрий Кириллович. Как скажете?

— Ну, ну… дальше! — внимательно вслушивался в каждое слово Адамейко.

Дальше? А вот и дальше. «Понаплодилось, — говорит, — много, но простым житейским глазом, значит, сразу их не увидишь даже. Только каждый по-своему ушиблен революцией». Да, да — так и сказал, а я и запомнил: «Ушибла, — говорит, — оттого всякий вздор кажется им свободной, так сказать, идеей. А в общем, — говорит, — ни черта такой человек в новых событиях не понимает, любит только критику наводить и мудрецом непризнанным себя напоказ выставляет. И тут же Митенька чье-то имя отчество жене своей назвал (партийная у меня невестка), усмехнулась она, — и показалось мне, что про какого-то важного и известного товарища речь зашла. Возможно, знаете: в газетах теперь всякое пишут. Ну, так вот… „Такой, — говорит, — мещанин, каждый по-своему, тихонечко идет, иногда своего добивается. У мещанина такого фантазия чуть ли не на полцарства приходит… а? Такого мещанина оттолкни, так он все равно бочком, бочком! Норовит за чью-то спину стать. Но сделать-то, совершить что — сам он не может (слаб больно, вся порода у него только мягкая и хитрая!), — так он толкает другого… подталкивает, поддразнивает. Нам, — говорит, — судейским лицам часто приходится таких людей видать“. Вот и все. Ведь по своему умен Митенька, — как, скажете? А вот Сережка мой прост: ему только по приказам начальника и работать…

Весь этот разговор со стариком Жигадло долго и назойливо стоял в памяти Ардальона Порфирьевича.

Когда провожал в этот вечер Ольгу Самсоновну домой, показался ей опечаленным и рассеянным, и жена Сухова никак не могла понять истинной причины такого состояния своего спутника.

Только проходя уже по Обводному, Адамейко чуть оживился, — рассказал даже какой-то занятный армянский анекдот, и Ольга Самсоновна громко и долго смеялась. Прощаясь с ней у ворот, Ардальон Порфирьевич дольше обычного задержал в своей ее руку и неожиданно, глуховато, сказал:

— А ведь так дальше не может продолжаться, Ольга… И не досказал отчества…

— Как? — искренно удивилась.

— Неужели… не видите, что со мной! Ведь все понимаете… Да я и скрывать не буду… Не таков я в чувстве…

Пальцы крепко сжали мягкую женскую руку. Ольга Самсоновна слегка отшатнулась.

— Пустите… Дворник идет: еще Бог знает, про что подумает!…

— Пускай, — упрямствовал Ардальон Порфирьевич. — Ведь я не в шутку это говорю… Я не могу больше…

— В Настюшу влюбились, — передать ей просите?… — откровенно лукавила Ольга Самсоновна, вглядываясь во двор, откуда приближались чьи-то медленные и тяжелые шаги. — Пустите, говорю: дворник! В другой раз потолкуем…

Она с силой выдернула руку и бросилась к воротам. Адамейко бросился вслед, стараясь вновь ухватить ее руку. Но пальцы скользнули только по отпрянувшему плечу, потом по шершавому рукаву жакетки, упали вниз, зацепив ее оттопыренный карман, и в руках Ардальона Порфирьевича остался только, спустя мгновенье, выхваченный из кармана какой-то мягкий комочек, а Ольга Самсоновна уже была под аркой ворот.

— Подождите! — громко и возбужденно сказал он. — Вы выронили что-то из кармана…

— А вы подымите и отдайте мне при случае!… — услышал он в ответ знакомый насмешливый голос.

Ольга Самсоновна быстро удалялась. К воротам подходил дворник.

Ардальон Порфирьевич разжал кулак, — на ладони лежал маленький батистовый платочек. Ардальон Порфирьевич машинально встряхнул его, одну секунду подержал его за кончик, и положил в карман своего пиджака.

Дворник слышал, как удалявшийся человек насвистывал задорную песенку обводных «шкетов».

…Подымаясь к себе по освещенной лестнице, Адамейко вынул батистовый платочек и вновь посмотрел на него: он был темно-розового цвета, и посредине выжжена была (след от папиросы) кругленькая дырка.

ГЛАВА XIII

Следователь губернского суда, Дмитрий Кириллович Жигадло (к нему по случайности попало дело об убийстве на С-ской улице), проявил некоторую поспешность в своем старании раскрыть это преступление: данные наружного агентурного наблюдения, несколько позже сообщенные ему, послужили бы наилучшим подтверждением догадок Дмитрия Кирилловича, — и виновный в убийстве все равно не избежал бы своей участи.

Однако Дмитрий Кириллович, не дожидаясь этих данных, поспешил самым внимательным образом начать изучение этого дела, и поспешность, проявленная на сей раз, нисколько не помешала точности раскрытия преступления. Сам же Дмитрий Кириллович впоследствии не без гордости вспоминал все это дело, в котором, — как сам считал, — обнаружил известную тонкость своего внимательного ума. Выбранный им путь раскрытия этого преступления вынуждает и нас (и с нами — читателя) следовать по нему и начать в этой главе наше повествование с того момента, когда следователь Жигадло приоткрыл дверь своего домашнего кабинета и взглянул в соседнюю комнату, откуда послышался шум детских голосов…

Никто в квартире не знал, почему в этот день у детишек Жигадло появились новые гости, никогда раньше не приходившие сюда и неожиданно вызвавшие теперь к себе внимание и Дмитрия Кирилловича и его жены. Только она, жена, была посвящена в планы Дмитрия Кирилловича, да и то — не до конца.

Немало посодействовали Дмитрию Кирилловичу еще два человека, находившиеся в этот день тут же: младший брат Сережа и знакомая нам уже Настя Резвушина. Впрочем, обоим им так и не пришлось быть свидетелями разговоров, которые вел старший Жигадло со своими и чужими детьми.

Правда, Настенька, одолеваемая любопытством, неоднократно пыталась заглянуть в детскую комнату, но жена Жигадло и получивший инструкции от брата Сережа каждый раз, под благовидным предлогом, мешали этому, — и приходилось сидеть в столовой и нехотя пить чай, любезно предложенный хозяйкой.

…Услышав детские голоса, Дмитрий Кириллович через полуоткрытую дверь внимательно оглядел ребятишек и снова сел за свой письменный стол, на котором теперь стояла большая вазочка со сладостями. Глубоко откинувшись на спинку высокого кресла, он закурил, медленно пуская длинные вьющиеся кольца. Несколько секунд они плавно взлетали кверху, сохраняя свою форму, — потом, на мгновение остановившись, застыв, сворачивались быстро петлей и волокнистыми прядями дыма уходили к потолку.

Жигадло с любопытством наблюдал за каждым кольцом (иногда они вплетались друг в друга), перед пуском их, — губы комично вытягивались коротенькой толстой трубочкой — почти так, что глаза видели уже щеточку коротко подстриженных усов, таких же темных, глянцевитых. Он настолько был увлечен этим занятием, что не заметил, казалось, того, как вошел из детской мальчуган, сын Леша, как, крадучись, забрался он под стол, между тумбами, стараясь не задеть там ног отца.

— Ты чего это, Леша? — встрепенулся вдруг Дмитрий Кириллович.

— Тс-с… папа! Мы играем в прятки… Новенький мальчик ищет.

— А-а… Ну, ладно.

Еще одно кольцо, и еще одно — быстро, вдогонку, — и мысль Дмитрия Кирилловича побежала так же быстро, легко, затягивая уже в уме петельки неожиданно принятых решений.

По соседству, в детской, в коридоре, бегали, оживленно перекидываясь словами, споря и смеясь, развеселившиеся ребятишки, и каждый из них, — слышал Дмитрий Кириллович, — громко высказывал догадки, где мог спрятаться «хитрый Леша».

— А я знаю, где он! — как-то спокойней других раздался тоненький звонкий голос девочки.

— Где? Где?

— Он, наверно, там, где папа его или мама, — в тех комнатах. Павлик не пойдет туда искать, потому что он боится.

— А я не боюсь! Я дядю Митю знаю и тетю Соню знаю!… — узнал Дмитрий Кириллович голосок другой девочки, часто приходившей к его детям.

— Лешка, выходи! А то мы не будем с тобой играть…

— Выходи, герой… — улыбнулся, наклонившись, Дмитрий Кириллович.

— Тише же, папа! А то мне искать придется!… Тс-с, — шепотом из-под стола.

Дмитрий Кириллович встал и, подойдя к двери, широко распахнул ее. Лицо его широко улыбалось, а глаза старались быть добрыми и ласковыми.

— Папа! Папа! У тебя Лешка? У нас было условие, а он… Мы так не хотим!

Он отыскал глазами приземистую фигурку мальчугана и подошел к нему…

— Это ты — Павлик?

Тот кивнул молчаливо головой.

— Пойдем: я тебе покажу, где Леша. Раз он не выполнил условия игры, вытащим его, башибузука!…

— Ага! Ага! — смеялись и кричали дети. — Вот тебе, Лешка!…

Все с шумом бросились в кабинет, и через минуту сконфуженный, но веселый Леша был наказан щипком своей сестренки.

— А я тебя, Женька, так ущипну, что… материя порвется!

— Ну, ну, ты, буян буянович!

Опять громкий хохот ребят покрыл слова Дмитрия Кирилловича.

— Как тебя зовут? — обратился он к девочке, все время старавшейся держаться возле Павлика. Как и он, она с любопытством осматривала большую комнату, установленную тяжелой кожаной мебелью, и украдкой посматривала на высокого «взрослого», не чуждавшегося теперь детского общества.

— Меня — Галей, — ответила доверчиво и твердо.

— Вот за то, что ты первая догадалась, куда спрятался Лешка, — вот тебе первой и угощение…

Дмитрий Кириллович взял с вазочки кусок пастилы и протянул его девочке.

— А нам… нам, нам!

— Всем дам… немного позже. Продолжайте игру и можете теперь прятаться все и в этой комнате.

«Прятки» продолжались.

Дмитрий Кириллович и сам несколько раз принимал участие в игре — советами, укрывательством прятавшихся, и «Лешин папа», такой добрый и жизнерадостный, — очень понравился Галочке. Он настолько был общителен с детьми, что она, при случае, не постеснялась в игре взобраться на диван, на котором сидел «Лешин папа», и клубочком спрятаться за его спиной.

Вообще, все нравилось в этом доме Галочке Суховой, и только удивлялась, почему не приходит в эти комнаты «тетя Настя», так неожиданно приведшая сюда ее и Павлика. Но эта мысль песчинкой пропадала в ворохе общих радостных впечатлений.

Нравилось в «Лешином папе» и то, что он совсем по-хорошему, ласково расспрашивал ее про игры детей на Обводном, о том, какое платье, какого цвета она хотела бы иметь, есть ли сапожки у Павлика, хочет ли она учиться в школе.

А когда он сказал, что обязательно обо всем этом поговорит с ее «папой Федей и мамой Олей», — Галочка радостно, но удивленно посмотрела на него:

— А папа и мама вас знают, дяденька?

— Я их знаю… — уклончиво, но не меняя задушевного и веселого тона, ответил Дмитрий Кириллович. — Я — Знайка-Всезнайка-Никому-не-Болтайка! — шутил он, и Галочка звонко смеялась.

Ей было так весело с «Лешиным папой», что она пропустила даже одну игру и осталась с ним у письменного стола.

Тогда— то Дмитрий Кириллович, развлекая девочку целым потоком шуток и прибауток, осторожно вдруг бросил:

— А дядя Ардальон, может быть, сегодня сюда придет… Он тоже очень добрый…

Опять недоумение.

— А он и к вам приходит?

— Да-да, деточка… И к нам и к вам. Ведь он у вас часто бывает?

— Ну да! Как познакомился с папой, — так почти каждый день приходил. Вот теперь что-то не приходит… Дяденька, можно мне вот этого?… Я и Павлику половину дам!

Она ткнула пальцем в пастилу.

— Хорошо, Галочка. Ешь. А потом я тебя еще чем-то угощу… тоже вкусным.

И он продолжал:

— Чего ж это дядя Ардальон к вам не приходит? Ай-ая, нехорошо так, я ему скажу…

— Пускай лучше не приходит, — покраснела неожиданно. девочка.

— Почему?

— Так…

— Ведь он добрый?

— Ну… добрый. Только это раньше.

— Когда раньше?

— Когда у папы денег не было.

— А-а… — равнодушно протянул Дмитрий Кириллович, но темные зрачки глаз как-то по особенному сверкнули. — Дядя Ардальон, наверно, просил денег у твоего папы, а он ему не дал…

— Нет, не так, дяденька! — оживилась девочка. — У папы моего нету денег.

— Вот какая ты Всезнайка!

— Ну, да… Если бы у папы было много денег, — и мне и Павлику купили бы платье и башмаки. Папа так мне раз пообещал…

— А вот ты говоришь, Галочка, — «когда у папы денег не было». Значит, теперь уже есть?

— Ну, да. Ему ведь дали на Шестой Роте! Я с папой туда ходила.

— Да, да… — закивал Дмитрий Кириллович. — Ты права, умница: пособие в учреждении папа получил. Так, так.

На одну минуту он был сбит ответом этой маленькой свидетельницы, чьи показания, однако, не были занесены в «дело» об убийстве гражданки Пострунковой. Разговор о деньгах приобретал теперь не тот смысл, неожиданно всплывшая улика оказалась ложной.

Но первая неудача не могла остановить Дмитрия Кирилловича; к тому же еще оставался повод для продолжения расспросов:

— Почему дядя Ардальон «только раньше был добрый»? А я думал, что он и теперь такой… Как же, по-твоему, Всезнайка? Почему?

— Ну… так, — упорствовала девочка.

— Ах, ты такая «такалка»! Ты мне скажи: я дяде Ардальону не буду рассказывать. Мы с ним не дружим.

Галочка подняла голову, одно мгновение о чем-то соображала и, посмотрев доверчиво на ласково улыбавшегося «Лешиного папу», неожиданно сказала:

— Он нехороший выдумщик Он наврал про моего папу. Потом… он велел папе пойти в пивную, и они пили там. И Павлик там заболел — вот что! И потом он еще врал… и обманул меня, только вы ему не говорите, дяденька, когда он к вам придет.

— Нет, нет, детка. Он ведь у меня… очень редко бывает и мы с ним не дружим. Аи, выдумщик, ах, какой нехороший выдумщик! — возвращал Дмитрий Кириллович ее мысль к этому слову. — Я с ним и так уже хотел, понимаешь, рассориться, а теперь — так уже наверно! — ободрял он девочку. -Вот так: выдумал и наврал? Ну и дяденька, а?!

В комнату вбежала дочь, Женечка.

— Папа, пусть Галя идет к нам играть! Идем, идем к нам… Это грозило разрушить все планы Дмитрия Кирилловича.

— Иди… иди, Женечка: Галя через пять минут придет. И принесет вам вот все эти сладости. Марш!

И, когда ушла, повторил опять:

— Ну и дяденька… А я думал, что он хороший… А ну-ка, расскажи!

— Я его боюсь… — жаловалась девочка. Он пришел и наврал такое страшное, — тако-о-ое нехорошее, дяденька. За такое в милицию берут…

— А что?

— Он сказал, будто папа мой кого-то убил.

— Ох, какой глупый и нехороший! Нет, его не надо любить…

— Я его потому и не люблю, хоть он угощение мне приносил… и даже Милке нашей давал, собачке. Я вам теперь все расскажу, — уже не старалась сдерживать себя Галочка: она рада была, что доброму «Лешиному папе» можно пожаловаться на «дяденьку», который однажды так напугал ее.

Ее внезапная детская словоохотливость как нельзя лучше помогла Дмитрию Кирилловичу; чтобы вызвать еще большее доверие к себе, он взял Галочкину руку в свою и ласково ее погладил. А заметив, что на платьице ее остались следы от сахарной пудры пастилы, — он стер их своим носовым платком, как поступил бы заботливый и внимательный отец.

Ничто уже не могло поколебать доверия к нему этой маленькой свидетельницы.

— Разве можно говорить про моего папу, что он убил? А тот дяденька сказал. Мама с ним спорила, а папа испугался и молчал… Мне стало жалко папу… я заплакала. А потом я хотела пойти к Павлику, а дяденька Ардальон меня не пустил. Вот он какой! И все время говорил, как будто убил мой папа, и его фамилию называет.

— Ах, какой глупый выдумщик! — повторил опять сочувственно «Лешин папа».

— Ну, да! А еще сладкие булочки и коржики и пирожки давал… Он, наверно, притворялся, будто добрый.

— А когда это он про твоего папу выдумал?

— Как это… когда?

— Ну, например, давно или недавно… После того, как ты с папой на Шестую Роту ходила?

— Ну, да — после, — совершенно уверенно сказала девочка, — он пришел потом и все это говорил.

— Значит, это недельку или немного больше назад было? Или меньше?

— Недельку…

— А ты знаешь, Всезнаечка, сколько в неделе дней?

— Знаю, — улыбнулась Галочка. — Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь!

— Правильно. Вот молодец! Ну, а Павлик, — он ведь раньше заболел?

— Ну, да… когда в пивной сидели…

— А раньше, до пивной, ты дядю Ардальона когда-нибудь видела? Знакома была?

— Нет, дяденька. Он с папой тогда и подружился. И приходил часто. И приносил нам сладкую булочку и пирожки. Но я его боялась: зачем он про папу такое сказал…

— Подожди, деточка, — мягко остановил ее Дмитрий Кириллович. — Значит, дядя Ардальон приходил к вам после того, как выдумал так нехорошо про твоего папу?

— Приходил.

— А вот ты помнишь, Галочка, сказала мне: «Как познакомились, — часто приходил, а теперь не приходит»… Вспомнила?

— Ну, да…

— Как же это так, Всезнаечка? Вот, например, Женечка моя приходила сюда…

— Конечно, приходила.

— Ну, вот… А потом я вдруг скажу тебе: нет, Женечка не приходила…

— Как же это так? — рассмеялась девочка. — Вы этого не скажете. Вы — взрослый… — пояснила она неожиданно.

— Вот именно! — уронил он осколочек своей мысли, уже несколько минут интересовавшей его; Дмитрий Кириллович внимательно посмотрел на свою юную собеседницу. — А знаешь, что? — весело обратился он к ней. — Они там в прятки играют, а я вот сейчас такую игру придумал… Мы их потом позовем… и научим. Хорошо?

— Хорошо, — улыбнулась Галочка.

— Вот что… ты должна мне рассказать подробно, — понимаешь? — когда вошла сюда Женечка, что она сказала, к кому первому она обратилась?… Потом: кто ей ответил — ты или я? И что ответил. Когда она ушла? Кто за ней затворил дверь? Где ты сидела и где я? Понимаешь?

— Понимаю.

— Ты рассказывай все подробно, — все, что вспомнишь. Если правильно расскажешь, — ты выиграла и получишь… получишь что-то приятное. Неужели ты действительно выиграешь? — подбадривал он девочку.

— Ей-богу, выиграю! — не утерпела Галочка. — Вот, дяденька, как вошла ваша Женечка, — все сейчас расскажу!

— А, ну-ну!

— Как вошла она, так я сейчас подумала: «Какое на Женечке хорошее платье, а она идет прятаться под стол: а там запылить можно!…» Потом вы, дяденька, сказали ей, что нельзя так. Она меня давай звать, чтобы я тоже шла играть. Так? А вы ей сказали: «Иди одна, Галя скоро придет и принесет вам вот это сладкое». Так, дяденька?

— Дальше… Дальше.

— Она пошла жмуриться… прятаться в другое место. А я ей сказала: «Женечка, я приду через пять минут играть». Потом вы закрыли дверь и сели туда, на диван. Ну, выиграла я?

— Не совсем! — улыбнулся Дмитрий Кириллович. — Ты немного ошиблась. Может быть, ты и подумала, что Женя хочет спрятаться в этой комнате, но она этого не делала и я ей не запрещал: это я Лешку раньше отсюда вывел. Ничего ты ей не говорила, ни одного слова. Говорил только я, а ты, наверно, только подумала, что через пять минут принесешь туда сладости. Ну, вспомни теперь… Так ведь было?

— Правда, так… — смутилась девочка.

— Но все-таки ты свое получишь! — ласково погладил ее по щеке Дмитрий Кириллович. — Ну, вот теперь ты другое вспомни: приходил к вам дядя Ардальон после своей нехорошей выдумки? Подумай, подумай — и скажи.

Лицо Галочки сделалось напряженным, темные бровки сбежались, а глаза устремлены были в одну точку. С полминуты оба молчали.

Дмитрий Кириллович с внутренним трепетом ждал ответа: если Адамейко приходил после смерти своей соседки и в квартире Сухова шла речь об убийстве, — то можно было уже отпустить эту маленькую свидетельницу, не сознававшую, какую громадную услугу оказывает она следователю Жигадло!

Девочка рассказала — неожиданно для него — больше, чем мог ожидать Дмитрий Кириллович.

Подготовляя встречу с ней, он надеялся только добыть подтверждение одной из косвенных улик против Ардальона Адамейко, для чего и ждал случая предъявить Галочке нечто спрятанное пока в ящике письменного стола.

Случай этот до сего времени не представлялся, но теперь уже Дмитрий Кириллович не жалел об этом, — девочка сообщила о более важном обстоятельстве: Адамейко и оба Суховых говорили о каком-то убийстве. Больше того: называли даже имя убийцы…

— Вспомнила, дяденька: он приходил… обязательно приходил после выдумки. Всегда приходил.

— И ты его потом… не полюбила? — Ну, да…

Дмитрий Кириллович встал с кресла и впервые за время разговора закурил: два кольца быстро, одно вслед за другим, вылетели изо рта.

Все было ясно.

Но для подтверждения своей мысли он еще раз спросил:

— Значит, ты неправильно, деточка, сказала раньше, что дядя Ардальон в эти последние дни к вам не приходил? Правда ведь — неправильно?

— Нет, я правду сказала, дяденька: теперь он к нам не приходит. Ну, хоть Павлика спросите. Или папу самого… Нет, вспомнила! — неожиданно вновь обнадежила она Дмитрия Кирилловича. — Недавно один раз пришел. Еще папа на него что-то рассердился…

— За что?

— Не знаю, дяденька. Он принес мне и Павлику тоже пирожочки и дал нам. А папа выхватил у него и бросил на землю: «Пусть, — говорит, — собака их съест, а не мы». А я сама страшно хотела съесть: люблю их…

— Такой? — быстро спросил Жигадло.

Он открыл ящик письменного стола и вынул тарелочку, на которой лежало несколько пирожков одинакового размера и формы.

— Н-нет, это длинненькие…

— Ну, так такой? — на ладони два кругленьких, маленьких пирожка, вынутых из того же ящика.

— Вот такие… это они самые, дяденька! Можно попробовать?

— Не стоит, Галочка, — усмехнулся Жигадло, — они очень черствые. Ты вот возьми из этих: они тоже вкусные. А теперь скажи мне, — и сможешь уже пойти к детям. Скажи, когда ж это папа не велел тебе и Павлику кушать пирожочки?

— Я на папу не жалуюсь! — покраснела и тихо сказала девочка. — Дяденька, можно мне и Павлику и тете Насте?

— Можно, можно, деточка. Папа правильно тебе сказал: пирожочки были твердые… и невкусные. Вот как эти…

— Нет! — перебила Галочка. — Они были совсем мягенькие, и Милка их быстро скушала… И дядя Ардальон забрал обратно один и сказал, что сам съест.

…Через несколько минут Дмитрий Кириллович сидел уже один в своем кабинете, дверь в детскую была плотно прикрыта, да и самих детей повели в столовую пить чай. Было тихо, — и никто уже не мешал следователю Жигадло сидеть, глубоко откинувшись в кресле, и выпускать изо рта дымные вертлявые кольца: Дмитрий Кириллович сосредоточенно думал.

Несомненно, показания Галочки были противоречивы; этого он ждал с самого начала их беседы. Как юрист, он знал, с какой осторожностью надо относиться к показаниям детей, чья впечатляемость, хотя и бывает часто острой и продолжительной, — почти всегда, однако, лишена отчетливых форм: дети часто путают время, когда происходило то или иное событие, путают лиц, принимавших участие в этих событиях, причем могут забыть, в таких случаях, действительных участников и, наоборот, могут называть тех, кто в этих событиях никакого участия не принимал.

Все это делается, вместе с тем, с полной уверенностью, что так именно это и происходило, — острая детская память всегда дополняется и пересекается еще и воображением, и юные свидетели задают сплошь и рядом суду очень трудную задачу: отделить в их показаниях правду от бессознательного вымысла.

Дети всегда присочиняют, — это хорошо знал следователь Жигадло, и психология свидетельских показаний детей всегда представлялась ему, как и всем судебным работникам, очень опасным и запутанным лабиринтом.

Он наилучшим образам убедился в этом несколько минут тому назад, когда, проверяя память Галочки, заставил девочку подробно рассказать о посещении этой комнаты его дочуркой. Читатель также, вероятно, заметил уже крупную ошибку в рассказе Галочки: напугавший ее разговор Ардальона Адамейко с обоими Суховыми, происходивший в первые дни их знакомства, она отнесла к позднейшим дням; да кроме того, она по-своему восприняла этот разговор, чему еще немало способствовало тогда ее детское воображение, слившееся сразу же с памятью.

Об этой ошибке Дмитрий Кириллович не мог, конечно, знать, но она послужила для него наилучшим подтверждением его догадок насчет истинного виновника преступления.

Этого места в рассказе девочки было уже достаточно для того, чтобы следователь Жигадло мог принять решение об аресте убийцы. А когда Галочка совершенно точно передала ему сцену с брошенными на пол свеженькими сладкими пирожочками, — Дмитрий Кириллович уже окончательно утвердился в своем мнении.

Девочка оказалась более важным свидетелем, чем он мог предполагать. Тем приятней ему было сознавать свой успех следователя, прибегнувшего к не совсем обычным формам допроса малолетней свидетельницы — допроса в домашней обстановке, когда девочка никак не могла почувствовать ни своей истинной роли, ни роли доброго «Лешиного папы».