Как Петров Карпова убил

Едва ли будет большой ошибкой сказать, что значительную часть секретных сотрудников составляли сбившиеся с пути члены партий, и каждый из них пережил в своё время личную драму. Почти всегда ошибка являлась первым шагом на этом пути. Легко представить себе рабочего человека, освобождённого после ареста. Если интеллигента после ареста поддерживали, то рабочего – никто. Заводы и фабрики для него закрыты, деваться некуда; в это время добрые приятели из кругов, близких к охранному отделению, уговаривали: плюнь ты на это дело, иди в «охранку» и расскажи, что знаешь. Если он упирался, ему говорили: «Не хочешь выдавать тех, кто на свободе, назови тех, кто уже попался, им вреда не сделаешь». Если он попадался на эту удочку, то оказывался полностью в руках отделения. Дальше шли доносы, заливаемые вином. Махнув на всё рукой, подопечный уже выдаёт направо и налево, «погибать – так с треском». Спускаясь всё ниже, он редко удерживался от шантажа, после чего его без снисхождения выбрасывали за борт.

Но если он удерживался от уголовщины, то судьба его была немногим лучше: товарищи по партии через два-три года начинали его сторониться, а «охранка», не получая ценных сведений, почти забывала о его существовании. И само охранное отделение считало, что сотрудник «выдыхается» через два года работы. Приводимое ниже письмо ярко рисует положение одного из этих «бывших» людей.

Из его же прошения начальнику охранного отделения:

Если работа сотрудника была не очень продолжительна, то тяжесть работы и невыгодность – налицо. Правда, некоторые из них держались подолгу, но для этого нужно было быть недюжинным человеком. Так, Азеф продержался 16 лет, но и средства для того предприняты героические: его участие в убийстве Великого Князя Сергея Александровича является неоспоримым. Последним его делом, по которому казнено 7 человек, было покушение на Щегловитова.

Насколько были цепки руки «охранки», настолько губительно й тлетворно было её влияние на всякого, даже честного и сильного волей человека, если он входил с нею в тесное соприкосновение.

После провала Азефа партия эсеров содрогнулась. Казалось, дальше работать нельзя. И вот в голове одного революционера, ААПетрова, всплыла старая мысль, приводившаяся в исполнение ещё «Народной волей». Этот крупный работник партии решил проникнуть в тайны «охранки» и раскрыть её секреты. Но только семь месяцев смог он пробыть на службе, после чего последовала катастрофа. Пусть отрывки из открытого письма комитета партии и предсмертного послания самого Петрова расскажут, к чему привела эта попытка.

«Знамя Труда» № 25.

В ночь с 8 на 9 декабря в д. № 25 по Астраханской ул. на Выборгской стороне в Петербурге разыгрался финал драмы, неожиданный для одного из действующих в ней лиц, генерала Герасимова и руководимой им тайной полиции царя: взрывом бомбы был убит начальник охранного отделения в Петербурге, полковник Карпов, и тяжело ранен сопровождавший его Другой, пока ещё неизвестный чин охраны. Произведший покушение молодой человек был арестован уже на улице, и при нём найден паспорт на имя Воскресенского. Этот Воскресенский в действительности является Александром Алексеевичем Петровым. На днях его будут судить военным судом. Драма кончена, и мы можем теперь рассказать её перипетии.

Петров был народным учителем в Вятской губернии. В начале девятисотых годов он начал там свою работу среди крестьян. Сначала она носила чисто культурнический характер, но в 1902 году Петров официально примкнул к партии эсеров и повёл работу под руководством местного губернского комитета партии. Но работа была прервана арестом. Впрочем, вскоре он был освобождён, и дело за недостаточностью улик прекращено, но от должности учителя его всё же уволили. Петров снова с той же энергией принялся за работу. Новый арест и новое освобождение опять за недостаточностью улик В 1905 году третий арест и предание суду. Амнистия в октябре 1905 года снова освобождает Петрова. Но не надолго. Тотчас же почти по окончании «дней свободы», 9 января 1906 года Петрова арестуют вновь и приговаривают к административной ссылке на три года в Нарымский край. Но по дороге туда его задерживают, так как открылись какие-то новые данные, которые позволяли привлечь его к суду. Петров решает бежать. И выполняет вместе с одним товарищем своё решение, перепилив решётку окна. С этого момента начинается его нелегальная работа. Он избирает себе боевую область: участвует в экспроприации в Усло-не, принимая косвенное участие в покушении на Кобеко, участвует в экспроприации в Троицком лесу, работает в динамитной лаборатории в Казани. Во время приготовления снаряда в этой лаборатории одним из товарищей Петрова происходит страшный взрыв, который смертельно ранит приготовлявшего бомбу и тяжело уродует Петрова: у него оказались раненой нижняя часть живота, перебиты и изранены ноги. Но Петров не теряется, после того как прошло первое оглушающее действие взрыва, видя, что товарищ умер, он сам решается бежать и приводит своё намерение в исполнение; окровавленный, изуродованный, он выползает на руках на улицу, и там, совершенно обессилевшего его находят и арестовывают. Суд приговаривает его к каторге на 4 года. В 1907 году отбывает наказание, его отправляют в Вятскую губернскую тюрьму Откуда он, взломав решётку окна, снова бежит и вскоре скрывается за границу. Побег этот был сопряжён с необычайными трудностями: последствия ранений при взрыве далеко не исчезли. Петров продолжал хромать. Раны на ногах не зажили, так как их едва залечили в тюрьме, даже не извлекши осколков металла, попавших в ногу. Лишь за границей была произведена необходимая операция, и Петров поправился. Он опять едет в Россию на работу в Поволжскую область. Его вместе с другими арестовывают в Саратове.

Летом 1909 года за границу пришло известие, что Петров, переведённый из тюрьмы в саратовскую психиатрическую лечебницу на испытание, бежал оттуда. А через несколько времени он сам приехал за границу, но приехал разбитый, придавленный, угнетённый. Тотчас же он стал искать возможности видеть представителей партии эсеров. И при первом же свидании рассказал следующее.

Чуть не первым известием с «воли», пришедшим к нам в Саратовскую тюрьму, было сообщение об открытии провокации Азефа. Известие это произвело ошеломляющее впечатление. Вскоре к этому присоединился ещё новый факт: их арест оказался тоже делом провокатора – Татьяны Цейтлин. Арест рабочих в Саратове, происшедший вскоре после их ареста, вызван был тоже провокацией. В тюрьме не стало иных разговоров, как о провокаторе: припоминались прежние провокаторы, подозревались новые, приводились различные случаи провокации. Провокация тяжёлой пеленой нависла над всеми. Оскорблённое чувство бессильно металось, ища выхода. В тюремной обстановке воображение рисовало картину одну другой ужаснее и мрачнее. Казалось, что всё погибло, всё рушится – партия сверху до низа разъедена провокацией.

Борьба с этой язвой явилась, таким образом, неотложным, самым насущным делом. И ум настойчиво и упорно возвращался к мысли об этой борьбе, искал способов, строил планы. Ибо «для всех было ясно, – как описывал потом своё настроение Петров, – что прежде чем продолжать работу, нужно освободить партию от этого элемента». Но как? И после долгих дум и сомнений он пришёл к выводу: «Хоть и говорят, что провокация есть своего рода палка о двух концах, но ведь об этом только говорят. И палка до сих пор бьёт всё одним и тем же концом – бьёт по партии. Провокация есть палка о двух концах. И Азеф – это есть удар по партии, удар одним концом палки. Так пусть же ударит другой конец той же палки. Палка о двух концах: так пусть честный сильный волей человек смело возьмёт эту палку для удара другим концом». Таков теоретический вывод Петрова. А за ним следует и практический: «и я беру эту палку». Он решает стать «провокатором-революционером». «Я взял на себя смелость встать на путь, до сих пор не практиковавшийся партией, взял на себя смелость взять палку провокации, – описывал он своё тогдашнее настроение, – потому что это нужно, я должен это сделать и я верю, что я сумею, смогу, в силах сделать это». «Я партию люблю, я предан делу революции, я отдал делу освободительного движения все свои силы, способности, знания и жизнь: теперь я отдаю ему и свою честь». И решив так, он «ни на минуту не сомневался в правоте и целесообразности своих действий». Он строит широкие планы: добиться доверия, стать крупной фигурой, большим «провокатором», чтобы открыть весь механизм полицейского сыска, чтобы, узнать все пути, какими тайная полиция получает свои сведения, узнать главнейших провокаторов и выдать их всех партии.

Он думает ещё о большем: узнав, что царь едет в Полтаву на празднества, он мечтает быть в качестве охранника там, чтобы выбрать момент, отомстить за подавленную революцию Николаю II.

Внешняя обстановка, по-видимому, благоприятствовала тому, чтобы стать «видным провокатором». Петров был арестован, как нелегальный под фамилией Филатова. Его поведение с жандармами, его израненные ноги, его упорное скрывание своего настоящего имени – всё это заставляло их думать, что они имеют дело с бывалым человеком. Производятся различные попытки установить его имя. Сначала ему заявляют, что его открыли: он – Лещатников. Петров не возражает, но и не подтверждает. Жандармы не успокаиваются. Через некоторое время по некоторым данным и фотографии они решают, что он бывший офицер Севастопольского гарнизона Андрей Ясненко, судившийся в Севастополе и сосланный в каторгу, но бежавший и скрывшийся бесследно из Александровской каторжной тюрьмы. Это открытие жандармов совпало со временем, когда Петров окончательно решил выполнить свой план.

В марте 1909 года он делает начальнику Саратовского жандармского управления, полковнику Семигановскому, и начальнику Саратовского охранного отделения, ротмистру Мартынову заявление о своём желании перейти на службу в полицию. Обе стороны ставят условия. Петров требует, чтобы за это освободили всех арестованных одновременно с ним – Минора, Бартольда и др. Мотивирует он это тем, что, во-первых, они близкие его друзья и он не сможет отделаться от неприятного чувства, если они будут в тюрьме, а во-вторых, если они будут на воле, то у него сразу образуется в революционных кругах группа вполне верящих и близких ему товарищей, через которых ему легче будет узнавать все, что он сам почему-либо узнать не мог бы. Жандармы после споров и пререканий соглашаются выпустить под залог или поручительство всех, за исключением Минора, но со своей стороны требуют, чтобы он письменно заявил о своём желании вступить на службу и в качестве доказательства своей искренности выдал им наиболее важные дела, известные ему в данный момент. В награду ему предлагают свободу и 300 руб. в месяц жалования. После долгих разговоров торг наконец заключается, и 21 марта Петров выдаёт полковнику Семигановскому бумагу, где, признавая себя Андреем Ясненко, для большего поднятия своего значения «сознаётся», что «сфера его деятельности боевая», что «Савинков ему предлагал работать совместно в Северном боевом отряде», но он отказался, предпочитая самостоятельно организовать боевые дружины в Поволжье. Затем он делает ряд фиктивных выдач о планах покушения и тому подобное и мерах их предупреждения и, в заключение, заявляет о своём желании поступить на службу.

Семигановский и Мартынов торжествовали и не скрывали своего торжества. В минуту дружественной откровенности Мартынов признаётся, что без хорошего провокатора невозможно сделать карьеры, что только там, где есть «солидные сотрудники», и выдвигаются жандармы. Больше того, даже степень власти того или другого начальника местного жандармского или охранного отделения измеряется «солидностью» имеющихся сотрудников. И те начальники жандармских управлений, у которых в данный момент такого козыря в руках нет, не теряя официально своей самостоятельности, по существу, как в былое время захудалые удельные князья, попадают во власть своего более счастливого соседа, который начинает княжить и владеть на их территории. Словом, «солидный сотрудник» – это успех, это повышение, награды, бесконтрольные суммы, власть. Семигановский спешит к губернатору Татищеву порадовать его своей новостью. И все сообща, ввиду особливой важности «сотрудника», решают при посредстве его выслужиться перед высшим начальством. Забрав бумагу Петрова, полковник Семигановский едет в Петербург в Департамент полиции, а, главное, к «самому» Герасимову, «нашему начальнику», «сильнейшему человеку», – ударить челом своим приобретением. Через несколько дней он возвращается с известием, что Петрова «требуют» в Петербург.

В Петербурге Петрова всё время держат в охранном отделении, в какой-то роскошно обставленной комнате. Он «почётный» заключённый. Он попадает в руки к «самому» Герасимову и его подручному Доброскокову. Начинаются снова переговоры об «условиях», а наряду с этим идёт неустанное наблюдение и изучение нового будущего сотрудника. Условия Петрова об освобождении его товарищей, а в особенности Минора, признаются неприемлемыми. Вместе с этим в Герасимове всё время живёт какое-то подозрение. Он всматривается и изучает Петрова, пытается прочесть у него на лице истинные помыслы и цели. Однажды во время какого-то «дружественного» разговора Герасимов вдруг быстро поднимается, берёт Петрова за руку и подводит к зеркалу. «Смотрите, – говорит он и поясняет: – Вы мне нравитесь, очень. Но вы смотрите, глаза, глаза: они лгут». Начинает подниматься подозрение и относительно его личности: точно ли он офицер Ясненко, а не другой…

После долгих мытарств ему всё же удалось добиться доверия Герасимова. Он стал важным секретным сотрудником, его прочили в заместители Азефа. Но чем больше он входил в круг своих новых обязанностей, тем больше и сильнее чувствовал своё "глубочайшее заблуждение, непонимание и даже величайшую ошибку. Он понял всю «неприемлемость и недопустимость» своих действий, он понимал, что возврата в партию ему нет. И, явившись в комитет, он просит товарищей только об одном: «поверить в его искренность и разрешить ему, дать возможность искупить свою вину, доказать чистоту своих намерений – убить генерала Герасимова». Согласие партии было дано.

И в Петербурге совершенно самостоятельно, без всякой помощи составляет план, делает все приготовления и в ночь с 8 на 9 декабря производит покушение. Герасимова он, очевидно, не мог встретить: убитым оказался его ближайший помощник и заместитель, полковник Карпов.

Из записок Петрова:

"Ни под каким видом, ни с какими целями входить с «охранкой» в соглашение нельзя; подобный поступок не может быть оправдываем ничем, никакими расчётами пользы и выгоды. Малейший шаг в этом направлении наносит партии и страшный вред – только вред, и противоречит традициям партии и является поступком, недостойным членов П.С.Р. Входя в соглашение с охранным, рискуешь не собственной только честью, как это я понимал некогда, а честью партии, и, пожалуй, главным образом, именно честью партии, а не своей.

Я заклинаю вас, товарищи, всем святым для вас, во имя для вас всего святого и дорогого, не позволяйте в своей жизни ничего похожего на то, что позволил себе я в своём ослеплении, надеясь извлечь из этого пользу, в своём глубоком заблуждении неправильно взглянув и односторонне поняв задачи и цели, какие я преследовал. Не делайте и даже не задумывайтесь над возможностью принести пользу Партии от соприкосновения с «охранным», я заклинаю вас, я говорю, что лучше будет, если вы убьёте себя в тот момент, когда только что придёт вам в голову мысль о подобном решении. Или откажитесь от этого решения, или убейте себя сейчас же. Ибо может случиться, что уже и смерть не в силах будет избавить вас от этой ошибки, что и смерть ваша не сможет примирить, не явится искуплением вашей вины".

А вот письмо другого человека, ставшего жертвой собственной слабости:

"Милостивые государи!

Несколько лет тому назад ряд причин привёл к тому, что я стал одним из тех, чью позорную деятельность вы разоблачаете сейчас. Ни в одной партии я не состоял, ни даже в кружках, но меня удержали в гноище «охранки» и моя фамилия значится в её проклятых синодиках. Удержали, надеясь, очевидно, распропагандировать из меня «сотрудника».

Смертную тоску свою я топил в алкоголе. В одну из минут, когда воля ослабла, из меня выжали всё, что я мог случайно знать, а я действительно случайно был знаком с деятельностью одного, уже раньше сосланного и в этот момент уже бывшего в ссылке, лица. У меня вырвали ряд фамилий.

Это лицо не могло пострадать из-за меня, оно до меня пострадало; насколько мне известно, никто и другой не мог пострадать и не пострадал из-за меня. Но тем не менее переписка об этом есть.

Не чувствуя себя в силах прямо отказаться и быть высланным, чем мне грозили, я несколько раз врал такие нелепости и наконец придумал такую очевидную ерунду, что меня не тревожили больше никогда, признав, очевидно, явно неспособным.

Всё время моего касательства к гноищу московской «охранки» исчисляется 5 – 6 месяцами. И шестой, кажется, год идёт с тех пор.

Я долго не мог опомниться от этой угарной жизни, кошмаром ужаса веявшей на меня. Но время шло. Я женился, у меня есть дети. Вся моя деятельность от моего воскресения и до сего момента такова, что никто и ни в чём не может меня упрекнуть. И до моего грехопадения всякий знавший меня подтвердит, что я всегда был хорошим товарищем.

А теперь за краткую, как миг, позорную страницу своей жизни я должен заплатить ценой своей жизни.

Мне не страшен смертный приговор, который принесёт мне газета с моей фамилией, – моя жизнь полна лишь горя, нужды и забот. Нет, меня страшит участь моей жены и детей.

Я уверен, что если бы меня судил суд присяжных, то я был бы оправдан. Возможно, что ещё найдутся невольные грешники, так, чтобы не выносить им смертных приговоров, я предложил бы вам не опубликовывать фамилий лиц, давно уже прекративших свои сношения с «охранкой», и вами не допрошенных".

Но не все они столь смиренны, находятся и такие, которые держат своё знамя высоко. Они протестуют против презрения, которым клеймит их общество, они говорят: «Вы окрестили нас позорной кличкой шпиков и провокаторов; вы гордитесь тем, что вы стали свободными гражданами, что вы завоевали эту свободу. Но вы забыли о том, что вы всегда были послушной игрушкой в руках „охранки“, в руках „провокаторов“. Вы забыли о том, что вы работали немногие месяцы, а потом отправлялись в тюрьму или ссылку, а мы, „провокаторы“, работали непрерывно годами, как пропагандисты и агитаторы. Мы были членами партий, значит вы признавали нашу работу! Больше того, мы руководили вашей работой, ибо „охранка“ беспощадно выгоняла нас со службы, если мы не могли добиться в партии руководящего и ответственного положения!»

Верхарн в списках не значится

Самые сильные средства сыска выше уже изложены. Остаётся сказать ещё несколько слов о тех вспомогательных средствах, которыми располагала «охранка».

Здесь на первом месте следует поставить перлюстрацию писем, которая велась в размерах необычайно широких. По данным охранным отделением адресам «Чёрный кабинет» почтамта извлекал письма и направлял их куда следует. Письма, особенно интересные, фотографировались, после чего иногда отправлялись по назначению, чтобы можно было прочитать и ответ.

Некоторые письма поступали в агентурный отдел «охранки» в разработку. Там выяснялось, кто автор, кому письмо адресовано, наводились справки о благонадёжности обоих, а заодно интересовались и всеми именами, которые попадались в письмах. О каждом из них шла справка в адресный стол; потом околоточному предписывалось «выяснить негласно и донести подробно» о его благонадёжности.

Разработка производилась обыкновенным чиновником, который производил её чисто механически: выписывал на клочок бумажки все имена подряд и посылал о них справку в адресный стол. Благодаря этому бывали забавные справки. Так, попалось в письме имя Э.Верхарна, и чиновник строчит в адресный стол запрос, а тот пресерьезно отвечает – «не значится». Или: просит ссыльный прислать ему рубашки Иегера, а «охранка» обязательно справлялась, кто такой Иегер, а адресный стол упрямо твердил – «не значится».

Одним из существенных источников всяких сведений являлись допросы арестованных. В обычное, мирное время допросы были многократны и нудны, а во времена тревожные, как в 1905 году или после покушения, допросы велись и с пристрастием. У всех ещё в памяти знаменитый рижский застенок; известно также, что смерть фабриканта Шмидта в 1905 году в Москве осталась весьма загадочной. Нечего говорить о тех нравственных пытках, в которых они были мастерами. Если, бывало, не даёшь показаний, то вызывали кого-либо из близких людей, жену или мать, и «под секретом» говорили: «А знаете, его дело плохо, грозит смертная казнь… Единственное спасение для него – это откровенное признание, пусть укажет всех, кто его погубил, кого он знает…» И насмерть перепуганная мать идёт на свидание с тем, чтобы склонить к откровенному показанию…

Есть ещё богатейший источник всяких сведений для «охранки». Это – доносы частных лиц и анонимы, любители сыска и просто «штучники», которые приходили и доносили, получая за это свою мзду – 3 или 5 рублей, смотря по ценности сообщённых сведений, в получении которых расписывались тут же, на собственном заявлении.

Добровольными помощниками были представители всех классов: архиереи, студенты, хоругвеносцы, профессоры, прислуга, люди всех рангов, положений и состояний. Ниже приведены образцы таких донесений, эти живые документы подлости души человеческой.

Деньги, б рублей, были ему высланы, но он просчитался: обратно ему пришлось ехать за свой счёт, так как его сведения, по-видимому, не удовлетворили охранителей общественной безопасности.

Или в другом стиле (орфография подлинника):

Не выдержал и донёс сперва в участок, а потом и в «охранку», да ещё извиняется, что только через два месяца разглядел, у кого живёт.

Люди «с образованием» пишут свои донесения стилем возвышенным: «моё обращение к вам не подлежит формальной этике вообще, а лишь простому письму в частности»… и, для удобства розыска, прилагают к своему «простому письму» фотографию курсистки, заподозренной в неблагонадёжности.

Есть доносы лаконические.

И никогда, ни один донос не оставался без разработки и последствий.

Таким образом, сведения поступали в «охранку» со всех концов, а при том навыке и мастерстве, которым она, несомненно, обладала, ей нетрудно было разобраться в этой уйме материала и знать почти всё.

Прессу «охранка» умела также использовать. Аккуратно вырезывались из газет сведения, могущие заинтересовать. Это был легальный способ получения сведений.