"Дорогой мой!

Спасибо тебе за твоё письмо. Оно дышит теплотою и любовью. Спасибо, дорогой мой…

Переходя к делу, скажу, что теперь уж, вероятно, поздно отказываться от суда над Бурцевым. Я сегодня получил от В. письмо (получил его с опозданием на два дня, так как оно было заказное, а для получения заказного надо было визировать паспорт, иначе не выдавали), где он писал, что суд сегодня, в субботу, начнётся и просил телеграфировать, согласен ли я на то, чтобы ты был третьим представителем от ЦК Я сегодня же телеграфировал тебе и *** о своём желании этого.

Но если бы ещё и можно было бы похерить суд над Бурцевым, то я скорее был бы против этого, чем за, но, конечно, не имел бы ничего, если бы вы там так решили это дело. Некоторые неудобства суда имеются. Я многое, указанное в твоём письме, разделяю, но не все. Мне кажется, дорогой мой, ты слишком преувеличиваешь то впечатление, которое может получиться от того, что выложит Бурцев. Конечно, ты делаешь предположение, что моя биография судьям неизвестна и что Бакаю можно верить… Это предположение, на мой взгляд, лишнее: моя биография может стать известна судьям, а насколько можно верить Бакаю, то, может быть, и его биография (которая, по-моему, должна была бы быть несколько полнее, чем это приводится Бурцевым в «Былом», что Бакай служил в полиции случайно и ему была эта служба противна, но по инерции служил и дослуживался) не так уж расположит к особенному доверию.

Ты не сердись, я сейчас говорю о моей биографии рядом с биографией Бакая. Я понимаю, что это недостойно меня и нас всех. Но, очевидно, может создаться такое положение. Но я даже становлюсь на точку зрения этого предположения, т. е. меня не знают, а Бакай, который указал провокатора среди партии эсеров, заслуживает доверия. И вот и при этих условиях, мне кажется, то, что выложит Бурцев, не может произвесть впечатления, ну, скажем, в его, Бурцева, пользу.

Я, конечно, не знаю всего, что имеет Бурцев сказать. Знаю только то, что сообщил мне ты при нашем свидании. И вот это, по-моему, не выдерживает никакой критики. Постараюсь доказать.

Может, я субъективен, но, во всяком случае, несознательно, ибо стараюсь быть объективен, насколько только возможно. Основа – письмо (от) августа 1905 г. о Татарове и обо мне. Бакай передаёт со слов, кажется, Петерсона, что это письмо написал Кременецкий, желая насолить какому-то начальству или Рачковскому, и получил за сие действие наказание – перевели из Питера, где он был начальником охраны, в Сибирь – начальником же охраны. Всякий объективно думающий человек не поверит этому: такому лёгкому наказанию не может подвергнуться лицо, совершившее такое преступление. Выдача таких двух птиц, как в том письме, – и за это вместо Питера – Томск – и тоже начальником охраны. Все равно, если бы Татарову дали бы работу вместо Питера в другой области. Но для правдоподобия придумывается, что тогда была конституция и они растерялись. Рачковский-то! Да и притом, ведь письмо появилось в августе, а конституция – в октябре. Что же эти два месяца-то? Да и притом, как могли узнать, что Кременецкий писал: что сам он рассказал своему начальству?

Тут, мне кажется, нам бы следовало установить не только со слов Бурцева или Бакая факт, действительно ли происходил перевод Кременецкого из Питера в Сибирь, а если происходил, то когда именно. Может, окажется, что Кременецкий сидит в Сибири раньше появления этого письма, или перевели его гораздо позже, тогда вовсе нельзя и говорить о растерянности октябрьских дней. Это было бы важно установить. Может, это бы повлияло на самого Бурцева. Он увидел бы, что его дурачат, мягко выражаясь. Но как это сделать? Может, это и нетрудно; ведь известно публике, когда появляются новые начальники охраны, – хотя, черт его знает, может, это и нелегко.

Это письмо для меня загадка. Между прочим, кроме Кременецкого, другой охранник в Одессе тоже говорил, что он – автор этого письма. Если ты помнишь, это было в конце 1906 г., из Одессы приехал в ЦК от…, к которому ходил один охранник, указывая на меня, что, мол, он писал это письмо и что, мол, с одним покончил, а другого не трогают. Если всему верить, то ведь два охранника писали одно и то же письмо и оба охранника спасают партию от меня. Я не думаю, что я путаю об одесском охраннике, мне это рассказал N тогда, т. е. два года назад.

Если даже и допустить, что Бакай не врёт, а честно действует, то ведь он все это слышал от Петерсона, а Петер-сон от Рачковского или Гуровича, или от обоих. Теперь, если думать, что высшие круги полиции почему-то выбрали путь пустить в ход моё имя в том письме, то и естественно, что им и дальше говорить о двух провокаторах было… выгодно и что один-де, слава Богу, ещё и уцелел

В истории провокаторства, говорит Бурцев, не было случая, чтобы для компрометации члена партии выдавали настоящего провокатора. Я истории не знаю – он знает. Ну, а было ли в истории полиции, чтобы начальник охраны выдавал для населения начальству важных провокаторов? Можно сказать, когда выгодно, «это бывает», а ведь на самом-то деле этого до сих пор не было. А в истории провокаторства разве было, чтобы из провокатора получился сотрудник «Былого», а ведь теперь есть

Итак, основа всего – письмо; неужели рассказы о нем не могут на кого-либо подействовать, чтобы думать, что Бурцев имел какое-либо нравственное право так уверенно распространяться обо мне, и не нужно знать мою биографию для того, чтобы сказать Бурцеву: этого мало, а если знать и биографию, то можно и в физиономию Бурцеву плюнуть.

Что же с Бурцевым, когда он узнает от тебя биографию? Он от своей мысли не отказывается, а ещё укрепляется и очень просто рассуждает. Плеве – это дело с его согласия… Рачковского. Рачковский был Плеве устранён от дел. Рачковский не у дел. Рачковский зол на Плеве. Рачковский и придумал: создавайте Б. О. («Боевая организация». – П. К) Убейте Плеве! Я – друг Рачковского, не могу же не убить его врага, Плеве. И вот создалась Б. О. Просто?

Но отчего историку не приходит в голову такой мысли. Ведь Рачковский не у дел. Департамент и охрана в Питере существуют (они, конечно, не знают о плане Рачковского и моем), но ведь все-таки они могут проследить работу Б. О. и арестовать и, конечно, меня, работающего на Плеве. И что же я, продажный человек (такой, конечно, и в глазах Рачковского), пойду спокойно на виселицу за идею дружбы Рачковского и не скажу совсем, что, помилуйте, да ведь я действовал по приказанию Рачковского – начальства своего? И что Рачковского ведь тоже наделили бы муравьевским галстуком? И что же, Рачковский готов и на виселицу, как член Б. О. или главный её вдохновитель? Или Рачковский мог думать, что его за это переведут на службу только в Сибирь, или что я его (не) выдам и уж сам пойду на виселицу из дружбы к нему, а о нем ни гуту? Или Рачковский думал, он отвернётся, скажет, что он тут ни при чем, что я, мол, сам это затеял; а я, мол, хотя и продажный, но все-таки дурак дураком, буду рисковать своей жизнью из-за Рачковского, который, между прочим, и не у дел, и, если попадусь и не сумею доказать, что я действовал с Рачковским.

Противно все это писать, но вместе с тем меня и смех разбирает. Уж больно смешон Бурцев, построив эту гипотезу, да ещё с ссылкой на историю. Мол, в истории это уж и было. Судейкин хотел убить Толстого. Но ведь только хотел, ведь знаем только разговор с Дегаевым (и то, где его историческая неопровержимость?) А почему Судейкин не сделал? Может быть, оттого, что Судейкин побоялся виселицы, чего не побоялся, по Бурцеву, Рачков-ский, а ведь Судейкину-то легче было сделать. Ведь он при делах и все дела были в его руках, тогда он царил, он был в смысле выслеживания революционных организаций и вне конкуренции, и вне контроля, кажется. А Рачковский не у дел. Однако он организации боевой не создал.

А вот историк Бурцев ссылается на историю 15 июля. Ты как-то сказал, что Бурцев единственный историк революции и провокации. Да, единственный. И вот это может действовать. Мне кажется, бояться нечего. К счастью, он единственный историк, а заседать будут не историки.

А если немного посмотреть на до 15/VII и после 15/VII?

1) До.

Б. О. началась, конечно, не Рачковским, а Гершуни. О Сипягине я узнал только через несколько дней после акта, что это дело Гершуни. Вскоре приехал Герщуни ко мне, и мы сговаривались о совместной работе с ним в данном направлении. План начать кампанию против Плеве уже был тогда. В апреле, мае 1902 года одновременно был план и на Оболенского. Я тогда уезжал в июне и июле 1902 года в Питер, а Гершуни – на юг России, где имел в виду Оболенского.

Не хочу распространяться, скажу только, что, кроме Сипягинского дела, я был причастен и ко всем другим, т. е. Оболенского, и ещё ближе, уже к Уфе, куда я людей посылал. Во всяком случае, надо считать и эти дела (кроме Сипягинского) за благословение начальства. А известно, что тогда ещё цареубийство на очереди не стояло, кроме, конечно, как у Бурцева, а потому договор с начальством тоже не приходилось заключать– начальство, мел, разрешает всех убивать, кроме царя и Столыпина.

2) А что касается (времени) после 15 июля, то ты ведь знаешь. Скажу только о Сергее. Пег, раньше вот ещё что. Ну, совершается 15 июля. Плеве нет. Рачковский рад, враг его убит. Он не получает муравьевского галстуха. Знает он состав организации досконально, и по каким паспортам (кто) живёт, знает, что она разделилась на 3 части – в Москве, в Питере и в Киеве. Знает, что ты в Москве, словом, знает все, что ты и я, в результате – убивают Сергея. Бурцев говорит: не успели арестовать, дали по оплошности убить. То есть знали в течение 3-х или больше месяцев, по какому паспорту ты живёшь, по каким паспортам все уехали из Парижа, когда проезжали границу с динамитом, по какому делу живут в Москве, об извозчиках знали, словом, все, все в течение 3-х месяцев, и дают убить Сергея. Не успевают и после убийства тоже никого не берут и не устанавливают долго Ивана Платоновича, дают всем разъехаться – ты, кажется, с паспортом, по которому жил (хорошо не помню), Дора разъезжает и возится ещё долго. Хорош Рачковский. Отчего бы партии не иметь Рачковских таких. Не скверно вовсе?

Бурцев знает все из истории! Предупреждали, не успели только взять, дали убить. Что делать, медленно движется охранка. Если она будет знать все с самого начала работы организации и паспорта, по которым живут организаторы, она все-таки прозевает все и убить даст и разъехаться даст всем. В истории Бурцева может и это бывает?

Теперь о варшавском посещении. Рассказ Бакая следующий. Из Питера сообщают ему, как охраннику, – едет, мол, важный провокатор Раскин, он посетит такое-то лицо, снимите слежку у этого лица, дабы филёры не видели этого важного провокатора Раскина. Бурцев установил, что у этого лица был я. Мне безразлично, как он это установил и можно ли это установить вообще. Факт тот, что я единственный раз за свою деятельность был по делу в Варшаве и посетил одно лицо. Фамилию этого лица совершенно сейчас не помню. Но помню, что это было… Был я по поручению Михаила Рафаиловича Гоца. По делу, насколько припоминаю, транспорта. Черт его знает, совсем не помню сейчас. Этот господин каким-то способом мог перевозить литературу. А Михаилу (Гоцу) об этом передавал… и кажется, я и являлся от N. Но этот господин мне сказал, что он ничего не знает и не ведает, – выпучил глаза только. Я и решил, что тут N наплёл, и уехал. Господин этот, варшавским филёрам неизвестный, мог совершенно проскользнуть мимо них. И что за нелепость, департаменту делать распоряжение о снятии филёров, дабы они не видели меня, провокатора Да потом, неужели всякий раз, когда провокаторы куда-нибудь ходят, то снимаются филёры. И здорово бы им приходилось со мной возиться, так как раньше я очень много посещал, и, вернее, из любопытства все филёры уже хотели бы взглянуть на этого знаменитого Раскина Но это относится к истории. Мы тут ничего не понимаем. Но этот рассказ плохо согласуется с другим рассказом того же источника. Когда мы были в Нижнем, т. е. ты и я, то за нами следило по 6 человек, кажется, дабы нас не арестовали нижегородские шпионы. В одном городе нимаются филёры, дабы они Раскина не видели, а в другой посылаются филёры, да ещё по б на каждого, дабы они на Раскина смотрели! Кроме того, это предписание из Питера от Департамента полиции или охраны говори!, что Раскин имел дело не только с Рачковским, но и с департаментом или охранкой, так что и департамент благословлял организацию убийства Плеве. Я думаю, что каждый, более или менее не желающий из меня сделать во что бы то ни стало провокатора, не будет считать все это более или менее важным и стоящим внимания.

Не знаю, что имеет Бурцев. N. пишет, что Буоцев припас какой-то ультра-сенсационный материал, который пока держит в тайне, рассчитывая поразить суд, но то, что я знаю, действительно не выдерживает никакой критики, и всякий нормальный ум должен крикнуть– «Купайся сам в грязи, но не пачкай других». Я думаю, что все, что он держит в тайне, не. лучшего достоинства. Кроме чжи и подделки, быть может. Потому, мне кажется, суд. может оыть, и сумеет: положить конец этой гоязной клевете, По крайней мере, если Бурцев и будет кричать, то он останется единственным маньяком. Я надеюсь, что авторитет известных лиц будет для остальных известным образом удерживающим моментом. Если суда не будет – разговоры не уменьшатся, а увеличатся, а почва для них имеется: ведь биографии моей многие не знают. Ты говоришь: делами надо отвечать, работой… Теперь мне представляется, что заявление твоё и N. все-таки не заставит молчать. Они слепые, будут говорить, а разве Вера Николаевна не работала с Дегаевым?

Конечно, мы унизились, идя в суд с Бурцевым. Это недостойно нас как организации. Но все приняло такие размеры, что приходится унизиться. Мне кажется, что молчать нельзя, – ты забываешь размеры огласки. Но если вы там найдёте возможным наплевать, то готов плюнуть и я вместе с вами, если это уже не поздно. Я уверен, что товарищи пойдут до конца в защите чести товарища, а потому я готов и отступиться от своего мнения, и отказаться от суда. Поговори с Я. Если хочешь, прочти ему и это письмо…

Прости, что написал тебе столь много и, вероятно, ты все это и сам знаешь и думал обо всем. Мне хотелось только не присутствовать во время этой процедуры. Я чувствую, что это меня совсем разобьёт. Старайся, насколько возможно, меня избавить от этого. Пересылаю и письмо. Обнимаю и целую тебя крепко. Твой Иван. Пиши, только не заказным".