Мещанин Адамейко

Наоборот, он вдруг стал уверенней в себе, жесты его стали медлительней и плавней, когда к чему-нибудь притрагивался, так же, как и слова, на некоторое время потерявшие свою обычную тягучую вертлявость.

Внутреннее возбуждение никак не противоречило теперь его внешнему спокойствию, потому что последнее чувство внушалось не столько обстоятельствами этой встречи с Ольгой Самсоновной, сколько той победой, которую одержал над самим собой Ардальон Порфирьевич: чувство растерянности и даже некоторой робости, испытанное им на улице, уступило место уверенности и настороженности. Внутренняя же взволнованность, объясняемая известными уже нам причинами, еще более требовала от Ардальона Порфирьевича внешнего спокойствия, которому он радовался теперь и хотел сохранить во время своего разговора с Суховыми.

Однако было бы неверным сказать, что сдержанность и уверенность Ардальона Порфирьевича явились результатом для очередного самоборства, — была еще одна причина, значительно повлиявшая на состояние духа Адамейко: он вдруг увидел теперь Ольгу Самсоновну такой, какой не рассчитывал увидеть еще час тому назад, хотя тогда же сделал все, что могло бы хоть на время вызвать к нему расположение изголодавшегося Сухова и его жены.

Красота ее лица и тела волновала Ардальона Порфирьевича, но едва скрываемая жадность, с которой Ольга Самсоновна ела, — как и муж и дочь, — вкусно пахнущие рогальки, ела так поспешно, что даже забывала отвечать на вопросы Галки или гостя, — это открытое и почти животное проявление голода вдруг стало приятно Ардальону Порфирьевичу, и он невольно вспомнил радость и подобострастное послушание капризного шпица, которого час тому назад кормил у подъезда…

Может быть, так же, как и от шпица, он втайне ждал такого же или схожего чувства к себе со стороны обоих Суховых, — он сам в этом сейчас не разбирался; но неожиданная, хотя бы краткая, зависимость от него Ольги Самсоновны усилила теперь в нем чувство уверенности, — и он без внутренней робости, спокойно уже наблюдал за женщиной.

Он настолько верил в свое внешнее спокойствие, что не побоялся несколько раз в течение этого времени подумать о том, что взволновало его при первой встрече: как и тогда, Ардальон Порфирьевич наполнял теперь свое воображение ясно рисовавшимися ему эротическими сценами, в которых Ольга Самсоновна становилась податливой и услаждающей жертвой его собственных возбужденных желаний.

Минутами он переставал видеть ее всю, — как это было днем и в отношении жены, Елизаветы Григорьевны, — но каждый мускул Ольги Самсоновны, каждая часть ее лица и тела казались уже трепетными, влекущими, горячими, порой доводившими сознание Адамейко до исступленности и изнеможения, но все это он сумел скрыть, — как кошка когти свои в подушечки — под личиной бесстрастия и настороженности.

Но при всем том он чувствовал, что сдержанность эта не сможет быть долгой, потому что доступность Ольги Самсоновны, дразнившая его воображение, стала для него тем, что сам он называл «близкой фантазией»: отказаться от впечатления своего к жене Сухова Ардальон Порфирьевич уже не мог. Как, впрочем, не мог он уже отказаться и от той непонятной и назойливой мысли, которая еще больше вгнездилась в нем после, случайной встречи с безработным Федором Суховым.

Что это так, лучше всего покажут частично описанные нами события 9 сентября, к которым мы еще вернемся.

ГЛАВА X

— Спасибо, Ардальон Порфирьевич! — сказал Сухов, проглатывая последний кусок рогальки.

Мещанин Адамейко

— Благодарю и я с дочкой за угощение… — улыбнулась вслед за ним раскрасневшаяся Ольга Самсоновна.

— Ни к чему! — спокойно качнул головой Адамейко. -Сказал я уже, что ничего, кроме дружеского чувства к семье вашей, не имею, а если за каждый пустяк благодарить будете, — значит, в дружбу мою не верите, и в этом самом пунктике и может приключиться несправедливость. Поверьте, -даже обидно мне…

— Ишь ведь, и сам в каждом закоулке нащупать хочет справедливость! — дружелюбно рассмеялся Сухов. — То проклял ее анафемой, то сам около ней обогреться хочет… Ловец! Не крепкий ты человек, Ардальон Порфирьевич. Но интересный он, — ей-богу, Ольгушка! — связал он быстрым поворотом головы взгляды жены и Адамейко. — А ведь с чего у нас сегодня разговор-то начался?… Вот, завертелось все вокруг одного слова, будто птицы какие… воронье будто около падали…

— Вот именно — падали! — повторил иронически Ардальон Порфирьевич и тоже усмехнулся.

— Стой, дорогой друг! Я все по порядку…

— Тише только, Федор: Павлика не растревожить бы…

— С Павлика-то и началось, жена…

И Сухов неторопливо и почти вполголоса передал ей беседу свою с Ардальоном Порфирьевичем.

— Не так разве? — спрашивал он часто у своего гостя.

— Так… так Приятно даже, что так запомнили мысль мою в полном порядке. Какой же я после этого «путаный»?! — удовлетворенно прищуривал болотные глаза свои Ардальон Порфирьевич.

— Да и я… я сам путаный, оттого и встретились! — как-то особенно быстро и загадочно бросил в середину своего рассказа хозяин.

«И не уйти уже!» — также неожиданно подумал Адамейко, но вслух ничего не сказал.

— И убийство оправдываете? — тихо спросила Ольга Самсоновна, когда муж закончил свой рассказ.

Она протянула руку к электрической лампочке и зажгла ее, — вечерняя темнота, быстро надвигавшаяся в комнату, была отброшена за окно.

Голубые, широко открытые глаза, чуть мигая ресницами, смотрели пристально на Адамейко.

— Ну-кась… повтори ей еще раз, друг-приятель! — услышал он возле себя знакомый уже, густой и чуть рокочущий басок.

— Что сказал, от того не отрекаюсь, — так же тихо ответил Ардальон Порфирьевич.

— Вот и не верь ему!

— Нет, ты погоди, Федор…

— Все подтвердил он, девчушка!… Словно и на самом деле убил… А ты еще про меня давеча что говорила?! — внезапно вырвались из рокочущей пены слов горячие, обжигающие брызги, но Сухов тотчас же умолк.

Он искоса и виновато смотрел теперь на жену. Адамейко заметил это. «Вот этого и боится!» — внезапно пронеслось в уме.

— Убийство — что? — продолжал уже с некоторым азартом Ардальон Порфирьевич. — Обыкновенное дело и, так сказать, объяснимое событие по всем известной азбучке: социальное явление, заметьте, — вот что! Вот жизнь, вот ее тень, — а вот, как говорится, кусочек этой тени — и есть умерщвление человека!… Убийство иначе… Так? А коли так, Ольга Самсоновна, — я и говорю, значит…

— Ну, ну?…

— Нет, простите, — я еще не сразу дойду до цели, так сказать. Я все по порядку, друзья… Я ведь все понимаю, заметьте! Некий ваш интерес и даже волнение мысли сам себе объясняю. Да иначе и не могло быть! — уверенно и серьезно продолжал Адамейко. — А у меня мысль все же — по порядку… Я вот и говорю: иного убийцу тут же расстрелять надо или сгноить на каторге, а другому — руку пожать или даже, как бывает, его именем ребенка своего назвать — вот что! Серьезно говорю… Так? Уж я правильно говорю. Первый-то убийца против живой, как говорится, жизни с топором идет, — потому казнить его, да и только! А второй сучья сухие на живом дереве срезает… и расти ему помогает. Вот второго-то и оправдать могу. И даже помочь, может быть.

— Да, да, понимаю… — перебил его, воодушевившись, Сухов. — У нас-то, в типографии, помню, книжку одну интересную набирали… Замечательная книжка, скажу вам! Про революционеров наших: каждая пуля в губернатора — лучше тысячи прокламаций. Ей-богу! Товарищ Каляев, например…

— Верно, — согласился Ардальон Порфирьевич. — Только Каляевы, заметьте, нам теперь уже ни к чему: памятники им только — и чтить осталось. Я не про динамит каляевский говорю. Я не про Каляева, не про знаменитость, так сказать, — выкладывая каждое слово медленно и твердо, пытливо всматривался Адамейко в Ольгу Самсоновну. — Я не про Каляева, а про Сухова думаю! — неожиданно закончил он.

— Как?! — вскрикнули в один голос Ольга Самсоновна и Сухов.

— В чем же это можете подозревать… что ли?

— Ни в чем, конечно, Ольга Самсоновна. Ни в чем, уверяю, определенно. Да я, собственно, и не о вашем муже и говорил даже, — улыбнулся и легонько засмеялся Адамейко. — Не так поняли.

— Как же иначе понимать?…

И Ольга Самсоновна посмотрела растерянно на мужа: Сухов был бледен и возбужден.

— Как… ты, Федор? А?…

— Я подожду; пускай сам он все выскажет…

— Правильно! — подхватил Ардальон Порфирьевич. — Я не о Федоре Семеновиче Сухове именно говорил… Я о Сухове — как для примера, значит.

— А-а… — раздался чей-то облегченный вздох.

— Ну, да… Вот так и есть только. Например, Сухов-убийца — разный может быть. Если, заметьте, удавится, — по обстоятельствам личным, как говорил недавно и сам Федор Семенович, — убийство это человеческое — глупо и напрасно вовсе… Так как, по-моему, наложить на себя руки, да еще сделать это нужному гражданину, — то же убийство, но, к сожалению, без возможности наказать самого преступника. Так?

— Так, так, Ардальон Порфирьевич! — живо поддержала его Ольга Самсоновна.

— Она смерти боится, оттого и соглашается… — угрюмо усмехнулся Сухов, покачивая спереди голову и расчесывая ногтем свою бесформенную бородку.

— Это не суть важно в данном случае, заметьте! — наставительно продолжал Ардальон Порфирьевич. — Потом я так думаю: если Сухов малого ребенка убьет, как — помните? — дочку свою на кладбище один рабочий зарезал, так тут ему пощады никакой не давать! Всенародно ему — пулю! Чтоб видели все и прокляли…

— Верно!… — участливо отозвались оба слушателя, и Ольга Самсоновна вздрогнула даже при этом, вспомнив, очевидно, всем известный в столице случай жестокого убийства отцом своей малолетней дочери.

— Значит, в обоих случаях сходимся? — усмехнулся Ардальон Порфирьевич.

— Сходимся! — смотрели доверчиво голубые глаза.

— Вот видите! — уже любуясь ими и чувствуя все увеличивающееся от того волнение, горячо сказал Ардальон Порфирьевич. — А почему так? Я говорю, поверьте, искренно, И о том, что, может, нам всем троим близко. Теперь дальше, Ольга Самсоновна… — обращался он уже к ней одной. — Так сказать, третий случай, самый важный для всего нашего разговора… тот самый, что вас так взволновал, конечно… Жизненный, заметьте, и возможный, потому что…

Но в этот вечер ему не пришлось закончить свою мысль: то, что в ту минуту произошло, оборвало неожиданно его речь и отвлекло от Ардальона Порфирьевича его собеседников.

Из соседней комнаты раздался хриплый, задыхающийся крик ребенка — беспомощный и зовущий. Оба — и Сухов и Ольга Самсоновна — бросились на этот зов.

Сидевшая все время на сундучке Галочка, оттолкнув тут же примостившегося сонного шпица, тоже вскочила и подбежала к дверям.

Все эти полчаса она с присущим детям любопытством прислушивалась к происходившему здесь разговору; очень многое было непонятно ее восьмилетнему уму, но некоторые слова и фразы вошли в ее сознание и в память остро и отчетливо: это произошло и потому, что несколько раз в течение разговора и самой Галочке становилось вдруг страшно и — страшно, казалось, было и сидевшей у стола матери, за которой она внимательно следила.

В течение минуты Галочка смотрела из уголка хмуро и неприязненно на нового знакомого их семьи, и девочка рисовала уже гостя таким, каким представлялся он ее воображению — причудливому и легкому всегда у детей, как облачко.

Если бы знал в тот момент Адамейко, как думает о нем маленькая Галочка, — вернее, как сочиняет она по-разному его образ, как присочиняет она целые фразы ко всему тому, что он говорил и что свежим рубцом оставалось в ее сознании и памяти, Ардальон Порфирьевич поспешил бы сказать, или сделать тогда же что-нибудь особенно приятное не только для девочки, но и для ее родителей, чтобы успокоить тем испуганную Галочку, способную, как и всякий ребенок в ее возрасте, быстро менять свои впечатления…

Галочка приоткрыла дверь, делая попытку прошмыгнуть в комнату, где суетились подле Павлика и Ольга Самсоновна и Сухов.

— Стой! — удержал ее за платьице Ардальон Порфирьевич. — Нельзя… Братишка твой заразит… и тогда ты тоже… Тебе ведь жаль братишку, а?

— Я боюсь, дяденька…

Темные, кругленькие глаза еще больше потемнели от повисших на них слез, а личико как будто уменьшилось и втянулось в худенькую шею, и губы стали сухими и серыми, как тесьма.

— Не надо бояться, глупенькая… — хотел ласково ответить Ардальон Порфирьевич, но не успел, потому что дверь порывисто отдернули и в комнату вбежала Ольга Самсоновна.

— Господи! Ребенок мой, Павлушка… умирает… задушит его…

Она схватила за руку Галочку, но тотчас же испуганно отпустила ее и крепко, судорожно сжала пальцы Ардальона Порфирьевича.

— Ну, что вы! — почти шепотом, дрожа, сказал он. — Все надо сделать… доктора надо… может, в больницу?…

Он не отпускал ее руки, отвечал ей таким же крепким пожатием, и все тело его сладостно замерло и онемело, и хотелось сдерживать свое дыхание — оттого, что вплотную касалось застывшей ноги мягкое и вздрагивающее колено Ольги Самсоновны…

— Мамонька… мамонька… — громко и жалобно всхлипнула девочка.

— На все б пошла… на все, на все, — искривилось лицо Ольги Самсоновны, и она со стоном бросилась опять к Галке. — Не мучай хоть ты… На все б пошла, чтоб только остался он жить… Ногу б себе отрезала, сама согласна меньше жить… Павлик мой… ребенок мой… — плакала уже Ольга Самсоновна. — Все, что угодно, делать буду… Сиделкой бесплатной к каким угодно больным пойду!… — наивно, почти по-детски, судорожно роняла она слова.

Она убежала опять к больному ребенку, и Ардальон Порфирьевич услышал теперь ее громкое и унылое причитание и глухой хриплый басок успокаивающего ее Сухова.

— Задыхается! Ой, задыхается!… — кричала уже на всю квартиру Ольга Самсоновна. — Помогите моему ребенку… помогите!

Ардальон Порфирьевич в одну минуту принял решение.

— Сухов! — распахнул он быстро дверь. — Где тут близко у вас доктор… а? Я его сейчас притащу…

— Коммунальный не раньше завтрашнего утра придет… — угрюмо отозвался тот и с отчаянием махнул рукой.

— Да я не про коммунального спрашиваю! — вскрикнул Адамейко. — Я насчет вольного врача… за деньги. Пойдем… Притащим!

— А платить чем ему? Одним «спасибо» не будет доволен, я думаю!…

— Я заплачу. После… посчитаемся! — торопил Ардальон Порфирьевич. — Я пойду…

Он был возбужден. Он обращался к Сухову, но глаза его все время были устремлены на Ольгу Самсоновну, державшую на руках хрипевшего и метавшегося сына.

В эти несколько секунд Ардальон Порфирьевичу казалось, что он уже ближе к этой женщине, чем ее муж: с такой покорностью и благодарностью смотрели прекрасные, обнадеживающие глаза Ольги Самсоновны.

— Иди! — крикнула она, — иди… ты! — и он мысленно отобрал у Сухова ее «ты»…

— Сейчас… сейчас, Ольга Самсоновна! — кивнул он головой. — Пойдем, Сухов!

Через минуту они оба почти бегом направлялись к ближайшей аптеке — узнать адрес живущего по соседству врача. За всю дорогу они почти не сказали друг другу ни одного слова, и каждый из них в это время думал о своем…

— Умрет Павлик!… — раз только сказал Сухов, когда они проходили мимо тускло освещенного подвальчика, над которым висела вывеска: «Гробы», — и он, оглянувшись, еще раз посмотрел на вывеску, словно хотел ее лучше запомнить.

— Не умрет… — с необъяснимой для себя уверенностью ответил Ардальон Порфирьевич, он почему-то ясно представил себе в этот момент, как в насупившееся петербургское утро сам Сухов, в пиджаке с лишайчатым бархатным воротом, выносит из квартиры маленький детский гроб, выкрашенный в розовую краску…

И ему самому стало неприятно и даже жутко.

— Ерунда! — почти с ожесточением выкрикнул он. — Мальчугашка обязательно останется жить…

Но веры в свои слова уже не было.

— Останется?… — переспросил Сухов и громко крякнул, стараясь подавить свое волнение.

Адамейко ничего не ответил.

В аптеке дали адрес ближайшего — к квартире Сухова врача.

Через полчаса он был уже у постели задыхавшегося ребенка.

А через час — Ардальон Порфирьевич возвращался к себе домой. Медленно, не замечая пути.

Он шел по Измайловскому проспекту. Было безлюдно и тихо; изредка обгонял трамвай, вперив в пустоту темного вечера резкие лучи своих разноцветных глаз. Но ни огней этих, ни быстро проносившегося трамвайного грохота Ардальон Порфирьевич не замечал теперь.

Не замечал он во всю дорогу и того, как сзади, шагах пятнадцати-двадцати, так же медленно шел по его пятам державшийся все время в тени неизвестный человек.

Этот человек проводил Ардальона Порфирьевича до самых ворот его дома, прошел мимо них, но минуты через три, когда Адамейко был уже в своей квартире, снова вернулся к этому дому и, вынув из коробки папиросу, попросил огня у вышедшего на дежурство дворника.

Дома Ардальона Порфирьевича встретил только рыжий позевывавший кот: Елизавета Григорьевна, не раздеваясь, уснула уже на своей кровати.

На столе дожидался Ардальона Порфирьевича оставленный для него ужин, теплый еще чайник, покрытый сверху маленькой подушкой, и рядом — маленькая, небрежно написанная жениной рукой записка: «Можно было бы не шляться. Деньги оставь на самоварном столике, завтра платить фининспектору!»

Адамейко усмехнулся и с жадностью принялся за еду.

Внизу, в квартире румяного кассира Жичкина, было шумно и весело: пели люди, дразнила гармонь.

В окно ударили первые капли ночного дождя. Он был неровен и слаб.

ГЛАВА XI

Думается, что все то, что произошло первого сентября и в последующие дни того же месяца, — то есть встречи Ардальона Адамейко с Ольгой Самсоновной, — в значительней степени способствовало знаменательному событию 9 числа — убийству вдовы Пострунковой, и не только способствовало, но, быть может, и ускорило печальный конец Варвары Семеновны и, тем самым, того человека, чьим именем названа эта повесть.

Так, по крайней мере, думала впоследствии сама Ольга Самсоновна, вспоминая во время судебного разбирательства все обстоятельства этого дела.

Первого сентября она встретилась с Ардальоном Порфирьевичем в тот момент, когда меньше всего могла ожидать этой встречи.

Вечером, часов в семь, Ольга Самсоновна вышла из дома и направилась к центральной части города. После болезни ребенка — это была первая прогулка, которую Ольга Самсоновна совершала, что привыкла до сего времени делать часто, вызывая тем самым у Федора Сухова известные уже читателю подозрения.

И хотя Ольга Самсоновна каждый раз и говорила Сухову, что бывает она только у своей давнишней знакомой и закадычной приятельницы — Насти Резвушиной, которую и сам он знает, — Сухов никак не мог отказаться от мучительных предположений об истиной причине, побуждавшей жену уходить так часто из дома…

Инстинкт, часто заменяющий человеку глаза и ухо, — этот слепой, но всегда чуткий и настороженный поводырь, — на этот раз не обманывал Сухова.

Настя Резвушина жила на Лиговской улице, у Знаменской площади, и ходьба сюда отняла у Ольги Самсоновны почти целый час. Моментами, — попадая на широкие шумные улицы, — Ольга Самсоновна умышленно замедляла свой шаг, вслушиваясь и всматриваясь на ходу во все окружающее, словно видела это все впервые…

Вечер был на редкость теплый, сухой, ласковый — как сытый, слегка дремлющий котенок. Небо — серовато-синее, спокойное, ровное, как умело выглаженная ткань, и на ней зияющая лукообразная луна — желтый вырез в ткани, упавший на землю лоскутом неподвижно мягкого сиреневого света.

Вода в городских каналах и реках лежала тихим черным зеркалом, в глаза прохожего оно бросало снизу свою застывшую лунную улыбку, отброшенную далеко по воде, пучком во все стороны, как чернильные брызги из-под неожиданно споткнувшегося на бумаге пера.

Улицы были шумливы, густо наполнены широко разлившейся ртутью людей, трамваев, извозчиков, автомобилей, но все это, казалось, никуда не торопилось, как обычно, и походка каждого прохожего была медленной, даже ленивой, — словно слабо пробивающийся вылаканный солнцем ручеек, а речь голосистей и оживленней.

Город возбужденно и недоверчиво вбирал в себя сухую теплынь — аромат почти совсем уже истлевшего лета, как наркоман — случайно найденный им порошок наркотика.

Ольга Самсоновна шла не спеша по Невскому проспекту в сторону вокзала. Дойдя до площади, она, повернув налево, пересекла ее и вышла к длинному бурому дому, смотревшему одновременно на три смежных улицы, а четвертую пропускавшему под свою арку, которой он, как толстой, гигантской рукой схватил своего серого увальня-соседа, словно боясь, чтобы пятиэтажный детина этот не шагнул вдруг непочтительно к памятнику императора. Цепкая хватка и настороженность бурого дома осталась еще от прошлого: строил этот дом для личных доходов престарелый царский министр…

В этом доме жила, занимая одну комнату, Настя Резвушина, белошвейка и домашняя портниха.

Поднявшись в последний этаж и пройдя длинный и узкий коридор, почти совсем не освещенный сейчас, Ольга Самсоновна остановилась у предпоследней двери и тихо постучала в нее. Никто не отвечал. Она вторично постучала — громче и продолжительней и, выждав несколько секунд, хотела было уходить.

— Резвушиной дома нету-с. С заказчиком ушла… — неожиданно услышала она знакомый сиповатый голос.

Ольга Самсоновна повернула голову в сторону говорившего.

— А-а… Здравствуйте, Кирилл Матвеевич…

— Честь имею, честь имею, гражданочка вы наша приятная… Давненько что-то голоса вашего не слыхал. Чего так?

У полуоткрытой двери соседней комнаты, держась за косяк, стоял высокий сутулый человек.

— Не говорила, скоро придет? — спросила Ольга Самсоновна.

— Часик, а может, и того меньше теперь осталось. Желаете в моей комнате подождать, — сделайте одолжение, всячески обрадуете! Сына моего дома нет: я в одиночестве и скучаю…

Он шагнул, низко кланяясь, в тускло освещенный коридор.

— А уйдете, — Настасья Ивановна меня-с ругать будет: почему, мол, старый пес, не задержал!… Да-да, так и будет…

— Я приду через час… — не приняла приглашения Ольга Самсоновна и молчаливо направилась к выходу.

— Ваша воля! Не имею сил настаивать… — пожал покорно сутулыми плечами тот, кого она назвала Кириллом Матвеевичем.

Минуту он глядел вслед удаляющейся Ольге Самсоновне, слегка кашлянул и вошел к себе в комнату, расположенную рядом с комнатой Резвушиной.

Выйдя на улицу, Ольга Самсоновна некоторое время оставалась у крыльца, о чем-то раздумывая. Потом, вынув из кармана жакетки папиросу и закурив ее, она медленно направилась обратно, в сторону Невского, и вышла к нему у часовенки Знаменской церкви; отсюда, ускорив шаг, она пошла по проспекту.

Было, как и всегда: прохожие окидывали любопытным, а иногда и цепляющимся, как репейник, взглядом округлую и слегка раскачивающуюся фигуру медленно проходящей женщины, встречные мужчины, не скрывая своих чувств, пристально заглядывали в красивое, — казалось, напоказ обнажившее свою притягивающую красоту, — лицо и невзначай старались задеть локтем или бедром, — и Ольга Самсоновна не сторонилась прохожих, не отводила в сторону своих голубых, возбужденно поблескивающих глаз.

Как всегда, ей было приятно чувствовать на себе мимолетные укусы чьих-то мгновенно удлиняющихся восхищенных взглядов, была приятна собственная красота, не утерянная за годы замужества, волновало и было приятно то чувство легкости и свободы, испытываемое всегда, когда, покинув семью и неуютные стены на Обводном, выходила на улицу, чтоб затеряться в толпе.

Толпа, — запруженная людьми разноголосая улица, — походила всегда на далеко растянутую резину: тоненьким и длинным резиновым волоконцем растягивалось тогда сознание Ольги Самсоновны, плотно сцепленные меж собой мысли постепенно, но все больше разобщались, удалялись одна от другой все дальше и, лишенные связи, мельчали и вовсе пропадали на долгое время.

Оттого в первый момент наступали легкость и свобода; но вместе с тем не приходило и бездумье: словно кто-то отпустил один конец резины, она мгновенно и судорожно сбежалась, — и вновь вплотную, ударом, подскочили друг к другу мысли — порой неожиданные, новые, подсказанные улицей, толпой, порой — прежние, знакомые, отыскавшие в сознании свое место.

Так и в этот вечер было с Ольгой Самсоновной.

Шла она по проспекту, и мысли сначала, как пыль, садились на каждый случайно попадавшийся на глаза предмет — бесстрастно, спокойно. Некоторое время почти не замечала даже давно разгаданных, мгновенно возбужденных длинных взглядов прохожих; потом — они привлекли к себе внимание, но как-либо особенно не взволновали, потому что привыкла к ним и принимала как должное. Но через секунды вспомнила о том, к чему все это время неоднократно мысленно возвращалась, чем сама себя не раз прельщала и страшила. И, вспомнив, подумала тотчас же о том, что муж, Сухов, тоже знает уже эту ее мысль, что разгадана она, — и, может быть, не только им одним, но и совсем посторонним человеком, — что оттого, может быть, приблизился уже тот час, когда нельзя будет только думать об этом, прельщать и страшить себя, когда, нужно будет дать самой себе ответ…

«Переступишь или не переступишь?» — ясно слышала уже слова Сухова, — и знала Ольга Самсоновна, что ответ теперь — близок. Но какой?!

Вот дошла уже до Фонтанки, не следя за своими шагами, повернула обратно, а мысль все продолжала повторять старые слова: «Переступишь или не переступишь?…»

Потом — неожиданно, необъяснимо почему — мысль забыла себя самое, мысль соскользнула куда-то, и на смену ей пришла другая: опять легкая, полая, как пылинка.

Всегда бывает в таких случаях: когда ищешь, например, в шкафу, среди книг, одну только, в данный момент необходимую, — невольно взор твой останавливается на другой, сейчас и ненужной, и так же невольно подчас, забыв о первой, раскрываешь попавшуюся на глаза, чтобы неожиданно жадно и долго ее читать.

Или так случается: вывалишь на пол содержимое сундука, хочешь найти рассыпавшиеся повсюду зернышки ожерелья (только они тебе и нужны), — и, откладывая в сторону остальные предметы, вдруг задержишь в руках давно не попадавшуюся старую фотографическую карточку или забытую шкатулку предка, или поломанную детскую игрушку… И захочешь обязательно вспомнить, — а память подскажет: что карточка — когда-то любимой, что предок умудрился, не болея ни разу, прожить полный век, что детская игрушка — все, что осталось для глаза от рано ушедшего брата… И надолго забудешь, зачем выволок все из сундука.

Нечто подобное случилось сейчас и с Ольгой Самсоновной.

От случайно попавшейся на глаза чьей-то фамилии, глядевшей с театральной афиши и очень схожей с ее собственной -девичьей, — мысли Ольги Самсоновны свалились неожиданно, как в овраг, в далеко отошедшие годы, когда была почти еще ребенком: и так непонятно для нее самой было то, что вспомнился почему-то сейчас большой, белого дерева, карандаш, торчавший всегда за ухом отца — старшего приказчика бакалейной лавки, его плотная и всегда розовая шея; вспомнилась тут же большая швейная машина, за которой по вечерам работала мать; промелькнули в памяти густая пыльная крапива в палисаднике, укусы весенних комаров, какой-то красивый ученик из городского училища, вкусное яблоко и…

— Добрый вечер, Ольга Самсоновна!

От неожиданности вздрогнула и остановилась: перед ней стоял Ардальон Порфирьевич.

— Фу ты! — не то досадливо, не то растерянно уронила ему в ответ.

— Неужто напугал? — мелкими бусинками покатился тенорковый смех Адамейко. — Вот и поймал… Вот и настиг, а?

— Здравствуйте… Очень рада встретить вас… Только… куда это вы? В ту или в эту сторону?

Они стояли на углу Литейного, набухшем, как мокрый узел, от притока человеческих волн: шедшие позади напирали, теснили, — и Ольге Самсоновне нужно было торопиться перейти на противоположный угол.

— Ну, куда?…

— В вашу сторону. Непременно в вашу!… — продолжал улыбаться Ардальон Порфирьевич и притронулся рукой к ее локтю.

— Да ну вас, — сразу и не скажет! — пожала плечами Ольга Самсоновна. — Пойдемте, что ли…

Она перед самым трамваем перебежала улицу и, остановившись на углу, ждала, покуда Адамейко ее догонит. Он, выждав, пока пройдет трамвай, пересек рельсы.

— Пугливый вы! — иронически улыбался навстречу чуть вдавленный, насмешливо собранный рот. — Ну, так куда же вы шли, Ардальон Порфирьевич?

— Сказал вам: в вашу сторону теперь иду, потому что — настиг! Вы ведь к подруге, конечно? К портнихе, Резвушиной, так?… Взяли мы с вами направление правильное…

Ольга Самсоновна удивленно посмотрела на него и в этот момент не обратила даже внимания на то, что спутник ее уверенно и твердо взял ее под руку.

— Никак не поймете, откуда сейчас такие подробности знаю? — опять рассыпались мелкие бусинки смеха, и Адамейко слегка прижал к себе мягкое плечо женщины. — Так ведь?

— Ну, да…

— Очень просто, заметьте… — уже серьезно и чуть-чуть глуховато, словно сзади кто-то хотел подслушать их разговор, продолжал Ардальон Порфирьевич. — Просто, как щепка, можно сказать… Зашел я к вам на квартиру, а вас и не застал. И Федора Семеновича не было, — одни дети только. Посидел я с ними, маленько покалякали, немножко угостил я их…

— Опять? чем же это?… — с благодарностью посмотрели на него близко придвинутые влажные глаза.

— А так, знаете… пустячком, собственно. Но сам, признаюсь вам, моральную приятность при этом почувствовал: к Пострунковой (ну, да, к той самой, про которую вам рассказывал!…) — к вдове этой, к дикому мясу этому, по делам зашел и стибрил, как говорится, два пирожочка… Не обеднеет: она их каждую неделю для своих «Николаев Матвеевичей» и собачонки приготовляет… И вкусно, заметьте, делает.

— Ладно. А как же все-таки насчет Насти Резвушиной?

— А-а… — протянул Ардальон Порфирьевич, словно вспомнил только теперь, каким вопросом начался их разговор. — Ну вот, значит… Покалякал я с ребятишками про разное, а тут и муж ваш в квартиру вернулся. «Где мама?» — спрашивает. «К тете Насте пошла», — Галочка ваша отвечает. Вы ведь ее так научили, а?