Мещанин Адамейко

Сухов смотрел исподлобья, растерянно.

Он подошел к Ардальону Порфирьевичу и не то укоризненно, не то жалобно покачал от плеча к плечу головой, -вздохнул тяжело и протяжно.

Он, по привычке, хватал щипчиками ногтей свой подбородок, хотя он был теперь совершенно гладок, вчера еще выбрит, — и ногтям не за что было уцепиться.

— Глупость! — нахмурился Ардальон Порфирьевич. — Выдержка — вот что и есть главное! И еще вот главное: надо любить, обязательно любить и ценить свою жизнь собственную! Без этого нельзя. Ребята, пойдите сюда… — позвал он обоих детей, молчаливо стоявших поодаль.

— А не докопаются?… — все еще продолжал тревожиться Сухов. — И главное, случилось не так, как думал… Может, если б знал…

— Не дури! — прервал Адамейко. — Галочка! Я обещал тебе сладенького и вкусненького.

— Обещали, дяденька! — в один голос отозвались, радостно оживившись, дети.

— Ну, вот, значит, и выполню…

Он расстегнул пальто и засунул руку в один из оттопыренных карманов брюк, стараясь что-то вытащить оттуда. В кармане шуршала бумага. Дети следили за ним с нескрываемым любопытством. Губы Павлика размякли, обслюнились, и темные глазки свои он таращил наивно и смешливо: на маленький лобик легли, одна под другой, две тоненьких нитки морщинок.

— Это тебе, «кормитель отцовский», за выслугу лет! — усмехнулся Ардальон Порфирьевич, протягивая мальчику несколько кругленьких мягких пирожочков. — Дай Галочке. Больше таких уже не будет… «кондитер» уехал! На, кушай…

Но тут случилось то, что известно уже нам из беседы Галочки со следователем Жигадло.

Едва мальчик успел протянуть руку, как Сухов быстро наклонился над Ардальоном Порфирьевичем, схватил с его ладони липкие пирожочки и бросил их наземь.

— Не сметь притрагиваться… слышь! Не позволяю… Чтоб и в доме у меня их не было! Собака пусть жрет…

Вспышка неожиданной злобы, перемешавшейся с безотчетным испугом, покрыла пятнами бурого румянца его лицо, до того — тихое, понурое.

— Не позволяю! Не сметь! — кричал он, уже не в силах сдержать себя. — Надругательства не позволю!

Он отшвырнул ногой пирожочки в дальний угол комнаты. Собака бросилась за ними, и через минуту оставался только липкий, неряшливый след. Белый шпиц слизнул его языком.

— Не хочу, не надо… — уже тихо, извиняющимся тоном говорил Сухов. — Неприятно мне это…

— Нервы! — нахмурился Ардальон Порфирьевич. — И несдержанность характера — вот что! Может привести это к опасным результатам. Понимаешь? А этого никак не должно быть, — сделал он многозначительное ударение на слове «этого». — Потому глупость это будет величайшая. Что выйдет тогда? — встал он и подошел вплотную к Сухову.

И шепотом уже:

— Подумай только, глупость! Вот так заметь: одна, уже мертвая, жизнь сильней, чем две настоящих, а?! Ведь так? Да что две! А это что?… — И он махнул рукой в сторону выходивших в соседнюю комнату детишек. — Как скажешь? — уже громко опять продолжал Ардальон Порфирьевич.

— Это верно ты говоришь. Спасибо. Мне ведь крепкое слово нужно. Поддержать чтоб… не забыть. Я вот видеть тебя хотел. Думал, значит: если не придет сегодня, — сам побегу к нему, непременно побегу. А потом вспомнил: рядом ведь ты с ней, близко очень, — и побоялся!

— Ко мне ходить не надо, — назидательно вытянулся указательный палец Ардальона Порфирьевича. — Нервность это одна, говорю тебе, и больше ничего.

— Тянуло шибко…

— А ты вожжи держи! Слабость эта твоя может, кому нужно, след открыть. А никакого другого следа нет у них, не будет! — зло и насмешливо улыбнулся Ардальон Порфирьевич.

— Правда? — карий глаз смотрел кругло и марко. — Не будет?!

— Никак! Обдумал я, — и выходит, что не оставили им ни одного кончика! Но…

Указательный палец опять уставился в лицо Сухова:

— …Одно дело — не оставить старых кончиков, а другое — не показать новеньких. Вот тут-то и важна, заметь, осторожность. Спишь, а про нее не забудь — вот что! Вот уже одна глупость, — чуть тише продолжал Ардальон Порфирьевич. — Зачем пирожочки ногами топтал? Кричал для чего, злился? У детей по этому случаю одно непонимание — да и только. Подозрения у них никакейшего, конечно, но если б кто посторонний тут приключился, — что тогда? Глупость!

— Противно мне теперь, чтоб дети…

— Понимаю! Ладно! А все-таки на вожже держать себя следует — вот что! Деньги ты где держишь? — неожиданно переменил тему разговора Ардальон Порфирьевич.

— Там… там, в кухне! В подоконнике — дыра там такая есть, но сразу не увидать. Я сейчас тебе… сейчас, — заволновался Сухов.

Он сделал несколько шагов по направлению к коридорчику, ведшему в кухню.

— Постой! — задержал его Адамейко. — Погоди… Я не для этого тебя спросил. Совсем не та цель у меня. И не за тем я пришел…

— Но тебе ведь… следует… твоя тут половина… — озадаченно шептал Сухов.

— Я тебя по-дружески спросил: в настоящем ли, в верном ли месте все у тебя, — понимаешь? Опять же насчет осторожности.

— Место верное. Вот только для тебя… расковыряю там и опять закрою. Может, сам посмотришь, — не считал я еще их… трогать не хочу. Холодные… холодные они будто!

— Опять выдумка… нервы — вот что! Пускай лежат там.

— А чего ж ты брать не хочешь? Ардальон! Сам, может, боишься… их… а?! Мне их теперь оставляешь?! Прикасаться не желаешь?

Сухов смотрел испуганно, подозрительно.

Вот, — если не будет сейчас ответа, немедленного ответа, — запрыгают ничем уже не сдерживаемые губы, дернется в исступлении вытянувшаяся челюсть, и все смуглое лицо, — крепкое тупыми буграми своих скул, — задергается и запрыгает, в миг изломает в истерическом волнении чертеж своих упрямых твердых линий…

— Прикасаться ты к ним не ж-желаешь?

Ардальон Порфирьевич безошибочно учел душевное состояние Сухова.

— Брось, Федор! — резко сказал он. — Плевать мне на твои страхи. «Прикасаться, прикасаться» — подумаешь! — перекривлял он оторопевшего Сухова. — Я деньги возьму у тебя, слышишь? Возьму, как и уговаривались. Но только не сейчас.

— Почему так?

— Неудобно мне сегодня. Свои соображения имеются: семейные… ну, в общем, жены касаются, — вот и все! Пускай там лежат у тебя в дыре, и сам ты их первое время не трогай, не трать. Понимаешь? Расходов не делай лишних, — гляди, соседи внимание еще обратят! Верно я говорю?

— Верно… — согласился Сухов, вновь успокаиваясь. — Я и сам так думал. — Возьмешь, значит, ты? Не обманываешь? — в последний раз переспросил он и пытливо посмотрел в прищуренные глаза Ардальона Порфирьевича.

— Перекреститься тебе, что ли? Так я не верующий — и тебе не советую! — иронически усмехнулся Адамейко.

…Через пять минут Ардальон Порфирьевич распрощался с Суховым.

Уже у самого порога Сухов остановил его и напомнил:

— Ты обещал прийти. Приходи, слышь, завтра, а? Непременно.

— Приду, приду, — торопился Ардальон Порфирьевич. — Раз сказал, значит, — приду. Нервы подвинти только!

— Завтра, завтра обязательно: вместе и к Ольге, жене, сходим в больницу… Проведать следует. Как ты?

— Я?… Я… Конечно, обязательно. Приду, словом, — вот что! — быстро шагнул на площадку Ардальон Порфирьевич.

Он солгал: никогда больше он не бывал в квартире на Обводном, а Ольгу Самсоновну уже увидел только в суде, когда давала она свидетельские показания.

Показания эти были не в пользу Ардальона Адамейко, так как Ольга Самсоновна, не смущаясь, рассказала судьям о встречах своих с ним у Резвушиной, о неоднократных предложениях Адамейко сожительствовать с ним тайно от мужа и вообще отзывалась об Ардальоне Порфирьевиче, как о человеке хитром и корыстном, «принесшем несчастье в ее семью…»

Показания Ольги Самсоновны были бы еще убедительней для суда и опасней для Ардальона Адамейко, если бы она могла знать истинную причину того несчастного случая, который вынудил ее свыше недели пролежать в больнице… Все это осталось неизвестным суду, потому что Ардальон Адамейко, прямой виновник этого несчастья, ни одним словом об этом не обмолвился.

Случай же этот с Ольгой Самсоновной дал защитнику отличный повод указать на чрезвычайно тяжелые семейные обстоятельства, в которых все время находился Сухов, «не сумевший потому сохранить свое душевное равновесие»…

Но если на суде не было узнано об этом новом и последнем преступлении Ардальона Адамейко, — то, по обязанности повествователя жизни Ардальона Порфирьевича, мы сделаем свидетелем этого преступления его самого, нашего читателя. Но сделаем это в свое время, несколько позже.

Адамейко солгал Сухову.

Он солгал в этот день и жене своей, Елизавете Григорьевне, так же, как и Сухов, не почувствовавшей этой лжи.

За обедом Елизавета Григорьевна сказала:

— Я принесла деньги, чтобы отдать Варваре Семеновне. Если ты хочешь, — возьми, занеси ей. Если только хочешь, конечно, — а то я сама отдам ей…

— Пожалуйста… хочу, — секунду подумав, ответил Адамейко и неожиданно поперхнулся супом.

Закашлялся так сильно, что обеспокоенная Елизавета Григорьевна хлопотливо вскрикнула:

— Прости… Может быть, я действительно мелких косточек не отцедила?

— Да, да… ничего… — продолжал кашлять Ардальон Порфирьевич, хоть кашель уже не рвался наружу…

Никакой вины за Елизаветой Григорьевной на этот раз не было. А если и была, то только в том, что напомнила о соседке. Но этого уже было достаточно, чтобы Ардальон Порфирьевич на минуту смутился и заволновался: все эти часы его не покидала мысль об убитой вдове Пострунковой, — однако он мог владеть собой; но совсем по-иному он почувствовал себя, как только жена назвала ее имя и заговорила о ней, как о живой.

Но отказываться на этот раз от поручения Елизаветы Григорьевны не входило в намерения Адамейко. Наоборот, созревший в течение минуты план натолкнул его на твердый, решительный ответ.

Ардальон Порфирьевич, откашлявшись, сказал:

— Оставь мне деньги: я передам их через час Варваре Семеновне. К тому же у меня с ней деловой разговор должен быть: жильца она просила найти…

— Когда это она просила?

— Когда?… — слегка смутился опять Ардальон Порфирьевич, поймав себя на ошибке. — Ну, что значит — когда? В воскресенье еще просила меня об этом… Я ей нашел жильца.

— Кого? Как фамилия? — выспрашивала Елизавета Григорьевна.

«Фамилия? — Жигадло!» — внезапно юркнула, как из подворотни котенок, нечаянная мысль, — но Ардальон Порфирьевич вовремя себя сдержал.

И неторопливо, стараясь казаться безразличным, он внятно и медленно сказал:

— Фамилия его — Башмачкин, Акакий Акакиевич. Счетовод из Пенькотреста, по девятому разряду. Мой знакомый.

Он шутил. Он сохранил еще силу для шутки, но, — то ли потому, что Елизавета Григорьевна уже не слышала (она относила тарелки в кухню), то ли неизвестен был Елизавете Григорьевне бессмертный титулярный советник, рожденный гоголевским гением, — шутка сошла за точный и правдивый ответ…

Ардальон Порфирьевич иронически и самодовольно улыбнулся. И то, что сам почувствовал свою улыбку, — придало уже спокойствия и бодрости.

С таким точно настроением он вышел спустя час из дому, чтобы начать осуществление своего нового плана: устроить так, чтобы несколько соседей-жильцов стали невольными свидетелями того, как он, Адамейко, усердно стучался в квартиру вдовы Пострунковой, желая отдать следуемые ей деньги.

Читатель уже знает все подробности, сопутствовавшие осуществлению этого плана Ардальона Адамейко, и нет нужды поэтому вновь их описывать. Некоторые из них, однако, требуют хотя бы кратких пояснений.

Стоя у дверей Пострунковой и стуча в них кулаком, Ардальон Порфирьевич, не теряя в общем решимости и бодрости, почувствовал вдруг на одну минуту лихорадочный приступ страха, точно такой же, какой он испытал однажды, представив себе, как кто-то убивает Варвару Семеновну в то время, когда она возится у открытого нижнего ящика комода, а он сам, Адамейко, слышит это убийство, сидя в соседней комнате…

Непонятное случилось с Ардальоном Порфирьевичем: было страшно не от того, что действительно произошло сегодня утром, а от того, что подсказывало ему обостренное воображение еще несколько дней тому назад.

И в эту минуту, живя тем прошлым, почти ирреальным, — он, как и тогда, мучительно захотел теперь хоть на одно мгновенье услышать хотя бы одни звук — обычный, знакомый, — говоривший о присутствии жизни в этой зловеще молчавшей квартире.

Ошибкой было бы думать, что в этот момент он сожалел о случившемся сегодня утром или раскаивался. Ни того, ни другого чувства Ардальон Порфирьевич не испытывал: он не хотел сейчас осознать случившееся, он думал о том, как бы сейчас отмахнуться от него. И все это для того, чтобы еще больше укрепить в себе бодрость и решимость, чтобы до конца сохранить свою волю.

Вот почему, когда услышал визг и лай собаки, — мысль уловила звук, верней — уцепилась за него, как растерявшийся седок, за гриву понесшей лошади, — Ардальон рефлекторно уже — совершенно ясно и точно — представил себе все детали того, что должно было происходить сейчас в квартире. А недавнее пребывание его в квартире Варвары Семеновны наилучшим образом способствовало тому, что в памяти всплыли теперь все вещественные мелочи — альбом, ваза, огрызки карандаша: он инстинктивно уже удлинял свою мысль, удлиняя тем самым и время, в течение которого казалось самому, что ничего страшного на самом деле не произошло и что вот-вот все это подтвердится: знакомый голос спросит: «Кого надо?», а он, Адамейко, как всегда, ответит: «Откройте, Варвара Семеновна: это я — Ардальон Порфирьевич…»

Но этого не случилось, и в дальнейшем Ардальон Порфирьевич трезво думал только о том, как бы получше замести следы необнаруженного еще преступления.

Действительно, ничто вначале не напоминало о нем. Только, спускаясь уже по лестнице, Ардальон Порфирьевич неожиданно увидел молчаливо прикорнувшего «свидетеля». Но в первое мгновение он не встревожил и, наоборот, — вызвал к себе ласку: он ведь был бессловесным, совсем неопасным «свидетелем» — этот серый, дремлющий кот! Настолько неопасным, что вот — точно, чтоб проверить и себя и кота, — можно ударить его, озлобить, — а он, серый, непонятливый кот, никогда не сможет отомстить…

Живой, но не уличающий свидетель! Но вот другой, неодушевленный, — он словно притаился, выжидает, он существует, Потому что, при всей осторожности Ардальона Порфирьевича в памяти его произошел провал, столь непонятный как будто на первый взгляд, но вполне объяснимый: все мышление Ардальона Порфирьевича было направлено на людей и предметы во вне, их только и отмечал осторожный и зоркий глаз преступника, за ними только и следила память, ищейка с острым нюхом; то же, что было совсем близко, что было на нем и с ним, Ардальоном Адамейко, что было упрятано от него самого, — того не упомнил…

И только мысль о булочной, куда направлялся, возвратила, его памяти сцену с пирожочками в квартире Сухова, вспомнил о бумаге, оставшейся лежать в левом кармане, — сунул туда руку и нащупал тот час же мягкий, липкий пирожочек… Нет, и трехлетнему ребенку нельзя доверить его, — отобрал, выбросил в канаву!

А когда, спустя час, вместе с другими вошел в квартиру вдовы Пострунковой, — испытал в последний раз душную, ударившую в голову минуту страха и в то же время изумления: батистовый розовый платочек, словно живое существо, ехидно и насмешливо мигнул ему, лежа у ножки зеленого диванчика: «Лицо свое вытирали, с собачкой тут играли и уронили-с! Спешите поднять, а то ведь — могу?…» И он поднял.

«Все, — теперь все, кажется…»

— Чистенько сработано, — видать, опыт большой! — сказал кто-то громко и уверенно, когда все уже выходили из квартиры.

Ардальон Порфирьевич ощутил прилив горячей радости: значит, действительно — следов никаких.

Оглянулся, посмотрел на милиционера и с азартом сказал:

— Вот уж сволочи! И заметьте, товарищ, — хоть бы маленькую улику оставили?! А?

Милиционер сплюнул сквозь зубы. Не ответил.

Если бы кто-нибудь из случайных прохожих пожелал последовать за неизвестным ему гражданином, одетым в наглухо застегнутый жакет с поднятым кверху лишайчатым бархатным воротником, с глубоко надвинутым на лоб картузом, — последовать в тот момент, когда этот бедно одетый человек входил в первый же на пути магазин, а потом вышел вслед за неизвестным и заинтересовался его дальнейшими поступками, — любопытный прохожий этот был бы немало изумлен тем, что довелось ему увидеть.

Но, если бы этим прохожим оказался один из наших читателей, он сразу узнал бы в неизвестном гражданине безработного наборщика Федора Сухова, и все поступки этого человека не показались бы уже столь загадочными.

Они заключались только в следующем.

Войдя в магазин, Сухов требовал для себя чего-либо (старался — подешевле только для того, чтобы не вызвать к себе особенного внимания продавцов) и, расплачиваясь уже у кассы, торопливо вынимал из кармана, держа осторожно, двумя пальцами, — за кончик, беленький червонец и бросал его на столик кассирши.

Иногда его спрашивали:

— Нет ли помельче? У меня совсем почти нет мелочи: я только что приняла кассу.

— Нет… нет! — отчего-то волнуясь, отвечал Сухов, стараясь не смотреть в лицо кассирши.

И тотчас же добавлял:

— Пожалуйста, отпустите меня. Могу еще на полтинник чего купить. Только уж, прошу вас, отпустите меня: времени у меня нету, вот что…

Приходилось или покупать еще чего-нибудь, или кассирша и так уже внимала просьбе торопившегося покупателя.

Брал сдачу, бумажки аккуратно складывал в один карман, медь и серебро — в другой и, захватив с прилавка покупку, быстро выходил на улицу.

Через несколько минут покупки уже не было в его руках. И происходило это так

Когда проходил мимо реки или по малолюдной улице или, наоборот, попадал в густой водоворот толпы, — незаметно бросал сверток в воду, или под ворота какого-нибудь дома, или ронял его на панель, — чтоб растоптали прохожие.

Но иногда кто-нибудь замечал, как падала на землю покупка Федора Сухова (чаще всего наблюдательность эту обнаруживали старики и дети), тогда его услужливо окликали, и Сухов, с благодарным бормотанием, подымал сверток, — чтобы через пять минут вновь от него избавиться. Упорство, с каким Федор Сухов старался «терять» эти покупки, объяснялась целиком его душевным состоянием, в котором он находился после знаменательного дня девятого сентября.

Двое суток он поджидал к себе Ардальона Порфирьевича и ни разу за это время не прикоснулся к деньгам вдовы Пострунковой.

Он с волнением ждал той минуты, когда половину всей суммы (которую, кстати сказать, и не считал) заберет с собой Адамейко: как будто оттого, что в дыре подоконника денег станет меньше, — они не так, как теперь, будут устрашать, жечь и без того разгоряченную, плавкую мысль его, Сухова, и беспрерывно почти возвращать память его к роковому хмурому утру, когда убил…

Сознательно совершив ограбление, Сухов гнал от себя все то, что могло бы теперь напоминать об его преступлении. И он боялся денег, которыми завладел. Но, как ни странно на первый взгляд, — он боялся только этих денег, этих червонцев: на каждом из них ему чудился живой, не умерщвленный отпечаток теплых пальцев их мертвой хозяйки.

И, когда впервые решился прикоснуться к этим деньгам, твердо уже знал, как следует с ними поступить.

С первым же червонцем побежал далеко от дома, на Сенную, купил там две коробки папирос, и, когда расправленный спокойной волосатой рукой торговца смятый раньше червонец исчез в дубовой шкатулочке, — Сухов несдержанно радостно крякнул и с такой же несдерживаемой ухмылкой начал пересчитывать сдачу. Вот три трехрублевки, зелененькие, тихие, спокойненькие; вот серебро — спокойное, легкое и шаловливое, как показалось… Это «обыкновенные»: беззлобные, покорные.

Отошел в сторону от торговца и разорвал бандероль на одной из коробок, намереваясь закурить. Внезапная мысль мелькнула остро, предостерегающе: ведь куплено… папиросы-то эти ведь куплены именно на тот червонец?

И — папиросы уже показались мстительным подарком умерщвленного дубовой шкатулкой червонца: они лежали в коробочке тоненькими белыми обрубочками чьих-то похолодевших пальцев.

Сухов злобно сжал в руке обе коробки и бросил их под ноги медленно проходившей сбоку ломовой лошади. Тяжелое копыто вдавило одну из них в грязное земляное тесто; что сталось со второй, Сухов не видел.

Особое суеверие овладело им с этого момента: он каждый день разменивал червонцы вдовы Пострунковой и каждый раз избавлялся от того, что на них покупал.

Дети и сам он — обедали уже все эти дни. Ольге Самсонов не отнес в больницу два крупных, полуфунтовых яблока — антоновки. И не знал еще точно, как следует поступать с деньгами: все еще поджидал к себе Ардальона Порфирьевича. Но тот не приходил.

Встреча же их — последняя встреча на свободе — произошла тогда, когда оба меньше всего ее ожидали. Впрочем, неожиданность ее слабее всего отпечатлелась в сознании Федора Сухова, потому что в этот вечер он был немало пьян, а такое состояние человека, как известно, сильно предрасполагает к тому, что всякая случайность воспринимается как нечто закономерное и должное.

Описанию этой встречи, равно как и пояснению некоторых обстоятельств, не совсем еще ясных, вероятно, читателю, и посвящена следующая, последняя глава нашей повести.

ГЛАВА XVI

Сухов вышел из пивной и, сделав несколько шагов, наткнулся неожиданно на знакомую фигуру Ардальона Порфирьевича: Адамейко стоял у стеклянной витрины кинотеатра и внимательно рассматривал освещенные электрический лампочкой большие глянцевитые фотографии американского фильма. Стоя спиной к Сухову, Ардальон Порфирьевич его не видел. И когда на плечо легла вдруг чья-то тяжелая, твердая рука, Адамейко удивленно оглянулся, никак, однако, не ожидая увидеть безработного наборщика.

— Пойдем… пойдем сюда! — глухим, придавленным голосом сказал тот.

Рука не отпускала сутуловатого, костистого плеча, и пальцы крепко ухватили суконное пальто.

— Пойдем, пойдем, — повторял настойчиво Сухов. — Ты зачем тут картинки смотришь, а? Тебе, гражданин мой Ар-даль-он, не такие картинки нужны… а? Не отпущу теперь! Не отпущу!

— Я и не ухожу… и не хочу уходить, — стараясь казаться равнодушным и спокойным, сказал Ардальон Порфирьевич и протянул ему руку. — Здравствуй. Ну, теперь отпусти…

Он освободил свое плечо и внимательно посмотрел на Сухова.

— Ты выпивши и глупостей наделать можешь — вот что! — тихо и серьезно продолжал Адамейко, опасливо поглядывая по сторонам. — Ты пойди домой, — как друг тебе говорю. Ведь соображать тебе трудно сейчас, — как скажешь? Иди, иди… После это мы с тобой встретимся… Я тут жену свою поджидаю — в кинематограф пойдем.

— Врешь, — не отпущу я тебя! — почти выкрикнул Сухов, и толпившиеся у витрины прохожие с любопытством посмотрели на обоих собеседников. — Слышь, Ардальон: подлости не хочу, не потерплю — р-рабочий я человек, пр-рямой, значит!

Пришлось уступить ему: боясь возможного скандала, Ардальон Порфирьевич взял Сухова под руку и, неестественно тихо посмеиваясь, отвел его в сторону.

— Ведь не соображаешь, плохо соображаешь — вот что! — растерянно повторял Ардальон Порфирьевич, увлекаемый своим спутником в одну из прилегающих к проспекту Рот. — Ведь пьяный ты, совсем пьяный — так? Какой же тут разговор с тобой!

И так же, как и Адамейко, Сухов, широко и размашисто шагая, твердил одни и те же слова:

— Не соображаю, говоришь… а? Нет, все соображаю, обязательно все. Ноги, — это верно, — пьяные… Факт! А голова — никак! В полном соображении, в полной я памяти. Вот сейчас, сейчас увидишь… Гм, не соображаю! Ловец!

Он словно нарочно оттягивал нужный разговор, не находя еще для него удобного места. Он вел своего спутника по серой, неосвещенной улице, иногда вдруг останавливаясь и озираясь по сторонам.

— Куда ж мы идем? — спросил Адамейко и попытался освободить свою руку, крепко прижатую локтем Сухова.

— Куда? Разговаривать… для полного выяснения. Чтоб до самой точки, значит. Сверстать, значит, и концовочку поставить!

Ардальон Порфирьевич не понял значения последних фраз наборщика Сухова, но почему-то представилось, что в словах этих заключена какая-то угроза пьяного озлобленного человека, — и на минуту Ардальон Порфирьевич испугался.

— Разговаривать? Ну, что же… — поспешил он выказать свое согласие. — Пожалуйста. Я, заметь, сам даже хотел. Насчет общего нашего, понимаешь? Ну, вот. Радостное даже хотел рассказать… Интересно очень.

— Про что это?

— А, вот видишь! — понемногу овладевая собой, хитрил уже Ардальон Порфирьевич, довольный тем, что удалось заинтересовать Сухова. — Может, ты и сердиться и ругаться задумал, — а я так и обидеться на тебя не хочу. А почему? Состояние твое понимаю — вот что! Только состояние это — глупость и нервы одни. Все, как говорится, проходит, а себя каждый человек должен для жизни, заметь, оставить. Не так?

— Про что это, интересно? — хмуро выспрашивал Сухов.

— Ну, вот… Сообщить хотел я тебе новость одну важную, — наклонился к своему спутнику Ардальон Порфирьевич. — Насчет того самого… общего нашего. Управдом наш рассказывал. Дело, говорит, темное, и чтоб открыть его, — так ни-ни! Вот что! К тому же справедливо, говорит он, покойница — гражданка неприметная, для общества неинтересная, одинокая, — и власти, будто, — следственные власти — никакой охоты к выяснению данного происшествия не имеют. Управдом наш, заметь, в курсе всего этого, понимаешь? Ну, стой… Куда дальше, а?

Они вышли к Измайловскому проспекту и остановились на углу.

— Куда ты хочешь идти? — повторил свой вопрос Ардальон Порфирьевич.

Сухов и сам не знал, куда точно они направлялись. Охмелевший, но не потерявший сознания, — он знал только, что нужно найти безлюдное, схоронившееся в вечерней темноте место, где можно было бы — без всяких опасений быть услышанным — разговаривать о том, что так волновало его вот уж несколько дней.

— Вот… вот сюда! — поволок он за собой Ардальона Порфирьевича по направлению к маленькому скверику у Троицкого собора.

Ни в самом скверике, ни возле собора никого не было, и Сухов, усевшись на скамейку рядом с Ардальоном Порфирьевичем, уже не сдерживая себя, заговорил:

— Ну, встретились… Так, значит. Вдвоем. На весь Ленинград, значит, двое только и знают, и никто больше… а? Как же это им-то, двоим, не чувствовать — понимаешь — чувствовать! — друг дружку… а?! Ведь обязательно надо чувствовать… Как ты про это скажешь? Ну?

— Н-да… — сказал Ардальон Порфирьевич. — Понимаю. — Вот именно! Ведь при таком деле влезть, значит, в человека надо… друг в дружку. Ты скажи мне: верно я говорю или неверно?

— Ну, верно… Ты поскорей, знаешь!

— А верно, значит, — при полном сознании я; соображаю все аккурат правильно. А ты не торопись, не беги от меня, слышь! — угрожающе сказал Сухов. — Если не узнаю всего, понимаешь — всего! — если не выспрошу, — хуже ведь будет…

— Да чего ты сейчас хочешь? — тихо спросил Ардальон Порфирьевич.

— Чего? Вот тебе первое: почему за деньгами не приходишь: твои ведь деньги!

— И твои.

— За своими почему не приходишь… а?

— Ну… приду. Чего ты? Успеется…

— Врешь, врешь! Насквозь вижу: обманываешь, не придешь, не возьмешь их! Вижу тебя… дрянь ты человек! Мелкий ты человек. Мелкий, как… как нонпарель мелкий! — волновался Сухов. — Тебя и не ухватить сразу, не понять тебя сразу. Стой, ты что раньше, когда жива еще она была, — что ты говорил, а? Деньги пополам — так? Говорил или нет? Чего мычишь, худоба?!

— Разговаривали про это… — уклончиво ответил Ардальон Порфирьевич.

— Так, так… разговаривали, — ехидный ты больно, ловец! Врешь ты, денег ты не возьмешь, — знаю! Тебе они без интереса: спокойствие тебе теперь надо. Боишься их, брезгаешь… Обманщик ты, мелкий ты человек — во. Себе, значит, спокойствие, а другому, значит, — страх! Будь ты проклят… пиявка!

Сухов замахнулся, но не ударил: рука медленно поползла книзу и упала на колено Ардальона Порфирьевича.

— Ты пьян и… лезешь драться! — испуганно и обидчиво вскрикнул тот. — Ты думаешь, я камень, не чувствую ничего?… — мягко и жалобно добавил Ардальон Порфирьевич.

— Так ты жалеешь теперь… ее жалеешь?! А ведь что раньше говорил… как подговаривал меня! Думаешь, не помню, а?… Знал ведь ты, говорил я тебе: против убийства я, не хотел я его… За бумажками, понимаешь, — только, значит, за бумажками я шел, — а вышло что?! Сам тогда не сознавал себя, потерял я себя тогда. А ты, вижу теперь, знал, обязательно знал, что будет! Меня натравил, а сам теперь жалеешь… Обман, выходит, — сам ты теперь в слова свои… в прежние слова не веришь?! А что говорил! Что говорил только, — целую политику свою новую развел! И поймал меня… Зараньше оправдание для меня нашел… Ночи я не спал от твоих слов: думал все…

— И не жалей, — прервал Ардальон Порфирьевич. — И сейчас говорю тебе, заметь! И сам я не отказываюсь от того, что было, не жалею, понимаешь…

Адамейко чувствовал теперь, что необходимо самому проявить инициативу в этом разговоре, который, благодаря состоянию, в котором находился сейчас Сухов, обещал затянуться и мог привести к неприятным для Ардальона Порфирьевича результатам. Сухов волновался, Сухов словно хотел, — если не пережить и перечувствовать, — то осознать вновь все то, что привело его к преступлению, и, главным образом, осознать ту правду, поверить в которую так быстро сумел его заставить он, Ардальон Порфирьевич. Голос ее был заглушен теперь, — но нужно было, чтобы Сухов его вновь услышал. Смятение овладело Суховым, — нужно было внушить ему вновь уверенность в правоту его поступка. Нужно было вместе с ним, Суховым, хотя бы быстро разглядеть на свету их общей памяти эту самую правду. Показать ее вновь — значит, успокоить Сухова.

Ардальон Порфирьевич понял это и пошел навстречу его желаниям. Он тверже уже и уверенней сказал:

— Совсем не жалею я — вот что! И, как говорил тебе раньше, так и теперь того же мнения, заметь… Важно что? Главное — в глупости не попасться. Не попадемся. Вот это ты и помни: не попадаться! И все будет хорошо. И сейчас говорю: ты живой человек, нужный человек, а… то (он говорил о покойнице Пострунковой в среднем роде) то… дикое мясо! Не стало его, — никто и не вспомнит, а ты вот, заметь, ты один только и думаешь об этом.