Энциклопедия тайн и сенсаций - История сыска в России, кн.1

– Видел подлинно! – утверждал поп. – Собачка рыженькая и ошейничек зелёный бархатный с ободком.

– А коли видел, чего ради распространяешь такие предерзостные слухи?

– Государь сделал это не таяся, днём и при народе, – оправдывался поп, – чаятельно мне было, что и зазорного в том нет, коли рассказывать.

– А вот с твоих неразумных рассказов в народе шум пошёл. Чем бы тебе, попу, государево спокойствие оберегать, а ты смуты заводишь, нелепые рассказы про царя говоришь!.. Отвечай, с какого умыслу, не то – на дыбу!

Тут уж поп струсил не на шутку, поняв свою простоту и догадавшись, что дёшево от Преображенского приказа не отделаешься.

– С простоты, княже, с сущей простоты, а не со злого умысла! – взмолился кокчетовский поп перед Ромодановским. – Прости, княже, простоту мою деревенскую! Каюсь, как перед Богом!

– Все вы так говорите – с простоты! А я не поверю да велю на дыбу вздёрнуть!

Однако попа на дыбу не подняли, а навели о нём справки, и когда оказалось, что кокчетовский поп – человек совсем смирный и благонадёжный, а коли говорил, так именно «с сущей простоты», а не злобою, то приказано было постегать его плетьми, да и отпустить домой с наказом – не распространять глупых рассказов.

– Это тебе за простоту, – сказал ему Ромодановский, отпуская домой, – не будь впредь прост и умей держать язык за зубами. С твоей-то простоты чести Его Царского Величества поруха причинялась, и ты ещё моли Бога, что дёшево отделался. Ступай же и не болтай!

Невесел приехал поп домой после московского угощения, и когда снова слобожане собрались было к нему послушать рассказов, поп и ворота на щеколду запер, и сам не показывался.

И долго ещё приходилось попу отделываться при встречах с любопытными общими фразами, а если речь заходила о царе, он в страхе только обеими руками махал и бежал прочь…

Дыба и кнут

13 январе 1725 года царь Пётр I скончался, но созданная им Тайная канцелярия не только не исчезла, но даже стала развиваться ещё шире.

На престол вступил Пётр II, сын несчастного царевича Алексея Петровича, не умевшего ладить со своим суровым отцом. Внук Петра Великого начал своё царствование с того, что стал беспощадно преследовать всех, кто пользовался расположением деда. Двенадцатилетний царь, несмотря на юный возраст, был довольно самостоятелен, но, кроме того, его окружали люди, имевшие много причин для враждебного отношения к друзьям покойного императора.

Тюрьмы переполнились, одного застенка в Петропавловской крепости оказалось мало, пришлось устроить второй, на Петербургской стороне, по Колтовской улице. Там же на обширном дворе хоронили колодников, не выдержавших мучений или умерших в тюрьме.

В тюрьмах того времени смертность достигала чудовищных размеров. Тогда не было принято вести особые книги, по которым можно точно определить, сколько арестованных содержалось в той или иной тюрьме, но, судя по дошедшим до нас отрывочным сведениям, можно предположить, что из 100 колодников доживали до приговора или освобождения не более 20. Таким образом, смертность доходила до 80 процентов.

Человек, попавший в Тайную канцелярию, считался обречённым на суровое наказание, в нём видели тяжкого преступника, а если он не сознавался, судьи относились к нему ещё суровее. Поэтому никто не находил нужным заботиться о «заведомых злодеях», и люди, часто ни в чём не повинные, должны были терпеть двойную пытку: в застенке и в тюрьме.

Апухов, секретарь князя Меншикова, перенёсший несколько пыток и затем, в виде особой милости, сосланный в Сибирь на поселение, провёл в тюрьме более года. В оставшихся после него записках он нарисовал жуткую картину такой тюрьмы.

Изящный, хорошо образованный молодой человек был посажен в подземелье, стены которого обросли толстым слоем зловонной плесени. Свет в эту яму проникал сверху, через крошечное отверстие, закрытое толстыми железными прутьями и почти сплошь затканное грязной паутиной. Сквозь это отверстие свободно проникал дождь, и нередко в яме вода стояла на вершок от пола.

Так как выходить колодникам не дозволялось и им не полагалось даже простого ведра, то земляной пол всегда был покрыт испражнениями, которые вычищались один раз в год – перед Пасхой.

Кормили колодников плохо. Утром им бросали куски пропечённого, заплесневелого хлеба, причём, на каждого заключённого приходилось не более двух фунтов, на всех полагался один кувшин воды в день. В большие праздники, кроме хлеба, бросали куски варёных говяжьих отбросов. Если случались подаяния – и их бросали. Но даже и это подобие пищи доходило не до всех. Более здоровые и сильные завладевали лучшими кусками и были сравнительно сыты, в то время как больные и измученные пытками оставались совершенно голодными и умирали от истощения.

Для спанья полагалась солома, не сменявшаяся по несколько месяцев. От грязи солома, конечно, скоро превращалась в вонючую массу, ничем не отличавшуюся от отвратительной гущи, заменявшей пол.

Казённой одежды колодникам не полагалось, а о смене и стирке белья они не смели и мечтать.

Если к этому добавить, что сами колодники считали себя обречёнными на постоянные пытки и в «счастливом случае» могли надеяться разве только на ссылку в далёкую Сибирь, то необычная смертность среди них станет вполне понятной.

В начале 1860-х годов на месте, где прежде находилось отделение Тайной канцелярии, рыли землю для какой-то постройки и нашли много скелетов в ручных и ножных кандалах. Несчастных колодников не считали нужным расковывать даже после смерти…

При Петре I канцелярия имела дело почти исключительно с людьми низших сословий. В случае, когда обвинялись военные или люди, более или менее близкие к верхам, допрос чинили доверенные лица.

Пётр И считал такой порядок лишним. При нём в застенок отправляли всех, без различия звания; исключение делалось редко: когда обвиняемый стоял слишком на виду. Одним из этих немногих «счастливцев» был князь Александр Данилович Меншиков, самый близкий к Петру Великому сановник Его не пытали, а по личному распоряжению царя без суда и следствия сослали в Сибирь, в глухой городишко Берёзов. Там князь и умер.

Зато было приказано всех, близко соприкасавшихся с князем, пытать до крайности, и, вероятно, не один из этих без вины виноватых был похоронен во дворе Полтавского застенка.

Вообще за три года царствования Петра II у Тайной канцелярии было очень много дел, начатых по личному указанию царя.

Удаляя и отправляя в застенок людей, пользовавшихся властью при его деде, Пётр II старался окружить себя людьми, не пользовавшимися милостью у Петра Великого. Эти новые любимцы, в свою очередь, пользовались выпавшим на их долю случаем и спешили свести личные счёты со своими врагами. Государь, до вступления на престол живший в опале, видел от людей мало хорошего. Он был очень подозрителен, всюду видел врагов, почти никому не доверял. Достаточно ему было намекнуть, что кто-то затевает заговор или даже просто отзывается о нём не совсем почтительно, как тотчас Тайной канцелярии отдавался приказ произвести расследование. Если же заподозренный имел несчастье ещё раньше навлечь на себя немилость царя, то в приказе предписывалось пытать «жесточайше» и через короткое время доносили, что такой-то «во время допроса с пристрастием волею Божией помре».

Князь Яков Шаховской в своих «Записках» рассказывает о такой «жесточайшей» пытке.

Допрашивали Данилу Свешникова, родственника князя А.Х.Долгорукова.

Пётр II намеревался жениться на дочери князя Екатерине Алексеевне и вдруг узнал, что за ней ухаживает гвардии сержант Данила Свешников. Нашлись услужливые люди, донёсшие, что Свешников подготавливает в гвардии бунт, чего в самом деле не было.

Ко времени пытки оговорённого в крепостном застенке, кроме судей и секретаря, собрались высшие гражданские чины: дело чрезвычайной важности.

Ввели Свешникова. На нём ещё был гвардейский мундир. Бледный, он испуганно озирался. Помощники палача умелыми руками быстро раздели его донага и подвели к дыбе.

Допрос начался.

Закрутив Свешникову руки за спину и в хомут, палач дал знак, его помощники натянули верёвку, хрустнули кости, и застенок огласился нечеловеческим криком. Судьи задавали вопросы, но пытаемый от страшной боли не мог отвечать. Его спустили на землю, вправили вывихнутые в плечах руки и спросили, с кем он вёл уговор против Его Царского Величества. Что заговор существовал, считалось установленным. Свешников, только теперь узнавший, в чем его обвиняют, стал клясться, что ни о каком заговоре не знает, а потому не может назвать и соучастников. Его вторично подняли на дыбу, но на этот раз последовал приказ «встряхнуть».

Князь Шаховской, не раз присутствовавший на рядовых пытках, пишет, что страшнее такого «встряхивания» трудно себе представить: верёвку слегка отпустили, затем сразу натянули, и раздался хруст костей, переломленных в локтях. Свешников уже не кричал, а только бессмысленно мычал. Его спустили на землю, вправили плечевые суставы сломанных рук и снова начали допрашивать. Но он едва держался на ногах и едва ли понимал вопросы.

– Железо! – скомандовал старший судья.

Сержанта прикрутили ремнями к длинной скамье, палач взял клещи, достал из печи небольшой железный брусок, раскалённый докрасна, и стал им медленно водить по подошвам пытаемого. В застенке запахло жареным мясом.

Судьи опять задали вопрос и опять не получили ответа. Палач достал другой брусок и стал прижигать Свешникову грудь и живот.

Свешников впал в беспамятство. Его несколько раз обливали водой. Он очнулся, но не совсем понимал, что с ним делается, глядел мутными глазами перед собой. Сам палач был смущён и вопросительно поглядывал на судей. Было ясно, что при таком состоянии обвиняемого продолжать допрос бесполезно. Но судьи так не думали. Пытка продолжалась. Свешникову вбивали гвозди под ногти, капали на спину кипящей смолой, наконец железными тисками по очереди раздробили пальцы на обеих ногах – он молчал. Наконец сам Толстой заявил, что на этот раз достаточно. Свешникова подняли и только тут увидели, что он уже умер.

Такая поспешность Тайной канцелярии, однако, не понравилась Петру II. Выслушав доклад, он нахмурился, резко сказал: «Дураки!», и повернулся спиной.

Казнь Данилы Свешникова не принесла Петру II никакой пользы: государь скончался, не успев обвенчаться с княжной Долгоруковой.

Он умер в январе 1730 года, а через пять месяцев князь Алексей Долгоруков со всей семьёй, в том числе и с наречённой невестой покойного государя, отправился в ссылку, в Сибирь.

На российский престол придворными чинами была избрана Анна Иоанновна, племянница Петра Великого.

Новая императрица всегда относилась враждебно к Петру Алексеевичу и поспешила окружить себя людьми, до тех пор бывшими в опале или, по крайней мере, не одобрявших поступков покойного.

Трон окружили новые люди, и это, между прочим, сказалось и на сыске.

Анна Иоанновна до вступления на престол была герцогиней Курляндской. Естественно, что она пригласила к петербургскому двору многих курляндцев, сумевших заслужить её расположение в Митаве. Среди этих людей первое место занимал Бирон, произведённый новой императрицей в герцоги. Бирон пользовался почти неограниченной властью. Чуждый всему русскому, даже плохо говоривший по-русски, он не доверял петербургской Тайной канцелярии и устроил свою, курляндскую, где допрашивались и пытались все заподозренные в неблагожелательстве к нему, Бирону, и другим курляндцам. Императрица оставалась совершенно в стороне. Она вела рассеянную весёлую жизнь и только подписывала то, что ей подсовывал Бирон.

Однако, несмотря на такое положение вещей, Тайная канцелярия не бездействовала. За отсутствием сколько-нибудь серьёзных дел она занялась мелочами, нередко, как и при Петре I, доходившими до драматических курьёзов.

В 1738 году, т. е. через 13 лет после кончины Петра Великого, кронштадтский писарь Кузьма Бунин представил Тайной канцелярии обстоятельный донос, в котором сообщал, что вдова квартирмейстера матросов Маремьяна Полозова распускает зловредные слухи, будто покойный государь Пётр Алексеевич был не русский, а немец, а потому на Руси правят немцы.

В действительности же произошло следующее: жена Бунина родила дочь. При родах ей помогала Маремьяна Полозова. Как-то ночью у постели роженицы разговорились о Петре I. Старушка, кстати, и передала сплетню, слышанную ею десятка три лет назад.

– Говорили, – шамкала Маремьяна, – как царица Наталья Кирилловна родила дочку, так в то время сыскали в немецкой слободе младенца мужеска пола и сказали царю Алексею Михайловичу, что двойня родилась. А тот подлинный немецкий младенец и был государь Пётр Алексеевич.

Бунин насторожился. Он поднёс бабке стакан вина и попросил продолжать. Маремьяна, не подозревая ничего, охотно заговорила снова:

– И то верно, что покойный государь куда как больше жаловал немцев. А ещё довелось мне о том же слышать у города Архангельского, от немчина Матиса. И говорил тот немчин, что-де государь Пётр Алексеевич природы не русской. А слышала я всё это так-то: муж мой, покойник, был на службе в Архангельском, и я с ним там житие имела. И хаживала я для работы к тому самому Матису, а у него завсегда иноземцы толклись, по-своему калякали. Иные и по-нашему, по-русски, говаривали и, бывало, все надо мною издеваются: Дурак-де русак! Не ваш государь, а наш, и русским до него дела нет никакого".

Для Бунина этого было вполне достаточно. Он знал, что Тайная канцелярия охотно принимает доносы и даже платит по ним, но не рассчитал только, что в то время на верхней ступени власти стояли немцы во главе с Бироном и что его донос, таким образом, близко касался этой власти.

В Тайную канцелярию немедленно доставили бабку Полозову, а вместе с ней и доносчика Бунина.

Началось следствие. Несчастную старуху три раза вздёргивали на дыбу, пытали огнём; она созналась во всех своих словах, приведённых Буниным в доносе, но больше ничего не могла показать, поскольку ничего не знала. Было указано «ещё разыскивать и пытать её накрепко», но выполнить этот приказ оказалось невозможным: сами судьи определили, что «токмо ею не разыскивано за ея болезнью; и ныне её не разыскивать же, понеже она весьма от старости в здоровье слаба».

Можно представить, в каком состоянии была старушка, если даже Тайная канцелярия отказалась пытать её.

Бунин счастливо спасся от пытки. Для этого он воспользовался уловкой, бывшей тогда в большом ходу. Он попросил прислать священника для исповеди. Такие просьбы среди ожидавших пытки не были редкостью, и к Бунину явился священник Хитрый писарь отлично знал, что каждое слово, произнесённое им на исповеди, будет непременно передано судьям, и «покаялся», что «доносил на Маремьяну без всякой страсти и злобы, прямою христианскою совестью» и что всё написанное им – святая истина.

За Бунина, кроме того, просил один из вице-адмиралов, у которого он исполнял обязанности секретаря, и судьи махнули на него рукой. Доносчик отделался двухмесячным тюремным заключением и страхом пытки. Кроме того, ему ничего не заплатили за донос, потому что Маремьяна ни в чём не повинилась.

Еле живую старуху, искалеченную пыткой, сослали в Пустозерск – в ста верстах от Ледовитого океана. При этом было постановлено, что «пропитание ей иметь от своих трудов, как возможет».

Это было одно из редких дел Тайной канцелярии, кончившихся трагически в царствование Анны Иоанновны. Обычно в то время пустяковые, большей частью «пьяные» дела, носили почти водевильный характер.

В канцелярию петербургского обер-полицмейстера была доставлена солдатская жена Ирина Иванова.

Полицейский сотник, доставивший её, рапортовал по начальству:

«Вчерашнего числа вечером был я на петербургской стороне, в Мокрушиной слободе, и проходил вместе с десятским, для того чтобы за порядком наблюдение иметь. Проходя мимо дома солдатки Ирины, услыхали мы крик великий. Вошли во двор и стали тот крик запрещать. Из избы выбежали два бурлака и стали нас бить, а там выбежала самая солдатка и стала зазорно поносить начальство, и о его светлости негоже кричала. Того ради мы её и взяли, а бурлаков отправили на съезжую».

Ирина самым решительным образом опровергала все показания.

– Неправда, ой, неправда! – голосила она. – Был у меня и крик, и шум великий, а чего ради? Того, что пришли на двор сотник с десятским и вошли в избу. И стал мне сотник говорить непристойные слова к блуду, и я стала его гнать со двора вон. В ту пору вошли в избу два брата моих, родной и двоюродный, и столкали сотского и десятского на улицу. А те начали кричать, собрали народу немало, взяли меня и братьев под караул и повели на съезжую. Ведучи на съезжую, зачал сотский бить меня смертным боем, а я, не стерпев того бою, облаяла сотского. Он совсем осерчал, братьев отправил на съезжую, а меня сюда представил.

Полицмейстеру совсем не хотелось путаться в дело, где, хотя и косвенно, замешано имя всесильного Бирона, и он отправил солдатку с сотским в Тайную канцелярию.

Там сразу поняли, в чём дело, и начали допрос с полицейского. Однако его даже не пришлось пытать. Когда привели в застенок и он увидел одетых в красные рубахи палачей, орудия пыток, потемневшие от крови, им овладел ужас. Сотник упал на колени и повинился, что оклеветал солдатку.

Судьи, в свою очередь, не хотели из-за пустяков препираться с полицией и отпустили сотника, приказав лишь слегка «постегать».

Солдатке Ирине пришлось пережить несколько более тяжёлых минут. Её привели в застенок, раздели, вправили руки в хомут и несколько раз потянули за верёвку, но настолько слабо, что ноги женщины даже не отделились от земли. Затем был проведён формальный допрос, исход которого после признания полицейского, был, разумеется, предрешён. Наконец, солдатке «для памяти» дали несколько слабых ударов кнутом и отпустили с миром.

У столяра адмиралтейства Никифора Муравьёва было дело в Коммерц-коллегии, тянувшееся уже четыре года.

Заключалось оно в том, что подал столяр челобитную на англичанина, купеческого сына Пеля Эвенса, обвиняя его в «бое и бесчестии» и прося удовлетворения себе «по указам».

«Бой и бесчестье» эти произошли, конечно, от того, что Никифор, нанявшись работать у англичанина, часто загуливал, ревностно справлял все праздники, установил ещё и свой собственный праздник – «узенькое воскресенье», т. е. понедельник, и тем крайне досаждал своему хозяину, у которого работа стояла.

И вот в одно прекрасное «узенькое воскресенье» Пель Эвене, раздосадованный пьянством Никифора, расправился с ним по-своему: надавал добрых тумаков.

Обиженный столяр задумал отомстить англичанину судом и подал на него челобитную в Коммерц-коллегию, но решения своего дела ему пришлось ждать долго.

«Жившие мздою» чиновники не очень-то торопились, может быть, и потому, что купеческий сын Пель Эвене частенько наведывался по своим делам в Коммерц-коллегию и успел уже задобрить их, а голый столяр не представлял для чиновников никакого интереса.

Так или иначе, но Никифор ходил год, другой, третий и, наконец, четвёртый справляться в коллегию о деле, а оно всё лежало под сукном. Столяр всё не терял надежды на возмещение обиды и надоедал коллежским чиновникам своими визитами, а они только твердили, что «жди мол, решение учинят, когда дело рассмотрится».

И долго бы пришлось ходить Муравьёву таким образом, если бы не случилось неожиданного происшествия, которое его самого вовлекло в беду и заставило забыть об англичанине.

Уже на четвёртый год своего мытарства пришёл однажды Муравьёв в коллегию и толокся с прочими в сенях, ожидая выхода какого-нибудь чиновника.

Вышел асессор Рудаковский. Муравьёв подошёл к нему с вопросом.

– Ты зачем?.. Ах, да, по делу с Эвенсом… Ну что, ты, брат, шатаешься, брось ты это дело и ступай, помирись лучше с хозяином, право.

– Нет-с, никак невозможно. Что же, я четвёртый год суда жду, а тут помириться!

– Ну, мне некогда с тобой разговаривать, не до тебя, – и чиновник скрылся.

Столяр остался в раздумье, уж не оставить ли всё это? Удовлетворения не получишь, коли сам не заплатишь, а где же тягаться с купцом?.. Дай-ка попытаюсь ещё припугнуть жалобой!..

И снова ждёт Муравьёв чиновника, который через некоторое время появляется.

– Ваше благородие! Я всё-таки буду вас просить об этом деле…

– Ах, отстань ты, поди прочь, не до тебя…

– Ну коли так, то я к Анне Ивановне пойду с челобитной, она рассудит!

Чиновник остановился и строго воззрился на Муравьёва:

– Кто такая Анна Ивановна?

– Самодержица…

– Как же ты смеешь так предерзостно говорить о высокой персоне императрицы? Какая она тебе «Анна Ивановна», родная, что ли, знакомая? Да знаешь ли ты, что тебе за это будет?!

Чиновник рад случаю придраться и наступает на столяра с угрожающими жестами. Никифор трусит.

– Так что же вы моё дело тянете? Ведь четыре года лежит! Аль вам получить с меня нечего, так и суда мне нет?

– А, так вот ты ещё как! Хорошо! Слышали, как он предерзостно отзывался об Её Величестве: я, говорит, к Анне Ивановне пойду!

Присутствующие мнутся.

– Я тебя упеку! – разорался Рудаковский.

– Конечно, конечно, надо его проучить, мужика, – подхватывает другой чиновник – Идите вы сейчас в Сенат и доложите Андрею Ивановичу Ушакову, он его проймёт!

– Иду, иду, сейчас же! Я этого дела так не оставлю!

– Да что вы, господа, все на меня? Рады обговорить-то!..

– Не отговаривайся, все слышали твои речи! Смущённый столяр хочет уйти, но его удерживают.

– Нет, ты постой, куда улизнуть хочешь?! Вот я тебя с солдатами под караул отправлю! – кричит Рудаковский, и действительно, несчастного Муравьёва отправляют в Сенат.

На другой день столяр предстал в походной Тайной канцелярии пред очи Ушакова и, разумеется, заперся в говорении неприличных слов.

– Чиновник со злобы доносит, потому как они моё дело с англичанином четыре года тянут, а я помириться не могу и взяток не даю.

– Так что же ты говорил?

– Говорил, как надлежит высокой чести: Её Величеству, государыне Анне Ивановне, а не просто – Анне Ивановне… Рудаковский со злобы оговаривает.

– Позвать сюда асессора Рудаковского!

– Как он говорил об императрице?

– Весьма оскорбительно для высокой чести самодержицы – именовал её, как простую знакомую, Анной Ивановной, без титула, подобающего её персоне. Говорил мне в глаза и слышали его другие люди, коих могу свидетелями поставить.

– Ну! – обратился Ушаков к Никифору. – Признавайся лучше прямо, винись, не то – огнём жечь буду!

– Со злобы!.. Потому как…

– А, не признаёшься! Поднимите его на дыбу!

– Винюсь, винюсь, ваше превосходительство! В забвении был, с досады, может, что и не так сказал, как надобно! Дело моё не решают, ну я и хотел постращать именем Её Величества государыни, чтоб дело-то решили…

– Ну, так чтобы ты никогда не забывал подобающей императорской персоне чести и уважения, мы тебя плетями спрыснем, – решил Ушаков.

Не искал с тех пор больше столяр Муравьёв справедливости в судах.

В день коронации императрицы Анны Иоанновны, после литургии и молебного пения, у воеводы Белозерской провинции, полковника Фустова, был званый обед.

Собрались к нему все знатные люди: игумен ближнего монастыря, городской протопоп, ратушские бургомистры, бургомистры таможенные и кабацкие и много другого зажиточного люда. Между гостями было и двое молодых военных: поручик морского флота Алексей Арбузов и прапорщик Василий Уваров.

За обед сели чин чином; радушная полковница усердно угощала; игумен и протопоп, сидевшие на первых местах, завели разговор о епархиальных делах, кабацкие бургомистры о винном торге, а ратушские пустились обсуждать дела администрации. Молодые военные занялись разговорами с барышнями – дочками воеводы. Прапорщик скоро овладел вниманием старшей дочери-красавицы, что взорвало поручика, большого кутилу и забияку. Бросая сердитые взгляды, поручик стал изыскивать способ придраться к чему-либо и дать почувствовать прапорщику своё превосходство. Но на все его колкие замечания Уваров отвечал спокойно, что ещё более распалило Арбузова.

Но вот встал хозяин и предложил выпить за здоровье императрицы. Все поднялись, чокнулись и выпили. Только Уваров, отпив полрюмки, сморщился и поставил её снова на стол.

– Что же вы так мало пьёте? – спросила хозяйка.

– Я теперь дал зарок не пить больше, потому что от хмельного болен бываю. На прошлой неделе кутнул слегка в компании, так после трое суток болен пролежал, думал совсем смерть подходит.

Арбузов, занятый усердно выпивкой, не заметил этого, но вот радушная хозяйка подошла к Уварову со стаканом пива.

– Не могу-с, ей-богу, не могу пить, дал обещание.

– Ну что вам сделается от стакана пива? – уговаривала полковница, – теперь такой день! Нужно выпить за здоровье императрицы!

– Да вот отец протопоп ещё не пил вина, – пробовал отвертеться Уваров, но в это время вдруг поднялся поручик Арбузов.

– Как, что такое?! Он не хочет пить за здоровье Её Величества? – громко заговорил он через стол и вперил злые глаза в Уварова.

– Я не пью, потому что мне это вредно, но, если хотите, я выпью, только дайте мне чего-нибудь полегче…

– Ах, вот горе, – засуетилась хозяйка, – нет ничего, кроме пива и водки.

Уваров, взяв стакан пива, выпил его.

– Нет, ты этим не отвертишься! – горячился Арбузов, – как это ты отказываешься пить за здравие императрицы? Ты после этого не верный слуга государыни, а каналья! Ты, бестия, недостоин носить военный мундир, потому что не уважаешь Её Величества!..

– Потише, потише! – вскочил Уваров. – Вы не смеете так называть меня! Всемилостивейшая государыня не желает своим подданным от пьяного питья вреда, не тре-будет её здоровья, если подданные будут пьяными валяться да болезни наживать!..

– А, вот ты как! Ну, я тебя заставлю выпить! Ты пил прежде, я сам видел тебя пьяным! – заорал Арбузов, подступив к прапорщику со стаканом водки. – Пей, сейчас пей, не то я тебя всего расквашу! – и сжатый кулак поднялся над головой Уварова.

Уваров отшатнулся назад, глаза его загорелись гневом, но тут переполошившиеся гости схватили Арбузова, стакан выпал и разбился…

– Я не хочу в чужом доме скандал поднимать, мы рас считаемся с вами после, – сказал Уваров и направился к выходу.

– Ну, погоди, дьявол, съедусь я с тобою где-нибудь, разорву на части, изобью как собаку! – кричал, вырываясь из рук гостей, поручик.

Гости, встревоженные скандалом, вышли из-за стола, уговаривали и укоряли Арбузова, а полковник-воевода дал время удалиться Уварову. Указав Арбузову на дверь, он крикнул:

– Пошёл вон! Я не позволю всякому пьянице буянить у меня в доме! Вон!

Арбузов оборотился, хотел ещё что-то сказать, но его вытолкали за дверь…

Последствием этой истории между двумя молодыми офицерами была не дуэль; они избрали другой, хотя, по нравам эпохи, и не менее кровавый путь, – оба подали в новгородскую губернскую канцелярию по прошению и представили суду решить их дело чести.

Прапорщик Уваров написал прошение и подал через два дня после происшествия и в прошении жаловался, что Арбузов «неведомо за что» изругал его, причём подробно перечислил все бранные эпитеты, которые он слышал.

Дело это, по ходатайству самого воеводы, вполне сочувствующего Уварову, не откладывалось в долгий ящик, и скоро Арбузов должен был получить возмездие за скандал в доме воеводы.

Чувствуя собравшуюся над его головой беду, Арбузов вдруг вздумал повернуть дело на другой лад и, не теряя времени, махнул в ту же канцелярию доношение на Уварова, оскорбившего монаршую честь тем, что не хотел пить, «как российское обыкновение всегда у верных рабов имеется», за здравие Её Величества.

Получив такой донос, новгородская канцелярия не признала возможным рассматривать дело самой, а составя экстракт из обеих бумаг, послала его в Тайную канцелярию, к Ушакову.

Начались допросы всех причастных к делу лиц и свидетелей.

Уваров на допросе объяснил: до 24 апреля в компаниях он вино и пиво пил и, видя от того питья себе вред, пить перестал от 24 числа, а 28 апреля, когда воевода предложил всем по рюмке водки за здравие Её Величества, и он выпил, а не пил только другую, предложенную Арбузовым.

Арбузов продолжал обвинять прапорщика, что тот не хотел пить из умысла.

Свидетели, вызванные в Тайную канцелярию, подтвердили во всем показания Уварова и обвинили в буйстве Арбузова.

Уварова признали невиновным, а Арбузова, за желание сделать зло своим неверным доносом, понизили чином…

В морозный день декабря 1739 года в городе Шлиссельбурге в дом тамошнего жителя пришёл живший в недальнем селе Путилове каменщик Данила Пожарский.

Зашёл он туда по-сродственному – проведать двоюродную племянницу своей жены, хозяйку Авдотью Львовну, да кстати и погреться с мороза.

– Здорово, племяннушка, как живёшь-можешь?

– Аи, да неужто это дядя Данила? – воскликнула Авдотья. – Какими судьбами?

– По делам, племяннушка, по делам… Хозяин-то дома?

– Нету самого-то, отлучился… Да ты садись! Здорова ли тётка Алёна, что у вас нового?

– Что нам сделается? А тётка тебе кланяется… Данила распоясался, сел на лавку и тут только заметил в комнате ещё третье лицо – небритого, грязного и одетого по-немецки человека.

– Это кто ж у тебя? – спросил Данила Авдотью.

– А это, дядя Данила, жилец у нас на квартире живёт, писарь из полицейской конторы, Алексеем Колотошиным зовут.

Писарь поклонился и снова сел у окна.

– Зазяб дюже по дороге-то, – сказал Данила, потирая руками.

– Да ты бы дядя, на печку лёг, погрейся с холоду, – предложила Авдотья, – раздевайся да полезай, скидай валенки-то, я их посушу.

– Ин ладно, дело говоришь, погрею старые кости… Вы, господин, не обессудьте, – обратился Пожарский к писарю, снимая валенки и влезая на жарко истопленную печь.