С двадцатилетнего возраста я состоял сотрудником у разных лиц, ведших борьбу с революционным движением в России.

Отец мой был привлекаем по процессу «Народной воли», и поэтому я был поставлен с ранней молодости в революционную среду.

Сознание долга перед государем и отечеством побудило меня использовать таковое моё положение в видах борьбы с революционным движением. Начал я свою деятельность с Н.С.Бердяевым в Москве, затем продолжал с С.В.Зубатовым.

В 1894 году Зубатов отрекомендовал меня покойному Семякину, и я работал год в Петербурге. Затем отправился на лето в Саратов, где мне пришлось работать с двумя помощниками, командированными Зубатовым из Москвы.

На другой год – в год коронования: государя императора Николая Александровича – продолжал службу в Москве около года и затем, когда революционная среда от меня отошла, я уехал в п. Клинцы, где занял место учителя рисования в тамошнем ремесленном училище…

Года через четыре, когда я уже служил в Киеве в коммерческих училищах, моя родственница, Л.Н.Чернова, ввела меня опять в круг революционеров, и я тотчас же вошёл в сношения с Департаментом полиции, так как в Киеве в то время охранного отделения ещё не существовало.

В 1904 году, после того как я около двух лет держал конспиративную квартиру Гершуни в Десятинном переулке, я до такой степени расстроил своё здоровье постоянным нервным напряжением, что попросил тогдашнего моего начальника, полковника Спиридовича, уволить меня.

Передав свои связи в революционной среде по просьбе полковника Спиридовича одной новой сотруднице, я уехал на Кавказ.

Этим кончилась моя служба в качестве сотрудника.

В 1905 годуя оставил место во Владикавказском кадетском корпусе и уехал в Париж, чтобы отдаться всецело живописи.

В Париже жить мне приходилось исключительно среди русских эмигрантов, в сношение с политическим розыском не входил, так как не интересовался политическими делами и очень тяготился той средой, в которой жил.

Наконец, это привело к тому, что я уехал в Америку, надеясь в Буэнос-Айресе заработать несколько денег и с этими средствами устроиться где-нибудь в глуши, заняться со своими двумя мальчиками земледелием.

Руководился я главным образом желанием спасти детей от растлевающего влияния так называемых идейных течений, всюду быстро распространяющихся.

В Буэнос-Айресе жить мне пришлось среди революционеров, даже в одной комнате с очень видным максималистом Правдиным.

Случилось так, что одного бедного террориста помяло в мастерской машиной и Правдин его вёз в госпиталь. При переезде на извозчике раненый передал Правдину письмо из Парижа о моем разоблачении Меньшиковым, а также о соглашении нескольких русских рабочих убить меня. Правдин все это мне сообщил, но ещё накануне его сообщения в окно кто-то целился в меня из ружья, и я предупредил выстрел только тем, что быстро потушил свечку и закрыл ставни.

Потом некоторое время мне пришлось скрываться каждую ночь, переменяя гостиницу.

Но однажды ночью, когда я посетил Правдина, чтобы взять из чемодана чистое бельё, меня чуть не убили, сделав по мне 4 – 5 выстрелов из револьвера, и я едва спасся бегством.

Наконец настоятель церкви дал мне пристанище при церкви.

Он же помог наскоро мне распродать мои этюды, и таким образом я выручил рублей 800 на то, чтобы уехать.

Со мной поехали в Парагвай Правдин и ещё один беглый моряк… Они притворились не верящими в разоблачения и желающими тоже устроиться на земле. Правдин выхлопотал у администрации 9 гектаров земли. В лесу нам по ночам пришлось дежурить у костра, чтобы отгонять диких зверей и караулить вещи от индейцев. На третий или четвёртый день, когда я лёг после моего дежурства, они, думая, что я сплю, завели разговор о том, что надо покончить со мной и, симулировав при ком-нибудь нечаянный выстрел, убить меня. Я дождался утра и объявил им, как будто проснувшись, что я от них ухожу. Это был психологический момент, они дали мне собраться, очевидно, не веря тому, что я решусь уйти без знания испанского языка и совершенно без денег. И когда я перешёл поляну и скрылся от них за деревьями, они стали мне вдогонку стрелять, но не могли уже причинить мне вреда.

Около б месяцев я блуждал по стране, пока не добрёл до Асунсиона, столицы Парагвая.

Здесь не хватит места рассказывать все перипетии четырех с половиной лет, проведённых мной в Парагвае, скажу только, что я затратил нечеловеческую энергию, чтобы осуществить идею поселения на земле. Взяв у парагвайского правительства в колонии «Новая Италия» 14 гектаров леса, я вырубил один гектар и засадил его, выстроил хижину и все это без копейки денег и без помощников. В продолжении целого года мне не пришлось почти ни разу поесть хлеба, и питался я исключительно тем, что удавалось застрелить. Я съел более полутораста обезьян, так как их было легче убивать. Сломав себе ключицу на правом плече, шесть месяцев я был лишён возможности работать. Наступила революция в Парагвае, и я перебрался опять в Асунсион, где и поступил в качестве практиканта в госпиталь для раненых бесплатным добровольцем. В госпитале я проработал в течение восьми месяцев. Хотя своей работой я заслужил уважение и дружбу докторов, но русские революционеры обнаружили моё пребывание и путём компрометирующих писем и другими путями начали меня преследовать. При закрытии госпиталя я подвергся прямому избиению со стороны низших служащих госпиталя, которые поголовно были члены анархического клуба и были направлены на меня одним русским анархистом.

Всю ночь просидел надо мной один из докторов госпиталя, и затем несколько недель я пролежал в кровати и не могу оправиться совершенно до сих пор от последствий побоев.

Жить в Южной Америке, где так много русских революционеров и где я не был от них ничем защищён, мне не представлялось больше возможности. Кроме того, я боялся умереть там, потеряв для России двух мальчиков, которые все эти годы находились в приюте в Буэнос-Айресе.

Постоянно хворая и с каждым месяцем чувствуя себя все слабее, я стал думать только о том, чтобы достать нужное количество денег на переезд в Россию. Мне казалось, что моё правительство должно было устроить безбедно моё существование и возможность быть ещё полезным, а также воспитать двух мальчиков верными слугами царю и отечеству. Мне удалось написать картину, которую правительство Парагвая купило для музея. Может быть, оно этим хотело вознаградить меня за бесплатный уход за ранеными в госпитале.

Таким образом мне удалось заручиться суммой в 500 аргентинских песо. С этими деньгами я поспешил в Буэнос-Айрес, а оттуда, взяв из приюта детей, приехал в Петербург.

Здесь нет места для перечисления всех тех фактов моей жизни, которые доказывают, что мной руководило в моей службе государю императору идейное начало, а не политическое стремление к карьере и обогащению, но думаю, что вышесказанное достаточно меня характеризует и из всего сказанного явствует, что только крайность заставила меня обратиться за помощью к Вашему превосходительству. Что ожидает меня, если Вы не окажете мне самой широкой поддержки. Кроме службы по борьбе с революцией, я нервно изнемог за 11 лет службы в качестве учителя рисования.

Я же ни в чем не виноват. Виноват во всем начальник, которому я доверялся безусловно. А между тем, когда я начинал служить, С.В.Зубатов спрашивал, чего я хочу добиваться – карьеры или денег, я отвечал, чтоединственное моё желание и условие службы, чтобы сохранилась вечная тайна, и он мне это обещал от лица правительства; когда же я усомнился, он мне доказал, что правительство должно оберегать эту тайну в своих же интересах. И вот Меньшиков, который сносился со мной от лица правительства и которому я доверял, как представителю правительства, выдаёт меня врагам в то время, когда я нахожусь в их стане. Мне только чудом удалось спастись от их мщения, и то временно,

Я знаю, что великодушное сердце русских государей никогда не допускало оставить без помощи людей, страдавших от исполнения своего долга, и я уверен, что Ваше превосходительство, взглянув с этой точки зрения на моё положение, сделаете все возможное для того, чтобы и мне дожить свой век так, как прилично дворянину, и принеся возможную пользу государю и отечеству, а также и воспитать двух детей верными слугами царю и отечеству.

С. – Петербург, 3 января 1914 г.

Сергей Васильевич Праотцев".

Если, как мы видели, расправа революционеров с предателями являлась делом весьма заурядным, то совершенно исключительным представляется случай, когда шпион погиб от руки себе подобного.

6 мая 1903 года в г. Уфе бьл убит (рабочим Дулебовым) местный губернатор Богданович, по приказу которого 13 марта 1903 года были расстреляны рабочие в г. Златоусте. Вскоре после этого в помянутом городе поспешили открыть охранное отделение; последнее не замедлило заняться вербовкой секретных сотрудников. За неимением подходящих лиц на месте; выписали одного агента из Петербурга, где тот прошёл подготовительную школу шпионской премудрости при местном охранном отделении. Гастролёр, прибывший в Уфу, позаботился прежде всего о перемене своей фамилии и при помощи фальшивого паспорта, выданного полицией, из Павлова превратился в Грибоедова. Начальник «охранки», жандармский офицер Заглухинский, объяснил молодому агенту, что в Уфе есть у революционеров гектограф и типография и поручил ему их «открыть». Павлов никаких знакомств и связей в городе не имел, но смело взялся за выполнение инструкции своего начальника. Прежде всего он организовал из молодых рабочих тайный кружок, а затем сварил гектограф и оттиснул воззвания. Этим не была, впрочем, выполнена начертанная ему программа действий, и Павлов заговорил о необходимости поставить печатный станок; чтобы дело не откладывать в долгий ящик, он украл из казённой типографии, куда его приняли на службу по рекомендации губернатора, около пуда шрифта, который был помещён затем на хранение у Заглухинского. Таким образом, дело подвигалось к желаемому концу и предвиделась уже «ликвидация с типографией». Но тут произошло нечто, чего совершенно не ожидали уфимские Шерлок Холмсы. Павлова, ввиду его необычайной энергии, товарищи заподозрили в предательстве; он уже стал доказывать, что шпионом является рабочий Москательников, о сношениях которого с начальником охраны сделалось уже известным. Чтобы снять с себя всякие подозрения, Павлов выступил в организованном им кружке с предложением убить Москательникова, настоял на выполнении этого плана и, подговорив себе в помощники ещё двух подростков, заманил «товарища» в степь, лично зарезал его, а утром явился к начальнику охраны и доложил «агентурные сведения» о совершивших убийство, ни слова не говоря о себе.

Нетрудно было выяснить, что Павлов был главным инициатором и исполнителем преступления, он был арестован. Павлов признался, что «немножко» поколол Москательникова; как это было сделано в действительности, можно было видеть на фотографии, снятой с убитого: на груди Москательникова оказалось более 20 колотых ран, а голова была наполовину отрезанной. Но изумительнее всего оказалась провокаторская психология Павлова-Грибоедова. Он все время твердил, что убийство совершил в интересах служебных, чтобы не потерять доверие членов кружка и возможности открыть «типографию». Павлов совершенно не сознавал дикости своего поступка и вполне искренно был уверен, что иначе сделать он не мог.

Суд не принял этого во внимание и приговорил Павлова к 12 годам в каторжных работ.

Своеобразная логика, особенное понимание обязанностей агента нашли яркое выражение в письме, с которым Павлов обратился в Департамент полиции 21 марта 1905 года. Вот его содержание:

Да, надо признать, убийство Москательникова не было делом исключительно Павлова – оно было преступлением не столько его, сколько тех, кто делал «из электротехников – шпионов». Главными виновниками, несомненно, были те «господа», к которым взывал Павлов о помощи. Они, как и Заглухинский, разумеется, остались «холодны».

Лимон был выжат, корку выбросили.