Предисловие

Даже самому демократическому и преуспевающему государству не обойтись без полиции.

А уж чем антинародней и безнравственнее власть, тем острее она нуждается в службах, тайно и явно следящих за умонастроением масс.

Первой такой спецслужбой явился на Руси при царе Алексее Михайловиче Приказ тайных дел, занимавшийся розыском «лихих людей». В 1555 году вместо старой временной Боярской избы, «которой разбойные дела приказаны», создано постоянное учреждение – Разбойная изба. В XVII веке уже были известны политические преступления, выражавшиеся в оскорблении верховной власти и в стремлении к её умалению. Эти преступления раскрывались путём доносов, бывших как бы обязательными.

На делах первой половины XVII века уже встречаются краткие указания, что допрос шёл «очи на очи», или «на один», – это означает, что уже и в те времена пытались вести некоторые дела скрытно, не предавая их огласке.

До Петра I в России вообще не было специальных полицейских учреждений, их работу выполняли военные и судебные органы.

Началом русской полиции можно считать 1718 год. Именно тогда, в мае, царь Пётр издал указ об учреждении в столице должности генерал-полицмейстера.

В декабре 1719 года появляется документ, впрямую говорящий о сыске. Это инструкция командирам гарнизонных отрядов, отправленных на поиск беглых драгун, солдат и матросов. Сыску во многом способствовали нормативные акты о «пашпортах и проезжих письмах».

Если в Европе полиция была по своим функциям нераздельна, то в России возникает как бы некое деление: появляются органы общей полиции и политической. Впервые в России политической полицией явился при Петре I Преображенский приказ в Москве, возглавляемый князем Ф.Ю.РО-модановским. Примерно в это же время в Петербурге действовала Тайная канцелярия под началом графа П.А.Толстого. Она была сначала образована для следствия по делу царевича Алексея, а потом занималась другими делами.

В борьбе с настоящими и мнимыми врагами Тайная канцелярия не ведала устали: людей хватали по малейшему подозрению. Неосторожно сказанные слова в адрес царя или его семьи стоили многим жизни. Их пытали, били кнутом, держали месяцами в колодках.

После кончины Петра I, при Екатерине I и мальчике-царе Петре II, страной практически управлял Верховный тайный совет, который и курировал спецслужбы. Преображенский приказ ликвидировали в 1729 году. «Верховники» вознесли на престол Анну Иоанновну. Она мигом упразднила Верховный совет и для политических дел образовала особую канцелярию под началом бывшего руководителя петровской Тайной канцелярии генерала А.И.Ушакова,

Дворцовые заговоры и борьба за власть подняли значение тайной службы. Канцелярия тайных розыскных дел при Анне Иоанновне и Елизавете Петровне сделалась очень влиятельным учреждением. Все органы государственного управления должны были немедля исполнять её распоряжения, к ней же отсылались все подозреваемые и свидетели.

В 1762 году император Пётр III упразднил Тайную канцелярию. Следственными политическими делами стал заниматься Сенат. Но при Сенате всё же учредили Тайную экспедицию, которая и ведала политическим сыском. Во главе – один из руководителей бывшей канцелярии – САШешковский.

Екатерина II решила сама опекать сыск и подчинила Тайную экспедицию генерал-прокурору, а её московскую контору – генерал-губернатору П.С.Салтыкову.

В 1802 году возникает Министерство внутренних дел, руководившее деятельностью губернаторов, ведавшее почтой, продовольственными делами и пр. В 1811 году из него выделяется самостоятельное Министерство полиции. Но оно ещё не было централизовано. Полицмейстеры и уездные исправники подчинялись губернаторам, которые в свою очередь по одним вопросам контролировались Министерством внутренних дел, по другим – Министерством полиции. В 1819 году министерства соединяют.

Император Александр I упразднил Тайную экспедицию и запретил пытки.

В 1805 году создаётся Особый секретный комитет для политического сыска, в некоторых документах – Комитет высшей полиции. В 1807 году он преобразуется в Комитет для рассмотрения дел по преступлениям, клонящимся к нарушению общего спокойствия. Комитет лишь рассматривал дела, сыск вела общая полиция.

После декабрьского восстания указом от 3 июля 1826 года создаётся III Отделение «собственной Его Величества канцелярии». Это уже была политическая полиция, подчинявшаяся царю. Аппаратом III Отделения был корпус жандармов, учреждённый в 1827 году. Вся Россия делилась на 7 жандармских округов. В 1867 году были созданы жандармские управления в каждой губернии. III Отделение тщательно следило за настроениями в обществе; его шеф, А.Х. Бенкендорф, готовил ежегодные доклады. В одном из них говорилось, что «общественное мнение для правительства – это всё равно, что топографическая карта для командования армии в период военных действий». Уголовный кодекс 1845 года устанавливал строгое наказание тем, кто признавался виновным «в написании или распространении рукописных или печатных работ или заявлений, целью которых является возбуждение неуважения к державной власти или личным качествам Самодержца или его правительства». Но из почти трехсот тысяч осуждённых на ссылку в Сибирь или на исправительные работы с 1823 по 1861 год лишь пять процентов признаны виновными в политических преступлениях, и то в основном это были польские повстанцы.

Вторая половина XIX века – это начало терроризма в России. Членам нелегальной организации «Народная воля» удалось совершить несколько покушений. Правительство посчитало, что III Отделение не справляется со своими обязанностями, и в 1880 году его упразднили. Общее руководство жандармским корпусом возлагалось на министра внутренних дел. В системе министерства стал работать Департамент полиции, при котором был создан Особый отдел для борьбы с политическими преступлениями.

Кроме того, с 1880 года в Петербурге и Москве стали действовать отделения по охране порядка и общественной безопасности (охранные отделения). У них уже имелась специальная секретная агентура.

В начале XX века сеть охранных отделений создаётся по стране.

С конца XIX века до 1917 года в России существовал фактор, игравший заметную роль в русской государственности, а именно: борьба правительства с различными оппозиционными и революционными партиями и группами. Оставляя в стороне вопрос о степени необходимости такой борьбы, укажем только, что крушение огромной страны со всеми её духовными и материальными ценностями совершено было именно теми людьми, против которых в своё время были направлены охранительные учреждения России. Понятно, жизнь до 1917 года была далека от совершенства, но розыскные учреждения к улучшению или ухудшению этой жизни отношения не имели, их работа сводилась только к охране существовавшего в империи государственного строя.

Относиться к розыску можно по-разному, но отрицать его необходимость нельзя, отчего он и существует во всех государствах.

Охранные отделения в России выявляли революционные организации, а также пытались пресечь готовящиеся ими выступления: убийства, экспроприации, антиправительственную агитацию.

Актив охранных отделений – агенты, филёры и секретные сотрудники. Последние внедрялись в структуры революционных партий, некоторые даже ходили в руководителях.

Охранные отделения простирали свою деятельность и за рубеж – ведь именно оттуда направлялась зачастую рука исполнителя с бомбой или револьвером. В начале века революционная эмиграция насчитывала около пяти тысяч человек

Время было довольно напряжённым: террористы за короткий срок убили министров Плеве, Сипягина, Боголепова, генерал-губернатора Москвы великого князя Сергея Александровича, премьер-министра Столыпина.

Охранные отделения делали что могли. Но уже близился 1917 год.

Новой власти, естественно, понадобилась своя полиция, и она была создана в декабре 1917 года – Всероссийская чрезвычайная комиссия. И хотя она создавалась для борьбы с саботажем и бандитизмом, очень скоро её действия распространились на всё население. «Карающий меч революции» разил не только своих врагов, под его удары попадали и невинные. Один из руководителей ВЧК Мартин Петере писал в чекистской газете «Красный террор»: «Мы не ведём войны против отдельных людей, мы уничтожаем буржуазию как класс. Во время расследования не ищите свидетельств, указывающих на то, что подсудимый словом или делом выступал против Советской власти. Первый вопрос, который вы должны задать: к какому классу он относится, каково его происхождение, каково его образование или профессия. Ответы на эти вопросы определят судьбу обвиняемого. В этом состоит значение и смысл красного террора».

ЧК успешно раскрыла ряд антибольшевистских организаций, заговор Локкарта. Всего же с 1917 по 1921 год ею было арестовано более 250 тысяч человек

С окончанием гражданской войны ВЧК была преобразована в Главное политическое управление (ГПУ) при Наркомате внутренних дел. Ведомство, задуманное как временное, стало постоянным и, более того, интенсивно работающим. Именно при помощи ГПУ Сталину удалось построить единоличную власть.

С созданием в 1934 году общесоюзного Наркомата внутренних дел и включением в него ОШУ во главе с Г.Г Ягодой механизм репрессий был запущен в полную силу. Сталин придумал тезис об усилении классовой борьбы по мере продвижения страны к социализму, который и лёг в основу репрессивной политики 30-х годов. По декретам 1922 года ОПТУ получило право на высылку, тюремное заключение и даже расстрел контрреволюционеров и уголовного элемента. Большую работу вёл Иностранный отдел ГПУ, осуществлявший разведывательную деятельность за границей и тесно связанный с Коминтерном. Секретный Отдел международных связей Коминтерна с помощью ИНО ГПУ организовывал подпольную работу своей агентуры во многих странах.

Летом 1936 года ЦК партии принял секретную резолюцию, дававшую НКВД чрезвычайные полномочия по борьбе с «врагами народа». Политбюро разослало в партийные организации закрытый циркуляр:

«Теперь, когда стало ясно, что троцкистско-зиновьевские выродки объединяют на борьбу против Советской власти всех самых озлобленных и заклятых врагов тружеников нашей страны – шпионов, провокаторов, саботажников, белогвардейцев, кулаков и т. п., теперь, когда стёрлись все различия между этими элементами, с одной стороны, и троцкистами и зиновьевцами, с другой, все наши партийные организации, все члены партии должны понять, что бдительность коммунистов требуется на любом участке и в любом положении. Неотъемлемым качеством каждого большевика в современных условиях должно быть умение распознать врага партии, как бы хорошо он ни маскировался».

Начался 1937 год с его повальными репрессиями.

Но большую положительную работу проделали органы безопасности во время войны. В советский тыл массово засылались немецкие шпионы, диверсанты, их необходимо было отлавливать и обезвреживать.

В марте 1946 года НКГБ и НКВД были преобразованы из комиссариатов в министерства, что означало поднятие их статуса, и стали называться Министерством государственной безопасности (МГБ) и Министерством внутренних дел (МВД)…

В 1952 году была объявлена война с космополитизмом. Обвинялись кремлёвские врачи-евреи в заговоре против правительства, неправильном лечении руководства. МГБ объявило их агентами иностранных разведок Газета «Правда» обрушилась на органы безопасности: куда, дескать, смотрели. Формировалось общественное мнение против евреев, живших в СССР. Сразу же после смерти Сталина тогдашний руководитель МГБ Берия прекратил эту кампанию. Та же «Правда» выступила с осуждением «провокаторов» из МВД, которые «разжигали национальную рознь и подрывали единство советского народа, спаянного воедино идеями интернационализма».

В марте 1954 года советская система госбезопасности претерпела крупную реорганизацию. МГБ превратилось в Комитет государственной безопасности (КГБ), прикреплённый к Совету министров СССР.

Если в послевоенные годы почти не существовало каких-либо антисоветских организаций, то с хрущёвской оттепелью диссидентское движение набирает силу. Выходят различные самиздатовские журналы, устраиваются демонстрации. КГБ очень серьёзно занималось этими группами, внедряя в них своих агентов и пр.

С реорганизацией КГБ с конца 1991 года изменился и объект наблюдения этой организации: под пристальным вниманием стали находиться патриотические организации, политические партии.

Хотя в юридическом словаре слово «сыск» определяется как устаревшее, сам сыск не стареет. Пока существует государство, существует и сыск.

Частью эта книга составлена из материалов самого автора, частью из различных источников, список которых приводится в конце.

Вряд ли какое-либо государство может обойтись без правоохранительных органов. Ведь кому-то необходимо следить за порядком, бороться с уголовными преступлениями, хулиганством, охранять покой и жилища мирных граждан. Для этого и существует полиция.

Но не все её действия нам открыты. Иногда для успеха дела приходится действовать тайно: засылать агентов, секретно готовить операцию и пр. Часто для этого создаётся специальная тайная полиция, специальные секретные службы, занимающиеся сыском преступников.

В юридическом словаре это слово объясняется так: «Сыск (устар.) – термин, которым в дореволюционной России обозначались специальные мероприятия непроцессуального характера по установлению и обнаружению неизвестных или скрывшихся преступников».

Если приёмы уголовного сыска вообще-то походили друг на друга, то методы и приёмы сыска политического имели широкий диапазон.

Эта книга о политическом сыске.

Итак, начнём издалека.

Как это всё начиналось

В начале 1555 года выходит первая статья из череды законов о губной реформе. Она говорит об устройстве розыска «лихих людей». Определялось, если при «обыске» кого-либо признают «лихим человеком», найдя у него «поличное», «того по обыску и по разбойничьим речам и по поличному казнить». Даже если подозреваемый будет на пытке отпираться.

Приказывалось внимательнее относиться к соучастию в преступлениях, проводить тщательный розыск о лицах, у которых был схвачен разбойник и найдена «разбойная рухлядь».

Но этих мер оказалось, видимо, недостаточно, и боярин ИАБулгаков докладывал в конце года царю, что «по городам и волостям чинятся татьбы великие»; а губные старосты бездействуют. С ноябрьским указом 1555 года дела о татьбе (воровстве) переходили губным старостам и определялся порядок «обыска» по этим делам. Стала обязательной регистрация всех появившихся людей в губе на случай скрывающихся разбойников.

Августовская статья 1556 года делала «обыск» главным в судопроизводстве, при этом большое внимание уделялось розыску, ибо «в обысках многие люди лжут семьями и заговоры великие».

Вместо старой временной Боярской избы, «которой разбойные дела приказаны», в 1555 году создано постоянное учреждение – Разбойная изба. Возглавляли её бояре Д.И.Курлятев и И.М.Воронцов, позже – И.А.Булгаков. Очевидно, в 60-е годы XVI века дьяками Разбойного приказа были В.Щелкалов и М.Вислово; в 1571 году – У.А.Горсткин и Г.М.Станиславов.

В начале XVII века уже были известны преступления, выражавшиеся в оскорблении верховной власти и в стремлении к её удалению; эти преступления раскрывались путём доносов, бывших как бы обязательными; причём эти изветы носили специальное название «изветов по государевому делу или слову». Такое название, возможно, обозначало отношение доноса собственно и непосредственно к особе царя. Следствие ближайшее велось обычно воеводами, которые немедленно доносили обо всём ими найденном в Москву, где дела эти велись в Разряде и других приказах, так как никакого особого учреждения для их ведения не существовало.

На делах первой половины XVII века уже встречаются краткие указания, что воеводы допрашивали виновных «очи на очи», или «на один»; эти беглые замечания определённо указывают, что уже и в то время желание вести подобного рода дела скрытно, окружать их особой тайной существовало в правительственной практике.

С 1645 года начинается царствование Алексея Михайловича. До Уложения, в самом начале этого царствования, никаких изменений в понимании и способах преследования преступлений по «слову и делу» не происходит.

В октябре 1б45 года ввечеру в Приказ большого дворца, где сидели трое подьячих, «пришёл к столу старец колодник», а дневальным был в то время подьячий Афанасий Мотякин; и этот пришедший колодник начал говорить о царе непристойные слова, что царь Алексей Михайлович – не «прямой царевич», а рождён от сенной девушки. Услышав такие слова, Мотякин хотел сейчас же известить о них приказного дьяка, но было уже темно, и он идти побоялся, а на следующий день «такие слова побежал известить в село Коломенское государю» и подал обо всём этом челобитную. По показанию одного из подьячих, чернец говорил: «Прямо во корени был царевич князь Иван Михайлович, а князь Алексей Михайлович непрямой, подменной, знаем мы такие подмены!» На вопрос бояр, откуда обвиняемый это слышал, последний говорил, что всё это явлено ему от Андрея Критского, а также слышал от жены своей и баб своего села Олексина. Бояре пугали его пыткой и огнём.

Таких примеров того времени можно привести довольно много.

В Уложении царя Алексея Михайловича, в первом из законодательных памятников, имеется раздел, посвящённый преступлениям по «слову и делу». Собственно, выражений «слово и дело» и ему подобных мы не встречаем и в Уложении, но один раздел посвящён именно и исключительно таким преступлениям, а встречающийся в Уложении термин «извет» есть не что иное, как только более общее обозначение частных понятий, заключающихся в выражениях «слово и дело», «государево слово», «государево дело». На всё это точно указывает практика в применении этой, второй по счёту, главы Уложения, носящей следующее название: «О государевой чести, и как его государское здоровье оберегать». В первой статье этой главы говорится об «умышлении» на «государское здоровье» «злого дела», т. е. о покушении на жизнь и здравие царя; во второй статье речь идёт об умышлении «государством завладеть и государем быть», и в конце говорится о государственной измене, которой дальше посвящены статьи с 3 по 11; далее до конца идут статьи процессуального характера и о проступках против процесса. Итак, вторая глава рассматривает следующие роды преступлений: 1) государственную измену; 2) покушение на жизнь и здравие государя; 3) покушение на власть «державы царского величества», каковое покушение понимается сообразно времени в прямом смысле, как желание «Московским государством завладеть и государем быть»; 4) преступление «приходить, грабить и побивать» «самовольством скопом и заговором» «к Царскому Величеству и на Его государевых бояр и окольничьих, и на думных, и на ближних людей и в городах, и в полках на воевод и на приказных людей». Следующая, 22 статья, говорит о наказании только «приказных людей» за неправое обвинение кого-либо в действии против них «скопом и заговором», а из этого видно, что тут, как и в статье 21, разумеется мятеж или заговор против властей.

В этой же второй главе мы находим и процессуальные формы для дел по этого рода преступлениям. Устанавливается обязанность каждого «извещать» власти обо всяком «ведомом» злом умысле, заговоре и прочем; за неисполнение этого требования грозит смертная казнь «без всякой пощады». Этот извет должен быть произведён «Государю царю и великому князю Алексею Михайловичу всея Руси или его государевым боярам и ближним людям, или в городах воеводам и приказным людям». Если ответчика, на кого «извещают», налицо не оказывается, то его разыскивают, потом делают ответчику и доносителю очную ставку, и должны притом «сыскивати всякими сысками накрепко и по сыску указ учинить». Уложение не устанавливало никакого особого учреждения по этому поводу, дела такого рода ведались общими государственными установлениями того времени: воеводами и другими приказными людьми.

До Петра I в России вообще не было специальных полицейских учреждений, их работу выполняли военные, финансовые, судебные органы. Деятельность этих органов регламентировалась Соборным уложением, Указными книгами Разбойного, Земского, Холопьего приказов, а также разовыми указами царя и боярской думы.

Вот, например, царский Наказ о градском благочинии за апрель 1649 года

«Государь, Царь и Великий Князь Алексей Михайлович всея Русии повелел Ивану Андреевичу Новикову да подьячему Викуле Панову быть в объезде в Белом Каменном городе, от Покровской улицы по Яузские ворота и по Васильевскому лужку для береженья от огня и ото всякого воровства; а с ним и с подьячим, указал Государь, быть в объезде для береженья пяти человекам решёточным приказчикам, да со всяких людей, с 10 дворов по человеку с рогатины, и с топоры, и с водоливными трубами… И Ивану, и подьячему взяти на Земском дворе по прежнему государеву указу решёточных приказчиков пять человек и велеть им быть с собою, и в своём объезде по всем улицам и по переулкам в день и в ночь ходить и беречь накрепко, чтоб в улицах и переулках бою и грабежу, и корчмы, и табаку, и иного никакого воровства не было…»

Собственно полицию начал формировать царь Пётр, определив ей довольно широкий круг обязанностей, вплоть до вмешательства в воспитание детей, в домашние расходы, покрой одежды и пр.

Преобразовательная работа Петра I началась с изменения внешнего вида, одежды и формы отношений между классами.

Если раньше запрещено было носить нерусское платье и стричь голову по-иноземному, и князя Мосальского за то, что он подстриг волосы на голове, записали из стряпчих в стрельцы, при Петре вышли специальные указы об обязательном ношении иностранной одежды и бритьё бороды и усов. Это, впрочем, не касалось крестьян и духовенства.

С бородой у русских связывалось понятие о подобии и образе Божием, и многие посчитали, что без бороды невозможно будет спасение. Митрополит Димитрий написал по этому поводу рассуждение «Об образе Божием и подобии в человеке», где объяснял, что подобие Господа в невидимой душе и бритьё бороды спасению не вредит.

В Астрахани возник бунт, когда приставы у входа в церковь стали обрезать у мужчин бороды.

Характерен случай той эпохи. Князь-кесарь Фёдор Юрьевич Ромодановский повздорил как-то с известным сотрудником Петра высокоученым Яковом Брюсом и обидел его.

Брюс немедленно пожаловался Петру, и царь, заступаясь за Брюса, написал Ромодановскому: «Полно тебе с Ивашкою (т. е. пьянством) знаться – быть от него роже драной».

Ромодановский отвечал Петру: «Некогда нам с Ивашкою знаться – беспрестанно в кровях омываемся». Этим он указывал на свою трудную должность начальника Преображенского приказа, где ему ежедневно приходилось пытать и допрашивать множество людей.

Преображенский приказ – это своеобразное следственное учреждение, принимавшее изветы (доносы) и проводившее расследование. Возник он после 1697 – 98 годов, когда был открыт и наказан заговор Пушкина, Циклера и Соковнина, а стрельцы уничтожены и разосланы по разным городам. Караул в Москве заняли молодые петровские полки: Преображенский, Семеновский и Бутырский, а все дела по нарушению городского порядка и безопасности: о пьянстве, драках и прочем, а также о кормчестве, продаже табака – судились в Приказной избе села Преображенского. Поскольку приказ находился близ церкви Петра и Павла, появилась пословица: «Живёт правда у Петра и Павла». Начальником приказа стал ближний стольник и любимец Петра князь Ромодановский, облечённый в отсутствие царя каким-то подобием его власти и носивший название князя-кесаря.

Со временем дела Приказной избы разрослись и увеличились присоединением к делам полицейским уголовных дел, и изба получила название Преображенского приказа. В 1702 году вышел указ, которым повелевалось все дела о «слове и деле» пересылать также в Преображенский приказ, и с этого времени они стекались в одно место, тогда как прежде разбирались в Судном приказе.

Вопреки сложившемуся мнению, сам Пётр участия в пытках не принимал, хотя в расследовании политических дел участвовал. Он допрашивал замешанных в стрелецком бунте царевен Софью и Марфу, царевну Екатерину Алексеевну, был при допросе своего сына Алексея…

Приговоры же Пётр выносил на основании документов, представленных ему приказом. Сохранилось более пятидесяти решений Петра за пять лет.

В помощь Преображенскому приказу он образовал судебную коллегию из бояр. Она давала советы главному судье и выносила решения по тем делам, которые он считал нужным поручить коллегии.

Пётр начинает коренную ломку всего старого строя. Боярская оппозиция растёт. Страсти разгораются. Пётр становится всё подозрительнее и в каждом, даже пустячном, пьяном слове готов видеть крамолу, проявление непокорства и стремление сделать ему наперекор. За каждой нелепой выходкой какого-нибудь пьяного мужика или солдата он чувствует влияние бояр, сторонников старины. В ноябре 1702 года выходит царский указ: «Буде впредь на Москве и в Московский судный приказ каких чинов ни будь люди или из городов воеводы и приказные люди, а из монастырей власти присылать, а помещики и вотчинники приводить людей своих и крестьян будут, а те люди и крестьяне учнут за собой сказывать „государево слово и дело“, – и тех людей в Московском судном приказе не расспрашивая, присылать в Преображенский приказ к стольнику ко князю Фёдору Юрьевичу Ромодановскому. Да и в городах воеводам и приказным людям таких людей, которые учнут за собою сказывать „государево слово и дело“, присылать к Москве, не расспрашивая».

Этим указом Пётр, подчёркивая сугубую важность дел о государственных преступлениях требованием передавать все дела подобного рода в руки старого испытанного слуги Фёдора Ромодановского, положил начало стремлению изъять эти дела из порядка общей подсудности и создать для производства их какую-то исключительную обстановку, окружив их строгой тайной.

Стремление Петра, выраженное в указе 1702 года, было зерном, из которого шестнадцать лет спустя выросло новое государственное учреждение в России – Тайная канцелярия. Учреждение, одно название которого заставляло содрогаться современников и оставляло неприглядную память в потомках.

После указа прошло пятнадцать лет. Возникло дело несчастного царевича Алексея Петровича 31 января 1718 года царевич воротился из-за границы в Россию, и на другой же день было начато следствие по обвинению его в измене и умысле против царя-отца. По воле Петра следствие бь1ло поручено, главным образом, Петру Андреевичу Толстому, потратившему немало усилий, хитрости и изворотливости, чтобы выманить царевича из-за границы и убедить его вернуться в Россию, и ведшему в Москве розыски по этому делу Андрею Ивановичу Ушакову. В помощь им были назначены капитан-поручик Григорий Григорьевич Скорняков-Писарев, которому указом поручено было произвести обыск и арест в Суздале бывшей царицы Евдокии и её предполагаемых единомышленников, и Иван Иванович Бутурлин.

День открытия действий этой следственной комиссии был днём фактического возникновения и началом расцвета политического сыска в России.

С этого момента широкой, всё более и более разливавшейся волной покатился по Руси возглас

– Слово и дело!

Возглас, неимоверно быстро приобретший себе право гражданства на Руси, вошедший в её обиход и ставший одной из особенностей русской жизни XVIII столетия.

Благодушные, патриархальные россияне скоро постигли всё грозное значение этого возгласа, и не было на Руси человека, начиная с самого захудалого бродяги и кончая обитателями боярских и даже царских палат, который не трепетал бы, заслыша эти слова.

Никто не был застрахован от действия этих слов. Какое бы ни занимал человек положение, каково бы ни было его прошлое, в смысле полнейшей безупречности, достаточно было кому угодно, хотя бы самому последнему колоднику, осуждённому за гнусные преступления, крикнуть «Слово и дело!», чтобы ни в чём не повинного, подчас уважаемого всеми человека, схватили, подвергли жесточайшим пыткам и в виде особой милости – «генерального прощения» – сослали в Сибирь, а то и вовсе насмерть забили и уморили. Ни возраст, ни пол – ничто не могло избавить от мучений человека, за которым было сказано «государево слово и дело».

Всё, что творилось ранее в стенах Преображенского приказа, ведавшего до 1718 года делами по государственным преступлениям и проступками «противным персоне Его Царского Величества», бледнеет по сравнению с застенками «Тайной розыскных дел Канцелярии» петровского времени.

Стоявшие во главе этого учреждения Пётр Андреевич Толстой и Андрей Иванович Ушаков были мастерами и любителями своего дела. Пётр знал, кому он поручал ведать таким важным и серьёзным для него учреждением. Недаром же один из современников ИАТолстого, боярин Артамон Матвеев, характеризует его как «в уме острого, великого пронырства и зла втайне исполненного».

С этими лицами – Толстым и Ушаковым – связан и в значительной степени определён характер нового учреждения первого периода.

Пётр ещё указом 25 января 1715 года широко раскрыл частной предприимчивости двери политического доноса и добровольного сыска, объявив, что "кто истинный христианин и верный слуга своему государю и отечеству, тот без всякого сумнения может явно доносить словесно и письменно о нужных и важных делах самому государю или, пришед ко дворцу Его Царского Величества, объявить караульному сержанту, что он имеет нужное доно-шение, а именно, о следующем:

1. О каком злом умысле против персоны Его Царского Величества или измены. 2. О похищении казны. 3. О возмущении или бунте; а о прочих делах доносить, кому те дела вручены".

Этой возможностью широко воспользовались все, кто только хотел так или иначе поправить свои дела, кто дрожал за собственную безопасность или надеялся таким путём смягчить назначенное ему за какую-либо вину наказание. Не стеснялся пользоваться ею и тот, кто хотел за что-нибудь отомстить соседу, свести с ним счёты или просто занять его место.

Собиралась ли компания подвыпивших школяров, праздновался ли шумно царский праздник, кутили ли офицеры, вели между собой душеспасительную беседу странницы-богомолки или смиренные монастырские иноки – везде раздавалось внезапно, как удар грома в ясный день: «Слово и дело!»

П.А.Толстой и А.И.Ушаков не смущались нелепостью повода и, если никакого дела в действительности не было, старались создать его, вырывая под пытками признания в таких преступных замыслах, которые никогда и не снились обвиняемому.

К каким способам прибегали судьи в застенках, чтобы добыть истину или, вернее, нужные показания, лучше всего скажет следующий документ: «Обряд, как обвиняемый пытается».

Для пытки обвиняемых в преступлениях отводится особое место, называемое застенком. Оно огорожено палисадником и накрыто крышей, потому что при пытках бывают судьи и секретарь для записи показаний пытаемых, в силу указа судьи должны скрепить записи секретаря своими подписями, не выходя из застенка.

В застенке для пытки устроена дыба, состоящая из трёх столбов, из которых два врыты в землю, а третий положен наверху, поперёк.

Ко времени, назначенному для пытки, кат, или палач, должен явиться в застенок со своими инструментами, а именно: шерстяным хомутом, к которому пришита длинная верёвка, кнутами и ремнём для связывания пытаемым ног.

По приходе в застенок судей, на кратком совещании устанавливается, о чём нужно спрашивать обвиняемого, которого конвой передаёт палачу.

Палач перекидывает длинную верёвку через поперечный столб дыбы, потом закручивает пытаемому руки на спину, заправляет их в хомут и вместе со своими помощниками тянет за верёвку до тех пор, пока человек не повиснет в воздухе. При этом у человека руки совсем выворачиваются из суставов, и он испытывает сильную боль.

После этого палач связывает ноги пытаемого упомянутым выше ремнём, а другой конец последнего прикручивается к столбу, врытому в землю перед дыбой.

Растянув таким образом человека, палач бьёт его кнутом, а секретарь подробно записывает каждое слово, сказанное под пыткой.

Если пытается человек, обвиняемый во многих и тяжких злодействах, и на дыбе он не винится в них, то, вправив ему кости в суставы, пытают его ещё иначе:

1. В тисках, сделанных из трёх толстых железных полос, с винтами. Между полосами кладут большие пальцы пытаемого, от рук – на среднюю полосу, а от ног – на нижнюю. После этого палач начинает медленно поворачивать винты и вертит их до тех пор, пока пытаемый не повинится или пока винты больше вертеться не перестанут.

Тиски надо применять с разбором и умением, потому что после них редко кто выживает.

2. Голову обвиняемого обвёртывают верёвкой, делают узел с петлёй, продевают в неё палку и крутят верёвку, пока пытаемый не станет без слов.

3. На голове выстригают на темени волосы до голого тела, и на это место, с некоторой высоты, льют холодную воду по каплям. Пытку прекращают, когда пытаемый начнёт кричать истошным голосом и глаза у него выкатываются. После этой пытки многие сходят с ума, почему и её надо применять с осторожностью.

4. Если почему-либо нельзя первыми тремя пытками пытать, а человек на простой дыбе не винится, надо для обнаружения истины, когда он висит на дыбе, класть между ног на ремень, которым они связаны, бревно. На бревно становится палач или его помощник, и тогда боли бывают много сильнее.

Таких упорных злодеев надо через короткое время снимать с хомута, вправлять им кости в суставы, а потом опять поднимать на дыбу. При этом винятся многие, ранее очень упорствующие.

Пытать по закону положено три раза, через десять или более дней, чтобы злодей оправился, но если он на пытках будет говорить по-разному, то его следует пытать до тех пор, пока на трёх пытках подряд не покажет одно и то же, слово в слово. Тогда, на последней пытке, ради проверки, палач зажигает веник и огнём водит по голой спине висящего на дыбе, и так до трёх раз или более, глядя по надобности.

Когда пытки кончатся и злодей, повинившийся во всём, будет подлежать ссылке на каторгу или смертной казни, палач особо приспособленными щипцами вырывает у него ноздри и, сверх того, на щеках и лбу ставит знаки. Для этого он берёт клейма, в которых острые железные спицы набиты словами, и сильно бьёт злодея в лоб и щёки, а потом натирает порохом, после чего слова те бывают ясно видны навсегда.

Вот какими приёмами триста лет назад добивались от людей признания в возводимых на них преступлениях.

Всегда и всюду люди боролись за сохранение власти, тем или иным путём доставшейся им в руки, но со времён Ивана Грозного, когда разнузданная опричнина откровенно занималась грабежами и убийствами, на Руси не творилось таких жестокостей, какие скрывали под собой мрачные своды Тайной канцелярии, уничтоженной императором Александром I в 1801 году, то есть в первый же год его царствования.

Создавая Тайную канцелярию, Пётр I имел в виду, главным образом, борьбу с теми подпольными течениями, которые стремились вооружать тёмные народные массы против реформ, захвативших его всецело, великий преобразователь не предполагал, что через несколько лет после его смерти Тайная канцелярия превратится в простой застенок, где будут твориться ужасы, ничем не отличающиеся от кровавых дел средневековой инквизиции.

Застенки тайной канцелярии

При Петре I Тайной канцелярии много хлопот доставил принятый им титул императора. Народ на Руси знал царей, бояр, слыхал про «заморских королей», но самое слово «император» было для него совершенно чуждо. На этой почве происходили недоразумения, которые кончались трагически, когда вмешивалась Тайная канцелярия, впрочем, благодаря Петру виновные отделывались сравнительно дёшево.

Начинались такие дела обыкновенно с пустяков. Один украинец, например, проездом через город Конотоп, изрядно выпил с каким-то солдатом, которого он встретил в том же кабаке.

Солдат предложил выпить за здоровье императора. Украинец, никогда не слыхавший такого слова, обозлился. Он ударил кулаком по столу и крикнул:

– На кой нужен мне твой император?! Много вас таких найдётся! Чёрт тебя знает, кто он, твой император! А я знаю праведного моего государя и больше знать никого не хочу!

Солдат бросился к своему начальству, кабак оцепили, всех бывших там арестовали и под строгим караулом отправили сначала в Киев, в Малороссийскую коллегию, а оттуда, уже закованными в ручные и ножные кандалы, – в Петербург, в Тайную канцелярию.

Началось громкое дело «о поношении Императорского Величества»…

Украинец, по имени Данила Белоконник, был допрошен на дыбе, и три раза показал одно и то же, слово в слово:

– Молвил я такие слова, не ведаючи того, что гренадер про государево здоровье пьёт. Мыслил я, что пьёт он какого боярина, кличка которому император. Не знал я, Данила, по простоте своей, что Его Царское Величество изволит зваться императором.

Зато свидетели путались в показаниях. В момент совершения «преступления» все были пьяны, никто ничего толком не слышал, но дыба заставила их говорить, и бедняги кричали, что им приходило в голову. И более всего пострадали именно свидетели: пятеро из них умерли, не выдержав «неумеренной пытки», другие сосланы в каторжные работы, и только двоим посчастливилось отделаться пыткой без дальнейшего наказания.

О самом «преступнике» состоялся такой приговор: «Данило Белоконник расспросом показал, что непристойные слова говорил он от простоты своей, не зная, что Его Величество – император. Знает-де он государя, а что у нас есть император – того он, Данило, не знает. И хотя два свидетеля показали сходно простоту Данилы, однако же, без наказания вину Белоконника отпустить невозможно, для того, что никакой персоны такими непотребными словами бранить не надлежит. Того ради бить его, Белоконника, батогами нещадно, а по битьё освободить и дать ему на проезд пашпорт».

В царствование Петра многие оговорённые выходили из Тайной канцелярии на свободу, но бывали случаи, когда ни в чём серьёзном не повинные люди обрекались на тяжёлые наказания просто по недоразумению, совершенно против воли царя.

Особенно характерен в этом отношении эпизод, о котором повествуют летописи Тайной канцелярии за 1721 год. В общих чертах дело рисуется так. 27 июня 1721 года в Петербурге праздновалась двенадцатая годовщина победы под Полтавой. На Троицкой площади были выстроены войска, в обширной палатке совершалось торжественное молебствие в присутствии царя и его приближённых. Пётр был одет в тот же мундир, в котором он вёл свои войска на шведов на нём был старый зелёный кафтан с красными отворотами, широкая кожаная портупея со шпагой, старая, сильно поношенная шляпа. На ногах – зелёные чулки и побуревшие от времени башмаки. Костюм царя так резко выделялся среди щегольских мундиров гвардии и богатых кафтанов придворных, что все взоры невольно были обращены на него.

За рядами гвардейцев толпился народ. Зрителями были усеяны все заборы и крыши домов.

В числе лиц, окружавших царя, был и герцог Голштинский, жених старшей царевны. По окончании молебна Пётр хотел похвастаться перед дорогим гостем выправкой своих солдат. Он приказал гвардии выстроиться в колонну и сам повёл её парадным маршем мимо палатки.

В это-то время и произошёл казус, которым долго пришлось заниматься Тайной канцелярии.

В толпе зрителей стоял мужичок Максим Антонов. По пути на торжество он завернул в кабак и изрядно выпил, благо, накануне у его хозяина был расчётный день. На площадь Антонов явился сильно навеселе, или, как говорили в то время, «зело шумным».

Торжественная обстановка, пальба и колокольный звон ошеломили его, под влиянием солнца, припекавшего обнажённую голову, хмель стал бродить, затуманивал сознание, и Антонову захотелось чем-нибудь проявить своё восторженнее состояние.

Под звуки музыки, с царём во главе, войска двигались по площади. Гремело «ура». Вдруг в пьяном мозгу мужичка мелькнула мысль, что он должен лично засвидетельствовать государю-батюшке своё почтение. Недолго думая, он протеснился вперёд, прорвался сквозь цепь солдат, еле сдерживавших напор толпы, пробежал несколько шагов по площади и отвесил царю глубокий поясной поклон. Потом поклонился второй раз, третий. Один из адъютантов Петра подбежал к нему и оттащил в сторону. Антонова окружили солдаты. Но по его глубокому убеждению, он недостаточно полно выразил своё почтение царю. Антонов развернулся и ударил одного из солдат в ухо. На Антонова накинулись другие солдаты. Прежде всего, они старались отнять висевший на поясе небольшой ножик с костяной ручкой. Мужичок защищался с отчаянием пьяного, произошла свалка, через несколько минут Антонова связали по рукам и ногам и поволокли в Петропавловскую крепость, в Тайную канцелярию.

Через два дня Максим Антонов предстал перед грозным судом. Дело получилось серьёзное, незаурядное: по свидетельству очевидцев, злодей, вооружённый ножом, кинулся на царя, имея злой умысел, а потому и следствие велось со всей строгостью.

Прежде чем начать допрос, беднягу «для острастки» три раза вздёрнули на дыбу и уже после этого стали предлагать обычные вопросы. Однако, несмотря на повторные пытки, включительно до раздробления костей в тисках, Антонов не признал себя виновным в злом умысле. На все вопросы он отвечал одно и то же:

– Был зело шумен, хотел поклониться Его Величеству, государю Петру Алексеевичу, иного умысла не имел, а нож у меня всегда висит на поясе, чтоб резать хлеб за едой. Дрался же потому, что меня неучтиво за шиворот хватали и нож отнять хотели.

Однако такие показания совсем не удовлетворяли судей, которым непременно нужно было создать «государево дело».

Принялись за других мужиков, работавших вместе с Антоновым. Все они попали в застенок Тайной канцелярии. Их пытали целую неделю, но все согласно показывали одно и то же.

– Максим часто бывает «шумен», во хмелю «вздорлив», бранит кого приключится, и нас бранивал. Ни о каком его злом умысле никогда не слыхивали и ничего не знаем. А нож был при нём постоянно, но он им не дрался и только хлеб, да, когда случится, убоину (мясо) резал.

Обо всех мужиках навели справки на родине, но и там ничего не дознались. Через два месяца пришлось их отпустить. Но трём из них свобода сулила мало отрадного: у них от «неосторожной» пытки были сломаны кости и работать они не могли…

Самого виновника этого переполоха периодически продолжали пытать, но уже без особого рвения, а просто «для порядка».

19 ноября 1721 года в ознаменование Ништадтского мира Пётр издал манифест, в котором, между прочим, говорилось:

«Чего ради генеральное прощение и отпущение вин во всём государстве явить всем тем, которые в тяжких и других преступлениях в наказание впали или у оным осуждены суть…»

Но такого «тяжкого» преступника, как Максим Антонов, помилование не коснулось. Тайная канцелярия составила приговор:

«Крестьянина Максима Антонова за то, что к высокой особе Его Царского Величества подходил необычно, послать в Сибирь и быть ему там при работах государевых до его смерти неотлучно».

Сенат утвердил приговор.

Воронежский подьячий Иван Завесин всё свободное от работы время отдавал пьянству. В 1720 году, как и теперь, для этого весёлого занятия требовались деньги. Завесин занимался разными махинациями, сутяжничал да ябедничал, несколько раз он попадал в тюрьму, сначала провёл там год, дальше уже более. У Завесина было несколько крепостных, и у одного из них проживал некий гулящий человек Худяков. Завесин, составив поддельные бумаги, записал этого Худякова в крепостные. Худяков поднял бучу, и зарвавшегося подьячего арестовали.

Так вот и жил Завесин: в сутяжничестве, в пьянстве да в арестах.

Случилось ему быть в Москве. Сначала, конечно, отправился в шинок Нарезался изрядно, но ещё на ногах держался. Понесло его в церковь, там уже кончалась обедня. Стоял Завесин спокойно, потом вдруг торжественно снял с чаши со святой водой крышку и надел её на голову. Воду вылил на пол, прихожане набросились на подьячего, исколотили и свели в Земский приказ. Это что-то вроде нашей Петровки, 38. Там его били кнутом.

Однажды сидел Завесин под арестом при воронежской губернской канцелярии за какие-то служебные провинности. Он отпросился навестить дядю, не застал и вместе с конвойным пошёл в кабак. Вышли они оттуда нескоро и, тёпленькие, проходили мимо надворного суда. Завесин решил зайти.

Там дежурил канцелярист, склонились над бумагами писцы.

– Кто ваш государь? – закричал пьяный Завесин канцеляристу.

Тот, видя странного человека и сопровождающего его солдата с ружьём, отвечал по всей форме:

– Наш государь – Пётр Великий, император и самодержец всероссийский!

– А-а-а! Ваш государь… Пётр Великий… а я холоп государя Алексея Петровича!., и за него голову положу!..

Канцелярист остолбенел, едва хватило у него духу крикнуть: «Слово и дело!» Как государственный чиновник, он помнил указ:

«Где в городах, сёлах и деревнях злодеи и злыми словами явятся, их в самой скорости провожать в город к правителям, а тем правителям заковывать их в ручные и ножные железа; не расспрашивая, затем вместе с изветчиками присылать либо в Тайную канцелярию, либо в Преображенский приказ».

Каково было Завесину проснуться с похмелья утром в воеводском подвале, да ещё в кандалах!

Его привезли в Москву, в Тайную канцелярию снимать допрос.

– Ничего не помню, – лепетал подьячий, – ничегошеньки… А в трезвом уме никогда и ни с кем государственных противных слов не говаривал и от других не слыхал… Со мною случается, что болезнь находит, бывало, я вне ума и что в то время делаю и говорю – не помню. Болезнь та со мной – лет шесть.

Навели справки, действительно, Завесин в пьяном состоянии делается невменяемым, несмотря на это; положили подьячего допросить «с пристрастием». Тайная канцелярия сомневалась: «Хотя он и говорит, что те слова не помнит, говорил ли, нет ли, за великим пьянством, но его расспроса за истину причесть невозможно; может быть, он, отбывая вину свою, не покажет самой истины без розыску… а при розыске спрашивать: с чего он такие слова говорил и не имеет ли он в них каких-нибудь со-гласников?»

Завесина пытали. Но что он мог сказать? Приговорили его к битью кнутом, привязали к столбам на Красной площади, палач всыпал 25 ударов. После каждого за кнутом тянулась полоска кожи…

Отлежался Завесин и отправился домой, в Воронеж. Только перед этим расписку дал:

«Ежели я впредь какие непристойные слова буду говорить, то по учинении жестокого наказания сослан буду на каторгу, в вечную работу, или учинена мне будет смертная казнь».

Отбило ли это происшествие у него тягу к вину – неизвестно.

Теперь этих женщин не видно. Может быть, вывелись со временем или их держат в психбольницах? Но когда-то, обычно в церкви, можно было увидеть стоявшую подле дверей бабу, явно не в себе. Она морщилась, рот перекашивался; казалось, вот-вот упадёт на пол и забьётся в истерике. Вокруг неё образовывалась как бы зона некоей пустоты, отчуждённости. Народ у нас с недоумением и боязнью относится ко всему непонятному. Ранее считали, что в человека вселился бес, и поэтому он так себя ведёт. Беса изгоняли. Нам известны костры европейской инквизиции. В России как будто было помягче. Позже в народе поняли, что это болезнь. Падучая, или как называли в деревнях, родимчик

Как запоют в церкви, так её и начнёт бить: дёргается баба, слюною брызжет, на пол падает, ноги-руки судорогой сводит…

Только минут через двадцать в себя придёт.

Если при Иване Грозном на блаженных и юродивых смотрели как на святых, на прорицателей, то в петровское время власть их недолюбливала: народ смущают. За всякие бессмысленные слова, за пьяный бред Тайная канцелярия цеплялась как за антигосударственные действия.

Где уж было неграмотным бабам разбираться в высокой политике. Но власть обратила своё подозрительное око и на них. В 1720 году в московских храмах схватили трёх кликуш: Авдотью Яковлеву – дочь хлебопёка, Авдотью Акимову – купеческую жёнку да Арину Иванову – слепую из богадельни.

Дело в том, что вышел царский указ: «ни по церквам, ни по домам не кликать и народ тем не смущать». Бабы подпадали под категорию государственных преступников.

Бедная Акимова показывала на допросе:

– В сём году точно я была в Успенском соборе и во время божественного пенья кричала нелепым голосом, лаяла собакою… Случилась со мною эта скорбь лет уж с сорок, ещё младенцем. Заходит она на меня в месяц по однажды, по дважды, по трижды и более, приключается в церквах и дома. Ведают о той скорби многие посторонние люди, а также духовник мой, священник церкви Успения Пресвятой богородицы, за Москвой-рекой. А буде я, Авдотья, сказала, что можно, и за то указал бы великий государь казнить меня смертью…

Послали за духовником. Старичок-священник подтвердил:

– Не ведаю, кликала ли она в церкви, но, живучи у меня в дому, почасту лаяла собакою, кричала лягушкою, песни пела, смеялась да приговаривала: «Ох, тошно мне, тошно!»

Показывала Авдотья Яковлева:

– Кричала и я нелепым голосом в разных церквах и дома почасту: в храме Положения ризы богородицы, иде-же лежат мощи Иоанна Блаженного на рву, да Козьмы и Демьяна в Нижних Садовниках. Кричала во время божественного пенья, а по-каковски, того не упомню. А та скорбь приключилась недавно, и с чего – не знаю.

– Довелось мне кричать нелепым голосом, – соглашалась Иванова, – было сие во время слушания чтения святого Евангелия в Никитском девичьем монастыре да в Тихвинской церкви в Сущеве; что кричала – того не ведаю, и была та скорбь со мной в богадельне по дням и ночам, приключилась она от рождения…

Тайная канцелярия решила их пытать. Вздёрнули на дыбе Акимову:

– Не притворяешься ли? Кто научил тебя кричать?

– Ах, батюшка, кричала я лягушкою и лаяла собакою без притвору в болезни своей, а та болезнь у меня сорок лет, и как схватит – тогда ничего не помню… а кликать меня не научали-Дали семь ударов кнутом.

Подняли на дыбу Авдотью Яковлеву:

– Говори без утайки, по чьему наущению и с чего кликала?

– В беспамятстве кричала, болезнь у меня такая… ничего не помню…

Дали ей 11 ударов кнутом, Ивановой – 5. Полежали кликуши пять дней в застенке, и опять их на пытку.

Авдотья Яковлева, плача, говорила:

– Вот и вчерашнего дня схватила меня скорбь та, кли-канье. При караульном солдате упала оземь в беспамятстве полном…

Позвали вчерашнего часового.

– Заподлинно правда. Молилась эта баба в караульне равелиновой да вдруг вскочила, после упала, затряслась, и стало её гнуть. Лежала замертво часа полтора – пришёл я в страх немалый.

Это свидетельство спасло Яковлеву от наказания. Её отпустили, а с супруга взяли расписку, что жёнка «во святых храмах кричать, кликать и смятения чинить не будет, под страхом жестокого штрафования кнутом и ссылки на прядильный двор в работу вечно».

А двум другим кликушам пришлось стать прядильщицами.

Продолжительная борьба со Швецией сильно утомила народ и войска; все с нетерпением ждали мира, и от Петербурга до дальних стран сибирских все толковали, каждый по-своему, о тягостях войны, о времени заключения мира, об условиях, на которых он может быть заключён, и т. д. Нечего и говорить, что в подобных толках и пересудах, совершенно, впрочем, невинных, отпечатывались воззрения простодушных и суеверных простолюдинов, и они, проникая в Тайную канцелярию, вызывали аресты, допросы и штрафования говорунов: «Не толкуй, мол, не твоё дело, жди да молчи; что повелят, то и будет; не тебе рассуждать!»

Как ни велика была острастка, говоруны не унимались. Вот, например, два собеседника. О чём они толкуют с таким жаром? Подойдём да послушаем.

– Куда ж ты едешь? – спрашивает содержатель шинка Барышников, нагнав по дороге в Пошехонском уезде слугу офицера Ингерманландского полка – солдата Малышникова.

– Послал меня барин к поручику нашего же полка, к Кольчугину, в село Погорелое.

– Зачем?

– А вот еду к Кольчугину для того, что нам по указу велено идти в Ревель…

– Вот что! Стало быть, опять же война да отражение будет?

– Ничего не поделаешь, – отвечал денщик, – пришли к Кроншлоту цесарских и шведских девяносто кораблей и просят у Его Царского Величества бою. А буде бою не будет, так чтоб отдали великого князя. А буде его не отдадут, чтоб отдали изменников…

Между тем собеседники подъехали к селу Погорелому, далее ехать было не по дороге, и расстались. Барышников, жалея, что не успел расспросить, «каких изменников возжелал немецкий кесарь», двинулся дальше, в село Богоявленское, на реку Шекену, где имел свой откурной кабак

Два дня спустя Барышников отправился по делам и остановился перекусить в подмонастырской Германовой слободке.

В тамошнем кабаке встретил он крестьянина Дмитрия Салтанова. Салтанов был послан в уезд от берг-коллегии разыскать медную руду. Лицо, следовательно, в некотором роде административное. Барышников любезно предложил ему пива и, не утерпя, стал интересоваться событиями.

– Слышал ты, – говорил Барышников, – что цесарских сто кораблей пришли в Кроншлот и просят у Царского Величества великого князя, а потом и изменников? По этому самому, сказывают, и мир состоится?

– Слово и дело! – закричал в ответ Салтанов, и в качестве лица, доверенного у правительства, препроводил Барышникова в Пошехонь, где и просил воеводу взять его под караул и допросить о противных словах.

Доноситель заметил при этом, что он не имел с Барышниковым никакой ссоры и до настоящей беседы не был с ним знаком.

Воевода Д.А.Бестужев-Рюмин принял челобитье и поспешил снять допрос в присутствии нескольких чиновников. Болтун сознался во всём, сославшись на денщика, но отрёкся от слов: «По этому самому и мир состоится». Барышникову казалось, что его вина уменьшится, если он откажется от этих слов. С этой же целью он стоял на том, что вместо 100 цесарских кораблей им было сказано 90. Скинутый десяток не спас его от Тайной канцелярии: Барышникова заковали в ручные и ножные кандалы и как тяжкого преступника отправили в столицу с донесением воеводы на высочайшее имя. С арестантом был послан и доноситель.

Передопросив обоих, Тайная канцелярия не нашла нужным отыскивать денщика, первоначального передатчика новостей о цесарских кораблях, а положила"Крестьянину Ивану Барышникову за предерзостные, непристойные слова учинить жестокое наказание: вместо кнута бить плетью и освободить с проездным листом до Пошехони".

В этом эпизоде батоги заменили плетью. Наказание было строже только потому, что мужик дерзнул намекнуть о великом князе: вероятно, сыне злополучного царевича Алексея Петровича.

Любопытно, что Салтанов, столь бескорыстно донёсший на Барышникова, обуреваемый страстью к доносам, стал деятельно подвизаться на этом поприще, но при успехах неминуемо были и неудачи: в 1723 году за ложный извет он был сослан на каторгу и предоставлен в распоряжение адмиралтейского ведомства. Не унялся он и здесь, крикнул «Слово и дело» на одного матроса и, по изобличений в ложном, воровском извете, бит кнутом, потерял ноздри в клещах палача и сослан в Сибирь, в дальние места, навечно в государеву работу.

Смирный и скромного вида поп Козловского уезда Кочетовской слободы ездил в Москву по делам и пробыл там несколько недель.

Никогда не бывший в столичных городах и ничего, кроме своей слободы, не видевший, поп заставил свою попадью прождать его долее, чем следовало, увлёкшись представившемся ему, может быть, единственным случаем посмотреть на столичные диковинки.

Попадья так соскучилась по мужу, что успела уже попросить дьякона написать попу письмо и отослать его «с верною оказией».

Получив письмо, поп опомнился, ибо сообразил, что попадья его очень терпелива, и если она решилась даже письменно просить воротиться, значит очень уж соскучилась.

И вот поп, покончивший все дела и досыта насмотревшийся на Москву, собрался домой к своей осиротевшей пастве.

Помимо известия об удачном окончании дел, поп повёз домой целую кучу рассказов о Москве, её редкостях и диковинках. Недаром же он встревожил попадью своим долгим отсутствием – в это время любознательный поп значительно расширил свой кругозор новыми наблюдениями в сферах, ему прежде неизвестных Он видел много зданий, нескольких вельмож, о которых в его кочетковском захолустье ходили смутные и чудесные рассказы, он видел даже вблизи самого царя – Петра Алексеевича, чудо и загадку всея Руси!

То-то много будет рассказов, когда соберутся соседи вокруг стола, то-то будет расспросов, аханья, оханья и удивления!

С такими мыслями подъехал поп к своему дому и брякнул скобой у калитки. В доме поднялась суматоха; матушка-попадья вышла встретить его и после радостных лобызаний не преминула укорить попа за долгое отсутствие.

– Вот ты, мать, буесловишь, якобы я позадавнел на Москве, а я тебе скажу, что надо человека с умом, чтобы этакие дела оборудовать в столице, – начал поп своё повествование, сидя за наскоро собранной закуской.

– Столица-то, мать моя, не то, что наш деревенский угол, – в ней ходи да оглядывайся!..

Весть о приезде попа из Москвы разнеслась по слободе, и к вечеру все мало-мальски значительные кочетковские обитатели начали собираться к нему послушать рассказов о столице. Отдохнувший поп расхаживал из угла в угол, когда вошёл к нему отец-дьякон, а потом и дьячок с пономарём.

Вскоре изба попа наполнилась народом, вопросы сыпались со всех сторон.

– А царя, отец, видел на Москве? – возник наконец самый интересный вопрос.

– Сподобился, друже, сподобился. Видел единожды, и по грехам моим в великое сумнение пришёл, да надоумили добрые люди…

– Что же он?.. Страшен?

– Зело чуден и непонятен: ростом что бы мало поме-не сажени, лицом мужествен и грозен, в движениях и походке быстр, аки пардус, и всем образом аки иноземец: одеяние немецкое, на голове шапочка малая солдатская, кафтан куцый, ноги в чулках и башмаки с пряжками железными.

Слушатели ахнули при таком описании царя, и на попа снова посыпались вопросы: где видел, что тот говорил."

– А видел я царя, как он съезжал со двора князя Александра Даниловича Меншикова в колымаге. И мало отъехав, побежала за каретой со двора собачка невелика, собой поджарая, шерсти рыжей, с зелёным бархатным ощейничком, и с превеликим визгом начала в колымагу к царю проситься…

Слушатели навострили уши, боясь проронить хоть слово.

– И Великий Царь, увидя то, велел колымагу остановить, взял ту собачку на руки и, поцеловав её в лоб, начал ласкать, говоря с нею ласково, и поехал дальше, а собачка на коленях у него сидела…

– Воистину чуден и непонятен сей царь! – пробасил отец дьякон и сомнительно покачал головой.

– Да не врёшь ли ты, батька? – ввернула своё замечание попадья, но поп только укоризненно посмотрел на неё.

– Своими глазами видел и ещё усомнился – царь ли это? И мне сказали: «Царь, подлинно царь Пётр Алексеевич», а дальше видел я, как солдаты честь ружьями колымаге отдавали.

Рассказ попа вызвал разные толки: кто удивлялся, кто осуждал царя.

– Ну подобает ли царю благоверному собаку в лоб целовать, погань этакую, да ещё при народе!..

На другой день рассказ попа ходил уже по всей волости, а там пошёл и дальше, и в народе началось некоторое смущение. Люди мирные покачивали головами, а злонамеренные и недовольные перетолковывали по-своему и находили подтверждение разговоров о «последних временах», «царстве антихристовом» и пр.

Рассказ дошёл наконец и до начальства: смущённые власти стали доискиваться начала, откуда всё пошло, и через несколько дней смирный кочетковский поп был потребован по «важному секретному делу» в уездный город Козлов, а оттуда его отправили под крепким караулом в Москву.

Защемило сердце у попа. Однако, как ни размышлял, не мог найти вины за собой. В Москве, кажется, он вёл себя честно и благородно, в консисториях дела провёл хорошо – что же это такое?

Только в Преображенском приказе разъяснилось дело, когда князь Ромодановский начал допрашивать попа: подлинно ли он говорил, что царь Пётр Алексеевич собаку целовал?

– Видел подлинно! – утверждал поп. – Собачка рыженькая и ошейничек зелёный бархатный с ободком.

– А коли видел, чего ради распространяешь такие предерзостные слухи?

– Государь сделал это не таяся, днём и при народе, – оправдывался поп, – чаятельно мне было, что и зазорного в том нет, коли рассказывать.

– А вот с твоих неразумных рассказов в народе шум пошёл. Чем бы тебе, попу, государево спокойствие оберегать, а ты смуты заводишь, нелепые рассказы про царя говоришь!.. Отвечай, с какого умыслу, не то – на дыбу!

Тут уж поп струсил не на шутку, поняв свою простоту и догадавшись, что дёшево от Преображенского приказа не отделаешься.

– С простоты, княже, с сущей простоты, а не со злого умысла! – взмолился кокчетовский поп перед Ромодановским. – Прости, княже, простоту мою деревенскую! Каюсь, как перед Богом!

– Все вы так говорите – с простоты! А я не поверю да велю на дыбу вздёрнуть!

Однако попа на дыбу не подняли, а навели о нём справки, и когда оказалось, что кокчетовский поп – человек совсем смирный и благонадёжный, а коли говорил, так именно «с сущей простоты», а не злобою, то приказано было постегать его плетьми, да и отпустить домой с наказом – не распространять глупых рассказов.

– Это тебе за простоту, – сказал ему Ромодановский, отпуская домой, – не будь впредь прост и умей держать язык за зубами. С твоей-то простоты чести Его Царского Величества поруха причинялась, и ты ещё моли Бога, что дёшево отделался. Ступай же и не болтай!

Невесел приехал поп домой после московского угощения, и когда снова слобожане собрались было к нему послушать рассказов, поп и ворота на щеколду запер, и сам не показывался.

И долго ещё приходилось попу отделываться при встречах с любопытными общими фразами, а если речь заходила о царе, он в страхе только обеими руками махал и бежал прочь…

Дыба и кнут

13 январе 1725 года царь Пётр I скончался, но созданная им Тайная канцелярия не только не исчезла, но даже стала развиваться ещё шире.

На престол вступил Пётр II, сын несчастного царевича Алексея Петровича, не умевшего ладить со своим суровым отцом. Внук Петра Великого начал своё царствование с того, что стал беспощадно преследовать всех, кто пользовался расположением деда. Двенадцатилетний царь, несмотря на юный возраст, был довольно самостоятелен, но, кроме того, его окружали люди, имевшие много причин для враждебного отношения к друзьям покойного императора.

Тюрьмы переполнились, одного застенка в Петропавловской крепости оказалось мало, пришлось устроить второй, на Петербургской стороне, по Колтовской улице. Там же на обширном дворе хоронили колодников, не выдержавших мучений или умерших в тюрьме.

В тюрьмах того времени смертность достигала чудовищных размеров. Тогда не было принято вести особые книги, по которым можно точно определить, сколько арестованных содержалось в той или иной тюрьме, но, судя по дошедшим до нас отрывочным сведениям, можно предположить, что из 100 колодников доживали до приговора или освобождения не более 20. Таким образом, смертность доходила до 80 процентов.

Человек, попавший в Тайную канцелярию, считался обречённым на суровое наказание, в нём видели тяжкого преступника, а если он не сознавался, судьи относились к нему ещё суровее. Поэтому никто не находил нужным заботиться о «заведомых злодеях», и люди, часто ни в чём не повинные, должны были терпеть двойную пытку: в застенке и в тюрьме.

Апухов, секретарь князя Меншикова, перенёсший несколько пыток и затем, в виде особой милости, сосланный в Сибирь на поселение, провёл в тюрьме более года. В оставшихся после него записках он нарисовал жуткую картину такой тюрьмы.

Изящный, хорошо образованный молодой человек был посажен в подземелье, стены которого обросли толстым слоем зловонной плесени. Свет в эту яму проникал сверху, через крошечное отверстие, закрытое толстыми железными прутьями и почти сплошь затканное грязной паутиной. Сквозь это отверстие свободно проникал дождь, и нередко в яме вода стояла на вершок от пола.

Так как выходить колодникам не дозволялось и им не полагалось даже простого ведра, то земляной пол всегда был покрыт испражнениями, которые вычищались один раз в год – перед Пасхой.

Кормили колодников плохо. Утром им бросали куски пропечённого, заплесневелого хлеба, причём, на каждого заключённого приходилось не более двух фунтов, на всех полагался один кувшин воды в день. В большие праздники, кроме хлеба, бросали куски варёных говяжьих отбросов. Если случались подаяния – и их бросали. Но даже и это подобие пищи доходило не до всех. Более здоровые и сильные завладевали лучшими кусками и были сравнительно сыты, в то время как больные и измученные пытками оставались совершенно голодными и умирали от истощения.

Для спанья полагалась солома, не сменявшаяся по несколько месяцев. От грязи солома, конечно, скоро превращалась в вонючую массу, ничем не отличавшуюся от отвратительной гущи, заменявшей пол.

Казённой одежды колодникам не полагалось, а о смене и стирке белья они не смели и мечтать.

Если к этому добавить, что сами колодники считали себя обречёнными на постоянные пытки и в «счастливом случае» могли надеяться разве только на ссылку в далёкую Сибирь, то необычная смертность среди них станет вполне понятной.

В начале 1860-х годов на месте, где прежде находилось отделение Тайной канцелярии, рыли землю для какой-то постройки и нашли много скелетов в ручных и ножных кандалах. Несчастных колодников не считали нужным расковывать даже после смерти…

При Петре I канцелярия имела дело почти исключительно с людьми низших сословий. В случае, когда обвинялись военные или люди, более или менее близкие к верхам, допрос чинили доверенные лица.

Пётр И считал такой порядок лишним. При нём в застенок отправляли всех, без различия звания; исключение делалось редко: когда обвиняемый стоял слишком на виду. Одним из этих немногих «счастливцев» был князь Александр Данилович Меншиков, самый близкий к Петру Великому сановник Его не пытали, а по личному распоряжению царя без суда и следствия сослали в Сибирь, в глухой городишко Берёзов. Там князь и умер.

Зато было приказано всех, близко соприкасавшихся с князем, пытать до крайности, и, вероятно, не один из этих без вины виноватых был похоронен во дворе Полтавского застенка.

Вообще за три года царствования Петра II у Тайной канцелярии было очень много дел, начатых по личному указанию царя.

Удаляя и отправляя в застенок людей, пользовавшихся властью при его деде, Пётр II старался окружить себя людьми, не пользовавшимися милостью у Петра Великого. Эти новые любимцы, в свою очередь, пользовались выпавшим на их долю случаем и спешили свести личные счёты со своими врагами. Государь, до вступления на престол живший в опале, видел от людей мало хорошего. Он был очень подозрителен, всюду видел врагов, почти никому не доверял. Достаточно ему было намекнуть, что кто-то затевает заговор или даже просто отзывается о нём не совсем почтительно, как тотчас Тайной канцелярии отдавался приказ произвести расследование. Если же заподозренный имел несчастье ещё раньше навлечь на себя немилость царя, то в приказе предписывалось пытать «жесточайше» и через короткое время доносили, что такой-то «во время допроса с пристрастием волею Божией помре».

Князь Яков Шаховской в своих «Записках» рассказывает о такой «жесточайшей» пытке.

Допрашивали Данилу Свешникова, родственника князя А.Х.Долгорукова.

Пётр II намеревался жениться на дочери князя Екатерине Алексеевне и вдруг узнал, что за ней ухаживает гвардии сержант Данила Свешников. Нашлись услужливые люди, донёсшие, что Свешников подготавливает в гвардии бунт, чего в самом деле не было.

Ко времени пытки оговорённого в крепостном застенке, кроме судей и секретаря, собрались высшие гражданские чины: дело чрезвычайной важности.

Ввели Свешникова. На нём ещё был гвардейский мундир. Бледный, он испуганно озирался. Помощники палача умелыми руками быстро раздели его донага и подвели к дыбе.

Допрос начался.

Закрутив Свешникову руки за спину и в хомут, палач дал знак, его помощники натянули верёвку, хрустнули кости, и застенок огласился нечеловеческим криком. Судьи задавали вопросы, но пытаемый от страшной боли не мог отвечать. Его спустили на землю, вправили вывихнутые в плечах руки и спросили, с кем он вёл уговор против Его Царского Величества. Что заговор существовал, считалось установленным. Свешников, только теперь узнавший, в чем его обвиняют, стал клясться, что ни о каком заговоре не знает, а потому не может назвать и соучастников. Его вторично подняли на дыбу, но на этот раз последовал приказ «встряхнуть».

Князь Шаховской, не раз присутствовавший на рядовых пытках, пишет, что страшнее такого «встряхивания» трудно себе представить: верёвку слегка отпустили, затем сразу натянули, и раздался хруст костей, переломленных в локтях. Свешников уже не кричал, а только бессмысленно мычал. Его спустили на землю, вправили плечевые суставы сломанных рук и снова начали допрашивать. Но он едва держался на ногах и едва ли понимал вопросы.

– Железо! – скомандовал старший судья.

Сержанта прикрутили ремнями к длинной скамье, палач взял клещи, достал из печи небольшой железный брусок, раскалённый докрасна, и стал им медленно водить по подошвам пытаемого. В застенке запахло жареным мясом.

Судьи опять задали вопрос и опять не получили ответа. Палач достал другой брусок и стал прижигать Свешникову грудь и живот.

Свешников впал в беспамятство. Его несколько раз обливали водой. Он очнулся, но не совсем понимал, что с ним делается, глядел мутными глазами перед собой. Сам палач был смущён и вопросительно поглядывал на судей. Было ясно, что при таком состоянии обвиняемого продолжать допрос бесполезно. Но судьи так не думали. Пытка продолжалась. Свешникову вбивали гвозди под ногти, капали на спину кипящей смолой, наконец железными тисками по очереди раздробили пальцы на обеих ногах – он молчал. Наконец сам Толстой заявил, что на этот раз достаточно. Свешникова подняли и только тут увидели, что он уже умер.

Такая поспешность Тайной канцелярии, однако, не понравилась Петру II. Выслушав доклад, он нахмурился, резко сказал: «Дураки!», и повернулся спиной.

Казнь Данилы Свешникова не принесла Петру II никакой пользы: государь скончался, не успев обвенчаться с княжной Долгоруковой.

Он умер в январе 1730 года, а через пять месяцев князь Алексей Долгоруков со всей семьёй, в том числе и с наречённой невестой покойного государя, отправился в ссылку, в Сибирь.

На российский престол придворными чинами была избрана Анна Иоанновна, племянница Петра Великого.

Новая императрица всегда относилась враждебно к Петру Алексеевичу и поспешила окружить себя людьми, до тех пор бывшими в опале или, по крайней мере, не одобрявших поступков покойного.

Трон окружили новые люди, и это, между прочим, сказалось и на сыске.

Анна Иоанновна до вступления на престол была герцогиней Курляндской. Естественно, что она пригласила к петербургскому двору многих курляндцев, сумевших заслужить её расположение в Митаве. Среди этих людей первое место занимал Бирон, произведённый новой императрицей в герцоги. Бирон пользовался почти неограниченной властью. Чуждый всему русскому, даже плохо говоривший по-русски, он не доверял петербургской Тайной канцелярии и устроил свою, курляндскую, где допрашивались и пытались все заподозренные в неблагожелательстве к нему, Бирону, и другим курляндцам. Императрица оставалась совершенно в стороне. Она вела рассеянную весёлую жизнь и только подписывала то, что ей подсовывал Бирон.

Однако, несмотря на такое положение вещей, Тайная канцелярия не бездействовала. За отсутствием сколько-нибудь серьёзных дел она занялась мелочами, нередко, как и при Петре I, доходившими до драматических курьёзов.

В 1738 году, т. е. через 13 лет после кончины Петра Великого, кронштадтский писарь Кузьма Бунин представил Тайной канцелярии обстоятельный донос, в котором сообщал, что вдова квартирмейстера матросов Маремьяна Полозова распускает зловредные слухи, будто покойный государь Пётр Алексеевич был не русский, а немец, а потому на Руси правят немцы.

В действительности же произошло следующее: жена Бунина родила дочь. При родах ей помогала Маремьяна Полозова. Как-то ночью у постели роженицы разговорились о Петре I. Старушка, кстати, и передала сплетню, слышанную ею десятка три лет назад.

– Говорили, – шамкала Маремьяна, – как царица Наталья Кирилловна родила дочку, так в то время сыскали в немецкой слободе младенца мужеска пола и сказали царю Алексею Михайловичу, что двойня родилась. А тот подлинный немецкий младенец и был государь Пётр Алексеевич.

Бунин насторожился. Он поднёс бабке стакан вина и попросил продолжать. Маремьяна, не подозревая ничего, охотно заговорила снова:

– И то верно, что покойный государь куда как больше жаловал немцев. А ещё довелось мне о том же слышать у города Архангельского, от немчина Матиса. И говорил тот немчин, что-де государь Пётр Алексеевич природы не русской. А слышала я всё это так-то: муж мой, покойник, был на службе в Архангельском, и я с ним там житие имела. И хаживала я для работы к тому самому Матису, а у него завсегда иноземцы толклись, по-своему калякали. Иные и по-нашему, по-русски, говаривали и, бывало, все надо мною издеваются: Дурак-де русак! Не ваш государь, а наш, и русским до него дела нет никакого".

Для Бунина этого было вполне достаточно. Он знал, что Тайная канцелярия охотно принимает доносы и даже платит по ним, но не рассчитал только, что в то время на верхней ступени власти стояли немцы во главе с Бироном и что его донос, таким образом, близко касался этой власти.

В Тайную канцелярию немедленно доставили бабку Полозову, а вместе с ней и доносчика Бунина.

Началось следствие. Несчастную старуху три раза вздёргивали на дыбу, пытали огнём; она созналась во всех своих словах, приведённых Буниным в доносе, но больше ничего не могла показать, поскольку ничего не знала. Было указано «ещё разыскивать и пытать её накрепко», но выполнить этот приказ оказалось невозможным: сами судьи определили, что «токмо ею не разыскивано за ея болезнью; и ныне её не разыскивать же, понеже она весьма от старости в здоровье слаба».

Можно представить, в каком состоянии была старушка, если даже Тайная канцелярия отказалась пытать её.

Бунин счастливо спасся от пытки. Для этого он воспользовался уловкой, бывшей тогда в большом ходу. Он попросил прислать священника для исповеди. Такие просьбы среди ожидавших пытки не были редкостью, и к Бунину явился священник Хитрый писарь отлично знал, что каждое слово, произнесённое им на исповеди, будет непременно передано судьям, и «покаялся», что «доносил на Маремьяну без всякой страсти и злобы, прямою христианскою совестью» и что всё написанное им – святая истина.

За Бунина, кроме того, просил один из вице-адмиралов, у которого он исполнял обязанности секретаря, и судьи махнули на него рукой. Доносчик отделался двухмесячным тюремным заключением и страхом пытки. Кроме того, ему ничего не заплатили за донос, потому что Маремьяна ни в чём не повинилась.

Еле живую старуху, искалеченную пыткой, сослали в Пустозерск – в ста верстах от Ледовитого океана. При этом было постановлено, что «пропитание ей иметь от своих трудов, как возможет».

Это было одно из редких дел Тайной канцелярии, кончившихся трагически в царствование Анны Иоанновны. Обычно в то время пустяковые, большей частью «пьяные» дела, носили почти водевильный характер.

В канцелярию петербургского обер-полицмейстера была доставлена солдатская жена Ирина Иванова.

Полицейский сотник, доставивший её, рапортовал по начальству:

«Вчерашнего числа вечером был я на петербургской стороне, в Мокрушиной слободе, и проходил вместе с десятским, для того чтобы за порядком наблюдение иметь. Проходя мимо дома солдатки Ирины, услыхали мы крик великий. Вошли во двор и стали тот крик запрещать. Из избы выбежали два бурлака и стали нас бить, а там выбежала самая солдатка и стала зазорно поносить начальство, и о его светлости негоже кричала. Того ради мы её и взяли, а бурлаков отправили на съезжую».

Ирина самым решительным образом опровергала все показания.

– Неправда, ой, неправда! – голосила она. – Был у меня и крик, и шум великий, а чего ради? Того, что пришли на двор сотник с десятским и вошли в избу. И стал мне сотник говорить непристойные слова к блуду, и я стала его гнать со двора вон. В ту пору вошли в избу два брата моих, родной и двоюродный, и столкали сотского и десятского на улицу. А те начали кричать, собрали народу немало, взяли меня и братьев под караул и повели на съезжую. Ведучи на съезжую, зачал сотский бить меня смертным боем, а я, не стерпев того бою, облаяла сотского. Он совсем осерчал, братьев отправил на съезжую, а меня сюда представил.

Полицмейстеру совсем не хотелось путаться в дело, где, хотя и косвенно, замешано имя всесильного Бирона, и он отправил солдатку с сотским в Тайную канцелярию.

Там сразу поняли, в чём дело, и начали допрос с полицейского. Однако его даже не пришлось пытать. Когда привели в застенок и он увидел одетых в красные рубахи палачей, орудия пыток, потемневшие от крови, им овладел ужас. Сотник упал на колени и повинился, что оклеветал солдатку.

Судьи, в свою очередь, не хотели из-за пустяков препираться с полицией и отпустили сотника, приказав лишь слегка «постегать».

Солдатке Ирине пришлось пережить несколько более тяжёлых минут. Её привели в застенок, раздели, вправили руки в хомут и несколько раз потянули за верёвку, но настолько слабо, что ноги женщины даже не отделились от земли. Затем был проведён формальный допрос, исход которого после признания полицейского, был, разумеется, предрешён. Наконец, солдатке «для памяти» дали несколько слабых ударов кнутом и отпустили с миром.

У столяра адмиралтейства Никифора Муравьёва было дело в Коммерц-коллегии, тянувшееся уже четыре года.

Заключалось оно в том, что подал столяр челобитную на англичанина, купеческого сына Пеля Эвенса, обвиняя его в «бое и бесчестии» и прося удовлетворения себе «по указам».

«Бой и бесчестье» эти произошли, конечно, от того, что Никифор, нанявшись работать у англичанина, часто загуливал, ревностно справлял все праздники, установил ещё и свой собственный праздник – «узенькое воскресенье», т. е. понедельник, и тем крайне досаждал своему хозяину, у которого работа стояла.

И вот в одно прекрасное «узенькое воскресенье» Пель Эвене, раздосадованный пьянством Никифора, расправился с ним по-своему: надавал добрых тумаков.

Обиженный столяр задумал отомстить англичанину судом и подал на него челобитную в Коммерц-коллегию, но решения своего дела ему пришлось ждать долго.

«Жившие мздою» чиновники не очень-то торопились, может быть, и потому, что купеческий сын Пель Эвене частенько наведывался по своим делам в Коммерц-коллегию и успел уже задобрить их, а голый столяр не представлял для чиновников никакого интереса.

Так или иначе, но Никифор ходил год, другой, третий и, наконец, четвёртый справляться в коллегию о деле, а оно всё лежало под сукном. Столяр всё не терял надежды на возмещение обиды и надоедал коллежским чиновникам своими визитами, а они только твердили, что «жди мол, решение учинят, когда дело рассмотрится».

И долго бы пришлось ходить Муравьёву таким образом, если бы не случилось неожиданного происшествия, которое его самого вовлекло в беду и заставило забыть об англичанине.

Уже на четвёртый год своего мытарства пришёл однажды Муравьёв в коллегию и толокся с прочими в сенях, ожидая выхода какого-нибудь чиновника.

Вышел асессор Рудаковский. Муравьёв подошёл к нему с вопросом.

– Ты зачем?.. Ах, да, по делу с Эвенсом… Ну что, ты, брат, шатаешься, брось ты это дело и ступай, помирись лучше с хозяином, право.

– Нет-с, никак невозможно. Что же, я четвёртый год суда жду, а тут помириться!

– Ну, мне некогда с тобой разговаривать, не до тебя, – и чиновник скрылся.

Столяр остался в раздумье, уж не оставить ли всё это? Удовлетворения не получишь, коли сам не заплатишь, а где же тягаться с купцом?.. Дай-ка попытаюсь ещё припугнуть жалобой!..

И снова ждёт Муравьёв чиновника, который через некоторое время появляется.

– Ваше благородие! Я всё-таки буду вас просить об этом деле…

– Ах, отстань ты, поди прочь, не до тебя…

– Ну коли так, то я к Анне Ивановне пойду с челобитной, она рассудит!

Чиновник остановился и строго воззрился на Муравьёва:

– Кто такая Анна Ивановна?

– Самодержица…

– Как же ты смеешь так предерзостно говорить о высокой персоне императрицы? Какая она тебе «Анна Ивановна», родная, что ли, знакомая? Да знаешь ли ты, что тебе за это будет?!

Чиновник рад случаю придраться и наступает на столяра с угрожающими жестами. Никифор трусит.

– Так что же вы моё дело тянете? Ведь четыре года лежит! Аль вам получить с меня нечего, так и суда мне нет?

– А, так вот ты ещё как! Хорошо! Слышали, как он предерзостно отзывался об Её Величестве: я, говорит, к Анне Ивановне пойду!

Присутствующие мнутся.

– Я тебя упеку! – разорался Рудаковский.

– Конечно, конечно, надо его проучить, мужика, – подхватывает другой чиновник – Идите вы сейчас в Сенат и доложите Андрею Ивановичу Ушакову, он его проймёт!

– Иду, иду, сейчас же! Я этого дела так не оставлю!

– Да что вы, господа, все на меня? Рады обговорить-то!..

– Не отговаривайся, все слышали твои речи! Смущённый столяр хочет уйти, но его удерживают.

– Нет, ты постой, куда улизнуть хочешь?! Вот я тебя с солдатами под караул отправлю! – кричит Рудаковский, и действительно, несчастного Муравьёва отправляют в Сенат.

На другой день столяр предстал в походной Тайной канцелярии пред очи Ушакова и, разумеется, заперся в говорении неприличных слов.

– Чиновник со злобы доносит, потому как они моё дело с англичанином четыре года тянут, а я помириться не могу и взяток не даю.

– Так что же ты говорил?

– Говорил, как надлежит высокой чести: Её Величеству, государыне Анне Ивановне, а не просто – Анне Ивановне… Рудаковский со злобы оговаривает.

– Позвать сюда асессора Рудаковского!

– Как он говорил об императрице?

– Весьма оскорбительно для высокой чести самодержицы – именовал её, как простую знакомую, Анной Ивановной, без титула, подобающего её персоне. Говорил мне в глаза и слышали его другие люди, коих могу свидетелями поставить.

– Ну! – обратился Ушаков к Никифору. – Признавайся лучше прямо, винись, не то – огнём жечь буду!

– Со злобы!.. Потому как…

– А, не признаёшься! Поднимите его на дыбу!

– Винюсь, винюсь, ваше превосходительство! В забвении был, с досады, может, что и не так сказал, как надобно! Дело моё не решают, ну я и хотел постращать именем Её Величества государыни, чтоб дело-то решили…

– Ну, так чтобы ты никогда не забывал подобающей императорской персоне чести и уважения, мы тебя плетями спрыснем, – решил Ушаков.

Не искал с тех пор больше столяр Муравьёв справедливости в судах.

В день коронации императрицы Анны Иоанновны, после литургии и молебного пения, у воеводы Белозерской провинции, полковника Фустова, был званый обед.

Собрались к нему все знатные люди: игумен ближнего монастыря, городской протопоп, ратушские бургомистры, бургомистры таможенные и кабацкие и много другого зажиточного люда. Между гостями было и двое молодых военных: поручик морского флота Алексей Арбузов и прапорщик Василий Уваров.

За обед сели чин чином; радушная полковница усердно угощала; игумен и протопоп, сидевшие на первых местах, завели разговор о епархиальных делах, кабацкие бургомистры о винном торге, а ратушские пустились обсуждать дела администрации. Молодые военные занялись разговорами с барышнями – дочками воеводы. Прапорщик скоро овладел вниманием старшей дочери-красавицы, что взорвало поручика, большого кутилу и забияку. Бросая сердитые взгляды, поручик стал изыскивать способ придраться к чему-либо и дать почувствовать прапорщику своё превосходство. Но на все его колкие замечания Уваров отвечал спокойно, что ещё более распалило Арбузова.

Но вот встал хозяин и предложил выпить за здоровье императрицы. Все поднялись, чокнулись и выпили. Только Уваров, отпив полрюмки, сморщился и поставил её снова на стол.

– Что же вы так мало пьёте? – спросила хозяйка.

– Я теперь дал зарок не пить больше, потому что от хмельного болен бываю. На прошлой неделе кутнул слегка в компании, так после трое суток болен пролежал, думал совсем смерть подходит.

Арбузов, занятый усердно выпивкой, не заметил этого, но вот радушная хозяйка подошла к Уварову со стаканом пива.

– Не могу-с, ей-богу, не могу пить, дал обещание.

– Ну что вам сделается от стакана пива? – уговаривала полковница, – теперь такой день! Нужно выпить за здоровье императрицы!

– Да вот отец протопоп ещё не пил вина, – пробовал отвертеться Уваров, но в это время вдруг поднялся поручик Арбузов.

– Как, что такое?! Он не хочет пить за здоровье Её Величества? – громко заговорил он через стол и вперил злые глаза в Уварова.

– Я не пью, потому что мне это вредно, но, если хотите, я выпью, только дайте мне чего-нибудь полегче…

– Ах, вот горе, – засуетилась хозяйка, – нет ничего, кроме пива и водки.

Уваров, взяв стакан пива, выпил его.

– Нет, ты этим не отвертишься! – горячился Арбузов, – как это ты отказываешься пить за здравие императрицы? Ты после этого не верный слуга государыни, а каналья! Ты, бестия, недостоин носить военный мундир, потому что не уважаешь Её Величества!..

– Потише, потише! – вскочил Уваров. – Вы не смеете так называть меня! Всемилостивейшая государыня не желает своим подданным от пьяного питья вреда, не тре-будет её здоровья, если подданные будут пьяными валяться да болезни наживать!..

– А, вот ты как! Ну, я тебя заставлю выпить! Ты пил прежде, я сам видел тебя пьяным! – заорал Арбузов, подступив к прапорщику со стаканом водки. – Пей, сейчас пей, не то я тебя всего расквашу! – и сжатый кулак поднялся над головой Уварова.

Уваров отшатнулся назад, глаза его загорелись гневом, но тут переполошившиеся гости схватили Арбузова, стакан выпал и разбился…

– Я не хочу в чужом доме скандал поднимать, мы рас считаемся с вами после, – сказал Уваров и направился к выходу.

– Ну, погоди, дьявол, съедусь я с тобою где-нибудь, разорву на части, изобью как собаку! – кричал, вырываясь из рук гостей, поручик.

Гости, встревоженные скандалом, вышли из-за стола, уговаривали и укоряли Арбузова, а полковник-воевода дал время удалиться Уварову. Указав Арбузову на дверь, он крикнул:

– Пошёл вон! Я не позволю всякому пьянице буянить у меня в доме! Вон!

Арбузов оборотился, хотел ещё что-то сказать, но его вытолкали за дверь…

Последствием этой истории между двумя молодыми офицерами была не дуэль; они избрали другой, хотя, по нравам эпохи, и не менее кровавый путь, – оба подали в новгородскую губернскую канцелярию по прошению и представили суду решить их дело чести.

Прапорщик Уваров написал прошение и подал через два дня после происшествия и в прошении жаловался, что Арбузов «неведомо за что» изругал его, причём подробно перечислил все бранные эпитеты, которые он слышал.

Дело это, по ходатайству самого воеводы, вполне сочувствующего Уварову, не откладывалось в долгий ящик, и скоро Арбузов должен был получить возмездие за скандал в доме воеводы.

Чувствуя собравшуюся над его головой беду, Арбузов вдруг вздумал повернуть дело на другой лад и, не теряя времени, махнул в ту же канцелярию доношение на Уварова, оскорбившего монаршую честь тем, что не хотел пить, «как российское обыкновение всегда у верных рабов имеется», за здравие Её Величества.

Получив такой донос, новгородская канцелярия не признала возможным рассматривать дело самой, а составя экстракт из обеих бумаг, послала его в Тайную канцелярию, к Ушакову.

Начались допросы всех причастных к делу лиц и свидетелей.

Уваров на допросе объяснил: до 24 апреля в компаниях он вино и пиво пил и, видя от того питья себе вред, пить перестал от 24 числа, а 28 апреля, когда воевода предложил всем по рюмке водки за здравие Её Величества, и он выпил, а не пил только другую, предложенную Арбузовым.

Арбузов продолжал обвинять прапорщика, что тот не хотел пить из умысла.

Свидетели, вызванные в Тайную канцелярию, подтвердили во всем показания Уварова и обвинили в буйстве Арбузова.

Уварова признали невиновным, а Арбузова, за желание сделать зло своим неверным доносом, понизили чином…

В морозный день декабря 1739 года в городе Шлиссельбурге в дом тамошнего жителя пришёл живший в недальнем селе Путилове каменщик Данила Пожарский.

Зашёл он туда по-сродственному – проведать двоюродную племянницу своей жены, хозяйку Авдотью Львовну, да кстати и погреться с мороза.

– Здорово, племяннушка, как живёшь-можешь?

– Аи, да неужто это дядя Данила? – воскликнула Авдотья. – Какими судьбами?

– По делам, племяннушка, по делам… Хозяин-то дома?

– Нету самого-то, отлучился… Да ты садись! Здорова ли тётка Алёна, что у вас нового?

– Что нам сделается? А тётка тебе кланяется… Данила распоясался, сел на лавку и тут только заметил в комнате ещё третье лицо – небритого, грязного и одетого по-немецки человека.

– Это кто ж у тебя? – спросил Данила Авдотью.

– А это, дядя Данила, жилец у нас на квартире живёт, писарь из полицейской конторы, Алексеем Колотошиным зовут.

Писарь поклонился и снова сел у окна.

– Зазяб дюже по дороге-то, – сказал Данила, потирая руками.

– Да ты бы дядя, на печку лёг, погрейся с холоду, – предложила Авдотья, – раздевайся да полезай, скидай валенки-то, я их посушу.

– Ин ладно, дело говоришь, погрею старые кости… Вы, господин, не обессудьте, – обратился Пожарский к писарю, снимая валенки и влезая на жарко истопленную печь.

– Ничего-с, это дело хорошее с морозу, – отвечал писарь.

Авдотья принялась за самовар да закусочку для дяди.

– Ноне мы, Дуняша, с работой, слава Создателю, сбились – дела повеселее пошли, – начал с печи Данила, – в Курляндию нашего брата каменщика много пошло.

– А как теперь в Курляндию ездят, позвольте спросить? – встрял писарь.

– Да разно, – отвечал Данила, – больше через Нарву, Юрьев и Ригу.

– А чья ж это ныне Курляндия-то, под чьей державой? – спросила Авдотья писаря.

– Курляндия та ныне наша, – отвечал Колотошин, – Всемилостивейшей Государыни, потому что она изволила быть в супружестве за курляндским князем.

– Вишь ты, какое дело! То-то теперь я вспоминаю, когда ещё махонькой девочкой была, и жили мы в Старой Руссе, теперь этому лет с тридцать будет, так говорили, что царевна за неверного замуж идёт в чужую землю. И песня тогда была складена, и певали её ребята, мальчики и девочки:

Колотошин осклабился. Пожарский на печи промолчал, а Авдотья вышла за чем-то в сени и скоро снова воротилась.

– Был-де слух, – опять начала Авдотья, – что у государыни сын был и сюда не отпущал…

– Не знаю, ничего не знаю, – ответил Колотошин и, видя, что Авдотья в своих воспоминаниях заходит уж слишком далеко, в такую область слухов и сплетён, что не стал ни отвечать, ни расспрашивать её более.

Данила тоже примолк, должно быть, задремал.

Разговор прекратился. Колотошин посидел ещё немного и ушёл к себе.

Писарь Алексей Колотошин представлял собой личность с тёмным прошлым и зазорным настоящим. Выросший среди нищеты и разврата, освоившийся и с тем, и с другим, не получивший никакого образования, он с детства перебывал во всяких профессиях – от нищего-мазурика до полицейского писаря. Каждый день пьяный, он в должности обирал без всякой совести, кого можно было, и готов был на всякое грязное дело: обман, лжесвидетельство, донос, воровство.

Выгнанный из одного места, он шатался по самым грязным и подозрительным местам, пока не удавалось втереться снова куда-нибудь.

Дней через десять после описанного нами разговора Колотошин что-то смошенничал или своровал и, не успев спрятать концы в воду, попался. Его посадили под караул при канцелярии. Сидя там, оборотистый писарь раскидывал умом, какой бы учинить фортель, чтобы избежать кары. «Дай-ка, – сообразил он, – я сделаю донос, объявлю „государево слово и дело“. Сейчас меня освободят отсюда и переведут в Тайную канцелярию, а покуда там пойдут розыски да допросы – это дело и потухнет… а может, и награду получу».

Жертвой доноса Колотошин избрал свою квартирную хозяйку Авдотью Львову, разговорившуюся, на свою беду, об императрице.

И вот простой и самый невинный разговор превращается в кровавое уголовное дело об оскорблении императорской чести.

Ушаков придал делу важное значение и тотчас послал за Авдотьей.

– Отчего же ты раньше не донёс? – спрашивал он у Колотошина.

– Да прост я, батюшка, не понял сначала, – прикинулся овечкой писарь.

– А про какого сьша императрицы оная жёнка Авдотья говорила?

– Не ведаю подлинно, ваше превосходительство.

Притащили обезумевшую от страха Авдотью. Данила успел уехать, его разыскивали.

На допросе Авдотья призналась, что говорила, как доносит Колотошин, но говорила это «с самой простоты своей, а не с какого умыслу, но слыша в ребячестве своём, говаривали и певали об оном малые ребята мужска и женска полу».

Отговорка «сущей простотою», «недознанием» была так обыкновенна в Тайной канцелярии, её слышали по несколько раз в день от каждого допрашиваемого, что её уже перестали принимать во внимание.

Не поверили и Авдотье. Её назначили к пытке, и, подняв на дыбу, должны были расспросить с пристрастием накрепко, т. е. с ударами плетью, «с какого умысла говорила те непристойные слова, и не из злобы ли какой, и от кого именно такие слова она слышала, и о тех непристойных словах не разглашала ли она?»

Понятное дело, что, предлагая эти вопросы Авдотье, допросчики напрасно трудились; заплечные мастера напрасно хлестали спину несчастной бабы – ни в одном из этих грехов она не была виновна.

Но «простоте» не верили, уверения в невиновности сочли за «запирательство», и на этом дела не кончили, а снова кинули Авдотью в тюрьму, до новой пытки.

Нашли и Данилу Пожарского. Его показания ничего не прибавили, Данила подтвердил только свой разговор с писарем о дороге в Курляндию, а об остальном отозвался незнанием, поскольку дремал на печке. Поразительно, но его отпустили. А Авдотья просидела в тюрьме два месяца, потом её снова потребовали на третий допрос и вторую пытку. Снова те же вопросы: не разглашала ли? с какого умыслу? от кого услышала? Снова дикие крики несчастной. Намётанный глаз Ушакова наконец увидел, что женщина в общем-то невиновна. Решено было не пытать её больше и кончить это дело совсем. Канцелярия решила: «Авдотье Максимовой Львовой за происшедшие от неё непристойные слова учинить жестокое наказание, бить кнутом нещадно и освободить». Вот некстати-то вспомнила баба свою молодость!..

Императрица Анна Иоанновна, скончавшаяся в октябре 1740 года, назначила своим наследником Иоанна, сына Антона Ульриха, герцога Брауншвейгского, и Анны Леопольдовны, внучки царя Ивана (брата Петра Великого) по его дочери Екатерине.

Ко дню кончины императрицы Иоанну Антоновичу едва исполнилось два месяца, а потому за его малолетством по воле Анны Иоанновны был назначен регент. Им стал Бирон. Так что в управлении страной ничего не изменилось, и Тайная канцелярия могла свободно продолжать заниматься делами о болтливых старушках и энергичных солдатках. Но уже через месяц совершился дворцовый переворот, встряхнувший всю Россию. Бирона, сумевшего заслужить ненависть русских, свергнул фельдмаршал Ми-них, прославившийся победами над турками. Официальной регентшей была объявлена Анна Леопольдовна. Хотя Миних был тоже из немцев, от него всё же ждали, что он разгонит курляндцев, плотной толпой заслонивших императорский трон от народа. И в первое время эти надежды как будто начали сбываться.

С начала 1741 года застенки Тайной канцелярии наполнились невиданными до сих пор колодниками, почти не говорившими по-русски. Это были курляндцы, ставленники Бирона, обвиняемые во всевозможных преступлениях, начиная от простых краж и кончая государственной изменой. Для допроса этой толпы иноземцев пришлось даже приглашать особых переводчиков, которых во избежание разглашения застеночных тайн держали в одиночном заключении.

Одним из первых допрашивался двоюродный брат repцога Бирона, носивший высокий чин капитана Преображенского полка. Ему было предъявлено крайне серьёзное обвинение: по сведениям Миниха, он подготовлял переворот в пользу брата, предполагалось, что он хотел, отравив Иоанна Антоновича, обвинить в его смерти Анну Леопольдовну, заточить её в монастырь и, опираясь на войска, провозгласить российским императором герцога Бирона. Обвинение это, конечно, было вздорное, потому что русские войска не поднялись бы на защиту захватных прав курляндца, но Миниху нужно было создать что-нибудь крупное, чтобы оправдать им самим произведённый переворот.

Когда капитан Бирон вошёл в застенок, судьи невольно переглянулись. За десятки лет там не появлялся такой преступник Бирон, рослый красавец, одетый в преображенский мундир, переступил порог с высоко поднятой головой. Сопровождавшие его два конвойных солдата были смущены и, видимо, чувствовали себя неловко. Капитан остановился у порога, прищуренными глазами посмотрел на судей и хорошо знакомых ему военных, жавшихся к стене, и презрительно сказал:

– Sapperlott! Хороший компаний! – и твёрдыми шагами направился к палачу.

Пока Бирона раздевали, в застенке царило томительное молчание. Первым очнулся Ушаков, старший из судей. Он наклонился к своим товарищам и довольно громко сказал:

– Помните, приказано костей не ломать, на руках и лице знаков не оставлять. А об остальном мы постараемся.

И, действительно, постарались.

Раздетого Бирона прикрутили к широкой доске и стали пытать особым утончённым способом. У него медленно, методично и с полным знанием дела вырезали из кожи маленькие квадраты, отдирали кожу, а рану присыпали солью. Сначала эту операцию произвели у него на груди, потом на боках, в паху…

Судьи предлагали вопросы, палачи старательно делали своё дело, но Бирон молчал. Только лицо его, то сине-багровое, то мертвенно-бледное, да скрип зубов говорили о нечеловеческих муках, которые ему приходилось переносить.

Видя, что «шашечки» не помогают, Ушаков распорядился «посмолить». Палачи достали из печи небольшие чугуны с кипящей смолой и стали каплями лить её на обнажённое от кожи мясо. Когда на кровавую рану упала первая капля, Бирон дико вскрикнул, рванулся, широко раскрыл глаза, потом снова затих. Шипя на живом мясе, падала капля за каплей, далеко во все стороны брызгала кровь, но пытаемый не шевелился. Он был в беспамятстве.

После краткого совещания судьи решили продолжать допрос. Бирона несколько раз облили холодной водой, привели в чувство и стали допрашивать без новой пытки. Первый вопрос остался без ответа. Когда судья повторил его, Бирон с огромным трудом повернул голову и плюнул в сторону судей. Возмущённые, они велели продолжить пытку.

Три раза терял Бирон сознание – его отливали водой. Наконец четвёртый обморок, длившийся около получаса, испугал истязателей, и полумёртвого капитана отнесли в «секретную» камеру.

В это время Тайная канцелярия была завалена делами, и два застенка работали круглые сутки.

По распоряжению Миниха, трём главным судьям Толстому, Ушакову и Писареву было присвоено звание инквизиторов.

Тайная канцелярия прилагала все усилия, чтобы найти нити хоть какого-нибудь политического заговора, который мог оправдать действия фельдмаршала, но всё было напрасно. Самые жестокие пытки не могли заставить курляндцев сознаться в том, что было нужно Миниху. А в своём рвении инквизиторы перестарались. Один из курляндских баронов, изувеченный в застенке, дал в состоянии полубреда нечто вроде признания, и оговорил князя Сергея Путятина, одного из наиболее любимых вельмож того времени, именитого князя схватили, жестоко пытали, и, может быть, запытали бы до смерти, если бы за него не вступилась влиятельная родня.

Миних, которому уже успела надоесть возня с мнимыми заговорщиками и который чувствовал себя в роли фактического регента довольно прочно, призвал во дворец всех трёх инквизиторов, накричал на них, изругал и велел «прекратить болванское занятие, от коего по Российскому государству смута сеется». В заключение он приказал немедленно освободить положительно всех, привлечённых по грандиозному делу о заговоре, но сделать это было невозможно, поскольку две трети побывавших в застенках носили слишком «явные улики» против Тайной канцелярии. Состоялось особое совещание инквизиторов и младших судей, где решили отпустить лишь тех, кто не изувечен и не обезображен пытками, остальных же «продолжать допрашивать с пристрастием, как особо подозрительных». Освободили 80 человек Об остальных донесли, что «Тайная канцелярия питает сугубые надежды изобличить злодейства оных».

Освободив Россию от курляндцев, Миних не мог воспрепятствовать вторжению в столицу родственников младенца-императора, брауншвейгцев, во главе с самим принцем Антоном-Ульрихом, ближайшим советником которого стал канцлер Остерман, немец, недаром прозванный старой лисицей.

Среди гвардии росло возбуждение, которым умело воспользовалась цесаревна Елизавета, дочь Петра I.

– В ноябре 1741 года Елизавета Петровна подняла гвардию, арестовала Иоанна Антоновича и его родителей, Миниха, Остермана и других и вступила на отцовский престол.

Уже в декабре начались допросы сторонников Бирона, которого в то же время отправили в ссылку, в сибирское местечко Пелым.

Императрица Елизавета Петровна, не любившая курляндцев, приказала схватить тех из них, кто был привлечён к следствию по распоряжению Миниха. Застенки опять наполнились курляндцами, но уже не теми, успевшими познакомиться с дыбой и кнутом, – те успели бежать на родину, – а другими, ни в чём не повинными.

Снова полились потоки крови, захрустели кости.

Через десять месяцев после ссылки Бирона в тот же Пелым отправился его недруг Миних. У Тайной канцелярии на руках оказались новые дела: «О злоумышлениях былого фельдмаршала фон Миниха на здоровье принца Иоанна Антоновича, герцога Брауншвейгского» и «О происках былого канцлера графа Остермана».

Сами названия обоих дел настолько неопределенны, что давали полный простор инквизиторам, которые поняли свою задачу просто: они организовали целый штат шпионов, днём и ночью шнырявших по Петербургу. Стоило такому агенту подслушать разговор, в котором, пусть и косвенно, выражалось сочувствие Бирону, Миниху или Остерману, и неосторожные собеседники попадали в застенок и вносились в список государственных преступников.

В конце 1742 года Тайной канцелярии пришлось начать розыск ещё по одному делу, едва ли не самому серьёзному из всех, которыми она когда-либо занималась: императрица Елизавета Петровна назначила наследником российского престола принца голштейн-готторпского (Петра III), сына родной сестры Елизаветы, герцогини Анны Петровны.

И вот создался обширный заговор, целью которого было добиться назначения наследником Иоанна Антоновича, уже занимавшего престол после Анны Иоанновны.

Тайная канцелярия бросила иноземцев и всецело отдалась уловлению русских, стремившихся к изменению порядка престолонаследия, И снова, наряду с серьёзными арестами и допросами, начинались курьёзы, нередко кончавшиеся трагически. Пример тому – дело некоего прапорщика Бугрова.

Началось с пустяков: прапорщик очень любил выпить и не пропускал ни одного сколько-нибудь удобного случая, когда можно напиться до бесчувствия «на законном основании».

Такой случай ему представился накануне Троицына дня. По его глубокому убеждению, всякий верующий человек должен встречать праздник в радости, то есть в подпитии.

Проснувшись утром в праздник, «верующий человек» сделал неприятное открытие: добрая баклага вина, оставленная им накануне на похмелье, исчезла неведомо куда. Впрочем, не совсем неведомо, ибо прапорщик имел веские основания подозревать в похищении драгоценной посудины свою жену, постоянно ругавшую его за пьянство. Он «со всею вежливостью» обратился к жене дать ему похмелиться, но та решительно отказала.

Жил прапорщик в своей крошечной усадьбе, кабаков поблизости не было, вином приходилось запасаться загодя и, таким образом, оставалось надеяться единственно на милость жены. Но та была неумолима. Тогда огорчённый супруг прибегнул к испытанному средству: набросился на жену с кулаками. Но она отлично знала его привычки и, со своей стороны, приняла меры: схватила ухват и стала обороняться. Битва грозила принять серьёзные размеры, единственной свидетельницей вооружённого столкновения была служанка Авдотья Васильева. Опасаясь, что господа изувечат друг друга, она выбежала на крыльцо и отчаянным голосом стала звать единственного дворового человека Бугровых, Василия Замятина. Когда последний вошёл в комнаты, там уже наступило перемирие, прапорщик лежал на печи, а жена его сидела на лавке и причитала:

– И чего ты пьёшь да буянишь, аспид ты окаянный! Пьёшь да безобразничаешь, в среду да в пятницу блудишь, и никакой пропасти на тебя нет. Чай, ни один басурман поганый того не делает!

– Ан врёшь! – мрачно отозвался с печи жаждавший опохмелиться Бугров. – Басурмане ещё и не то делают. Вот, пожди, навяжут нам в цари басурмана голштинского, коли не удастся отстоять батюшку Ивана Антоныча, тогда и ты обасурманишься…

Замятин обомлел. Ещё накануне проезжий офицер читал в ближней деревне бумагу, чтобы все, кому ведомы речи, супротивные назначенному государыней наследнику, о тех речах немедля доносили начальству. За праведный донос бумага сулила всякие милости, а за утайку – кнут да рваные ноздри. Поразмыслив, мужичок отправился в деревню посоветоваться с друзьями и пропал. А через неделю наехало на хуторок всякое начальство, посадило прапорщика с женой в телегу и повезли их прямо в Петербург.

Начался допрос, и, по обычаю, «с пристрастием». При первом же вздёргивании на дыбу Бугров повинился, подробно рассказал, как было дело, и клялся, что «иных важных предерзостных и непристойных слов ни допрежь, ни после того не было; про наследника с женой никогда не говаривал, а что им сказано, то спроста да спьяну, а ни в какую силу».

Всё-таки «для прилику» прапорщика несколько раз подняли на дыбу, а жену его допросили даже без пытки, ограничились тем, что ввели её в застенок, где она сразу упала в обморок.

Тайная канцелярия постановила:

«Прапорщика Николая Бугрова за глупые и непристойные слова бить батоги нещадно, затем отпустить. Жене его, Наталье, дать в застенке пять ударов кнутом за то, что слыша мужние речи, не донесла о них. А доносителю Василию Замятину за его извет дать паспорт, в котором написать, что ему, Василию, с женой и детьми от Бугрова быть свободну и жить, где похочет».

Вообще, в первые годы царствования Елизаветы Петровны, когда ещё был страшен призрак свергнутого младенца-императора, доносчики неизменно награждались даже в тех случаях, когда и изветы оказывались не только вздорными, но и явно лживыми.

Среди колодников Петропавловской крепости был некий Камов, которому неминуемо грозила сибирская каторга. Здоровый парень, бывший дворовый Разумовских, случайно попавший в солдаты. Четырнадцать лет тащил он лямку, принимал участие в нескольких походах и всюду выделялся своей старательностью и смышлёностью. Между прочим, в мирное время он в совершенстве изучил токарное ремесло, и это погубило его.

Как способного мастерового, Камова из полка перевели в Петербург, где адмиралтейство нуждалось в опытных рабочих руках. Там он сразу занял положение мастера и уже мечтал о том времени, когда сможет выписать к себе, с разрешения добряка Разумовского, жену, как вдруг ничтожный случай положил конец его мечтаниям.

Камов любил выпить с приятелями. Однажды, немного подгуляв, он продал кабатчику какой-то медный точильный инструмент. Протрезвившись, он решил бежать, потому что за утрату казённого добра ему грозило суровое наказание. Однако его скоро поймали и определили в особую мастерскую, где работали исключительно штрафованные. Через месяц Камов снова бежал и поселился у свояка, дворцового повара. Рискуя, свояк дал ему приют, всячески уговаривал явиться к начальству и повиниться. В благодарность за все заботы повара Камов обокрал его, начал кутить и был задержан в кабаке, когда пытался сбыть серебряное блюдо с дворцовым клеймом.

До суда Камова поместили в каземат Петропавловской крепости вместе с другими уголовными колодниками.

В то время уголовных колодников не кормили за казённый счёт и предоставляли им самим заботиться о собственном пропитании. С этой целью их отпускали в город за подаянием. Выводили в цепях.

После одной такой прогулки Камов заявил караульному, что он хочетсделать важное сообщение. Его привели в канцелярию крепости и там он заявил следующее:

– Сегодня, войдя во двор дома Шестерицына, что на Слободской улице, увидел я сержанта комендантского полка Бирюкова, ведшего беседу со стряпчим того дома. Говорил Бюрюков, что надо извести немецкого подкидыша и добиться, чтобы российский престол занял наш исконный государь Иван Антонович. И тогда только можно будет честно службу нести, а сейчас, когда надо ждать нашествия немцев, служить тошно.

Колодника Камова немедленно переправили в Тайную канцелярию, куда скоро доставили и сержанта Бирюкова. Допрос начали с последнего. И тут выяснилось любопытное обстоятельство: оказалось, что в тот день, когда Камов слышал разговор, Бирюков по служебным делам находился в Москве, а стряпчий был болен и лежал в постели. Вызванные свидетели подтвердили это.

Когда у Камова потребовали объяснений, он развязно заявил, что мог и обознаться, но что «разговор тот офицера с человеком, одетым во фризовую шинель, он сам слышал, и именно в тех словах, кои передал своему начальству».

Его пытали «не наседливо» – он оставался при том же показании. Тогда, чтобы поддержать ревность доносчиков, Тайная канцелярия постановила отпустить Камова на все четыре стороны за его преданность государыне, а сержанта комендантского полка Бирюкова, также освободив, держать под сильным подозрением…

Донос в то время процветал, как никогда, и тем не менее главных виновников не удавалось обнаружить. Как всегда, помог случай, и нити заговора обнаружились без всякого содействия Тайной канцелярии.

В то время трехлетний Иоанн Антонович с матерью и отцом находился в крепости Дюнамунде под сравнительно слабым надзором. Барон Черкасский, один из ближайших советников Елизаветы, неоднократно советовал ей приказать вскрывать письма, которыми Анна Леопольдовна обменивалась со многими близкими ко двору лицами, но императрица считала такие меры нечестными, уничижающими её достоинство. Тогда барон самостоятельно взялся за просмотр переписки, и скоро у него в руках собрались неопровержимые улики против Лопухиных, Бестужевых, Путятиных и других, письменно уверявших бывшую регентшу, что Иоанн Антонович во что бы то ни стало займёт российский престол.

Это глубоко возмутило Елизавету Петровну. Она прежде всего распорядилась, чтобы всю семью Иоанна немедленно перевезли в более удалённый от столицы Раннен-бург, а затем поручила Черкасскому произвести дознание «по всей строгости».

В середине XVIII века, когда пытка считалась вполне дозволенным и надёжным средством для «отыскания истины», судьи-инквизиторы очень мало считались с положением допрашиваемых, особенно в случаях, когда допрос чинился по приказанию свыше, а не по собственному почину Тайной канцелярии. Но допрос лиц, уличённых в агитации в пользу воцарения малолетнего Иоанна Антоновича превзошёл, кажется, всё, что до того времени видели петербургские застенки.

В уверенности, что избыток усердия в этом деле встретит только одобрение, заплечных дел мастера довели пытку до последней степени утончённости. Они пытали больше нравственно, чем физически, и, действительно, достигли блестящих результатов: почти все заподозренные признались не только в том, в чём их обвиняли, но и в проступках, о которых обвинители не сказали ни единого слова.

Допрос начался в июне 1743 года. В застенок Петропавловской крепости одновременно привели Сергея Лопухина с женой, их сына Николая и его невесту, девицу Анну Зыбину.

Первым раздели Николая Лопухина, вправили ему руки в хомут и «слегка» подняли на дыбу. Услышав хруст костей, Зыбина упала в обморок Её оставили в покое и принялись за юношу. Он с поразительным терпением выносил боль и вполне сознательно отвечал на все вопросы. После формальных вопросов о звании, возрасте и т. д. судьи спросили его, участвовал ли он в заговоре против государыни Елизаветы Петровны. Лопухин твёрдо отвечал:

– Нет!

Стремился ли он посадить на царство брауншвейгского принца Иоанна?

– Нет! Я желал и желаю видеть на российском престоле Его Величество, государя императора Иоанна VI Антоновича!

Главное было сделано, требовалось ещё выведать имена сообщников. Но на все дальнейшие вопросы юноша упорно отмалчивался. Его «встряхивали», вытягивали на ремнях, били кнутом, но всё напрасно. Старики Лопухины стояли, скованные каким-то столбняком. Судьи поглядывали на них выжидательно. Наконец Ушаков, руководивший допросом, громко, ни к кому не обращаясь, сказал:

– Жаль молодца! Все кости ему переломают. Вот ежели бы сообщники выискались, сейчас и пытке конец. Отпустили бы его.

Сергей Лопухин выступил вперёд, хотел что-то сказать, но не успел. Его предупредила Анна, только что очнувшаяся от обморока. Молодая девушка, дико озираясь, сидела на грязном полу застенка и старалась понять, что вокруг неё делается. Последние слова инквизитора молнией пронизали её мозг. Она вскочила, бросилась к судейскому столу и исступлённо закричала:

– Отпустите его! Я сообщница!

Николая сняли, вправили суставы, туго стянули ноги и руки и положили у стены, лицом к дыбе. Затем раздели Зыбину, впавшую в полубессознательное состояние, и стали пытать её. Девушка, казалось, не чувствовала боли. На все вопросы она равнодушно отвечала:

– Я его сообщница. Пустите его.

Юноша метался по полу, стараясь разорвать ремни. Напрасно он кричал, что Зыбина ни в чём не виновата, что она оговорила себя. Неумолимые судьи продолжали допрашивать девушку, требуя назвать других соучастников.

Сергей Лопухин умолял пощадить Анну и допросить его, но Ушаков знал, что делал. Секретные сведения, доставленные в Тайную канцелярию, указывали на Николая Лопухина как на одного из главных руководителей заговора; его невеста и родители обвинялись только в соучастии, да и то косвенном. Опытный инквизитор действовал с верным расчётом: молодой Лопухин мог выдержать собственные муки, но пытка невесты развязала ему язык Он крикнул:

– Не мучьте её! Я всё скажу!

Анну спустили на пол. Николай Лопухин с лихорадочной поспешностью стал давать показания. Он называл десятки имён, указывал мельчайшие разветвления заговора, не щадил никого. Секретарь едва успевал записывать. Допрос длился более двух часов. Наконец все устали. Судьи отправились обедать, Николая Лопухина и Анну Зыбину отвели в их камеры, а после перерыва началась пытка жены Лопухина в присутствии её мужа.

И опять посыпались показания, на этот раз – ни на чём не основанные, наскоро придуманные, вызванные исключительно одним горячим желанием спасти от мучений близкого человека…

Таким же образом были добыты показания князя Ивана Путятина, при котором пытали огнём его единственную дочь. Графиня Анна Гавриловна Бестужева оговорила всех, кого помнила, когда при ней подняли на дыбу её брата Ивана Мошкова. Словом, новый способ применения пытки дал богатый материал для дальнейшего следствия: к делу о заговоре оказались привлечёнными несколько сот человек, из которых огромное большинство было виновато разве только в том, что их имена не вовремя вспомнили люди, доведённые до отчаяния.

В течение месяца тюрьмы Тайной канцелярии переполнились ещё более, чем при расследовании бироновского дела. Судьи запутались в показаниях оговорённых до такой степени, что слова одних записывали в листы других и, наконец, при проверке этого следственного материала были найдены такие курьёзы, как показания некоего Александра Топтова, клятвенно утверждавшего, что никогда он не слышал о существовании Александра Топтова, а в показаниях одного гвардейского офицера отмечено: «В камеру принесено дитя для кормления оного грудью».

Словом, получилась совершенно невообразимая путаница, в которой немыслимо было разобраться.

Черкасский доложил об этом Елизавете. Государыня приказала подать письменный доклад и написала на нём резолюцию:

«Главных злодеев сослать в Сибирь, других бить кнутом и отпустить».

Кнутом, согласно царской резолюции, были наказаны 286 человек, среди которых было несколько офицеров. Один из них, поручик Земцов, не вынес позора и повесился, остальные были разжалованы в рядовые.

Дело о заговоре в пользу Иоанна Антоновича было первым и последним большим делом Тайной канцелярии в царствование Елизаветы Петровны. Правда, не было недостатка в допросах и пытках людей, оговорённых в разных государственных преступлениях, но это были большей частью мелочи, с которыми опытные следователи справлялись без особого труда.

После тревожных лет власти Петра II, бироновщины и дворцовых переворотов двадцать лет царствования Елизаветы Петровны значительно успокоили и укрепили Россию. Возник первый университет, основался первый русский постоянный театр. Россия приняла участие в семилетней войне и одержала ряд побед над пруссаками. Словом, все обстоятельства говорили о благоденствии страны, насколько это было возможно во времена крепостничества.

Почти не было элементов, недовольных императрицей, твёрдо державшей власть в своих руках. Сыск терял всякий смысл, ибо государственной крамолы не было. С 1753 года, когда Елизавета Петровна отменила смертную казнь, чиновники Тайной канцелярии стали получать лишь половинное жалованье.

В 1751 году в Тайную канцеляриею доставили из Киева важного преступника Ивана Ситникова, скованного по рукам и ногам. Ситников, бывший запорожец, жил в каком-то маленьком городке близ турецкой границы и мирно занимался сапожным ремеслом. По показанию его знакомых, это был волне благонадёжный человек, никогда ни о какой крамоле не помышлявший.

Случайно он узнал, что один из жителей городка промышляет провозом через турецкую границу пороха, что в то время было строжайше воспрещено. Ситников поспешил сообщить начальству. Началось следствие, но виновный вовремя успел дать взятку нужным людям, и в результате оказалось, что «донос был облыжен». Ситникова, как ложного доносчика, наказали кнутом.

Незаслуженное наказание страшно оскорбило и озлобило сапожника. Он стал сближаться с раскольниками, сектантами и вообще людьми, настроенными враждебно к правительству, результат скоро сказался: Ситников из безобидного человека, про которого раньше никто не мог сказать худого слова, превратился в ярого врага любого начальства. Он всегда изрядно пил, но прежде во хмелю был добродушен и весел, теперь же разражался бранью в адрес властей. Начальство долго терпело, снисходительно относясь к выходкам сапожника, но наконец терпение лопнуло.

В праздник Благовещения Ситников на единственной площади городка громко поносил Богоматерь и непристойно ругал государыню, осыпая её самой оскорбительной для женщины бранью. Его взяли, посадили в тюрьму, но что с ним делать дальше – не знали. С одной стороны, это был всем известный сапожник Ванька, который просто «блажил», но, с другой стороны, здесь приходилось иметь дело с серьёзным государственным преступником, злодейства которого требовали серьёзного и сурового воздействия. Местные власти решили снять с себя всякую ответственность в этом мудрёном деле и отправили Ситникова в Киев, в распоряжение губернатора.

В Киеве «злодея» пытали, надеясь, по обыкновению, найти какой-нибудь заговор, но Ситников твёрдо стоял на своём: «никакого заговора не знает, а кричал на площади блажные слова от хмельного духа».

Киевский губернатор написал об этом казусе в Тайную канцелярию, откуда через месяц пришёл ответ:

«Злодея Ивана Ситникова, уличённого в богохульстве и поношении Её Царского Величества, наказать по усмотрению господина губернатора, руководствуясь на сей предмет установленными законами, которые суть: 1) богохульники сжигаются живыми…; 3) богохульникам, менее виновным, прожигают язык раскалённым железом, а потом им отсекают головы; 4) поносителей Пречистой Матери Божией и святых угодников наказывают тельно, либо, по вине смотря, отсекают им суставы, либо вовсе казнить смертью; у хулителей Царского Величества отсекать голову».

Киевский губернатор, однако, не захотел применить к спившемуся сапожнику такие ужасы и отправил его в Петербург, в Тайную канцелярию.

Для инквизиторов «опасный злодей», присланный с турецкой границы, был настоящей находкой, и они посвятили ему всё своё время. В результате Ситников даже назвал сообщников. На другой день он, оправившись, потребовал нового допроса и самым решительным образом отказался от всего сказанного им накануне. Он был настолько слаб, что вторично пытать его не решились, но через две недели, когда раны начали подживать, его снова потребовали в застенок, пытали, и он под влиянием нестерпимой боли опять взвалил на себя небывалые вины, от которых снова отрёкся через день. Эта кошмарная игра продолжалась более двух месяцев, пока сами инквизиторы не пришли к убеждению, что далее пытать его бесполезно и, главным образом, рискованно, потому что ежеминутно можно ожидать его кончины.

Тогда возник новый вопрос, доставивший Тайной канцелярии много хлопот. По церковным правилам нельзя было давать последнее напутствие человеку, провинившемуся в богохульстве. Обратились в Синод. Оттуда ответили:

«Ежели оный преступник покаялся искренне, от души, то можно препослать ему искусного иерея для исповеди и, буде священнослужитель найдёт возможным, также для причастия. Если же покаяние не от души исходило, то да будет над ним суд Божий».

Тайной канцелярии надоела возня с упрямым сапожником, и решено было считать его покаявшимся от души. К нему позвали священника, но опоздали: Иван Ситников скончался, не дождавшись исповеди.

Другой случай не менее характерен.

В московском Симоновом монастыре жил иеродиакон Кирилл, в миру купеческий сын Иван Модестов. Богатырского сложения, здоровый, всегда весёлый, он пользовался общей любовью, но как-то не подходил к суровой обстановке монастыря XVIII века. Конечно, и тогда в монастырях уже царил «соблазн», но отец Кирилл вёл себя «весьма подобающе», как сообщал Тайной канцелярии настоятель монастыря. Весёлого иеродиакона оставляли в Симоновом только потому, что он при вступлении в число братии сделал значительный вклад в монастырскую казну и, кроме того, обитель не оставляли своими милостями и его родственники, люди глубоко верующие.

Сам отец Кирилл откровенно признавался, что попал в юнахи «под пьяную руку»: поспорил с приятелем, что пострижётся в монахи, и счёл своим долгом сдержать обещание. К тому времени его отец, богатый торговец красным товаром, умер. Иван остался единственным наследником. Модестов, не долго думая, продал отцовскую лавку, вырученные деньги, весьма немалые, отдал монастырю и постригся. Человек, способный всецело отдаваться увлечению, Модестов в первое время считался в монастыре чуть ли не подвижником. Он не пропускал ни одной церковной службы, вёл самый строгий образ жизни, сурово постился, открыто обличал монахов, пытавшихся соблазнить его «мирскими прелестями». Он даже не принимал своих бывших приятелей, которые сначала являлись в монастырь гурьбой, на тройках, чтобы развеселить «бедного Ванюшу».

Через три года отца Кирилла рукоположили в иеродиаконы, и с этого момента ровно бес в нём проснулся.

Отец иеродиакон стал исчезать из монастыря на сутки и более, его видели в самых подозрительных компаниях, в обществе сомнительных женщин. Напрасно настоятель увещевал весёлого монаха – тот отвечал шутками и звал почтённого старца «тряхнуть стариною».

Старшие иеромонахи собирались уже просить митрополита отправить отца Кирилла куда-нибудь в отдалённую обитель, на послушание, как вдруг над Симоновым монастырём, основанным ещё преподобным Сергием Радонежским, стряслась неслыханная беда: ночью понаехали военные и штатские, перерыли все кельи, потревожили всю братию, не пощадили даже древних старцев и немощных. Искали какую-то крамолу, о которой монахи и понятия не имели. Поискали – ничего не нашли и уехали, оставив население монастыря в полном, тревожном недоумении. Только через несколько дней выяснилось, в чём дело…

Отец Кирилл в компании своих обычных собутыльников кутил в одном из притонов, ютившихся в то время около Покровской заставы. К кутившим пристали три «неизвестных человека», оказавшихся потом сыщиками из Московского розыскного приказа. Иеродиакон, изрядно выпивший, начал высказывать свои взгляды на правительство и, главным образом, на императрицу. Оказалось, что он очень не любит Елизавету Петровну, и в основном за то, что она женщина. По его убеждению, всё зло на Руси шло оттого, что российский престол после Петра Великого занимали женщины. Свою «политическую» речь иеродиакон закончил такой виртуозной бранью в адрес царствующей Елизаветы, что, по показанию свидетелей, «многие смутясь немало, уйти поспешили».

Сыщики воспользовались случаем и проявили своё служебное рвение. Через четверть часа притон оцепили солдаты, всех присутствующих связали и отправили в тюрьму. Отец Кирилл, отчаянно сопротивлявшийся при аресте, откусил одному сыщику палец, а солдату выбил глаз.

Полетел обстоятельный рапорт в Петербург, в Тайную канцелярию. Оттуда пришёл приказ: немедленно заковать преступников в кандалы и под караулом доставить в столицу.

Через неделю злополучный иеродиакон со своими товарищами предстал перед судьями.

Но здесь возник сложный вопрос, который мог решить только Синод. В «правилах», которыми руководствовалась Тайная канцелярия, значилось, что лиц духовного звания пытать «с пристрастием» нельзя. Таким образом, для допроса отца Кирилла требовалось, чтобы синод снял с него сан. По этому поводу завязалась бесконечная переписка. Синод запрашивал Симонов монастырь, обсуждал ответы, посылал дополнительные запросы, требовал разные справки от Тайной канцелярии и т. д. При отсутствии телеграфного и железнодорожного сообщения всё это требовало продолжительного времени, проходили месяцы, а отец Кирилл всё сидел в одиночной камере, ожидая своей очереди.

Наконец, Тайной канцелярии эта волокита надоела и там решили начать допрос иеродиакона без пытки, но «с показательством».

В хмурый осенний день отца Кирилла провели в застенок, где уже находились его бывшие весёлые собутыльники. После обычных формальных вопросов ему предложили чистосердечно покаяться «в злом умысле против Её Царского Величества, императрицы Елизаветы Петровны.». Кирилл по совести показал, что ни о каком злом умысле против государыни он никогда не думал, а что «зазорные речи» были произнесены им в пьяном виде, бессознательно.

Его оставили в покое, предложили даже сесть, но при нём начали пытать арестованных вместе с ним, и несчастные, вздёрнутые на дыбу, обожжённые пылающими вениками, избитые кнутом, среди воплей и стонов возводили на Кирилла всякие небылицы, приписывали ему речи и планы, от которых у него волосы шевелились на голове. Один из пытаемых, между прочим, показал, что монах носит у себя на шее, в ладанке, порошок, которым намеревался извести государыню. Судьи немедленно, «с соблюдением всяческого уважения к духовному сану», обыскали иеродиакона. Действительно нашли ладанку, распороли её, и на стол высыпался серый порошок Напрасно отец Кирилл клялся, что это зола из кадила, которое горело в Иерусалиме при гробе Господнем, и даже называл монаха, что привёз эту золу, – порошок приобщили к делу как важную улику.

С этого злополучного дня отца Кирилла стали каждый день водить в застенок. Ему приходилось присутствовать при пытках не только друзей, но и людей, совершенно посторонних. От природы добрый и жалостливый, несмотря на своё сумасбродство, иеродиакон сначала ужасался, рыдал при виде страшных пыток, потом вдруг стал сосредоточенным, угрюмым, а через неделю вдруг бросился на судей и расшвырял их во все стороны, как щепки. На него накинулись конвойные солдаты, но Кирилл обладал недюжинной силой, а сознание опасности развило в нём ловкость, которой никак нельзя было ожидать от монаха. Он оборонялся руками и ногами, и конвойные солдаты через минуту валялись на полу. Им на помощь поспешили палачи, оставившие свои жертвы, но и они отступили.

Помешавшийся иеродиакон забаррикадировался разными орудиями пыток, вооружился железными полосами и, сидя в своём углу, рычал как зверь. Если бы это был простой обвиняемый, разъярённые судьи, конечно, без всяких церемоний приказали бы солдатам приколоть его или пристрелить, но об отце Кирилле была заведена целая переписка; его приходилось щадить, и судьи избрали законный путь: отправились к Черкасскому, изложили ему все обстоятельства казусного дела; тот немедленно снёсся с Синодом, и уже через несколько часов в Тайной канцелярии была получена резолюция, предписывающая обращаться с Кириллом как с простым колодником, ибо «Синод признал его татем и разбойником и постановил лишить иноческого сана, коего он по своим поступкам недостоин».

После этого с иеродиаконом перестали церемониться, неизвестно, как его извлекли из угла, что с ним делали, но в «Вершенных делах розыскных дел Тайной канцелярии» о нём красноречиво сказано:

– Умер, неведомо от чего…

Вообще, монахов в Тайной канцелярии перебывало немало, особенно в последние годы царствования Елизаветы Петровны, и все эти иноки доставляли судьям массу хлопот именно потому, что они пользовались известной неприкосновенностью до тех пор, пока носили сан, а Синод всегда медлил с лишением их духовного звания.

Особой ненавистью судей пользовался некий «отец Ферапион» – вероятно, Ферапонт, так как имени Ферапион в православных святцах нет, – привезённый из какого-то небольшого монастыря, затерявшегося в Архангельском крае.

Этот Ферапион ни за что не желал признавать императрицу Елизавету Петровну и упорно возглашал многолетие «благочестивому, самодержавнейшему государю Иоанну Антоновичу».

В монастыре его держать боялись, отправили в Москву, а оттуда перевезли в Петербург. Старик, несомненно, был помешан, потому что пел своё «крамольное» многолетие даже на допросе в застенке, но выпустить его Тайная канцелярия не могла, не закончив следствия. Синод, со своей стороны, не считал возможным лишить монаха сана только за то, что он болен, и бедный Ферапион оставался в тюрьме более трёх лет, до официальной отмены Тайной канцелярии.

В первый день праздника Рождества Христова 1761 года скончалась Елизавета Петровна. Её кончина искренно опечалила всю Россию. За двадцать лет своего царствования дочь Великого Петра сумела внести в страну умиротворение после раздоров, которые до неё чинили кур-ляндцы и другие иноземные выходцы. Впереди рисовалось повторение тяжёлого прошлого, потому что наследником Российского престола являлся чуждый русским племянник покойной императрицы принц голштейн-готторпский, который и начал царствование под именем Петра III.

Новый государь, даже плохо говоривший по-русски, с первых шагов принялся ломать всё, что создала Елизавета, которую он не любил и называл старухой. Впрочем, ему довелось править всего полгода, так что много он не успел, но, между прочим, в феврале 1762 года подписал указ об упразднении Тайной канцелярии. Этим он, по его собственным словам, хотел показать Европе, что «Россия вышла из состояния варварства и не нуждается в учреждениях, напоминающих средневековую инквизицию». В таких выражениях был составлен указ.

Официально Тайная канцелярия перестала существовать. Судьи получили «абшид», с приличными пенсиями, колодники были частью отпущены, частью сосланы в Сибирь, но… застенки не были упразднены, в них ещё ощущалась надобность.

В сущности, изменилось лишь очень немногое. Ушли инквизиторы, за долгие годы работы приобретшие опыт в допросах и пытках, а их место заняли новые, случайные люди, которым предстояло ещё приобретать этот опыт.

Главным распорядителем всяких розысков был назначен любимый генерал-адъютант императора, барон Карл Унгерн-Штернберг, сухой, рыжий немец, весь покрытый веснушками и всецело занятый уходом за своей красотой. Ближайшим его помощником и действительным руководителем сыска был петербургский генерал-полицмейстер, старик Николай Андреевич Корф.

Корф был добродушнейшим человеком, но в застенке он старался казаться суровым и неумолимым, хотя это ему не всегда удавалось. Возможно, что со временем его нервы притупились бы и он сделался бы таким же безжалостным инквизитором, как предшественники, но, к счастью, ведать застенками ему пришлось всего три месяца, и за этот короткий срок не случилось ни одного серьёзного дела, требовавшего неуклонной суровости.

Пётр III приказывал, чтобы хватали и строго допрашивали всех сторонников покойной государыни, неодобрительно отзывавшихся о новом государе. Если бы Корф захотел исполнить волю императора в точности, пришлось бы забрать чуть ли не всё население Петербурга. Поэтому приходилось довольствоваться оборванными представителями «дна», которые в пьяном угаре считали своим долгом всячески ругать «проклятую неметчину».

Пётр III, поспешивший упразднить петровскую Тайную канцелярию, очень интересовался работой «судебных камер», как при нём официально называли застенки. Он даже посетил их два или три раза, чтобы лично убедиться, что там творится правосудие «по-европейски».

Генерал Мельгунов, находившийся при государе почти неотлучно, вёл дневник, где очень образно описано первое из этих посещений.

В феврале 1762 года, поздно вечером, император выразил желание немедленно отправиться в Петропавловскую крепость. Подали сани. Его сопровождали, кроме Мелыуно-ва, барон Унгерн-Штернберг и камергер Лев Александрович Нарышкин. По требованию государя, комендант крепости не был предупреждён о прибытии высоких гостей.

Сани лихо подкатили к крепости, государь выскочил из них и в сопровождении маленькой свиты пешком подошёл к воротам. После звонка в окошечко выглянул дежурный, который не узнал императора, и калитка распахнулась только после гневного окрика Нарышкина. Появился испуганный офицер и по требованию того же Нарышкина повёл нежданных посетителей тёмными коридорами через маленькие дворики в «судебную камеру».

В застенке шёл допрос. Сам Корф мирно пил вино у коменданта, а вместо него распоряжался юный поручик.

Пётр III вошёл в застенок и остановился, поражённый невиданным зрелищем: на длинной лавке привязанный к ней по рукам и ногам лежал совершенно голый человек, а два парня, одетые в ярко-красные поддёвки, били его по спине горящими вениками, лежавший дико визжал; парни, не обращая никакого внимания на вошедших, усердствовали, а сидевший в стороне за столом молодой поручик повторял, как заученный урок, один вопрос:

– Скажи, кто подговорил тебя бранить государя императора Петра Фёдоровича?

Офицер лениво взглянул на небольшую группу, остановившуюся в дверях, и, кивнув головой, небрежно заметил:

– Ничего здесь нет любопытного. Напрасно беспокоились.

Петром овладел один из тех припадков бешенства, под влиянием которых он обычно совершал многое, в чём впоследствии ему приходилось раскаиваться. Он бросился к офицеру и стал жестоко избивать его тростью. Поручик, никогда не видавший государя, хотел было обнажить оружие, но ему вовремя помешали Мельгунов и Нарышкин, шепнувшие, что перед ним сам император. После этого поручик покорно подставил голову и плечи под удары палки.

Как всегда, Пётр скоро пришёл в себя. Он велел немедленно прекратить допрос и освободить голого человека. Путая русские слова с немецкими, он долго доказывал офицеру, что судебные камеры существуют не для пыток, а для правосудия, что в Голштинии судьи пользуются всеобщим уважением, потому что они уважают других. Но поручик, ошеломлённый всем случившимся, едва ли понял сотую долю царских наставлений. По словам генерала Мелыунова, он «стоял с глазами, выпученными, аки у рака отваренного».

Корфу дали знать, что в крепости находится царь. Генерал-палицмейстер поспешил в застенок, но встретил государя уже в коридоре, направлявшегося к выходу. Пётр не обратил никакого внимания на вытянувшегося в струнку старика и только процедил сквозь зубы:

– Чудовище!

После этого внезапного посещения барон Унгерн-Штернберг распорядился, чтобы допросы «с пристрастием» велись исключительно в застенке на Петербургской стороне, а в Петропавловской крепости осталась лишь показная «следственная камера», которой Пётр при своём вторичном посещении остался очень доволен.

Из курьёзов, которыми изобиловала упразднённая, но всё-таки продолжавшая существовать Тайная канцелярия при Петре III, нужно отметить «расследование о преступной организации, поставившей себе целью мешать отправлению богослужения в храмах». Это витиеватое название было придумано самим государем и затем дословно переведено на русский язык В действительности, это было то же самое дело о кликушах, которое разбиралось ещё при Петре Великом и составило в «Делах» Тайной канцелярии целый объёмистый том.

Пётр III любил подражать халифу Гаруну аль-Рашиду и гулять по городу. Из ста его подданных навряд ли императора знал в лицо один. Однажды после бессонной ночи (он вообще страдал бессонницей, засыпал часа на два-три, потом поднимал дежурных офицеров и совершал куда-нибудь неожиданные наезды) он в сопровождении дежурного генерал-адъютанта отправился в небольшую церковь близ Ораниенбаума. Никто, конечно, не ждал императора, и он застал обычную картину захолустного храма во время ранней обедни: несколько тускло мерцающих свечей перед наиболее чтимыми иконами, тёмные фигуры старух, гулко раздающиеся с амвона слова… Но церковь, куда случайно попал император, была известна в народе тем, что её настоятель «отчитывал» кликуш – несчастных нервнобольных крестьянских женщин, корчащихся в судорогах на холодном каменном церковном полу и искренне верящих, что в них «лютует бес».

Пётр вошёл в церковь и остановился у дверей. Там же жались женские фигуры. Дьячок на клиросе запел «Иже херувимы…», и вдруг фигуры отделились от стен, грохнулись возле царя, закричали, завопили, забились в припадке, стали хватать Петра за ноги, за полы шинели…

Пётр, сам отличавшийся нервностью, вскрикнул, бросился вперёд, споткнулся и упал среди барахтающихся тел. Когда его подняли, он был в полуобморочном состоянии, и его пришлось почти нести в ораниенбаумский дворец.

Через день после этого случая во всех церквах с амвона читали царский указ, воспрещавший «всякие безобразия в божьих храмах, особливо же валяние по полу и непристойные вскрикивания», причём виновным грозил немедленный арест и строгий розыск о причинах такого поведения.

Разумеется, больных этот указ не излечил, но бедному Корфу пришлось много возиться с кликушами, которых ему ежедневно доставляли со всех концов Петербурга и, если бы Тайная канцелярия продолжала в это время существовать официально, ей было бы довольно работы. Корф отлично понимал, что больных нельзя лечить пытками, и допрашивал женщин только ради соблюдения формальностей. К тому же, ни для кого, кроме самого Петра и его ближайших фаворитов, не было тайной, что назревает переворот, который наверняка изменит многое, по крайней мере, в столицах…

Новый дворцовый переворот совершился в июне 1762 года: супруга Петра III, урождённая принцесса Ангальт-Цербтская, при помощи войск провозгласила себя российской самодержицей и вступила на престол под именем Екатерины II.

Пётр III, оставленный всеми, при таинственных обстоятельствах скончался через неделю после переворота.

У власти опять стали новые люди, опять началась ломка старого, но на этот раз реформы действительно проводились с целью подвинуть Россию в сторону Европы, и русские встречали новшества без особого ропота.

Неистовый Шешковский

Когда после переворота дворцовая жизнь вошла в обычную колею, Екатерина II распорядилась немедленно уничтожить застенки как в Петербурге, так и в Москве. Императрица, изучавшая европейских энциклопедистов, дружески переписывающаяся с Вольтером, не могла потерпеть у себя такого пережитка средневековья, как допрос под пыткой. Она мечтала править страной при помощи ласки, всепрощения и, как это часто бывает, не смогла осуществить благие намерения.

Манифестом 21 февраля 1762 года Тайная канцелярия была уничтожена. В манифесте говорилось:

Манифест Екатерины II 19 октября 1762 года дословно повторял манифест Петра III с пропуском только фамилии тех лиц, которым поручалось принимать доносы «о деле важном, справедливом и действительно до упомянутых двух первых пунктов принадлежащем». Значение «первого» и «второго» пунктов разъяснял Указ 14 апреля 1730 года: под «первым» подразумевалось – «умысел противу императорского здравия, персоны и чести», под «вторым» – «измена государю и государству».

Этот манифест "Об уничтожении Тайной розыскной канцелярии, о хранении дел оной в Сенате и о воспрещении произносить «Слово и дело» гласил, что, так как уже нет налицо причин, побудивших Петра I учредить Тайную розыскных дел канцелярию, – «не исправлены ещё в народе нравы», – то в ней нет теперь необходимости. «И мы, – говорилось в манифесте, – следуя нашему человеколюбию и милосердию и прилагая крайнее старание, не только неповинных людей от напрасных арестов, а иногда и самых истязаний защитить, но паче и самым злонравным пресечь пути к произведению в действо их ненависти, лишения и клеветы, а подавать способы их исправлению, повелеваем: Тайной розыскных дел канцелярии не быть…» Однако если бы всё-таки возникли дела по «первому» и «второму» пунктам указа 14 апреля 1730 года, то такие дела должен ведать Сенат, и в последующих пунктах манифеста предусматривалось, как и куда надо подавать доносы по этим пунктам, что делать с доносителями и прочее; при этом делалась оговорка, что виновными по этим пунктам и ложными доносчиками императрица мыслит в дальнейшем только людей «подлых», т. е. солдат, матросов, людей господских, крестьян, бурлаков, фабричных, мастеровых и совсем не чает, чтобы «благородные дворяне, офицеры или кто-либо из знатного купечества нашлись когда-либо в столь мерзких пред Богом и пред светом преступлениях, каковы суть проти-ву двух первых пунктов», а также, чтобы они сделались ложными доносчиками.

Таким образом, могло получиться впечатление, что Екатерина действует в соответствии с тем, о чём она писала, будучи ещё великой княгиней, в самом конце 50-х – начале 60-х годов:

Энгельс, характеризуя политику Екатерины II, считал одной из её существенных черт «удачное сочетание либеральной и легитимистской фразеологии, которой, по мере надобности, Россия дурачит падких до фраз „образованных“ филистеров Западной Европы, их, так называемое, общественное мнение». Так было и в данном конкретном случае.

Несмотря на своё «отвращение» к Чрезвычайной комиссии, в полном противоречии с либеральной фразеологией своих манифестов, «Наказа» и пр., Екатерина такую комиссию создала, и Тайная канцелярия сейчас же возродилась под названием Тайной экспедиции. Никакого специального указа об этом не было, а на основании слов манифеста 19 октября 1762 года, что делами по «первому» и «второму» пунктам должен ведать Сенат, при нём была создана экспедиция, всецело заменившая прежнюю канцелярию. Впрочем, может быть, более правильным будет считать, что начало существования Тайной экспедиции было положено за 17 дней до манифеста 19 октября, так как ещё 2 октября 1762 года на имя генерал-прокурора А.И.Глебова был дан следующий рескрипт: «По делам важным, кои касаются до первых двух пунктов и кои принадлежали до Тайной канцелярии, а вступают из разных мест в Сенат, оные распечатывать и определение чинить по оным с ведома нашего вам общее с тайным советником Н.И.Папиным, и дела кои между тем явятся маловажные, оные сжечь, не делая на всё то сенатских определений».

Одновременно с этим, на основании устного приказа императрицы от 3 октября 1762 года, особая комиссия в составе графа Разумовского, сенатора Вас. Суворова и генерал-поручика Ф.Вадковского начала «секретно, по самой справедливости, ближайшими способами к открытию правды и без розысков» производить следствие по делу Хрущёвых и Гурьевых. Это была чрезвычайная комиссия, действующая негласно: т. е. как раз такая, против которой высказывалась Екатерина II в названной выше записке.

Этими двумя распоряжениями императрицы был определён порядок рассмотрения политических дел, который продержался в течение всего её царствования. Менялись несколько лица, но порядок прохождения и решения этих дел оставался всё тот же.

Первые два года царствования Екатерины II генерал-прокурорскую должность исполнял А.И.Глебов. Он был назначен на эту должность при Петре III 25 декабря 1761 года и уволен с этой должности 3 февраля 1764 года. Своим возвышением он был обязан родственным связям и особен но покровительству графа П.Шувалова, клевретом которого был. «Глебов, – писал о нём князь М.М.Щербатов в своём сочинении „О повреждении нравов в России“, – угодник графу Шувалову, умный по наружности человек, соединяющий в себе все пороки, которые сам он, Пётр Иванович, имел». Щербатов писал, что Шувалов и Глебов присоединили себе людей, которые ни в какой степени не могли претендовать на звание «законодателей и благотворителей своего отечества», сочинили уложение, которое они наполнили «неслыханными жестокостями пыток и наказаний». Императрица Елизавета, уже готовая его подписать, перебирая листы, попала на главу пыток, «ужаснулась тиранству» и велела переделать. «Так чудесным образом избавилась Россия от сего бесчеловечного законодательства». А вот отзыв о Глебове, как о генерале-прокуроре, его позднейшего биографа: "…судебная часть, вверенная его надзору, представляла в себе тогда крайнее расстройство… Императрица неоднократно убеждала словесно и письменно не идти по следам своего предшественника князя Трубецкого… наконец, решилась удалить его от должности генерал-прокурора, назначив на его место князя Вяземского. Доводом для этого послужило дело иркутского следователя П.Крылова, вскрывшего грандиозную картину злоупотреблений и хищений, в которых главное место принадлежало Глебову. Тем не менее потом он был генерал-аншефом и смоленским наместником. И вот в руках такого человека в течение двух лет – последние полтора года, правда, так сказать, под контролем графа Н.И.Панина – было руководство разбором политических дел и вынесение приговоров по ним. Сформирование штата Тайной экспедиции последовало, по-видимому, только 10 декабря 1763 года, когда указом Сенату сенатский секретарь Шешковский был назначен состоять «по некоторым поручениям от нас делам при наших сенаторе тд.с. Панине, генпрокуроре Глебове», с жалованьем 800 рублей в год. «Да при тех же делах, – говорилось в указе, – быть протоколисту Зотову, канцеляристам Зряхову и Волокову и копиисту Казину». С этого времени Степан Иванович Шешковский делается бессменным фактическим главой Тайной экспедиции в течение 30 лет. Известны многочисленные свидетельства современников об истязаниях людей, попавших в руки Шешковского, и его различных приёмах, которыми он добивался «раскаяния» и «сознания» у привлечённых к следствию.

Это был загадочный человек, волей капризного случая поднятый из низов на вершину чиновничьей лестницы. В молодости он много учился, писал стихи, брал уроки живописи и очень недурно набрасывал модные в то время амурные пасторали.(одна из них, «Психея у ручья», хранится в Эрмитаже). Одно время Шешковского даже считали вольнодумцем и при Елизавете Петровне он едва не попал в ссылку.

Июньский переворот сыграл в жизни Степана Ивановича роль кризиса. Платон Зубов, твёрдо ставший у трона, оценил достоинства скромного чиновника, приблизил его к себе, представил императрице, и через несколько лет имя Шешковского в Петербурге произносили шёпотом, с почтением, смешанным со страхом. Приказание «явиться к Шешковскому» повергало в трепет даже людей, занимавших видное положение, украшенных орденами.

Имя Шешковского было окружено непроницаемой дымкой таинственности. Жил он на углу Садовой и Итальянской (где, кстати, спустя сто с лишним лет народовольцы будут делать подкоп для взрыва царской кареты), в небольшом особняке, некогда принадлежавшем Бирону. Люди, которые проходили мимо этого домика, приветливо выглядывавшего из-за палисадничка, переходили на другую сторону и пугливо косились. Никто из побывавших «в гостях» у Степана Ивановича не рассказывал, что ему там пришлось пережить. На расспросы все только отмалчивались, а наиболее откровенные скрежетали зубами и обещали «стереть в порошок» Шешковского. Во всяком случае, Шешковский за свои «старания» имел, очевидно, основание бояться должного возмездия. Он решался обедать только во дворце, когда его приглашали к царскому столу, а дома ел лишь яйца, которые пекли в его присутствии, да просфоры, приносимые ежедневно настоятелем приходской церкви. Очевидно, несмотря на высокий чин и всевозможные награды, ему жилось далеко не сладко…

Майор Бехтерев, которому пришлось посетить Шешковского «по особому приглашению», описал в дневнике его наружность:

«За столом, заваленном грудами бумаг между двух восковых свечей, я разглядел прямо сидевшую против меня добродушную фигуру невысокого, сгорбленного, полного и кротко улыбавшегося старика. Ему было под семьдесят лет. В таком роде я встречал изображения некоторых, прославленных тихим правлением, римских пап. Жирный, в мягких складочках, точно взбитый из сливок, подбородок был тщательно выбрит, серые глаза глядели вяло и сонно; умильные, полные губы, смиренно и ласково сложенные, казалось, готовы были к одним ободряющим привет и ласку словам. Белые, сквозящие жирком руки в покорном ожидании были сложены на животе…»

Этот «добрый старичок» не стеснялся, когда к нему попадал человек, чем-либо провинившийся перед фаворитами государыни или просто не поладивший с ними. Он начинал допрос вкрадчиво, мягко, под видом дружеской беседы, затем в его голосе начинали звучать резкие, стальные нотки, глаза загорались недобрым огнём, белая рука тянулась к серебряному колокольчику, вбегали несколько рослых гайдуков, и здесь же, в кабинете, начиналась расправа…

По приблизительному подсчёту современников, принимавших в расчёт число посетивших таинственный особняк на Садовой, Шешковский за 15 лет своей «работы» высек не менее двух тысяч человек, среди которых были особы генеральского чина и даже дамы, пользовавшиеся почётом в обществе. Старый камердинер Степана Ивановича, переживший своего господина, перед смертью показывал, что не проходило дня, когда в кабинете Шешковского кого-нибудь не истязали.

Избитые, даже генералы, молчали, потому что не хотели сознаваться в своём позоре, но бывали случаи, когда посещение Шешковского влекло за собой суровые последствия. Не раз случалось, что тёмной ночью к «чёрному» крыльцу на Садовой подкатывала фельдъегерская тележка или, если допрос у Шешковского кончался особенно печально для допрашиваемого, простая кибитка, крытая рогожей. С крыльца сводили или сносили, кого указано, и бодрая тройка мчалась к заставе. Верные люди, снабжённые «открытым листом», быстро и без огласки доставляли порученного им человека в какой-нибудь захудалый городишко, где он попадал под опеку привыкшего не рассуждать городничего или гарнизонного начальника. Таким образов Шешковскйй избавлялся от людей, которых нельзя было образумить ни угрозами, ни плёткой.

Как известно, наследник престола великий князь Павел Петрович расходился во взглядах с матерью, почти не показывался в Петербурге и жил в Гатчине, окружённый своими друзьями. Орловцы и зубовцы, конечно, относились к гатчинцам враждебно, и эта распря давала Шешковскому возможность широко проявлять свою деятельность. Бывали случаи, когда он «беседовал» с близкими любимцами князя Павла, и тогда Павел, выведенный из себя, мчался к Екатерине, жаловался, но никогда ничего не добивался.

Мягкий, вкрадчивый Степан Иванович немало содействовал расширению пропасти между державной матерью и сыном…

6 ноября 1796 года скончалась Екатерина II, и 7 ноября Шешковский ушёл в отставку, без всякой пенсии. Он умер в нищете.

Произвести тщательный розыск

В начале 17б4 года место Глебова занял князь А.А.Вяземский (1727 – 1793). Секретным указом в феврале 17б4 года ему велено было заведовать совместно с Н.И.Ланиным тайными делами. При вступлении в должность князь Вяземский получил от императрицы собственноручное «секретнейшее наставление». Никаких указаний относительно предстоящей ему деятельности в Тайной экспедиции князь Вяземский в этом наставлении не получил. Назначение Вяземского в генерал-прокурорскую должность, говорит биограф П.Иванов, долго удивляло современников. Вот что говорит Порошин в дневнике своём: «Никита Иванович Панин долго изволил разговаривать со мною о нынешнем генерал-прокуроре князе Вяземском и удивляется, как фортуна его в это место поставила; упоминаемо тут было о разных случаях, которые могут оправдать сие удивление». «Ваше Величество, делаете чудеса, – говаривал потом Румянцев, – из обыкновенного квартирмейстера у Вас вышел государственный человек».

С отзывом о князе Вяземском Н.И.Панина сходится, по существу, характеристика А.М.Тургенева, сделанная, однако, в более резкой форме.

Д. Бантыш-Каменский в «Словаре достопамятных людей русской земли» характеризовал Вяземского более мягко и осторожно: «Князь Вяземский отличался верностью своею престолу, бескорыстием, был чрезвычайно трудолюбив, умел избирать достойных помощников; враг роскоши, но скуп и завистлив, как отзывались о нём современники. В его петербургском доме находилась Тайная экспедиция, и он часто присутствовал при допросах».

Таким образом, князь Вяземский был настоящей посредственностью, но, очевидно, именно такой человек и нужен был императрице Екатерине, как глава политического розыска. Целых 30 лет он выполнял эту роль. Императрица Екатерина считала князя Вяземского своим учеником и после его смерти была в большом затруднении, кого сделать приёмником. А.В.Храповицкий в своём «Дневнике»,чв записи 9 января 1790 года говорит: «По болезни ген. – прокурора приказано всем правителям экспедиций ходить с докладами. Я (т. е. императрица) его должности разделю четверым, как после Баура. Знаешь ли, что ни из князей Голицыных, ни Долгоруких нельзя сделать ген. – прокурора? У них множество своих процессов. Жаль князя Вяземского, он мой ученик, и сколько я за него выдержала, все называли его дураком». 17 сентября 1792 года Екатерина, уволив от должности Вяземского, тогда же поручила эту должность «на краткое время» А.Н.Самойлову. Своим назначением он был обязан князю ГА.Потёмкину, на родной сестре которого был женат его отец, сенатор Николай Борисович. В 1795 году был пожалован графом. Меньше чем через месяц после вступления на престол императора Павла он был заменён на посту генерал-прокурора князем Алексеем Борисовичем Куракиным. «По отзыву современников, – пишет П.Иванов, – граф А.Н.Самойлов был храбрый и честный человек, но мало сведущий в делах гражданских». Нелестный отзыв дал о нём граф Ф.В.Растопчин, очень его не любивший. В письме к графу С.Р.Воронцову по поводу назначения Самойлова генерал-прокурором он писал: «Вы разделяете удивление всей России по поводу назначения графа Самойлова ген. – прокурором… Этот граф Самойлов, если удержится на своём месте, наделает много хлопот императрице; но она хочет сделать из него подобие князя Потёмкина хоть по наружности, тем более, что ненавидит всех его родных, а его считает благородным человеком, что и справедливо».

Позже в Тайной экспедиции появились новые лица. В 1794 году дела стал приводить в порядок А.С.Макаров. Эти дела после Шешковского оказались в большом «неустройстве», и Макарову понадобилось несколько месяцев. Макаров вступил в службу в 1759 году, был секретарём при рижском генерал-губернаторе Броуне, а потом служил в Петербурге при генерал-прокуроре Самойлове. При императоре Павле он был начальником Тайной экспедиции. Ермолов отзывался о нём как о человеке «благороднейшем и великодушном».

В том же 1794 году в процессе В.В.Пассека и других процессах этого года фигурировал В.СПопов, бывший в течение многих лет правителем канцелярии князя Потёмкина, а потом состоявший при кабинете императрицы. Но, по-видимому, эти лица не изменили того порядка, который сложился в Тайной экспедиции при Шешковском и князе Вяземском: и порядок ведения следствий, и форма приговора, и приведение его в исполнение оставались прежними.

Таковы были люди, которым принадлежала руководящая роль в проведении политических процессов в последней трети XVII века. Всё это были посредственные фигуры, действовавшие по шаблону, по трафарету. Ни Глебов, ни князь Вяземский, ни Самойлов не были, что называется, государственными людьми, и потому деятельность их носила узкий, ведомственный характер. Поэтому и следствия, которые велись под их руководством, не ставили и не раскрывали принципиальных вопросов; всё внимание следователей было направлено обыкновенно на мелочные вопросы, имевшие, конечно, значение для судьбы узников Тайной экспедиции, но не представляющие общего интереса. Шешковский был незаурядной ищейкой, неразборчивым в средствах добывания сведений, нужных начальству. Его методы следствия были грубы, топорны. Принципиальная сторона поступков людей, попавших в его руки, Шешковского не интересовала. Конечно, крупной фигурой среди перечисленных был граф Н.И.Панин. Но по всем данным, руководящей роли в проведении политических процессов последней.трети XVIII века он не играл (за исключением дела Мировича). Включение его в решение вопросов по «тайным делам» было ловким тактическим шагом Екатерины.

Н. И.Панин был сторонником регентства Екатерины, и у него, видимо, было немало приверженцев в этом вопросе; мысль о том, что по достижении Павлом совершеннолетия власть должна перейти к нему, была очень живучей в 60-х и в начале 70-х годов. Екатерина не любила Панина и боялась. Сделав Панина членом коллегии Тайной экспедиции, Екатерина обезвреживала его. С другой стороны, его авторитетом прикрывалась деятельность учреждения, которое было так же непопулярно, как и Тайная канцелярия. Наконец, это был своего рода контроль над действиями генерал-прокуроров. Но, конечно, если бы Панин занялся, так сказать, вплотную делами Тайной экспедиции, он мог бы внести в постановку их немало принципиального. И по политическим, и по личным соображениям (современники считали его ленивым человеком) он этого не делал.

Центр всего делопроизводства Тайной экспедиции находился в Петербурге; в Москве был её филиал, непосредственно подчинённый московскому главнокомандующему. Императрица писала графу П.С.Салтыкову, что вследствие уничтожения Тайной канцелярии всё её делопроизводство переходит к Сенату и к его конторе в Москве. «Но, если бы их всем собранием производить, то была бы в том крайняя неудобность и затруднение, а иногда и такие между тем скаредные и вымышленные обстоятельства выходят, что к сведению многим персонам неблагопристойны». Поэтому ему предписывалось в отсутствие императрицы в Москве «по всем поступающим из разных мест важным делам в сенатскую контору, кои до сего принадлежали до Тайной канцелярии, иметь единственно Вам производство, не делая на то общих сенатской конторы определениев, а что по следствиям оказываться будет, писать к нам с приложением своего мнения и не чиня экзекуции, ожидать от нас конфирмации». Письмом от 12 февраля 1764 года Екатерина предписывала Салтыкову ведать дела по Тайной экспедиции одному с помощью коллежского советника Хрущёва, взяв, кроме того, потребное число канцелярских служителей.

В отдельных случаях в Москву посылались в помощь главнокомандующему «по тайным дел.ам» особые лица. Так, например, 3 марта 1774 года Екатерина писала князю Волконскому, что досылает гвардии Преображенского полка капитана Волоцкого и прикомандировывает к нему находящегося в Москве прапорщика Семеновского полка Городчакова, «чтоб употребили Вы их при допросах по тайным делам, с тем, дабы они никому ни малейшего истязания при допросах не делали» (если это приходилось оговаривать, то, очевидно, такие истязания имели место).

Но следствия «по тайным делам» велись (во всяком случае, начинались) также и в губернских и провинциальных канцеляриях, решения же по многим таким делам выносились в Москве и Петербурге. Но известны процессы, производство по которым начиналось и кончалось на месте. Таковы, например, процессы самозванцев Ханина и Богомолова. В отдельных, исключительных случаях состав следственного и судебного аппарата Тайной экспедиции расширялся. Так, по делу 1урьевых и Хрущёвых была образована особая комиссия в составе гетмана графа ГРазумов-ского, сенатора В.И.Суворова и генерал-поручика Ф.Вадков-ского, доклад и решения которой были переданы в Сенат, а на основании его сентенции был издан манифест 24 октября. В особом, чрезвычайном порядке были проведены процессы (после следствия в Тайной экспедиции) Мировича и Арсения Мациевича. Дело флигель-адъютанта Бибикова рассматривалось особой комиссией в составе князя К.Голицына, князя Вяземского и Елагина. Но в громадном большинстве случаев дело начиналось и заканчивалось в недрах Тайной экспедиции.

Не станем выяснять всю процедуру следственно-судебного процесса Тайной экспедиции. Но важно выяснить, как добывались сведения, которыми оперировала экспедиция, какими методами эти сведения проверялись и уточнялись и на основании чего выносились те или иные решения.

Тайная экспедиция, видимо, не располагала сетью агентуры, которая держала бы её в курсе всех важнейших явлений в области общественной мысли и общественного движения. Правда, в письме императрицы сенатору Суворову по делу Хитрово было сказано: «Впрочем, по полкам имеете уши и глаза», а московский главнокомандующий князь Волконский доносил ей о своём распоряжении обер-полицмейстеру «употребить надёжных людей для подслушивания разговоров публики в публичных сборищах, как то: в рядах, банях, кабаках, что уже и исполняется, а между дворянством также всякие разговоры примечаются». Но это, видимо, был случайный материал, не отражавший настроений и фактов жизни хотя бы двух столиц империи с их населением в несколько сотен тысяч человек, не говоря уже о всей остальной России.

Следственные документы Тайной экспедиции определённо говорят, что главный материал, на котором строились процессы – это доносы. Широко развитые в практике русской жизни в течение всего XVIII века доносы в последней трети этого века получили особое значение во всех судебных процессах, и в политических в частности, изменив только после манифеста 13 октября 1762 года свою форму. Этим манифестом было запрещено произносить «Слово и дело», но все подданные императрицы обязывались доносить в указанные места обо всём, что им станет известно по «первому» и «второму» пунктам; устанавливалась ответственность за недонесение, за ложный донос; последними в практике судебных процессов стали считаться такие доносы, которые не подтверждались или сознанием обвиняемого, или уликами третьих лиц. Поэтому донос о чём-либо сказанном с глазу на глаз был очень рискованным, он легко мог стать ложным, в то же время умолчание о таком факте могло повлечь тяжёлые последствия, если автор сказанного сам мог рассказать об этом кому-нибудь третьему и донос поступал от того. Требовалось, чтобы донос следовал непосредственно за получением сведения о проступке.

В практике Тайной экспедиции было немало процессов, где констатирован ложный донос, и потому такие дела оканчивались тем или иным наказанием доносчика.

Содержание доносов, а также сведения, поступавшие к ней, Тайная экспедиция проверяла и дополняла: вызывались и допрашивались свидетели, устраивались очные ставки, составлялись «вопросные пункты». Обвиняемые или свидетели или собственноручно писали показания, или с их слов составлялся протокол допроса чиновниками Тайной экспедиции, наконец, для проверки сведений, содержавшихся в доносах или в показаниях обвиняемых и свидетелей, чиновники Тайной экспедиции посылались в места, так или иначе связанные с данным процессом. Кроме того, аресты обычно сопровождались обысками, при которых забирались вещественные доказательства, в виде записок, писем, документов всякого рода и пр.; широко применявшаяся тогда перлюстрация также часто доставляла Тайной экспедиции важные сведения для производимого ею следствия.

Таким образом, следствие в Тайной экспедиции как будто обставлялось всеми необходимыми гарантиями для выяснения истины, но тем не менее следственный материал, сохранившийся в делах экспедиции, во многих случаях страдает дефектами. Так, например, в ряде процессов его участники делали ссылки на различных высокопоставленных лиц. Но в делах экспедиции ни одного случая допроса таких лиц нет; это, очевидно, считалось неудобным и нежелательным. Затем, и это особенно важно, Тайная экспедиция часто не интересовалась мотивами поступков и теми целями, которые ставили перед собой обвиняемые.

Наоборот, главной своей задачей чиновники экспедиции считали добиться признания подсудимого и раскаяния в содеянном, хотя известно, что признание не всегда открывает истину: всё зависит от того, при каких условиях это признание вины получено и в силу каких побуждений оно могло быть сделано. И тут перед нами один из самых важных вопросов для оценки следственного материала Тайной экспедиции: какими средствами она добивалась признания людей, попавших в её руки?

Екатерина не раз имела смелость заявлять, что в Тайной экспедиции при допросах не применялись телесные наказания. Так, например, в письме к А.И.Бибикову в Казань относительно действий секретной комиссии по делу пугачёвского восстания она писала: «Также при расспросах, какая нужда сечь? Двенадцать лет Тайная экспедиция под моими глазами ни одного человека при допросах не секла ничем, а всякое дело начисто разобрано было; и всегда более выходило, нежели мы желали знать».

Ещё раньше в своём «Антидоте», который был ответом на книгу аббата Шанпа «Путешествие в Сибирь», вышедшую в Париже в 1768 году, Екатерина пыталась представить всё дело с политическим розыском в России таким образом, что будто после уничтожения Тайной канцелярии не стало политического органа её заменившего: «Французский король и даже его министры сажают в Бастилию и там подвергают судилищу, на это устроенному, или суду какой-нибудь комиссии, кого им вздумается; у нас Тайная канцелярия делала то же самое, но с 1762 года она уничтожена, а ваша Бастилия существует».

Совершенно бездоказательны также рассуждения Екатерины относительно суда в России и соблюдения законов. «Я знаю, – писала императрица, – что во многих странах господствует заблуждение, будто в России заговоры столь же обыкновенны, как грибы после дождя». Это основано, по её словам, на неправильном представлении о Тайной канцелярии и её деятельности… «Публика, не зная законов и редко имея сведения о прямых приказаниях, иногда отдаваемых этому судилищу втайне, заключала, что всё происходящее там весьма важно, между тем как там часто судились лишь мелочи. И как скоро была упразднена эта канцелярия, все мнимые или предполагаемые заговоры тотчас прекратились. Невозможно, чтобы вещи изменялись в столь короткое время; они остались приблизительно такими же, какими были прежде, а, однако, те события ясно показывают, что эта канцелярия была пугалом, бесполезным для страны и весьма вредным относительно чужих краёв, в которых она посеяла заблуждение о непрочности правительства».

Через несколько лет императрица официально признала, что телесные наказания в Тайной экспедиции применялись. В указе 1 января 1782 года «О нечинении подсудимым при допросах телесных наказаний» констатировалось, что в некоторых губернских канцеляриях и подчинённых им учреждениях «для дознания по показаниям преступивших о действиях их истины расспрашивали не только самих преступников, но и оговариваемых ими под плетьми». Указ предписывал, чтобы «ни под каким видом при допросах никаких телесных истязаний никому делано не было, но в изыскании истины и облики поступало было, как в помянутом нашем указе сказано, по правилам X главы Комиссного наказа».

Показания современников тоже говорят, что телесные наказания в Тайной экспедиций применялись. Потёмкин, встречаясь с Шешковским, спрашивал его, как он «кнуто-бойничает».

В делах Тайной экспедиции имеются прямые указания на применение пытки к подследственным. Так, например, поприказу Екатерины в 1762 году был ей подвергнут «для изыскания истины с пристрастием под батожьём расспрашивай» Пётр Хрущёв, а потом и Семён Гурьев.

На сознание и «раскаяние» людей, попавших в Тайную экспедицию, должна была также оказывать сильное влияние вся та атмосфера, в которой протекала деятельность экспедиции, та репутация, которой она пользовалась у населения.

Всё следствие протекало в обстановке большой таинственности с угрозами и запугиванием, у подсудимого и свидетелей бралась подписка, что они никогда, никому, ни при каких обстоятельствах не будут рассказывать, что слышали и о чём говорили. Ни защитника, ни прокурора, ни судей обвиняемые не видели. По окончании следствия им сообщался приговор, вынесенный генерал-прокурором.

Из многих отзывов о Тайной экспедиции современников, познавших на себе её силу и воздействие, приведу слова В.В.Пассека. Описывая своё освобождение в марте 1801 года, он рассказывал, что встретил в Петербурге двух лиц (А,С.Макарова и Е.Б.Фуиса), «облегчавших, сколько было в силах их, впадавших оклеветанными в ужасную и самую невинность в содрогание приводящую тайную эксибдицию. Сей гидры главы я нашёл уже отсечёнными и превращёнными в прах божеством севера».

Практика Тайной экспедиции очень рано выработала стереотипную норму приговора. Начиная с даты ссылки на высочайшее повеление и указания на лиц, его постановивших (Глебов и Панин, Вяземский и Панин и т. п.), приговор обычно в очень сильных выражениях изображал вину осуждённого, однако в очень общей форме, без указания на конкретные деяния, место, время и обстановку их совершения; в ряде случаев сущность вины того или другого осуждённого и совсем не объявлялась. Так, тот же Пассек был сослан в Казань по обвинению «в признании важных непристойных слов, о коих Её Императорскому Величеству известно».

Не случайно именно Тайная экспедиция и её московская контора возглавили розыск по делам участников пугачёвского восстания, которым они исключительно занимались в течение всего 1774 и большей части 1775 года. Этим же розыском занимались и другие учреждения – губернские канцелярии, главным образом, районов, охваченных движением, и временные секретные комиссии из гвардейских офицеров, названные Оренбургской и Казанской. В состав комиссий наряду с гвардейскими офицерами входили и чиновники Тайной экспедиции. В этих комиссиях на следственные дела составлялись экстракты, которые направлялись в Сенат, где по ним в Тайной экспедиции выносились решения после получения соответствующих указаний от Екатерины, которая принимала самое деятельное участие в розыске. Приговоры Тайной экспедиции приводились в исполнение секретными комиссиями на месте. Все остальные дела участников восстания, не попавшие по тем или иным причинам в сферу деятельности этих секретных комиссий, рассматривались в обычном порядке в Тайной экспедиции.

Первым по времени, судя по протоколам, было дело лейб-гвардии сержанта Петра Бабаева. Он обвинялся в том, что при взятии Сорочинской крепости войсками восставших публично именовал Пугачёва «Величеством Петром Фёдоровичем… целовал у него руку. А после, смотря на него пристально и по разным сходным с покойным государем Петром приметам, признал его точно за истинного Петра, о чём всюду и всем сказывал и уверял».

Комиссия «всячески старалась извлечь из него признание, увещевала его сама и через священника и, наконец, водила в застенок для устрашения пыткою, но ни тем, ни другим до желаемого сведения он не был доведён, а утвердился на своём показании». Трудно сказать, что побудило старого солдата стоять на своём. Возможно, здесь сказалась огромная вера в справедливого «надежду-государя». По приговору Тайной экспедиции, утверждённому Екатериной, Бабаев был наказан кнутом в «четырех местах, в том числе напоследок в Сорочинской крепости, где от него вышесказанное разглашение последовало».

Москва в 1774 году полна была слухами о Пугачёве. В такой напряжённой обстановке Тайная экспедиция, и особенно её московская контора, развернули активную деятельность против всяких проявлений сочувствия к восставшим. К 1774 году относится много дел о привлечении к следствию дворовых, ремесленников и другого люда за распространение слухов. В апреле в розыск был взят крестьянин Панкрат Абакумов, говоривший: «…был он на низу, и что Томского полку целая половина пропала, а оставшаяся половина супротивляется».

Тогда же производился розыск по делу Федора Гориянова, дворового человека отставного поручика Усова. На вопрос целовальника: почему у него, Гориянова, сапоги худы, Гориянов убеждённо отвечал: «Дай Бог здоровья Петру Фёдоровичу, а у него сапоги будут». Во время розыска выяснилось, что и другие дворовые часто говорили между собой о Пугачёве, что он подлинно Пётр III, что у него много войска, что он скоро будет в Москве и «они все будут за него стоять, и если бы они были отданы в солдаты, то они бы все пошли к нему на службу». Повар Ремесленников добавлял, что Пугачёв не только скоро будет в Москве, но что он ещё «белопузых дворян всех перерубит». Дворовых людей били плетьми.

В июне 1774 года Тайную экспедицию поступил донос от отставного прапорщика Зубова на крестьянина Петра Пономарёва, работавшего у него плотником. На вопрос Зубова, почему он в худом кафтане, плотник ответил, что «взять негде, потому что часто с него на казначейские расходы сходится по рублю. Вот уж придёт государь, то что-то им будет», – добавил он. На вопрос, какой государь придёт, Пономарёв отвечал: «Государь наш и новый царь».

Солдаты Нарвского пехотного полка Ларион Казаков и Никита Копнин в мае 1774 года были осуждены Тайной экспедицией к наказанию шпицрутенами «через полк шесть раз», что фактически означало верную смерть, за намерение бежать из полка к Пугачёву.

Солдаты Преображенского полка, расположенного в Петербурге, Ляхов, Мясников и Филиппов были пойманы уже в Новгородской губернии. В Тайной экспедиции они сознались в намерении «идти на службу… к Пугачёву… чая получить от него… награждение». Они были наказаны в экспедиции плетьми и отправлены на каторгу в Таганрог, где должны были употребляться «в тяжких казённых работах».

Оброчный крестьянин Пётр Емельянов, находясь по торговым делам своего помещика в Голубенской станице на Дону, говорил местным крестьянам: «У нас де ныне большая попутка, разве у вас не слышно, что государь Пётр Фёдорович явился в Оренбург и набрал до семисот тысяч. Пишет он, чтобы государыня не дожидалась его, а шла в монастырь. А крестьян он всех хочет от бояр отобрать и иметь их только своим именем». Схваченный за такие разговоры в Воронеже, Емельянов был доставлен в Казанскую секретную комиссию и умер под кнутом.

Те же надежды высказывал и другой крестьянин Ульян Филатов, называя Пугачёва государем и говоря: «Он всех бояр будет казнить, и ежели бы де была его, Филатова, воля, и он бы боярский род перевёл». По розыску стало известно, что подобные разговоры Филатов вёл уже несколько недель. В последнем разговоре он делился: «Слава де Богу, недолго нам за господами жить, потому что ныне идёт к нам Пётр Фёдорович и всех крестьян отпишет на себя, а господ перевешает».

Распространение крестьянской войны на внутренние губернии и успехи повстанцев вызвали панику среди правящих кругов России.

«Мысли о Пугачёве не выходят у всех у нас из головы, – писал Андрей Болотов, – и мы все удостоверены были, что вся… чернь, а особливо все холопство и наши слуги, когда не въявь, так втайне, сердцами своими были злодею сему преданы, и в сердцах своих вообще все бунтовали, и готовы были при малейшей возгоревшейся искре произвести огонь и пламя. Пример бывшего незадолго в Москве страшного мятежу был у нас ещё в свежей памяти, мы не только подобного тому опасались, но и ожидали того ежеминутно… Мы на верность и самих наших слуг не могли никак полагаться, а паче всех их, и не без основания, почитали ещё первыми и злейшими нашими врагами, а особливо, слыша, как поступили они в низовых местах со своими господами, и как всех их либо сами душили, либо предавали в руки и на казнь…»

В сентябре 1774 года после поражения крестьянской армии у Сальникова завода Воронежской губернии был пойман крестьянин дворцового села Кирсанова Тамбовского уезда Иов Мосякин, выдававший себя за Петра III, и группа его сторонников: отставной капрал Иевлев, однодворец Алексеев, священник Фёдор и другие. Называя себя Петром III, Мосякин выдавал крепостным вольные от помещиков. Дело это рассматривалось Тайной экспедицией как имеющее крупное политическое значение, к розыску было привлечено много лиц, о нём докладывалось Екатерине. Приговор, вынесенный Мосякину, был жесток – «оного злодея казнить в Воронеже отрублением наперёд рук и ног, а потом головы и положить злодейский труп его на колесо, а голову и руки, и ноги отослать в село на колесе, воткнуть на спицы».

В июне 1774 года из села Долгие Колодцы Ливенского уезда от своего помещика к Пугачёву бежала группа крепостных. И «пришли к городу Казани дня за два до разорения того города, – показал один из них, Неустроев, после поимки. – Пугачёв дал им каждому по два пистолета, по сабле и по казачьему платью, да денег по 20 рублей» и послал «его, Неустроева, и ещё помещичьих беглых людей шесть человек в разные места с письмами уговорить народ, чтобы собирались и приходили к нему. Почему они все семь человек и поехали, а именно: первый – в Малороссию с письмом от Пугачёва и от майора Савенкова, а к кому – не знает, второй – к Тамбову в деревню помещика Исакова, третий – в Воронеж к однодворцам, четвёртый – в Орловский уезд в деревню прапорщика Скорятина, пятый – в Рыльский уезд, шестой – в Чугуевский и Изюмский уезды в слободу Гнилую к сотнику Жирошкину. А он, Неустроев, поехал с такими же письмами в Полтаву». Находясь на Украине, Неустроев «встречающимся людям в разговорах сказывал, чтобы шли к Пугачёву, уверяя их, что там и денег много дают и будет всем воля, чем и сманил трёх человек».

Сыск по этому делу не был закончен полностью – Неустроев умер под пытками. Тайная экспедиция ограничилась посылкой извещений «о посланных от… Пугачёва с письмами людях» воронежскому и белгородскому губернаторам, в Малороссийскую коллегию, графу Панину и к князю Долгорукову.

Не все агитаторы Пугачёва кончали свою жизнь в застенках. Многие из них, успешно выполнив свою задачу, бесследно растворялись в народной массе. Об одном таком агитаторе Тайная экспедиция получила известие в марте 1774 года во время розыска по делу Ивана Козмина – дьячка Архангельской церкви села Семеновского Владимирского уезда. Козмин обвинялся в том, что, получив от едущего из Казани незнакомого ему серпуховского купца «известную выдуманную злодеем Пугачёвым бумагу и видя во оной злой Пугачёва вымысел, он не только оного купца не задержал, но ещё с самой той мерзкой бумаги списывал копию и читал при крестьянах…» Дьячок отделался неожиданно лёгким приговором. Ему было зачтено в наказание «крепкое в заключении более четырех месяцев содержание», потому что «по следствию открылось, что та бумага не самим им выдумана, но подлинно списана по глупому его любопытству». Дьячок был из-под караула освобождён. «А самого того бездельника, – с сокрушением отмечается в протоколе экспедиции, – у которого он (Козмин) ту бумагу списывал копию, не сыскано».

После подавления крестьянской войны и казни Емельяна Пугачёва Тайная экспедиция развернула широкую карательную деятельность. С 1774 года в Тайную экспедицию из Оренбургской и Казанской секретных комиссий начали доставляться протоколы; и розыскные дела. За это время экспедиция вынесла решения по 685 розыскным делам участников мятежа. Из них 177 были делами крестьян, 24б делами казаков, 22 – работных людей (преимущественно молотовых рабочих), 55 – башкир, татар, чувашей и других инородцев, 13 – солдат, 140 – священников и 29 – дворян (главным образом офицеров).

В том числе приговоры были вынесены по делу Юлая Азналина и Салавата Юлаева, пугачёвских полковников и есаулов. За исключением 109 человек яицких казаков во главе с Петром Булдыгиным, освобождённых от наказания, потому что они «не только сами явились, но и привезли его (Пугачёва) с собой в Уральск, предали правосудию», т. е. в руки правительства, почти все руководители восставших были казнены. Что же касается рядовых участников восстания, то они были подвергнуты различным наказаниям. Крестьян обычно после наказания кнутом или плетьми отправляли к их помещикам или на каторгу в Таганрог и Рогервик, где их должны были «во всю жизнь содержать в оковах», или в Сибирь на поселение.

Такой же расправе подвергались и работные люди, принимавшие участие в крестьянской войне. В числе их жестоко был наказан плетьми и сослал «в тяжкую каторжную работу» предводитель отряда работных людей Боткинского завода молотовный мастер Семён Пономарёв. В отдельных случаях работные люди после наказания посылались на различные заводы, причём мастера – в качестве простых рабочих с условием, «что в мастера всю жизнь их не произведут».

Священников, как правило, не подвергали телесным наказаниям, но в большинстве случаев «лиша священства, посылали в Нерчинск на каторжную работу вечно». Иногда священников после лишения сана отправляли в солдаты, «а буде негодны, то положив в подушный оклад, причисляли во крестьянство».

Жестоко расправлялась Тайная экспедиция с теми из дворян, которые изменили интересам своего класса или недостаточно их защищали. В феврале 1774 года экспедиция осудила к лишению всех чинов и дворянского звания, записанию в солдаты и наказанию шпицрутенами поручика Илью Щипачева, прапорщика Ивана Черемисова, подпрапорщика Богдана Буткевича; первого – за то, что, оставшись старшим офицером Самарской крепости, сдал её без сопротивления повстанцам и присягнул Пугачёву, второго – за сдачу повстанцам без сопротивления отряда пленных польских конфедератов и также за присягу Пугачёву, третьего – тоже за присягу Пугачёву.

Рассматривая и окончательно решая эти дела, Тайная экспедиция совершенно не интересовалась выяснением причин участия в крестьянской войне того или иного обвиняемого. У чиновников не было сомнения, что война являлась «неестественным» возмущением крепостных против своих «законных» господ. Они ограничивались лишь установлением степени участия обвиняемого в восстании и добровольным ли это участие было.

Тайной экспедиции также долго пришлось вести борьбу с разными слухами, главным образом о том, что Пугачёв жив. В мае 1775 года за слова, что «хотя перепела и поймали, но соловушка ещё жив», был схвачен и доставлен в Тайную экспедицию яранский купец Матвей Поте-хин. Примерно в то же время кунгурский татарин Шун-карь Андрюшин "разглашал, что якобы «злодей не пойман». В июле того же года в «Переволочинской округе бродя по селениями малороссиянин Попович произносил между простолюдством разглашение… Сказывал, будто бывший третий император Пётр Фёдорович под именем казнённого Пугачёва жив и находится на море между войсками, который-де там обретается в образе называемого простым народом Метлы. А сам он, Попович, послан в здешний край от Пугачёва для разведывания, какое, где об нём эхо происходит. И будет до вскорости много беды некоторым господам и священникам, позабудут они бедный народ забижать». За эти слова Попович был наказан плетьми и сослан на каторгу.

Уже спустя много лет по окончании крестьянской войны, в 1786 году, тобольский губернаторский прокурор сообщал в Тайную экспедицию о розыске по делу беглого крестьянина Петра Хрипунова в подговоре им к бегству дворового человека Фёдора Алексеева. Хрипунов подговорил Алексеева бежать с ним в Барнаул, рассказав, что он, Хрипунов, «был на линиях Иртышских пять лет и что-де около Барнаула, в степи, верстах в 100, стоит лагерем на 80 вёрст великая команда, при коей и царь Пётр Фёдорович». Сообщив, что в своё время он был у Пугачёва атаманом «и чин его в команде не потерян», Хрипунов обещал Алексееву, что когда они придут к государю, то «ты-де будешь со мною дома и холопом не будешь, да и все холопы будут вольные».

В связи с крестьянской войной Тайная экспедиция уделила значительное внимание выявлению родственников Пугачёва. В августе 1776 года киевским генерал-губернатором Байковым в Тайную экспедицию был прислан брат Емельяна донской казак Дементий Пугачёв. Во время розыска было установлено, что Дементий «с Пугачёвым ни малейшего в действиях его участия не имел и служил во время турецкой войны порядочно, с должною верностью». Тайная экспедиция приговорила освободить брата Пугачёва и отправить его в войско донское, но с тем, «чтобы его впредь в войске Пугачёвым не называть, а именовать Дементием Ивановым… Ему же, Иванову, за доброе его поведение и верную службу выдано в награждение сто рублей». Известно, что ЕЛугачева допрашивали несколько раз, сперва в Яицком городке, а затем в Москве. Однако наиболее исчерпывающим, с точки зрения Екатерины II, был допрос, сделанный фактическим главою Тайной экспедиции С.И.Шешковским.

В 1796 – 1797 годах, после смерти Екатерины, когда, как это часто бывает при переменах царствования, в крестьянстве снова пошли слухи об освобождении от крепостного права и началась полоса восстаний, Тайная экспедиция сыграла крупную роль в их подавлении. Восстания охватили губернии: Белорусскую, Владимирскую, Вологодскую, Воронежскую, Калужскую и многие другие. В течение почти двух лет экспедиция вела розыск по этим делам и заканчивала их вынесением жестоких приговоров, значительную часть которых приводила в исполнение в районах восстаний.

Одновременно с функцией подавления народных движений Тайная экспедиция, как в своей время Тайная канцелярия, ведала политическими преступлениями по «первым двум пунктам» указа 1731 года. Деятельность Тайной экспедиции в этой области началась сразу же после вступления Екатерины на престол.

В сентябре 1762 года в дни коронации новой императрицы, в Тайной экспедиции производился предварительный розыск по крупному политическому процессу – делу гвардейских офицеров, братьев Гурьевых, Петра Хрущёва и коллежского асессора Алексея Хрущёва, замышлявших путём дворцового переворота возвести на престол Ивана Антоновича. К вынесению приговора по этому делу Тайная экспедиция имела слабое отношение. Решение было вынесено Сенатом. Пётр Хрущёв и Семён Гурьев, после лишения чинов и публичного шельмования, бьии сосланы на Камчатку в Болыперецкий острог. В Якутск сослали Ивана и Петра Гурьевых. Алексею Хрущёву было предписано «жить в своих деревнях, не выезжая в столицы». В январе 1764 года императрица пересмотрела решение и предписала Алексея Хрущёва сослать в Тобольск. Из ссылки братья Гурьевы были освобождены только в 1772 году, то есть ровно через 10 лет после их ареста.

Если в 1762 году розыск по этому крупному политическому делу вёлся в Тайной экспедиции лишь частично, то в следующем 1763 году по аналогичному делу солдата Преображенского полка Михаила Кругликова всё розыскное дело от начала до конца велось в Тайной экспедиции. Кругликова обвиняли в распространении слухов о состоявшемся якобы собрании пятисот Преображенских солдат, «которые другую ночь не спят для Ульриха» – отца бывшего императора Ивана Антоновича принца брауншвейг-ского Ульриха-Антона. Во время розыска выяснилось, что слова Кругликова были чистым вымыслом. Несмотря на это, Екатерина встревожилась. В записке к Панину она указывала: «… при наказании оного служивого прикажите хотя Шешковскому, чтобы ещё у него спросили, где оные 500 человек собираются и видел ли Он их или слышал от кого?»

Крутикова приговорили к наказанию батогами и ссылке в сибирский гарнизон.

В 1769 году по доносу «майорши» вдовы Анны Постниковой, было открыто намерение офицеров Преображенского полка Озерова, Жилина, Попова и Афанасьева совершить государственный переворот и возвести на престол Павла Петровича. После предварительного следствия это дело было рассмотрено судом особой комиссии в составе генерал-полицмейстера Чечерина, Елагина, генерал-прокурора Вяземского во главе с Паниным. Обвиняемые были приговорены к лишению всех чинов, дворянства и звания, к ссылке в Нерчинск на вечную работу, на Камчатку и заключению в Дианементскую крепость.

Вся эта группа дел свидетельствует, что во второй половине XVIII века чиновники политического розыска не видели разницы между умыслом, т. е. намерением совершить преступление, и фактом его совершения. Обвиняемые только высказывали намерение, но в действительности решительно ничего не предприняли для организации переворота. Вся их антигосударственная деятельность практически свелась к одному: разговорам на эту тему в узком кругу. Действия участников всех этих «заговоров» не представляли опасности для правительства. Несмотря на это, им было придано большое значение.

Дело в том, что Гурьевы и Хрущёв выражали недовольство порядками, установившимися в гвардии для офицеров. То же самое говорил и Кругликов, имея в виду солдат. Попов жаловался на пренебрежение правительством интересами дворянства, на финансовые трудности, вызванные войной с Турцией, и чрезмерную любовь Екатерины к Орловым. Императрица не могла не считаться с настроениями той самой гвардии, штыками которой она была возведена на престол. Получив власть из рук гвардии, Екатерина была не прочь её обуздать и вытравить из сознания офицеров самую мысль о возможности таких переворотов в будущем.

Таинственный узник

Значительно более опасными для правительства Екатерины были другие заговоры, в частности, заговор поручика Смоленского пехотного полка Мировича, предпринявшего в июле 1764 года попытку освободить Ивана Антоновича и возвести его на престол.

Дед Василия Мировича был приверженцем Мазепы, отец тоже в чём-то замешан. В обвинительном заключении Мирович назван внуком и сыном изменников. Было ему 24 года. Картёжник, мот, постоянный должник. Что называется, без царя в голове. Он всё время добивался возвращения конфискованного отцовского имущества.

У отставного барабанщика из крепости Мирович случайно узнал, что в Шлиссельбурге заточён Иван Антонович. И у него возникает мысль освободить его. Зачем? Да кое-что изменить в России. Что же? На допросе Мирович изложил причины, побудившие его пуститься в такое рискованное предприятие. Их четыре: 1) что «он не имел свободного входа при высочайшем дворе в те комнаты, где Её Императорское Величество присутствовать изволит, и в кои только штаб-офицерского ранга люди допускаются»; 2) что "в те оперы, в которых Её Императорское Величество сама присутствовать изволила, он равномерно допущаем не был; 3) что «в полках штаб-офицеры не такое, какое следует офицерам по своей чести отдают, и что тех, кои из дворян, с теми, кои из разночинцев, сравнивают и ни в чём преимущества первым против последних не отдают»; 4) что «по поданной им Её Императорскому Величеству челобитной о выдаче из отписанных предков его имений, сколько из милости Её Императорского Величества пожаловано будет ему, в резолюции от Её Величества написано было: как по прописанному здесь проситель никакого права не имеет, потому отказать…».

Мирович вошёл в сговор с поручиком Аполлоном Ушаковым. Они порешили таю Мирович постарается быть посланным в караул в Шлиссельбургскую крепость, а Ушаков, надев штаб-офицерский мундир, должен был в крепость приплыть на шлюпке и, представившись Мировичу при всех подполковником Арсеньевым, предъявить указ императрицы: арестовать коменданта крепости, заковать его в кандалы и с таинственным узником везти в Петербург. А там они намеревались, пристав в шлюпке к выборгской стороне, показать Иоанна артиллеристам и прочитать составленный Мировичем манифест о настоящем государе. После присяги новому государю полки должны были захватить Сенат, правительственные учреждения.

Наивные заговорщики и не предполагали, насколько их план наивен. Правда, Ушакову не суждена была публичная казнь. Воистину, кому суждено быть повешенным, тот не утонет. Военная коллегия послала Ушакова с казной к генералу князю МВолконскому, и он по пути утонул в реке.

Мирович продолжал начатое дело один. Он дождался, когда Екатерина уехала в Прибалтику, и явился в крепость как караульный офицер Смоленского полка. Караульные офицеры дежурили неделю, потом сменялись другими.

Мирович попытался в крепости прощупать офицера Власьева. Но тот, почувствовав неладное, сразу известил графа Панина.

«Сего июля 4-го дни, после полудня, вышел я для прогулки в крепости и сошёлся со мною караульный обер-офицер Смоленского пехотного полка и начал мне говорить: „Ежели дозволите мне вам довериться, не погубите меня“. Приметил я из тех разговоров, что клонился он до нашей комиссии».

Ночью от коменданта крепости пришёл посыльный: в крепость нужно было пропустить гребцов. Спустя несколько минут пришёл он опять: следовало пропустить канцеляриста. Потом нужно было гребцов выпустить. Это не то, что необычное, а прямо удивительное оживление насторожило Мировича. Он понял, что Власьев донёс на него.

Мирович оделся и со шпагой в руке ворвался в караульную, крича: «К ружью!» Он отправил трёх солдат к выходам с приказом никого не впускать и не выпускать. Под командованием Мировича была команда Смоленского полка из 45 человек По его приказу, они притащили – пушку, зарядили её и направили против гарнизонной команды.

Комендант крепости вышел на крыльцо и крикнул Мировичу, желая узнать, в чём дело.

Тот с ружьём бросился к нему, крича:

– Ты здесь держишь нашего государя!

Мирович ударил коменданта прикладом так, что разбил ему лицо.

Во главе солдат Мирович пошёл к казарме, где обитал Иоанн. Гарнизон стал стрелять. Солдаты пехотного полка отступили и, опомнившись, потребовали у Мировича объяснений. Мирович вынес им из кордегардии поддельный манифест и зачитал его.

Подстёгивая солдат и не давая им опомниться, он велел прикатить пушку, что и было исполнено. Пушку зарядили и установили перед казармой.

Власьев и поручик Чекин, видя такое дело, решили поступить по инструкции. А в инструкции предписывалось в таких случаях узника убить. Что они и сделали.

Гарнизонная команда под наведённой пушкой сдалась, и Мирович вбежал в казарму:

– Где государь?

– У нас государыня, а не государь, – отвечал Чекин. Мирович закричал:

– Отпирай дверь и укажи государя!

Вошли в комнаты и увидели на полу бездыханного Иоанна.

Тело было выставлено перед построившимися солдатами. Под бой барабана Мирович поцеловал у лежащего руку и воскликнул:

– Вот наш государь Иоанн Антонович, и теперь мы не столько счастливы, как бессчастны, и я более всех! За то я всё и претерплю; вы не виноваты, вы не ведали, что я хотел сделать, и я за всех вас буду ответствовать и все мучения на себе сносить!

Идя вдоль шеренги, Мирович целовал солдат. В это время капрал схватил его сзади. Подбежавший комендант сорвал с Мировича офицерские отличия и шпагу. Мировича арестовали. Тут появился приехавший командир Семеновского полка, и Мирович сказал ему:

– Может быть, вы не видели живого Ивана Антоновича, так ныне мёртвого можете посмотреть. Он кланяется вам теперь не духом, а телом.

Вот так кончилась эта история. Иоанна похоронили где-то на территории крепости, а Мировичу отрубили голову, и тело сожгли.

В 1772 году Тайная экспедиция вела розыск до делу капралов Преображенского полка Оловянникова, Подгорого, Чуфаровского, подпоручика Тобольского полка Се-лехова и группы солдат, обвинённых в намерении убить Екатерину II и возвести на престол Павла Петровича. На допросе солдаты указали на следующие причины, побудившие их принять участие в заговоре: «1-е, будто хотят извести его высочество, 2-е, что гвардию хотят кассовать, 3-е, нет правосудия, 4-е, солдат бьют смертно без вины, 5-е, чернь вся пропала и 4-е, о графе Орлове, что он будет молдавским князем или императором, для чего он де под видом конгресса к армии поехал». Екатерина лично следила за всеми этапами розыска. Тогда же у неё возникла мысль о чистке гвардии, которую осуществить она так и не смогла в течение всего своего царствования. В письме к генерал-прокурору Вяземскому она писала: «Я нахожу, сия шайка такого роду, что, конечно, надлежит всех, в ней участие имеющих, вывести в наружу, дабы гвардию, колико возможно, на сей раз вычистить и корень зла истребить».

Приговором Тайной экспедиции все подсудимые были приговорены к смертной казни, которую заменили кнутом и ссылкой на тяжёлые работы в Нерчинск «навечно». К этим делам относится и дело надворного советника Г.Рогова, обвинённого в сочинении манифеста о вступлении на престол Павла Петровича. После ареста в синодской канцелярии, куда Рогов принёс манифест, он был доставлен в Тайную экспедицию к Шешковскому. Екатерина велела «сделать о нём повальный обыск, кто с ним знался, куда хаживал и не болтал ли в кабаке, и старайтесь начать с жены его и людей… выведайте, почему он напал на сей умысел…» Шешковский тотчас провёл обыск, изъяв все письма и книги Рогова. В кабаки «Замошный» и «Под пушку», куда до ареста Рогов заходил и где он писал «пасквиль», был послан канцелярист экспедиции Шумов «для расспрашивания бесприметным образом между приходящими питухами, нет ли между ними какого вранья об известном пасквиле». В ходе следствия выяснилось, что Рогов был не вполне нормальным и действовал без каких-либо соучастников.

Невзирая на это, по личному распоряжению Екатерины его посадили в крепость, а семью (двух дочерей) сослали в Сибирь.

Жестоко был наказан в 1762 году плетьми и ссылкой на каторгу московский крестьянин Захаров за слова о Екатерине: «Села баба на царство и ничем народ не обрадовала». На каторгу отправили и солдата Рябинина, сказавшего: «У нас-де баба и царством правит, нам даёт жалованье слабое, а как на что другое, так у неё больше денег идёт».

Плетьми и каторгой заплатил крепостной Ношестов за слова: «Вольна императрица на нас накладывать ещё по рублю, она деньги промотала и в карты проиграла».

Путешествия Екатерины II по России, предпринимаемые ею между прочим и для ознакомления со страной, которой она управляла, тяжёлым бременем ложились на плечи крестьян тех районов, где пролегала дорога императрицы. Крестьяне сгонялись на тяжёлые работы по починке дорог и мостов. В 1767 году во время путешествия Екатерины II по Волге крепостной крестьянин Кубышкин был наказан плетьми за слова: «Вот-де государыня проехала, а мы несли большое разорение, работаем, чистим дорогу, а нам капитаны-исправники ничего не платят, а хлеб не родился».

Жена коллежского асессора Леонтьева донесла в Тайную экспедицию о том, что её муж в ссоре с нею сказал: «Ты меня хочешь извести как государыня своего мужа, нашего батюшку Петра Фёдоровича извела». Рыльский помещик Стремоухов выбранил солдата Оралина, «а как оный солдат говорил ему, чтоб он его не бранил, он-де всемилостивейшей государыне 24 года служил, то Стремоухов на сне ему сказал: ты свинье служил, а не государыне». Согласно судебным нормам, в действиях Леонтьева и Стремоухова состав преступления против «первых двух пунктов» был налицо. Однако следствие по первому делу прекратили, лишь велено «разведать о поведении Леонтьева… и буде по разведыванию окажется, что он поведения дурного, то от воеводской должности его отрешить». Что же касается Стремоухова, то в приговоре о нём говорилось: «Поелику сия дерзость от него произошла без умыслу, то в рассуждении сего, а тем более из единого Её Императорского Величества милосердия, его от должного по законам штрафа избавить, а только содержать его на хлебе и воде три дня». «Непристойные слова» в толковании чиновников Тайной экспедиции было понятием чрезвычайно широким. Упоминание в 17б5 году во время ссоры имени Мировича: «что он не такой злодей, как Мирович», привело отставного поручика Богдана Рогож-кина к высылке из столицы без права «никогда и ни зачем в Санкт-Петербург, как и в Москву не въезжать, а жить бы в своих деревнях».

Солдат Московского гвардейского батальона Баранов сказал: «В Санкт-Петербурге, Риге, Нарве, Ревеле и Кронштадте была весьма великая вода, и народу пропало сто тысяч человек, и в Кронштадте осталось только малое число матросов. Как-де государыня престол приняла, так у нас пошли все несчастья». Баранова наказали.

Упрямый митрополит

Интересно дело ростовского и ярославского митрополита Арсения Мацеевича.

Этому человеку в конце жизни совершенно официально было предложено именоваться Андреем Вралём. Это его уже третье имя: при рождении назвали Александром, в монашестве – Арсением.

Родился Арсений Мацеевич во Владимире-Волынском, в семье униатского священника. Учился в местной униатской школе, потом во львовской иезуитской коллегии: латынь, богословие, риторика… В 1715 году он появляется в Киевской академии. К этому времени, конечно, униатство оставлено, и Арсений просит ректора принять его по классу риторики. Однако пробыл он в Киеве недолго. Уже через год Арсений принимает постриг в Новгород-Север-ском монастыре и становится монахом. Прошли два года тихой монастырской жизни. Об этой поре Мацеевич потом всегда вспоминал с теплотой…

Он возобновил учёбу в академии и,по отзывам соучеников, проявил недюжинные способности. Арсений был посвящён в иеромонахи, и киевский архиепископ приказал ему жить при себе «в послушании предикаторском». Послушание длилось два года в Плево-Печерской лавре.

Мацеевича востребовал к себе Антоний Стаховский – бывший епископ черниговский, а тогда сибирский митрополит. В Сибири очень не хватало духовных образованных лиц.

Потом три года прожил Мацеевич в Тобольске. Епархия была бедная, местные светские власти не только ничего не давали церкви, но и отнимали церковное имущество, строения под тюрьмы. Западного уважения к духовным лицам здесь не было Наверное, поэтому приезжие священники в Сибири, не задерживались, а старались выбраться оттуда. Уехал и Мацеевич. Старый сибирский путь лежал через Великий Устюг, Холмогоры. Наведал Мацеевич и Соловецкий монастырь, даже провёл в нём целую зиму. В это время там находился в заключении игумен Иосаф, один из старообрядцев, склонивший весь свой Мош-негорский монастырь к расколу. Спорили они крепко. Ио-саф убеждал Арсения, что в церкви нет ныне благодати, священства на земле нет, таинства не дают благодати той силы, потому что все священники – еретики и недостойны освящать таинство, да и в самих таинствах, вопреки завету Иоанна Богослова, молятся за грешников. Настоящие люди, говорил Иосаф, теперь в скитах, лишь они сохраняют благочестие.

А в Петербурге Сенат при поддержке императрицы Анны Иоанновны решил отрядить на Север морскую экспедицию. В Архангельске были набраны матросы, шкипера, кормщики. Холмогорский архиепископ предложил Ма-цеевичу принять участие в экспедиции в должности священника на кораблях. Мацеевич согласился.

Кораблей было два. Их называли «кочи» – лёгкие и мелководные суда. Запаслись сетями, провиантом, взяли избушки на случай зимовки в безлесных местах и вышли из Белого моря в океан.

Арсений в этом плавании получил «цинготную морскую болезнь», которая его потом не оставляла.

Несмотря на отмели, на берег отправляли рудознатцев, но они ничего не нашли. Инородцы не попадались. Видимо, прятались. А край, конечно, был богатейший: рыбы и зверя всякого необычайное множество.

Синод одобрил работу Мацеевича в экспедиции и дал ему должность законоучителя в кадетском корпусе. Кроме того, он стал ещё экзаменатором – духовное правление присылало к нему «ставленников» для обучения: игуменов, священников, дьячков. Также направлялись для «надлежащего увещания» раскольники и отступники от православия.

Участие в экспедиции не прошло, видимо, бесследно для Мацеевича. Его требовательность переходила подчас в жестокость. Мацеевич в действиях с людьми перенял сибирские и морские приёмы. Кроме телесных наказаний, сажания в покаянную, у него применялись пытки. На пытке умер ярославский игумен, после чего ростовский архиерей подал на Мацеевича в Синод жалобу за жестокое обращение с подначальными людьми.

Долго бился Мацеевич с вероотступником дворянином и капитаном Возницыным. Дело это возникло в 1738 году, занимались им самые высшие персоны.

Возницын обвинялся в том, что, уехав за границу, в Слуцк, он сделал обрезание и принял иудейскую веру. Возницын не сознавался. Однако его жена показала, что он соблюдает еврейские праздники, а над церковной службой смеётся. Возницыну устроили медосмотр. Что ж, подозрения подтвердились. Но Возницын отпирался тем, что это результат отморожения. Его посадили в покаянную и потом сожгли.

После кончины митрополита Антония Сибирь два года не имела архиерея. И вот туда направили Арсения Мацеевича, дав ему титул митрополита Тобольского.

Всем в Сибири заправляли губернаторы да воеводы. «Русские священнослужители, – писал иностранный путешественник, заехавший в середине XVIII века в Тобольск, – почти совершенно необразованны, все предаются пьянству и почти не имеют чувства чести».

Мацеевич с успехом опровергает это утверждение, всячески пытается поднять авторитет церкви в Сибири, и это ему отчасти удаётся.

А когда ему исполнилось 45 лет, Мацеевича переводят в Ростовскую епархию и назначают членом Синода. Он и здесь продолжает отстаивать достоинство церкви, составляет для императрицы записку о том, что мирским людям нельзя захватывать церковные имения, и вообще, «Церковь содержать надо без скудности и обиды».

Арсений видел, например, причину бедности своей епархии не в крепостной экономике, не в корысти правителей, а в отношении светской власти к церкви.

Новый правитель России Пётр III воспитывался в немецком духе и православия не любил. Стали сразу ограничиваться права церкви, увеличили сбор с монастырских крестьян, провели секуляризацию церковных имений, передав их в ведение Коллегии экономии.

День 21 марта 17б2 года стал радостным для крестьян: они получали в свою собственность землю, которую обрабатывали для духовных властей. Духовенство лишилось деревень и осталось без средств к жизни. Все сборы с крестьян для духовенства запрещались. Из духовенства никто не смел поднять голос против непредсказуемого императора. И только митрополит Ростовский Арсений «пришёл в келию, уединился и писал к Его Императорскому Величеству прошение, которое состояло из книг пророческих и Священного писания, весьма жалостно и плачевно, острого и высокого рассуждения; и отправлено оное с схимоиеромонахом Лукою в Петербург, которое и вручено было Его Величеству в собрании генералитетства и прочтено с остановкою секретарём, и государь был в великом азарте, а оной схимник Лука от страху лишился ума, был послан в Невский монастырь, где шесть недель находился под караулом и возвращён с указом, чтобы быть безысходно из кельи…»

Император покричал, потопал ногами, но Арсения не тронул. А тот пишет второе прошение – уже Екатерине. Царица понимала, что с духовенством надо дружить, и Сенат подготовил доклад, где предлагалось возвратить деревни, а вотчинных крестьян обложить по рублю в год с души, половину этих денег отдавать духовенству, а другую половину – в казну, на содержание инвалидов. Арсению этого недостаточно. Тем более, что крестьяне не хотели опять идти под монастырское начало. Возникали бунты.

Арсений сетует на правительство: «Приходит время, как видно, уже и до того, что все монастыри и домы архиерейские опустеют, когда уже не только настоятели, но и сами архиереи, не яко пастыри, не яко пленники, и пуще пленников, имеются; понеже от них до последнего куса требуют ответа, а власти их апостольской и дел… и в полушку не ставят». Архиереи под наблюдением. А смотрят за ними люди – «иные насяду и в Бога веруют». Арсений недоволен указом Екатерины: в монастырь наприсылали столько инвалидов, что их нечем всех кормить.

Словом, Арсений ратовал за полную независимость церкви. Екатерина же в этом увидела, как она писала Вольтеру, «нелепое начало двоевластья». Она послала Синоду укаг призвать к ответу Арсения за оскорбление Царского Величества и превратного толкования Святого писания.

Арсения привезли в Москву и посадили под караул в Симонов монастырь. Назавтра императрица писала генерал-прокурору: «Нынешнюю ночь привезли враля, которого исповедывать должно, приезжайте уже ко мне, он здесь во дворце будет».

При «исповеди» Арсения были прокурор, Шешковский. А разговор пошёл такой, что Екатерина будто бы зажала уши и велела ему «закляпить рот».

В апреле 1763 года состоялся суд над Мацеевичем. Ему предложили ответить на следующие вопросы: 1) с какого предприятия и умыслу писал он оскорбительное для Её Величества доношение; 2) не было ли с кем сношений и совета по этому делу; 3) не разглашал ни о своём деле между другими; 4) почему дерзнул возражать на указы.

Арсений отвечал с осторожностью. Но суд решил «ар-хиерейства и клобука его лишить и сослать в отдалённый монастырь под крепкое смотрение, и ни бумаги, ни чернил не давать там».

Арсения оставили в монашестве и сослали в Ферапонтов монастырь на Вологодчине. Ещё в Москве его лишили знаков архиерейского сана, мантии, клобука, панагии и посоха. Арсений, введённый в присутственную камеру Синодальной конторы, снимая митру, говорил, что «носил её не в означение суетной славы и любочестия, но в ознаменование венца тернового, на главу Сына Божия возложенного, и так, преобразуя все знаки архипастырского достоинства, возвратил их лику искупителя, как драгоценный залог своего служения».

Арсения отправили в Карельский монастырь Архангелогородской епархии. Он и там говорил монахам:

– Ныне и пива сварить не из чего. Пётр хотя и определил от монастырей вотчины отнять, но рассудил за благо оставить. Прежние цари награждали церковь деревнями и прочим, ныне же не только наградить не желают, но все разграбили… Таких насилий нет и у турок И турки свои мечети награждают, а у нас ныне, как Содом и Гоморра…

Такие речи не могли остаться без внимания, и скоро последовал донос, что бывший митрополит говорит, будто «государыня наша не природная и не надлежало ей российского престола принять».

В Петербурге завели следственное дело. Арсения признали виновным, как теперь бы сказали, в антигосударственной пропаганде. Его велено было расстричь и, по лишении монашества, одеть в мужицкую одежду, потом, назвав Андреем Вралём, сослать на вечное поселение в ревельский каземат под караул иноземцев. Бумаги, бересты и чернил не давать и не допускать к нему «ни под каким видом не только для разговоров, но и для посмотрения никого, и так его содержать, чтобы и караульные не только о состоянии его, но ниже и о гнусном имени не знали».

Прозвище Враля придумала сама импераратрица. В проекте указа о вине Арсения князь Вяземский предложил назвать его Андреем Бродягиным. Но Враль Екатерине понравился больше.

А народная молва о святом митрополите росла и росла. Слух и легенды о нём поддерживались духовенством.

В начале 1772 года страдания Арсения кончились. Он умер в каземате, и только надпись, начертанная его рукой на сырой стене, говорила об уединённых размышлениях: «Благо, яко смирил мя еси, Господи».

Он был первым в русской истории, вставшим за свою церковь против государственной власти. А уж прав ли был, не прав – что нам теперь судить?

Салтычиха

Сколько прошло времени, а имя Салтычихи сохранилось тоже в истории. Это удивительно. Видно, пример женской жестокости вызывает неиссякаемое любопытство во всех поколениях.

В школьных учебниках Салтычиху подавали как пример безнравственности помещиков, пример их отношения к своим крепостным. Это неверно. Ибо, как видится сегодня, Дарья Николаевна Салтыкова, скорее всего, была не совсем нормальной.

Следствие по её делу шло целых шесть лет и установило, что Салтыкова за десятилетие погубила более ста человек, преимущественно женщин. Впадала она в ярость только по одной причине – за плохое мытьё одежды или полов. Сама Салтыкова била девок скалкою, палками, вальком, а гайдуки лупили розгами, кнутом, плетьми. Наказания кончались смертью.

Иногда Салтыкова доходила до того, что у одной крепостной подожгла волосы на голове, другую облила кипятком и брала раскалёнными щипцами за уши. Девку велела загнать в октябре кнутом в воду по горло и там держать.

Всё это происходило или в московском доме, или в подмосковном селе Троицком. В Москве её дом стоял на углу Кузнецкого моста и Лубянки.

Когда священник не соглашался хоронить убитых, Салтыкова погребала их в лесу близ своего имения, а управляющий подавал сведения, будто они в бегах.

Жалоб на жестокую помещицу всегда шло много и при Елизавете, и при Петре III, но все дела о жестокостях оказывались решёнными в её пользу. Доносчиков наказывали кнутом, ссылали в Сибирь. Видимо, она не скупилась на подарки, а с другой стороны, фамилия-то была уважаемая. За вдовой гвардии ротмистра числилось более 600 душ в разных губерниях.

Было ей в ту пору 38 лет. Она влюбилась в инженера Тютчева, но тот предпочёл девицу Панютину. Салтыкова решила сжечь дом Панютиной и дала своим людям серы, пороха и пакли. Но люди испугались. Когда Тютчев и Панютина уже поженились и ехали в свою орловскую вотчину, Салтыкова приказала своим крестьянам убить их. Но Тютчев узнал об этом.

На следствии Салтыкова всё отвергала. Даже духовник ничего от неё не добился. Об упорстве Салтыковой доложили Екатерине и попросили дозволения на пытку. Но императрица не согласилась. Несмотря на упорство Салтыковой, её признали виновной, лишили дворянского звания. Сначала над ней произвели гражданскую казнь: приковали к столбу на площади, повесив на шею доску со словами: «мучительница и душегубица». Потом её следовало, «заключа в железы, отвести в один из женских монастырей, находящихся в Белом или Земляном городе, и там посадить в подземную тюрьму, в которой по смерть её содержать, таким образом, чтоб она ниоткуда в ней свету не имела; пищу ей обыкновенную старческую подавать туда со свечою, которую опять у ней гасить, как скоро она наестся…»

На полях этого указа рукой Екатерины возле слова «она» поставлено «он». Императрица хотела сказать, что Салтыкова недостойна называться женщиной.

Итак, помещицу заключили в московский Ивановский женский монастырь. Просидела она там 33 года, сначала в склепе под соборной церковью, потом в застенке. Совершенно точно известно, что в заключении она родила от караульного.

По словам историка, «Салтыкова, когда бывало соберутся любопытные у окошечка за железною решёткою её застенка, ругалась, плевалась и совала лапку сквозь открытое в летнюю пору окошечко, обнаруживая тем самым закоренелое зверство, которого не погасили в ней ни раскаяние в злодействах, ни истома долговременного заключения в мрачном склепе». Умерла Салтыкова в 1800 году и похоронена в Донском монастыре, где погребалась вся её родня.

К сечению кнутом, вырыванию ноздрей и вечной ссылке в Сибирь.

Тайная экспедиция ведала также делами о самозванцах. Вёлся розыск по следующим делам: Елизаветы Таракановой, выдававшей себя за дочь Елизаветы Петровны (1775), в 1765 году беглого рекрута Евдокимова, украинца Колченко, беглого солдата Кремнева, капитана Кретова, солдатов Чернышёва и Сенюшина, в 1797 году – московского купца Петерикова, выдававших себя за Петра III. Кроме того, в 1784 году сына пономаря Зайцева, выдававшего себя за великого князя Павла Петровича, и купца Тимофея Курдюмова, выдававшего себя за принца Иоанна. Большинство самозванцев, дела которых рассматривались в Тайной экспедиции, были подвергнуты смертной казни, или наказанию кнутом, вырыванию ноздрей и ссылке в каторжные работы.

В 1772 году в конце войны против польских конфедератов вёлся розыск по делу полкового старшины запорожского войска Максима Высоцкого. Было установлено, что Высоцкий вступил в тайные сношения с конфедератами, дал им обещание склонить на их сторону запорожских казаков. Высоцкого лишили старшинского звания и сослали в Сибирь. В 1776 году в Тайной экспедиции проводился розыск по делу раскольника осташковского купца Исакова, отказавшегося по своим религиозным убеждениям дать «клятвенное обещание в верности императрице» после избрания его выборным для производства «соляного сбора». В отношении Исакова экспедиция не применяла своего метода «допроса с пристрастием». Вместо этого она широко использовала синодальных чиновников для его «увещевания», с тем, чтобы купец вернулся «в лоно истинной веры». Другим крупным делом, которым Тайная экспедиция занималась в связи с обвинением в государственной измене, было дело кригсцальмейстера Овцына, арестованного в Бердичеве в 1798 году за то, что собирался бежать из России.

А. Н.Овцын был одним из передовых людей своего времени, знаком с литературой просветителей XVIII века и занимался распространением запрещённой литературы. При аресте в его бумагах нашли значительное количество рукописных сочинений «вольных мыслей». Овцын, находясь в заключении, в ответ на политику Павла I и «строгостей», которые были им введены (запрещение собраний и съездов в частных домах, правила пользования экипажами, особенно порядков, введённых в судах и армии: «Здесь сего дня генерал, а завтра безмундирная бродяга»), дал интересный обзор современного ему положения в Польше, о состоянии денежного курса в России, указал на причины недовольства разных социальных групп общества: дворян, солдат, офицеров, купцов.

К записке была приложена написанная тем же Овцы-ным «диссертация народная» о перемене правительства.

Овцына приговорили к сечению кнутом, вырыванию ноздрей и вечной ссылке в Сибирь.

В последней четверти XVIII века в России появляются и работают замечай ельные просветители А.Н.Радищев, Н.И.Но-виков, В.ВЛопугаев, И.МБорн, Ф.В.Кречетов, В.ВЛассек. Власти относились к ним подозрительно. Екатерина назвала Радищева «бунтовщиком хуже Пугачёва».

Радищев был арестован Тайной экспедицией. В протоколе от 20 декабря 1790 года записано: «Находящийся при здешней таможне коллежский советник Радищев сочинил и напечатал в своей типографии книгу, наполненную зловредными мыслями против царской власти и правительства, которая дошед до рук Её Императорского Величества, прислана была в Тайную экспедицию с замечаниями, сделанными собственною её рукою, против коих и велено бы ло оного Радищева допросить. При допросе он… говорил, что, по его мысли, подобное когда-нибудь исполнится, но не в нынешнее время».

Розыск по делу Радищева вёлся Шешковским и графом Безбородко. Шешковским на основании «замечаний» Екатерины были составлены вопросные пункты, предъявленные Радищеву, и протоколы допросов. В последних Шешковский значительное место уделял биографии Радищева, сведениям о его литературной работе и выяснению целей, которые тот ставил перед собой написанием книги «Путешествие из Петербурга в Москву». При этом Шешковского особенно интересовало отношение Радищева к освобождению крестьян. Протоколы допросов книгопродавца Зотова и Николая Петрова, арестованных по обвинению в распространении книги Радищева, составлялись тем же Шешковским. Тайной экспедицией был подготовлен проект приговора Радищеву, которым он присуждался к смертной казни. Этот приговор Екатерина заменила ссылкой в Илимский острог на 10 лет. Но перед этим Радищев успел ещё насидеться в Петропавловской крепости. Он вообще был впечатлительным человеком: когда узнал, что его делом поручили заниматься Шешковскому, упал в обморок Пока Радищев находился в крепости, его родственники каждый день посылали Шешковскому гостинцы, и, пожалуй, лишь это спасло писателя от пыток. Шеш-ковский ограничился «вопросными пунктами».

В мае 1792 года в Тайной экспедиции вёлся розыск по делу Н.И.Новикова. Он преследовался по обвинению в участии в масонской ложе. По поводу Новикова князь Прозоровский писал Шешковскому: «Жду от Её Императорского Величества высочайшего повеления и сердечно желаю, чтобы вы ко мне приехали, а один с ним не слажу. Экова шута тонкого мало я видал». В другом письме тому же адресату он жалуется"Птицу Новикова я отправил, правда, что не без труда вам будет с ним, лукав до бесконечности, бессовестен, и смел, и дерзок".

По делу Новикова также привлекли действительного статского советника Николая Трубецкого, отставного бригадира Лопухина и Тургенева. Новикова осудили на 15 лет тюремного заключения в Шлиссельбургской крепости, откуда выпустили досрочно лишь в связи с кончиной Екатерины И в 1796 году.

При императрице запрещено было наказывать битьём дворянина и священника, бить без суда мещанина и простолюдина. В Тайной экспедиции на это не обращали внимания. Да и само дворянство не очень-то указу верило. Московский главнокомандующий граф Брюс требовал увеличения наказаний для простого люда: не пятьдесят ударов плетью назначать, а двести, пятьсот. «Но, – возражали ему, – так до смерти засечь можно!» – «Что ж их жалеть, это наказание вместо смертной казни». Брюса с трудом убедили, что смертная казнь отменена не затем, чтобы её заменили смертельными истязаниями.

Сама Екатерина иногда прибегала к наказанию плетью, только негласно. Жена генерала Марья Кожина однажды прошлась шуткой по адресу императрицы. Та написала Шешковскому: «Кожина каждое воскресенье бывает в публичном маскараде, поезжайте сами и, взяв её оттуда в Тайную экспедицию, слегка телесно накажите и обратно туда же доставьте со всею благопристойностью».

Для Шешковского же, что дворянин, что крестьянин – всё одно. При допросе студента Невзорова он заявил: «Государыня велела тебя бить четвертным поленом, коли не будешь отвечать». – «Нет, не верю, – кричал студент, – не могла так велеть государыня, которая написала наказ комиссии о сочинении Уложения!»

Екатерининский наказ достоин внимания.

В первой главе говорится, что Россия есть европейское государство.

Далее наказ отмечает вред гонений любой веры. Политические преступления, выраженные в словах и письменно, требуют к себе осторожного отношения во избежание предвзятости и недоразумений.

Особое внимание уделяется нравственности, говорится даже об управлении нравами: «Каждый градоначальник обязан наблюдать в подчинённых своих благопристойность нравов, так как каждый хозяин в своих домашних».

Впервые праздных и непорядочных девок начали отправлять на поселение. За содержание непотребного дома и за посещение его назначался штраф, а проституток заключали на полгода в смирительный дом.

В Москве поймали бывшего иеромонаха Симеона, выдававшего себя за архиерея. Сам он был греком. Вина Симеона «такой важности имелась, что он по поимке в Москве в Святейшем правительственном синоде из допросу и взятых у него писем явилось, будучи в Польше, назвался сам архиереем, ходил в мантии и белом клобуке и отправлял в Могилёве и Луцке, и Вильне божественные литургии, посвящая разных в диаконы, и благословил архимандрита и игумена, и сочинял лживограмоты и прочие письма, в которых назывался разно, архиепископом и митрополитом, князем и кавалером, и напоследок, будучи в Риме, учинил присягу о признании папы наместником Христовым свыше святейших патриархов».

В 1793 году Тайная экспедиция была занята розыском по делу отставного поручика Ф.Кречетова, арестованного по доносу Осипа Малевинского. Последний доносил, что Кречетов «сочиняет разные сочинения против царской власти, клонящиеся к соделанию бунта, а нередко говорил и на словах возмутительные речи, касающиеся до порицания особы Её Императорского Величества и нынешнего правления». При обыске у Кречетова нашли неизданные сочинения об учреждении в России школ, типографий, об издании книг, организации «компании путешественников» по России, о преобразовании человеческого общества на основах законности. Особое внимание Тайной экспедиции привлекла записка Кречетова об издании в России «Основного государственного закона», по которому «монархи» должны были быть лишь «блюстителями» и «стражами» этого закона, а в противном случае лишались престола. Среди бумаг был найден и текст печатного объявления об открытии подписки на его сочинения. Заглавие – «Открытие нового издания, души и сердца пользующие, о всех и о вся, и обо всём, или Российский патриот и патриотизм».

Кречетова заключили в Петропавловскую крепость «под крепчайшей стражей» без права писать и встречаться с родными.

Преследованию Тайной экспедиции в 1792 году был подвергнут купец Гавриил Попов за сочинения, в которых он под псевдонимом «Ливитов» писал о равенстве всех людей, осуждал порабощение человека человеком, продажу людей и предупреждал «вельмож» о возможности восстания «ожесточившихся земледельцев», то есть крепостных крестьян. Сочинения Попова признали вредными, и автора сослали в Спасо-Евфимьевский монастырь.

Екатерина II и Павел I были твёрдо убеждены, что «вольные мысли» и «дерзкие сочинения» появились в России под влиянием французской революции. Поэтому правительство приняло некоторые меры.

В августе 1790 года было предписано всем русским немедленно выехать из Франции. Усилили контроль за приезжающими иностранцами, особенно из Франции и Италии. В указе от 1798 года говорилось: «Развратные правила и буйственное воспаление рассудка, поправшие закон Божий и повиновение установленным властям, рассеянные в некоторой части Европы, обратили внимание наше… Приняли мы все меры к ограждению зла от пределов империи нашей, предписав пограничным губернаторам о строгом наблюдении за всеми теми, кои в империю нашу приезжать пожелают».

В апреле того же года циркулярным указом Павла I было предписано выдавать иностранные паспорта на въезд в Россию только после получения личного разрешения императора. В результате въезд иностранцев резко сократился.

В январе 1792 года в Тайную экспедицию присланы «три француза – Аже, Дарбель и Миош, на которых донесено, что они в кофейном доме говорили дерзостные о государях вообще слова». По следствию же в Тайной экспедиции оказалось, что Аже и Дарбель подлинно люди дурного поведения и бродяги. Французов выслали за границу.

В 1800 году в Москве арестовали домашнего учителя семьи полковника Нарышкина француза Мерме по подозрению в якобинстве. На вопрос: «Кто якобинцы в Москве?», заданный Мерме в Тайной экспедиции, он ответил: «Якобинцы там следующие: мадам Рашель, живущая у Ивана Ивановича Демидова, Лебон – учитель её посещающий, Франсуа – гувернёр детей вдовы Салтыковой, Фай-лет девица Марк». Кроме них, Мерме указал также на Ле-кеня, «содержателя музыкального собрания в Москве».

На вопрос, связан ли он с якобинским клубом в Париже, Мерме ответил отрицательно. Все лица, им названные, были арестованы и допрошены в Тайной экспедиции.

Лекень показал, что в Россию приехал в 1785 году и работал столяром пять лет. После он стал в Москве учредителем музыкального общества под именем Академии музыки. В доме Академии Лекень содержал «стол и бильярд» и давал «концерты, нанимая музыкантов у московских дворян Столыпина, князей Трубецкого, Волконского и Волынского».

Намерение чиновников Тайной экспедиции придать делу «московских якобинцев» крупное значение, не увенчалось успехом. Павел I, несмотря на свою ненависть к якобинцам, вынужден был признать, что в поведении арестованных ничего революционного не было. Поэтому все они были освобождены, а музыкальное общество вновь открыто.

Ввели строжайшую цензуру. Любое произведение, содержание которого в какой-то степени касалось событий французской революции, не допускалось к изданию. Все печатные произведения такого характера, уже вышедшие в свет, изымались из продажи и в большинстве случаев уничтожались. Таким образом, поступили с игральными картами с изображением санкюлотов вместо обычных фигур, которые появились в продаже в Ревеле.

Литографская картина с изображением казни Людовика XVI была изъята из продажи и сожжена по указанию Екатерины, велевшей «поступать таким же образом и впредь, если где таковые найдутся». Тут императрица полностью одобрила мнение ревельского губернатора Репина, что «сие богомерзкое дело обращается в публике допускать не должно».

Генерал-прокурор Самойлов с возмущением выговаривал московскому главнокомандующему Прозоровскому по поводу плохой работы московских цензоров, допустивших выпуск книг «Любопытный разговор в царстве живых о французской революций» и «Разговор в царстве мёртвых несчастного Людовика с императором Леопольдом II и Густавом III шведским». Эти книги у продавцов отобрали, новые типографии открывать запретили.

По традиции Тайная экспедиция занималась и преследованием раскольников.

Управитель Коростинской дворцовой волости Новго родской губернии асессор Будаков избиениями, денежными вымогательствами, различными поборами, изнурительной работой довёл в 1762 году крестьян-раскольников этой волости до крайнего возбуждения.

Попытка Будакова силой заставить раскольников деревни Псижи посещать церковь переполнила чашу их терпения. Раскольники решили предать себя огню. Руководителем этого своеобразного протеста был крестьянин деревни Псижи – «наставник» местных раскольников Ефим Петров. По предложению Петрова крестьяне отказались от выполнения всех работ и через некоторое время собрались в молельный дом для самосожжения.

Однако до этого дело не дошло. Явившаяся команда рассеяла собравшихся. После чего раскольникам зачитали определение Сената, в котором наряду «с увещеванием» отступиться от «раскольничьей ереси» говорилось, что претензии крестьян к управителю Будакову будут рассмотрены комиссией.

Ефим Петров, допрошенный по этому делу, от имени крестьян заявил: «… когда их ни в чём изнурять не будут, они будут жить, а если будет какое притеснение, то могут и опять собраться».

Прямая зависимость между притеснениями, чинимыми управителем, и твёрдым намерением крестьян предать себя огню была настолько очевидной, что даже чиновники Тайной экспедиции поняли, что в этом случае одним лишь применением репрессий к раскольникам ограничиться нельзя. Решили воинскую команду из волости вывести, а. Будакова направить управителем в другую волость. Ефим Петров был без наказания освобождён из Тайной экспедиции.

В 1776 году Тайная экспедиция вела розыск по двум раскольничьим делам. Первое по доносу Гриненкова, священника Чугуевского уезда, на однодворца Пирожкова, и второе по доносу монахини Енисейского Богородицко-го монастыря Феодотии. Пирожков обвинялся в том, что «в церковь никогда не ходит, говоря якобы Бога нет, причём, имеющиеся в доме своём иконы на землю бросал, сняв с себя святой крест, говорил, что де врага на себе ношу, бросал на землю, топтал ногами».

В Тайной экспедиции Пирожков во всём признался, но был освобождён без наказания после того, как объявил о своём желании «присоединиться к церкви».

Монахиня Феодотия обвиняла енисейских мещан «в приведении её и других тамошних жителей в квакерскую ересь». Феодотии «за раскаяние и что она других от заблуждения отвратила» Тайная экспедиция выдала 100 рублей. Дело мещан прекратили, поскольку они, «раскаявшись в заблуждениях, обратились к церкви».

Дело мещанина Алексеева, сыск по которому производился Тайной экспедицией в 1797 году, закончился значительно хуже для обвиняемого. Объясняется это тем, что в богохульных словах, произнесённых в Вытегрской церкви, Алексеев не только заявил о своём отрицательном отношении к греко-католической религии, но и о непризнании Павла I главою церкви. Алексеева отправили в Соловецкий монастырь на год.

Профессор Московского университета Иоганн Мельман был обвинён в том, что в своих лекциях по греческому и латинскому языкам он утверждал, что «религия христианская должна основываться не на слове Божьем, а на рассудке человеческом и на философии», что «просвещение и нравоучение можно более почерпнуть из языческих писателей, нежели из церковных учителей». Конференция Московского университета под председательством Фонвизина исключила Мельмана из университета, а после он предстал перед судом Тайной экспедиций. Его выслали из России.

Несмотря на то, что в работе Тайной экспедиции основное место принадлежало политическому розыску, в отдельных случаях это учреждение занималось сыском и по делам, не имеющим прямого отношения к политическим преступлениям.

В таких случаях Тайная экспедиция выступала в качестве карательного органа императрицы по отношению к тем лицам, которые своим поведением вызывали её гнев или раздражение.

В начале царствования Екатерины фрейлины её двора графиня Эльмит и графиня Бутурлина посплетничали по поводу женских качеств императрицы. Последней стало известно об этом в тот же день, и назавтра фрейлины оказались в Тайной экспедиции, где и были допрошены с пристрастием. И после соответствующего внушения высланы в свои деревни.

Раздражение Екатерины вызвал тайный брак между генерал-поручиком графом П.Апраксиным и Елизаветой Разумовской без разрешения родителей невесты. По поручению императрицы это дело расследовалось в 1776 году и закончилось заключением Апраксина сперва в петербургскую крепость, а затем высылкой в Казань.

В начале 1775 года дворцовый полотёр Тимофей Те-ленков, увидев в дворцовой зале великого князя Павла Петровича, опустился перед ним на колени и хотел обратиться к нему с просьбой, но от волнения сказать ничего не мог. Сразу же после этого Теленков был доставлен в Тайную экспедицию, где признан «в помешательстве ума» и отправлен к родным для присмотра.

Указом 1776 года крестьяне не только лишались права жаловаться на своих помещиков, но и по известным «первым двум пунктам». До указа, невзирая на то что жалобам крестьян органами политического розыска не придавалось большого значения, Тайная экспедиция была обязана производить розыск по этим доносам. После указа подача подобных жалоб сама до себе становилась преступлением, каравшимся плетьми и ссылкой на каторгу на месяц за подачу жалобы в первый раз, плетьми и каторгой на год – во второй раз и ссылкой на вечную каторгу в Нерчинск за подачу жалобы в третий раз. Естественно, это не могло не привести и действительно привело к сокращению одного из главных источников получения информации о политических преступлениях, какими были до сих пор доносы, или «изветы». В результате этого Тайная экспедиция именно тогда приступила к созданию специальной секретной агентуры, которая должна была собирать информацию о политических настроениях различных социальных групп и вести наблюдение за поведением опасных, по мнению правительства, лиц.

Известно, что в 1797 году полководец А.В.Суворов попал в опалу и был выслан Павлом I в село Кончанское Новгородской губернии. Опальный Суворов не скрывал своего отношения к воинским порядкам, введённым новым императором. Павел предписал прокурору АБ.Кура-кину установить за Суворовым негласное наблюдение, для чего в губернию направили одного из чиновников Тайной экспедиции коллежского асессора Николева. Согласно секретной инструкции, Николев должен был «сколько возможно скрывать от него самого (Суворова) и его окружающих, что предмет пребывания его там и есть полученное оное надзирание». Для этого Николеву предлагалось выдать себя за человека, случайно попавшего в деревню Суворова по делам торговым или судебным. Николев обязан был узнать всё о людях, посещавших Суворова, о цели их приезда, о содержании разговоров. Николеву не удалось скрыть настоящей причины появления в Кончан-ском. При первом же знакомстве, по словам Николева, у него с Суворовым произошёл следующий разговор: Суворов "встретил меня с печальным видом, спросил, откуда я приехал. Я сказал, что проездом в Тихвин. На что он мне сказал: «Я слышал, ты пожалован чином, и служба большая. Выслужил! Выслужил! – повторил он, улыбаясь. – Продолжай эдак поступать, ещё наградят». Я в ответ ему сказал, что исполнение воли монаршей – первейший долг всякого верноподданного. На сие он мне отвечал: «Я б сего не сделал, а сказался б больным». Для наблюдения за домом Суворова Николев получил от Бо-ровичского земского исправника двух солдат «в исправности и расторопности испытанных». Кроме них, Николев использовал ещё двоих секретных агентов – соседей Суворова по имению.

В 1799 году в качестве секретного агента политического розыска использовался статский советник Егор Фукс, известный впоследствии в качестве личного секретаря Суворова. Фукс в январе этого года был направлен в корпус Розенберга как спецагент Тайной экспедиции.

В ордере, выданном перед отправлением, ему поручалось «сделать точное и строжайшее наблюдение неприметным образом об офицерах… в каких они подлинно связях, мнениях и сношениях, и не имеют ли какого-либо действия иностранные противные внушения и соблазнительные книги…»

Прибыв в русскую заграничную армию, Фукс немедленно приступил к своим обязанностям. В начале февраля он уже сообщал в экспедицию, что «по содержанию данной мне инструкции употребил все возможные способы для разведывания об образе мыслей итальянского корпуса и о поведении офицеров».

В мае Фукс извещает, что «по всем военным письменным делам употребляет меня его сиятельство граф Александр Васильевич Суворов». Фукс регулярно извещал Петербург обо всех встречах своего начальника с генералами и офицерами, пересылал копии его писем.

В конце XVIII века Тайная экспедиция обзаводится уже довольно значительным штатом секретных агентов. Из краткой выписки о расходах на эту агентуру в 1800 году мы узнаём, что в штате московской конторы состояло несколько таких агентов: корнет Семигилевич, получавший 400 рублей в год, майор Чернов с тем же жалованьем и ряд агентов, получавших деньги за выполнение отдельных заданий конторы: Дельсоль, переводчик московской полиции, «Люди при Несловском и Ясинском находящиеся, получавшие по 10 рублей» за доставленные сведения. В этой же выписке имеется пункт о расходах «по особо порученным от Его Императорского Величества секретным делам, касательно некоторых людей по разным губерниям», за которыми, несомненно, скрывалась и секретная агентура московской конторы.

Создание секретной агентуры было явлением новым в судебной практике центрального органа политического розыска. Но это не исключало пользования и старых методов получения информации с помощью доносов. Доносам мелких чиновников на крупных купцов и дворян придавалось меньше веры, чем доносам дворян на купцов. В качестве примера приведём дело подьячего Беляева, обраевшегося в Сенат с жалобой на сибирского губернатора Тичерина и тобольского воеводу Черкашенинова, и дело купца Красноярова на правителя сибирского наместничества князя Боротаева. Несмотря на то что Беляевым в подтверждение своей жалобы были приведены убедительные доказательства, донос его признали ложным, а сам он наказан плетьми. Ложным был признан и донос купца Красноярова, которого самого обвинили в злоупотреблениях и наказали двухнедельным тюремным заключением.

Тайная экспедиция к концу XVIII века недалека была от превращения в специальное учреждение, занимающееся исключительно политическим розыском и борьбой с политическими преступлениями.

Ошибка поручика

Поручик Семеновского полка Алексей Петрович Шубин, потомок елизаветинского «сержанта-фаворита» Шубина проснулся в самом скверном расположении духа и с головной болью после вчерашнего кутежа. Накинув халат, поручик кликнул камердинера и спросил кофе. На подносе вместе с кофе камердинер принёс два письма.

– Кой там ещё чёрт! – проворчал хриплым голосом поручик и порывисто сорвал печать с одного пакета. Это было приглашение товарища-офицера о подписке между семеновцами на ужин «с дамами». При этом сообщалось, что по случаю предстоящего полкового праздника затевается особенное пиршество.

– Чёрт подери! Этого недоставало! – зарычал поручик. – Где я возьму эти деньги. И так кругом в долгу, кредиторы наседают!

Другое письмо было от отца:

Поручик злобно фыркнул и, не дочитав письмо, швырнул его на пол.

– Ах я несчастный, несчастный, – шептал он, склонившись над столом. – И что он, старый дурак, не уберётся! – вдруг вскочил поручик с места. – Давно ему бы пора на покой, а он кряхтит как кикимора над деньгами… Не даст, ни гроша не даст, коли уж сказал, – рассуждал поручик, ходя из угла в угол. – Вот беда-то настоящая пришла! Нужно что-нибудь придумать, вывернуться, а то хоть в отставку выходи!

Поручик глубоко задумался.

Через час он, гремя саблей, уже спускался с лестницы, сел в дожидавшуюся у подъезда линейку и поехал «обделывать дела», чтобы не ударить лицом в грязь перед товарищами, которые уже начинали поговаривать что-то о скупости и заносчивости.

Поручик знал, что это значит, понимал, что тем самым ему даётся косвенный намёк на отставку или перевод в армию, и самолюбие его страдало неимоверно. Молодой и гордый, Шубин не мог допустить мысли о переводе в армию…

– По бедности!.. – шевелилось в его голове неотвязная мучительная мысль. – Скажут «коли ты нищий, так чего совался в гвардию, не марал бы мундира».

Поручик велел кучеру остановиться у модного портного, где заказывала себе платье вся военная знать, и вошёл туда. Добрый час он бился с хозяином, убеждая поверить в кредит, и уверяя, что через две недели получит «со своих земель» чуть ли не сотни тысяч и наконец, уладив кое-как дело, весь красный и злой, вышел из магазина. Предстояло ещё труднейшее: достать денег.

Около гвардейских офицеров всегда трётся орава разных ростовщиков, готовых за огромные проценты ссудить несколько сотен рублей, но для Шубина и этот источник был почти совсем закрыт. Он задолжал уже всем и никому не платил как следует, да, кроме того, чуткие ростовщики пронюхали, что поручик беден, а отец его не платит долгов сына, владея незначительным имением.

Он знал это, понимал, какое унижение должен будет вынести, уговаривая иудеев ссудить ему двести-триста рублей, и всё-таки ехал гонимый фатальной необходимостью «поддержать честь гвардейского мундира».

У одного из подъездов на Большой Морской Шубин остановился и отправился к одному «благодетелю», занимавшемуся ростовщичеством негласно и не от своего имени. Тут поручику пришлось пустить в ход всё своё красноречие и всю дипломатию, и через два часа лжи и унижения он добыл драгоценные двести рублей, дав заёмное письмо на четыреста.

С облегчённым сердцем сел поручик на дрожки, чтобы сейчас же истребить добытые деньги. Подписная сумма была внесена, и через некоторое время поручика можно было видеть в модном ресторане весело кутившим среди офицерской молодёжи.

– Чёрт возьми, господа, а не устроить ли нам завтра вечером катанье и жжёнку? – сказал кто-то из офицеров.

– Отлично, господа! Прихватим дам! – подхватили другие.

Кошки скребли на душе у поручика, но noblesse oblige! Мысль о будущем он старался гнать как можно дальше.

На другой вечер окна ресторана, где шёл кутёж офицеров, гремели от восхищений и тостов, а на скрещённых шпагах пылали головы сахара, облитые ромом. Роскошная белокурая француженка, любовница одного из участников, вся раскрасневшаяся от выпитого вина, разливала пылающую жжёнку из большой серебряной чаши по стаканам…

Неприглядное «будущее» далеко-далеко исчезло из глаз Шубина под обаянием ароматного и возбуждающего настоящего…

В приятном полузабытьи он ехал домой. Уже совсем рассвело. Войдя в комнаты, он бросился на постель, но ему под руку попалось письмо отца, полученное вчера, и поручик с яростью разорвал его на мелкие клочки…

Прошло время. Друзья стали замечать: поручик Шубин стал часто задумываться и даже в приятельской компании иногда отвечал невпопад, вызывая взрывы смеха и шутки.

– Влюбился ты, что ли? – спрашивали товарищи.

– Нет, господа, он выдумывает новую машину!

– Вернее всего, что влюбился, господа! Я за ним кое-что замечаю: с недавнего времени он что-то томно посматривает на одни окна.

Шубин при этом приободрялся и старался казаться весёлым, но скоро тайная дума снова овладевала им…

– Скажи, пожалуйста, в самом деле, – обратился раз к нему его товарищ по полку – полковой адъютант Полторацкий, – с чего ты так рассеян и задумчив? В самом деле влюбился?

– Ах, Костя, – отвечал Шубин, – у меня есть важная причина задуматься… И ты бы на моём месте задумался!

– Чёрт возьми! Вот никогда бы не задумался, а обрубил бы сразу: влюблён – женись, не отдают – силой увези!

– Совсем особого рода обстоятельства! Самые необыкновенные… я уверен, что тебе и в голову не придёт догадаться.

– Да что такое? Ты меня интригуешь! Расскажи, пожалуйста!

Шубин замялся, но Полторацкий начал приставать к нему, прося посвятить его в тайны своих дум о необыкновенных обстоятельствах

– Тут, брат Костя, такая история, что волосы дыбом встанут, как услышишь! – говорил Шубин с расстановкой.

Полторацкий рассмеялся:

– Ну, братец, я чувствую уже, как моя фуражка на голове шевелится! За большого же труса ты меня считаешь!

Они подошли к квартире Шубина.

– Зайдём ко мне, я тебе всё расскажу. Только дай слово сохранить всё в тайне!

– Даю слово, – ответил Полторацкий, не зная, в шутку или серьёзно говорит товарищ.

Когда офицеры остались одни в комнате перед топящимся камином и бутылкой вина, Шубин придвинулся к Полторацкому и вполголоса произнёс.

– Слушай, Костя, что меня мучает… Я знаю о заговоре против императора!.. Дело идёт о его жизни!

Полторацкий вскочил, как ужаленный, весь побледнев:

– Шубин, – произнёс он строго, – ты или с ума сошёл, или простираешь свои глупые шутки слишком далеко.

– Клянусь тебе, это правда!

– А если правда, – вскричал Полторацкий, сжимая кулаки и подступая к Шубину, – то почему ты медлишь и не даёшь знать, кому следует или сам не препятствуешь злодейству? Ведь пока ты размышляешь да раздумываешь, злоумышленники могут привести свой замысел в исполнение!

– Успокойся, Полторацкий, успокойся. Жизни императора пока не грозит опасность, – взял за руку товарища Шубин, – сядь и выслушай спокойно, мы вместе обдумаем средства помешать тому…

– Какое тут к чёрту спокойствие! – волновался молодой адъютант. – Нужно сейчас же ехать к военному губернатору!

– Выслушай, Полторацкий, прошу тебя. Своей горячностью ты только испортишь дело. Сядь и слушай!

Полторацкий сел, тяжело дыша, и вперил глаза в Шубина:

– Ну, ну, говори!

– Заговор ещё далёк от исполнения… Я узнал о нём совершенно случайно… Как? – это другой вопрос, рассказывать долго. Но достаточно того, что я узнал о заговоре и знаю лицо, руководящее им.

– Кто это?

– Это… это… некто Григорий Иванов, находившийся прежде в свите великого князя Константина Павловича…

– Офицер?

– Офицер… И я, для того чтобы лучше проследить все нити заговора, прикинулся сочувствующим их замыслу и теперь имею возможность раскрыть его, покуда никакая опасность ещё не грозит государю.

– Отчего же ты не сделал этого раньше, отчего сразу не полетел с донесением?

– Да пойми ты, прежде я и сам ничего не знал и мог сделать ложную тревогу, а злодей тем временем избегнул бы кары!

– Ну, ну, дальше!

– Теперь злодей в наших руках! Ты дал мне слово держать это в тайне, так помоги немного, и мы поймаем его завтра же… Слушай, завтра этот Григорий Иванов назначил мне встречу в Летнем саду. Мы с тобой поедем туда вместе – и злодей не избегнет наших рук!

– Это правда, Шубин? – испытующе спросил Полторацкий, глядя на него в упор.

– Клянусь тебе честью офицера! Так решено? Завтра едем в Летний сад… ты вооружись парой пистолетов…

– Но зачем же только двое? Можно оцепить весь сад, чтобы злодеи не убежали!

– Не надо этого… там будет всего один, и, если мы будем принимать какие-нибудь чрезвычайные меры, он увидит и скроется. Таким образом, мы потеряем последнюю возможность схватить злоумышленников, а он, этот Григорий Иванов, душа заговора. Схватив его, мы расстроим всю их комбинацию! Тут надо действовать осторожно и спокойно! Пойми хорошенько: спо-кой-но, иначе испортишь всё дело.

– Хорошо. Но, скажи, как ты узнал об этом?

– О, это длинная история, которую ты узнаешь после, я теперь слишком взволнован. Я на тебя надеялся более, чем на кого другого, и потому избрал тебя для участия в этом деле.

– Благодарю, благодарю, Алексей! – пожал ему руку Полторацкий. – Извини, если я погорячился. Теперь вижу, ты прав. Ну, так до завтра!

Словно в чаду, вышел Полторацкий от Шубина. Мысль о затевающемся ужасном деле и о его роли в нём овладела всем существом, и Полторацкий шёл, почти ничего не видя пред собой.

Волнуемый такими мыслями, Полторацкий дошёл до дому, но, несмотря на поздний час, лечь спать не мог. Он ходил по комнате, осмотрел и зарядил пару прекрасных пистолетов. Сон не скоро сомкнул его глаза. Не менее тревожную ночь провёл и поручик Шубин. Завтрашний день должен был сделать крутой перелом в его жизни. Конец бедности, насмешкам товарищей! С завтрашнего дня начнётся новая жизнь: блестящая карьера, деньги и всеобщее уважение за открытие преступного заговора…

Стоял тёплый светлый день. Фешенебельный Петербург весь высыпал на Невский проспект. Блистали наряды, кровные рысаки мчались взад и вперёд. Двери магазинов отворялись и затворялись за нарядными дамами. Пёстрая толпа прогуливалась, волнуемая своими мелкими радостями и горестями, наслаждаясь хорошим днём. Весёлый день светского Петербурга должен был окончиться ещё более весёлым вечером – с балами, ужинами и спектаклями.

Шубин с Полторацким увиделись утром на Семеновском плацу и обменялись многозначительными взглядами, а после ученья поехали вместе, сначала на квартиру Полторацкого – взять пистолеты, а потом в гостиницу – обедать.

– А знаешь, Шубин, – начал Полторацкий, когда они уселись в отдельной комнате ресторана, – ведь мы с тобой у дверей в храм счастий и славы! За такой подвиг нас озолотят!..

– Перестань говорить об этом! – перебил его Шубин. – Точно мы в ожидании наград берёмся раскрыть и уничтожить гнусный замысел, грозящий опасностью всему государству! Тут оскорблено и чувство русского, и честь офицера, и даже человеческое чувство! Мы должны спасти монарха! И тут не должна закрадываться ни одна корыстная или честолюбивая мысль!

– Чёрт возьми! – вспылил Полторацкий. – Да разве я сказал что-нибудь против этого? Я не менее тебя дорожу честью русского офицера! Да и жизни своей не пожалею!

– Не сердись, Костя! Никто не сомневается в твоей храбрости. Конечно, в случае успеха – а в нём я не сомневаюсь – нас наградят. А теперь выпьем за успех предприятия! Мы докажем, что истинно русский человек не потерпит в своей среде злодея!

Когда немного стемнело, друзья отправились к Летнему саду. Сзади за ними следовали дрожки, которым они велели остановиться у Михайловского замка.

– Мы войдём не вместе, не сразу, – сказал Шубин Полторацкому, – ты следуй за мною на некотором расстоянии, но не теряй меня из виду. В саду мы сойдёмся, как случайно встретясь.

– Хорошо, я войду другими воротами. Надвигались уже густые сумерки. Под лиственными сводами аллей было довольно темно, в саду никого не было. От Невы и с пруда тянуло сыростью. Шубин поплотнее завернулся в шинель – его била настоящая лихорадка. Голова горела как в огне… Наступал решительный момент, от которого зависела его дальнейшая жизнь. Ветка хрустнула под ногами, Шубин вздрогнул и огляделся. В конце аллеи чернела какая-то фигура. Шубин подошёл:

– Полторацкий, это ты?

– Я, – ответил адъютант. – Видел ты его?

– Нет ещё, надо подождать, вероятно, скоро придёт.

– А как он вовсе не придёт? – спросил Полторацкий. – Тогда что делать? Знаешь, я думаю, нужно донести военному губернатору, чего ещё тут ждать?

– Хорошо, тогда можно будет и донести… но он непременно должен придти сюда, – говорил Шубин, тихо идя рядом с Полторацким и сжимая судорожно пистолет в кармане шинели. Они снова приближались к Михайловскому замку, вокруг которого чернели ветхие деревянные лачужки рабочих, ещё не сломанные со времени постройки замка. Вдруг Шубин порывисто схватил Полторацкого за руку:

– Слышишь, слышишь? Кто-то идёт… хрустнуло… вон там, смотри!

Полторацкий вздрогнул от неожиданности, нервы его были напряжены ожиданием; он устремил глаза в чащу кустов – ему показалось, мелькнула какая-то тень и послышался хруст сломанной ветки… Он схватился за пистолет.

– Слышу, слышу, вон там!..

– Да, это он. Подожди здесь. Я пойду к нему один, будь готов.

Шубин порывисто пошёл вперёд и скрылся в темноте аллеи. Полторацкий взвёл курки обоих пистолетов. Руки его тряслись. Так прошло несколько минут.

Ничего не было слышно, кроме слабого хруста ветвей, да набежавший свежий ночной ветерок зашумел вершинами деревьев.

Полторацкий начал тихо двигаться по аллее, держа пистолеты наготове. Вдруг раздался выстрел и гулко прокатился по безмолвному саду, послышался всплеск воды и стон. Полторацкий бросился бежать на звук выстрела, не разбирая дороги, через кусты и скамейки. В темноте он спотыкался, ветки хлестали ему в лицо, сучки царапали руки.

– Сюда, сюда… Костя, помоги! – послышался голос.

Полторацкий наконец продрался к месту происшествия: на опушке сада, у самой канавки, на земле лежал Шубин и слабо стонал.

– Что с тобой, Шубин? Ты ранен? Что случилось?

– Убил… убил меня, злодей, – простонал поручик

– Где, где он? Куда побежал? – и Полторацкий оглядывался в смятении вокруг. – Караул! – вдруг закричал Он. – Сюда! Караул!

Эхо мощно разнесло по саду крик офицера. Шубин продолжал стонать, а растерявшийся адъютант не знал, что делать. Скоро задребезжали дрожки поджидавшего их кучера, он подъехал со стороны Царицына луга.

– Смотри, не бежит ли кто-нибудь? – крикнул Полторацкий кучеру.

– Никого не видно, ваше благородие! – отвечал кучер, – темно, худо видно.

– Объезжай кругом, сюда, – командовал Полторацкий, а сам стал расстёгивать мундир Шубина, который продолжал стонать.

– Ох, умираю… злодей заметил, что за ним следят, и убил меня…

Тем временем на выстрел и крики стали сбегаться люди: два-три будочника с алебардами и солдаты из бараков. Весь этот народ толпился и шумел, не зная, что делать.

– Ищите по всем кустам и закоулкам! – скомандовал Полторацкий.

Все рассыпались в разные стороны. Несколько человек подняли Шубина и понесли его на дрожки, въехавшие в сад. По шинели поручика текла кровь.

– Вези в Михайловский замок! – велел Полторацкий.

Раненого Шубина внесли в комнаты, занимаемые бывшим кастеляном, и приступили к осмотру раны. Она оказалась не смертельной: прострелена была левая рука выше локтя. Шубин от потери крови впал в забытьё, послали за доктором.

Перепутанный кастелян спрашивал адъютанта, что всё это значит, но тот только махнул рукой:

– Узнаете после, а теперь, пожалуйста, смотрите за ним, мне нужно тотчас же ехать к государю с докладом!.. Срочное дело!

– Хорошо, хорошо, будьте покойны! Да что же случилось?

– Покушение на жизнь государя! Кастелян онемел.

– На Каменный остров, во дворец! – крикнул Полторацкий, и рысак сорвался с места. – Нашли? – спросил адъютант, на минуту остановившись у Летнего сада, где толпилась и галдела целая куча народу. – Нашли кого-нибудь?

– Ищут, ваше благородие! Да, похоже, никого нет!

– Ищите хорошенько, это важный преступник! – сказал адъютант и помчался на Каменный остров, где имел в это время пребывание император Александр Павлович.

Петербургская полиция при Александре I была организована самым жалким образом. «Кварталы» тогдашнего времени были завалены посторонними делами, переписка с разными присутственными местами занимала все руки и все головы, обилие дел, возложенных на полицию разными учреждениями, забирало всё время.

В разных местах города полицией были построены плохонькие и тесные будки, даже печей там не полагалось, и зимой они промерзали насквозь. Выстоять холодную ночь в такой будке с длинной алебардой в руках было тяжело. Бутарей для этих будок каждый околоток должен был выбирать из своей среды, содержать их и платить жалованье. Если же который околоток отказывался найти бутаря, т. е. внести эту полицейскую повинность натурой, то должен был платить в квартал деньги – десять рублей. На эти деньги уже сам квартал нанимал бутаря. Но ничтожность такой платы за денно-нощное бодрствование в холодной будке, да ещё с риском подвергать себя опасности при ловле мазуриков, не могли привлечь охотников. Поэтому многие будки круглый год стояли пустыми.

В бутари при таких условиях шёл самый пролетариат – люди, которым не нашлось ничего лучшего, загнанные крайностью. Понятно, что о нравственном качестве таких стражей общественной безопасности не могло быть и речи, – рады были всякому желающему, и нередко сами бутари являлись первыми пособниками воров и мазуриков.

Уличная безопасность в плохо освещённом и плохо вымощенном Петербурге, с улицами, состоявшими сплошь из заборов, была ничем не обеспечена. Грабежи случались чуть ли не еженощно.

Незадолго до описываемого нами события случилось два происшествия, которые доказали плохое устройство полиции и обратили на это внимание государя. Чья-то карета, мчавшаяся во весь опор с Васильевского острова, наехала на какого-то англичанина и изуродовала его. Кучер успел уехать – и полиция никак не могла отыскать ни самой кареты, ни того, кому она принадлежала.

Другой случай был хуже: избили и ограбили служившего при великих князьях человека. И это произошло возле самого замка. Император Александр Павлович был крайне недоволен.

Уже ночью, когда все спали, прискакал на Каменный остров Полторацкий и бросился прямо к обер-гофмаршалу, графу Толстому. Встревоженный граф вышел к адъютанту и с ужасом услышал страшную весть о заговоре на жизнь царя.

– Мы следили за злодеем в Летнем саду… Он выстрелил в Шубина и скрылся…

Голос Полторацкого прерывался, руки со следами крови дрожали.

– Боже мой! – воскликнул граф Толстой. – Я сейчас же доложу Его Величеству! Погодите немного здесь… сядьте. Вы ранены?

– Нет, ваше сиятельство, не ранен. Это кровь Шубина… Весть мигом разнеслась по дворцу и наделала ужасного переполоха. Полторацкого потребовали к императору, и адъютант подробно рассказал ему обо всём.

С Каменного острова полетели курьеры в разные стороны. Весь Петербург всполошился. Летний сад оцепили войсками, обыскали каждый кустик.

Когда Полторацкий воротился в Михайловский замок к Шубину, около него уже хлопотал доктор, рана была перевязана, а под утро Шубина перевезли на его собственную квартиру. Государь прислал своего доктора и флигель-адъютанта справиться о здоровье раненого. Шубин отвечал, что его здоровье – пустяки, лишь бы был император в безопасности.

На следующее утро в квартире Шубина и около неё на улице скопилось много народу – все спрашивали о его самочувствии и обсуждали происшествие.

Семеновский поручик стал героем, все только о нём и говорили.

Заря новой жизни, о которой так долго мечтал гвардейский поручик, уже занималась на его горизонте, и ни одно облачко покуда не туманило его.

На другой день после истории с Шубиным в правительственных сферах были сделаны некоторые перетасовки. Главнокомандующим в Петербурге назначили фельдмаршала графа Каменского, а начальником полиции – энергичного и деятельного Е.Ф.Комаровского, в следующем 1803 году получившего графский титул Римской империи.

Ему поручили произвести строжайший розыск по делу Шубина и представить во что бы то ни стало злодея. По этому же делу была назначена комиссия из генерал-адъютантов: Уварова, князя Волконского и сенатора Макарова.

В первый же день следствия у Комаровского, служившего прежде адъютантом при великом князе Константине Павловиче, закралось сомнение в действительном существовании Григория Иванова, поскольку такого не было в числе служивших при Константине. Приметы его, данные Шубиным, не подходили ни к одному из бывших при великом князе. Однако по всем трактам было оповещено о задержании такового, если окажется.

– Мне кажется, что этот предполагаемый Григорий Иванов есть не что иное, как призрак, – сказал Комаровский военному губернатору М.Л.Кутузову.

– И я так полагаю, – согласился тот.

Новый начальник полиции познакомился со всеми служащими полицмейстерами и частными приставами и из последних выбрал одного, некого Гейде.

– Осмелюсь доложить вашему превосходительству, что история с господином Шубиным довольно подозрительна, – сказал Гейде при представлении новому начальству.

– На чём основывается ваше предположение?

– Рана сделана на левой руке, ваше превосходительство, рана неопасная, возможно нарочно сделана.

– Да, это так… Это подозрительно… Ну, а знаете вы о двух последних историях с англичанином и Ушаковым, которые остались нераскрытыми?

– Как же, ваше превосходительство!

– Не можете ли вы раскрыть их? Если вам это удастся – я вас награжу.

– Постараюсь, ваше превосходительство! Только дозвольте производить розыски в партикулярном платье, полицейская форма мне будет мешать…

– Конечно, конечно. Ну, так постарайтесь.

Гейде откланялся й уже на другой день явился с докладом:

– Нашёл, ваше превосходительство; карета принадлежала извозчику, который уже арестован, а господин Ушаков был ограблен беглыми солдатами. Я их тоже поймал, ваше превосходительство.

– Прекрасно, прекрасно, господин Гейде! – похвалил начальник. – Я вижу, вы необыкновенно способный человек… Это делает вам честь. Согласно моему обещанию, я сделаю о вас представление, вы будете повышены. А теперь помогите раскрыть историю с Шубиным.

– Не имею слов выразить благодарность, ваше превосходительство, а история с поручиком Шубиным – довольно призрачная история-с.

– Призрачная-то призрачная, но нет веских улик Сыщите мне эти улики. Распутайте этот узел!

– Употреблю все силы! – отвечал Гейде с глубоким поклоном.

Над головой бедного Шубина собиралась гроза… А он лежал дома в уверенности, что зардевшаяся заря скоро разгорится для него в сияющий день и обогреет его, так много страдавшего.

Он приятно улыбался, оставаясь один, и всё ждал от царя милостей за своё мужество. Совесть не поднимала голоса в его душе.

Но милости и награды что-то не торопились сыпаться на него, а через несколько дней вокруг Шубина рой добрых знакомых и приятелей значительно поредел. В городе стали упорно разноситься насчёт него разные неблаговидные и подозрительные слухи. Полторацкому запрещено было видеться с ним… Но счастливый в своей мечте поручик ещё ничего не замечал и не подозревал.

А между тем запутанная история при содействии пристава Гейде, обладавшего действительно замечательными сыскными способностями, всё более и более день ото дня распутывалась, через несколько дней Гейде принёс к начальнику полиции пистолет, найденный одним истопником Михайловского замка в канаве, когда он ловил рыбу. Пистолет оказался от офицерского седла.

– Надо, ваше превосходительство, показать его лакею поручика Шубина, не признаёт ли?

– Да, да, непременно! Пошлите за ним, здесь и допросим, – согласился генерал Комаровский.

Камердинер Шубина был приведён к генералу, и Гейде начал опрос:

– Ты давно служишь у поручика Алексея Петровича Шубина?

– Да мы, ваше высокоблагородие, ихние крепостные будем. Я у их благородия служу с самого поступления в полк

– А скажи, пожалуйста, не было ли у твоего барина седла какого-нибудь?

– Как же-с! И посейчас есть седло у нас. Это ещё когда барин был полковым адъютантом, так с тех пор седло.

– В седле этом и пистолеты есть?

– Есть-с, как следует, по форме.

Гейде показал ему пистолет, вытащенный из канавы у Летнего сада.

– Не признаёшь ли этого пистолета? Был ли у барина такой?

Камердинер внимательно осмотрел пистолет.

– Кажись, – и наш, а может быть, – и не наш, все они на один фасон.

– Седло у вас где находится, дома?

– Дома где-то завалено, барину теперь не требуется…

– Ну, так ступай сейчас домой и отыщи седло с пистолетами. Я пошлю с тобой полицейского. Да барину ни слова, а то худо будет.

Седло было отыскано, в нём недоставало одного пистолета в кобуре.

– Ну, теперь ясное дело, он сам себя ранил, а заговор лишь выдумка, – заключил генерал.

– Что касается примет этого Григория Иванова, откуда он их, ваше превосходительство, взял?

– И правда, откуда он эти приметы взял?

– Надобно опять допросить лакея, – решил Гейде, – не знает ли он кого с этими приметами. Когда лакею прочитали приметы Григория Иванова, он сказал:

– Да, был у нас, ваше высокоблагородие, ровно бы как такой… тоже из крепостных барина, лакеем служил.

– Где ж он теперь?

– А Бог его знает! Бежал он от барина.

– Бежал? – переспросил генерал. – А объявление в полицию подавали?

– Как же, беспременно подавали, в третью Адмиралтейскую часть, барин меня и посылал с объявши.

Навели справки в Адмиралтейской части, затребовали это объявление о бежавшем крепостном и увидели, что прописанные там приметы оказались теми же, что у выдуманного Григория Иванова.

– Однако это уж чересчур! – воскликнул генерал. – Он не потрудился даже выдумать новых примет, а взял да и списал с бывшего слуги. Это просто глупо!

Шубина арестовали. На следствии он сначала продолжать утверждать прежнее, но когда ему представили все улики, упал на колени и со слезами признался, что выдумал эту историю для того, чтобы заслужить милость и награду государя.

Дело имело худой конец для поручика: его лишили чинов и сослали в Сибирь без срока. Легковерный Полторацкий отделался дёшево: получил строгий выговор «за легковерие». На служебной карьере это не отразилось, спустя тридцать пять лет он даже стал ярославским губернатором.

Гейде был пожалован чином подполковника и назначен начальником драгунской команды.

Поручик Шубин провёл в ссылке тринадцать лет. В 1815 году его простили, и Шубин вернулся в столицу. Дальнейшая его судьба неизвестна.

Русский Нострадамус

В одном из центральных архивов хранится следственное дело за 1796 год «О монахе Авеле и написанных им книгах». Чем глубже знакомишься с ним и судьбой загадочного монаха, тем больше удивляешься: как могли забыть историки человека, чьи пророчества сбывались день в день? Он предсказывал Екатерине II и Павлу I, Александру I и Николаю I. Правда, всем Авель имел дерзновение назвать день их смерти, а тем паче, причину, за что двадцать один год провёл в ссылках и тюрьмах. Так кем же он был – авантюристом, сумасшедшим или действительно пророком?

Крестьянин Василий Васильев родился в 1757 году в Тульской губернии. С юности он отправился странствовать по Руси, принял постриг в одном из Новгородских монастырей. Став монахом и взяв имя Авель, сперва жил отшельником на Волге, потом в Соловецком монастыре, в Валаамском, где написал свои первые «зело престрашные книги». Это две небольшие тетрадки с главами «Сказание о существе, что есть существо Божие и Божество», «Жизнь и житие отца нашего Дадамия».

Авель потом объяснял, что ничего не писал, а «сочинял из видения». Однажды утром, ещё затемно, ему будто бы открылись в небе две большие книги. Также было видение, что «ожидаемый жидами мессия уже объявился на земле, а именно в русском городе Орле под именем Фёдора Крикова». Авель поехал в Орёл и действительно нашёл торговца-еврея с этим именем. Они долго беседовали, и Криков назначил Авелю «в этом же году встречу в Киеве». Встрече не суждено было состояться, поскольку к этому времени Авеля арестовали, но именно разговор с «мессией» подвиг, видимо, его к паломничеству в Константинополь, куда он и двинулся через Орёл, Сумы, Полтаву и Херсон.

Костромской епископ, в епархии которого стал жить Авель, немало озадачился писаниями монаха, углядев в них ересь. Авеля расстригли и должны были судить светским судом. Но так как в книгах шёл разговор и об императрице, епископ счёл за лучшее отдать «расстригу» в костромское наместническое правление, откуда под строгой охраной его отвезли в петербургскую тайную экспедицию для допроса.

Допрашивал Авеля преемник знаменитого истязателя Шешковского Александр Макаров.

"Вопрос. Что ты за человек, как тебя зовут, где ты родился, кто у тебя отец, чему обучен, женат или холост и если женат, то имеешь ли детей и сколько, где твой отец проживает и чем питается?

Ответ. Крещён в веру греческого исповедания, которую содержа повинуется всем церковным преданиям и общественным положениям; женат, детей трое сыновей; женат против воли и для того в своём селении жил мало, а всегда шатался по разным городам.

Вопрос. Когда ты говоришь, что женат против воли и хаживал по разным местам, то где именно и в чём ты упражнялся и какое имел пропитание, а домашним – пособие?

Ответ. Когда было ещё 10 лет от роду, то и начал мыслить об отсутствии из дому отца своего с тем, чтобы идти куда-либо в пустыню на службу Богу, а притом, слышав во Евангелии Христа Спасителя слово: «аще кто оставит отца своего и матерь, жену и чада и вся имени Моего рода, той сторицею вся приимет и вселится в царствии небесном», внемля сему, вячше начал о том думать и искал случая о исполнении своего намерения. Будучи же 17 лет, тогда отец принудил жениться; а по прошествии несколько тому времени начал обучаться российской грамоте, а потом учился и плотничной работе.

Вопрос. Какой тебе год и откуда был глас и в чём он состоял?

Ответ. Когда был в пустыне Валаамской, во едино время был из воздуха глас, яко боговидцу Моисею пророку и якобы изречено тако: иди и скажи северной царице Екатерине Алексеевне, иди и рцы ей всю истину, еже аз тебе заповедую. Первое скажи ей, егда воцарится сын её Павел Петрович, тогда будет покорена под ноги его земля турецкая, а сам султан дань станет платить. И ещё рцы северной царице Екатерине: царствовать она будет 40 годов.

Вопрос. Для чего внёс в книгу свою такие слова, которые касаются Ея Величества и именно, акиби на ню сын восстанет и прочее, и как ты разумел их?

Ответ. На сие ответствую, что восстание есть двоякое: иное делом, а иное словом и мыслию, и утверждаю под смертной казнью, что я восстание в книге своей разумел словом и мыслию; признаюся чистосердечно, что сам сии слова написал потому, что он, т. е. сын, есть человек подобострастен, как и мы…"

Много задавал Макаров вопросов монаху, в основном по поводу императрицы и наследника. Остальные пророчества его не волновали. Очень удивился следователь ответному вопросу Авеля: «Есть ли Бог и есть ли диавол, и признаются ли они Макаровым?»

Авель был приведён к генерал-прокурору графу Самойлову, который, рассвирепев, отвесил монаху три оплеухи. Предстал наконец Авель и пред светлые очи матушки-императрицы. Услышав год и день своей смерти, она была в истерике. Результатом их разговора явился указ:

«Поелику в Тайной экспедиции по следствию оказалось, что крестьянин Василий Васильев неистовую книгу сочинял из самолюбия и мнимой похвалы от простых людей, что в непросвещённых могло бы произвести колеблемость и самое неустройство, а паче что осмелился он вместить тут дерзновеннейшие и самые оскорбительные слова, касающиеся до пресветлейшей особы Ея Императорского Величества и высочайшего Ея Величества дома, в чём и учинил собственноручное признание, а за сие дерзновение и буйственность, яко богохульник и оскорбитель высочайшей власти по государственным законам заслуживает смертную казнь; но Ея Императорское Величество, облегчая строгость законных предписаний, указать соизволила оного Василия Васильева, вместо заслуженного ему наказания, посадить в Шлиссельбургскую крепость, вследствие чего и отправить при ордере к тамошнему коменданту полковнику Колюбякину, за присмотром, с приказанием содержать его под крепчайшим караулом так, чтобы он ни с кем не сообщался, ни разговоров никаких не имел; на пищу же производить ему по десяти копеек в каждый день, а вышесказанные, писанные им бумаги запечатать печатью генерал-прокурора, хранить в Тайной экспедиции».

Эти бумаги, несмотря на разные российские передряги, войны и прочее, сохранились в архиве. В том числе и такая книга – «Житие и страдание отца и монаха Авеля».

«Сей отец Авель родился в северных странах, в московских пределах, в Тульской губернии, деревня Окулово, приход церкви Ильи-пророка. Рождение сего монаха Авеля в лето от Адама семь тысяч и двести шестьдесят и в пять годов, а от Бога Слова – тысяча и семьсот пятьдесят и в семь годов. Зачатия ему было и основание месяца июня и месяца сентября в пятое число; а изображение ему и рождение месяца декабря и марта в самое равноденствие; и дано имя ему, якоже и всем человекам, марта седьмого числа. Жизни отцу Авелю от Бога положено восемьдесят и три года и четыре месяца; а потом плоть и дух его обновятся, и душа его изобразится яко ангел и яко архангел… И воцарится… на тысячу годов… царство восстанет… в то убо время воцарятся… вси избранные его и вси святые его. И процарствуют с ним тысячу и пятьдесят годов, и будет в то время по всей земле стадо едино и пастырь в них един… И процарствует тако, как выше сказано, тысячу и пятьдесят годов; и будет в то время от Адама восемь тысяч и четыреста годов, потом же мёртвые восстанут и живые обновятся; и будет всем решение и всем разделение: которые воскреснут в жизнь вечную и в жизнь бессмертную, а которые предадятся смерти и тлению и в вечную погибель; а прочая о сём в других книгах. А мы ныне не возвратимся на первое и окончаем жизнь и житие отца Авеля. Его жизнь достойна ужаса и удивления…»

«Житие» написано самим Авелем. Далее он рассказывает, как жил в монастырях, как ему случилось видение, после которого он «стал всё познавать и всё разуметь». Проведя несложные подсчёты, видим, что по Авелю конец света, «когда мёртвые восстанут и живые обновятся», падает на 2892 год по нынешнему календарю, т. е. через 896 лет…

После кончины Екатерины на престол взошёл Павел. Новый император затребовал из следственного дела сочинения «столь зрячего провидца» и, прочитав их, приказал привезти автора к нему.

Встретил он Авеля уважительно, даже предложил помощь в обустройстве жизни, на что Авель возразил: «От юности моё желание быть монахом и служить Богу». Тогда Павел попросил предсказать его будущее. О чём говорил прорицатель – неизвестно, но после разговора император приказал «облечь Авеля в монашество, обеспечить хорошее питание».

Неугомонный монах лишь год пробыл в Александро-Невском монастыре, после чего отправился в Москву, где общался с известными по тем временам грамотеями Матвеем Мудровым, Петром Страховым. И пророчествуя, собирал деньги для дальнего путешествия. Но вскоре последовал новый запрет, и он отправился в понравившийся ему ранее Валаамский монастырь, где тайно сочинил новую книгу предсказаний. Об этом узнали. И настоятель написал обер-прокурору: «Книга от него отобрана и ко мне представлена с найденным в ней листком, писанным русскими литерами, а книга писана языком неизвестным». Опасаясь последствий, Авель, по всей видимости, зашифровал текст.

Его вновь привезли в Петербург и заточили в Петропавловскую крепость. Опять пришлось свидеться со следователем Макаровым. Правительства меняются, а следователи остаются!

Навестил монаха архиерей Амвросий, пытаясь «понять этого человека». Он отписывал обер-прокурору: «Монах Авель, по записке своей, в монастыре им написанной, открыл мне. Оное его открытие, им самим написанное, на рассмотрение ваше при сём прилагаю. Из разговора же я ничего достойного внимания не нашёл, кроме открывающегося в нём помешательства в уме, ханжества и рассказов о своих тайновидениях, от которых пустынники даже в страх приходят. Впрочем, Бог весть».

Последние слова архиерея означают, что «помешанный» его всё-таки озадачил.

Из каземата Авель писал архиерею:

«А ныне я имею желание определиться в еврейский род и научить их познанию Христа Бога и всей нашей православной веры и прошу доложить о том Его Величеству».

К несчастью своему, Авель неосторожно назвал дату смерти императора Павла, чем совсем уж себя погубил… Сидеть бы ему и сидеть в крепости… Но вступил на престол Александр Павлович, и Авеля отправили в Соловецкий монастырь, а потом и вовсе освободили. Провёл он на свободе целый год (1802), написал новую книгу, в которой предсказал, что «врагом будет взята Москва», да ещё и дату назвал. Книга дошла до императора, и Авеля приказано было заключить в соловецкую тюрьму, пока не сбудутся его пророчества. На этот раз пришлось просидеть двенадцать лет: «…И видел в них добрая и недобрая, злая и благая, и всяческая и всякая; ещё ж такие были искусы ему в соловецкой тюрьме, которые и описать нельзя. Десять раз был под смертию, сто раз приходил в отчаяние; тысячу раз находился в непрестанных подвигах, а прочих искусов было отцу Авелю число многочисленное и число бесчисленное».

Предсказание о взятии Москвы исполнилось в 1812 году, и Александр I вспомнил об опальном монахе. Полетело на Соловки письмо: «Монаха Авеля выключить из числа колодников и включить в число монахов, на всю полную свободу. Ежели он жив и здоров, то ехал бы к нам в Петербург: мы желаем его видеть и с ним нечто поговорить».

Архимандрит Соловецкого монастыря, который морил Авеля голодом и вообще обращался с ним плохо, занервничал и ответил в столицу: «Ныне отец Авель болен и не может к вам быть, а разве на будущий год весною».

Авеля выпустили, снабдили его паспортом, деньгами и одеждой. Он поселился в Троице-Сергиевой лавре, жил тихо, разговаривать не любил. К нему повадились было ездить московские барыни с вопросами о дочерях да женихах, но Авель отвечал, что он не провидец. Однако писать он не бросил. В письме к графине Прасковье Потёмкиной говорится, что сочинил, мол, для неё несколько книг, которые вскоре вышлет: «Оных книг со мною нету, а хранятся в сокровенном месте; оные мои книги удивительные и преудивительные, те мои книги достойны удивления и ужаса, а читать их токмо тем, кто уповает на Господа Бога и на пресвятую Божию Матерь. Но только читать их должно с великим разумением и с великим понятием». Однако это уже не были книги пророчеств, поскольку в другом письме Авель сетует: «Я от вас получил недавно два письма и пишите вы в них: сказать вам пророчества то и то. Знаете ли, что я вам скажу: мне запрещено пророчествовать именным указом. Так сказано: ежели монах Авель станет пророчествовать вслух людям или кому писать на хартиях, то брать тех людей под секрет и самого монаха Авеля и держать их в тюрьме или в острогах под крепкими стражами; видите, Прасковья Андреевна, каково наше пророчество или прозорливство, – в тюрьмах ли лучше быть или на воле, размысли убо. Я согласился ныне лучше ничего не знать да быть на воле, а нежели знать да быть в тюрьмах и под неволию. Писано есть: будити мудры яко змии и чисты яко голуби; то есть буди мудр, да больше молчи; есть ещё писано: погублю премудрость премудрых и разум разумных отвергну и прочая таковая; вот до чего дошли с своею премудростию и с своим разумом. Итак, я ныне положился лучше ничего не знать, а если знать, то молчать».

«Книга бытия» Авеля, где говорится о возникновении Земли, сотворении мира и человека, иллюстрирована им самим разными таблицами и символами. Он так их комментирует: «Изображён весь видимый мир и в нём изображена тьма и земля, луна и солнце, звёзды и все звёзды, и все тверди и прочая таковая. Сей мир величеством тридцать миллионов стадей, окружностию девяносто миллион стадей; земля в нём величеством во всею третию твердь, солнце – со всею вторую твердь, тьма – со всю мету. Земля сотворена из дебелых вещей и в ней и на ней – воды и леса и прочие вещи. Солнце сотворено из самого сущего существа. Такожде и звёзды сотворены и чистого самого существа, воздухом не окружаемы; величина звёздам не меньше луны и не меньше тьмы. Луна и тьма сотворены из воздуха, тьма вся тёмная, а луна один бок тёмный, а другой светлый…» Авель делит мир на видимый и невидимый. Солнце у него состоит из самого сущего существа – не из ядерной ли энергии?

В 1823 году монах определился на жительство в Высотский монастырь под Серпуховом, но вскоре его покинул и снова отправился бродяжничать. Его обнаружили наконец в родной деревне и, как самовольно оставившего поселение, заточили смирения ради в Суздальский Спасо-Евфимьевский монастырь, служивший в то время тюрьмой для духовных лиц.

Там Авель и умер в 1841 году, прожив, как сам предсказывал, ровно «восемьдесят и три года и четыре месяца».

Немного о полиции.

Одним из первых документов, подписанных вступившим на престол Александром I, был указ об уничтожении Тайной экспедиции и отмене пыток. В манифесте от 2 апреля 1801 года император резко осудил развернувшуюся при его отце организацию тайного политического сыска.

Стали образовываться министерства. Возникло и Министерство внутренних дел с особенной канцелярией, занимавшейся политическими делами. Наряду с ней вскоре вырастает новое учреждение, о котором император, отправляясь в 1805 году в армию, говорил генерал-адъютанту Комаровскому: «Я желаю, чтобы была учреждена высшая полиция, которой мы ещё не имеем и которая необходима в теперешних условиях; для составления правил оной составлен будет комитет».

Перестраивая систему управления на французский лад, Александр, по-видимому, с особым интересом присматривался к устройству французской полиции. При всей его нелюбви к Наполеону последний должен был импонировать русскому самодержцу своей державностью, своим умением заставить себе повиноваться. К тому же иллюзорные угрозы, окружавшие Александра, были для Наполеона вполне реальными, и он умел с ними расправляться твёрдо и решительно. В этом деле основным его орудием была тайная полиция.

Созданное Наполеоном при помощи знаменитого Фу-ше Министерство полиции играло огромную роль в жизни страны. Вот как об этом вспоминалось во Франции двадцать лет спустя: "Фуше сумел дать сильный и грозный толчок французской полиции… Никого так не страшились префекты департаментов, как министра полиции; они слепо повиновались его малейшему распоряжению; казалось, что на самом оттиске его печати была надпись

«Повиновение!», и они говорили при получении депеш: «Прежде всего полиция».

С 1805 года й России начинается ряд попыток создать самостоятельный орган высшего полицейского управления на французский манер. Несмотря на отрицательное отношение не только к якобинской, но даже и к термидорианской республике и консульству, Александр окрестил рождённое им в 1807 году после двухлетних мук полицейское детище «Комитетом охранения общественной безопасности». Происходившая война с Наполеоном заставляла особенно беспокоиться о послушании пограничных губерний, недавно лишь присоединённых к империи и явно обнаруживших сепаратистские настроения. Можно было опасаться, что политика царского правительства не встречает ответа у польской шляхты или крымских крестьян. И деятельность комитета, не вобрав всего круга полицейских вопросов, сосредоточилась на полицейском умиротворении" окраинных губерний.

Нужно отметить, что учреждая и развивая тайную полицию, правительство пользовалось полным сочувствием общественных кругов. «На сих днях, – записал, например, СПЖихарев, – учреждён особый комитет для рассмотрения дел, касающихся до нарушения общественного спокойствия. Слава Богу. Пора обуздать болтовню людей неблагонамеренных: иные, может быть, врут и по глупости, находясь под влиянием французов, но и глупца унять должно, когда он вреден. А сверх того, не надобно забывать, что нет глупца, который бы не имел своих продолжателей… следовательно, учреждение комитета как раз вовремя».

Но возникший как межведомственное совещание министров, комитет этот, хотя и вырос довольно быстро в самостоятельную организацию и завёл собственную канцелярию, не мог удовлетворить правительство, и наряду с ним в 1810 году было учреждено специальное Министерство полиции, нарочито для этого выделенное из Министерства внутренних дел.

Подобная мера, явственно свидетельствовавшая о растущей недоверчивости правительства, уже не встретила особенно приязненного отношения со стороны высших кругов. Они чувствовали себя также взятыми на подозрение и резонно обижались. В позднейших своих воспоминаниях Ф.Ф.Вигель выразил это чувство, свалив, правда, вину на Сперанского, подражавшего якобы наполеоновским образцам: «Преобразователь России забыл или не хотел вспомнить, что в положении двух императоров была великая разница. Две трети подданных Наполеона почитали его хищником престола и всегда готовы были к заговорам и возмущениям: пока он сражался с внешними врагами, для удержания внутренних был ему необходим искусник Фуше. То ли было в России?»

Правительство, однако, держалось иного мнения и полагало, что без «искусника Фуше» ему не обойтись. Таковой обнаружился в лице недавно назначенного генерал-адъютанта и исполняющего должность петербургского генерал-губернатора А.Д.Балашова. Ему-то и было вручено управление новообразованным ведомством. В довольно широкий круг его ведения вместе с малоопределенными «происшествиями» и «неповиновением» входили шарлатанство, совращение, надзор за тюрьмами, арестантами, беглыми, раскольниками, притонодержателями, буянами, развратниками и пр., а рядом наблюдение за иностранцами, рекрутские наборы, сооружение мостов (совсем по регламенту Петра – улиц регулярное сочинение), продовольствие, корчемство и пр. Но главным движущим нервом министерства была его канцелярия «по делам особенным», куда входили все те дела, «которые министр полиции сочтёт нужным предоставить собственному своему сведению и разрешению».

Компетенция министра полиции определялась, таким образом, им самим, и роль его в государственных делах стала расти всё более чувствительно. В помощь себе он приблизил авантюриста Якова де Санглена, назначенного директором канцелярии министра и, как можно догадываться, явившегося соавтором нововведенной системы. Главными средствами почитались те, которые с таким успехом применял в Париже Фуше: шпионаж и провокация. Нужно, впрочем, отметить, что агентами на первых порах часто являлись доносители добровольные и только постепенно собрался ряд профессиональных шпионов и провокаторов. «Со времени войны с французами, – заносил в свой дневник С.П.Жихарев, – появился в Москве особый разряд людей под названием „нувелистов“, которых всё занятие состоит в том, чтобы собирать разные новости, развозить их по городу и рассуждать о делах политических». Опыт французской полиции говорил, что подобные люди благодаря своим широким общественным связям и повсеместной принятости могут оказывать в агентурной службе чрезвычайно важные услуги – преемник Фуше, Савари, характеризуя в своих мемуарах эту общественную разновидность, называет её для полиции «драгоценной». По этим двум путям и направились устремления Министерства полиции, вскоре окончательно реорганизованного, по словам графа В.П.Кочубея, в министерство шпионства. В записке на высочайшее имя, поданной Кочубеем в 1819 году, когда он принимал полицейское ведомство обратно в лоно Министерства внутренних дел, система Балашова описывается следующим образом: «Город закипел шпионами всякого рода: тут были и иностранные, и русские шпионы, состоявшие на жалованьи, шпионы добровольные; практиковалось постоянное переодевание полицейских офицеров; уверяют даже, что сам министр прибегал к переодеванию. Эти агенты не ограничивались тем, что собирали известия и доставляли правительству возможность предупреждения преступления, они старались возбуждать преступления и подозрения. Они входили в доверие к лицам разных слоёв общества, выражали неудовольствие на Ваше Величество, порицая правительственные мероприятия, прибегали к выдумкам, чтобы вызвать откровенность со стороны этих лиц или услышать от них жалобы. Всему этому давалось потом направление сообразно видам лиц, руководивших этим делом. Мелкому люду, напуганному такими доносами, приходилось входить в сделки со второстепенными агентами Министерства полиции, как например, с Сангленом и проч.».

Балашов создал себе независимое и выгодное положение в первом ряду бюрократического строя. Но стремление вверх и пристрастие к интриге оборвали его расцветавшую карьеру. Честолюбие министра петиции не могло примириться с главенствующим положением Сперанского, и он совместно с графом Армфельдтом, тоже любопытным типом «изящного и оплачиваемого изменника», повёл сложную интригу, не понимая, что Сперанский, застилая, правда, его самого, вместе с тем служит своеобразным громоотводом от монарших подозрений и гнева. После падения Сперанского они в первую очередь обратились на министра, растущая роль и опасные связи которого намечали самые рискованные перспективы. «Мне Палён не нужен, пришёл наконец к выводу император, – он хочет завладеть всем и всеми, это мне нравиться не может». С началом войны 1812 года Балашов, впрочем, сохраняя звание министра до самого закрытия министерства, фактически получает отставку и отправляется в армию, где, кажется, принимал участие в организации военной полиции.

Роль Министерства полиции в то время характеризуется тем, что временным председателем Совета Министров был назначен заместитель Балашова СКВязьмитинов. Но при нём, несомненно, деятельность министерства падает, был ли тому причиной преклонный возраст его, лишавший его возможности лично принимать, подобно Балашову, участие в полицейских авантюрах и, конечно, отражавшийся на размахе его энергии, или просто неумение и неприспособленность нового министра, но значение ведомства уменьшается, так что после смерти Вязьмитинова ему и не подыскивали преемников, превратив министерство снова в особое отделение Министерства внутренних дел, где граф Кочубей, не желавший марать свою аристократическую репутацию постыдным промыслом шпиона и, по словам мемуариста Вигеля, «как бы гнушавшийся этой честью», предоставил полиции значительно более скромное положение.

Неудачные попытки полицейской организации привели к новому разделению сыскных органов, поставленных под взаимный контроль. Вместо одного «искусника Фу-ше» появилось несколько. Так, столичная полиция, бывшая, как можно видеть из цитированных выше замечаний

Кочубея, одним из основных интересов упразднённого министерства, выделилась в особенную часть под началом санкт-петербургского генерал-губернатора Милорадовича. Столь деликатное дело было, однако, не совсем по плечу этому лихому «отцу-командиру», и, несмотря на несомненную его преданность, наряду с его полицией имелись и другие организации. «В Петербурге, – пишет А.И.Михайловский-Данилевский в „Русской старине“ за 1890 год, – была тройная полиция: одна в Министерстве внутренних дел, другая у военного генерал-губернатора, а третья у графа Аракчеева; тогда даже называли по именам тех из шпионов, которые были приметны в обществе, как-то: Новосильцова, князя Мещерского и других». Специальная полиция создавалась в армии – с 1815 года стали формироваться жандармские полки. «В армиях было шпионство тоже очень велико: говорят, что примечали за нами, генералами, что знали, чем мы занимаемся, играем ли в карты и тому подобный вздор», – пишет Михайловский-Данилевский. Специальные поручения получали и отдельные лица, как граф Витт, организовавший тайное наблюдение в южных губерниях.

Разношёрстность и спутанность надзора доходили до такой бессмыслицы, что сам «без лести преданный» государю граф Аракчеев находился под бдительным наблюдением агентов своего коллеги и до некоторой степени конкурента Милорадовича. «Квартальные следили за каждым шагом всемогущего графа, – вспоминал декабрист Батеньков. – Полицмейстер Чихачев обыкновенно угодничал и изменял обеим сторонам. Мне самому граф указал на одного из квартальных, который, будучи переодетым в партикулярное платье, спрятался торопливо в мелочную лавочку, когда увидел нас на набережной Фонтанки». Города кишели шпионами, зорко следившими за каждым происшествием, из которого можно было создать «дело». Получая скудное жалованье, они ложились на обывателя тяжёлым дополнительным налогом. Иностранец Май несколько раз в своих записках останавливается на характеристике нравов петербургской полиции. Он рисует портрет полицейского агента, беззастенчиво наглого в своих вымогательствах и почтительно-униженного, лишь только его ушей коснётся звон серебра. Правда, одновременно автору приходится признаться, что иностранцы не только терпят от полиции, но зачастую и сами приходят к ней на помощь и тогда своими повадками мало чем отличаются от туземных агентов. В этих ролях подвизаются и немцы, и итальянцы, и даже французы – по словам Мая, он краснел, когда писал эти строки.

Хотя правительство и держалось довольно высокого мнения о своей системе («Наша внешняя полиция не оставляет желать ничего лучшего», – писал императору министр внутренних дел граф Кочубей), на самом деле она приносила не очень богатые плоды. Сбивчивость и неуверенность правительственных распоряжений толкали полицейские органы в самые различные стороны, а персональный состав не обладал достаточной квалификацией для самостоятельных действий. Добровольные шпионы, вербовавшиеся в более высоких общественных слоях, нагромождали в своих донесениях небылицы, что хотя и вызывалось их усерднейшим ра-чительством, но ставило правительство в затруднительное положение. Что же касается профессионалов, то именно о них писал Батеньков, «Разнородные полиции были крайне деятельны, но агенты их вовсе не понимали, что надо разуметь под словами карбонарии и либералы и не могли понимать разговора людей образованных. Они занимались преимущественно только сплетнями, собирали и тащили всякую дрянь, разорванные и замаранные бумажки, и доносы обрабатывали, как приходило в голову. Никому не были они страшны…»

Дело кончилось грандиозным скандалом. О существовании охватившего всю страну заговора начальника столичной полиции графа Милорадовича осведомила только пуля Каховского. Начавшееся в грохоте декабрьских пушек царствование прежде всего озаботилось реорганизацией полицейского наблюдения. Так возникло III Отделение.

Но вернёмся немного назад – к специальной полиции в армии.

Отдельный корпус жандармов сложился из двух элементов: жандармского полка, нёсшего военно-полицейскую службу в войсках, и их жандармских частей корпуса внутренней стражи. Жандармы в войсках впервые появляются 10 июня 1815 года, когда главнокомандующий Барклай де Толли предписал избрать в каждом кавалерийском полку по одному благонадёжному офицеру и пяти рядовых, на коих возложить наблюдение на бивуаках и на кан-тонир-квартирах, отвод раненых во время сражений на перевязочные пункты, поимку мародёров и т. д. Чины эти наименованы жандармами и отданы в распоряжение корпусных командиров. 27 августа того же года отдельные жандармские команды уничтожены, а взамен того Борисоглебский драгунский полк переименован в жандармский, и на него возложена полицейская служба при войсках. Корпус внутренней стражи образован в 1810 году; чины его несли воинские обязанности по обучению запасных рекрутов и полицейские – по содействию гражданским властям при поимке воров и разбойников, в случаях неповиновения властям, при взыскании податей, недоимок и т. д. В непосредственном распоряжении каждого губернатора находилась полицейская драгунская команда, числившаяся в составе корпуса внутренней стражи, но подчинённая гражданскому начальству. Последнее обстоятельство признано было неудобным и повело к преобразованию в 1817 году: полицейские драгунские команды ликвидировались, а в составе внутренней стражи сформированы жандармские части, распределённые по столицам, губернским и главным портовым городам; при этом столичные жандармские дивизионы подчинены обер-полицмейстерам столиц, а губернские и портовые жандармские команды – командирам местных гарнизонных батальонов. Высочайшим указом 25 июня 1826 года учреждена новая должность шефа жандармов. На этот пост был назначен А.Х.Бенкендорф, и ему подчинены все жандармы, как состоящие при войсках (жандармский полк), так и числящиеся по корпусу внутренней стражи, но жандармский полк до 1842 года ведался шефом только в инспекторском отношении.

Как возникло III отделение

Граф Бенкендорф в своих записках так объясняет возникновение вверенного ему учреждения: "Император Николай стремился к искоренению злоупотреблений, вкравшихся во многие части управления, и убедился из внезапно открытого заговора, обагрившего кровью первые минуты нового царствования, в необходимости повсеместного более бдительного надзора, который окончательно стекался бы в одно средоточие. Государь избрал меня для образования высшей полиции, которая покровительствовала бы угнетённым и наблюдала бы за зло-умышлениями и людьми, к ним склонными. Таким образом император создавал орган, при помощи которого он мог непосредственно следить не только за появлением антигосударственных элементов в обществе, но и за действием всей сложной административной машины. Поэтому высочайшее повеление об учреждении III Отделения гласит, между прочим: «Предписать всем начальникам губерний и сообщить другим лицам, до которых сие касаться может, дабы они о всех предметах, в состав III Отделения собственной моей канцелярии входящих, доносили прямо на имя моё, с надписью».

Граф Бенкендорф оставался во главе Отделения до самой своей смерти (15 сентября 1841 года); преемником его был князь АФ.Орлов (по 5 апреля 1856 года). С 1856 по 1866 шефом жандармов был князь Василий Андреевич Долгорукий, с 1866 по 1874 – граф Пётр Андреевич Шувалов, с 1874 по 1876 – Александр Львович Потапов, с 1876 по 4 августа 1878 (в этот день он был убит революционером Кравчинским) Николай Владимирович Мезенцев, с 1878 по 1880 год, когда III Отделение было (при графе М.ТЛорис-Меликове) упразднено, – Александр Романович Дрентельн. Все эти лица были, конечно, генерал-адъютантами.

Специальными местными органами III Отделения были жандармские части, которые постепенно обособлялись от военного ведомства и становились в теснейшую связь с Отделением. Так, в 1836 году все жандармские части, находившиеся в ведении корпуса внутренней стражи, выделены и включены в состав образованного корпуса жандармов, подчинённого исключительно своему шефу (он же главный начальник III Отделения). В 1839 году должность начальника штаба корпуса жандармов соединена с должностью управляющего III Отделением. В 1842 году жандармский полк, состоявший при войсках, подчинён шефу жандармов во всех отношениях и включён в состав корпуса жандармов. Для ближайшего управления сетью жандармских команд, раскинутых по всей империи, образовано в 1826 году пять округов (в 1843 число их возросло до восьми); округа эти разделены на отделения со штаб-офицерами (начальниками отделений) во главе; деятельность каждого распространялась на две-три губернии.

С 1826 года важнейшею обязанностью жандармских чинов, помимо полицейской службы, становится и наблюдательная деятельность. Приказом шефа жандармов от 31 августа 1826 года предписано всем начальникам жандармских частей доносить ему «обо всех происшествиях» в местах квартирования частей, а также «о всех примечательных фактах», о которых «чины» узнают; сведения, «заслуживающие особого внимания», предписывалось посылать в конвертах с надписью «в собственные руки». В начале 1827 года была издана особая инструкция, определяющая обязанности жандармских чинов «по наблюдательной части».

Превыше всего ставивший дисциплину и из всех общественных организаций симпатизировавший только военной, император Николай I сам относился к своим государственным обязанностям с добросовестностью исполнительного ротмистра. Он стремился принимать участие в разрешении всякого дела, независимо от его масштабов и значения. Не доверяя бюрократической системе управления, особенно широко развернувшейся со времени административных реформ его брата, он пытался превратить всю несметную чиновническую массу, от министров до коллежских регистраторов, в покорных исполнителей царской, и только царской воли. И здесь III Отделение было весьма к месту. Бенкендорф в записке к Николаю замечал: «Для того, чтобы полиция была хороша и обнимала все пункты империи, необходимо, чтобы она подчинялась системе строгой централизации, чтобы её боялись и уважали…»

Как ни странно, такие же советы император мог получить и от «демагога» П.И.Пестеля.

В «Русской правде» Пестеля, хотя и рассчитанной на совершенно другую аудиторию, Николай мог найти много полезных истин, если бы только он самолично познакомился с текстом этого «возмутительного произведения». С особым вниманием он должен был отнестись к разделу «Записки о государственном управлении», где Пестель намечал полицейскую систему будущего государства, по плану «Записки», ещё монархического.

«Высшее благочиние охраняет правительство, государя и государственные сословия от опасностей, могущих угрожать образу правления, настоящему порядку вещей и самому существованию гражданского общества или государства, и по важности сей цели именуется оно вышним…» Оно «требует непроницаемой тьмы и потому должно быть поручено единственно государственному главе сего приказа, который может оное устраивать посредством канцелярии, особенно для сего предмета при нём находящейся…» Имена чиновников «не должны быть никому известны, исключая государя и главы благочиния». Рассматривая далее функции благочиния, Пестель включает в них наблюдение за правильным ходом государственного аппарата, преследование противоправительственных учений и обществ и иностранный шпионаж. «Для исполнения всех сих обязанностей имеет вышнее благочиние непременную надобность в многоразличных сведениях, из коих некоторые могут быть доставляемы обыкновенным благочинием и посторонними отраслями правления, между тем как другие могут быть получаемы единственно посредством тайных розысков. Тайные розыски, или шпионство суть посему не только позволительное и законное, но даже надёжнейшее и почти, можно сказать, единственное средство, коим вышнее благочиние поставляется в возможность достигнуть предназначенной ему цели».

Изложив таким образом принципы высшей тайной полиции, Пестель переходил к устройству того, что он называл благочинием обыкновенным, или открытым. Дня нашего повествования особый интерес представляет то место его плана, где говорится об организации «внутренней стражи», то есть той силы, «которая, превышая все частные силы, принуждает всех и каждого к исполнению повелений правительства». Пестель пишет: «Для составления внутренней стражи, думаю я, 50 000 жандармов будут для всего государства достаточны. Каждая область имела бы оных 5000, а каждая губерния 1000, из коих 500 конных и 500 пеших… Содержание жандармов и жалованье их офицеров должны быть втрое против полевых войск, ибо сия служба столь же опасна, гораздо труднее, а между тем вовсе не благодарна».

У нас нет, конечно, оснований утверждать, что этот суровый план, начертанный мятежником Пестелем в целях укрепления революционной дисциплины, действительно был использован при организации престола. Но самое совпадение любопытно и, может быть, не случайно.

Всерьёз ставилась III Отделением борьба с бюрократической системой. Система эта, особенно развившаяся в царствование Александра I, в связи с усложнившимся строем общественной жизни к тому времени сложилась в довольно широкое и крепкое, хотя и не очень стройное здание. Современники, привыкшие персонифицировать причины социальных явлений, связывали рост бюрократии с деятельностью Сперанского: «В кабинете Сперанского, в его гостиной, в его обществе… зародилось совсем новое сословие, дотоле неизвестное, которое, беспрерывно умножаясь, можно сказать, как сеткой покрывает ныне всю Россию, – сословие бюрократов». Чиновники размножились в таком несметном количестве, что появились специальные казённые города, высший круг которых состоял исключительно из должностных лиц, – к таким городам принадлежал и выведенный Гоголем в «Ревизоре», единственными неслужилыми дворянами которого были, по-видимому, Бобчинский и Добчинский. Вместе с ростом аппарата росла и путаница взаимоотношений отдельных его частей, росло и количество злоупотреблений. При том порядке, который господствовал в первой четверти ХГХ века, когда во время судебных разбирательств приходилось справляться с боярскими приговорами времён царя Михаила Фёдоровича, а Уложение его сына было единственным кодифицированным памятником действующего права, немудрёно было, что российская Фемида представляла зрелище довольно жалкое.

Вместе с тем сохранялся незыблемым, и в течение очень долгого времени, принцип «кормлений», согласно которому каждое должностное лицо должно было питаться от рода своей службы. Оклады чиновников были поразительно ничтожны. Какой-нибудь полицмейстер или почтмейстер не мог существовать своим скудным жалованьем. Первый из них, получая 600 рублей ассигнациями в год, принуждён был тратить на одну свою канцелярию не менее 4000 рублей, а содержания второго едва ли доставало на отопление, освещение конторы, бумагу, свинец и пр. Губернии делились по признаку рентабельности. Описывая одного из пензенских губернаторов, Вигель вспоминал: "Новый губернатор царствовал тиранически, деспотически. Он действовал как человек, который убеждён, что лихоимство есть неотъемлемое священное право всех тех, кои облечены какою-либо властию, и говорил о том непринуждённо, откровенно. Мне, признаюсь, это нравилось; истинное убеждение во всяком человеке готов я уважать. Иногда в присутствии пензенских жителей позволял он себе смеяться над недостатком их в щедрости: «Хороша здесь ярмарка, – говорил он им с досадною усмешкой, – Бердичевская в Волынской губернии даёт тридцать тысяч серебром губернатору, а мне здесь купчишки поднесли три пуда сахару; вот я же их!»

Лихоимство и казнокрадство пронизывали весь правительственный аппарат до низших слоёв. Население облагалось такими поборами, что даже воры бросали свой промысел, не желая отдавать львиную долю добычи местной администрации.

Подобное положение вызывало резкий протест населения, причём в первую очередь приходилось считаться с мнением торгово-промышленных кругов, приобретавших всё больше веса в общественной жизни, и рядового провинциального помещика, сплошь и рядом зависевшего в своих хозяйственных делах от произвола канцелярских крючкотворов. Между тем никакого контроля, по существу, не было. С учреждением министерств в 1802 году они были поставлены под контроль Сената, но это учреждение, в течение всего XVIII века пресмыкавшееся перед многочисленными временщиками, уж не имело достаточного авторитета для суждения хотя бы об общих министерских отчётах. К тому же, по словам Сперанского, «из самых сих отчётов усмотрено было, что все разрешения министров и все их меры принимаемы были не иначе как по докладу и совершены высочайшими указами, на указы же постановлением 1803 года воспрещено было Сенату делать примечания». В целях контроля создали специальное ведомство, но, как заявил первый государственный контролёр барон БДЗ.Кампенгаузен Батенькову, он «искренно желал учредить в России контроль и завёл только путаницу, мелочные придирки, необъятное множество бумаг».

О том, что III Отделение всерьёз относилось к поставленной ему в области контроля задаче, свидетельствует дошедшая до нас переписка директора канцелярии Отделения МЯ.Фока с Бенкендорфом во время пребывания последнего на коронации в Москве. Рассуждая о внутренних непорядках, Фок в письме от 17 сентября 1826 года говорит: «…городское управление должно знать законы и быть столь же беспристрастным, как они. Да это, скажут, план республики de Mortis. Положим, так, но это не причина отказываться от совершенствования полицейского управления».

В следующем письме он соглашается с ходящими в городе слухами: «Бюрократия, говорят, это гложущий червь, которого следует уничтожить огнём или железом; в противном случае невозможны ни личная безопасность, ни осуществление самых благих и хорошо обдуманных намерений, которые, конечно, противны интересам этой гидры, более опасной, чем сказочная гидра. Она ненасытна; это пропасть, становящаяся всё шире по мере того, как прибывают бросаемые в неё жертвы… Начатые с этою целью преследования настолько же полезны, насколько и необходимы; в этом все согласны…»

Впрочем, старый служака, имевший и время, и случай познакомиться с работой бюрократического механизма, смотрел на возможность успеха начатой кампании довольно скептически. «Подавить происки бюрократии, – замечает он в одном из писем, – намерение благотворное: но ведь чем дальше продвигаешься вперёд, тем больше встречаешь виновных, так что, вследствие одной уж многочисленности их, они останутся безнаказанными. По меньшей мере, преследование их затруднится и неизбежно проникнется характером сплетён».

Всемерно возвеличивая принцип единодержавия, верховная власть опиралась на поддержку не только столичной аристократии и крупного землевладения, заинтересованного в сохранении своих сословных привилегий, но и на всю массу рядового дворянства. И в борьбе против бюрократии, как бы узурпировавшей её права, натолкнулось на глухое противодействие той же рядовой дворянской массы, жадно бросившейся в результате оскудения поместного хозяйства на ступени чиновной лестницы. Бороться с системой оказалось невозможным, наоборот, она разворачивалась всё шире и шире. В желании поставить предел бюрократическим аппетитам, правительству пришлось прибегнуть к старым, дедами завещанным приёмам – ревизиям. Зато последних стало много. По дорогам Российской империи понеслись залихватские тройки, унося молодых людей в жандармских мундирах или голубых воротниках; в подорожных было прописано, что едут они «по особенной надобности». Ревизор стал бытовым явлением николаевской России.

Само по себе III Отделение являлось учреждением со сравнительно небольшим аппаратом. Первоначально личный состав был определён в 1б человек, которые должны были обслуживать все четыре экспедиции. Функции между этими экспедициями распределялись следующим образом:

I экспедиция ведала всеми политическими делами – «предметами высшей полиции и сведениями о лицах, состоящих под полицейским надзором».

II экспедиция – раскольниками, сектантами, фальшивомонетчиками, уголовными убийствами, местами заключения и крестьянским вопросом.

III экспедиция занималась специально иностранцами.

IV экспедиция вела переписку о «всех вообще происшествиях», ведала личным составом, пожалованиями и т. п.

Постепенно работа III Отделения усложнялась. В 1828 году к кругу его деятельности была причислена и театральная цензура, в 1842 году выделенная в специальную V экспедицию. Увеличилось и число служащих: к концу николаевского царствования штат состоял из 40 человек Тем не менее строгого размежевания дел между экспедициями не было, в течение долгого времени не было и установленной формы переписки. Наиболее же секретные дела, в том числе и работа тайной агентуры, были подчинены непосредственно управляющему III Отделением – сначала МЛ. фон Фоку, потом А.Н.Мордвинову и Л.В.Дубельту. Управляющий отделением вместе с двумя-тремя наиболее ответственными сотрудниками, собственно, и являлся центральным двигателем всей системы. Он непосредственно сносился с тайными агентами, на его имя поступали доносы и жалобы, от него зависело дать делу тот или иной оборот, так или иначе средактировать всеподданейший доклад и т. п.

К сожалению, литература по истории тайной полиции особенно бедна по части сведений о «приватной» агентуре Ш Отделения. Поэтому мы не в состоянии дать сколько-нибудь точную картину полицейского наблюдения того времени. Но уже по результатам его можно судить, что поставлено оно было довольно примитивно. Исследователи революционного движения 60-х годов, знакомясь со сводками агентурных донесений о революционных деятелях – Лаврове, Чернышевском, отмечают чрезвычайную скудность шпионских данных. Наблюдение за Чернышевским, по словам историка А.Шилова («Красный архив», 1926), показывает «низкий уровень агентов…» Их донесения не выходили из пределов данных наружного наблюдения или сообщений о «толках и слухах». Никакой «внутренней агентуры», дававшей впоследствии столько ценных для охранки сведений, не существовало. Не существовало и настоящих «секретных сотрудников». Данные «наружного наблюдения», «толки и слухи», перлюстрация писем, материалы, получаемые при обысках, и «откровенные показания» раскаивающегося или доведённого каким-нибудь способом до «раскаивания», – вот чем располагало III Отделение в начале 60-х годов.

Если так обстояло дело в 60-х годах, когда жандармерия мобилизовала свои силы для борьбы с поднимающейся революционной волной, то в предшествующую эпоху, гораздо более спокойную, наблюдение было поставлено ещё хуже. Постоянные агенты, слонявшиеся по рынкам и трактирам и редко-редко проникавшие в дома так называемого «приличного общества», могли поставлять только материалы «слухов и толков». На помощь им приходили шпионы-добровольцы, но сведения их на 90 процентов оказывались ложными; чаще всего доносы эти являлись в результате сведения мелких счётов. Впрочем, III Отделение, помятуя, что в хорошем хозяйстве «и верёвочка пригодится», никогда не отказывалось от их услуг, хотя наперёд знало, что, скорее всего, дело кончится разочарованием. Не приносила значительных материалов и перлюстрация писем: это видно по тем совершенно безобидным письмам, которыми всё же интересовались жандармские чины в чаянии хоть какой-нибудь поживы. Что касается постоянного наблюдения, то оно, по-видимому, производилось сравнительно редко и чаще всего работало вхолостую.

Так, например, в мае 1849 года в районе Зимнего дворца стал ежедневно гулять какой-то подозрительный незнакомец. Время было смутное, а место для прогулки такое, что переполошилось не только III Отделение, но и все высшие власти. За неизвестным было установлено наблюдение. 4 мая он вовсе на прогулку не вышел, чем очень смутил Дубельта: уж не скрылся ли? 5 мая он был задержан и оказался совершенно безвинным отставным драгунским поручиком. В оправдание своей ретивости Дубельт сообщал: «Кажется, он несколько расстроен в уме».

Сравнительно слабо организован был и внутренний справочный материал Отделения. В отчёте за 1828 год Бенкендорф писал: «За все три года своего существования надзор отмечал на своих карточках всех лиц, в том или ином отношении выдвигавшихся из толпы. Так называемые либералы, приверженцы, а также и апостолы русской конституции в большинстве случаев занесены в списки надзора. За их действиями, суждениями и связями установлено тщательное наблюдение». Карточки эти до нас не дошли, но трудно предполагать, что они были составлены сколько-нибудь организованно. Во всяком случае, в сохранившемся-до нашего времени большом личном алфавите III Отделения помещены были только те фамилии, которые стояли в заголовках дел. Обычно при столкновении с III Отделением какого-нибудь лица управляющий требовал архивную «справку» о данном обвиняемом или просителе. И если на него специального дела заведено не было, архив отвечал, что сведений нет. Только в 70-х годах был налажен справочный аппарат, использовавший не только обложки, но и содержание делопроизводства.

«У нас всё тихо, благополучно…»

Систему политического сыска организовать, таким образом, не удалось. Местные представители жандармской власти должны были полагаться на свою наблюдательность, на случайные открытия агентов и, главное, на всемерно поощряемое добровольное доносительство. Этим и объясняется мелочный контроль, установленный жандармами над самыми безобидными проявлениями общественной жизни. Дворянские балы, дружеские пирушки, собрания любителей карточной игры – всё это, вплоть до семейной жизни обывателей, бралось под надзор. Поэтому-то жандармская опека и казалось такой трудной русским интеллигентам, а сами жандармы «всеведущими». Знали-то они действительно многое, но сведения их ограничивались «слухами и толками» и подглядыванием в замочную скважину. И не случайно, что самое крупное политическое дело николаевского царствования – кружок петрашевцев – было раскрыто не жандармской агентурой, а конкурирующей организацией – Министерством внутренних дел, в ведении которого оставалась обычная полиция.

Эта конкуренция, сильно затруднявшая действия III Отделения, началась с самого её зарождения. Уже в июле 1826 года Фок жаловался Бенкендорфу: «Уверяют, что городская полиция, заметив, что существует деятельный надзор, собирается развернуть все находящиеся в её распоряжении средства, дабы первой узнавать всё, что делается, и будто бы на расходы полиции собственно на этот предмет прибавлено по 300 рублей в месяц; говорят даже, что Фогель получит прибавку в 3000 рублей, чтобы иметь возможность следить за всем с большею деятельностью и с большим успехом».

В августе Фок жалуется снова, на этот раз уже на слежку, установленную городской полицией за его собственной агентурой:

На местах губернские власти соперничали с жандармскими, и обе старательно втыкали друг другу палки в колёса. По положению и обычаю высшим лицом в губернии являлся губернатор. Рядом с ним становился жандарм, действовавший совершенно самостоятельно и при всяком удобном случае многозначительно кивавший на «вверенную ему высочайше утверждённую секретную инструкцию». Оба они, независимо друг от друга, доносили каждый своему начальству обо всём происходящем б губернии. Конечно, виной различных нарушений и непорядков оказывалась противная сторона, и легко себе представить, что от таких столкновений правительство мало выигрывало. Ядовитую характеристику этого соперничества дал Герцен в своём изложении дела петрашевцев.

Честь раскрытия этого общества принадлежала чиновнику Министерства внутренних дел, специализировавшемуся по части политического сыска, действительному статскому советнику И.П.Липранди. Слежка была начата в феврале 1848 года.

Дальнейшие события передаём словами Герцена.

В 1848 году "министр внутренних дел получил уведомление о поведении Петрашевского. Он поселил одного шпиона, в качестве торговца табаком, в доме Петрашевского, чтобы войти в доверие его прислуги, а другого, по фамилии Антонелли, официально причисленного к Министерству иностранных дел, обязали сообщать министерству о заседаниях общества. Счастливый своим открытием, Перовский докладывает о нём государю, но, может быть, вы думаете, что он шепнул об этом и своему коллеге по тайной полиции, графу Орлову? Боже сохрани! Он потерял бы тогда отличный случай доказать царю, что тайная полиция состоит из ничтожеств. Перовский хочет оставить себе одному честь спасения отечества. Поэтому граф Орлов в течение шести месяцев не знает об этом большом деле; Перовский потирает руки и ухмыляется. К сожалению, он не может велеть государю хранить тайну: в минуту гнева государь, прежде чем его птицелов успел протянуть все силки, сказал графу Орлову, что у его ищеек нет нюха, что это – сопливые собаки.

Оскорблённый в своём самолюбии, граф Орлов собирает сведения и докладывает царю, что министр внутренних дел, чтобы возвысить себя, наговорил Его Величеству всякого вздора, что дело это совсем не так значительно, как его описывают, что не надо разукрашивать его, особенно в глазах иностранцев, и, приняв некоторые патриархальные меры против главных вождей, можно прекратить дело без шума и скандала. Тогда Перовский, боясь, как бы столкновение мнений не выяснило правду, как бы не нашли только зародыш заговора, далеко не достигшего приписываемых ему размеров, и опасаясь, что вследствие этого ему не будет дан в вознаграждение графский титул, упрашивает царя отсрочить арест виновных… Но у государя хватило терпения только на семь месяцев… Царь не внимал убеждениям Перовского и назначил набег в ночь на 23 апреля 1849 года. Взаимное недоверие между начальниками двух полиций было так сильно, что каждый послал своего помощника. Со стороны графа Орлова был генерал Дубельт, а со стороны Перовского – Липранди…

Как только первые подсудимые, в числе 48, были приведены утром в канцелярию графа Орлова, он имел удовольствие убедиться собственными глазами, что доклады Перовского были не совсем точны, по крайней мере, в смысле личной значительности заговорщиков. Среди обвиняемых, на которых падали самые тяжёлые подозрения, был мальчик 14 – 15 лет, жандармы разбудили его рано утром, и он мирно доканчивал свой сон в зале канцелярии, пока его не разбудил внезапно громкий голос графа Орлова: «Что заставило вас устроить заговор, а?.. Вас слишком хорошо кормили, сукины дети, с жиру беситесь!» Этот взрыв гнева не был притворством знатного графа; он был искренен, потому что видел перед собой молодых людей, при помощи которых министр внутренних дел чуть было не подставил ему знатную подножку.

В лице Антонелли, действовавшего в кружке петрашевцев, мы сталкиваемся с типичным провокатором… Не гнушалось провокации и III Отделение, но ему редко удавалось применить её с пользой. Чтобы застращать Николая, жандармы частенько выдумывали заговоры, но при ближайшем рассмотрении все эти «государственные преступления» оказывались блефом. Появились даже кустари провокации, на собственный страх и риск выдумывавшие тайные общества. В этом смысле весьма поучительны истории Медокса и Шервуда, которых мы коснёмся далее.

Очерк структуры III Отделения был бы неполон, если умолчать о заграничной агентуре. Дипломатический шпионаж существовал издавна. Агенты его комплектовались преимущественно из иностранцев и давали сведения не только по вопросам международной политики, но освещали и внутреннюю жизнь, и революционное движение европейских государств. Дело это, однако, было распылено по различным ведомствам и только с 30-х годов начинает объединяться в руках III Отделения.

Непосредственным толчком явилось польское восстание 1830—1831 годов и появление польской эмиграции. По словам официального отчёта, «с 1832 года начинается ряд командировок чинов III Отделения за границу как для изучения на месте положения дел, так и для приискания надёжных агентов и организации правильного наблюдения в важнейших пунктах. Следя за деятельностью польских выходцев, поселившихся в Западной Европе, Отделение вместе с тем получало точные сведения о внутреннем политическом положении европейских государств, о деятельности и направлении различных политических партий, о силе и настроении правительств и об отношении их к России». В 40-х годах к польской эмиграции присоединилась эмиграция русская. Ещё в 1843 году III Отделение обратило внимание на деятельность первых русских выходцев: князя Петра Долгорукого и Ивана Головина во Франции и Бакунина в Швейцарии… В 1848 году к числу русских выходцев присоединился и Герцен. Слежка за эмиграцией была поставлена, впрочем, тоже довольно кустарно. В Париже действовал Яков Толстой, разоблачённый уже в 1848 году. В Австрии и Пруссии приходилось больше рассчитывать на содействие местных полицейских учреждений, чем на собственные силы. Возложение же сыщических обязанностей на русских дипломатов не всегда приводило к желанным результатам. Как писал в 1858 году Герцен, «все дельные русские дипломаты ясно понимают, что ничего нет общего между сношениями России с другими державами и вертепом III Отделения. Делать жандармов из послов – изобретение Николая».

Основной задачей Отделения была борьба с крамолой: в николаевскую эпоху борьба эта была чрезвычайно облегчена, и III Отделение, при всех дефектах своей организации, относительно справлялось с работой. Во всяком случае, в это время у жандармов не было крупных политических провалов, и даже в грозный для всей Европы 1848 год Дубельт в письме к находившемуся за границей В.А.Жуковскому мог с удовлетворением констатировать: «У нас все тихо, благополучно, и мы должны благодарить Господа Бога, что он вручил нас такой благодетельной державной деснице».

Этот общественный застой имел вполне ясные причины. Характеризуя политику николаевского правительства и самого Николая, поскольку он был немалой спицей в государственной повозке, мы замечаем некоторую свойственную этому времени двойственность. Она вытекала не из каких-нибудь личных качеств императора, а из противоречивости основных линий развития николаевской России. Вот что писал историк М.Покровский: «Промышленный капитализм уже был налицо и боролся за власть с торговым, но последний пока был настолько силён, что не шёл ни на одну явную уступку, стараясь закупить своего соперника тайными поблажками». Эта борьба промышленного и торгового капитала и взаимное их друг к другу приспособление и определяют расстановку классовых сил эпохи.

Если в предшествующий период русское сельское хозяйство интенсивно работало на внешний рынок и помещичье хозяйство начинало поддаваться новым промышленно-капиталистическим формам, то начиная с 20-х годов картина резко меняется Мировой хлебный рынок очень сильно снизил цены на хлеб, и это обстоятельство вплоть до 50-х годов XIX века держало русское помещичье хозяйство в плену крепостных отношений. Отсутствие денег в корне пресекало всякие размышления о замене крепостного труда вольным; таким образом, низкие хлебные цены были лучшим оплотом крепостного права, нежели всяческие «крепостнические вожделения» людей, власть имеющих. И дворянство во всей своей массе остаётся верным престолу, охраняющему устои крепостного права. Если иногда помещику приходится потесниться для промышленника, а иногда поделиться доходом с чиновником, то эти мелкие неприятности могли подвигнуть только на две-три недовольные фразы, конечно, шёпотом.

Никакой оппозиции правительству, даже пассивной, дворянство не показывает, тем более, что находится от него в прямой материальной зависимости. Когда в 1839 году французский маркиз де Кюстин, наблюдая нравы российского дворянства, удивился всеобщему раболепию перед престолом, ему объяснили, что большая часть дворянских имений заложена в государственном банке и Николай является не только первым дворянином своего государства, но и первым кредитором своего дворянства. Это – не случайное объяснение, придуманное для любопытствующего иностранца, а официальная точка зрения. III Отделение всерьёз полагало, что толчком, побудившим декабристов на террор против царской фамилии, было желание освободиться от своего кредитора. «Самые тщательные наблюдения за всеми либералами, – читаем мы в официальном докладе шефа жандармов, – за тем, что они говорят и пишут, привели надзор к убеждению, что одной из главных побудительных причин, породивших отвратительные планы людей „14-го“, были ложные утверждения, что занимавшее деньги дворянство является должником не государства, а царствующей фамилии. Дьявольское рассуждение, что, отделавшись от кредитора, отделываются от долгов, заполняло главных заговорщиков, и мысль эта их пережила…»

Если отступавшее крепостное хозяйство должно было держаться за свою главную опору – самодержавие, то развивающаяся промышленность находила в том же правительстве довольно надёжного партнёра. Внешняя политика, таможенные тарифы – всё было направлено на поддержание отечественной индустрии. Русская буржуазия, не бывшая особенно революционной в ту пору, тем не менее склонна была выступать против правительства в период своего бурного роста. Капиталисты, конечно, не возражали бы против некоторых реформ, но вовсе не рвались отстаивать их с оружием в руках.

Оставались крестьяне и рабочие. III Отделение о них не забыло. Из воспоминаний Дубельта:

«Исследуя все стороны народной жизни, отделение обращало особенное внимание на те вопросы, которые имели преобладающее значение… Между этими вопросами в течение многих лет первенствующее место занимало положение крепостного крестьянства. Отделение обстоятельно изучало его бытовые условия, внимательно следило за всеми проявлениями крепостных отношений и пришло к убеждению в необходимости, даже неизбежности отмены крепостного состояния».

Характеризуя состояние крестьянства, III Отделение замечало в своих обзорах:

«Среди этого класса встречаются гораздо больше рассуждающих голосов, чем это можно было предположить с первого взгляда. Приходя в соприкосновение с казёнными крестьянами и живя с согласия своих господ в городах, крепостные невольно учатся ценить те преимущества, коими пользуются свободные сословия». По словам шефа жандармов, крестьяне ждут не дождутся воли и готовы к новому бунту. В народных толках поминают имя и одного из малоизвестных продолжателей Пугачёва, атамана Метелкина, и готовятся к его «возвращению»: «Пугачёв попугал господ, а Мётелкин пометет их». Предполагать поэтому снижения волны крестьянских волнений не приходилось, а «так как из этого сословия мы вербуем своих солдат, оно, пожалуй, заслуживает особого внимания со стороны правительства».

И в дальнейших своих трудах III Отделение не забывало упомянуть, что в массу недовольных входит «всё крепостное сословие, которое считает себя угнетённым и жаждет изменения своего положения». А в «нравственно-политическом отчёте» за 1839 год Отделение напоминало, что «весь дух народа направлен к одной цели – к освобождению», что «крепостное состояние есть пороховой погреб под государством».

С немалым внимание относилось Отделение и к впервые появляющемуся в это время на сцене русской истории рабочему вопросу. В этом отношении жандармы оказались достаточно чуткими и сумели просигнализировать опасность, когда она только ещё зарождалась, тем более что рабочие волнения, в общем аналогичные крестьянским бунтам, подчас приобретали своеобразный организационный характер… Так, по данным III Отделения, в 1837 году «на горных заводах Лазаревых и в Пермской губернии некоторые мастеровые заводские… составили тайное общество, имевшее целью уничтожение власти и водворение вольности между крепостными крестьянами». Вольнодумные мастеровые даже выпустили прокламацию довольно яркого содержания:

«Во всех известных странах не видно таких законов, чтобы граждане государства даны были в неотъемлемое владение таковым же, как и они, людям. Но у нас, в России, напротив, издревле дворянам и гражданам, имеющим капиталы, предоставлено российскими государями полное право иметь своих крепостных людей…»

Далее рисуется тяжёлое положение низших классов, изнывающих под игом обязательного труда в пользу господ, доказывается неосновательность санкционирования этого порядка авторитетом Священного писания, ибо Бог, создавая людей, хотел их равенства, и, наконец, делается ссылка на пример «граждан образованных стран, которые единодушно восстали и сбросили с себя поносное иго невольничества, сделавшись свободными гражданами… Иго рабства в России от времени становится несноснее, и должно полагать, что на будущее время оно будет ещё несноснее. Из опытов видно, что причина величия государств есть свобода граждан, но в России иго рабства в большой силе: значит, она никогда не взойдёт на степень величия. Почему для блага России и потомства ничего больше не остаётся делать, как собрать благомыслящих граждан в одно общество, которое бы всячески старалось о ниспровержении власти, присвоивших её несправедливо, и об ускорении свободы. Для сего-то, благородные сограждане, ниспровергнем соединёнными силами невольничество, восстановим свободу и через то заслужим благодарность потомства».

Рабочее тайное общество являлось уже чем-то совершенно новым, и тем суровее, конечно, была жандармская расправа. Но, преследуя рабочих бунтовщиков и тщательно регистрируя все случаи рабочих волнений, жандармы не забывали и необходимости некоторой «социальной профилактики». Недаром в 1835 году был издан первый фабричный закон. Обозревая свою деятельность за 50 лет, III Отделение с особым удовлетворением отмечало проявленное им внимание к «нуждам рабочего класса».

Но ни рабочее, ни крестьянское движение не могли занять сколько-нибудь видного места в работе жандармского аппарата. Первое ещё только зачиналось, а второе, по самым своим формам, не могло оправдать существование III Отделения. Стихийно возникавшие крестьянские бунты не могли быть предотвращены никаким полицейским надзором, никакой тайной агентурой. В борьбе с массовым движением жандармы выступали либо в качестве усмирителей, либо с мудрыми предложениями мер предосторожностей. Центральной же их задачей была борьба с крамолой «образованных классов», как тогда говорили. Но, как мы видели выше, ни дворянство, ни буржуазия в массе своей революционностью не блистали. Рассматривая настроения отдельных групп, жандармы отдавали себе отчёт в этом обстоятельстве.

Обзоры III отделения

Уже в «обзоре общественного мнения» за 1827 год мы находим картину отношения к правительству различных социальных групп. Помимо непосредственного интереса, этот очерк любопытен ещё и тем, что даёт социальную иерархию жандармского общественного деления.

На первом месте обзор ставит «двор», то есть «круг лиц, из коих собственно и составляется придворное общество». Здесь жандармский надзор отмечает две группы: телом и душой преданных императору и партию вдовствующей императрицы. Впрочем, настроение придворных, по справедливому мнению III Отделения, несущественно: «Мнение двора не представляет значения для правительства, так как оно (мнение) не играет никакой роли в обществе».

На втором месте стоит «высшее общество», то есть столичная аристократия и бюрократическая верхушка. Здесь обзор устанавливает довольно грубое деление на две группы: «довольных» и «недовольных». Недовольные – это либо опальные вельможи прежнего царствования, либо же сторонники аристократической конституции на английский манер, члены английского клуба. Последние кажутся опаснее, но ни те, ни другие не представляют сколько-нибудь значительной угрозы в смысле перехода к какому-нибудь действию.

Далее идёт «средний класс: помещики, живущие в столицах и других городах, неслужащие дворяне, купцы первой гильдии, образованные люди и литераторы. Это многочисленный класс, разнородные элементы коего спаяны в одно целое, составляет, так сказать, душу империи». Здесь всё обстоит благополучно: «Улучшение настроения и общественного мнения этого класса прогрессирует с поразительной быстротой». Правда, все эти группы имеют свои мелкие жалобы. Помещики и купцы страдают от налоговой политики и денежных затруднений, литераторы недовольны бездеятельностью Министерства народного просвещения. Но основной факт непреложен: «средний класс» является надёжнейшей опорой правительства.

Следующей социальной группой, выделяемой «обзором», является чиновничество. Последнее не внушает сколько-нибудь серьёзных опасений, но «морально наиболее развращено» и требует попечения с этой стороны. «Хищения, подлоги, превратное толкование законов – вот их ремесло. К несчастью, они-то и правят, и не только отдельные, наиболее крупные из них, но, в сущности, все, так как им всем известны все тонкости бюрократической системы».

В своей борьбе с бюрократизмом III Отделение на словах шло довольно далеко. В «картине общественного мнения за 1829 год» дан разбор всех министерств и министров. В своей критике жандармы, «невзирая на лица», были довольно резки. Так, о министре финансов Канкрине сказано, что он «человек знающий, просвещённый, деятельный и трудолюбивый, но упрямый; не слушает никого, кроме нескольких любимцев, которые его обманывают». Министр внутренних дел Закревский «деятелен и враг хищений, но совершенный невежа». Министр народного просвещения – обскурант. Военный министр граф Чернышёв «пользуется печальной репутацией: это предмет ненависти публики, всех классов без исключения». Морской министр прямо обвинён в воровстве и т. п. Наряду с характеристикой высших бюрократов жестокой критике подвергается и вся государственная система.

Но, как мы отмечали выше, борьба III Отделения с чиновничеством была исторически обречена на неудачу. Несколькими «показательными» процессами и наказаниями нельзя было остановить всё усиливавшийся бюрократизм аппарата. И, сознавая своё бессилие, III Отделение на практике мало боролось с чиновничеством, особенно средним и высшим, не приходившим в личные столкновения с центральной жандармской конторой.

Возвращаясь к «обзору общественного мнения», мы находим в нём ещё три отдельные группы: армию, крепостное крестьянство и духовенство. В армии сравнительно всё хорошо: нельзя, может быть, определённо утверждать, что армия в целом довольна, но надо сознаться, что она «вполне спокойна и прекрасно настроена». Неблагополучно обстоит с крестьянством, жаждущим освобождения, и массой духовенства. Последнее живёт почти в одинаковых условиях с крестьянством и заражается его настроениями.

Вся эта картина рисует сравнительно спокойное состояние общества, да так оно и было на самом деле. И единственное чёрное пятно на безоблачном жандармском небе составляет интеллигентская дворянская молодёжь. В её характеристике автор доходит до пафоса;

«Молодёжь, то есть дворянчики от 17 до 25 лет, составляет в массе самую гангренозную часть империи. Среди этих сумасбродов мы видим зародыши якобинства, революционный и реформаторский дух, выливающиеся в разные формы и чаще всего прикрывающиеся маской русского патриотизма. Тенденции, незаметно внедряемые старшинами в них, иногда даже собственными отцами, превращают этих молодых людей в настоящих карбонариев. Всё это несчастие происходит от дурного воспитания. Экзальтированная молодёжь, не имеющая никакого представления ни о положении в России, ни об общем её состоянии, мечтает о возможности русской конституции, уничтожении рангов, достигнуть коих у них не хватает терпения, и о свободе, которой они совершенно не понимают, но которую полагают в отсутствии подчинения. В этом развращённом слое общества мы снова находим идеи Рылеева, и только страх быть обнаруженными удерживает их от образования тайных обществ».

Таким образом, центром оперативной деятельности III Отделения стала слежка за молодёжью, которая представлялась наиболее благоприятной почвой для возникновения «тайных обществ». Однако «наблюдение вскоре убедило, что преступные замыслы (имеются в виду декабристы) не оставили в обществе почти никакого следа. Оренбургское дело и ничтожная попытка образования тайного общества в Москве (дела Колесникова и братьев Критских) были единственными, можно сказать, исключительными случаями, обратившими на себя внимание Отделения в первые пять лет его существования». С тем большей энергией взялось III Отделение за дело с 1831 года, после польского восстания.

В приведённой выше характеристике «общественного мнения», помимо разреза социального, не был забыт и разрез национальный. Правда, не все народности были признаны достойными жандармского изучения. Упомянуты только прибалтийские провинции, Финляндия и Польша. Хуже всего обстояло с последней, но как раз в Польше III Отделение не имело силы. Там действовала, хотя в значительной степени лишь на бумаге, своя конституция, а наместник, великий князь Константин, относился к жандармам довольно скептически, в польские губернии их не допускал и управлял по собственному разумению. Восстание 1830—1831 годов сразу изменило обстановку. Уже в самом начале Бенкендорф почувствовал, какую обильную пищу для работы своего учреждения он получает. «У нас эта война будет войной национальной, – писал он великому князю Константину в 1830 году, – тем не менее она большое для нас несчастье. Она послужит поощрением для негодяев всяких национальностей и бросит на весы, и без того уже наклоняющиеся в другую сторону, большую тяжесть в пользу мятежа против законной власти».

После подавления восстания польская конституция была уничтожена и III Отделение распространилось на Польшу. Здесь оно развило энергичную деятельность, приведшую, кстати, к созданию заграничной агентуры.

Списки дел III Отделения пестрят именами поляков, отправляемых на каторгу, в ссылку, бегущих оттуда и вновь попадающих в силки и т. п. Каково было отношение жандармов к польским делам, хорошо иллюстрирует рассказ жандарма Ломачевского, относящийся к его деятельности в виленской следственной комиссии 1841 года. Когда председатель комиссии, изумившись рвению одного из её членов, полковника Н, спросил его: «Скажите, полковник, что, по вашему мнению, лучше для государя: не раскрыть вполне преступления или, напутав небылиц, обвинить невинного?», тот ответил: «Лучше обвинить невинного, потому что они здесь все виноваты, канальи!»

«Между тем как польские провинции вызывали усиленную деятельность III Отделения в политическом отношении, внутренние, чисто русские области империи, оставались по-прежнему спокойными и не возбуждали ни малейших опасений». Действительно, за весь период от декабристов до петрашевцев жандармам не довелось раскрыть ни одного сколько-нибудь крупного революционного дела. Оренбургское дело Колесникова, дело братьев Критских, дело Сит-никова, кружки, связанные с именами Сунгурова, Герцена и Огарёва, Кирилло-Мефодиевское общество – и всё. Ни одна из этих организаций не успела начать революционные действия, а некоторые вовсе не собирались к таковым приступать. Кроме того, не все эти общества были раскрыты непосредственно III Отделением.

С одной стороны, это положение было для жандармов черзвычайно отрадным. Спокойствие общества позволяло работать без излишней спешки и волнений и приобретать чины и ордена без особого риска и невзгод. Но, с другой стороны, нужно было проявлять деятельность, а наиболее важного поприща – политического движения – как раз и не хватало. Поэтому то немногое, что находилось, раздувалось донельзя. Жестокие наказания постигали невинных студентов, за чаркой вина спевших оппозиционную или просто непристойную песню. Всё, что чуть-чуть выходило за рамки дозволенного, превращалось в преступление. Без государственных преступников III Отделению было неприлично. Правда, значительную работу доставляли разбросанные по разным тюрьмам декабристы и позднее поляки. На каждого было заведено дело. Но вся эта слежка, хотя и требовала времени, уже не могла принести сколько-нибудь желаемого результата. И жандармы хватаются за каждое сообщение, каждый слух о тайном обществе, а ловкие авантюристы-провокаторы используют и жандармское рвение, и страх императора перед революцией. Николай I не оставлял без внимания ни одного политического доноса.

Так, в 1835 году некий Луковский, приехавший из Англии, сообщил, что там существует два тайных общества: русское и польское. Он, Луковский, состоит членом этих обществ. Оба они действуют в контакте и предполагают начать в России широкую пропаганду. Для этого печатается соответствующая литература, полная ненависти к России и русскому престолу, и литературу эту будут переправлять в Россию по маршруту: Индия – Персия – Грузия – Астрахань. При всём том Луковский ни одной фамилии не называл и, как полагалось, просил дать ему денег для раскрытия злого умысла.

Нелепость доноса была очевидна: после 14 декабря неоткуда было взяться в Англии тайному обществу, а невозможный и придуманный лишь для вящего эффекта маршрут сразу обнаруживал мнимость предприятия. Николай, как он ни боялся призрака революции, догадался, что его обманывают, и на докладе по доносу Луковского положил резолюцию: «Всё это очень неясно, нет ни одного положительного указания; во всём этом правда только ненависть к нам англичан». Однако тут же смутился – не проворонит ли он таким манером заговора – и приписал: «Впрочем, в наш век нельзя ничего оставлять без внимания». Пользуясь мнительностью императора, III Отделение давало ход таким делам и провокациям, фальшивость которых наиболее умные жандармы, как Фок или Дубельт, должны были понимать. Недаром про Дубельта говорили, что он выдумывает заговоры, чтобы пугать постоянно правительство. Если Дубельт сам заговоров и не выдумывал, то он не препятствовал другим измышлять их. Дела III Отделения полны доносов о «государственных тайнах» и злоумышлениях против императора, которые по расследовании оказывались дутыми. Эти доносы, наконец, утомили самих жандармов, и они стали наказывать неудачливых доносчиков.

Тем не менее провокаторы не унимались. Для примера приведём истории двоих из них: Медокса и Шервуда. Это фигуры, очень характерные для своего времени, крупные по размаху и к тому же сравнительно хорошо освещённые в нашей литературе.

на заре провокации

Роман Медокс, сын содержателя театра, начал свои подвиги ещё в александровскую эпоху. В 1812 году, имея от роду всего 17 лет, он воспылал неумеренной любовью к отечеству и, прельстясь мыслью явиться «подражателем Пожарскому, Палицину и Минину», решил на собственный риск и страх и, конечно, на казённый счёт составить самостоятельное ополчение горских народов Кавказа. Для этого подвига он сфабриковал себе документы на имя адъютанта министра полиции, поручика конной гвардии, флигель-адъютанта Соковнина, выдал себе неограниченные полномочия, а также соответствующие предписания министра финансов на предмет субсидирования его начинаний и, вооружась всем этим, явился в начале 1813 года на Кавказ, где развил необычайную деятельность. Получив по подложному предписанию 10 тысяч рублей, он принялся за объезд кавказской военной линии, обозревал укрепления, устраивал смотры, словом, «ревизовал»; узнав же, что местные власти в служебном рвении поспешили донести своим начальникам об успешном выполнении полученных через него распоряжений, он не только не смутился, но даже послал министру полиции самостоятельный рапорт о своих действиях с присовокуплением приватного письма, в котором он настойчиво просил подтвердить все его поступки и полномочия.

Вязьмитинов не обладал, по-видимому, ни чувством юмора, ни умением ценить птицу по полёту. Он не внял настояниям Медокса, и последний поплатился за свои проделки тринадцатилетним знакомством сначала с Петропавловской, а потом с Шлиссельбургской крепостью. Впрочем, выпущенный на свободу, Медокс очень скоро заручился доверием III Отделения и, присоединив к своим старым приёмам ещё и провокацию, показал большой размах и инициативу.

В 1829 году Медокс, в чине рядового, очутился в Иркутске, где тогда служил городничим А.Н.Муравьёв, осуждённый по делу декабристов и затем помилованный, но оставшийся под сильным подозрением и окружённый шпионами. К последним присоединился и Медокс, втершийся в дом к Муравьёву, прикинувшись влюблённым в сестру его жены.

Наблюдая за Муравьёвым и его домашними, Медокс заметил, что они поддерживают нелегальные сношения с Петровским заводом, где находились осуждённые декабристы. Донеся об этом в III Отделение, Медокс решил продолжить деятельность такого рода и в 1832 году соорудил провокацию большого масштаба.

По его словам, среди нелегальной переписки декабристов, шедшей через дом Муравьёва, ему удалось случайно найти шифрованные письма. Разобрав шифр, он узнал, что в обеих столицах существует обширное тайное общество «Союз великого дела», поставившее своей задачей продолжить дело декабристов и находящееся в постоянных сношениях с Петровским заводом. Для большей важности Медокс, следуя своему старому рецепту, сфабриковал по выдуманному им шифру письмо от имени декабриста Юшневского. В письме этом Юшневский рассуждал о делах нового общества, и важность находки, таким образом, становилась несомненной.

Правительство попалось на удочку и после различных прений и совещаний отправило к Медоксу специального посланца, ротмистра Вохина. Тот устроил Медоксу поездку в Петровский завод, где, пользуясь знакомством с женой Юшневского, Медокс должен был вступить в сношения с заговорщиками. Медокс перезнакомился с петровскими декабристами, а по возвращении представил Вохину подробный дневник своего путешествия, конечно, подтверждавший существование заговора. В качестве же вещественного доказательства он сфабриковал специальный «купон», который должен был ему, как члену «Союза великого дела», открыть доступ к столичным кругам тайного общества.

Затем Медокс отправился в Петербург, где дал личные показания Бенкендорфу, а оттуда в Москву, где он должен был явиться со своим «купоном» к матери декабристов Е.Ф.Муравьёвой. III Отделение начало уже расследование по его доносам, а он тем временем жуировал в Москве и на напоминания приставленного к нему жандармского генерала отвечал самыми различными неопределёнными обещаниями, а потом самыми бессмысленными доносами на совершенно лояльных людей. Однако и эти доносы принимались во внимание. Между тем Медокс успел выгодно жениться и, захватив женино приданое, исчез из Москвы, где упомянутый генерал начал докучать ему своими требованиями разоблачений и явно уже подозревал его в обмане.

Похлестаковствовав некоторое время в провинции и истратив все деньги, Медокс вернулся в Москву, где и был выдан семьёй жены. Тут уже не помогли никакие новые доносы и «разоблачения». Ему пришлось сознаться в подлогах и вторично надолго засесть в Шлиссельбургской крепости.

В том же духе, хотя и с иными деталями, история Шервуда. Отличившись в деле декабристов, где он, ничтожный унтер-офицер, сумел организовать провокаторскую интригу, Шервуд с самого начала царствования Николая I был осыпан почестями и милостями. Он был произведён в офицеры, пожалован дворянством, получил приставку к фамилии – «Верный» и, наконец, привлечён к трудам III Отделения. В 1827 году он получил ответственную командировку на юг с тайной миссией обследования умов и толков южных губерний. Чувствуя себя героем дня, Шервуд держал себя на юге так вызывающе и настолько превысил свои «ревизорские» полномочия, что должен был прекратить командировку и отправиться «к водам» на Кавказ. Тем не менее осенью 1829 года он оказался в Киеве, и здесь его деятельность приняла явно провокационный характер. Он завёл собственную полицию, распространив её на ряд соседних губерний, разослав каких-то подозрительных агентов, и готовил новое «тайное общество». Зная слабую сторону правительства, он хотел создать это общество из остатков декабристов и масонских организаций. Для этого он окутывал шпионской сетью и родственников декабристов, живших в тех краях, и таких вельможных дам, как сестра князя Голицына или графиня Браницкая. Держал он себя с подобающей важной особе таинственностью и только намёками давал понять о серьёзности порученных ему дел. Всё бы могло сойти хорошо, если бы жандармский полковник Рутковский не почувствовал, что интриги Шервуда могут отозваться на его собственной карьере, и не настрочил в Петербург доноса, в котором он приводит и некоторые неосторожные фразы Шервуда по поводу шефа жандармов. Бенкендорф лишил Шервуда своего покровительства, и на этом его жандармская служба остановилась.

Тогда Шервуд стал на путь уголовных афёр, но и в этом деле наткнулся на сопротивление III Отделения. Все его доносы, все попытки провокаций оставались безрезультатны. Наконец, он даже был выслан из столицы. И тогда он сделал последнюю ставку. Он отправил великому князю Михаилу Павловичу большой донос на недостатки государственного аппарата и на продолжающуюся деятельность декабристов и польских революционеров.

"Кто же, – взывает охваченный гражданской скорбью Шервуд, – допустил всё это зло, все эти беспорядки, все эти адские замыслы, всё то лихоимство? Ведь в начале царствования был учреждён корпус жандармов, который должен был сосредоточить все моральные силы империи, лучших людей государства, соединявших высокие нравственные качества с беспредельной преданностью царю и отечеству. В том-то и оказывается корень зла, что в III Отделение проникли ненадёжные люди, а главенство в нём захватил обольстивший Бенкендорфа Дубельт; этот человек, всегда бывший против правительства, едва ли не во всех обществах, из III Отделения сделал место, которому дали название – факторская контора. Надо томы написать, чтобы исчислить все мелочные дела, разобранные III Отделением, и смело можно сказать: много высочайших повелений вышло без воли государя. Весь Петербург можно спросить, ибо все знали, что если нужно, по какому бы то ни было делу, исходатайствовать высочайшее повеление, то стоило только адресоваться к полковнице

Газенкампф, которая, будучи довольно снисходительна в цене, всегда была верна в своём слове; генерал-майор Дубельт проживал всегда в год более 100 тысяч рублей, сверх того прикупал имение". И покуда такие люди, как Дубельт, сидят у самых истоков власти, а без лести преданные Шервуды находятся в изгнании, до тех пор не воцарится на Руси порядка и она всё более и более будет погружаться в бездну гибели".

Старый провокатор вступил в бой с самим III Отделением, но бой оказался неравным. Любопытна судьба доноса. Великий князь Михаил переслал его… Дубельту. И тот, запрятав Шервуда в Шлиссельбург, вместе с тем произвёл расследование о названных в доносе лицах и представил Николаю обширное оправдание как в своих собственных делах, так и в отношении работы III Отделения. Отрывок из этого оправдания мы приводим как образчик того, в какой мере были искренни жандармы в играх с бюрокоатическим аппаратом.

Мы познакомили читателя с похождениями Медокса и Шервуда, чтобы показать, как легко было в николаевское время устраивать провокации, подводить людей под суд и следствие, получать деньги, ревизовать, имея вместо положительных данных только достаточную долю фантазии. Причины этих явлений обрисованы выше: общественное движение первых десятилетий николаевского царствования было чрезвычайно слабо.

III Отделенеие и литература

Единственным местом проявления общественного движения была литература, и с нею жандармы на первых порах бороться умели. Вступая в управление Российской империей, жандармы твёрдо рассчитывали на «превосходное настроение» русских литераторов…Тем не менее на этом пути уже скоро начинаются разочарования. Писатели оказываются склонными к либерализму, а литература, даже в руках благонамереннейших журналистов, состоящих на службе в самом III Отделении, может развращать умы и способствовать развитию революционных идей.

Ещё в период следствия над декабристами правительство попыталось установить своих возможных идейных врагов. Каждому члену тайного общества неизменно задавался вопрос: «С какого времени и откуда заимствовали вы свободный образ мыслей, то есть от общества ли, или от внушений других, или от чтения книг и сочинений в рукописях, и каких именно?» Обычно декабристы ссылались на иностранных философов, экономистов и публицистов, на личное знакомство с западными конституциями и т. п. Припоминая же подпольную революционную литературу, называли стихи Пушкина, ходившие по рукам и воспламенявшие молодых романтиков вольности.

Отсюда сделан был вывод: нужно усилить цензуру иностранных книг, запретить поездки за границу и печатание в русской прессе сведений об общественной борьбе на Западе, а также покрепче присматривать за Пушкиным.

За Пушкиным следили все – от мелких тайных агентов, вроде поэта СИ.Висковатова, сообщавшего, что Пушкин, живя в Псковской губернии, «проповедует безбожие и неповиновение властям», до самого «коренного жандарма» Николая I, милостиво взявшего на себя труд быть цензором поэта. С 1826 года все литературные и жизненные нужды поэта разрешались в канцелярии III Отделения. Туда представлял он свои стихи, смиренно повинуясь требованиям исправлять их согласно политической и эстетической указке Николая I и Бенкендорфа; в III Отделении испрашивал он разрешения на путешествия, на женитьбу… Все последние годы своей жизни должен был он отбиваться от доносов различных литературных шпионов, стремившихся уличить его в революционных и нравственных происках. Недаром любивший «шипенье пенистых бокалов» поэт сравнивал жжёнку с Бенкендорфом, «потому что она, подобно ему, имеет полицейское, усмиряющее и приводящее всё в порядок, влияние на желудок».

Непосредственный надзор за Пушкиным был, однако же, явлением исключительным, как исключительно было и значение самого поэта. В основном III Отделение занималось не столько писателями, сколько литературой, и в этом направлении развило большую деятельность.

Журналы, впоследствии игравшие такую видную роль в общественной жизни, в 20-х – 30-х годах представляют картину полной пассивности. Ставка на провинциального помещика, на городского обывателя, полемика с целью отбить подписчика, материал для лёгкого чтения, беззастенчивая погоня за коммерческой выгодой, безудержная самореклама – вот черты, характерные для журналистики 30-х годов. На этом фоне идейные моменты стушёвывались, даже если они, как то было в «Московском телеграфе» Полевого, и присутствовали. Никакой общественной борьбы, никакого сознательного протеста в печатной литературе того времени мы не найдём. Перед нами либо беспринципность, либо открытое угодничество перед властью.

Но вместе с тем литература могла являться и, как мы знаем, в 40-х и 50-х годах и явилась поприщем, на котором концентрировались силы новой социальной группы – мелкобуржуазной демократической интеллигенции. И жандармы, лучше многих современников отдававшие себе отчёт в направлении общественного развития, прекрасно учитывали потенциальную силу литературы. Здесь им пришли на помощь цензура и литературный шпионаж.

В предшествующее время цензура существовала на основании сравнительно либерального устава. В первый же визит министра народного просвещения А.С.Шишкова к новому государю Николай распорядился составить новый цензурный устав. Окончательно он был утверждён в 1828.году. Формально цензура оставалась в ведении Министерства просвещения, фактически была поставлена под контроль III Отделения. В особых наказах цензорам было установлено, что «когда бы представлены были кем-либо на рассмотрение цензуры книга или художественное произведение, клонящиеся к распространению безбожия или обнаруживающие в сочинителе или художнике нарушителя обязанностей верноподданного, то о сём немедленно извещать высшее начальство для учреждения за виновным надзора или же предания его суду по законам». Высшее начальство – это, разумеется, III Отделение.

Отдельными распоряжениями из ведения обычной цензуры изымались то те, то другие литературные отрасли, передававшиеся в исключительное подчинение III Отделению. Между Министерством народного просвещения и шефом жандармов завязалась даже некоторая борьба, с неравными, впрочем, силами. III Отделение с удовольствием регистрировало все промахи и ошибки цензуры и доводило о них до высочайшего сведения. Отсюда уже летели выговоры министру, отставки цензорам и т. д. Помимо соображений общеполитических, принимались во внимание и личные обиды высокопоставленных особ. Цензура должна была следить за всеми злободневными намёками, чтобы в них не содержалось какой-нибудь «личности».

Образцом придирчивости, почти бессмысленной, может служить сентенция Николая I о статье известного впоследствии славянофила И.В.Киреевского «Девятнадцатый век». В феврале 1832 года Бенкендорф сообщал по этому поводу министру народного просвещения князю Ливену: «Государь Император, прочитав в № 1 издаваемого в Москве Иваном Киреевским журнала под названием „Европеец“ статью „Девятнадцатый век“, изволил обратить на оную особое своё внимание. Его Величество изволил найти, что все статьи сии есть не что иное, как рассуждение о высокой политике, хотя в начале оной сочинитель и утверждает, что он говорит не о политике, а о литературе. Но стоит обратить только некоторое внимание, чтобы видеть, что сочинитель, рассуждая будто бы о литературе, разумеет совсем иное; что под словом „просвещение“ он понимает свободу, что „деятельность разума“ означает у него революцию, а „искусно отысканная середина“ не что иное, как конституция. Посему Его Величество изволит находить, что статья сия не долженствовала быть дозволена в журнале литературном, в каковом воспрещено помещать что-либо о политике, и как, сверх того, оная статья, невзирая на её наивность, писана в духе самом неблагонамеренном, то и не следовало цензуре оной пропускать».

Журнал «Европеец» был закрыт. Через неделю отдано распоряжение, чтобы при разрешении новых журналов представлялись «обстоятельные сведения о способностях издателя и его благонадёжности», то есть, иначе говоря, жандармские справки; сам же Киреевский был отдан под полицейский надзор.

Не нужно быть Николаем, чтобы прочесть в «деятельности разума» революцию, а в «искусно отысканной середине» конституцию. В подобном чтении упражнялись с таким же успехом рядовые цензоры. В исторической литературе собраны десятки курьёзов, свидетельствовавших о невежестве николаевских цензоров-жандармов и просто цензоров. Приведём один пример, ставший классическим.

Рядовой стихотворец 30-х годов Олин написал лирические «Стансы к Элизе», попавшие на просмотр к цензору Красовскому, который не только запретил стихотворение, но обосновал запрещение критическим рассуждением. Автор, стремясь к своей возлюбленной, мечтает быть при ней постоянно и «улыбку уст её небесную ловить». По этому поводу цензор сделал примечание: «Слишком сильно сказано! Женщина недостойна, чтобы улыбку её называть небесною». Лирические строки:

отмечены следующим соображением: «Сильно сказано; к тому же во вселенной есть и цари, и законные власти, вниманием которых дорожить должно»; а желание автора уединиться с милой в пустыню расценено как отлынивание от государственной службы. «Сверх сего, – писал Красовский, – к блаженству можно приучаться только близ Евангелия, а не женщины».

Если в таком положении была беллетристика, то легко себе представить, в каком виде доходили до русского читателя статьи публицистического характера и политическая хроника. Газет, кроме официальных, не было. В журналах политические статьи пропускались лишь при условии абсолютной благонамеренности. Когда в 1830 году произошла июльская революция во Франции, о ней напечатаны были две заметки, изобразившие революцию как добровольный отъезд короля; а когда в 1837 году в «С. – Петербургских ведомостях» была напечатана статья о покушении на жизнь французского короля Луи Филиппа, Бенкендорф немедленно уведомил министра народного просвещения, что считает «неприличным помещение подобных известий в ведомостях, особенно правительством издаваемых, которые расходятся в столь большом количестве между средним классом людей». Цензура избегала вообще всяких упоминаний о царях, запрещала выражения, вроде «царь скончался», не позволяла упоминать о революциях, республиках и т. п. По словам цензора Никитенко, он однажды не выдержал и предложил во время обсуждения в цензурном комитете статьи о 18 брюмера такой вопрос: «Должны ли мы французскую революцию считать революцией, и позволено ли в России печатать, что Рим был республикой, а во Франции и Англии конституционное правление, или не лучше ли принять за правило думать и писать, что ничего подобного на свете не было и нет?»

При всём том охранители считали, что цензура ещё недостаточно деятельна. Собственно защитников свободы печати мы среди деятелей 30-х годов не найдём. Даже Пушкин, так жестоко страдавший от цензуры и не менее жестоко высмеивавший её, писал в своём втором послании к цензору:

Тот самый Никитенко, который возмущался тупоумием цензуры, искренно считал, что нельзя печатать на русском языке записки Флетчера о Москве XVI века, потому что читатель сможет провести аналогию между правлением Ивана Грозного и Николая I. Бывало, цензуру ещё обвиняли и в попустительстве. Видный представитель николаевской бюрократии, сенатор Н.ГДивов, подводя в своём дневнике итог истёкшему 1832 году, отмечал: «Министерство народного просвещения не обладало достаточной энергией, чтобы обуздать периодические издания, содержания самого антимонархического и противного самодержавию. Тайная полиция с её явными и тайными цензорами действовала в сём важном случае весьма вяло. Сам граф Бенкендорф как будто находился под обаянием этих писак; можно опасаться последствий этой небрежности».

Действительно, при сравнительно большом числе запрещений отдельных произведений мы находим в практике III Отделения не так много преследований самих литераторов. Жандармы полагались на добросовестность литераторов и знали, что если сегодня Кукольнику сделать выговор за рассказ, в котором он «выказывает добродетель податного состояния и пороки высшего класса», то завтра тот же Кукольник постарается и состряпает что-нибудь настолько патриотическое, что удостоится высочайшего поощрения и бриллиантового перстня. Поэтому выговоры делались всем, вплоть до Булгарина, а к наказаниям прибегали только в исключительных случаях. Эта уверенность в «общем благополучии» впоследствии помогла вышедшей, в 40-х годах фаланге либеральной литературы пережить николаевское время. Усматривая в статьях Белинского призывы к «социализму и коммунизму», III Отделение не считало, однако, возможным обвинить его в сочувствии к этим идеям. «Нет сомнения, что Белинский и Краевский и их последователи пишут таким образом единственно для того, чтобы придать больший интерес статьям своим, и нисколько не имеют в виду ни политики, ни коммунизма; но в молодом поколении они могут поселить мысли о политических вопросах Запада и коммунизме».

Без учёта этой точки зрения III Отделения на литераторов и литературу нельзя понять и особенностей организации литературного шпионажа. III Отделение очень охотно принимало в число своих агентов писателей. При этом имелось в виду, что сотрудники такого типа находятся значительно выше обычных шпионов и по квалификации, и по общественному положению. Агенты эти выполняли не только литературные функции, но должны были и сигнализировать общественное настроение различных кругов. В этом плане известны более Греч и Булгарин. Они были наиболее осведомлёнными и вместе с тем самыми усердными сотрудниками, буквально завалившими III Отделение доносами, рассуждениями, предложениями и т. п. Знакомясь с этого рода деятельностью «братьев-разбойников», как называли Греча и Булгарина в литературной среде, мы, однако, с удивлением замечаем, как мало внимания уделяли жандармы их писаниям. Очевидно, понималось, что Греч и Булгарин руководствуются не только верноподданническими чувствами, но под шумок сводят счёты со своими конкурентами и литературными противниками. Знало III Отделение, что шпионская деятельность друзей-журналистов общеизвестна и никто не станет доверять им политических тайн. Но пользовались услугами, так как они были люди старательные и осведомлённые.

Литераторы в жандармской службе нужны были также и в целях воздействия на общественное мнение. III Отделение очень часто заказывало патриотические статьи и книги, диктовало освещение политических событий в периодической печати. Когда в 1846 году по недосмотру Булгарина в «Северной пчеле» была помещена баллада графини Ростопчиной «Насильный брак», изображавшая отношения между Россией и Польшей, Нестор Кукольник по заказу III Отделения изготовил стихотворный же ответ. В этом смысле III Отделение действовало довольно тонко, и читатели могли только изумляться, почему либеральные «Отечественные записки» вдруг разражаются урапатриотической статьёй: на самом деле такие статьи писались по рекомендации III Отделения.

Немалый интерес проявляли жандармы и к европейской печати. Об оценке русских событий на Западе начали думать сразу после декабрьского восстания. В соответствующем духе информировались западные газеты, а после казни декабристов изготовлена брошюра на немецком языке, излагавшая историю восстания с официальной точки зрения. С начала 30-х годов в Германию, Австрию и Францию направляются специальные чиновники «с целью опровергать посредством дельных и умных статей грубые нелепости, печатаемые за границей о России и её монархе, и вообще стараться противодействовать революционному духу, обладавшему журналистикой». На этой почве отчасти и зародилась заграничная агентура. Первый заграничный шпион III Отделения Яков Толстой и начал свою службу литературной защитой русского престола. Впоследствии этот способ обработки западного общественного мнения вместе с подкупом иностранных изданий вырос в целую систему.

Как мы сказали, политических гонений литераторов непосредственно III Отделение воздвигало немного. Обычно ограничивались запрещением неудачливому автору писать, да и эти запрещения было сравнительно нетрудно устранить. Просматривая хронику взаимоотношений николаевских жандармов и литературы, мы находим только три громких политических дела. Из них самое значительное – эпизод с публикацией Надеждиным в 15-й книжке «Телескопа» за 1836 год знаменитого «Философического письма» ПЯЛаадаева. Надеждин, редактор издания, не заметил социальной направленности «письма», автор которого, обличая прошлое, сделал тем самым выводы и о настоящем. По мнению Чаадаева, Россия не имеет истории, потому что её не коснулась цивилизация. В России нет ни долга, ни закона, ни правды, ни порядка. «Отшельники в мире, мы ничего ему не дали, ничего не взяли у него; не приобщили ни одной идеи к массе идей человечества; ничем не содействовали совершенствованию человеческого разума и исказили всё, что сообщило нам это совершенствование. Во всё продолжение нашего общественного существования мы ничего не сделали для общего блага людей: ни одной полезной мысли не взросло на бесплодной нашей почве».

Чаадаев, конечно, далеко недооценил пройдённого Россией исторического пути. Но дело не в этом. Нельзя было резче разойтись с официальной точкой зрения, считавшей, что прошлое России изумительно, настоящее более чем превосходно, а будущее не поддаётся описанию. Письмо Чаадаева, по словам Герцена, было «выстрелом, раздавшимся в тёмную ночь», и, конечно, разбудило ночных стражей. Поднялась, как выразился Никитенко, «ужасная суматоха». «Телескоп» был запрещён, цензор Болдырев отставлен от службы, а редактор Надеждин сослан в Усть-Сысольск. Что касается Чаадаева, то к нему была применена резолюция Николая: «Прочитав статью, нахожу, что содержание оной – смесь дерзостей бессмыслицы, достойной умалишённого…» Власти не могли примириться с тем, что русский дворянин и отставной гвардии ротмистр мог в здравом уме и твёрдой памяти считать всё прошлое России никуда не годным. Решено было полагать Чаадаева сумасшедшим. В этом смысле и было составлено отношение Бенкендорфа к московскому военному генерал-губернатору князю Голицыну:

«В последневышедшем № 15-м журнала „Телескоп“ помещена статья под названием „Философические письма“, коей сочинитель есть живущий в Москве г.Чеодаев. Статья сия, конечно, уже Вашему сиятельству известная, возбудила в жителях московских всеобщее удивление. В ней говорится о России, о народе русском, его понятиях, вере и истории с таким презрением, что непонятно даже, каким образом русский мог унизить себя до такой степени, чтобы нечто подобное написать. Но жители древней нашей столицы, всегда отличающиеся чистым здравым смыслом и будучи преисполнены чувством достоинства русского народа, тотчас постигли, что подобная статья не могла быть писана соотечественником их, сохранившим полный свой рассудок, и потому, как дошли сюда слухи, не только не обратили своего негодования против г.Чеодаева, но, напротив, изъявляют искреннее сожаление своё о постигшем его расстройстве ума, которое одно могло быть причиною написания подобных нелепостей. – Здесь получены сведения, что чувство сострадания о несчастном положении г.Чеодаева единодушно разделяется всею московской публикой. Вследствие сего Государю Императору угодно, чтобы Ваше сиятельство, по долгу звания Вашего, приняли надлежащие меры к оказанию г.Чеодаеву всевозможных попечений и медицинских пособий. Его Величество повелевает, дабы Вы поручили лечение его искусному медику, вменив сему последнему в обязанность непременно каждое утро посещать г.Чеодаева, и чтоб сделано было распоряжение, дабы г.Чеодаев не подвергал себя вредному влиянию нынешнего сырого и холодного воздуха; одним словом, чтобы были употреблены все средства к восстановлению его здоровья, – Государю Императору угодно, чтобы Ваше сиятельство о положении Чеодаева каждомесячно доносили Его Величеству».

С меньшим шумом прошла расправа над Лермонтовым за стихи 1837 года на смерть Пушкина. Поэт был переведён на Кавказ, откуда, благодаря заботам влиятельных родственников, вскоре вернулся обратно. Знакомство с жандармами, по-видимому, произвело на Лермонтова должное впечатление, и, отправляясь на Кавказ вторично, после дуэли с Барантом, он написал такие стихи:

Третье литературно-политическое дело замечательно тем, что пострадал по нему не писатель, а управляющий III Отделением. В 1839 году был выпущен первый том сборника «Сто русских литераторов». В числе прочих произведений были напечатаны три вещи незадолго перед тем погибшего на Кавказе декабриста А.А.Бестужева. К ужасу властей, автор был назван не обычным своим псевдонимом Марлинский, а полным именем, отчеством и фамилией, и к изданию приложен портрет. Поднялся страшный переполох. Цензура получила экстренный запрос: «Кто осмелился пропустить портрет Бестужева?» На поверку оказалось, что виновником является не кто иной, как сам старший инквизитор А.Н.Мордвинов, по небрежности пропустивший портрет в печать. Под Мордвинова уже давно подкапывался его соперник, начальник штаба корпуса жандармов Дубельт, и Мордвинова отрешили от должности.

В таких формах протекала борьба с литературной крамолой до 1848 года. С конца 40-х годов оживляется общественная жизнь, а следовательно, и литературная. В русскую публицистику вступает поколение мелкобуржуазной демократии с её утопически-социалистическими теориями и политическим радикализмом. Жандармы почувствовали струю свежего воздуха, но не сумели определить, из какой щели она идёт. И здесь III Отделение пошло по стопам своих предшественников: вся беда в растлённом Западе, где происходят революции и низвергаются законные власти; оттуда приходят и коммунистические теории.

Уже цитированный нами отчёт о деятельности III Отделения за пятьдесят лет следующим образом изображал положение дел к этому времени:

"Собственно, в России не было никакого повода опасаться волнений или беспорядков. Общее настроение русского общества отличалось не только полным спокойствием, но даже некоторой вялостью. Ещё в 1843 году наблюдение указывало, что «высшее общество, которое в прежнее время позволяло себе рассуждать о действиях правительства, гласно хваля и порицая принимаемые им меры, уклоняется ныне от подобных суждений и ко всему хранит какое-то равнодушие; то же самое замечается и в других слоях общества: все как будто поражены какою-то апатией». Но и в этом апатическом обществе молодёжь не могла оставаться ко всему безучастною, и в среде её мало-помалу начинали распространяться учения, увлекавшие юные умы новизною…

В видах охранения нашего общества от наглых разрушительных теорий, волновавших Западную Европу, высочайше повелено было принять решительные и энергичные меры, большая часть коих была возложена на III Отделение последовало распоряжение о строжайшем наблюдении за всеми иностранцами, в особенности же за французами, проживающими в пределах империи; запрещён был въезд в Россию первоначально французам, а вскоре и прочим европейцам, за весьма незначительными исключениями; русским подданным выезд за границу разрешался не иначе как по особо важным, исключительным причинам, тем же, которые уже находились за границей, сделано приглашение возвратиться в отечество; ввоз иностранных книг подвергнут новым правилам, лишавшим книгопродавцев возможности с прежней лёгкостью распространять запрещённые сочинения; произведены обыски во многих книжных магазинах С. – Петербурга, Москвы, Риги и Дерпта, причём найденные в значительном числе недозволенные цензурой книги были конфискованы, а виновные книгопродавцы преданы суду; усилено наблюдение за ходом воспитания в России, за литературой и особенно за журналистикой; учреждены особые комитеты: один – для рассмотрения всех русских журналов последних лет и другой – для наблюдения за всеми журналами и книгами, выходящими в России; повелено дополнить цензурный устав, а цензорам подтверждено обращать бдительное внимание на журнальные статьи".

Учреждение специального цензурного комитета (названного по имени его председателя Бутурлинским) открыло собой «эпоху цензурного террора», продолжавшуюся до 1855 года. В этот период арестовывается и ссылается целый ряд писателей (Салтыков, Самарин, Тургенев), придирчивость цензуры доходит до своего апогея, в «коммунизме» обвиняются самые благонамеренные авторы. Запрещалось не только следовать социалистическим идеям, но даже опровергать их, потому что в процессе полемики приходится излагать и «самые правила этих систем, ложные для ума зрелого и благонамеренного, но всегда вредные в чтении людей легкомысленных».

Но от этих дел III Отделение стояло уже несколько в стороне. Оно оставило за собой верховный надзор за литературой, но основную работу передало цензурному комитету. Теперь жандармы интересуются уже не столько литературой, сколько литераторами. На деле петрашевцев с идиллией пришлось расстаться. В 1848 году Дубельт ещё не мог предположить, чтобы Белинский был сознательным проповедником социалистических взглядов. В 1849 году он огорчался, что Белинский умер и нельзя его вместе с петрашевцами сослать на каторгу. Но, поняв происшедшую перемену, жандармы предпочли сдать в другие руки: хлопотливое дело литературной цензуры, оставив за собой надзор и возможность уличать чиновников цензурного комитета в оплошностях.

А. И.Герцен привлёк к себе внимание III Отделения уже в раннюю пору своей деятельности.

В 1834 году для разбора дела о лицах, певших «пасквильные» песни в Москве, по высочайшему повелению учреждена следственная комиссия. Итог её работы – два толстенных тома.

Князь Дм.Голицын писал Бенкендорфу, что, «хотя поступки и заслуживают, по-видимому, особенное порицание, но впрочем, источник оных есть не что иное, как нетрезвое людей поведение, а не какое-либо преступное намерение». Тем не менее из пустяка было создано большое дело.

Кроме непосредственных участников пирушки, где происходило пение, привлечены и не бывшие там, даже и не находившиеся в Москве. Но, наконец, комиссия признала бесплодность своей работы и, опросив 15 человек, заключила: «При всей строгости и предусмотрительности розыска, не оказывается доселе даже следов, по которым можно было бы предположить существование между ними общества».

О Герцене в этом документе читаем: «Герцен подвергнут аресту по дружественной связи с Огарёвым. Он человек самых молодых лет с пылким воображением, способностями и хорошим образованием. В пении пасквильных стихов не участвовал, но замечается заражённым духом времени. Впрочем, никаких злоумышлении или связей с людьми неблагонамеренными в нём не обнаружено».

И всё же III Отделение уже не выпускало Герцена из поля зрения. Когда он уехал за границу и открыто выступил против русского правительства, его имя стало часто появляться в донесениях и отчётах III Отделения.

Первое обращение Герцена к России – к русскому дворянству – «Юрьев день» вышло в 1853 году. Воззвание рассылалось в закрытых почтовых конвертах разным лицам в России. Завязалась длительная переписка с губернаторами пограничных областей о пресечении этих путей. Почтовое ведомство лихорадило. Были разосланы циркуляры, как различать герценовские пакеты.

Один экземпляр воззвания получил граф Потёмкин. Очевидно, минуя III Отделение, он показал его императору. Тот передал его Дубельту с надписью:

«Получено по почте из Лондона к Потёмкину, это сочинение известного Герцена и, вероятно, прислано ко многим; любо читать! – пришли мне назад».

Розыск лиц, сносившихся с Герценом, стал систематическим. О нём самом в отчётах III Отделения даются очень подробные сведения.

Например, в отчёте за 1858 год – «О русских книгах, издаваемых за границей». Указывается на ряд заграничных русских типографий (Лондон, Париж, Берлин, Лейпциг). Деятельнее всех прочих – лондонская, принадлежащая Герцену, который в 1858 году опубликовал четвёртую часть «Полярной звезды», продолжал «Колокол» и приступил ко второму изданию почти всех своих сочинений.

В связи с этим отмечается и деятельность Огарёва: «В 1857 году присоединился к Герцену выехавший из России помещик Пензенской губернии Николай Огарёв. Сделавшись вполне сотрудником Герцена, он помещает в „Колоколе“ статьи либерального направления и злостные выходки против русского правительства».

Герцен считается самым опасным. Другие издатели, по мнению отчёта, выпускают книги ради спекуляции. Но Герцен и его издания беспокоят русских наблюдателей.

«Несколько раз уже были делаемы распоряжения к строжайшему наблюдению по границам нашим и внутри империи, дабы не было допускаемо ни ввоза в Россию изданий Герцена и других вредных сочинений, ни обращения их в наших пределах». Но отчёт констатирует, что эти меры недейственны: книги появляются, у многих лиц находят выписки из них. Путь их – ввоз «скрытыми путями», привоз путешественниками и присылка по почте. Последнее особенно распространено: «Заграничные комиссионеры иногда, без всякого требования присылали подобные книги к нашим правительственным или частным лицам».

Что касается лиц, получавших сочинения, способствовавших их распространению, то здесь факты имелись более определённые – это итог дознаний, обысков. Таким лицам посвящён особый отдел в отчёте – «О политических преступлениях в империи».

Кто же они? Да вот, например, отставной надворный советник Мухин, читавший «Колокол» нескольким своим знакомым в петербургском трактире. Его выслали в Архангельск. Приказчик книжной лавки Лаврецов давал разным знакомым читать книги Герцена. Выслан в Вятку. В Харькове дворовые помещика Щабельского нашли бумагу, где был записан отрывок из Герцена об отмене крепостного права. Бумага, может быть, и не пошла бы дальше помещика, но о ней узнал генерал-майор корпуса жандармов Богданович. Началось дознание.

Помещик Тамбовской губернии князь Голицын особенно интересовался Герценом и писал ему. У него нашли 16 номеров «Колокола». Князь сознался, что писал Герцену два раза. Его уволили со службы и выслали в городок Козлов.

Петрашевцы

Оживление общественных настроений, распространение в России идей социализма нашло выражение и организационное оформление в кружках, получивших название по имени основателя одного из них М.В.Буташевича-Петрашевского. Он был родом из небогатой дворянской семьи, учился в Царскосельском лицее. Окончив Петербургский университет, служил переводчиком в Министерстве иностранных дел. В 1844 году он стал собирать у себя по пятницам приятелей для обсуждения разных злободневных вопросов русской жизни. «Пятницы» Петрашевского приобрели большую известность в столице, на них перебывало несколько сотен человек: офицеры, чиновники, учителя… Там бывали Достоевский, Салтыков-Щедрин, Майков и другие. Сначала это были дружеские вечеринки, потом на них появились элементы организационного собрания: председатель, колокольчик, чтение заранее подготовленных рефератов. Посетители «пятниц», уезжая на работу в провинцию, собирали и там такие же кружки.

Петрашевский сознательно относился к своей деятельности как к пропаганде революционных идей, себя называл «старейшим пропагатором социализма». У него сложилась и концепция подготовки революции: сперва пропаганда, затем создание тайного общества и наконец восстание. Критике петрашевцев подвергались все звенья государственного аппарата, вся система: «Слово чиновник – почти то же, что мошенник или грабитель, официально признанный вор». О законодательстве: «Законы сбивчивы, бестолковы, противоречивы». Политическим идеалом петрашевцев являлось республиканское устройство с однопалатным парламентом во главе законодательной власти и выборностью на все правительственные должности. Они высказывались за федеративное устройство будущей России, при котором народам будет дана широкая автономия: «Внутреннее же управление должно основываться на законах, обычаях и нравах народа».

Все петрашевцы решительно осуждали крепостное право и освобождение крестьян считали важнейшей задачей.

На вечере, посвящённом памяти французского утописта-социалиста Фурье, Петрашевский, выражая мнение большинства собравшихся, заявил: «Мы осудили на смерть настоящий быт общественный, надо приговор наш исполнить!»

Как же виделось исполнение приговора? В отличие от своих предшественников петрашевцы думали не о военном восстании, а о «всеобщем взрыве». Они говорили: «В России революция возможна только как народное, крестьянское восстание и поводом для него будет крепостное право».

Но когда Петращевский провозглашал свой тост, осуждая на смерть крепостной строй, он не подозревал, что рядом с ним сидит полицейский агент Антонелли и что сам он, Петрашевский, ещё пять лет назад попал в поле зрения руководителей III Отделения и Министерства внутренних дел. Не знал он и того, что, кроме Антонелли, ещё два полицейских агента регулярно доносят в полицию о «пятницах», о составе собирающихся кружковцев и их речах.

Слухи и сплетни о «пятницах» петрашевцев ходили по Петербургу. Даже среди дворников шли разговоры, что «по пятницам Петрашевский пишет новые законы».

Полиция начала с того, что снабдила двух агентов лошадьми с дрожками, и они, как извозчики, останавливались каждую пятницу вечером недалеко от дома Петрашевского у церкви Покрова с тем, чтобы гости могли их нанять в первую очередь. Расчёт строился на том, что возбуждённые спорами на «пятницах» друзья Петрашевского будут продолжать свои разговоры и в дрожках. Кроме того, легко выяснить их имена и адреса.

В сети, раскинутые полицией, время от времени попадали различные молодые люди из мелкого чиновничества, больше всего на свете стыдящиеся своей бедности. Именно среди них искали агента.

После длительных поисков остановились на Петре Антонелли, студенте-филологе. Он с трудом окончил гимназию, в университет поступил лишь по настоянию отца и учился неохотно. Его влекло к весёлой жизни, а денег не было. Антонелли был начитан, имел хорошую память. Наружность у него была несимпатичная: «Блондин, небольшого роста, с довольно большим носом, с глазами светлыми, не то чтобы косыми, но избегающими встречи, в красном жилете».

Он без сожаления расстался с университетом и после вербовки в качестве полицейского агента был оформлен канцелярским чиновником в департамент иностранных дел, где служил Петрашевский. Если один человек (Петрашевский) ищет единомышленников, а другой хочет познакомиться с ищущим, то их встреча неизбежна.

Знакомство вскоре произошло, и агент так сумел расположить к себе Петрашевского, что тот поручает ему переводить французский «Политический словарь».

Полицейские чины, желая сделать себе карьеру на деле петрашевцев, решают спровоцировать Петрашевского, подвигнуть его на какие-то реальные поступки. Пока ведь одни разговоры. И вот Антонелли должен убедить Петрашевского, что у него есть тесные связи среди народностей Кавказа, недавно завоёванных и очень недовольных этим. Агент создаёт из числа дворцовой стражи группу «недовольных черкесов», якобы временно гостящих у него, и знакомит с ними Петрашевского. Разговор ведётся через переводчика – Антонелли – и убеждает Петрашевского в том, что горцы – «горячий материал», хотя им явно недостаёт образованности. Поэтому он тут же предлагает юному другу заняться пропагандой среди южан. Он уверен, что на Кавказе обязательно произойдёт переворот и черкесы создадут самоуправление.

На докладе графа Орлова о петрашевцах Николай I написал:

«Я всё прочёл, дело важно, ибо ежели было только одно враньё, то и оно в высшей степени преступно и нетерпимо. Приступить к арестованию, как ты полагаешь, точно лучше, ежели только не будет разгласки от такого большого числа лиц на то нужных… С Богом! Да будет воля его!»

Арестовывали петрашевцев по списку, составленному Антонелли на «пятницах» в доме Петрашевского. В списке значилось 36 фамилий.

Пять месяцев длилось следствие, затем император распорядился «означенных лиц передать суду, составя смешанную Военно-судную комиссию…» Последняя полтора месяца рассматривала дело петрашевцев и вынесла в отношении 23 человек приговор, по которому «за преступный замысел к ниспровержению существующего в России государственного устройства» 15 человек были приговорены к расстрелу, остальные – к каторге и ссылке. Из комиссии дело поступило в генерал-аудиторат (высший военный суд), который изменил приговор и осудил 21 человека к расстрелу, в том числе Достоевского, обвинявшегося, главным образом, в чтении на собрании петрашевцев «Письма Белинского к Гоголю». Приговорённых привезли на Семеновский плац в Петербурге, где была разыграна инсценировка смертной казни, после которой осуждённым сообщили о помиловании. Зачитали новый приговор: Петрашевскому – каторга без срока, остальным от 15 до двух лет каторжных работ, некоторых отдать в солдаты в действующую армию на Кавказе.

Столь суровый приговор правительство объясняло так «Пагубные учения, породившие смуты и мятежи во всей Западной Европе и угрожающие ниспровержению всякого порядка и благосостояния народов, отозвались, к сожалению, в некоторой степени и в нашем отечестве. Но в России, где святая вера, любовь к монарху и преданность престолу основаны на природных свойствах народа и доселе хранятся непоколебимо в сердце каждого, только горсть людей, совершенно ничтожных, большею частью молодых и безнравственных, мечтала о возможности попрать права религии, закона и собственности».

«Цесаревич»

В 1840 году по Вятской губернии бродил человек – высокого роста, волосы и бакенбарды «с рыжа русые».

Сначала, появляясь в деревнях, он называл себя отставным гусаром Александром Александровым (что и было, собственно, верно) и говорил, что умеет предсказывать будущее, находить клады. Потом постепенно этот человек стал в беседах с зажиточными крестьянами утверждать, что он не кто иной, как цесаревич Константин, и в подтверждение показывал левую руку, где не было указательного пальца.

Почему самозванец принял имя цесаревича, он позже объяснить не мог. Вероятно, декабрьские события 1825 года и неожиданная смерть Константина Павловича от холеры в народном сознании приняли такие формы, что деревня готова была поверить во что угодно. За четыре года до этого в Красноуфимске объявился лжеимператор Александр I. Правда, его тут же схватили, наказали плетьми и сослали.

Лже-Константин бродил по вятским селениям, охотно принимаемый раскольниками и скрываемый ими. Нашлась самозванцу и подруга – гулящая крестьянка Акулина Васильева. На допросе она рассказала, что вместе с раскольниками принимала самозванца за цесаревича Константина Павловича и потому «из уважения к его особе уйти от него не смела», кроме того, он застращивал её, грозя «за малейшее с её стороны ослушание сказнить».

Наконец о самозванце узнал окружной начальник, и лже-Константина задержали. По дороге в уезд, во время остановок в сёлах, он ещё продолжал говорить, что предсказывает будущее, открывает клады, знает несколько мест с залежами золота, выдал даже своих приверженцев раскольников, указав их тайные молитвенные дома. Но о своём высоком происхождении уже молчал. Да и смешно было бы об этом говорить после найденных у него вещей. Обнаруженный при нём паспорт свидетельствовал, что его владелец – рядовой Мариупольского полка, уволенный в отставку. Был ещё солдатский железный шомпол, две картинки – одна с изображением Иоанна Дамаскина, другая с надписью «Жена Вавилонская», портрет Кутузова, несколько – по словам самозванца – воловьих жил в тряпке, завязанная в полотенце земля с рыбными костями и несколько аршин кожи, холста и прочих вещей, очевидно, собранных самозванцем у приверженцев. «Цесаревич» оказался к тому же неграмотным.

Что дальше? А дальше – плети, ссылка на каторжные работы.

Радетели сыска

Мы остановились на той стороне деятельности III Отделения, которая имела непосредственный политический характер. Но политические дела, настоящие или мнимые, бывали не так часты в жандармской практике. Это были праздники, сулившие повышения и награды, дававшие возможность сыпать всеподданнейшими докладами, словом, суетиться и производить патриотический шум. Праздники эти по возможности затягивались, в случае долгого отсутствия изобретались, но всё-таки бывали не каждый день. А между тем люди, служившие в «здании у Цепного моста», без работы никогда не сидели. Наоборот, учреждение это было очень деловое.

Просматривая описи архива III Отделения, поражаешься той бездне совершенно незначительных и никакого государственного значения не имевших дел, которыми занимались жандармы. В своём стремлении охватить всю жизнь населения, они вмешивались решительно во всякое дело, куда представлялась возможность вмешаться. Семейная жизнь, торговые сделки, личные ссоры, проекты изобретений, побеги послушников из монастырей – всё интересовало тайную полицию. В то же время III Отделение получало огромное количество прошений, жалоб, доносов, и по каждому шло расследование, на каждое заводилось особое дело.

Занимавшиеся этими мелкими делами жандармы не считали свою работу малозначительной. Наоборот, в отчёте о пятидесятилетии III Отделения отмечается, что «эта часть делопроизводства Отделения отличалась особенною обширностью, так как в сороковых годах ежегодно поступало от двух до пяти с половиной тысяч просьб, кроме всеподданнейших прошений, подаваемых во время высочайших путешествий, число коих колебалось между четырьмя и десятью тысячами. От лиц всех сословий без изъятия как русских подданных, так и иностранцев, проживающих в России и за границей, поступали просьбы и жалобы по частным делам самого разнообразного содержания».

Далее отчёт даёт сжатую квалификацию этих просьб и жалоб. Хотя классификация эта и не является исчерпывающей, но всё же она даёт представление о широте и разнообразности жандармских интересов. Предметами просьб были в особенности: а) содействие к получению удовлетворения по документам, не облечённым в законную форму; б) освобождение от взысканий по безденежным заёмным письмам и тому подобным актам; в) пересмотр в высших судебных местах дел, решённых в низших инстанциях, остановление исполнения судебных постановлений, отмена распоряжений правительственных мест и лиц; г) восстановление права аппеляции на решения судебных мест; д) домогательство о разборе тяжебных дел вне порядка и правил, установленных законами; е) помещение детей на казённый счёт в учебные заведения; ж) причисление незаконных детей к законным вследствие вступления родителей их в брак между собой; з) назначение денежных пособий, пенсий, аренд и наград; и) рассрочка и сложение казённых взысканий; к) возвращение прав состояния, облегчение участи состоящих под наказанием, освобождение содержащихся под стражей; л) с представлением проектов по разным предприятиям и изобретениям.

Жалобы были двух родов:

1) на поступки частных лиц и 2) на действия присутственных мест и должностных лиц.

Жалобы первого рода преимущественно подавались: а) на личные оскорбления; б) на нарушение супружеских обязанностей с просьбами жён о снабжении их видами для отдельного проживания и обеспечения на счёт мужей; в) на обольщение девиц; г) на неповиновение детей родителям и на злоупотребление родительской властью; д) на неблаговидные поступки родственников по делам о наследстве; е) на злоупотребление опекунов; ж) по делам о подлоге и несоблюдении форм и составлении духовных завещаний.

Жалобы второго рода преимущественно обращены были: а) на бездействие или медлительность по денежным взысканиям; б) на пристрастие, медленность и упущения при производстве следствий при рассмотрении дел гражданских и уголовных, при исполнении судебных решений и приговоров; в) на оставление просьб и жалоб без разрешения со стороны начальствующих лиц.

В некоторых просьбах и жалобах заключались, кроме того, указания на злоупотребления частных лиц по взносам казённых пошлин, по порубке, поджогу казённых лесов, по питейным откупам, по подрядам и поставкам и тд.

Далеко не всегда III Отделение ожидало, пока жалобщик или проситель обратится к нему, как к высшей государственной инстанции. Местные полицейские власти аккуратно доносили о «всех вообще происшествиях», и часто внимание начальства останавливали самые пустяковые подробности. Где-нибудь крестьяне сообщали местным властям, что им известно подземелье, в котором хранится клад. Дело не может обойтись без жандармского офицера. На прикомандирование такого офицера испрашивается разрешение центра. Шеф жандармов пишет доклад императору. Николай решает: «Объявить доносителям, что ежели вздор показывают, то с ними поступлено будет, как с сумасшедшими; хотят ли на сие решиться, и если настаивать будут, то послать».

К крестьянам посылается жандармский подполковник, и все вместе отправляются на поиски клада, которого, конечно, не находят. Напуганные заварившейся вокруг этого дела кутерьмой, крестьяне каются, что судили по преданию и по приметам, что «сами в погребе не были, а поверили другим и что, впрочем, подземельных сокровищ без разрыв-травы открыть нельзя». Дело опять движется по инстанциям и снова доходит до верха. Царское слово не может быть нарушено, и новая высочайшая резолюция гласит: «Так как было им обещано, что с ними поступлено будет, как с лишёнными ума, то и послать их на год в ближний смирительный дом».

Дел такого масштаба, прошедших через III Отделение и представленных на высочайшее разрешение, тысячи. Но особенно опекали жандармы нравственность и семейный мир жителей. В этом отношении вспомним одно дело.

Отставной гвардейский офицер князь Трубецкой увёз в неизвестном направлении жену сына коммерции советника Жадимировского. Об этом узнали в III Отделении, и Дубельт информировал об этом шефа жандармов Орлова. Тот доложил императору. Последовало распоряжение поймать беглецов. По разным направлениям помчались жандармские офицеры, засуетились местные власти. Николай всё время следил за ходом поисков, Наконец в одном из кавказских портов злополучная чета, собиравшаяся переправиться за границу, была найдена и доставлена в Петербург. Жадимировскую вернули мужу, а Трубецкого засадили в Алексеевский равелин, откуда он вышел уже разжалованным в солдаты.

Мы охарактеризовали круг действий машины сыска – III Отделения, и тот «блестяще организованный беспорядок», к которому фактически сводилась его работа. Остановимся на некоторых бытовых чертах жандармской жизни и на её руководителях.

С основанием III Отделения и до своей смерти шефом жандармов был граф А.Х.Бенкендорф. В 1844 году его сменил граф (впоследствии князь) А.Ф.Орлов.

Александр Христофорович Бенкендорф выдвинулся в качестве храброго боевого генерала ещё при Александре I ив 1819 году получил звание царского генерал-адъютанта. Уже в это время он обнаружил вкус к делу тайной полиции, но поощрения не получил. 14 декабря. 1825 года он командовал частью правительственных войск, затем был назначен членом следственной комиссии по делу декабристов. На этой должности он сблизился с молодым царём.

Его преемник, Алексей Фёдорович Орлов, в практической деятельности отличался ленью, и никакого, собственно, отпечатка на физиономию III Отделения не наложил… Движущей пружиной III Отделения в действительности являлся очередной помощник шефа жандармов, а потом управляющего III Отделением. Таких помощников в николаевское время сменилось три: М.Я. фон Фок, А.Н.Мордвинов и Л.ВДубельт.

Организатором III Отделения был Фок – старый полицейский волк, дослужившийся до поста директора канцелярии Министерства полиции, а потом внутренних дел и со всем своим аппаратом перешедший в III Отделение. «Я был знаком с директором Особенной канцелярии Министра внутренних дел (что ныне III Отделение канцелярии государя) Максимом Яковлевичем фон Фоком, – писал Н.И.Греч, имевший, правда, особые причины симпатизировать столпам жандармского корпуса, – с 1812 года и пользовался его дружбой и благосклонностью. Он был человек умный, благородный, нежный душой, образованный, в службе честный и справедливый… Бенкендорф был одолжен ему своей репутацией ума и знания дела…»

Фок явился в III Отделение во всеоружии полицейских методов александровского периода. Но времена настали иные. Возвысив полицию до высшего государственного органа страны, Николай стремился придать ей некоторое благообразие. Недаром сохранился анекдот о платке для утирания слёз обездоленных, который был им вручён Бенкендорфу в качестве инструкции.

Старые полицейские методы вызывали недовольство дворянства, и, перестраивая полицейский аппарат, правительство стремилось вовлечь побольше офицеров и дворян, привлечь интерес благородного сословия к жандармской службе. «Чины, кресты, благодарность служат для офицера лучшим поощрением, нежели денежные награды», – писал Бенкендорф в цитированной выше записке 1826 года. Деятели старой школы недоумевали и не могли воспринять нового направления. В 1829 году великий князь Константин писал Бенкендорфу: «Вам угодно было написать мне о жандармской службе в бывших польских провинциях и сообщить также о выгодах, кои последовали бы для этой службы в Вильне, если бы штабс-капитан Клемчинский мог быть назначен туда в качестве адъютанта при начальнике отдела; тем более, что, будучи уроженцем края, он мог бы иметь удобнейшие отношения в нём, при своих связях, интересах и родстве, а также благодаря хорошей репутации, которой он там пользуется».

По мнению великого князя, именно эти причины свидетельствовали о непригодности этого офицера. Но искавшее популярности у дворянства правительство шло своим путём. Недаром Герцен заставляет председателя уголовной палаты говорить о Бельтове: «Мне, сказать откровенно, этот господин подозрителен: он или промотался, или в связи с полицией, или сам под надзором полиции. Помилуйте, тащиться 900 вёрст на выборы, имея 3000 душ!»

Фок быстро почуял новую моду и начал к ней приспосабливаться. В своих письмах к Бенкендорфу летом 1826 года он рекомендует шефу новых сотрудников, набираемых из рядов столичного и провинциального дворянства… При Фоке начался процесс создания благородного и чувствительного полицейского в голубом мундире, но окончить создание этого типа Фок не мог: слишком крепка была в нём привязанность к старым методам работы, к агентам, набираемым из подонков общества, покупаемым деньгами и угрозами.

В 1831 году Фок умер и был заменён Мордвиновым. К сожалению, мы не распэлагаем данными о роли Мордвинова в III Отделении. Характеристику его дал мимоходом Герцен, считавший, что Мордвинов был единственным в жандармской среде «инквизитором по убеждению». Но уже в период владычества Мордвинова фигура его стала отходить на задний план по сравнению с им же рекомендованным Дубельтом. Кончилось тем, что Дубельт заменил Мордвинова и надолго олицетворил в себе одном всё III Отделение.

Леонтий Васильевич Дубельт был человеком незаурядным. Обратимся опять к Герцену. – «Дубельт – лицо оригинальное, он наверное умнее всего Третьего и всех трёх отделений собственной канцелярии. Исхудалое лицо его, оттенённое длинными светлыми усами, усталый взгляд, особенно рытвины на щеках и на лбу ясно свидетельствовали, что много страстей боролись в этой груди, прежде чем голубой мундир победил, или, лучше, накрыл всё, что там было. Черты его имели что-то волчье и даже лисье, т. е. выражали тонкую смышлёность хищных зверей, вместе уклончивость и заносчивость»;

В 20-х годах Дубельт был свободомыслящим: он состоял членом двух масонских лож и даже был привлечён по делу декабристов. Может быть, и не без труда сменил Дубельт свой армейский мундир на жандармскую лазурь, но имеющиеся в нашем распоряжении материалы свидетельствуют скорее о высокой степени лицемерия пред самим собой, чем о борьбе страстей в этот знаменательный час его жизни. Жене своей, боявшейся, что он замарает имя и честь жандармской службой, Дубельт пишет: «Не будь жандарм», – говоришь ты! Но понимаешь ли ты, понимает ли Александр Николаевич (Мордвинов) существо дела? Ежели я, вступя в корпус жандармов, сделаюсь доносчиком, наушником, тогда доброе моё имя, конечно, будет запятнано. Но ежели, напротив, я, не мешаясь в дела, относящиеся до внутренней полиции, буду опорою бедных, защитою несчастных, ежели я, действуя открыто, буду заставлять отдавать справедливость угнетённым, буду наблюдать, чтобы в местах судебных давали тяжебным делам прямоЫахправедливое направление, тогда чем назовёшь ты меня?"

В 1913 году были опубликованы «3аписки» Дубельта, давшие некоторым историкам основание заподозрить его в «убожестве мысли». Действительно, эти записки, вернее, афоризмы чрезвычайно плоски и никак не поднимаются над уровнем официальной николаевской России. Мы, однако, полагаем, что записки эти писались Дубельтом для чужого употребления, а не для себя. Иначе нельзя объяснить то впечатление, какое он производил на современников, притом достаточно ему враждебных. Известный польский революционер Сераковский, познакомившись с Дубельтом непосредственно перед заключением в крепость, писал ему: «Генерал! Счастливы юноши, что Вы стражем порядка. Вы старик, но с верующею, потрясающею душою. Я уже решился! Выслушайте меня сами, зайдите ко мне сами, генерал. Богу помолюсь за Вас!»

Своей учтиво-сентиментальной манерой Дубельт умел привлекать допрашиваемых: Ф.МДостоевский, проходивший по делу петрашевцев, называл его «преприятным человеком». Отзывов такого рода немало.

Именно Дубельт, окончательно сформировав аппарат жандармерии, завершил и создание типа «благородного жандарма».

Назначенный жандармским офицером в Симбирск Э.И.Стогов следующим образом рисует разницу между жандармами «старой школы» и им, как представителем нового поколения: «Доверие и уважение к жандармскому мундиру в Симбирске было разрушено: Передо мной был полковник Маслов, тип старинных полицейских. Он хотел быть сыщиком, ему казалось славою рыться в грязных мелочах и хвастать знанием семейных тайн. Он искал случая ко всякому прицепиться, всё стращал, делал истории, хотел властвовать страхом и всем опротивел… Таким образом, я явился к обществу, предубеждённому к жандармскому мундиру, олицетворявшему идею доносчика и несносного придиралы даже в частной жизни». Конечно, Стогов не пошёл по пути своего предшественника и, как уверяет он в своих мемуарах, снискал к себе общее расположение, примиряя враждующих, уличая неправедных, словом, доставляя жандармскому мундиру то уважение, которого он заслуживал…

А. К.Толстой в своей сатире «Сон Попова» так рисует допрос в III Отделении:

Но дверь отверзлась, и явился в ней

С лицом почтённым, грустию покрытым,

Лазоревый полковник. Из очей

Катились слёзы по его ланитам.

Обильно их струящийся ручей

Он утирал платком, узором шитым,

И про себя шептал: "Так! Это он!

Таким он был едва лишь из пелен.

О юноша, – он продолжал, вздыхая

(Попову было слишком сорок лет), —

Моя душа для вашей не чужая!

Я в те года, когда мы ездим в свет,

Знал вашу мать. Она была святая!

Таких, увы! теперь уж боле нет!

Когда б она досель была к вам близко,

Вы б не упали нравственно так низко!

Но, юный друг, для набожных сердец

К отверженным не может быть презренья,

И я хочу вам быть второй отец,

Хочу вам дать для жизни наставленье.

Заблудших так приводим мы овец

Со дна трущоб на чистый путь спасенья.

Откройтесь мне, равно как на духу:

Что привело вас к этому греху?"

Описываемый им допрос советника Попова похож на допрос петрашевца Ахшарумова: «Ахшарумов! – сказал мне справа сидящий за столом генерал (это был Ростовцев, как я узнал впоследствии). – Мне жаль вас. Я знал вашего отца, он был заслуженный генерал, преданный государю, а вы, сын его, сделались участником такого дела!» Обращаясь ко мне с этими словами, он смотрел на меня пристально, как бы с участием, и в глазах его показались слёзы. Меня удивило это участие незнакомого мне лица, и оно показалось искренним".

Подобный стиль наружных отношений III Отделения требовал и соответственного подбора служащих. Даже квартальные надзиратели того времени старались блеснуть округлостью движений, мягкостью и благородством манер. В самом же полицейском святилище эти качества требовались в особой степени. Дубельт охотно приглашал на службу армейских и морских офицеров, если только они годились к работе в сыске. Если они ехали в провинцию, им рекомендовалось «утирать слёзы несчастных и отвращать злоупотребление власти, а обществу содействовать, быть в согласии». Они должны были снискать любовь окружающих, не играть в карты и пр. Всем этим Дубельт действительно поднял жандармский корпус на известную высоту, и отношение общества к жандармам оказывалось довольно терпимым. Тот же Герцен, которого нельзя заподозрить в симпатиях к голубому мундиру, пишет: «Большая часть между ними были довольно добрые люди, вовсе не шпионы, а люди, случайно занесённые в жандармский дивизион. Молодые дворяне, мало или ничему не учившиеся, без состояния, не зная, куда приклонить главы, они были жандармы, потому что не нашли другого дела». Несколько далее он же замечает: «Нельзя быть шпионом, торгашом чужого разврата и честным человеком, но можно быть жандармским офицером, не утратив всего человеческого достоинства».

В связи со всем этим в III Отделении стали не то чтобы косо, но недоброжелательно смотреть на добровольных доносчиков. Конечно, от их услуг не отказывались, но, с одной стороны, слишком был велик процент ложных доносов, а с другой – уж больно они не подходили к новым требованиям. П.П.Каратыгин рассказывает о Бенкендорфе и Дубельте, что они «презирали доносчиков-любителей, зная очень хорошо, что в руках подлецов донос весьма часто бывает орудием мести… Л.В.Дубельт при выдаче денежных наград – десятками или сотнями рублей – придерживался цифры трёх… „В память тридцати сребренников“, – пояснял он…»

Корпус жандармов – глаза и уши императора, говорили тогда. Общественное благо – его цель. Белый платок – для утирания слёз – эмблема его обязанностей. Какая же среда могла дать соответствующий контингент лиц для выполнения такой задачи? Только русская армия, в массе своей всегда служившая верой и правдой своим государям, создавшая им славу, ковавшая величие и могущество России. «По мысли государя, – говорил историк Шильдер, – лучшие фамилии и приближённые к престолу лица должны были стоять во главе этого учреждения и содействовать искоренению зла».

В царствование Александра И на офицеров корпуса жандармов было возложено производство дознаний по делам о государственных преступлениях, на правах следователей под наблюдением прокуратуры, согласно новым судебным уставам.

Всесильный диктатор, «волчьи зубы, лисий хвост» – граф М.Т.Лорис-Меликов – добился уничтожения независимости корпуса жандармов. В феврале 1880 года шеф жандармов был уволен от должности, III Отделение и корпус жандармов стали подчиняться Лорис-Мелико-ву. Высочайшим же указом б августа того же года корпус жандармов был подчинён министру внутренних дел, тому же Лорис-Меликову, III Отделение перестало существовать, и вместо него образован Департамент государственной полиции.

Подчинив себе корпус, Лорис-Меликов, не сумел, однако, целесообразно использовать его силы. Охрана государя была поставлена преступно небрежно. Ею ведали чиновники секретного отделения канцелярии обер-полицмейстера.

В упоении собственной славы Лорис-Меликов в одном из своих докладов красочно изобразил царю то успокоение и благополучие, которого он достиг якобы в империи своими либеральными мерами, смешав непозволительно для государственного человека в одну кучу народ, либеральное общество, политиканов и революционеров. За тот знаменитый доклад, образчик безграничного самомнения, легкомыслия и политического невежества со стороны министра внутренних дел, Россия заплатила спустя немного времени жизнью своего царя-освободителя.

После убийства Александра II было создано Петербургское охранное отделение с чинами корпуса жандармов. Предупреждение покушения на жизнь Александра III в марте 1887 года арестом террористической фракции «Народной воли» с бомбами на пути предполагаемого проезда царя явилось блестящим актом деятельности корпуса за то время. Чины корпуса разгромили по всей России терроризовавшую прежнее правительство «Народную волю» и, согласно высочайше утверждённому в августе 1881 года «Положению об усиленной охране», приняли к исполнению новую обязанность – производство расследования без участия прокурорского надзора.

Совокупностью энергично принятых мер достигнуто было успокоение.

Новое царствование императора Николая Александровича принесло с собой общественное оживление, властно выдвинулся новый фактор – рабочий вопрос. Корпусу предстояла новая сложная работа.

Люди в гороховых пальто

С конца XIX века до 1917 года в России существовал вопрос, игравший заметную роль в русской государственности, а именно: борьба правительства с различными оппозиционными и революционными партиями и группами.

Оставляя в стороне вопрос о степени необходимости такой борьбы, укажем только, что невероятное крушение огромной страны со всеми её духовными и материальными ценностями совершено именно теми людьми, против которых в своё время были направлены охранительные учреждения России. Вполне ясно, что многие законы были далеки от совершенства и некоторые из них подлежали коренному изменению, но розыскные учреждения к делу изменения законов отношения не имели, их деятельность сводилась только к охране существовавшего в империи государственного строя.

Борьба этих учреждений с различными революционными партиями и группами велась на основании законов, а потому говорить о произволе исполнительных органов не приходится.

Относиться к розыску, можно по-разному, но отрицать его необходимость нельзя, отчего он и существует без исключения во всех государствах мира, причём техника его везде одинакова. Правда, чем шире конституция в стране, тем уже сфера розыскной деятельности в политическом отношении.

Под понятием «политический розыск» подразумевались действия, направленные лишь к выяснению существования революционных и оппозиционных правительству партий и групп, а также готовящихся ими различных выступлений: убийств, грабежей, называемых «экспроприациями», агитаций и пр. С 1914 года это ещё и шпионаж в пользу австро-германского блока.

Розыск по политическим преступлениям – одно, а возмездие по ним – совершенно другое, посему никаких карательных функций у политического сыска не было, а осуществлялись они в ином порядке, о чём речь ниже.

Высшее руководство политическим и уголовным розыском в начале XX века сосредоточивалось в Департаменте полиции при Министерстве внутренних дел.

Как тем, так и другим, ведали отдельные делопроизводства, действовавшие самостоятельно друг от друга. В числе различных отделов департамента существовало делопроизводство регистрации, заключавшее в себе фамилии, клички, фотографии, дактилоскопические и антропометрические данные, относящиеся ко всем без исключения лицам, проходившим по политическим и уголовным делам империи.

В феврале 1917 года запылали по всей России драгоценнейшие для истории документы. Не избегло этой участи и одно из самых больших охранных отделений – Московское. В ночь на 2 марта его подожгли какие-то тёмные личности. Они же руководили толпой, разбрасывающей бумаги во все стороны. Но ещё 1 марта, около 10 часов вечера, группа вооружённых революционеров с солдатами на грузовиках прибыла к охранному отделению и проникла в него со двора. Взломав двери, они забрали находившееся там оружие, часть документов, много бумаг сожгли.

Как ни странно, всё же уцелели архивы всех политических дел, начиная с 1867 года до самого последнего времени – 27 февраля 1917 года.

«Отделение по охранению общественной безопасности и порядка в г. Москве» (таково его полное название) возникло в 1880 году и обслуживало не только Москву и Московскую губернию; оно было в то же время «районным отделением» центральной области, охватывая 13 губерний и являясь самым большим в России.

При мартовском налёте документы «охранки» были выброшены из шкафов, регистрационные карточки – много тысяч – без которых найти что-либо невозможно, рассыпаны по всему зданию, по двору. Ко всему этому при тушении пожара были выбиты все стёкла, всё залито водой и смёрзлось. Однако же погибли только списки лиц, служивших охранке, и библиотека революционных изданий. Исчезли и несколько отдельных дел, взятые, очевидно, не случайно. Так, например, дела № 1 и № б за несколько последних лет. Первое – о служащих охранного отделения, второе – о конспиративных приёмах работы.

Но остался богатый для истории материал, по которому можно восстановить полную картину организации и работы этого учреждения.

Используем мы здесь и такие работы по данной теме: А.Волков «Петроградское охранное отделение», В.Жилинский «Организация и жизнь охранного отделения», П.3аварзин «Работа тайной полиции», В.Ирецкий «Охранка», Л.Меньшиков «Охрана и революция» и др.

Задача «охранки» была трудна, ибо она стремилась не только к подавлению революционного движения и изъятию из обращения неблагонадёжных лиц, но, как видно дальше, и к постоянным заботам о том, чтобы движение, избави Бог, не заглохло, к поддержанию того напряжённого состояния перед грозой, которое так способствует ловле рыбки в мутной воде, получению всяких чинов и отличий.

Всё, что делалось в «охранке», что приходило туда и исходило оттуда, – всё было «секретно» или «совершенно секретно». Секретными были служащие и сотрудники, и приносили они особую присягу и клялись, что никогда и никто, даже близкий родственник, не услышит от них и намёка на служебную тайну. Они не должны были даже знать друг друга и сходились лишь для деловой беседы, и лишь те, которым это было необходимо.

При разрешении своей задачи по выслеживанию и уловлению революционеров «охранка» пользовалась разными средствами и методами. Каковым же они были? Здесь уместно предоставить слово самой «охранке», её официальной инструкции:

Из инструкции ясно, что самое наблюдение резко распадается на две части: наблюдение наружное – при помощи филёров, и когда деятельность революционных организаций освещается изнутри ею самой при помощи членов партии, пристроившихся одновременно и к «охранке».

Сильно различаются филёр и секретный сотрудник. Филёр – это простой шпик, «гороховое пальто» (несколько выше филёр разъездной и заграничный). Его работа была механической: следить за своим клиентом и докладывать «охранке» ежедневно, в форме письменного рапорта, где бывает его подопечный и что делает. Если наблюдаемый берётся под слежку впервые, филёр обязан дать ему кличку.

Как сказано выше, основой работы «охранки» была тайна, все дела и документы велись под псевдонимом как доносчика, так и наблюдаемого. Псевдонимы наблюдаемых впервые вводились филёром, «крёстным отцом». Обычно кличка давалась по наружному виду. Нет нужды, что филёр зачастую не знал ни имени, ни фамилии лица, за которым следил или принял от своего предшественника. Он даёт ему кличку по всей силе своего разумения, а там отделение, которое всё может и знает, разберётся, что это за человек

Кличка должна быть краткая, из одного слова, и притом такая, чтобы по ней можно было судить, относится она к мужчине или к женщине. Кличка должна характеризовать внешность наблюдаемого, его костюм или выражать собою впечатление, производимое данным лицом. Вот образцы кличек наблюдения:

А. Ф.Керенский назывался Скорый, ВЛ.Бурцев – Кашинский, Рябушинский – Кошелёк, Гр.Распутин – Тёмный, министр внутренних дел М.А.Никитин – Лысый, редактор «Голоса минувшего» С.Л.Мельгунов – Плисовый и т. д.

Филёр должен как можно подробнее запомнить и сообщить «охранке» приметы наблюдаемого, манеру ходить и держать себя, отличительные черты его костюма. Получив приказ принять в назначенном пункте в таком-то часу наблюдаемое лицо, филёр ставит своей задачей не упускать его из виду до тех пор, пока не сдаст наблюдаемого своему сменщику; при этом шпику твёрдо внушено начальством вести себя так, чтобы наблюдаемый не заметил за собой слежки, и в крайней случае, филёру предписано лучше бросить наблюдение, чем дать себя заметить.

Филёр недаром носит своё название – он действительно всё время в движении, всё время на ногах, и его наблюдение только наружное. Он не знает, важное или не важное лицо, за которым он следит, часто не знает, принадлежит ли наблюдаемый к какой-либо партии, или это просто интересный для «охранки» человек Вся его деятельность – насторожённая работа ищейки, боящейся в то же время выдать себя и попасться, – вырабатывает из шпика тот особый тип, который поднаторевшие поднадзорные узнавали по манере держаться и пр. «Охранка» учила, как скрывать своё лицо, особо строго внушала, что встречаться глазами с поднадзорным нельзя, так как глаза запоминаются легче всего.

Приняв от своего соратника наблюдение за лицом, филёр преследовал его неотлучно, хотя иной раз и с большого расстояния. Он сопутствовал ему всюду пешком, сопровождал на трамвае или преследовал на извозчике, заходил вместе с ним в чайную, иной раз и в подъезд многоэтажного дома, если необходимо было установить номер квартиры, куда зашёл наблюдаемый. Если преследуемый был «строг», часто посматривал по сторонам и оборачивался, филёр увеличивал расстояние или передавал наблюдение при первой возможности другому.

В тех случаях, когда наблюдение считалось особо конспиративным, когда у наблюдаемого не должно было зародиться и тени сомнения в своей «чистоте», наблюдение за ним одному шпику становилось не под силу, и слежка велась двумя или тремя филёрами по параллельным улицам. При этом один из них следовал за наблюдаемым на таком расстоянии, что едва видел его, а второй и третий филёры шли параллельными улицами. При этом шли они не просто, а с таким расчётом, чтобы их шаги были не быстрее и не тише наблюдаемого, и на каждом перекрёстке они могли его видеть переходящим улицу.

Много ловкости и сноровки требовалось от хорошего матёрого филёра, чтобы не упустить наблюдаемого. Многие революционеры были достаточно ловки, а в таком большом и нелепом городе, как Москва, так много укромных мест, так легко увернуться. И вот «охранка» требовала от филёра, чтобы он знал наизусть все дома в Москве, где есть проходные дворы. Подходя к такому дому, филёр подтягивался к наблюдаемому, держал его глазами, как на привязи.

При первом удобном случае филёр записывал в свою книжку, куда заходил наблюдаемый, сколько там пробыл, в котором часу вышел и т. д. Эту книжку он бережно хранил и по заполнении сдавал заведующему наружным наблюдением. Сообщения филёра должны были быть предельно точны. Охранка любила правду, ставила её выше всего, и плохо доводилось филёру, если он сообщал ложные сведения. Если наблюдаемый был ловок и ускользал от слежки, филёр обязан был, не боясь потерять репутации, донести об этом по службе.

Ежедневные донесения филёра подшивались в особую тетрадь, и сводка сведений из неё вместе с данными секретной агентуры ложились в основу того писаного «Дела», которое с роковой неизбежностью заканчивалось, по техническому выражению охранного отделения, «ликвидацией», то есть арестом данного лица.

Вот выдержки из тетради наружного наблюдения за Григорием Распутиным, он же Тёмный.

«26 марта 1915 года. Разбор шифрованной телеграммы из Петрограда на имя начальника Московского охранного отделения от 2б марта 1915 г. за № 24 554. 25 марта курьерским № 1 выехал в Москву Григорий Распутин, кличка наблюдения Тёмный. Установите неотступное совершенно секретное наблюдение случае выезда сопровождайте. Телеграфируйте мне № 139. Полковник Глобачев».

Конечно, чины «охранки» встретили Распутина, и филёры ежедневно докладывали о его похождениях в Москве.

«В 7 часов вечера приехал на автомобиле № 1592 в дом № 4 графа Шереметева по Б.Кисловскому пер., в подъезд № 2, с двумя неизвестными и неизвестной. Тёмный был в пьяном виде, а также и неизвестные были заметно выпившими. Первые трое пошли в упомянутый подъезд, а неизвестная на автомобиле уехала без наблюдения. Через 15 минут автомобиль вернулся, а через 50 минут вышел один из неизвестных и уехал на нём без наблюдения. В 9 часов вечера вывели из подъезда Тёмного совершенно пьяным, усадили на извозчика и поехали по Никитской, Моховой, Волхонке, к Пречистенским воротам, откуда бульварами к Никитским воротам и домой (т. е. в дом № 4); более выхода его не видали. В 9 часов 30 минут вышел второй неизвестный, совершенно пьяный. На Б.Никитской ул. намеревался сесть в трамвай, но его не пустили, как пьяного. После чего он взял извозчика и отправился в дом № 43, графа Татищева по Пятницкой, 5».

На донесении филёров имеется приписка об уплате им вознаграждения за трудовой день:

"Бычков – 60 коп. трамвай и извозчик 90 коп.

Осминин – 60 коп. трамвай и извозчик 50 коп.

Такова оплата труда филёров, и если бы не извозчики, на которых они ездили не так часто, а в счёт вносили почти всегда, то их заработок был бы просто нищенским.

Если когда-нибудь историку понадобится установить точно время какого-либо события в связи с историческим лицом или общественным деятелем нашего прошлого, он без труда, с точностью до пяти минут, сможет его определить по беспристрастному донесению филёра, подшитому к тетради наружного наблюдения.

Смотря по ходу дела и интереса к данному лицу, «охранка» следила за ним более или менее продолжительное время, а потом подводила итог работы в так называемой сводке наружного наблюдения, в конце которой имелась любопытная диаграмма, графическая сводка наблюдения.

Здесь, как в зеркале, отражены все связи и круг знакомств данного лица; в руках «охранки» уже имеется ясное представление о его времяпрепровождении. Наружное наблюдение сделало своё дело. Картина жизни и деятельности этого лица станет вполне законченной, если осветить его деятельность изнутри, узнать, что делается за стенами этих домов. Поэтому нужно в круг его знакомств ввести своего человека, секретного сотрудника, и это удавалось охранке почти всегда и везде.

Нельзя не обратить внимания ещё на одну мелочь, характеризующую эту организацию. Случалось, филёр, стоя на своём посту, ждал выхода нужного лица из его квартиры; это лицо – Окунь; но вместе с ним выходят ещё трое, и он даёт им клички: Ёрш, Пескарь, Карась. Эта родственность кличек не случайна: филёру таким образом легче запомнить клички целой группы лиц, за которыми он должен следить. Благодаря этому, лица, принадлежащие к одной группе или профессиональному союзу, носили всегда родственные клички. Так, например, члены профессионального союза булочников имели клички Жареный, Пареный, Сухарь и тд.

Бывало, что дежурный филёр давал какую-нибудь кличку лицу, уже окрещённому другим филёром, но путаницы из этого отнюдь не выходило: отделение быстро разбиралось в своих диаграммах и устанавливало тождественность двух кличек, сообщая об этом филёрам. Но большей частью такие ошибки вскрывали сами филёры при передаче взятого под наблюдение с рук на руки или на вечернем общем собрании филёров.

Иногда бывало нужно взять наблюдаемого, едущего в Москву из другого города. И оттуда уже идёт телеграмма, конечно, условная, и без собственных имён, а в адресе нет намёка на охранное отделение: просто – Москва, Гнездиковский, 5, Смирнову. Эти телеграммы составлялись в форме торговых отправлений, причём заведующих розыском называли хозяевами, филёров – приказчиками, а наблюдаемых – товаром. В Москве получается телеграмма: «Благоволите принять товар кашинский едем Петрограда Москву почтовым № 7». По прибытии в Москву петроградские филёры телеграфируют своему начальству в Петроград: «Товар кашинский сдан московским приказчикам». А в пути они, конечно, не спали, следили за ним неотступно и записывали: вышел в Любани, купил газету и тд. Если наблюдаемый скрылся, то телеграфировали: «Товар подмочен». Если наблюдаемый был арестован, филёры слали извещение: «Товар Смирный упакован упаковка хороша».

При арестах каждый охранник мог требовать содействия чинов наружной полиции, предъявляя свою служебную карточку.

Таковы были задачи и функции филёра. Как говорят документы, к 1917 году при Московском охранном отделении было около 80 штатных филёров. Но если прибавить всех околоточных, бывших при каждом участке в распоряжении «охранки», и вольнонаёмных служителей сыска, то эта цифра поднимется до 700.

От негласного наблюдения не был застрахован никто: подозрительный интеллигент и Распутин, студент и великая княгиня, депутат думы и секретный сотрудник охранки, ибо она следила и за собственными служащими. Могло случиться, что начальник Московского охранного отделения следил за начальником Петроградского охранного отделения.

Охранное отделение не предоставляло филёров только своей инициативе и наблюдательности, оно помогало им, чем могло. По-видимому, каждый филёр имел при себе карманный альбом с фотографиями известных революционеров. Это была небольшая книжка с листками из полотна, на которые наклеены портреты, а под ними краткий перечень примет. В любой момент филёр мог сличить, похоже ли наблюдаемое лицо на одно из имеющихся в его альбоме.

Кроме того, в «охранке» имелись большие исчерпывающие альбомы с фотографиями эмигрантов. В этих альбомах были снимки, сделанные при арестах, и домашние, из семейного круга, и уже за границей. Попадали они в альбомы разными путями покупались у прислуги, выкрадывались или же доставлялись в охранку вашими добрыми друзьями. В регистратуре были целые шкафы с фотографиями арестованных, по алфавиту, мужские и женские отдельно. Таких карточек – много тысяч, и каждая за номером, и на каждую хранится в конверте негатив. На обратной стороне – дактилоскопические оттиски пальцев и разные сведения.

Если арестованные не хотели сниматься, это делали насильно, призывая городовых.

Существовала опись многих московских домов, особо подозрительных, состоящих на учёте. С некоторых домов снимались планы и фотографии с указанием проходных дворов и тд. К числу таких домов принадлежали известные дома на Бронной – «Гирши», всегда наполненные студентами, курсистками и всякими подозрительными интеллигентами.

Остаётся добавить, что филёров принимали на службу с большим разбором.

Вот некоторые параграфы инструкции начальникам отделения по организации наружного наблюдения.

"Филёр должен быть политически нравственно благонадёжным, твёрдым в своих убеждениях, честный, трезвый, смелый, ловкий, развитой, сообразительный, выносливый, терпеливый, настойчивый, осторожный, правдивый, откровенный, но не болтун, дисциплинированный, выдержанный, уживчивый, серьёзно и сознательно относящийся к делу и принятым на себя обязанностям, крепкого здоровья, в особенности с крепкими ногами, с хорошим зрением, слухом и памятью, такою внешностью, которая давала бы ему возможность не выделяться из толпы и устраняла бы запоминание его наблюдаемым.

Филёрами не могут быть лица польской и еврейской национальности. Вновь поступающему филёру должно быть разъяснено, что такое государственное преступление, что такое революционер, как и какими средствами революционные деятели достигают своих целей, несостоятельность учений революционных партий. Объясняются задачи филёра – наблюдение и связь филёра с внутренней агентурой, серьёзность принятых на себя обязанностей и необходимость безупречно правдивого отношения к службе вообще, к даваемым сведениям в особенности, вред от утайки, преувеличения и ложных показаний. Причём ему должно быть указано, что только совокупность, безусловно, точно передаваемых сведений ведёт к успеху наблюдения, тогда как искажение истины в докладах и стремление скрыть неудачи в работе наводят на ложный след и лишают филёра возможности отличиться.

Принимать филёров нужно с большой осторожностью; при сомнении новичка испытать, выдержав его при отделении недели две без поручений по наблюдению, стараясь за это время изучить его характер, на основании данных общения его с другими служащими. При всех достоинствах чрезмерная нежность к семье или слабость к женщинам – качества, с филёрской службой несовместимые. Ему же в первый день службы должно быть внушено: всё, что он слышал в отделении, составляет служебную тайну и не может быть известно, кому бы то ни было. Во время испытаний новичка нужно посылать для детального изучения города: узнавать проходные дворы, трактиры, пивные, сады, скверы с их входами, отход и приход поездов, пути трамваев, места стоянки извозчиков, таксу их, учебные и другие заведения, время занятий, фабрики и заводы, начало и окончание работы, формы чиновников и учащихся и пр.

Полученные в этой области.филёром познания он должен представлять ежедневно в письменном виде заведующему наблюдением для суждения о степени пригодности его к филёрской службе.

Одеваться филёр должен, согласуясь с условием службы; обыкновенно же так, как одеваются в данной местности жители среднего достатка, не выделяясь своим костюмом вообще и отдельными его частями (также ботинки) из общей массы жителей.

При выходе наблюдаемого филёр должен держать себя спокойно, не теряться, не срываться с места. Если наблюдаемый ещё не видел следящего за ним филёра, то последнему лучше укрыться, но если наблюдаемый заметил, то лучше остаться, не изменяя положения, и трогаться лишь тогда, когда наблюдаемый далеко отойдёт или завернёт за угол.

…На глухих улицах и переулках совершенно нельзя смотреть в лицо наблюдаемому.

Если встреча наблюдаемого с филёром неизбежна, то не следует ни в коем случае встречаться взорами (не показывать своих глаз), так как глаза легче всего запоминаются.

В местностях, недоступных для стоянки пеших филёров, а также к наиболее важным наблюдаемым для успешности наблюдения назначается конное наблюдение, через филёра, переодетого извозчиком.

…Появление извозчика вне места их обычной стоянки обращает внимание дворников и сторожей, которые обыкновенно гонят их, чтобы не гадили лошади. В этом случае продолжительность стоянки извозчика-филёра на одном месте зависит от находчивости филёра. Он всегда должен быть готовым к ответам и быстро схватывать тип дворника. Судя по типу дворника, извозчик одному говорит, что ожидает доктора, приехавшего к больному, другому по секрету сообщает, что ожидает «барина», находящегося у чужой жены и для поездок по этому делу всегда берёт его, или же рассказывает басню про такую же барыню; третьему предлагает угостить «по-хорошему», чтобы не гнал с выгодного места и т. п. На вопрос публики отвечает: «Занят».

Наблюдение за местами, где предполагаются лаборатория, типография, склад оружия и т. п., ведётся с крайней осторожностью. В таких случаях пешее наблюдение ведёт часто к провалу, а потому наблюдать из квартиры (снимается напротив или поблизости) или ставить конное наблюдение, если есть близко извозчик; на бойкой улице – переодетым торговцем, посыльным, в помощь которым даются пешие филёры. Последние не ставятся близко около наблюдаемого дома, а загораживают выходы из улицы и берут наблюдаемых по пути, ведут их с большой осторожностью, остерегаясь малейшего провала. При возвращении таких наблюдаемых домой надо идти как можно дальше от наблюдаемых. Входить во двор или дом для установки квартиры можно только в бойких дворах и очень больших домах.

В продолжительной командировке в маленьких городах удобнее жить с семьёй, так как меньше шансов на провал, и, кроме того, прогулки с женой или ребёнком часто могут замаскировать наблюдение.

Письма по наблюдению посылаются заказными в двух конвертах с сургучной печатью, причём в верхнем конверте на месте печати делается прорез, чтобы сургуч при запечатывании проник до внутреннего конверта и припечатал его к наружному. Письма рекомендуется сдавать на вокзалах или же опускать в почтовые ящики поездов".

Долгий опыт «охранки» выработал свои приёмы, а самая техника их выполнения была иной раз просто блестящей.

Так, когда небезызвестный монах Илиодор, бывший друг Распутина, а потом его непримиримый враг, был сослан в Новосильский монастырь, охрана его была поручена Московскому охранному отделению под личную ответственность его начальника П.Заварзина. Последний командировал лучших филёров. Но надзор на месте оказался чрезвычайно трудным: толпа поклонниц монаха во всяком новом лице видела шпиона и ревностно охраняла своего «батюшку», а между тем наблюдение должно было остаться тайным. И вот через два-три дня Илиодор сам под руку ввёл во храм одного из филёров и, представив его своим поклонницам, просил не обижать его неосновательными подозрениями.

Но несмотря на ловкость филёров, Илиодору удалось обмануть наблюдение и удрать в Царицын, за что Заварзин был удалён со своего места, несмотря на усиленные хлопоты и оправдания.

Инструкция начальникам охранных отделений по организации наружного наблюдения

1. Одним из средств негласного расследования является наружное наблюдение за лицами, прикосновенными к революционному движению, для каковой надобности приглашаются особые лица (филёры).

2. Наружное наблюдение представляется средством, большею частью вспомогательным, а потому при отсутствии освещения со стороны внутренней агентуры оно лишь в исключительных случаях может дать самостоятельный материал для выяснения сообществ. Потому наибольшую выгоду из наружного наблюдения можно получить только при строгом сообразовании его с указаниями внутренней агентуры на значение наблюдаемых лиц и намеченных филёрами событий.

3. При отсутствии попутного освещения со стороны внутренней агентуры не следует допускать чрезмерного развития наружного наблюдения, так как будучи весьма растяжимо, оно может давать весьма обширный, непонятный материал, крайне затрудняющий работу филёров и отделений.

4. Подробные правила для деятельности филёров изложены в особой инструкции.

5. В видах более успешного наблюдения филёры должны быть приучены к возможно тщательному запоминанию лиц наблюдаемых, а не к определению их по одной одежде.

6. В отношении представления филёров для допроса в качестве свидетелей при дознании подлежит в точности руководствоваться правилами, изложенными в циркулярном предписании начальникам губернских и областных жандармских управлений от 20 марта 1903 г.

7. Сведения по наблюдению, заслуживающие серьёзного внимания, представляются еженедельно в районное охранное отделение по каждой организации отдельно.

8. Все сведения по наружному наблюдению за каждым отдельным лицом записываются филёрами ежедневно в вечерние рапортные книжки; по каждой организации отдельно составляются сводки лиц и домов, проходящих по наблюдению.

9. Для быстрых справок иметь дугу сведений о домах, на которую надеваются листки трёх цветов в порядке номеров домов по каждой улице особо: на первый – красный – заносятся все сведения об агентуре и пр. Второй – зелёный – является сводкой наружного наблюдения по этому дому. На нём, по каждой организации отдельно, отмечается, кто, когда и кого посетил в данном доме. Третий – белый – представляет из себя выписку из домовых книг лиц, живущих в означенном доме, к квартирам которых, по предположению, могли относиться посещения, агентурное сведение или сведение по переписке. Все три листка на один дом кладутся по порядку один на другой.

10. К 5-му числу каждого месяца начальники охранных отделений представляют в районные охранные отделения и в Департамент полиции списки лиц, проходивших по наблюдению, по каждой организации отдельно, с полной установкой знакомых: фамилия, имя, отчество, звание, кличка по наблюдению и по организации, и кратким указанием причин наблюдения.

Наиболее серьёзным – центральным – лицам следует давать вкратце характеристику в особом примечании к этому списку.

11. Заведующие наблюдением и старшие филёры в отделениях должны знать адреса таковых же всех других охранных отделений для посылки условных телеграмм и писем.

12. Сопровождать наблюдением в иногородних поездах следует только лиц: а)в отношении коих имеются специальные на этот счёт распоряжения Департамента полиции; б) основательно подозреваемых в террористических злоумышлениях; в) о коих доподлинно известно, что поездка их имеет революционную цель.

13. Для сопровождения наблюдаемых в иногородних поездках командируется не менее двух агентов, так как только в этом случае может быть обеспечен успех наблюдения и устранены нежелательные случайности.

14. Филёр, выехавший с наблюдаемым, при первом удобном случае телеграфирует заведующему наблюдением в район и своему начальнику. Телеграммы должны носить характер торговой корреспонденции.

15. В случае выбытия наблюдаемого в сопровождении филёров в район ведения другого охранного отделения или управления начальнику последних немедленно телеграфировать о том шифром с обязательным указанием: какого числа, каким поездом и какой дорогой, в вагоне какого класса выехал наблюдаемый, как его фамилия (если не установлено, то кличка), кто его сопровождает, к какой он организации принадлежит, какое значение он имеет для розыска и что требуется в отношении его принять: неотступное наблюдение, установка личности, задержание. В этих же телеграммах указывать условные признаки, по которым можно узнать сопровождающего филёра.

Секретные сотрудники

Цветочки провокации

В 1903 году заведующий агентурой в Париже Н.И.Рачковский, по личному приказанию царя, был уволен в отставку за то, что сообщил неблагоприятные сведения о шантажисте-спирите Филипсе, который пользовался большим влиянием при дворе.

В Париж был командирован Ратаев, а на место заведующего особым отделом министр внутренних дел Плеве пригласил начальника Московского охранного отделения С.В.Зубатова, который ввёл на службу в Департамент полиции охранников: Медникова, Меньшикова, Квицинского, Труткова, Зверева, проваленных сотрудников – Гуровича, Панкратова и жандармских офицеров Терещенкова, Комиссарова, Меца и других.

С появлением этих лиц взгляды на революционное движение изменились. Создалась система исключительных награждений за открытие сенсационных дел: тайных типографий, складов бомб и пр.

По инициативе Зубатова Россия покрылась сетью охранных отделений, во главе которых были поставлены молодые жандармские офицеры, более восприимчивые к новым методам политической борьбы.

Для надзора за отправлявшимися в Россию революционерами с согласия германского правительства учреждена была в 1902 году в Берлине самостоятельная агентура, начальником которой стал Гартинг (Геккельман), бывший секретный сотрудник III Отделения по партии «Народная воля». Гартинг тогда же за прежние заслуги был произведён в первый чин коллежского регистратора, а затем сразу же в коллежского советника. Деятельность его, главным образом, свелась к тому, чтобы дискредитировать своего конкурента Ратаева, возглавлявшего парижскую агентуру, и занять его место. Это ему удалось с помощью вернувшегося из опалы Рачковского: Ратаева уволили.

В бытность А.А.Лопухина директором Департамента полиции произошёл такой случай. После убийства террористом Каляевым великого князя Сергея Александровича петербургский генерал-губернатор Трепов вошёл без доклада к Лопухину и сказал «убийца», потом повернулся и вышел из кабинета. Дело в том, что Трепов, будучи московским обер-полицмейстером, возбудил ходатайство об ассигновании 30 тысяч рублей на охрану великого князя, а Лопухин отказал.

Вскоре генерал Трепов был назначен товарищем министра внутренних дел, заведующим полицией. Но вся его распорядительность выражалась в том, что с первых же дней он настолько затюкал чиновников, что некоторые из них, приезжая к нему с докладом, лишались способности произнести хотя бы слово, и тогда Трепов говорил: «Приведите ко мне говорящего!» Кроме того, отдавая явно противозаконные распоряжения, он требовал, чтобы была приискана статья закона, оправдывающая его действия.

Ближайшим своим помощником Трепов назначил Рачковского, который немедленно приступил к организации своей личной агентуры и с этой целью выписал из Парижа Гапона, который должен был сманить в секретные сотрудники Рутенберга. Но об этом ниже.

Директора Департамента полиции непрестанно менялись, оставаясь на своей должности лишь по нескольку месяцев, и наконец был назначен М.И.Трусевич, который задумал превратить департамент в боевое учреждение, введя в его состав жандармских офицеров, – они и стали руководить политическим розыском. Генерал Климкович стал заведовать особым отделом, а его ближайшими помощниками явились ротмистр, позже генерал Ерёмин – по партии эсеров, полковник Беклемишев – по польским партиям и т. д.

Приглашение на службу в Департамент полиции жандармских офицеров было вызвано ещё и возникшим ко многим чиновникам недоверием после сделанных за границей старшим помощником делопроизводителя ЛЛ. Меньшиковым разоблачений работы охранки.

Разоблачения В.Н.Бурцева тоже явились для департамента полной неожиданностью, и Трусевич с жандармскими офицерами прилагали все усилия к восстановлению агентуры.

Новой эпохой для Департамента полиции явилось появление на посту товарища министра внутренних дел генерала П.Г.Курлова, который первым делом стал набирать близких ему людей: директором Департамента утвердили ничем не примечательного Н.П.Зуева, делами же заправлял М.Н. Веригин – личный друг Курлова. Заведующим парижской агентурой стал отставной штабс-ротмистр ААКра-сильников, бесшабашный кутила.

Ходили слухи, что Курлов, как ярый монархист, был назначен против желания Столыпина, для создания противовеса «либеральным» стремлениям последнего. Ведь Столыпин был министром внутренних дел.

Последствием разоблачений Бурцева явилось массовое увольнение секретных сотрудников, которые стали приходить в департамент просить о назначении им пособий и трудоустройстве. Пособия им давались мизерные, по 200 – 300 рублей, в дальнейшей их судьбе департамент участия не принимал, стараясь поскорее от этих людей отделаться.

У английского писателя Честертона есть затейливый роман «Человек, который был четвергом». Доброволец-провокатор поэт Сайм случайно становится участником собрания анархистов. Находчивый, злой и остроумный, он тут же на собрании приобретает симпатии анархистов и избирается ими в верховный совет анархистов Европы, каждый из членов которого носит кличку дня недели. В заседании совета вдруг поднимается вопрос о предателях, и когда Сайм, чувствуя на себе пристальный взгляд председателя, пытается вытащить из кармана револьвер, чтобы застрелиться, он замечает, что то же самое хочет сделать и его сосед. В конце концов оказывается, что и все другие анархисты – агенты полиции.

Этот фантастический роман мог стать для России реальной историей.

В современной юридической литературе под провокатором понимается не просто полицейский агент, предатель, проникший в революционную среду, а такой агент, который своими действиями побуждает, подстрекает революционеров (независимо по каким причинам, «государственным» или «личным») к невыгодным для них действиям с целью их разоблачения и ареста.

В партиях народовольцев и эсеров, где главным средством борьбы с правительственным строем был террор, провокация процветала особенно сильно. «Охранке» важно было не допустить террористических актов и, чтобы предупредить их, они, бывало, провоцировались.

В работе с социал-демократами охранное отделение действовало больше приёмами осведомления.

Неотделимы террор и провокация. Там, где раздаются револьверные выстрелы, зачастую живут бесчестье, предательство.

Политическая провокация особенно практиковалась при Плеве. Осуществлял её в основном подполковник Г.Судейкин, которого называли «практическим сердцеведом».

Началось с «Народной воли».

Среди арестованных добровольцев III Отделение отбирало наиболее уязвимых в духовном отношении. Убоявшись виселицы, стал опознавать своих товарищей Иван Окладский. За предательство в гостиничном номере зарезан слесарь Рейнштейн.

После казни первомартовцев руководителем остатков «Народной воли» был Сергей Дегаев, ставший агентом Судейкина. Когда Дегаева разоблачили, от него потребовали убить Судейкина. Иначе – смерть. И Дегаев в декабре 1883 года выстрелом из револьвера разнёс голову своему шефу. Трудно все это объяснить – снисходительность и прочее – но революционеры переправили Дегаева за границу, торжественно приговорили к изгнанию, и он уехал в Америку, где благополучно прожил ещё 27 лет. А народу ведь погубил немало.

Не жандармерия делала Азефов и Малиновских, она лишь выбирала их из революционной среды. Их создавала сама революционная среда. Прежде всего они были членами своих революционных организаций, а уже затем шли шпионить и доносить.

Чины охранного отделения или жандармского управления, от начальника до младшего филёра, никогда в революционные ряды не становились.

Дать исчерпывающий список секретных сотрудников, работавших в партии социал-демократов, пока нельзя, так как разработку имеющихся по этому вопросу материалов нельзя считать законченной. Можно говорить лишь о некоторых агентах внутреннего наблюдения.

Из них, несомненно, самым видным членом партии был Роман Вацлавович Малиновский.

Большевик-провокатор

В 1914 году в Государственной думе разразился скандал. Все знали руководителя большевистской фракции IV Думы, члена ЦК партии большевиков Романа Малиновского. Он вышел из рабочих, многого достиг самообразованием, стал секретарём союза металлистов. Неизвестно, что его привело в «охранку». Там Малиновского зачислили в штат и положили для начала двести рублей в месяц.

Он постоянно виделся с Лениным – тот редактировал его статьи, становился видным партийным публицистом. В 1914 году в Париже он прочитал реферат о работе большевиков в Думе, который Ленин очень высоко оценил.

Все бы хорошо, да Николай II, поддаваясь ширящемуся либерализму, назначил товарищем министра внутренних дел Джунковского, известного тем, что будучи московским генерал-губернатором, ходил в 1905 году с революционерами под красным флагом от тюрьмы к тюрьме, освобождая политзаключённых. Начав знакомиться с агентурной картотекой, Джунковский очень удивился и, явившись к председателю Думы Г.Д. Родзянко, выложил ему: так и так, не депутаты у вас, а шпионы. Малиновский тут же сложил с себя полномочия депутата и бросился в Поронино к Ленину и Зиновьеву, жалуясь на усталость, депрессию и пр. А слухи о провокаторе уже пошли. Дан и Мартов опубликовали заявления, обличающие Малиновского. Но Ленин объявил: «Наш ЦК ручается за Малиновского!..» В первую мировую войну Малиновский попал в плен к немцам, в 1918 году выбрался оттуда и появился в России. Верховный трибунал ВЦИК тут же осудил его и расстрелял в 24 часа.

Имеющиеся в нашем распоряжении сведения о нем – это, во-первых, некоторые данные, опубликованные в газетах «День» (от 16. июля 1917 г.) и «Русское слово» (от 19 мая 1917 г.), из материала, добытого Верховной следственной комиссией, учреждённой при министре юстиции А.Ф.Керенском, и, во-вторых, материалы, имеющиеся в архиве Московского охранного отделения. На основании этих данных мы можем составить довольно полное представлением о нашем герое.

По справкам о судимости, издававшимся министерством юстиции, Р.В.Малиновский (р. в 187бг.) был неоднократно судим за кражи, даже со взломом. Около 1901 – 1902 годов он стал сближаться с социал-демократическими рабочими кругами, а позднее был деятельным членом комиссии по рабочим вопросам при социал-демократической фракции III Государственной думы; в 1906 – 1910 состоял одно время секретарём союза рабочих-металлистов. К этому же времени относится его близкое знакомство, с одной стороны, с кругами, близкими к Ленину, а с другой – с московской «охранкой», секретным сотрудником которой он делается в 19Ю году. 13 мая этого года Малиновский по операции против эсдеков арестовывается в Москве на улице и на допросе заявляет жандармскому офицеру Иванову о своём желании переговорить откровенно с начальником отделения Заварзиным. Освобождённый 23 мая, Малиновский вступает в агенты охранки. В это время он, как эсдек, – меньшевик-ликвидатор, но, «постепенно, после самых серьёзных размышлений и наблюдений», как он говорил Ленину в январе 1912 года, переходит к большевизму. Одновременно с этой эволюцией он проделывает хорошую карьеру и в охранном отделении, где его ценят, увеличивая жалованье, первоначальный размер которого не превышал 50 рублей в месяц. До 1912 года всего агентурных записок, освещающих работу московских социал-демократов, в архиве имеется 57. За это же время Малиновский три раза нарочно арестовывался, но за отсутствием улик освобождался.

Со времени поездки в январе 1912 года на Пражскую конференцию ленинцев Малиновский становится в ряды наиболее видных большевиков. На этой конференции он произвёл хорошее впечатление на Ленина, был избран в ЦК партии и намечен кандидатом от рабочих московской губернии в IV Государственную думу.

По приезде с конференции в Москву «стремится, сообщает охранному отделению сотрудник Сидор (А.А.Поляков), выставить свою кандидатуру по рабочей курии от губернии, и есть основание полагать, что он легко проведёт её, как имеющий популярность в рабочей среде». Через день сам Малиновский (Портной) сообщает о себе же: «Его кандидатуру в государственную думу московский социал-демократический комитет определённо решил поддерживать». 20 сентября он о себе же: «Им собрано 20 рублей денег на командировку своих агентов по губерниям для агитации среди рабочих о голосовании за него при выборах в Государственную думу». 30 сентября он сообщает, что избран выборщиком на губернский избирательный съезд, 3 октября сотрудник Сидор сообщает, что Малиновским получено из-за границы около 300 рублей для ведения агитации среди уполномоченных от рабочих по проведению его кандидатуры, и наконец, сотрудник Пелагея /А.С. Романов/ доносит, что Малиновский участвовал в предвыборном совещании, где его окончательно наметили в Государственную думу.

Так проводили большевики Малиновского в Думу, но едва ли им удалось бы это сделать, если бы того же не желали бы и в охранном отделении, и в Департаменте полиции. Последние к тому же всячески устраняли препятствия, возникшие на пути Малиновского в Таврический дворец. А первое препятствие явилось в лице мастера завода, где работал Малиновский, Моисея Кривова.

Находясь в плохих отношениях с Малиновским, Кри-вов грозил уволить его с завода и тем самым сделать невозможным выборы Малиновского. Кривова на время выборов арестовали. Вскоре появилось новое препятствие. На основании Положения о выборах, в них не могли участвовать лица, подвергшиеся по суду наказанию за кражу, мошенничество, причём означенное ограничение не покрывалось и давностью. Вице-директор Департамента полковник Виссарионов предоставил директору Белецкому такой рапорт: «Вследствие личного приказания имею честь обратить внимание Вашего превосходительства на положение о выборах в Государственную думу и доложить, что согласно 1 п. 10 ст. известно Вам лицо, как отбывшее наказание в 1902 г. за кражу со взломом из обитаемого строения, как за кражу в третий раз, по моему мнению не может участвовать в выборах. К изложенному считаю долгом присовокупить, что Вы изволили приказать доложить Вам, что надлежит возбудить перед г. министром вопрос о том, следует ли ставить в известность о существующем ограничении московского губернатора, или это лицо должно пройти для него совершенно незамеченным». На представлении рукой Белецкого помечено: «Доложено г. министру. Предоставить дело избрания его естественному ходу». К переписке приложен лист бумаги с оттиском штемпеля особого отдела: «Шифр, Москва, начальнику охранного отделения. Вопрос об участии известного Вам лица в выборах предоставьте его естественному ходу. Белецкий». На другом листке такой текст: «…разбор шифрованной телеграммы из Москвы от начальника охранного отделения на имя Департамента полиции. Дело предоставлено его естественному ходу. Успех обеспечен. Подполковник Мартынов». Наконец, 26 октября начальником Московского охранного отделения донесено директору Департамента: «исполнено успешно».

Выборы Малиновского в Государственную думу прошли успешно. Жена Ленина, Надежда Крупская, прислала поздравительное письмо, в газете «Правда» появилась горячая статья, выражающая уверенность, что Малиновский, уже более десяти лет являющийся социал-демократом и пользующийся большим уважением, несомненно скоро заявит о себе всей России. Департамент полиции увеличивает ему жалованье до 500 рублей в месяц.

После избрания Малиновский развивает чрезвычайно энергичную деятельность: как член Ленинского ЦК, как член Государственной думы и как сотрудник Департамента полиции.

В качестве члена ЦК он присутствует на февральском совещании этого комитета, происходившем на рождественских каникулах 1912 – 1913 годов в Кракове. В январе 1913 Малиновский приезжает в Москву для организации легального марксистского издания. Летом 1913 он снова за границей, на частном совещании лиц, пользующихся исключительным доверием Ленина (кроме самого Ленина и Малиновского, тут были Крупская, Зиновьев и Каменев). В представленном Малиновским в Департамент полиции отчёте об этом совещании обращает на себя особенное внимание место, где он говорит о возникших в большевистском центре подозрениях, что «вблизи думской шестёрки есть лицо, связанное с розыскными органами империи». Подозревать в предательстве кого-нибудь из членов самой шестёрки, и в частности Малиновского, у Ленина и его ближайших помощников Зиновьева и Каменева, очевидно, не было и мысли, судя по тому, что и после истории с Черномазовым Малиновскому на этом совещании были даны ответственнейшие поручения, как-то: назначение двух учеников из Москвы в открывавшуюся Лениным партийную школу пропагандистов, раздобывание денег на эту школу, организация в Москве газеты и прочее.

Во исполнение данных ему поручений Малиновский в августе 1913 принимает деятельное участие по изданию в Москве большевистской газеты «Наш путь», первый номер которой вышел 23 августа. 2 сентября сам Малиновский в качестве секретного сотрудника (теперь он носит кличку Икс) сообщает начальнику Департамента полиции Мартынову, что социал-демократ Данский намечает его (Малиновского) издателем журнала «Вопросы страхования», а 13 сентября он же доносит Мартынову, что ездил вместе с Петровским к Павлу Мостовенко за деньгами на партийные цели. 15 сентября Малиновский участвует на совещании видных социал-демократов от редакции газеты «Наш путь», на котором было решено вызвать стачку– протест по случаю преследования рабочей печати и для этого выпустить листовку. На другой день Малиновский уехал за границу на совещание ленинцев, названное по конспиративным соображениям «августовским» (на этом совещании, кроме Малиновского, присутствовал ещё провокатор А. И. Лобов).

Из постановлений этого совещания чревато последствиями было постановление по вопросу об отношении думской «шестёрки» к «семёрке». Совещанием было решено «идти на явный раскол» с меньшевиками в случае неудовлетворения ими требований ленинцев. По возвращении в Петербург Малиновский добился этого раскола, что привело к вмешательству в партийные дела русских социал-демократов Международного социалистического бюро.

Служа в свой подпольной работе двум господам – Департаменту полиции и РСДРП, Малиновский и как член Государственной думы был таким же «двуликим». Верховной следственной комиссией установлено, что он произносил в Думе речи частью от себя, частью же заранее приготовленные Лениным, Зиновьевым и другими лицами. Эти заранее приготовленные речи Малиновский представлял и на просмотр вице-директору Департамента Вис-сарионову, делавшему свои поправки.

Из выступлений Малиновского в Думе особенно замечательны 30 октября 1913 года и 22 апреля 1914 года. Подписав первым запрос к министрам внутренних дел и юстиции по вопросу о провокации социал-демократических депутатов И Гос. думы, Малиновский 30 октября 1913 года произнёс горячую речь в защиту спешности этого запроса. Речь эта, вызвавшая ряд сочувственных отзывов и приветствий, напечатанных в газете «Правда», создала Малиновскому широкую популярность. 22 апреля 1914 года состоялась бурная обструкция со стороны левого крыла Государственной думы против председателя Совета министров Горемыкина, причём 21 депутат, в том числе и Малиновский, были исключены на 15-м заседании. По словам членов Государственной думы Бадаева и Муранова, Малиновский возмущался создавшимся положением и настаивал на том, что «с этими карами парламентскими способами бороться нельзя», что «нужны другие приёмы борьбы», что «возвращение в Думу было бы позорным, необходимы более революционные выступления в виде уличных манифестаций рабочих, которых депутаты должны были поднять на защиту».

Этот взгляд Малиновского не встретил сочувствия среди левых элементов Думы, и 7 мая 1914 года депутаты, по окончании срока исключения, возвратились в Думу. Здесь они по очереди читали декларацию с выражением протеста против насилия, причём председатель лишал говоривших слова. Когда после членов Думы Керенского и Хаустова выступил Малиновский и упорно продолжал читать декларацию, несмотря на лишение его слова председателем Думы, последний был вынужден поручить приставу Государственной думы предложить Малиновскому покинуть кафедру. И только после этого Малиновский ушёл на своё место. В тот же день председатель Думы М. В. Родзянко узнал от товарища министра внутренних дел В. Ф. Джунковского, что Малиновский является сотрудником «охранки». 8-го того же мая Малиновский внезапно сложил с себя депутатские полномочия и немедленно выехал за границу. Как видно из показаний допрошенного в качестве свидетеля генерал-лейтенанта Джунковского, когда он узнал о том, что ещё до его назначения на должность товарища министра, в Государственную думу был проведён при содействии Департамента полиции сотрудник охраны, «твёрдо решил прекратить это безобразие», но так, чтобы не вызвать скандала ни для Думы, ни для министров.

После неоднократных совещании с директором Департамента полиции ВА Брюн де Сент Ипполитом было решено выдать Малиновскому годовое жалованье в размере 6000 рублей, потребовать от него выхода из Госдумы и отправить его немедленно за границу. Все это и было вслед за тем исполнено, причём, как оказалось, Малиновский не счёл нужны представить какие-либо объяснения своего ухода софракционерам. По приезде же в Австрию он явился к Ленину и там, несмотря на противоречивые объяснения причин своего ухода, был партийным судом оправдан по обвинению в провокаторстве по недостаточности улик Появившиеся же сначала в Госдуме, а затем и в печати, и в обществе слухи о сношениях Малиновского с деятелями охраны были энергично опровергаемы в печати как самим Лениным, так и другими представителями большевиков.

Про дальнейшую судьбу Малиновского достоверно известно лишь, что он оказался в одном из лагерей военнопленных в Германии, но как он туда попал – не установлено. По словам Ленина и Зиновьева, Малиновский неоднократно им писал после этого из Германии; из писем к ним других военнопленных выяснилось, что Малиновский открыл там партийные занятия, читал лекции, разъяснял Эрфуртскую программу, причём слушатели присылали главе большевизма восторженные отзывы о нынешней деятельности Романа Малиновского.

Таковы данные, добытые Верховной следственной комиссией по делу об этом провокаторе. К ним мы можем добавить один любопытный документ, имеющийся в архиве дел Московского охранного отделения. Это телеграмма помощника начальника Московского охранного отделения подполковника Знаменского московским частным приставам от 17 февраля 1917 года, т. е. за десять дней до начала революции, следующего содержания:

Если Малиновский из всех секретных сотрудников «охранки» является самым крупным по своему положению в партии, то М. И. Бряндинского нужно считать самым крупным из провокаторов, работавших в рядах РСДРП.

Три письма провокатора

Печатаемые ниже три письма провокатора Бряндинского не требуют никаких комментариев. Нужно только указать в нескольких словах условия, в которых они были написаны.

В 1913 году Бряндинский проживал в Нанси. Из России пришли глухие слухи, что провалы, происшедшие перед тем в Москве, были делом его рук. Разобраться в обвинении, предъявленном Бряндинскому, было очень трудно. Не было никаких документов. Все могущее навести на след находилось в Москве. О многом нельзя было заикаться в присутствии обвиняемого. Сам обвиняемый плакал, клялся в своей невиновности, протестовал, проклинал своих обвинителей. Словом, было так, как это бывает почти всегда при обличении провокаторов. Опрос как подсудимого, так и свидетелей установил с полной ясностью, что Бряндинский, несомненно, грязная личность, но данных было недостаточно, чтобы предъявить ему обвинение в предательстве и провокации. Его исключили из партии, устранили от всякой работы.

Бряндинский после объявления ему резолюции скрылся из-за границы в Россию и здесь стал вымаливать себе заступничество и денежную помощь у товарища министра внутренних дел С. П. Белецкого при посредстве своего ближайшего руководителя фон Коттена, убитого впоследствии в Гельсингфорсе.

Письма Бряндинского к фон Коттену и Белецкому выясняют не только, что он провокатор, но и что он провокатор, спокойно занимающийся провокацией, как выгодным для него ремеслом.

(сохранена орфография подлинника)

В деле Московского охранного отделения, озаглавленном: «Моек Комитет РСДРП и работники по районам 1909 г.» имеется список как членов комитета, так и районных работников, составленный на основании сообщений 13 секретных сотрудников, главным образом.Вяткина, т. е. Брян-динского. В списке членов Московского Комитета Бряндин-ский значится под кличкой Матвей в качестве представителя от Лефортовского района, а в списке работников Лефортовского района как ответственный организатор района (живёт в Измайлове).

Судя по тому, что на одной из «розыскных» карточек имеется штемпель: «Розыск отменён, цир. ДП от 12 апр. 1914 г.», можно думать, что просьба Бряндинского о его реабилитации была Департаментом полиции удовлетворена.

12 секретных апостолов

Одним из самых старых агентов «охранки» был видный член социал-демократической партии Яков Абрамович Житомирский, о котором в четвёртом списке раскрытых секретных сотрудников, составленном комиссией при Министерстве юстиции по ликвидации Департамента полиции имеется такая справка:

Крупным осведомителем петербургской «охранки» был Мирон Ефимович Черномазов, о котором в списке, найденном среди других бумаг, сказано:

В списке секретных агентов царского правительства, опубликованном министерством Керенского, М. Е. Черномазов значится, но о нем не дано никаких справок.

О Василии Егоровиче Шурканове в списке провокаторов, опубликованном Министерством юстиции, имеется такая справка:

В списке секретных сотрудников, найденном в бывшем Петербургском охранном отделении, при его фамилии имеется характеристика: «Жадный, просит прибавки».

В том же «министерском» списке значится:

О Житомирском, Черномазове, Шурканове и Сесиц-ком, не имевших тесных связей с Москвой, в делах Московского охранного отделения никаких сведений не найдено, что объясняется, конечно, тем, что они по московской «охранке», как не москвичи, не проходили.

Иначе, естественно, обстоит дело с московскими секретными сотрудниками, из которых наиболее крупными (кроме Малиновского и Бряндинского) из работавших по эсдекам были Андрей Сергеевич Романов и Алексей Иванович Лобов.

Член Совета министра С. Е. Виссарионов, производивший в декабре 1915 года ревизию Московского охранного отделения, в своём отчёте об этой ревизии товарищу министра внутренних дел С. Л. Белецкому даёт такую характеристику А. С. Романова:

Посланный во второй половине 1909 года Московской окружной организацией в школу пропагандистов на о. Капри, Романов по возвращении из-за границы был арестован в Москве 1 марта, а 8 марта помечена составленная на основании полученных от него сведений «агентурная записка» о каприйской школе.

Так блестяще начав свою предательскую деятельность, Романов продолжал вести её с неослабным старанием в течение семи лет, вплоть до революции, получая за свою работу вначале 40 рублей, а впоследствии поднявшись до 100 рублей в месяц. В 1910 году по его сообщениям была ликвидирована московская «инициативная» группа, членом которой он состоял. Сведения о Пражской конференции большевиков (в январе 1912 г.) даны охранному отделению Романовым, представительствовавшим область Центрального промышленного района.

Из дальнейшей деятельности его как провокатора нужно отметить провал им совещания, устроенного думской социал-демократической фракцией 4 ноября 1914 года в Озерках, и участие его в подготовке выступления 10 августа 1915 года рабочих в Иваново-Вознесенске, когда безоружные толпы расстреливались казаками. Дело с арестом совещания в Озерках, очень тонко проведённое Романовым под руководством начальника Московского охранного отделения Мартынова, оставив его вне подозрений со стороны преданных им товарищей, должно было чрезвычайно высоко вознести его в глазах начальства. Имея в лице Мартынова защитника и покровителя, Романов теперь пускается в дела, которые даже Департаментом полиции квалифицируются как провокационные. Участие его в подготовке событий, разыгравшихся 10 августа 1915 года в Иваново-Вознесенске, было одним из поводов назначения ревизии московской «охранки», но и ревизия эта сошла для Романова вполне благополучно: так ценен был он для охранников, конечно, главным образом из-за своих связей с Лениным и его сестрой.

А. С. Романов значится в списке агентов Московского охранного отделения опубликованном московской «Комиссией по обеспечению нового строя», по распоряжению которой он был в своё время арестован.

Алексей Иванович Лобов, поступивший на службу в московскую «охранку» в июне 1913 года, состоял в рядах социал-демократической партии с 1903 г., работая с этого года по ноябрь 1905 года в Крыму, где дважды был арестован. С ноября 1905 года до января 1907 года, когда уехал за границу, работал в партийных организациях в Саратове, Крыму, Харькове и Одессе. В Берлине вошёл в состав заграничной организации при Центральном Комитете. Арестованный в ноябре 1907 года германской полицией, Лобов был выслан из пределов Пруссии и вернулся в Россию. В Москве арестовывается в мае 1910 года; в конце 1911 года входит в состав Московского комитета РСДРП. В 1911 – 1913 годах Лобов в московской организации занимал исключительно важное положение. К этому же времени относится его участие в петербургской газете «Правда». Первые месяцы 1913 года Лобов в Москве занят организационной работой по созданию рабочей газеты, но 19 марта арестовывается и после одного из допросов поступает на службу в охранное отделение.

С конца июня 1913 года появляются «агентурные записки», составленные на основании поступивших от него сведений.

О его деятельности как секретного сотрудника «охранки» «Комиссией по обеспечению нового строя» была составлена такая справка: «(сообщал) о Московской окружн. организации с. – д., о деятельности депутата Государственной думы Р.Малиновского, об организации партийной школы в Поронине (Галиция). В 1914 г. давал подробнейшие сведения о деятельности областного бюро Центрального района, о работе партийных кругов. Выдал участников так называемого „ленинского совещания“ (принимал участие в нем сам), где был арестован делегат Новожилов. В октябре 1913 г. был вызван в Петербург Малиновским, от которого получил поручение объехать Владимирскую и Костромскую губ., причём выдал охранному отделению явочные адреса. В связи этим были аресты в Иваново-Воз-несенске, вызвавшие запрос в Госдуме. Выдал также бывших выборщиков с. – д. в IV Госдуму, собиравшихся в Москве в октябре 1913 г. По доносам Лобова было произведено очень много арестов. Один из наиболее крупных провокаторов».

В указанном отчёте Виссарионова говорится, что сотрудник Мек (охранная кличка Лобова) был уволен начальником, О.О.Мартыновым в конце 1915 года за пьянство. Революция застала Лобова в Крыму. Арестованный в Симферополе в ночь на 18 апреля, он под стражей был доставлен в Москву. По дороге дважды пытался бежать.

Старым партийным работником с хорошим революционным прошлым был Андрей Александрович Поляков, оказавший немалые услуги московской «охранке». О нем «Комиссия по обеспечению нового строя» опубликовала следующее:

К этому нужно добавить, что Поляков был послан начальником Московского охранного отделения Мартыновым на Венскую конференцию социал-демократов 1912 года, о которой он дал «охранке» весьма обстоятельный отчёт. Послан он был со специальной целью препятствовать объединению собравшихся представителей различных социал-демократических организаций, проводя идеи большевизма. «Одним из осведомителей исключительной важности», по определению «Комисии по обеспечению нового строя», являлся Алексей Ксенофонтович Маракушев, о котором в списке провокаторов, опубликованном комиссией, сказано:

По сравнению с указанными Иван Григорьевич Кри-вов является осведомителем менее крупным. В списке «Комиссии по обеспечению нового строя» о нем имеется такая справка: "Кривов Иван Григорьевич, мещ. Нижнего Новгорода (кличка А. Н. О.), техник на заводе Бутырского т-ва «Устрицева и Виноградова». Служил в охранном отделении не менее 5 лет до последнего времени. Осведомлял главным образом о движении трамвайных служащих.

Кроме перечисленных, провокатором оказывается ученик ленинской школы пропагандистов в Лонжюмо, носивший кличку Василий, которого Бряндинский так характеризовал: «Делегат от Нижнего Новгорода, Василий по взглядам большевик-примиренец, уроженец Владимирской губ., по профессии чернорабочий; старый партийный работник, обыскивался и арестовывался».

Что этот Василий – провокатор, даёт нам основание утверждать письмо в Департамент полиции помощника начальника Владимирского губернского жандармского управления в Шуйском ротмистра Орловского следующего содержания:

Сотрудника Владимирца в известных нам списках разоблачённых провокаторов нет, и потому мы пока не знаем, кто работал под этой кличкой, но что Владимирец и Василий, о котором писал Бряндинский, одно лицо, это несомненно.

Эти 12 человек, повторяем, составляют лишь небольшую часть всех провокаторов и просто «осведомителей», работавших в социал-демократической партии.

Она ненавидела революцию

14 августа 1909 года Центральный Комитет партии социалистов-революционеров опубликовал следующее сообщение:

Началом её деятельности была выдача так называемого распутинского дела (подготовка покушения на Николая И в 1895 году). В партии эсеров Жученко работала, главным образом, сначала в московской организации, а потом и при областном комитете центральной области.,

12 октября 1909 года И. А. Столыпин представил следующий всеподданнейший доклад:

Судьба Жученко была устроена, и если бы не страх перед революционерами, то мирному и тихому течению жизни не было бы никаких помех.

Зинаида Федоровна Жученко, урождённая Гернгросс, представляет явление исключительное в галерее охранных типов. Она – образцовый экземпляр типа убеждённых провокаторов. Она была таким своим, таким домашним человеком в охранной среде; её отношения к своему жандармскому начальнику, ко всем этим Гартингам, Климовичам, фон Коттенам были совершенно близкие, но без тени фамильярности. Все эти господа относились к ней с великим уважением, дружеской почтительностью и безоглядной доверенностью. Они не «руководили» ею, а работали совместно с нею так, как работали бы с любым опытным жандармским офицером, и даже с большей уверенностью, склоняясь перед её опытностью, умом, педантичной точностью. Её отношение к руководителям было полно товарищеской приязни и оживлённой дружбы – как раз тех качеств, которые так ценны при общей работе.

Вот собственноручно изложенный эпический, лапидарный рассказ Жученко о своей работе:

В партии, членом которой была Жученко, она была ценным и желанным работником. На её испытанную точность в «работе», на её щепетильную добросовестность, на её товарищескую обязательность можно было положиться. Из рядового члена партии она становится руководителем партийной работы; она входила в состав областного комитета центральной области партии эсеров и приняла участие в Лондонской конференции в 1908 году. Известие об её предательстве произвело ошеломляющее впечатление.

Подозрения возникли в феврале 1909 года, окрепли в апреле, но для превращения в достоверный факт нуждались в непререкаемом аргументе. 26 августа Центральный Комитет обратился к В. Л. Бурцеву с следующим предложением:

Жученко, подозревая неладное, ещё в феврале 1909 года выехала из Москвы и укрылась в Шарлоттенбурге, в скромной квартире. Здесь нашёл её Бурцев, и здесь же она ответила полным признанием выдвинутых против неё обвинений. Она выразила своё сожаление, что так мало послужила охранному отделению, но стояла только на одном, что провокацией она не занималась. «Я служила идее, – заявила она Бурцеву. – Помните, что я честный сотрудник Департамента полиции в его борьбе с революционерами…» «Сотрудничество – одно из более действенных средств борьбы с революцией», – писала она Бурцеву, повторяя в сущности одно из основных положений инструкции по ведению внутреннего наблюдения. «Я не одна, у меня много единомышленников, как в России, так и за границей. Мне дано высшее счастье: остаться верной до конца своим убеждениям, не проявить шкурного страха, и мысль о смерти меня не страшила никогда (иначе я никогда бы не перевозила бомб, как и много другого не делала бы)».

Разоблачённые агенты, сотрудники вызывают различные к себе чувства, но какие бы они ни были, к ним всегда примешивается чувство презрения и гадливости. Когда Жученко закончила свои ответы Бурцеву, она спросила его:

– Вы меня презираете?

– Презирать – это слишком слабое чувство! Я смотрю на вас с ужасом, – ответил Бурцев.

Бурцев составил подробный рассказ о посещении Жученко и о своих беседах с ней. Этот рассказ необычайно интересен с психологической стороны, но ещё интереснее с этой точки зрения отчёт о посещении Бурцева и его беседах с Жученко, сделанный ею самой в письмах к начальнику – полковнику М.Ф.Коттену, в то время начальнику Московского охранного отделения. Сопоставление этих двух рассказов только усиливает драматический эффект события.

Бурцев рассказывает, как 11 августа 1909 года он появился в квартире Жученко. Он обратился к ней с просьбой поделиться с ним воспоминаниями в области освободительного движения. Жученко скромно ответила ему, что она стояла далеко от организаций и вряд ли может быть полезна ему. Впрочем, он может задать ей вопросы. Но Бурцев не решился начать свой допрос в её квартире, где был её сын и жила её подруга. Он просил её прийти для беседы вечером в кафе. Она согласилась, пришла в условленное место, но по какому-то недоразумению не встретила Бурцева. В этот день допрос не состоялся.

Вечером, взволнованная посещением Бурцева, Жученко писала своему другу и начальнику фон Коттену: «Не знаете ли, дорогой мой друг, исчезли ли уже сороки из уготовленных им тёплых краёв? Мне кажется, они уже за границей. И вот почему. Сегодня был у меня Бурцев. „Собираю воспоминания и прошу вас поделиться со мной вашими“. – „Что же вас интересует?“ – „Все. Но здесь неудобно говорить. Будьте добры приехать в 7 ч. вечера на Friedrichstrasse, к подземке. Я буду там ровно в 7 ч“. В 7 ч. я была, как условлено, но его там не было. Прождала до 8 ч. и отправилась домой. Вероятно, завтра придёт ещё раз, если только мой приезд к подземке уже не сыграл какой-то роли. Сауest или нет? Думаю, да. Не будь одно да (простите за тяжёлый язык), Р.Гальц уведомила бы меня давно о визите… Когда я ехала на подземке, признаюсь, мелькнула мысль – не встречаться с ним, уехать. Но это только одно мгновение было. „Я вас где-то встречал“. – „Очень возможно“ (никогда не видела). Ну, как не пожалеть, что Вы не здесь! Было бы интересно побеседовать. Но только Вы остались бы мною недовольны: Вы не любите, когда я говорю спокойно. Но чего волноваться! Я так себе и представляла. Именно он должен был прийти ко мне. Если возможно будет писать, сейчас же напишу Вам о продолжении сей истории. А пока все же до свидания. Всего, всего лучшего!»

Первый акт драмы с завязкой сыгран. Сотрудник чувствует, что за ним следят, что он открыт, и ждёт, как произойдёт разоблачение. Он уверен в приходе судьбы, тысячу раз рисует в своём воображении, как это будет и будет ли предварительно выяснение или сразу наказание, самое тягчайшее. Именно так, как ждала Жученко, пришёл Бурцев.

Второй акт драмы разоблачения был разыгран на следующий день, 12 августа. В 10 часов утра Бурцев уже звонил у двери Жученко. "Она сидела в глубоком кресле, безмятежно смотрела на своего собеседника и казалась с виду совсем спокойной и голос был ровный и уверенный.

Тогда, почти на владея собой, он подошёл к ней в упор и сказал прямо в лицо:

– Я хочу теперь просить вас, не поделитесь ли со мной воспоминаниями о вашей 15-летней агентурной работе в Департаменте полиции и в охране?

Она не то вопросительно, не то утвердительно сказала ему:

– Вы, конечно, не откроете ни доказчиков, ни доказательств.

Бурцев, конечно, решительно отказался открыть свои источники.

Она высокомерно взглянула на своего прокурора и совсем не прежним тоном сказала:

– Я давно Вас ждала. Ещё полгода тому назад я сказала своему начальству: «Бурцев разоблачил Азефа; теперь очередь за мной. Он сам придёт ко мне и будет меня уличать». Как видите, я не ошиблась. И скажу вам искренно: я рада, что вы, а не эсеры явились ко мне.

Бурцев ушам своим не верил. «Для верности» он спросил:

– Значит, вы признаете что вы служили в охранном отделении?

– Да, я служила, к сожалению, не 15 лет, а только 3, но служила, и я с удовольствием вспоминаю о своей работе, потому что я служила не за страх, а по убеждению. Теперь скрывать нечего. Спрашивайте меня – я буду отвечать. Но помните: я не открою вам ничего, что повредило бы нам, служащим в Департаменте полиции.

Допрос начался здесь же в квартире, и затем в течение нескольких часов продолжался в кафе.

В 1 час 22 мин. Жученко отправила телеграмму в Московское охранное отделение фон Коттену: «Micheew (Михеев – охранный псевдоним Жученко) ist bekannt dupch den historeker Brief folgt Zina».

В тот же день написала и письмо, которое должно было быть переслано фон Коттену в случае смерти Жученко. Жученко осталась жива, и письмо осталось непосланным. В тот же день вечером она писала вновь фон Коттену:

"Дорогой мой друг! У меня лежит письмо для Вас, которое Вы получите в случае моей смерти. В нем я подробно рассказываю о втором визите Бурцева. Чтобы Вам ясно было дальнейшее этого письма, должна повториться и сказать, что он начал сегодня прямо с фразы: «Поделитесь вашими воспоминаниями, как агента охранного отделения в течение 15 лет. Умом и сердцем вы с нами».

Я ведь ждала этого ещё с декабря. Раз Бурцев приходит ко мне и говорит это, ясно, что у него имеются документальные доказательства. Поэтому отрицать а 1а Азеф было бы пошло. Согласитесь. Я и подтвердила, исправив неточную дату – 15 лет. Его очень удивило, что не отрицаю. «Имею данные от охранников, среди эсеров подозрений никаких не было. Вас хотели сейчас же убить, но я „выпросил“ у них: расскажите все, ответьте на все вопросы – и ваша жизнь гарантирована». На этом окончился его утренний визит.

От 3 до 7 вечера говорила с ним в Cafe. Отказалась от дачи показаний, объяснила ему, почему я служила вам и другим и каким образом я сделалась агентом. Относительно последнего он объясняет моим арестом, на улице в Петербурге, «воздействием» и пр. Для меня было очень важно разубедить его, и он не мог не поверить, что это не так было. Спрашивал о многом, многом, но я отвечала только на пустяковые вопросы. Надеюсь, что оставалась все время спокойна и ничего не выболтала. Он резюмировал своё сообщение чекистам так «Опасная противница революционного движения, эсеров в частности, действовала только по убеждению вредности всякой революционной деятельности». Появится ли это резюме в его корреспонденциях? Едва ли. Но обещал мне писать только правду. Увидите, как он сдержит своё слово. Через неделю моё имя уже достояние газет, как он сказал, но я думаю, что это будет уже завтра. Сведения обо мне были уже в апреле якобы. «Я преисполнен к вам ужасом. Не мог предполагать, что такой тип, как вы, возможен. Это гипноз». Против этого я горячо протестовала. Но, кажется, он остался при своём.

Несколько раз просил работать с ним. «Вы так многое можете разъяснить, быть полезной.» – «Работайте вы со мной», – сказала я. Негодование! Я отвечаю тем же. «Я умываю руки. Теперь эсеры решат, что с вами делать. Как человеку честному, жму вашу руку, желаю всего хорошего…» Словом, я с удовлетворением увидела, что презрения с его стороны не было. А его ужас – это очень недурно.

Я со своей стороны выразила мою радость, что именно он пришёл ко мне могу надеяться, что мои слова не будут извращены, и не слышала грубой брани и пафоса возмущения. «Я не одна, есть другие в моем роде и всегда будут» – не удержалась я сказать. – «Но ведь я всех разоблачу, у меня уже имеется много документов». Вот, кажется, все существенное моего разговора с ним".

То, чего ждала с трепетом Жученко, свершилось. Карты раскрыты, предатель разоблачён. В третьем акте драмы следовало бы, по теории, дать раскаяния и наказаний. Но раскаяния не было, была только гордость содеянным, гордость своим поведением во время разоблачения. И несомненно, эта гордость запретила ей спасаться от наказания. "Теперь что же дальше? – пишет она 12 августа фон Коттену. – Думаю, что с ним была пара эсеров; если нет (он отрицает), то приедут и, конечно, крышка. Очень интересно было бы знать, что Вы мне посоветовали бы. Я сама за то, чтобы не бежать. К чему? Что этим достигается? Придётся вести собачью жизнь. И ещё с сыном. Быть обузой вам всем, скрываться, в каждом видеть врага и, в конце концов, тот же конец! А вдобавок подлое чувство в душе: бежала! Из-за расстояния должна решать сама, одна. Мой друг! Конечно, хочу знать Ваше мнение, но придётся ли его услышать? Они доберутся раньше Вашего ответа. Ценой измены Вам, Е. К (Е. К Климовичу), всему дорогому для меня могла бы купить свою жизнь. Но не могу! «Вы должны порвать с ними окончательно и все рассказать». – «Отказываюсь!» Простите за неординарный зигзаг мысли, но мне малодушно хочется рассказать Вам, как мой милый мальчик реагировал на мой рассказ (я должна была приготовить его, сказать ему сама, взять из школы). Так вот он говорит: ich werde sie selbst schiessen, vielleicht wird diesse Bande dich doch niht todten!

Простите за отступление, но Вы поймёте, что я исключительно занята мыслью о дорогом сыне".

Со дня на день ждала Жученко расплаты и каждый день писала фон Коттену, чтобы он знал, что она ещё жива. 13 августа она сообщала ему; «Центральный Комитет теперь уже знает, что я не приняла их условий. Не думаю, чтобы они оставили меня так; надо полагать, придумают способ убрать. Задача для них не такая лёгкая: будут, конечно, думать, как бы „исполнителю“ сухим из воды выйти. Я совершенно открыто хожу по улицам и не собираюсь уезжать. Газеты ещё молчат…; Дорогой мой друг! Как хорошо бы с Вами сейчас поговорить. Жду Вашего привета. Чувствую себя хорошо, свободно – стоило жить!»

В тот же день Жученко писала и другому своему другу Е.К. Климовичу: «Теперь жду, что дальше будет. Конечно, убьют. Бежать, начать скитальническую жизнь – нет сил, потеряю равновесие, буду вам всем обузой… Хотя бы эта банда, как выразился мой дорогой мальчик, убила и не обезобразила бы меня. Это моё единственное желание. С каким наслаждением я поговорила с Бурцевым, бросила через него эсеровской банде все моё презрение и отвращение. Надеюсь, он не извратит моих слов».

14 августа Жученко писала фон Коттену: «Дорогой мой друг! Боюсь только одного: серной кислоты. Начинаю думать, они не убьют меня. Довольно трудно ведь. Они уверены, что я окружена толпой полицейских. И „жалко жертвовать одним из славных на провокатора“ – думается мне, говорят они. Вероятно, дойдут до серной кислоты. Конечно, и это поправимо… Но обидно будет. Потом, боюсь, что Бурцев извратит мои слова – и это будет особенно скверно. И особенно опасаюсь, что они похитят сына. Несколько раз представляла себе, как будет, что я буду ощущать, когда меня откроют, и, к своему счастью, вижу, что это гораздо легче. Просто-таки великолепно чувствую себя. При мысли, что они застрелят меня, конечно. С Бурцевым держала себя гораздо лучше, чем могла ожидать от себя в Москве при мысли о сём моменте».

Прошло ещё несколько дней. Центральный комитет официально объявил о провокаторстве Жученко. Бурцев сдержал слово и не скрыл о ней правды. Жученко стала предметом острой газетной сенсации. Она не была убита, не была обезображена, сын был при ней, и она жила по-прежнему на своей квартире. Департамент оплатил её услуги «княжеской» пенсией, а 7 ноября она писала В. Л. Бурцеву: «Осень моей жизни наступила для меня после горячего лета и весны».

Прошло ещё насколько месяцев. Была неприятность с берлинской полицией; она хотела было выдворить из Берлина русскую шпионку, о которой шумела пресса, но по просьбе русского Департамента полиции согласилась оставить Жученко в покое. В письме её к фон Кот-тенуот 18 февраля 1910 года находится любопытное сообщение об отношении к ней берлинской полиции. «У меня тут опять буря в стакане воды. С. – д. Либкнехт сделал запрос в прусском ландтаге министру внутренних дел, известно ли ему, что Ж. снова в Шарлоттенбурге и „без всякого сомнения продолжает свою преступную деятельность“. Недостатка в крепких выражениях по моему адресу, конечно, не было. Я ожидала, что президент (берлинской полиции) после этого запроса снова посоветует мне уехать. Но они отнеслись к этому выпаду очень спокойно. Показали мне только анонимное письмо президента с советом выселить русскую шпитцель, иначе произойдёт что-либо скверное. Я думаю, что это в последний раз упоминается имя Ж. Пора бы, право, и перестать, тем более что я буквально ни с кем не вижусь и не говорю. Своего рода одиночное заключение, только с правом передвижения. Надеюсь, что через полгода окончательно свыкнусь и угомонюсь».

И действительно, через некоторое время Жученко угомонилась. Для неё все было в прошлом, и в этом прошлом, ей дорогом, она жила в воспоминаниях и переписке со своими друзьями-руководителями. Разоблачение ни на йоту не изменило её теоретического уклада, и секретное сотрудничество казалось ей по-прежнему делом нужным и важным. Приводим характернейшие выдержки из её письма 1910 года к Е.К.Климовичу «Изгоев в „Речи“, который является легальным граммофоном того несуществующего ныне, что было партией эсеров, очень утешительно говорит, что Меньшиков возбуждает гадливое чувство. Ну, нравственным возмущениям – грош цена в данном случае, но это показывает, что вот предположение, будто Меньшиков мог бы работать в революционных организациях, едва ли осуществимо. Кто возьмёт его к себе? Меня больше занимает заметка здешней прессы, русское правительство якобы встревожено намерением сего субъекта что-то там опубликовать. Главный вред от него налицо, мы проваленные! Остаётся, следовательно, пресловутое дискредитирование и прочая пальба из пушек по воробьям. Но это ведь лишь минутное волнение и одно времяпровождение, Ничего не изменится; главное всегда считается – сотрудники есть и будут, а следовательно, и банда не сможет поднять высоко головы. Интересно знать, когда это вошло в обращение слово – провокатор? Кажется, с 905 года. И вот с тех пор нас обвиняют всегда в провокации. И пусть! От этого обвинения Департамент полиции ещё не рушился. А что другое может разоблачить Меньшиков? Остаётся только радоваться, что предатель известен. Все многочисленные провалы, все их причины, – хочу сказать, азефский и мой, особенно – показывают, что наша система преследования шаек и проч. К0 – жизненна и плодотворна. А это громадное утешение! тЪвотао это с убеждением, зная теперь, откуда шли все разоблачения, предательства. Само собой, мы никогда не провалились бы при вашем Мих. Фр. (фон Коттен) и других ведений агентуры. И мне даже опасно что вы могли хоть только остановиться на вопросе, не были ли вы причиной моего провала! От предательств не упасется никто… О, если бы не Меньшиков! Тяжело, мой,дру1 не быть у любимого дела, без всякой надежды вернуться к нему!»

В момент объявления войны Жученко жила в Берлине. В первые же дни она была арестована и заключена в тюрьму по подозрению в шпионаже в пользу России. В тюрьме она находилась ещё и в 1917 году. Дальнейшая её судьба неизвестна.

Кровавый Азеф

Мы же обратимся к суперпровокатору в российском терроре Евно Азефу, беспринципному и корыстолюбивому негодяю, не без успеха лавировавшему между полицией и революционерами. Им двигала только личная польза. Он и внешне выглядел очень неприятно: здоровый, с толстым скуластым лицом, выпученными глазами.

В апреле 1906 года «охранка» интенсивно искала следы террористов, готовящих покушение на Дурново. Они следили за домом министра под видом извозчиков и держали связь с четвёртым, явно руководителем. Этого-то четвёртого и опознал один из филёров, утверждая, что это «наш». Пять лет назад в кондитерской Филиппова его показал филёру помощник начальника «охранки» Зубатова Медников, сказав, что это очень важный и ценный сотрудник.

Начальник петербургской «охранки» Герасимов не знал, что и думать. Никакого агента у них в «Боевой организации» не было. Он запросил Департамент полиции, но Рачковский ответил то же. Тогда «четвёртого» втихую задержали и доставили к Герасимову. Он возмущался и грозил влиятельными друзьями.

– Я – инженер Черкас. Меня знают в обществе. За что я арестован?

Герасимов отвечал:

– Все это пустяки. Я знаю, вы раньше работали в качестве нашего секретного сотрудника. Не хотите ли поговорить откровенно?

– О чем вы говорите? Как это пришло вам в голову?

– Хорошо, – сказал Герасимов. – Если не хотите сейчас говорить, вы можете ещё подумать на досуге. Мы можем не спешить. Вы получите отдельную комнату и можете там подумать. А когда надумаете, скажите об этом надзирателю.

«Четвёртого» увели в одиночку. Прошло два дня. Наконец, задержанный попросился на допрос:

– Я сдаюсь. Да, я был агентом полиции и готов все рассказать. Но хочу, чтобы присутствовал Пётр Иванович Рачковский.

Через пятнадцать минут приехал Рачковский. До 1902 года он возглавлял заграничную агентуру Департамента полиции.

– Ах, дорогой Евгений Филиппович, давненько мы с вами не видались!

Но тот, крайне озлобленный после камеры, накинулся со злобой на Рачковского:

– Вы покинули меня на произвол судьбы без инструкций, без денег, не отвечали на мои письма! Чтобы раздобыть деньги, я был вынужден связаться с террористами!

Рачковский успокаивал его. А «инженер» ругался и кричал:

– Ну что, удалось вам купить Рутенберга? А хорошую агентуру вы обрели в Гапоне?.. Выдал он вам «Боевую организацию»?!

И далее продолжал:

– Знаете, где теперь Гапон? Он висит в заброшенной даче на финской границе…

Азеф, потерявший связь с Рачковским, решил заняться профессиональной революционной деятельностью. Так он оказался среди террористов.

Герасимов определил Азефа секретным сотрудником и сразу единовременно выделил ему пять тысяч, которые тот потребовал.

По словам Герасимова, «он был наблюдательный человек и хороший знаток людей. Каждый раз поражало и богатство его памяти, и умение понимать мотивы поведения самых разнокалиберных людей, и вообще способность быстро ориентироваться в самых сложных и запутанных обстановках. Достаточно было назвать имя какого-либо человека, имевшего отношение к революционному лагерю, чтобы Азеф дал о нем подробную справку. Часто оказывалось, что он знает об интересующем меня лице все: его прошлое и настоящее, его личную жизнь, его планы и намерения… По своим убеждениям Азеф был очень умеренным человеком – не левее умеренного либерала. Он всегда резко, иногда даже с нескрываемым раздражением отзывался о насильственных революционных методах действия. Он был решительным врагом революции и признавал только реформы. Меня всегда удивляло, как он, с его взглядами, не только попал в ряды революционеров, но и выдвинулся в их среде на одно из самых руководящих мест».

Евно Азеф родился в 1869 году на Гродненщине в семье местечкового портного. Окончил гимназию, давал уроки, подрабатывал в ростовской газетке, маклерствовал. В общем, и там, и сям. Однажды он взял, как комиссионер, у мариупольского купца масло на продажу, выручил 800 рублей и уехал с ними в Германию, где поступил в политехникум.

Деньги кончились. Средств не было никаких. И тогда он написал письмо в Петербург, в Департамент полиции, предлагая сведения о русских революционных кружках. Из полиции ему ответили, что о кружках в Германии им все известно, но платить готовы. Как ни хитрил Азеф, скрываясь под псевдонимом, департамент его вычислил. Русские агенты в Германии доносили: «Евно Азеф – человек неглупый, весьма пронырливый и имеющий обширные связи между проживающей за границей еврейской молодёжью… надо ожидать, что по своему корыстолюбию он будет очень дорожить своей обязанностью».

Азеф обзаводится революционными знакомствами, имеет некоторое уважение в студенческих кругах. Он выбирает позицию социалиста-революционера, сторонника террора.

Когда Азеф получил диплом инженера-электротехника, «охранка» предложила ему обосноваться в Москве, пообещав содействие в устройстве. Там он, имея зарубежные рекомендации, познакомился с руководителем «Союза социалистов-революционеров» Аргуновым и другими эсерами, держался Азеф с ними очень осторожно, не навязывался. По крохам собирал сведения. Благодаря ему полиция скоро ликвидировала эсеровскую типографию в Томске. Над московскими руководителями нависла опасность. И естественным было в это время подготовить к работе, передав ему связи, нового надёжного человека, не бывшего у полиции на заметке! Им стал Азеф. «Он, – вспоминал Аргунов, – принял горячее участие в нашем горе. Оно стало как бы его горем. В нем произошла перемена. Из пассивного соучастника он превратился в активного члена нашего Союза. Торжественного вступления в Союз не было: сделалось это как-то само собою…»

Теперь по совету полиции Азеф объявил своим новым друзьям, что по семейным делам он должен съездить за границу. Ему дали все пароли, адреса… С ним ехала и член ЦК Селюк, что очень повышало представительство Азефа. Оставшегося Аргунова полиция, выждав две недели, арестовала. Он просидел около трёх лет в тюрьме, затем был отправлен в ссылку, откуда выбрался лишь в 1905 году.

Азеф докладывал «охранке»: «В Берлине и Париже я попал в центр». Да, это был центр зла, и его носителям – Гоцу, Гершуни, Чернову – Азеф понравился. Его привлекают к обсуждению покушений на Плеве и Зубатова. Азеф пишет в Петербург:

Азеф сообщает о планах покушения на Плеве, Зубатова, но молчит о подготовке убийства Оболенского. Он сознательно вводит полицию в заблуждение, характеризуя Гершуни как второстепенного эсера.

Азеф начинает темнить. Он становится двойным агентом.

На Азефа большое впечатление оказал апрельский кишинёвский погром 1903 года. Все еврейские магазины были разгромлены, мужчины-евреи попрятались. Либералы считали ответственным за это министра внутренних дел Плеве. По этим ли соображениям, по другим ли причинам, но Азеф прилагал все усилия к осуществлению убийства министра. Полиции он попросту в этом деле лгал.

В 1903 году Азеф занимает место арестованного Гершуни. Теперь он – глава «Боевой организации». Если от Департамента полиции Азеф получает 500 рублей в месяц, то поступления из партийной кассы воистину громадны. Азеф теперь обедает и ужинает в ресторанах, с шампанским; в роскошной шубе катается с танцовщицами… В донесениях «охранке» он ограничивается самыми общими фактами… Лишь иногда он сообщает о готовящихся покушениях на министра юстиции Акимова, полковника Римана…

Один из эсеров вспоминал:

Азеф выдаёт полиции Савинкова, Слетова, Селюк. Но он же в числе организаторов убийства великого князя Сергея Александровича, генерал-губернатора Трепова.

Сведения о том, что Азеф – секретный агент, просочились в эсеровскую партию. Случилось это, по всей видимости, все из-за того же чиновника политической полиции Л. Меньшиков а, которого Рачковский за дружбу с Зубатовым отправил в отставку.

И вот в купе поезда, отошедшего от кёльнского вокзала, вошёл В. Бурцев – редактор исторического журнала «Былое». В купе сидел бывший директор Департамента полиции Лопухин.

– Позвольте мне, – обратился к нему Бурцев, – рассказать вам все, что я знаю об агенте-провокаторе, о его деятельности как среди революционеров, так и среди охранников. Я приведу доказательства его двойной роли… Я долго и упорно работал над его разоблачением и могу с уверенностью сказать: я с ним уже покончил. Он окончательно разоблачён мною…

Лопухин внимательно выслушал Бурцева. Дочь Лопухина на днях была похищена в Лондоне, и Бурцев предложил возвратить её в обмен на имя агента. Лопухин назвал Азефа.

Бурцев написал обращение ко всем членам партии эсеров и разослал его. Решено было организовать революционный суд, но судить не Азефа, а Бурцева – за клевету.

«Надо принять меры и усмирить Бурцева, который направо и налево распространяет слух, что Азеф провокатор!» – восклицал член ЦК Натансон.

Но Бурцев убедил явиться в суд Лопухина. Тут уж крыть было нечем.

Азеф бросился к Герасимову: тот дал ему несколько паспортов, и провокатор скрылся. Бросив без средств семью, он отправился с любовницей путешествовать: Италия, Греция, Египет, Швеция… Часто меняли паспорта, опасались нежелательных встреч. Наконец Азеф под видом немецкого купца осел в Берлине и занялся биржевой игрой. Значительную часть своих денег он держал в русских ценных бумагах, и с началом войны 1914 года и запрещением котировать эти документы на берлинской бирже потерял почти все. На остаток он открыл модную корсетную мастерскую. Сохранились его письменные указания выпускать корсеты малых размеров, ибо в войну из-за недостатка питания женщины будут худеть.

Туповатая немецкая полиция, толком не разобравшись, арестовала Азефа как анархиста. Ему грозил лагерь гражданских пленных. Азеф умолял, чтобы его не помещали в русский лагерь. В тюрьме он пробыл два с половиной года и был освобождён в 1917-м на основании соглашения по обмену гражданскими пленными. У Азефа обострилась болезнь почек, и в апреле 1918-го он умер. Его имя стало нарицательным в русской истории.

Лопухин же за разглашение служебной тайны особым присутствием Сената был присуждён к пяти годам каторги, заменённой ссылкой в Сибирь. После четырех лет ссылки его в 1912 году помиловали по царскому указу.

Максим Горький даже хотел написать роман «Провокатор» – об Азефе. Он отвечал Екатерине Пешковой, написавшей ему об этой истории: «Письмо твоё – точно камень в лоб, у меня даже ноги затряслись и такая тоска, такая злоба охватила – невыразимо словами… впечатление оглушающее. Что же делать с такими людьми? Ведь они гаже палачей».

Письмо это полно ошибок и вольных искажений имён. Автор, Л. Меньшиков, надеялся таким образом внушить мысль, что тайна исходила от какого-нибудь мелкого служащего, чтоб отвлечь внимание от настоящего источника, в случае, если бы полиция пронюхала об этом доносе.

Неутомимый Гартинг

Не заглохли ещё последние отголоски азефской бури, как разыгрался новый скандал, вновь взбудораживший всю Европу. Снова Бурцев выступил обвинителем, и спешно опубликованная новая одиссея Ландезен-Гартинга заполнила прессу всего мира и возбудила лихорадочные толки в коридорах Palais-Bourbon, в министерских канцеляриях и среди русских эмигрантов. Переполошились тайные русские шпионы, которых особенно много было в Париже. Более тяжёлого удара не приходилось ещё испытать преемникам Рачковского. Французское правительство по требованию Жореса вынуждено было, наконец, серьёзно приняться за «тайны» русской тайной полиции и положить им конец.

Для того чтобы ясно понять ландезенскую одиссею, необходимо углубиться в историю русского революционного движения за четверть века до этого времени.

В 1887 году готовилось покушение на Александра III, руководимое Ульяновым, братом Владимира Ильича Ленина. Покушение не удалось; большинство участников было арестовано; Ульянов и товарищи – казнены. Избежавшие же ареста спаслись в Цюрихе, где образовали революционный кружок, посвятивший себя главным образом изучению взрывчатых веществ.

22 февраля 1889 года руководители кружка ДембО и Дембский, производя в окрестностях Цюриха опыты с изобретёнными Дембо бомбами, были ранены упавшим к ногам снарядом. У Дембо были оторваны ноги, Дембский же, хотя и раненый, добрался до города и послал несколько товарищей перенести в госпиталь Дембо. Последний прожил ещё несколько часов и перед смертью рассказал следователю, что он – русский революционер, занимавшийся изготовлением снарядов с целью политических убийств. Происшествие заставило швейцарские власти произвести расследование, в результате которого 19 человек, находившихся в ближайших сношениях с Дембо и Демб-ским, были высланы из Швейцарии. Кружок перебрался в Париж, где вновь сорганизовался и принялся опять за старое дело.

Одним из наиболее деятельных членов кружка был Авраам Геккельман, пользовавшийся большим доверием своих товарищей. Геккельман прибыл в Париж после цюрихских событий, где он играл какую-то тёмную роль. В кружке Геккельман познакомился с Бурцевым.

Между членами кружка шли толки о возвращении в Россию, так как находили неудобным злоупотреблять гостеприимством чужой страны и производить здесь опыты со взрывчатыми веществами.

Геккельман, принявший впоследствии имя Ландезена, по паспорту одного таинственно исчезнувшего прибалтийского немца, был прекрасно осведомлён о всех действиях кружка, но ни он, ни его товарищи не подозревали об одновременном существовании в Париже другого кружка, деятельно занимавшегося фабрикацией бомб. Этому кружку достались взрывчатые вещества, оставшиеся после ликвидации цюрихского кружка, и он усердно продолжал свои опасные опыты.

При одном таком опыте близ местечка Raincy был опасно ранен революционер Теплов. Бурцев рассказывает, каким образом сведения о существовании второго кружка дошли до первого:

"Один друг Теплова состоял одновременно членом обоих кружков. Я ясно помню, как одним вечером он пришёл к нам чрезвычайно встревоженный и приказал нам немедленно спрятать компрометирующие бумаги. По его встревоженному виду мы поняли, что случилось нечто серьёзное, о чем он нам рассказать не мог. Более всех встревожился Ландезен. Он выказал живейший интерес и закидал вновь прибывшего вопросами. Из разговора мы поняли, что в Париже существует второй террористический кружок. Вскоре Ландезен удалился. Впоследствии я понял причину его ухода.

Путём энергичных уговоров и усилий Ландезену удалось соединить оба кружка в один. Опираясь на своё все увеличивающееся влияние, Ландезен теперь принял живейшее участие во всех работах. Между прочим, он настаивал на новом покушении на царя, чтобы тем самым способствовать освободительному движению в России и дать ему новую силу. 28 мая 1890 года он распределил несколько бомб между товарищами и, убедившись, что они достаточно скомпрометированы, он подал сигнал. Утром 29 мая полиция ворвалась в квартиры русских эмигрантов и арестовала 27 человек, но за недостатком обвинения большинство было отпущено и только 9 человек привлечены к суду. Имена арестованных следующие: Рейнштейн с женою Анной, князь Георгиев-Накашидзе, Львов (под псевдонимом Теплова), Левренус, Степанов, Кашинцев, молодая девушка по фамилии Бромберг и, наконец, Ландезен-Геккельман. Но этот последний не предстал пред судом. На предварительном следствии, производимом следователем Аталиным, один из обвиняемых, Рейнштейн, заявил, что он и его товарищи пали жертвами гнусного провокатора – Ландезена. Через два дня адвокат одного из обвиняемых, Мильеран, подтвердил заявление Рейн-штейна. Лишь 18 июня следователь подписал приказ об аресте Геккельмана, который, таким образом, имел достаточно времени для того, чтобы скрыться.

За несколько недель до этих событий Бурцев покинул Париж в сопровождении одного из товарищей и направился в Россию. Большинство членов кружка и не подозревали об его отъезде. Ландезен же раньше знал о его намерениях. Бурцев решил проехать в Россию с юга, но не успел он доехать до Румынии, как заметил, что за ними следят. Товарищ Бурцева не разделял его подозрений и согласился лишь разъединиться, не считая нужным принимать каких-нибудь мер предосторожности. Но не успел он доехать до границы Бессарабии, как был арестован русской полицией. Сам же Бурцев проехал из Бухареста в Константинополь. Долгое время он переписывался с Лан-дезеном, письма которого становились все более загадочными. Товарищи Бурцева отговаривали его от поездки в

Россию, но Ландезен, наоборот, горячо настаивал на этой поездке для принятия деятельного участия в делах революции. Как раз в это время он узнал об арестах в Париже. Сопоставляя все мелочи, казавшиеся ему подозрительными в поведении Ландезена, Бурцев пришёл к убеждению, что Ландезен – провокатор. Он сообщил о своих догадках парижским друзьям, и мы уже слышали, как эти подозрения были заявлены на суде одним из арестованных.

Но многие члены кружка продолжали питать к Ланде-зену неколебимое доверие. Один из членов кружка, содействовавший бегству Ландезена, горячо упрекал Бурцева в клевете. Революционеров судили 5 июня… Процесс произвёл большую сенсацию; например, l'Eclair выпустил 4 иллюстрированных листа специального приложения. Провокаторская роль Ландезена неясно вырисовалась в этом процессе – она окончательно выяснилась лишь 19 лет спустя. Между тем показания Рейнштейна осветили многое; он рассказал, как Ландезен снабдил всех деньгами для покупки материала. Самому Рейнштейну он принёс на хранение 12 бомб и впоследствии распределил их между арестованными товарищами. Он даже убеждал Рейнштейна снять квартиру для производства там опытов.

Дело Бромберг было не менее загадочно; у неё нашли сундук со взрывчатыми веществами, но она заявила, что не знала о его содержимом и что после 24 мая она его ни разу не открывала. Между тем одна из бомб была завёрнута в номер «Petit Journal» от 27 мая. Рейнштейн, не колеблясь, заявил, что Ландезен заходил к Бромберг в её отсутствие и положил в сундук этот номер с его содержимым. Мильеран указал, со своей стороны, на большой промежуток времени с того дня, как следователь узнал о провокаторской роли Ландезена, и до дня приказа об его аресте. Он прямо заявил, что «если Ландезен не был арестован, то это было сделано преднамеренно».

Кроме того, Мильеран указывал на тот факт, что в обвинительном акте не упоминалось, каким образом полиция узнала о неудачном опыте близ Raincy. Из этого он выводил, что полиция пользовалась услугами тёмного агента. Конечно, суд отрицал это заявление. Мильеран вполне основательно считал виновниками такого провокационного процесса министра внутренних дел Констанса и префекта полиции Лозэ.

Рейнштейн, Накашидзе, Левренус, Львов, Степанов, Кашинцев были приговорены, согласно закону 1871 года о хранении у себя взрывчатых веществ, к трём годам тюремного заключения. Жена Рейнштейна и Бромберг были оправданы. По отбытии наказания большинство революционеров было выслано. Что же касается Ландезена, то его как наиболее преступного заочно приговорили к 5 годам тюремного заключения. До этих пор симпатии Франции и всей Западной Европы были на стороне революционеров, теперь же мнения резко переменились. Констанс учредил строжайший надзор над русскими эмигрантами, имея деятельных помощников в этом деле в лице русских тайных агентов.

Русский посол барон Моренгейм потребовал, чтобы французское правительство парализовало все попытки революционеров. Фрайсинэ, Рибо и Констанс обещали ему это. Но Моренгейм все беспокоился, как бы кто-либо из революционеров незаметно не уехал бы в Россию. Он многократно посещал Констанса, требуя от него ареста своих соотечественников. Но Констанс заявил, что он не может арестовать без предъявления обвинения. Вскоре случилось президенту выехать из Парижа. Он должен был выехать 21 мая в сопровождении Констанса. Моренгейм очень волновался за все время отсутствия Констанса, распорядительность которого он очень ценил.

26 мая Моренгейм посетил префекта полиции и сообщил ему, что получил достоверные сведения о намерении некоторых самых опасных нигилистов выехать в Россию. Префект полиции и начальник охраны, со своей стороны, уже знали об этом от тайных агентов и заявили, что они ждут лишь возвращения Констанса, чтобы действовать. Для получения инструкции был послан к Констансу чиновник с докладом о случившемся. Констанс приказал ждать с арестом до его возвращения, которое было назначено на 28 мая. Действительно, он прибыл в Париж 28 мая, а 29-го были арестованы 9 революционеров. Полиция овладела их бумагами, нашла взрывчатые материалы и несколько готовых бомб. Русский император, узнав от своего посла о происшедшем, выразил глубокую благодарность французскому послу в Петербурге. Лозэ получил благодарственные письма от Моренгейма и от Дурново. Если вспомнить, что вся фабрикация бомб производилась при живейшем участии Дандезена, который даже снабжал деньгами революционеров, будучи агентом тайной полиции, то становится очевидным, в какой комедии участвовало французское правительство и жертвами какого обмана пали несчастные русские революционеры. Память о нигилистическом процессе 890 года быстро исчезла даже среди тех, которые были в нем живо заинтересованы. Высланные после этого процесса революционеры переправились в Лондон, потеряв всякую надежду узнать точную подоплёку этой таинственной истории. Ландезен с 1890 года совершенно исчез, и о нем ходили самые разноречивые слухи. По одним версиям, он умер; другие утверждали, что он выехал в Южную Америку; третьи, наконец, уверяли, что он служит в чрезвычайной охране в Царском Селе:

В 1906 году Бурцеву посчастливилось узнать от Лопухина, что Ландезен занимает какой-то важный пост в Германии, на который его назначило русское правительство в благодарность за услуги. Одновременно среди эмигрантов в Женеве, Берлине и Париже поднялись толки о каком-то таинственном лице, заменившем Рачковского и Ратаева на должности начальника русской тайной полиции за границей. Эта новая провокаторская деятельность в Германии принудила социал демократическую партию рейхстага запросить канцлера фон Бюлова дать разъяснения по этому поводу.

Некий статский советник фон Гартинг, облечённый генеральским чином с титулом Превосходительства, имел под своим началом целую армию тайных агентов русской полиции, действовавших всюду, где появлялись русские эмигранты. Сотрудник Бурцева Бакай сообщил ему однажды свои предположения, что Партит, вероятно, был некогда членом революционной организации в роли провокатора. Это заинтересовало Бурцева, и он решил дознаться, кто скрывается под этой маской. Долго все усилия были безрезультатны. В январе или феврале 1909 года, когда все были заняты делом Азефа, Бурцев получил несколько писем от Гартинга. При сравнении их с письмами Ландезена., хранившимися у него, его поразило сходство слога. Все же он не решился отожествить эти два лица. Из собственноручных писем Гартинга явствовало, что он жил в Париже в 1890 году. Вскоре Бурцеву, сообщил один его приятель, вращавшийся в высших петербургских сферах, что он слышал, как Гартинг заявил как-то, что Бурцеву известны все его тайны. Бурцев собрал все имеющиеся у него сведения; он узнал, что Гартинга зовут Аркадием; одновременно он вспомнил, что Ландезена все товарищи в 1890 году звали Аркашей. Далее он вспомнил, что в это же время Ландезен ездил по делам в Брюссель и велел адресовать себе письма на имя Гартинг. Наконец, он получил от многих высокопоставленных лиц веские доказательства, что Ландезен и Гартинг одно и то же лицо. Министр юстиции Бриан попросил Бурцева письменно изложить свои показания. На следующий день Бриан получил следующее письмо:

Процесс 1890 года помог Ландезен-Геккельману отличиться и приобрести значительное влияние в высших сферах Петербурга. Ему удалось убедить царя, что он спас его от покушения, и в награду за это Александр III назначил его на высокий пост. Вскоре после того он женился на молоденькой богатой бельгийке из Льежа, семье которой он представился как дипломат. В 1907 году состоялось свидание русского императора с германским в Свинемюнде. Гар-тингу поручена была особая охрана царя и его семейства.

Вскоре после того его назначили начальником русской тайной полиции за границей с жалованьем 36 тысяч франков в год, не считая косвенных доходов, дававших ему чуть ли не вдвое больше. Между прочим, он пользовался лишь 11 тайными агентами, тогда как жалованья отпускалось на 25. Кроме агентов в Париже и во всей Франции, ему были подчинены также ai енты в Швейцарии, Италии, Германии, Англии и Швеции. В Швеции он проделал одну из своих самых больших гнусностей. Дело касается революционера Черняка, члена социал-революционной партии. Русское правительство потребовало от шведского его выдачи, хотя обвинение, представленное против него, не носило политического характера.

Сообщником и помощником Гартинга был Стендаль, арестовавший Черняка и заключивший его в тюрьму при очень грубом обращении. Лидер шведской социал-демократической партии Брантинг протестовал против незаконного ареста Черняка и потребовал его освобождения. Черняку удалось благополучно сесть на курьерский поезд, следующий в Антверпен. Но на другое утро его нашли мёртвым в купе, отравленным самым таинственным образом.

В 1904 году Гартишу поручено было сопровождать эскадру адмирала Рожественского. Он был облечён чрезвычайными полномочиями на все время путешествия. Есть основание думать, что знаменательный инцидент в Гулле был следствием его чрезмерного рвения и желания всюду видеть покушения и заговоры. Мирные рыбацкие лодки из Гулля были приняты им за японские миноносцы, и, как известно, бомбардировка этих лодок чуть было не послужила поводом к разрыву сношений между Англией и Россией. Прибывши на Дальний Восток, Гартинг покинул эскадру и продолжал путешествие по суше, где ему было поручено позондировать верноподданнические чувства русской армии, особенно офицерства. За свои услуги, совершенные во время путешествия, он получил награду в 100 тысяч франков.

Карьера Гартинга окончилась так же, как и карьера Азефа. Когда появились разоблачения Бурцева, он находился в Брюсселе, только что получив поручение принять все меры и подготовить безопасный приезд русского царя во Францию. Немедленно Гартинг собрал свои пожитки и исчез. Дело Гартинга было тяжёлым ударом для русской тайной полиции. Клемансо в парламенте открыто запретил преемникам Рачковского продолжать свою деятельность во Франции. Примеру Франции последовали и другие западноевропейские державы.

В Бельгии вся либеральная пресса резко протестовала против действий русских тайных агентов; в Англии Вильям Торн поднял этот вопрос в парламенте и потребовал от министра Асквита изгнания из пределов Англии всех русских тайных агентов.

Медников и Меньшиков

Начальник Московского охранного отделения С.В.Зубатов не смотрел на сотрудничество как на простую куплю и продажу, а видел в нем дело идейное и старался это внушить офицерам. Учил он также относиться к сотрудникам бережно.

Благодаря таким взглядам Зубатова, работа по розыску приобретала интересный характер. Проводя эти взгляды в жизнь, Зубатов сумел поставить внутреннюю агентуру на редкую высоту. Осведомлённость отделения была изумительной. Заниматься революционной работой в Москве считалось безнадёжным делом.

Красиво и убедительно говорил Зубатов, готовя из офицеров будущих руководителей политического розыска, но воспринять сразу эту государственную точку зрения на внутреннюю агентуру им было трудно. Они принимали, как бесспорные, все советы относительно сотрудника, и все-таки последние в глазах офицеров были предателями по отношению к своим товарищам.

Правой рукой Зубатова был Евстратий Павлович Медников, человек в то время лет пятидесяти. Он заведовал агентами наружного наблюдения, или филёрами, которые, наблюдая на улице за данными им лицами, выясняли наружно, что те делали, с кем встречались и какие места посещали. Наружное наблюдение развивало данные внутренней агентуры.

Медников был простой, малограмотный человек, старообрядец, служивший раньше полицейским надзирателем. Природный ум, смётка, хитрость, трудоспособность и настойчивость выдвинули его. Он понял филерство как подряд на работу, прошёл его горбом и скоро сделался нарядчиком, инструктором и контролёром. Он создал в этом деле свою школу – Медниковскую, или, как говорили тогда, «Евстраткину школу». Свой для филёров, которые в большинстве были из солдат уже и тогда, он знал и понимал их хорошо, умел разговаривать, ладить и управляться с ними.

Двенадцать часов ночи, огромная низкая комната с большим дубовым столом посредине полна филёров. Молодые, пожилые и старые, с обветренными лицами, они стоят кругом по стенам в обычной позе – расставив ноги и заложив руки назад.

Каждый по очереди докладывает Медникову данные наблюдения и подаёт затем записку, где сказанное отмечено по часам и минутам, с пометкой израсходованных по службе денег.

– А что же Волк? – спрашивает Медников одного из филёров.

– Волк, Евстратий Павлович, – отвечает тот, – очень осторожен. Выход проверяет, заходя куда-либо, также проверку делает и опять-таки на поворотах, и за углами тоже иногда. Тёртый…

– Заклёпка, – докладывает другой, – как заяц бегает, никакой конспирации… Совсем глупый…

Медников внимательно выслушивает доклады про всех этих Заклёпок, Волков, Умных, Быстрых и Галок – так по кличкам назывались все проходившие по наблюдению. Он делает заключения, то одобрительно кивает, то высказывает недовольство.

Но вот он подошёл к филёру, любящему, по-видимому, выпить. Вид у того сконфуженный; молчит, точно чувствует, что провинился.

– Ну что же, докладывай! – говорит иронически Медников. Путаясь и заикаясь, начинает филёр объяснять, как он наблюдал с другим филёром Аксёновым за Куликом, как тот зашёл «на Козихинский переулок, дом 3, да так и не вышел оттуда, не дождались его».

– Так-таки и не вышел, – продолжает иронизировать Медников.

– Не вышел, Евстратий Павлович.

– А долго ты ждал его?

– Долго, Евстратий Павлович.

– А до каких пор?

– До одиннадцати, Евстратий Павлович.

Тут Медников уже не выдерживает больше. Он уже знает от старшего, что филёры ушли с поста в пивную около семи часов, не дождавшись выхода наблюдаемого, почему он и не был проведён дальше. А у Кулика должно было состояться вечером интересное свидание с приезжим, которого надо было установить. Теперь этот неизвестный приезжий упущен.

Побагровев, Медников сгребает рукой физиономию филёра и начинает спокойно давать зуботычины. Тот только мычит и, высвободившись, наконец, всхлипывает:

– Евстратий Павлович, простите, виноват!

– Виноват, мерзавец, так и говори, что виноват, говори прямо, а не ври! Молод ты, чтоб мне врать! Понял?

Это расправа по-свойски. Что происходило в филёрской, знали только филёры да Медников. Там и награды, и наказания, и прибавки жалованья, и штрафы…

Просмотрев расход. Медников произносил обычно: «Ладно, хорошо». Найдя же в счёте преувеличения, говорил спокойно: «Скидай полтинник, больно дорого платишь извозчику, скидай!» И филёр «скидал», зная, что во-первых, Евстратий Павлович прав, а во-вторых, все равно споры бесполезны.

Кроме своих филёров, при Московском охранном отделении был ещё летучий филёрский отряд, которым тоже ведал Медников. Этот отряд разъезжал по России, разрабатывая агентурные сведения Зубатова или департамента.

То была старая медниковская школа. Лучше его филёров не было, хотя выпивали они здорово и для всякого постороннего взгляда казались недисциплинированными и неприятными. Они признавали только Медникова. Мёдниковский филёр мог пролежать в баке над ванной (что понадобилось однажды) целый вечер, мог долгими часами выжидать на жутком морозе наблюдаемого с тем, чтобы провести его затем домой и установить, где он живёт; он мог без багажа вскочить в поезд за наблюдаемым и уехать внезапно, часто без денег, за тысячи вёрст; он попадал за границу, не зная языков, и умел вывёртываться.

Его филёр стоял извозчиком так, что самый опытный и профессиональный революционер не мог бы признать в нем агента. Умел он изображать из себя и торговца спичками, и вообще лоточника. При надобности мог прикинуться и дурачком, и поговорить с наблюдаемым, якобы проваливая себя и своё начальство. Когда же служба требовала, он с полной самоотверженностью продолжал наблюдение даже за боевиком, зная, что рискует получить на окраине города пулю или удар ножом, что и случалось.

Единственно, чего не было у медниковского филёра, это сознания собственного профессионального достоинства. Он был отличный специалист-ремесленник, но не был проникнут тем, что в его профессии нет ничего зазорного. Этого Медников им привить не смог. В этом отношении провинциальные жандармские унтер-офицеры, ходившие в штатском и исполнявшие обязанности филёров, стояли много выше, понимая своё дело как государственную службу. Позже и штатские филёры, подчинённые жандармским офицерам, воспитывались именно в этом духе, что облагораживало их службу и много помогало делу.

Во всех раскрытиях Московского отделения роль наружного наблюдения была очень велика.

Имелся в отделении свой хороший фотограф и расшифровщик секретных писем, а также и свой учёный еврей, который знал все по еврейству, что являлось при работе в черте оседлости большим подспорьем. Была, наконец, и ещё одна фигура, прогремевшая позже в революционном мире, чиновник для поручений E.П. Меньшиков, когда-то, как говорили, участник одной из революционных организаций, попавший затем в отделение и сделавший в нем, а после и в Департаменте полиции, большую чиновничью карьеру.

Угрюмый, молчаливый, корректный, всегда холодно-вежливый, солидный блондин в золотых очках и с маленькой бородкой, Меньшиков был редкий работник. Он держался особняком. Он часто бывал в командировках, будучи же дома «сидел на перлюстрации», т. е. писал в Департамент полиции ответы на его бумаги по выяснениям различных перлюстрированных писем. Писал также и вообще доклады департаменту по данным внутренней агентуры.

Меньшиков знал революционную среду, и его сводки о революционных деятелях являлись исчерпывающими. За ним числилось одно большое дело. Говорили, что в те годы департамент овладел раз явками и всеми данными, с которыми некий заграничный представитель одной из революционных организаций должен был объехать ряд городов и дать группам соответствующие указания. Меньшикову были даны добытые сведения и, вооружившись ими, он в качестве делегата объехал по явкам все нужные пункты, повидался с представителями местных групп и провёл начальническую ревизию. Иными словами, успешно разыграл революционного Хлестакова.

Позже, взятый в Петербург, в департамент, прослуживший много лет на государственной службе, принёсший несомненно большую пользу правительству, он был уволен директором департамента Трусевичем. Тогда Меньшиков, находясь за границей, начал опубликовывать те секреты, которые знал.

Приём в розыскные учреждения лиц, состоявших ранее в революционных организациях, являлся, конечно, недопустимым. Слишком развращающе действовала подпольная революционная среда на своих членов беспринципностью, бездельем, болтовнёй, чтобы из неё мог выйти порядочный чиновник. Он являлся или скверным работником или предателем интересов государства во имя партийности и революции.

Были, конечно, исключения, но они являлись именно исключениями.

Но раз правительство это допускало, то исправление ошибки таким хирургическим способом, к которому прибегал Трусевич, приносило лишь новый вред тому же правительству.

Сребреники Талона

Зубатов (р. 1864) поступил в Московское охранное отделение с гимназической скамьи, сначала секретным сотрудником, потом небольшим чиновником. Вскоре он обратил на себя внимание своей начитанностью, знанием революционного движения, умением подходить к людям и склонять членов революционных организаций к сотрудничеству. Он обладал редкой настойчивостью, памятью и трудоспособностью. Высшее начальство департамента, посещая охранное отделение, усмотрело в этом чиновнике талантливого, с инициативой человека, который в своей незаметной роли являлся в действительности центром московского сыска. Его скоро и назначили начальником Московского охранного отделения. Спустя три года он уже стал во главе всего политического розыска в России.

Зубатов был фанатиком своего дела, он многое продумал и глубоко изучил вопрос. Касаясь задач розыскной работы, он её разделял на две части: осведомительскую и конкретно-розыскную.

– Правительству, – говорил он, – необходимо иметь постоянно полное освещение настроения населения и общественных кругов, особенно оппозиционных. Оно должно быть осведомлено о всех организациях и примыкающих к ним лицах. Государственная мудрость тогда должна подсказать центральной власти мероприятия, которые уже назрели и которым, следовательно, необходимо войти в жизнь. А жизнь эволюционирует, – говорил Сергей Васильевич, – при Иоанне Грозном четвертовали, а при Николае II мы на пороге парламентаризма.

При этом он твёрдо держался мнения, что самодержавие олицетворяет суверенитет национальной власти и исторически призвано для благоденствия России, а значит, и для её прогресса. «Центр идёт от общего к частному, дедуктивно, – говорил он, – что же касается технической работы розыска, то она должна идти от частного к общему – индуктивно». Поэтому все детали по систематизации розыскного материала и его разработке должны быть особенно точны как в начальной фазе, так и в по-следущих этапах. Оппозиционное отношение к власти не может быть убито, как и революционные стремления, но полиция должна делать так, чтобы русло движения не было от неё сокрыто. Нужно наносить удары по центрам, избегая массовых арестов. Отнять у тайных организаций типографии, задержать весь их технический и административный аппараты, арестовать местное центральное руководство – это значит разбить и всю периферию. Он считал, что массовые аресты и аресты в провинции означают неправильную постановку розыскного дела и указывают или на неосведомлённость розыскного органа, или на нерешительность власти, которая по тем или иным соображениям не трогает центральных фигур.

Зубатов придавал исключительное значение развивавшемуся движению марксизма, доктрины которого затрагивали самые насущные вопросы рабочего класса. К тому же это движение только в конечном своём итоге намечало захват власти насильственным путём, этапы же – агитация и пропаганда – подчас так бледно выражали признаки преступления, необходимые для преследования по суду, что оставались без возмездия. Зубатов хотел бороться с этим движением рационально, созданием здоровой русской организации, которая другим путём подошла бы к разрешению вопросов, предполагавших революцию.

Зубатов разработал план по отрыву рабочих от революционной интеллигенции. Рабочее движение ширилось, и Зубатов попробовал направить его в надлежащее русло, сделав профессиональным. По мнению Зубатова, это должно быть легальное движение на базе экономической защиты рабочих. Вырисовывалась некая социальная монархия, когда царь надпартиен. Рабочие могут получить все через царя и его правительство.

Для организации профессиональных союзов требовались лидеры, яркие образованные люди из рабочих Зубатов перехватывал их на пути к социал-демократам или эсерам и заражал своими идеями. Стали возникать легальные рабочие кружки, враждебные к марксизму. В них обсуждались различные проблемы, профессорами читались лекции…

В случае фабричных и заводских конфликтов охранное отделение приходило на помощь рабочим, улаживало их споры с хозяевами.

Кружки сплачивались в союзы. Петербург, Москва, Одесса, другие города… Зубатов прекрасно объяснился и с еврейскими рабочими. Многие из них отшатнулись от Бунда. Например, Маня Вильбушевич по инициативе Зубатова организовала в Минске «Еврейскую независимую рабочую партию» для борьбы с хозяевами при сохранении самодержавия. Эта партия немало попортила крови Бунду. После её ликвидации в 1903 году Вильбушевич уехала в Палестину, где стала одним из идеологов сионизма.

В Одессе легальную группу из бывших революционеров организовали Шаевич и Волин. Там по их инициативе началась забастовка на чугунно-литейном заводе, неожиданно распространившаяся по городу. Этим умело воспользовались социал-демократы, перехватив руководство забастовкой и втянув в неё сорок тысяч рабочих. Одесса оказалась без воды, хлеба и света. Плеве приказал навести порядок «хотя бы употреблением оружия». До оружия дело не дошло, но казачьих нагаек рабочие попробовали.

Во всем обвинили Зубатова. История с забастовкой дошла до царя, и Зубатову пришлось уйти в отставку. Выходя из кабинета Плеве, он так хлопнул дверью, что посыпались стекла. Государство потеряло талантливого незаурядного работника.

Зубатов жил тихо в маленьком домике в Замоскворечье. Сидя с семьёй за обедом, он узнал, что царь отрёкся, в России революция. Зубатов вышел в другую комнату и застрелился.

Он-то понимал, какой кошмар обрушился на Россию.

Но вернёмся к кружкам и обществам, созданным Зубатовым. Во главе одного из них стал священник Георгий Гапон – впоследствии фигура заметная в русской истории.

Происходил он из полтавских украинцев. Окончил семинарию, Духовную академию в Петербурге. Эмоциональный, с горящими глазами, всегда на подъёме, Гапон обладал даром слова и уже в академии обратил на себя внимание. Он разработал несколько проектов о реформе рабочих домов, о земледельческих исправительных колониях для детей и пр. Ему пообещали, что их рассмотрит сама императрица Александра Федоровна.

На Гапона началась мода. Его можно было часто видеть в петербургских салонах.

В отличие от минских и одесских кружков гапоновские придерживались просветительской, религиозно-нравственной линии. Был выработан устав «Собрания русских фабрично-заводских рабочих», где к трагическому дню 9 января насчитывалось около восьми тысяч человек.

Зубатова уже не было, и Гапон остался практически без контроля. Движение разрасталось; уже устраивались семейные собрания с танцами, посылались представители в другие города…

Петербургский градоначальник Фуллон вызвал Гапона и стал ему выговаривать за неверное направление. Ему, дескать, поручили укреплять христианскую мораль, а он разводит социализм. Гапон уверял, что он всегда стоял и стоит на принципах религиозной нравственности.

– Поклянитесь мне на священном Евангелии! – потребовал генерал. Чувствовал что-то старик Фуллон.

В декабре 1904 года на Путиловском заводе уволили четверых рабочих, членов гапоновского общества. Решено было объявить забастовку. От собрания к собранию требования рабочих росли. К путиловским рабочим присоединились газовый завод, электрическая станция, типографии. Петербург оказался без газет и освещения.

Николай II записал в дневнике:

Неистовый священник носился с завода на завод, выступая на собраниях. Талантливый демагог, он пользовался большим успехом у рабочей массы.

Гапон призвал идти всем миром к царю с челобитной, и эта идея была с восторгом подхвачена народом.

Движением воспользовались революционеры всех мастей. Возле Гапона отирались и социал-демократы, и бундовцы, и эсеры. Играя на романтическом честолюбии Гапона, они легко включили в петицию и свои, политические требования. Величая Гапона народным вождём, его подталкивали к революционным начинаниям. «Только скажи слово, и народ пойдёт за тобой куда угодно!» – нашёптывал ему эсер Рутенберг, ставший Талону ближайшим другом. Мысли Гапона приобретают несколько иное направление, и просьба к царю уже превращается в требование.

– Я выйду на площадь, – говорил Гапон, – и если царь принял нашу просьбу, махну белым платком, если же нет, махну красным платком, и начнётся народный бунт!

На революционные деньги напечатали огромное количество листовок поход к царю назначался на 9 января. Царь же с семьёй был в Царском Селе. Петиция начиналась словами: «Государь, воззри на наши страдания…» и кончалась требованием Учредительного собрания. Гапон закусил удила:

– Мы скажем царю, что надо дать народу свободу. И если он согласится, то мы потребуем, чтобы он дал клятву перед народом. Если же не пропустят, то мы прорвёмся силой. Если войска будут стрелять, мы станем обороняться. Часть войск перейдёт на нашу сторону, и тогда мы устроим революцию… разгромим оружейные магазины, разобьём тюрьму, займём телеграф и телефон. Эсеры обещали бомбы… и наша возьмёт.

Для правительства было два выхода: ликвидировать движение силой, арестовав руководителей, или убедить царя выйти к народу и успокоить его. Царь и собирался это сделать, но его родственники и особенно великий князь Владимир Александрович категорически возражали. Именно великий князь руководил войсками 9 января.

Накануне на заседании Совета министров охранное отделение представило будущее шествие как мирную депутацию, с семьями, иконами, царскими портретами. Но все-таки войска решено было вызвать, они заняли ночью позиции на улицах близ дворца. Морозным утром 9 января толпы рабочих двинулись к царскому дворцу. В гуще народа с высоко поднятым крестом шествовал Гапон. Рядом с ним держался Рутенберг.

К 11 часам манифестация достигла речки Таракановки. Мост был занят солдатами. Показался кавалерийский разъезд. Толпа расступилась и сомкнулась вновь. Тогда рота, охранявшая мост, направила на людей ружья. Прозвучал рожок, и грянул залп. Видимо, солдаты приняли звук рожка за сигнал к действию.

Послышались крики, стоны. Толпа шарахнулась назад, оставив на снегу убитых и раненых.

Прозвучал второй залп. Рутенберг уже при сигнале рожка повалил Гапона на снег. Опытный террорист, он был готов ко всему.

– Жив?

– Жив, – прошептал Гапон.

Они побежали свободными улицами, и в каком-то дворе Рутенберг, вынув из кармана ножницы, остриг Гапону волосы и бороду. Гапон снял рясу.

Рутенберг привёл его, рыдающего, на квартиру Максима Горького. Там Гапон отсиделся некоторое время, и его переправили за границу. Уже вечером, успокоившись, он сочинил воззвание к народу, где поднимал «братьев, спаянных кровью», к восстанию. Оно было отпечатано в огромном количестве и распространялось эсерами по всей России.

Перед самим дворцом тоже собралась толпа. После неоднократных требований разойтись командир дал приказ стрелять. Итоги «кровавого воскресенья» – 130 убитых и около 300 раненых.

За границей Гапона встречали как героя. Он предпринял попытки объединить под своим началом левые партии, но это, конечно, было смешно. Гапон составлял революционные воззвания, отправлял их в Россию. За книгу воспоминаний «История моей жизни» он получил довольно много денег. К тому же деньгами ему помогали разные партии.

Гапон стал посещать Монте-Карло, кутить… Появились и девочки…

О. Минор рассказывал, как они с Гапоном сидели на балконе гапоновской квартиры в Женеве и пришёл Ленин. Он отозвал Гапона, они пошептались, и Гапон, вынув из бумажника пачку денег, отдал её Ленину. Тот ушёл, очень довольный.

Воспользовавшись амнистией 1905 года, Гапон приезжает в Россию. Установив контакт с Департаментом полиции, он, получив 30 тысяч рублей, начинает создавать рабочие организации. Но ему не повезло: кассир сбежал с деньгами.

Полиция требовала от Гапона сведений о «Боевой организации», но их у запутавшегося «народного вождя», увы, не было. И Гапон предложил полиции подкупить Рутенберга, который, как он полагал, знал много. Гапон запросил у департамента пятьдесят тысяч: по двадцать пять – себе и Рутенбергу. Но полиция уже разочаровалась в Гапоне, и он не получил ничего. Эсерам все явственнее становится провокаторская роль Гапона. Азеф от имени ЦК предлагает Рутенбергу ликвидировать его. Может быть, Азеф боялся, что Гапон узнает об участии Азефа в убийстве Плеве и великого князя Сергея Александровича?

Революционный суд должен был состояться в Терийоках на даче.

– Если это все правда, что вы говорите, – заявили Рутенбергу рабочие, – то мы его убьём без решения партии. Он нас вёл, мы за ним шли, ему верили… Но мы боимся, что тёмная рабочая масса обвинит нас как действующих под давлением врагов Гапона. Он – герой в их глазах, и они только тогда не будут иметь сомнений в его предательстве, когда мы, рабочие, в этом лично убедимся.

Приехал Гапон. Они с Рутенбергом отправились в лес кататься. Вместо извозчика сидел один из рабочих.

Гапон был откровенен. От имени полиции он обещал Рутенбергу большие деньги, уверял, что в партии ни о чем не догадаются…

Так рабочие убедились в предательстве Гапона.

Оставалось привести приговор в исполнение. В Озерках, пригороде Петербурга, наняли дачу. Рабочие спрятались в одной из комнат. Рутенберг встречал Гапона.

– Вот это я понимаю! – воскликнул тот. – Ты всегда такое место найдёшь, что ни одна собака не догадается!

По словам одного из сидевших в соседней комнате, дело происходило так. – Двадцать пять тысяч – хорошие деньги, – говорил Гапон. – А потом Рачковский прибавит ещё. Нужно сперва выдать четырех человек из «Боевой организации».

– А если мои товарищи узнают? – спросил Рутенберг.

– Они ничего не узнают. Поверь мне, Рачковский – такой умный человек, что он сумеет все это устроить. Уж на него можно положиться.

Свидетель из соседней комнаты разбирал не весь разговор, но и этого было достаточно.

– А если я, например, выдам тебя? – сказал Рутенберг. – Если я открою всем глаза на тебя, что ты служишь в охранном отделении?

– Пустяки! – возразил Гапон. – Кто тебе в этом поверит? Где твои свидетели, что это так? А потом я всегда смогу тебя самого объявить в газетах провокатором или сумасшедшим. Ну-ка, бросим об этом. Перейдём лучше к делу.

Они собрались выйти прогуляться, и тут Гапон заметил одного из рабочих, спрятавшегося за дверью на лестнице. Гапон бросился к нему, схватил за горло и с ужасом закричал Рутенбергу:

– Мартын! Он все слышал! Его надо убить!

Потом, обращаясь к рабочему, заговорил торопливо:

– Не бойся, не бойся, голубчик… Ничего не бойся… Только скажи, кто тебя сюда послал?

Рабочий, подыгрывая ситуации, отвечал:

– Я все расскажу, только не убивайте.

– Конечно, конечно… Не бойся… Ты только скажи, мы тебе ничего не сделаем…

И тут же Гапон кричал Рутенбергу:

– Его надо убить сейчас!

Рутенберг открыл дверь и крикнул остальных. Они ввалились в комнату и бросились на Гапона. Тот упал на колени:

– Мартын! Мартын!

– Нет тебе здесь никакого Мартына!

Гапона поволокли по коридору, он вырывался:

– Братцы… Братцы…

– Мы тебе не братцы!

Его стали вязать.

– Товарищи, во имя прошлого… простите меня… во имя прошлого…

Рабочие молча опутывай его верёвками.

– Товарищи! Пощадите, вспомните, ведь сколько у вас связано со мной?

– Вот потому-то ты и достоин казни, – возразил рабочий. – Ты нашу рабочую кровь продал «охранке» – за то и смерть тебе!

Гапону накинули на шею петлю и подтащили к вбитому над вешалкой железному крюку. Тело обнаружила через месяц хозяйка дачи. Так мелькнул в революционной пене и скрылся маленький тщеславный человек, возомнивший себя народным вождём.

Из газет 1925 года:

Нелегко найти тайную типографию

В 1897 году Медников был командирован в Петербург для руководства наружным наблюдением, которое у местного охранного отделения было поставлено слабо. Зубатов скучал без своего alter ego, часто писал ему и в длинных посланиях изливал свою душу. Одно из этих писем представляет значительный интерес, приведём его целиком:

15 февраля 1897 года Зубатов писал Медникову:

Так третировал своё начальство Зубатов. Впрочем, никчёмность департаментских «чинуш» была столь очевидной, что более умные из них сами понимали, что одним писанием циркуляров, – «бумагомаранием», как говорил Зубатов, – справиться с нараставшим «противоправительственным движением» уже нельзя было. Семякин, представитель старых традиций департамента, вскоре умер; его место занял ЛА Ратаев, который, нуждаясь в опоре, пошёл с московским чудодеем «в ногу»; фактически заведование политическим розыском осталось в руках Московского охранного отделения; Зубатов мог, наконец, сказать: «Достиг я высшей власти»! Теперь он мог осуществлять свою «систему» без помех и в широком масштабе.

Как мы уже знаем, основой розыскной системы Зуба-това была «внутренняя агентура», но якобы без провокации. Однако в действительности провокация была при Зу-батове, но благодаря его искусству, она имела большей частью такой утончённый вид, что оставалась почти незаметной и не принимала такой зачастую явно преступный и даже скандальный характер, как у его учеников и последователей.

Ассортимент провокационных подвигов секретных сотрудников охраны очень богат и разнообразен.

Чтобы не слишком утомлять внимание читателя, более или менее знакомого с этими «бытовыми явлениями» русской жизни, из богатой коллекции казусов этого рода выберем лишь самые поучительные и для наглядности разделим их на категории. Начнём с того типа провокаторов, который, правда, менее зловреден, но зато был очень распространён, – с агентов-пропагандистов,

Прежде всего немного истории, хотя бы и скверной: в 1882 году известный жандарм В.Д.Новицкий производил дознание о 30 рабочих, обвинявшихся в распространении революционных воззваний. Расследованием было выяснено, что прокламациями рабочих снабдил интеллигент, живший по подложному паспорту. С «невероятными усилиями» удалось, наконец, установить и личность самого пропагандиста. Им оказался… агент начальника Московского охранного отделения Скандракова (ученик Новицкого) Пётр Иванович Рачковский.

Прошло 20 лет. Агент успел за эти годы превратиться в действительного статского советника. Рачковскому поручили даже заведовать политической частью Департамента полиции, как раз в это время возникло дело, которое должно было напомнить ему его киевские похождения.

Дело это небольшое, негромкое, но настолько любопытное, что позволим себе остановиться на нем несколько подробнее. А так как чёрствый, тяжёлый язык официальных бумаг бывает в некоторых случаях красноречивее всяких рассуждений, то снова обратимся к одному из таких документов.

В 1905 году начальник Пермского губернского управления донёс Департаменту полиции следующее:

Чем кончилось это семейное недоразумение – нетрудно догадаться. Распря была улажена к обоюдному удовольствию. Неспокойного Бабушкина перевели в Тифлис, Самойленко-Манджара остался в той же Перми, а Комиссаров продолжал на виду блюстителей закона, только что аттестовавших его «как опасного агента-провокатора», инсценировать «государственные преступления», под конец он перешёл только на более выигрышное амплуа – экспроприаторское. А сколько было таких Комиссаровых?

Вот Пётр Попов. В прошении, поданном 25 января 1909 года прокурору Череповецкого окружного суда, он заявил: «Пользуясь данным мне, как сотруднику, правом от г. помощника начальника Новгородского жандармского управления ротмистра Кривцова хранить и распространять нелегальную литературу, я распространял прокламацию „К крестьянам“ и подсунул имевшуюся у меня нелегальную литературу учителю Добронравову». В заключение Попов просил освободить его «под личную подписку о неукрывательстве от суда, о несовершении никаких актов провокации».

Вот агенты жандармского офицера Сомова – Александр Мошенцев и Василий Моисеев, в 1904 году они помогают организации социал-демократического кружка в г. Муроме, устраивают гектограф и лично разбрасывают прокламации.

Вот Михаил Токарев и Михаил Ковшиков, агенты в г. Иванове-Вознесенске, познакомившись с рабочими Беловым, Бубновым и Чуликовым, они, «провоцируя, склонили их организовать тайный кружок».

И так далее, и так далее.

Агенты-пропагандисты часто ставили в затруднительное положение местную администрацию, которая иногда решалась протестовать, но делала это весьма робко, так как понимала, что провокаторы действуют не без ведома высшего начальства. Вот один из таких случаев. Казанский губернатор 17 января 1904 года донёс товарищу министра внутренних дел, заведующему полицией: «По настоянию начальника Казанского охранного отделения ротмистра Кулакова на завод бр. Крестовниковых в г. Казани был принят в качестве рабочего крестьянин Лаишевского уезда Михаил Иванов Заразов… привлечённый к дознанию по обвинению в принадлежности к организованному кружку для пропаганды среди рабочих. С поступлением на завод Заразов окружил себя не менее подозрительными лицами, с которыми и вёл какие-то беседы… Через несколько времени на заводе была обнаружена прокламация от имени Казанского комитета Российской социал-демократической партии под заглавием: „О порядках на заводе Крестовниковых“, появление которой, по мнению администрации завода, могло последовать лишь при участии названных неблагонадёжных рабочих… На заводе Алафу-зова в Казани также принято несколько лиц по просьбе ротмистра Кулакова. Старшему фабричному инспектору Киселёву известны случаи, когда администрация заводов выражала опасение за принимавшихся на завод по настоянию чинов жандармского ведомства неблагонадёжных рабочих, которые, состоя агентами жандармских чинов и вместе с тем получая жалованье на заводах, в то же время не прекращают и своей противозаконной агитаторской деятельности. Принимая во внимание, что в настоящее тревожное время присутствие подобных лиц в среде рабочих представляется особенно вредным, об изложенном я считаю долгом довести до сведения Вашего превосходительства».

Товарищ министра принял, конечно, это донесение «к сведению», а Заразов остался провокаторствовать в Казани и прекратил свою деятельность только после того, как его роль шпиона была разоблачена товарищами.

Заводчикам и губернатору оставалось только поблагодарить революционеров, которые обезвредили «заразу», даже их беспокоившую.

Обнаружить тайный печатный станок – это было мечтой каждого «синего мундира», от юного поручика до седого генерала. Избитый, почти негодный шрифт ценился на вес золота. «Ликвидация с типографией» – это подарок к празднику, высший чин, новый орден. Жандармы любили дознания с «вещественными доказательствами» – в виде кремальер, гранок, валиков, при наличности их улики повышались в своей доказательности на несколько степеней, пуд плохонького набора являлся таким грузом, который мог «утопить» лишний десяток «подозреваемых» в совершении преступления.

Но нелегко разыскать тайную типографию! Эти жалкие, примитивные машинки дорого обходились революционерам, и они умели их прятать. Однако сыскные деятели нашли способ обходить это часто непреодолимое затруднение и, вместо того чтобы «открывать» тайные печатни, устроенные революционерами, стали таковые «открывать» сами на казённые деньги, через своих «секретных сотрудников». Это явление констатирует в записке, поданной «на высочайшее имя», и знаменитый жандармский генерал Новицкий. Но автор этого доклада, огорчённый потерей своего первенства в сыске, наклонность к таким «открытиям» старался приписать исключительно охранным отделениям. Ослеплённый злобой соперничества, Новицкий даже такое предприятие, как кишинёвская типография «Искры», которая была обнаружена случайно, старался изобразить в виде провокации Зубатоза. В то же время генерал-жандарм умалчивает о своём агенте Рубашевском, который, как мы знаем, лично помогал устройству печатного станка и орудовал так нескромно, что, когда возникло «дело», то прокуратура отказалась вести его. В действительности же нежная любовь к «принадлежностям тиснения» свойственна охранникам и жандармам одинаково, разница лишь в том, что содействие постановке технических революционных предприятий у первых выражается в более скрытых, замаскированных формах, чем у вторых; у охранников типография, положим, ставится чаще только «с ведома» секретных сотрудников, а у жандармов – почти всегда «с непосредственным участием» агентов. Такие режиссёрские «постановки» синемундирников вели иногда к очень забавным положениям. Сидит, например, секретный сотрудник в «тайной типографии» и тискает «противоправительственные» воззвания, представитель комитета приносит материалы и уносит напечатанное; проследить за ним, установить его личность, выяснить состав организации нет возможности: местность глухая, заметит он наблюдение – провалится агент; так длится месяц, другой, третий, тысячи, десятки тысяч прокламаций разлетаются по всей округе, жандармы завалены дознаниями о распространении «преступных изданий», они знают, где типография, но не берут её – на что им «туловище без головы» – станок без «комитета». А сотрудник все «тискает и тискает».

Так было в Баку у полковника Дремлюги. Вот что писал по этому делу прокурор Тифлисский судебной палаты заведующему временной канцелярией министерства юстиции Мейснеру.

Сенатор Кузьминский, ревизовавший в 1905 году Бакинскую губернию, характеризовал это дело ещё более определённо – он констатировал, что в бакинской типографии «принимал активное участие агент губернского жандармского управления, который её организовал, нанял для неё помещение и в течение нескольких месяцев, до 7 ноября 1903 года, занимался печатанием революционных произведений».

Дело это оказалось настолько вопиющим, что Департамент полиции нашёл нужным сделать нотацию Дремлюге; он написал ему:

И только! Люди, привлечённые к дознанию по делу жандармской типографии, пошли в Сибирь, – сотрудник Егоров продолжал получать свои 80 сребреников и в тюрьме, а Дремлюга остался на своём месте.

1 января 1904 года другой сотрудник Бакинского губернского жандармского управления Шлимак был задержан полицией во время разброски воззваний социал-демократического комитета – это было уже сравнительно меньшее участие агентуры в нелегальной деятельности.

Не станем останавливаться здесь подробно на деле Ивана Бойцова, который работал с невестой своей в красноярской типографии социалистов-революционеров, выдал её, от дознания скрылся и занял тёпленькое местечко в Московском охранном отделении под фамилией Еди-ноборцева.

Приведём в заключение пример из провокационной практики охранных отделений. В данном случае попытка «открыть» типографию не имела успеха лишь вследствие некоторых случайных обстоятельств, как это можно усмотреть из нижеприводимой копии предложения (декабрь 1903 года).

Из того же донесения видно, что существенную, если не исключительную помощь этому нелегальному предприятию решился оказать, с вашего согласия, секретный сотрудник Пермского отделения, который дважды передал известному вам лицу по несколько пудов шрифта и даже взялся изготовить часть типографского прибора.

Думаем, что можно ограничиться этими примерами. Дела этого рода имеют сходную конструкцию, все они построены на основном принципе азефовщины, применительно к данному случаю переиначенном: для того, чтобы обнаружить типографию, надо устроить таковую.

Надо оговориться, впрочем, что финал, которым закончилась пермская авантюра, представляется в летописях Департамента полиции явлением исключительным. То обстоятельство, что провокаторская затея начальника охранного отделения привела к выговору её автору, объясняется тем, что ротмистр Самойленко был недостаточно сообразителен и находил нужным распространяться о закулисной стороне своих розысков. Более опытные охранники не раскрывали своих агентурных карт, а преподносили обыкновенно начальству «дельце» вполне готовым, в виде донесений о состоявшихся уже «блестящих» ликвидациях. Начальству это больше нравилось, так как в этом случае оно могло делать вид, что и знать не знает и ведать не ведает о том зле, которое существует благодаря его молчаливому попущению. Таким образом, получалось, что, когда весь особый отдел не сомневался в том, что типографии, которые арестовывали почти ежемесячно начальники охранных отделений Бобров и Яременицкий (в Саратове и Екатеринославе), устраивались при благосклонном участии их «сотрудников», высшее начальство ограничивалось тем, что представляло этих офицеров за «примерное служебное рвение» к наградам, оно не забывало тех, кто умел лучше «прятать концы в воду».

Агенты-террористы

Теперь об агентах-террористах и экспроприаторах. Они самые отвратительные фигуры в калейдоскопе провокации. Руки их постоянно в крови, каждое их слово для окружающих – горе, страдания, ужас, смерть. Они торговали человеческими жизнями и за презренный рубль шпионского воздания вели на плаху своих товарищей и друзей.

После классического образца, каким является в этой области Евно Азеф, трудно выбрать персонаж, который мог бы вызвать к себе особый интерес. Чтобы не злоупотреблять вниманием читателя, приведём лишь краткий перечень тех шпионских подвигов, которые не без умысла сплошь и рядом переводили политику в область уголовных преступлений. Будем при этом касаться лишь фактов, незыблемо установленных:

1. Фляхтер, секретный сотрудник жандармского офицера Глобачёва, занимавшего впоследствии должность начальника Варшавского охранного отделения, участвовал в заговоре на жизнь полицейского пристава Самсонова и бросил в него бомбу (г. Белосток, 1905 г.).

2. Козликов, агент жандармского полковника Ламзина в Витебске – провоцировал покушение на пристава Счененовича, обязываясь лично бросить в него разрывной снаряд.

3. Колосов, профессиональный вор и грабитель, в 1906 году был приглашён охранным отделением в Екатеринославе на службу в агенты. Первое своё выступление К. совершил 1 июня того же года: он снабдил своих сообщников револьверами, выждал с ними на улице ювелира Варшавского, выстрелил в него в упор и отнял чемодан с ценностями. Колосова арестовали было, но из участка он «бежал»; его задержали вторично в Астрахани, по пути он вновь исчез, на каторгу попали только те, кого он подбил на преступление.

4. Григорьев, сотрудник Петербургского охранного отделения, участвовал в нападении на железнодорожного артельщика в 1906 году близ станции Елизаветино, но был застрелен на месте сообщником, которого он выдал.

5. Еганов, агент того же охранного отделения, обслуживавший в 1906 году группу анархистов-коммунистов, участвовал с ними в нападении на фабрику Платонова, в ограблении столовой Красного Креста и кассы магазина «Лаферм». Был арестован во время вооружённого вымогательства денег у часовщика Абовича. Следствием было установлено, что большинство экспроприации этой группы были организованы Егановым. Суд приговорил его к смертной казни, но это наказание ему заменили годом тюрьмы.

6. Толпекин, секретный сотрудник Московского охранного отделения, трижды участвовал в экспроприациях, попал под суд и в 1907 году был казнён.

7. Бродский, агент Петербургского охранного отделения, принимал непосредственное участие в устройстве динамитной мастерской (в Финляндии), которую в 1907 году и выдал.

8. Панаиоти, секретный сотрудник жандармского полковника Боброва в Самаре, подбил в 1907 году несколько человек на экспроприацию у купца Журавлёва, донёс на них и сам скрылся.

9. Бровцов в 1907 году в г. Калуге вместе с несколькими молодыми людьми совершил вооружённое нападение на аптекарский магазин. На суде он заявил:

10. Пелевин, агент Петербургского охранного отделения, подговорил товарища Дивова на ограбление церкви Тихвинского монастыря (1907 г.).

11. Клещ, секретный сотрудник Одесского отделения и градоначальника Толмачёва, в 1908 году совершил вооружённое нападение на магазин Ветчинкиной в Никополе и стрелял при этом в полицию; за 10 дней до грабежа получил 200 рублей от жандармов.

12. Хильдебранд, агент Биленского охранного отделения в г. Ковно, по совету полицейского пристава Крыжа-новского изготовил в 1908 году бомбу, которую собирался подложить рабочему Робашевскому, что, однако, не удалось, так как другой сыщик разоблачил эту затею. На суде Хильдебранд заявил, что он думал, что «все это делается для пользы царя».

13. Хорольский, полицейский агент, на одном из заводов в Екатеринославской губернии в 1908 году подложил рабочим Боборыкину и Токареву взрывчатые вещества и донёс на них; их предали военному суду.

14. Лаговский, околоточный надзиратель, в 1908 году открыл в г. Лубнах революционную организацию, склад бомб и оружия, несколько заговоров на жизнь чинов местной администрации. По этим делам были привлечены десятки студентов, гимназистов и других обывателей, которые долгое время томились в тюремном заключении. На суде было установлено, что компрометирующие документы, снаряды и пр. фабриковал и подбрасывал во время обысков сам Лаговский, он же симулировал и покушение на себя.

15. Дуриев, начальник сыскной полиции в Баку, обнаружил в 1909 году огромный «склад бомб», которые, как вскоре выяснилось, «были изготовлены по приказанию Ду-риева его агентами».

16. Головков, агент Пермского губернского жандармского управления; в 1909 году организовал систематические поджоги усадеб в Чердынском уезде, вымогал взятки за предупреждение таких пожаров, но под конец был осуждён на год тюремного заключения.

И так далее, и так далее. Продолжать можно без конца. Позволим себе упомянуть ещё только об одном факте провокации, которая по наглости своей является беспримерной. Имеем в виду дело о подполковнике Заварницком, заведовавшем розыском во Владивостоке. Подвиги его были так дики, что привели на скамью подсудимых. Военно-окружной суд признал Заварницкого виновным в следующем: 1) производя обыск у журналиста Гольдбрейха, он через своего агента Бадирова подбросил ему несколько революционных изданий; 2) по его приказанию сотрудники его, Демьяненко и Бадиров, сфабриковали несколько бомб и подбросили их к обывательскому дому; 3) тем же лицам он велел изготовить поддельные печати революционных организаций, наложить их оттиски на нелегальные брошюры и подбросить таковые Маколлину во время производившегося у него обыска; 4) изготовил фальшивые списки запрещённых книг и членов тайного кружка, а также чертежи разрывных снарядов, наложив на них оттиски поддельных печатей, велел все это подбросить в мастерскую, чем воспользовался, чтобы арестовать ни в чем не повинных рабочих; 5) послал командиру военного порта от имени революционеров угрожающее письмо; 6) желая, наконец, показать местным властям, что все эти обыски и расследования бунта он производил с опасностью для жизни, Заварницкий написал себе смертный приговор, заказал через своих агентов гроб и велел все это препроводить к себе на квартиру якобы от имени революционного комитета.

Нет, кажется, конца провокаторской изобретательности! Но если мы припомним, что по доносам Заварницкого пострадало 29 человек, что 7 из них были казнены, трое осуждены в бессрочную каторгу, а остальные тоже понесли более или менее тяжкие наказания, то чудовищность этой эпопеи станет понятной.

Что же сталось с этим ретивым слугой сыска?

В 1909 году Заварницкий был осуждён в исправительное отделение на три года. В 1910 году срок этот был ему сокращён; потом, наверное, и совсем помиловали.

Провокация распустилась таким махровым цветом, что возмущала иногда самих бывших провокаторов, как это можно видеть, например, из письма одного небезызвестного охранника Василия Сорокина, который в 1906 году заведовал агентурой в Одессе. Вот что он писал Л. Меньшиков у:

Даже этот человек, бывший сам агентом, вербовавший сотрудников и видевший немало, не мог вынести картины сплошной провокации, которая развернулась перед ним в Одессе.

Барон Лёва

Хеперь перейдём к отдельным персонажам охранного мирка, чтобы пополнить нашу портретную галерею. Заглянем опять в отдалённое прошлое.

В 90-х годах за границей немало говорили про некоего барона Штеренберга, который устроил в Бельгии динамитные взрывы и был осуждён за то на каторжные работы. Проделка, вследствие которой поплатились жизнью несколько частных лиц, являлась одной из попыток выполнить грандиозный план: путём таких якобы революционных эксцессов вызвать в общественном мнении за границей движение против русских эмигрантов. Творцом этого стратегического замысла был П.И.Рачковский, только что занявший тогда пост заведующего заграничной агентурой. Барон Штеренберг, а в действительности Ки-приан Яголковский, был одним из агентов, взявшихся провести в жизнь предначертания начальства. После своего подвига он своевременно бежал в Россию и «не был разыскан». Это не мешало ему потом служить в Петербургском охранном отделении и даже доставлять агентурные сведения о заграничных деятелях. 4 августа 1894 года Яголковский донёс, например, Департаменту полиции следующее:

Это была «лебединая песнь» Яголковского и – очень неудачная. Дело в том, что «барон Штеренберг» не знал одного секрета – Бейтнер был тоже агентом Рачковского! Так, последний в августе того же года сообщил директору Департамента полиции:

Яголковский, живший в Вятке, в августе 1905 года обратился с «совершенно секретным» письмом, к своему бывшему патрону, назначенному тогда заведовать политической частью Департамента полиции Рачковскому:

«Бесценному» Петру Ивановичу было не до «барона» – надвигались октябрьские события. Яголковский, руководствуясь пословицей «куй железо, пока горячо», не терял надежд и в ожидании «великих и богатых милостей» постарался уладить свои частные делишки. В том же году он обратился к Рачковскому с таким ходатайством:

Впоследствии Яголковский сделался приближённым лицом губернатора Горчакова и явился организатором черносотенных погромов. Теперь кое-что о вышеупомянутом «скромном молодом человеке». В 1895 году владимирский губернатор донёс следующее.

В то время, когда губернатор описывал невинные развлечения Бейтнера, последний, как мы видим, уже был космополитическим анархистом и «ревностно относился к своим обязанностям». В начале пребывания Бейтнера в Цюрихе, писал Рачковский, «знакомства его ограничивались тамошними социал-демократами, которые не представляют исключительного интереса, а потому я поручил ему примкнуть к народовольцам. Чтобы достигнуть означенной цели, ему пришлось преодолеть немало затруднений, но в конце концов он сумел сблизиться с Бурцевым, а при его посредстве с Гронковским и Перазичем…»

Наклонности, которые Бейтнер обнаружил ещё в юности, пришлись к месту на его новом поприще; благодаря этому обстоятельству корреспонденция эмигрантов часто стала попадать «незримыми путями» в руки Рачковско-го, и тот не без удовольствия, например, представил в 1900 году подлинное письмо известного польского революционера Гендржиевского, касавшееся деятельности партии «Пролетариат» и выкраденное Левушкой. Не желая отставать от своего коллеги Яголковского, Бейтнер тоже не прочь был назваться бароном, а тем, кто желал поглубже заглянуть в его прошлое, отсидку свою в Муромском тюремном замке изображал как пребывание в пажеском Его Величества корпусе. Во всяком случае, Бейтнер и в среде революционной зарекомендовал себя молодым человеком, приятным во всех отношениях, и даже люди солидные (например, эмигрант АЛнатовский) не отказывались с ним детей крестить. Во всяком случае, среди заграничной русской молодёжи Бейтнер был заметной «персоной». Вот как описывала этого проворовавшегося кадета одна цюрихская курсистка в письме, перлюстрированном Департаментом полиции:

Что Бейтнер увлёкся «боем быков», это доказывает и его последующая шпионская практика. Находясь уже в распоряжении Ратаева, Бейтнер был приставлен им специально к Бурцеву. В то время начальство уже не удовлетворялось донесениями о «бумажном терроре»; в воздухе пахло порохом, приближался 1905 год. «Воюющий» анархист сообразил, что нужны «факты», и «живо дело закипело»: в кружке, который обслуживал Бейтнер, возникла мысль об убийстве министра юстиции Муравьёва; нашёлся и исполнитель (Краков), и револьвер, и фальшивый паспорт; не хватало одного – денег на далёкое путешествие; «товарищ» Бейтнер выручил: дал 200 франков на дорогу Кракову, который, разумеется, был арестован (с браунингом в кармане), едва только появился в Петербурге.

После этого «блестящего дела» Бейтнер «провалился», захворал чахоткой и вскоре умер.

Мифы и герои секретной службы

В среде русского студенчества были так называемые «академисты» – молодые люди, страстно любящие науку, которую, впрочем, они представляли себе в виде университетского диплома, обеспечивающего в будущем тёпленькое местечко. Они, конечно, были сторонниками спокойных занятий римским правом и горячими противниками вмешательства учащейся молодёжи в общественную жизнь. Как ни странно, исключительное стремление к знаниям часто приводило этих благовоспитанных молодых людей в самое пекло политики, туда, где она старательно фабриковалась – на задворки охранных отделений. Там голубые воротники, обуреваемые заботой о мирном ходе учебных занятий, дружески протягивали руку помощи синим мундирам. Таких поклонников «чистой» науки было немало, и мы постараемся выбрать случаи, наиболее ярко характеризующие психологию этих «добровольцев». Предоставим им самим говорить о себе – как люди весьма откровенные, они умели представляться во всей силе своего великолепия. Вот студент московского университета Николай Николаевич Вознесенский. В 1900 году он. обратился к Зубатову с письмом такого содержания:

Услуги были приняты, и несколько человек, гектографировавших невинный журнальчик «Студенческая жизнь», были заключены в узилище и благодаря заботливому вмешательству Вознесенского и охраны потеряли возможность продолжать своё образование.

А вот другой тип – Евгений Белков, студент Демидовского юридического лицея. Этот не говорил просто «купите – продам», а разводил во «всепокорнейшем прошении», поданном в 1904 году на имя министра внутренних дел, целую теорию предательства на патриотической базе. Он писал:

А вот третий тип – Емельян Кучеров. В феврале 1904 года он явился в особый отдел Департамента полиции и подал прошение, в котором описал свои похождения. Дело заключалось в следующем. В 1903 году Кучеров был привлечён к дознанию за разбрасывание прокламаций; его исключили из лицея.

Этому «двуличному» человеку пришлось сделаться и двусторонним. Ярославль в то время являл пример довольно распространённого в то время явления: полиция, понимая, что уловление «крамольников» дело хлебное, стала конкурировать с жандармами, не отличавшимися энергией, и Кучерову, являвшемуся тогда единственным серьёзным осведомителем в этом городе, пришлось служить начальству и чёрному, и синему. Возникли сцены ревности из-за этой прекрасной Дульцинеи, и первый любовник – жандармский полковник Романов стал преследовать предмет своей страсти за измену; он отказался содействовать возвращению Кучерова в число студентов; обиженный поехал искать защиты в Петербург. Директор Департамента полиции написал письмо директору лицея, и «двуличный» сделался снова студентом… ч

Кучеров приезжал жаловаться на жандармского ротмистра Немчинова, который был командирован в Ярославль специально для заведывания розыском и должен был помирить соперников-сыщиков; оказалось, что этот кандидат в начальники охранных отделений начал карьеру блестяще: он брал со своего агента расписки в получении жалованья, а денег полностью ему не выдавал.

Кучеров был в претензии и на то, что начальство не повышает ему оклада до 100 рублей в месяц, несмотря на его важные услуги охране. Спокойно, как будто шла речь о вознаграждении за урок математики, доказывал он, перечисляя свои предательства, что его работа стоит дороже…

Открытое, с правильными чертами лицо, серые, беззлобные глаза, мягкая улыбка, тихая речь, скромные манеры… «Ведь главный мотив, – говорил Кучеров, – который заставил меня усердно работать по политическому розыску, это тот, чтобы, будучи ещё студентом, суметь составить о себе хорошее мнение у сильных мира сего, дабы по окончании курса получить скорее и получше место по министерству юстиции. Пётр Иванович убедился в продуктивности моей деятельности, а раз это так, то он не откажется в недалёком будущем закинуть обо мне словцо кому нужно будет».

Конечно, Пётр Иванович Рачковский принял в нем сердечное участие. Кучеров, окончив курс науки и сделавшись присяжным поверенным, продолжал также служить «на пользу великого государя и дорогой отчизны», сосредоточив своё внимание главным образом на социалистах-революционерах.

У политического сыска есть свои традиции и предания, свои мифы и герои. В огромном шпионском общежитии были свои любимцы, старожилы и ветераны. Помимо Мамочки (Серебряковой), была в провокаторской семье и своя «няня». И какие сказки она могла бы рассказать! Но нам их не услышать. Так поведаем что-нибудь о ней самой. Лучше «папаши» никто этого не сделает. Предоставим же ему слово.

Зубатов, находясь уже в отставке, обратился к Трепову, сделавшемуся товарищем министра внутренних дел, с трогательным письмом. Вот оно:

Начальник жандармско-полицейского управления Уссурийской железной дороги, ходатайствуя перед Департаментом полиции об отпуске средств на агентуру, представил обращённое к нему прошение первого кандидата в секретные сотрудники канцелярского служителя Григория Данилова Кива (жившего во Владивостоке, по 2-й Портовой улице, в д. Шлыкова), который писал:

(К этому прошению были приложены документы, из которых видно было, что Кива держал в Киеве испытание на должность нотариуса и даже исполнял таковую в Херсонской губ.).

А вот ещё «журналист» – Вейсман (Вайсман), Симон (Шимон), Моисеев (Мордков). В 1904 году Вейсман обратился к заведующему агентурой Департамента полиции на Балканском полуострове Тржесяку с таким ходатайством:

Со своей стороны Тржесяк, в представлении директору Департамента полиции от 14 января 1904 года просил оставить «на дальнейшей службе агентуры» секретного сотрудника своего в Вене Шимона-Мойшу Мордкова Вайсмана – «он же Орлов». Из доклада особого отдела Департамента полиции директору оного видно, что Вайсману предполагалось выдать пособие в 3 тысячи рублей.

Иценов Лейба Вениаминов. Из донесения Иркутского губернского жандармского управления от 10 сентября 1905 года усматривается, что И., три раза привлекавшийся за разные преступления и отсидевший 4 года в тюрьме за кражу со взломом, поселившись в Иркутске, предложил полиции свои услуги по уголовному сыску, а затем, сблизившись с ним, «занялся политическим розыском». 3 июля к дому генерал-губернатора был подброшен «снаряд», по отзывам экспертизы незначительной силы и не подготовленный к взрыву. Наблюдавшими за злоумышленниками, подготовлявшими «покушение», оказались Иценов и Петров, которые опознали одного из преступников в лице живущего в с. Листвиничном рабочего Кронберга, но дознание установило, что он жил безвыездно; тогда И. открыл покушавшихся на ст. Иннокен-тьевской, но указанные им два еврея оказались повинными лишь в том, что не дали ему соответственной взятки при хлопотах о «праве жительства».

А вот другой сибиряк – Блиц Александр, состоя в должности агента охранного отделения и лидера красноярского отдела Союза русского народа, в продолжение двух последних лет охранял в Красноярске «закон и порядок». Не считая мелких делишек, его указаниям приписывается арест в октябре 1908 года редактора местной газеты Желудского, «разоблачившего неблаговидную деятельность Блица в Знаменском женском монастыре. Сильное впечатление также произвёл арест смотрителя местной тюрьмы». В конце концов посыпались доносы на губернатора; последний в совещании с прокурором и начальником жандармского управления предложил удалить Блица, но те нашли деятельность его «чрезвычайно полезной». Губернатор, однако, выслал Блица как человека, опороченного по суду, но влияние и связи Блица оказались превышающими власть губернатора, и он вскоре был, по распоряжению генерал-губернатора Селиванова, возвращён в Красноярск Биография Блица интересна. В конце 90-х годов он жил в Минусинске, катался часто на тройках, и обыватель говаривал: «Енерал Блиц катаются»; вскоре он очутился на скамье подсудимых: возникло дело о растрате в транспортной конторе, затем о ложном доносе его на своего кума, податного инспектора Цитовича, потом о подлоге в метрике, наконец, после 19 месяцев сидения в тюрьме, Блиц уже фигурировал в качестве обвиняемого в похищении у Аджикидзе 445 рублей 72 копеек денег, бриллиантового кольца стоимостью в 300 рублей, кинжала, сюртука, штиблет, нескольких пар карпеток, ночных рубашек, носовых платков, всего вещей и денег на сумму тысячу рублей. Это не мешало ему быть «вторым губернатором», пока не последовал арест его за участие в ограблении почтового поезда (на 285 тысяч рублей).

Пономарёв Леонид Николаев, бывший студент Горного института.

Так докладывал 1б июля 1902 года директору Департамента полиции начальник Петербургского охранного отделения Сазонов, который вместе с тем ходатайствовал о предоставлении Пономарёву права держать испытание на звание горного инженера при горном департаменте Министерства земледелия и государственных имуществ. Домогательство это не было удовлетворено, и отец Пономарёва обратился к министру внутренних дел с прошением о принятии его сына в Томский технологический институт; он писал, между прочим, следующее:

Получить «учёное звание» Пономарёву все же не удалось, и он зачислился вольноопределяющимся в Екате-ринославский полк; находясь в Москве, он агентурил без всяких видимых результатов для местного охранного отделения, 5 апреля 1903 года он доносил, например, Ратко:

Пономарёва послали, однако, шпионить на театр военных действий. В 1906 году он уже числился офицером корпуса жандармов; тогда же Департамент полиции командировал его на границу, где он «открыл» контрабандные пути, подкупив таможенных чиновников в Вержболове, но был изобличён на суде в этой провокации. Побыв некоторое время помощником начальника охраны Таврического дворца (при Госдуме), Пономарёв перевёлся адъютантом в какое-то сибирское жандармское управление.

Но не все мечтавшие надеть синий мундир были так счастливы в своих стремлениях. Вот, например, Галенкин Леонид; он обратился к вице-директору Департамента полиции НЛ.Зуеву с письмом следующего содержания:

Несмотря на знание воровского арго и светские манеры, Галенкин не сделал карьеры. Не подошёл.

Перлин, Нахман (Менахим) Израиль (Сруль) Сенде-ров-Лейбов, из уманских мещан; бывший студент Новороссийского университета. В списке, приложенном к донесению от 12 января 1904 года Департаменту полиции жандармского полковника Тржесяка по случаю закрытия агентуры на Балканском полуострове, которым он заведовал, значилось:

Наверное, дали.

Начальник Бакинского губернского жандармского управления донёс 15 мая 1904 года Департаменту полиции:»

Орден, конечно, дали, а в 1905 году во время Бакинской резни Ашурбеков выступил уже как главный подстрекатель татар к избиению революционеров.

Начальник Нижегородского охранного отделения Греш-нер донёс директору Департамента полиции сентября 1904 года:

Однако о предательстве Алакшиной ввиду данных ею при Нижегородском губернском жандармском управлении откровенных показаний стали догадываться, и она поспешила перебраться в Самару, где продолжала свою шпионскую деятельность. 7 января 1905 года тот же Грешнер сообщил Департаменту полиции следующие агентурные сведения:

Несколько позднее тот же начальник охранного отделения, ездивший в Самару для свидания с Алакшиной, уведомил Департамент полиции о выяснении местонахождения печатни – на каком-то хуторе, верстах в 30 от Самары.

Ввиду серьёзности сведений наблюдение по этому делу было поручено филёрам летучего отряда, находившимся тогда в Самаре, которые, впрочем, ничего особенного не выяснили, и произведённые затем у намеченных лиц обыски никакой типографии не обнаружили.

Сконфуженная такими результатами своего доносительства Алакшина перебралась в Казань и здесь выкинула «трюк»: она написала «анонимку» прокурору – на себя. Её обыскали, нашли нелегальщину, взяли под стражу, но после соответственного уведомления Департамента полиции освободили.

Позднее Алакшина появилась (в 1906 году) в Уфе, но и тут ей не повезло: товарищи перехватили её письмо в «охранку», и она была опубликована по поволжским организациям, как шпионка.

Монакова Антонина, крестьянка. В 1901 году в г. Ни-кольске Вологодское губернское жандармское управление обнаружило в сенях пакет с надписью «Передать домашним. А.Воронецкий», содержащий 4 письма Антонины Монаковой и рукописный устав тайного общества «Кредо».

При разведке выяснилось, что Воронецкий ведёт нетрезвый образ жизни и даже имел намерение покончить с собой, а также, что он вполне благонадёжен и что Монакова, поссорившись с ним, написала анонимный донос на него жандармскому управлению. Свидетели удостоверили, что Монакова отличается нетрезвым поведением, легко вступает в любовную связь и обыкновенно выдаёт себя за политическую ссыльную, рассказывала о себе, что она дочь генерала, окончила курс в гимназии и привлекалась по выдающемуся государственному преступлению, тогда как в действительности Монакова – дочь крестьянина, нигде почти не училась, несколько раз судилась за кражу и бесписьменность, отбывала за это в Устюгском женском монастыре заключение и была привлечена раз к дознанию за оскорбление Величества.

По заявлению частного поверенного Бардовского, Монакова, явившись к нему под предлогом просить работы, зазвала его к себе и после того, как Бардовский, побывавши у неё два-три раза, прекратил посещения, стала вымогать у него деньги, угрожая, что в противном случае ему не избежать рук жандармов.

На дознании Монакова первоначально дала весьма подробные показания об участии своём в тайных обществах

«Кредо», «Арор», «Защита», а впоследствии объяснила, что все прежние показания её ложны, что она никогда не состояла ни в одном преступном обществе, устав написала, чтобы убедить Воронецкого, что она – государственная преступница, донесла же потому, что её обидели, назвав проституткой.

Ввиду этого Монакова, уличённая в заочном оскорблении вдовствующей государыни, была подвергнута аресту при волостном правлении на три недели.

После этого Монакова появилась в Ярославле и представила губернатору записку, более чем на десяти листах, о сношениях своих с местными «радикалами», в которой привела слышанные ею разговоры и т. д. Донос был написан так гладко, что Рогович принял выдумки за чистую монету и собирался приехать в Петербург с особым докладом; его разочаровали, указав, что Монакова – известная мистификаторша.

Писания Монаковой свидетельствуют о богатстве её фантазии и умении излагать их правдоподобно. Она не имела настоящих связей с революционной средой, и потому обманность её доносов распознать было не трудно.

Тревога, поднятая Монаковой в ярославской администрации, вызвала следующую заметку, помещённую в №3 (ноябрь 1903 г.) «Листка Северного комитета»: «Предупреждаем наших читателей относительно Антонины Монаковой, она живёт в Ярославле и называет себя то фельдшерицей, то акушеркой, то швеёй. По наведённым справкам, прошлое её очень сомнительное. Советуем держаться от этой тёмной личности подальше».

Нельзя сказать, чтобы все. предатели выполняли свои гнусные обязанности с лёгким сердцем; некоторых из них, несомненно, мучала совесть, и настолько, что они не могли перенести её укоров и кончали самоубийством. Так, в 1903 году застрелился секретный сотрудник Томского охранного отделения учитель Иван Высотин и около того же времени отравился агент Пермского охранного отделения Серафимович. 22 января 1913 года застрелился в Версале (во Франции) секретный сотрудник Петербургского охранного отделения эсер Пыцин; в Париже покончил с собой (1917 г.) секретный сотрудник заграничной агентуры Русинов (он же Маркин). В том же городе покушался на самоубийство 20 октября 1912 года Морис Стред-няк, заподозренный в шпионстве.

Другие охранники стыдились своей профессии в такой степени, что когда тайна их жизни открылась, то, боясь ожидавшего их позора, они уходили «в мир небытия». Таких случаев зарегистрировано немало. «Откровенники» кончали не лучше. Выдавший многих по делу «193-х» Георгий Трудницкий покончил самоубийством, другой предатель по тому же делу – Рабинович сошёл с ума в Сибири; Гольденберг, предавший народовольцев, повесился (в 1879 г.) в тюрьме, находясь в заключении; покончил с собой и агент Нижегородского охранного отделения Яроч-кин (Генехин). Иные из предателей старались реабилитировать себя особым путём. Например, секретный сотрудник невского охранного отделения Руденко прострелил 28 мая 1905 года лёгкое своему начальнику – небезызвестному Спиридовичу. Агент белостокского жандарма Гло-бачева – Шляхтер тоже в 1905 году бросил бомбу в помощника пристава Семёнова и заплатил за это 10 годами каторжных работ.

Секретный сотрудник Екатеринославского охранного отделения Гржиминский для поддержания своего революционного престижа лично участвовал в убийстве начальника конной стражи Мрачека. Охранник Остроумов в Одессе убил сыщика и был приговорён за это к смертной казни.

Некоторые провокаторы, полагаясь на свою безнаказанность, заходили слишком далеко в своём рвении, и у них выходили недоразумения с официальной юстицией. Антон Сукеник не только подвёл под суд товарищей, но и сам был приговорён в 1914 году к 12 годам каторжных работ. Бундист Радневский, агент полиции, получил по суду 4 года каторжных работ.

Получалось, что предательство на следствии не избавляло на суде от кары, и очень суровой иногда. Например, Станислав Вольгус и Мартын Гибал, на откровенных показаниях которых был построен большой процесс в Радоме боевой фракции ППС, были присуждены к смертной казни и повешены (октябрь 1906 г.). Антонов, выдавший в Петербурге группу анархистов, был осуждён на 10 лет каторжных работ. Клещ-Клещенко Алексей, агент Одесского охранного отделения, «налётчик», пошёл на 15 лет каторжных работ.

Не спасло от судебного возмездия звание секретного сотрудника (иркутское охранное отделение) рабочего Афанасьева, который за мошеннические растраты был приговорён в ноябре 1912 года к 4 годам арестантских рот.

Иногда, впрочем, судебные приговоры имели только символическое значение и смягчались, а то и совсем отменялись, в порядке «монаршего милосердия». Так, осуждённый на каторгу за участие в экспроприации В.П.Кулагин, агент охраны, «по высочайшему повелению» был от наказания освобождён.

1917 год явил чрезвычайно интересную картину охранного подполья. Революция вскрыла одно весьма пикантное обстоятельство: оказалось, что в составе Советов рабочих депутатов, игравшего такую роль в первый момент переворота, находилось более 30 осведомителей охраны, причём один из них был председателем, трое – товарищами председателя Совета рабочих депутатов, двое – редакторами «Известий» Совета рабочих депутатов, один председателем союза деревообделочников и т. д. Один шпион – Цветков умудрился попасть в Комитет общественной безопасности (в Москве), а другой – Николаев-Ассинский был даже членом комиссии по ревизии Красноярского охранного отделения. Провокатор Деконский состоял в числе кандидатов в Учредительное собрание, а Ильин (из Мелитополя) и печальной памяти Роман Малиновский прошли депутатами в Государственную думу.

Временное правительство, как известно, отнеслось очень снисходительно к своим политическим врагам. В частности, относительно агентов политической полиции царского режима вполне определённых мер принято не было. Возникшие самочинно в более крупных городах комиссии по обеспечению нового строя, занялись выяснением деятельности охранных учреждений и их служебного персонала, они опубликовали списки секретных сотрудников охраны, образовали «суды чести», к которым привлекли более видных провокаторов, подвергнув их временному задержанию. Приговоры этих судов имели более моральное значение, чем практическое, так как лишали осуждённых «общественного доверия» и т. д. – лишали их того, чем они и не дорожили. Только с переходом власти в руки большевиков некоторым из секретных сотрудников пришлось поплатиться за свои грехи. Так были приговорены к расстрелу революционными трибуналами охранники: Озоль в Петербурге, секретная сотрудница заграничной агентуры Мария Бейтнер в Москве, служивший в Красной Армии Вадецкий и записавшийся в коммунистическую партию Горбунов (в Москве). Кроме того, были казнены в 1917 году: упомянутый выше Малиновский, «еврейский Азеф» – Каплинский и провокаторы: Лобов, Леонов, НАПоляков, А. Романов, СИ.Сколов и ФДАристов. В апреле 1925 года был расстрелян провокатор Н.Курлянд-ский. Возбудили такое судебное преследование против «бабушки провокации» – А.Е.Серебряковой (приговорена к тюремному заключению), был предан суду ещё старый народоволец Окладский.

Фальшивые показания упомянутого предателя и были «лебединой песней старозаветной провокации».

Чтобы закончить повесть о злоключениях предателей, приведём два рассказа, довольно обстоятельных, самих «жертв» своего «политического темперамента».

В 1908 году русская политическая эмиграция в Париже торжественно хоронила известного социалиста-революционера Гершуни. В числе лиц, нёсших венки за гробом покойного, выделялась видная фигура молодого человека с благообразным лицом и длинными волосами. Некоторые спрашивали: «Кто это?» – «Да разве не знаете?» – следовал ответ. – Это художник Праотцев. Вы не видели его картины «Голгофа», на которой в виде распятых изображены Желябов и его товарищи?"

Л. П.Меньшиков вспоминает:

Приключения этого провокатора довольно интересны; о них он поведал в одной своей «слезнице», которую приведём целиком.

Если, как мы видели, расправа революционеров с предателями являлась делом весьма заурядным, то совершенно исключительным представляется случай, когда шпион погиб от руки себе подобного.

6 мая 1903 года в г. Уфе бьл убит (рабочим Дулебовым) местный губернатор Богданович, по приказу которого 13 марта 1903 года были расстреляны рабочие в г. Златоусте. Вскоре после этого в помянутом городе поспешили открыть охранное отделение; последнее не замедлило заняться вербовкой секретных сотрудников. За неимением подходящих лиц на месте; выписали одного агента из Петербурга, где тот прошёл подготовительную школу шпионской премудрости при местном охранном отделении. Гастролёр, прибывший в Уфу, позаботился прежде всего о перемене своей фамилии и при помощи фальшивого паспорта, выданного полицией, из Павлова превратился в Грибоедова. Начальник «охранки», жандармский офицер Заглухинский, объяснил молодому агенту, что в Уфе есть у революционеров гектограф и типография и поручил ему их «открыть». Павлов никаких знакомств и связей в городе не имел, но смело взялся за выполнение инструкции своего начальника. Прежде всего он организовал из молодых рабочих тайный кружок, а затем сварил гектограф и оттиснул воззвания. Этим не была, впрочем, выполнена начертанная ему программа действий, и Павлов заговорил о необходимости поставить печатный станок; чтобы дело не откладывать в долгий ящик, он украл из казённой типографии, куда его приняли на службу по рекомендации губернатора, около пуда шрифта, который был помещён затем на хранение у Заглухинского. Таким образом, дело подвигалось к желаемому концу и предвиделась уже «ликвидация с типографией». Но тут произошло нечто, чего совершенно не ожидали уфимские Шерлок Холмсы. Павлова, ввиду его необычайной энергии, товарищи заподозрили в предательстве; он уже стал доказывать, что шпионом является рабочий Москательников, о сношениях которого с начальником охраны сделалось уже известным. Чтобы снять с себя всякие подозрения, Павлов выступил в организованном им кружке с предложением убить Москательникова, настоял на выполнении этого плана и, подговорив себе в помощники ещё двух подростков, заманил «товарища» в степь, лично зарезал его, а утром явился к начальнику охраны и доложил «агентурные сведения» о совершивших убийство, ни слова не говоря о себе.

Нетрудно было выяснить, что Павлов был главным инициатором и исполнителем преступления, он был арестован. Павлов признался, что «немножко» поколол Москательникова; как это было сделано в действительности, можно было видеть на фотографии, снятой с убитого: на груди Москательникова оказалось более 20 колотых ран, а голова была наполовину отрезанной. Но изумительнее всего оказалась провокаторская психология Павлова-Грибоедова. Он все время твердил, что убийство совершил в интересах служебных, чтобы не потерять доверие членов кружка и возможности открыть «типографию». Павлов совершенно не сознавал дикости своего поступка и вполне искренно был уверен, что иначе сделать он не мог.

Суд не принял этого во внимание и приговорил Павлова к 12 годам в каторжных работ.

Своеобразная логика, особенное понимание обязанностей агента нашли яркое выражение в письме, с которым Павлов обратился в Департамент полиции 21 марта 1905 года. Вот его содержание:

Да, надо признать, убийство Москательникова не было делом исключительно Павлова – оно было преступлением не столько его, сколько тех, кто делал «из электротехников – шпионов». Главными виновниками, несомненно, были те «господа», к которым взывал Павлов о помощи. Они, как и Заглухинский, разумеется, остались «холодны».

Лимон был выжат, корку выбросили.

Тайная фея сыска

Трудно сказать, когда установилась связь Серебряковой с охранным отделением. Трудно по многим причинам. Мы знаем, как сугубо осторожен был Зубатов (да и его предшественники), как тщательно скрывал он всякого рода документы, относящиеся к деятельности секретных сотрудников. С другой стороны, и сама Серебрякова вела свою работу ловко, умно и, конечно, старалась, по мере возможности, не оставлять документальных следов своей службы в «охранке». Великую сдержанность (если не больше!) проявила она и на суде, давая свои показания многословно по количеству и скупо по качеству. Своё прошлое она открыла перед судом только в той его части и в том направлении, которое было нужно ей для изложения своей собственной версии о связи её с Бердяевым и Зубатовым.

В 1907 году, давая характеристику деятельности Серебряковой, Зубатов ссылался на её 25-летнюю службу в «охранке». Арифметика заставляет думать, что первые услуги делу политического розыска Серебрякова стала оказывать в начале 80-х гг. прошлого столетия. Это предположение вскользь подтверждается и самой Серебряковой. Послушаем её и, кстати, познакомимся кратко с её биографией:

Сообщая далее, что в начале восьмидесятых годов муж её, придя к выводу о необходимости издавать нелегальную газету, купил 10 фунтов типографского шрифта, Серебрякова говорит:

Так излагает дело сама Серебрякова. Забегая несколько вперёд, упомянем, что Серебрякова признала себя виновной только в том, что она помогла Зубатову осуществить его проект легализации рабочего движения. В соответствии с этим она категорически настаивает на той версии, что первое её посещение «охранки» относится к 1900 году и что, заставляя её содействовать ему, Зубатов грозил в противном случае предать гласности отношения с «охранкой» её мужа. Подробнее мы остановимся на этом эпизоде в другом месте. Сейчас нам важно установить, что связь с политической полицией имела не только Серебрякова, но и её муж. Весьма возможно, что слова её соответствуют действительности и что действительно «своим» чело-, веком в «охранке» она стала благодаря мужу, который несколько раньше её вошёл в этот мир тайн, но который, очевидно, не проявил на этом поприще резвости, столь характерной для Анны Егоровны. Косвенное подтверждение о какой-то причастности П.А.Серебрякова к делам политического сыска мы находим в газетных статьях за 1909 год, когда деятельность Серебряковой была в общих чертах разоблачена Бурцевым. Так, «Русское слово» тесно связывает деятельность в «охранке» мужа и жены Серебряковых, упоминая об арестах и обысках, которые «странным образом» не затрагивали самого Серебрякова.

Можно допустить достоверность слов Серебряковой и в той их части, что она, Серебрякова, была втянута в сферу деятельности «охранки» через своего мужа. Вполне допустимо, что угрожая разоблачением, «охранка» принудила Серебрякову согласиться быть секретной сотрудницей. Во всяком случае, мы не имеем каких-либо материалов, говорящих о том, что она первая и по собственной инициативе протянула руку Бердяеву. Но, допустив такую возможность, мы отнюдь не хотим сказать, что в дальнейшем она работала «из-под палки», подгоняемая только угрозой разоблачения деятельности, как своей, так и деятельности мужа. Наоборот, материалы свидетельствуют об обратном. Если угроза и шантаж были факторами, заставившими её пойти на службу к Бердяеву, то дальнейшую «самоотверженную» её работу (так говорили о ней её начальники) направляли уже иные причины: поощрение со стороны правительства и, если верить тем аттестациям, которые давались ей её охранными друзьями, политические взгляды, делавшие её «убеждённым врагом крамолы».

Мы взяли на веру два показания Серебряковой: 1) что муж её был также причастен к делам «охранки» ещё во времена Скондракова и Судейкина и 2) что сама она вошла в тайные отношения с «охранкой» под давлением угроз о разоблачении сотрудничества ПАСеребрякова. Повторяем, с этими утверждениями можно согласиться. Зато нельзя ни-,как отнестись с доверием к заявлению её о том, что первое столкновение и первая беседа её с Зубатовым относятся к 1900 году. Нет никаких сомнений – об этом говорят конкретные случаи провалов революционных организаций, а также и многочисленные документы руководителей московского политического розыска, что связь её с Московским охранным отделением установилась значительно ранее и, во всяком случае, не позже конца 80-х гг. прошлого столетия. Заметим кстати, что 80-е гг. были годами сильнейшего морального разложения интеллигенции, что, понятно, в значительной степени облегчало работу политического розыска по вербовке секретных сотрудников.

Впрочем, и сама Серебрякова, раскрывая историю своей жизни, невольно для себя проговаривается. Вот характерная выдержка из её показаний. Рассказывая о том, что муж её, несмотря на обещание отказаться от революционной работы, вошёл в 1887 году в работу кружка «Самоуправления» (об этом эпизоде речь будет позже), Серебрякова говорит:

Итак, даже по словам самой Серебряковой, впервые беседовала она с Бердяевым в конце 90-х гг. прошлого столетия. А мы знаем, что подобные «беседы» и подобные визиты, даже с записками от актрис, даром не проходят. Бердяевы делали своё дело твёрдо и непоколебимо. Если выбывал из строя один сотрудник (Серебряков), то его должен был заменить другой (Серебрякова). Сантименты, как известно, не пользовались большой любовью и не уживались в кабинете начальников политической полиции.

Покровы второй жизни Серебряковой далеко ещё не все сорваны. Эта вторая жизнь Анны Егоровны, начинавшаяся у порога конспиративных квартир для свиданий с Бердяевым, Зубатовым и их подручными, остаётся ещё в значительной своей части плотно занавешенной.

А параллельно этой таинственной жизни строилась и развивалась открыто, на глазах у всех легальная жизнь Анны Егоровны. Легальная жизнь её давала материал, составляла содержание второй, нелегальной жизни, а эта последняя, в свою очередь, создавала материальный фундамент и определяла поведение Серебряковой в её отношениях к окружающим. Только тесное переплетение этих двух жизней и делало Серебрякову ценной сотрудницей «охранки».

Как строилась эта легальная жизнь Серебряковой и в чем заключалась её общественная и политическая деятельность? Человек, не вхожий на правах близкого знакомого в её дом, человек, приглядывающийся к ней, так сказать, со стороны, мог определить: Анна Егоровна – это тип эмансипировавшейся русской интеллигентки.

Она живёт трудом рук своих, и часто её заработок является основным в бюджете семьи Серебряковых. Развитый, хорошо грамотный человек, владеющий иностранными языками, Анна Егоровна или работает в редакциях московских газет, или обслуживает переводами издательства, или организует на кооперативных началах мастерские дамских платьев, пока наконец не становится собственницей библиотеки, которая, впрочем (и это тоже характерно для русского интеллигента, как известно, совсем непрактичного человека!), приносит ей только убыток.

Но познакомьтесь ближе с Анной Егоровной и вы убедитесь, что эти её занятия далеко не исчерпывают её интересов и запросов. Побывайте на журфиксах Серебряковой, посмотрите на окружающих её людей, добейтесь её доверия – и физиономия Серебряковой будет рисоваться уже в других красках. Это не только интеллигентка-труженица, но это ещё и убеждённый революционер, отдающий свои силы, знания и средства делу революции.

Именно к такому заключению можно было прийти, если не знакомиться с ней ещё ближе, т. е. если не срывать завесы, плотно охраняющей вход в другую, тайную жизнь Серебряковой.

Анна Егоровна – активный работник полулегального Красного креста помощи политическим заключённым. Она собирает средства (получая их, в частности, и от Саввы Морозова), вещи, распределяет их по тюрьмам, держит связь по этой «крестовской» линии и с революционными группами разных направлений, и с так называемым обществом, с его либерально-оппозиционной частью. Не трудно заметить, что эта краснокрестовская позиция была уже сама по себе необычайно благоприятна для Серебряковой. На почве этой работы по оказанию помощи политическим заключённым Серебрякова сохраняла, во-первых, свою беспартийность, т. е. не входила и не ввязывалась непосредственно в партийную работу определённой партии, а держала связь с различными революционными группами и партиями, во-вторых, эта её деятельность создавала ей широкие связи в общественных кругах и делала её заметным человеком на московском политическом горизонте; наконец, краснокрестовская работа уже сама по себе давала ей, хотя, быть может, и ограниченную, пищу для конспиративных бесед с начальниками розыска. Постоянные встречи с родственниками арестованных (часто и с приезжими из провинции), разговоры на тему, как и за что арестован тот или иной человек, предположения и догадки на этот счёт, разговоры, которые понуждали не очень искушённых в политике людей к откровенности (да и стоит ли скрытничать с таким милым и полезным человеком, как Анна Егоровна!), – все это, теоретически говоря, уже могло дать кой-какой материал, любопытный для розыска. А ведь у понимающего начальника «охранки» никакая агентурная «мелочь» не пропадёт даром. В хорошем хозяйстве и верёвочка пригодится!

Но Красный крест не был самоцелью. И если бы её сведения как секретной сотрудницы ограничивались материалами, почерпнутыми в результате только краснокре-стовской работы, плохим бы помощником Зубатовых была Серебрякова. Повторяем, Красный крест в основном был нужен ей как ступенька к тому положению, какое заняла Серебрякова в общественно-политических кругах.

Эпоха 90-х и начала 1900-х годов. На русской почве буйными ростками ширится марксизм. Он охватывает интеллигенцию, проникает в рабочую среду, оплодотворяя и формируя классовую борьбу. В этот период всеобщего увлечения марксизмом Анна Егоровна тоже заявляет себя определённой сторонницей нового течения. Её квартира – нечто вроде клуба. Здесь собирается интеллигенция просто думающая и интеллигенция с уже начинающейся партийной окраской. У неё на квартире обсуждается программа журнала «Начало». Её посещают Струве, Авилов, Луначарский, Владимирский, Елизарова и многие другие. Здесь ведутся теоретические споры, происходят заранее обусловленные встречи. Сама Анна Егоровна – не только гостеприимная хозяйка, она умеет слушать и, если и не вмешивается в споры на сугубо теоретические темы, то, во всяком случае, может и умеет вовремя подать нужную реплику, проявить «понимание предмета».

Вот, например, характерные штрихи, относящиеся к организации журнала «Начало».

«Салон» Серебряковой – это настоящая отдушина для желающих поговорить интеллигентов и место деловых знакомств и встреч для тех, кто от слов переходил уже к настоящему делу.

В эпоху зарождения марксистских групп, когда устанавливались лишь связи между отдельными лицами и кружками, квартиры сочувствующих революционному движению были определёнными точками опоры или исходными пунктами для начала практической работы. В поисках этих связей Серебрякову и посещали многие революционеры.

Там, в «салоне» Серебряковой, за чашкой чая, за шахматным столом происходили деловые встречи, разговоры и завязывались знакомства на почве общности политических убеждений и тактических взглядов.

Знала ли Серебрякова о том, что квартира её используется таким образом? Была ли она осведомлена о планах и мероприятиях тех её гостей, которые вели практическую революционную работу? Конечно, элементарные правила конспирации заставляли скрывать от Серебряковой, как и от всякого не участвующего в непосредственной работе, ту деятельность, которую начинали марксисты-интеллигенты. Но тем не менее Серебрякова знала весьма многое. Характерным примером в этом отношении может служить случай с печатанием прокламаций, о котором рассказывал на суде А. В. Луначарский:

– Мы решили издать прокламацию для завода Листа. Размножение было поручено О.Г.Смидович, которая была членом нашей организации. Произошёл такой нелепый случай: была ранняя весна, О.Г. открыла окно, на котором сушились прокламации, и ветер снёс их на крышу какого-то сарая, их пришлось собирать. Анна Егоровна Серебрякова первая мне рассказала об этом. Она возмущалась, соболезновала и негодовала по поводу такого неконспиративного поведения…

Большой нужды сторониться и не доверять Серебряковой как будто бы и не было. Наоборот, все как раз располагало к доверию.

Анна Егоровна – мы видели это выше – была активной работницей по оказанию помощи политическим заключённым. Эта работа уже сама по себе заслуживала уважения и располагала к доверию. Но помимо краснокрестовской работы, Анна Егоровна оказывала непосредственную помощь и революционным, нелегальным организациям. Вот документальные свидетельства этого.

Ещё более чётко говорит по этому поводу С.И.Мура-лова: «Серебрякова была центром всей подпольной работы. У ней хранилась, раздавалась нелегальная литература, к ней стекались деньги, вещи для сидящих в тюрьме, к ней приезжали со всех концов России товарищи, завязывались связи. Словом, Серебрякова была источником всего того, что необходимо было для работы в подполье».

Осенью 1899 года А.И.Елизарова организовала бегство за границу А.МЛукашевич. Деньги на эмиграцию достала А.Е.Серебрякова, предложив их сама, рассказав при этом Елизаровой путаную историю о каких-то поляках, которые сами когда-то участвовали в революционном движении, но сейчас отошли от него, сделались состоятельными и охотно оказывают материальную помощь революционерам. Однако передачу этих денег Серебрякова долго задерживала, и это заставило А.И.Елизарову поставить вопрос ребром.

Наконец ещё одно свидетельство по этому вопросу. Свидетельство В.В.Шера, который, как оказывается, начинал свою политическую жизнь под руководством Серебряковой и который кончил её в 1931 году на скамье подсудимых меныневиков-интервенционалистов. Шер говорит:

Итак, Серебрякова снабжает литературой, печатями, паспортами, собирает деньги, предоставляет место для собраний, её квартира служит явкой и с этой явкой к ней приезжают даже работники из-за границы (например, Гурвич-Кожевникова). Говоря словами Мураловой, «Серебрякова – источник всего, что необходимо было для работы в подполье». И надо добавить, что эта формулировка совсем не преувеличена. Отсутствие периферии в колоссальной степени увеличивало роль таких «околопартийных» и «сочувствующих» лиц, какой была Серебрякова. Ею, её квартирами и её услугами приходилось пользоваться, ибо революционное подполье, если оно хотело шириться и расти, не могло обойтись без помощи таких легальных, полицией не преследуемых лиц.

Конспирация длиной в 24 года

Вся эта деятельность Серебряковой по оказанию помощи революционному подполью не могла не внушать известного доверия к ней со стороны практических работников. А ведь Серебрякова не только помогала. Иной раз она выступает прямо в роли непосредственного партийного работника. Так, например, Серебрякова зимой 1897 – 1898 годов настойчиво предлагала А.И.Елизаровой вести два кружка женской молодёжи. В этом случае перед нами уже не просто сочувствующий человек, помогающий партии, но партийный работник, обеспокоенный судьбами пропагандистских кружков. Впрочем, мы не знаем других подобных же случаев. Наоборот, все поведение Серебряковой говорит за то, что и она сама, и её руководители из охранного отделения предпочитали держать её вне партийных рамок той или иной партии. В этом своём межпартийном положении она являлась для «охранки» как бы универсальным осведомителем, предохраняя, с другой стороны, себя от неизбежного ареста при провалах партийных организаций. В этой межпартийной роли Серебрякова начала и закончила свою политическую жизнь. В период марксизма и оформления социал-демократической партии Серебрякова сосредоточивает, правда, свои способности на работе по освещению социал-демократии, но не порывает окончательно и с другими революционно-оппозиционными направлениями. Поддерживает она связи и с эсерами и с «освобожденцами», в её квартире находит себе приют и народническая, и эсдековская и просто оппозиционная литература. Со всеми этими организациями Серебрякова стремилась поддерживать дружеские отношения, найти доверие к себе.

И это ей удалось. К ней относились по-разному, но по вопросу о политическом доверии все сходились на одном: не доверять Анне Егоровне нет веских оснований.

Правда, покойный Бауман предупреждал С.И.Мицкевича в 1903 году, рекомендуя ему не ходить к Серебряковой, но это предупреждение он обосновывал тем, что, по его мнению, за домом Серебряковой была усиленная слежка. Кое-какие подозрения были и у А.И.Елизаровой, но и она обвиняла Серебрякову только лишь в излишней болтливости и излишнем любопытстве.

Три эпизода заставляли А.И.Елизарову несколько насторожённо относиться к Серебряковой.

По делу о типографии, в связи с которой были арестованы Карасевы, Лукашевич и другие (1899 г.), жандарм Са-мойленко, руководивший дознанием, усиленно убеждал А.Карасеву выдать подпольную типографию, обещая, как принято обещать в подобных случаях, не трогать людей, а только лишь забрать «технику». АИ.Елизарова в разговоре с Серебряковой возмущалась этим жандармским подходом, тогда как Серебрякова заняла обратную позицию и допускала возможность выдачи типографии. Небезынтересно в связи с этим отметить, что самый арест этой группы (Луначарский, Смидович, Лукашевич и др.) произошёл, как мы покажем в своём месте, благодаря Серебряковой, которая была знакома со всеми участниками группы и знала об их нелегальной работе.

О двух других эпизодах А.И.Елизарова рассказывает следующим образом:

Но все это лишь отдельные штрихи, которые отнюдь ещё не в состоянии нарисовать портрет провокатора. Подозрения и сомнения не переходили в обвинение. Серебряковой продолжали верить и услугами её продолжали пользоваться.

Серебрякова знала много. А все, что знала она, знало и охранное отделение.

Однако эти качества не делали ещё Серебрякову ценной сотрудницей. Недостаточно сообщать «охранке», надо ещё уметь делать это так, чтобы ни у кого не возникало никаких подозрений.

Этим искусством в совершенстве владела Анна Егоровна. Один из документов охранного отделения, относящийся к более позднему периоду, когда Серебрякова уже вышла из строя агентов «охранки», характеризует её так:

Можно отметить отдельные примеры этой конспиративности. Известно, например, что Серебрякова просила иногда лиц, посещавших её, прекратить на время посещения, так как, говорила она, замечала за собой слежку.

Междупартийное или околопартийное положение Серебряковой, отсутствие у ней организационных связей с какой-либо партией также ставило её в определённо выгодные позиции. Постоянные аресты и разгромы революционных организаций, при которых Серебрякова оставалась вне полицейских репрессий, не могли вызвать ни у кого подозрений: ведь.Серебрякова не состоит ни в какой группе!

Не менее выгодны были её позиции и в смысле концентрирования сведений о намерениях и мероприятиях революционных групп. Мы имеем здесь в виду её работу в Красном кресте, которая расширяла круг её знакомств среди нелегальных или полулегальных элементов, вне зависимости от их партийности. А те сведения, которые не могла узнать она сама непосредственно, она узнавала через своих приятельниц, невольно игравших роль пособниц в её полицейской деятельности. Этими невольными пособниками были В.Н.Цирг и особенно М.Н.Корнатов-ская. Обе они были связаны с различными революционными кругами и все, что узнавала от них Серебрякова, становилось известным «охранке». Доверие и дружбу с этими лицами Серебрякова широко использовала в своих целях.

Виктор Чернов в своих воспоминаниях «Записки социалиста-революционера» даёт такую характеристику Цирг и Корнатовской:

Эта «плохая репутация» Корнатовской – налог, который платила она за излишнюю откровенность с Серебряковой. И, несомненно, поскольку никто не видел за Корнатовской – Серебрякову, эта дурная её репутация была выгодна «охранке»: «в случае чего», подумают о ней, Корнатовской, кстати сказать, непосредственной участнице в различных революционных мероприятиях, а не о той, которая стоит за её спиной…

Сугубая конспиративность самой Серебряковой дополнялась, с другой стороны, и максимальной осторожностью охранного отделения. Ликвидацию подпольных групп, а затем и дознание охранное отделение стремилось проводить так, чтобы личность агентурного осведомителя оставалась для привлекаемых неуловимой. «Охранка» свято соблюдала по отношению к своей «мамочке» следующий принцип: лучше оставить на свободе врага, чем расконспирировать своего сотрудника. Примеров этой осторожности «охранки» можно привести немало.

Перед нами частное письмо Зубатова в Департамент полиции, относящееся к 1897 году. Приводя в этом письме список лиц, Зубатов с сожалением констатирует: «…брать, собственно, из них никого… нельзя, если не желать сломать всю нашу систему… все это составляет „святая святых“ нашей столицы». В списке фамилий, приводимых Зубато-вым, фигурируют, в частности, А.И.Елизарова, Э.Г.Гамбур-гер, В.Н.Розанов, все они в этот период имели близкие деловые сношения с Серебряковой. Взять их – значит заставить мысль арестованных работать в поисках предателя. Это рискованно и невыгодно: «система» стоит дороже. Характерно и выражение «святая святых». Как известно, на языке охранного отделения эта пометка означала особо важную тайну или, в данном случае, особо ценный источник осведомления.

Об этой осторожности «охранки» с особой яркостью свидетельствует следующий инцидент, рассказанный Горевым-Гольдманом, членом междупартийной следственной комиссии, разбиравшей в 1909 – 1910 годах дело Серебряковой.

Один студент увёз от Серебряковой хранившийся у неё чемодан с нелегальной литературой и поехал с ним на вокзал. Там случайный «наружный» филёр, которому студент с чемоданом показались подозрительными, задержал его и доставил в охранное отделение. Начальник «охранки» Бердяев, который, конечно, уже узнал, что студент взял литературу у «мамочки», буквально рвал и метал от досады и злости и нещадно разносил злосчастного филёра: ведь студент мог на допросе оговорить Серебрякову, её пришлось бы фиктивно арестовать и все это испортило бы так хорошо налаженную и правильно функционировавшую «агентуру». Поэтому студент, пойманный с серьёзным поличным, без единого допроса (чтобы ему не пришлось отвечать, откуда он взял литературу) был выслан на родину и, конечно, немало удивлялся, что отделался так дёшево.

Серебрякова не только сама была неприкосновенна, но распространяла защитные лучи и на своих ближайших знакомых, откровенность и дружбу которых она широко использовала.

Весьма характерным в этом смысле является случай с арестом М.Н.Корнатовской. В сентябре 1893 года некий Королев заявил петербургской полиции о краже у него 4 тысяч рублей, принадлежащих его родственнику Клопо-ву, жившему в Твери. Через месяц, в октябре, Королева внезапно арестовывают. Неожиданный оборот дела заставил его дать откровенные объяснения. Королев заявил, что деньги он передал на хранение М.Н.Корнатовской с целью употребить их затем на нужды социалистической печати. Такие откровенные показания поставили охранников в затруднительное положение. «Брать» Корнатовс-кую – значит рисковать ломкой «системы», но нельзя и не принимать мер по этому делу, тем более потому, что собственник денег – коммерсант Клопов имел связи при дворе, пользуясь покровительством одного из великих князей. По требованию Департамента Бердяев производит обыск у некоторых московских знакомых Королева, в том числе у Корнатовской и Цирг. В квартире последней, в комнате студента Соболева деньги были отысканы. Обыски не сопровождались арестом и лишь через 8 дней по требованию Департамента полиции Соболев и Корнатов-ская были взяты под стражу. Оба они признали, что Королев передал деньги Корнатовской, а последняя – Соболеву, и вслед за этим были освобождены…

Бердяев сделал снисходительный вид и якобы не придал делу никакого значения.

А через год, в конце 1894 года, в ответ на запрос Московского жандармского управления о степени благонадёжности Корнатовской, охранное отделение невозмутимо отвечает: «Она находится в сношениях с учащейся молодёжью и ни в чем предосудительном не замечена». В целях сохранения «системы» Бердяев «забыл» и арест Корнатовской по делу Королева-Соболева, а также и то обстоятельство, что М.Н.Корнатовская имела отношение к очень многим революционным организациям и начинаниям.

Заботливая рука «охранки» сказалась и в другом эпизоде. В 1892 году при аресте Иолшина (имевшего отношение к группе народовольцев, издававших «летучий листок») полиция обнаружила у него паспорт на имя А.Н.Максимова. Казалось бы естественным, если бы Максимова так или иначе привлекли к делу или, по крайней мере, допросили о причинах и обстоятельствах передачи им своего документа Иолшину. Ничего этого сделано не было. Паспорт был возвращён Максимову без каких-либо неприятностей для последнего. Разгадка проста: Максимов вошёл в круг лиц, на которых распространилось «табу»: он был женихом В.Н.Цирг.

Такую заботливость охранное отделение не могло, конечно, распространять на всех своих сотрудников. Этой чести удостаивались лишь те, которые составляли «святая святых» агентуры, а достигнуть этого высокого положения Серебрякова смогла благодаря той несомненной ловкости и изворотливости, которые позволили ей 25 лет работать в «охранке» и не навлекать на себя сколько-нибудь заметной тени подозрения, «охранка» не могла не ценить её: Серебрякова в совершенстве владела методами агентурной работы и Серебрякова давала ценный тематический материал, будучи близка к центрам многих революционных групп и зная о многих революционных начинаниях.

Безоблачная жизнь Серебряковой продолжалась до конца 1909 года. Надо думать, что примерно с 1907 года она постепенно отходит от активной деятельности, не порывая, впрочем, начисто своих связей с «охранкой». Болезнь и уже солидный возраст мешают ей вести работу с прежней интенсивностью. Своим чередом, хотя тоже с постепенным замиранием, продолжается и другая жизнь Серебряковой: она встречается с революционерами, оказывает им техническую помощь, ведёт политические споры и тд.

Но на горизонте появлялись уже первые вестники неминуемой грозы. Барометр «охранки» показывал неблагополучие. ЛАРатаев, заграничный представитель царской «охранки», писал в Департамент полиции Н.П. Зуеву:

И, наконец, далее:

Так писал и так подозревал Ратаев. И опасения эти оказались основательными.

В начале ноября 1909 года в газете «Русское слово» появляется следующая короткая телеграмма из Парижа:

Вслед за этим, почти немедленно же, «Русское слово» печатает более подробную статью под заглавием «Женщина-провокатор». Автор этой статьи, излагая в основном статью из парижского журнала Бурцева «Общее дело», делает от себя некоторые добавления, сопоставляя факты:

"Телеграмма корреспондента «Русского слова» из Парижа, сообщая о разоблачениях В.Л.Бурцевым нового провокатора в лице Анны Григорьевны Серебряковой, в течение 24 лет состоявшей агентом охранного отделения, произвела сильное впечатление.

В литературных и земских кругах личность Анны Григорьевны Серебряковой была хорошо известна.

Да и вообще её хорошо знали в передовых кружках и различных обществах Москвы.

Пока не получены из Парижа дополнительные сведения, многие выражают сомнение, допускают возможность какой-либо ошибки телеграфа. С другой стороны, неожиданное разоблачение, как и обычно бывает, заставило работать мысль знавших Серебрякову в другом направлении, делать некоторые сопоставления, приведшие их к заключению, что, пожалуй, в данном случае никакой ошибки телеграфа не было.

Правда, Анна Григорьевна Серебрякова была не «Григорьевной», а «Егоровной». Даже больше. В радикальных кружках она была известна не как «Егоровна» и не как «Серебрякова». Там её знали под именем «Анны Степановны Резчиковой».

По каким соображениям она так называлась – трудно установить точно. Резчикова, сколько известно, её девичья фамилия, «Степановной» г. Серебрякова называлась, как говорят, чтобы легче скрыться от внимания полиции.

Г. Резчикова-Серебрякова, по отзывам знавших её, была личностью далеко не заурядной. Широко интеллигентная, интересная «спорщица». В Москве она появилась, если не ошибаемся, в начале 80-х годов, одно время работала в ланинском «Курьере», где занималась переводами по иностранному отделу. Вероятно, около этого времени у ней и завязались знакомства с различными литературными и либеральными кружками, которых в Москве в то время было немало. Достаточно указать, что она долгое время поддерживала дружеские отношения с такими видными писателями и деятелями, как Златовратский, Гольцев, Мачтет, Кичеев, издатель Чарушников, Орфанов-Мишла и многие другие.

Выйдя замуж за земского служащего, г. Резчикова-Серебрякова приобрела широкие знакомства в среде земских деятелей.

Г. Серебрякова умела поддерживать связи со своими «друзьями» и не теряла их даже тогда, когда променяла литературу на мастерскую модных платьев, а мастерскую (как это было в последнее время) – на библиотеку.

Неудивительно, что её старые знакомые с недоумением спрашивают: «Неужели Серебрякова была в течение 24 лет провокатором?» Невольно возникает вопрос: какую же роль при этом играл её муж ПАСеребряков, служивший в земстве делопроизводителем страхового отдела…

По отзывам лиц, близко знавших ПАСеребрякова, это был аккуратный, внимательный, знающий своё дело работник. Он был автором серьёзных работ по научной разработке вопросов страхования. Отличный математик по образованию, бывший преподаватель, он вносил в исследование вопросов страховой статистики научные методы, неоднократно выступал он также с докладами или в роли лектора, помещал статьи в периодических изданиях.

Земство ценило П.Серебрякова. Среди сослуживцев он пользовался скорее уважением, как опытный и образованный работник, чем любовью. Его причисляли к людям «радикального» образа мыслей, но нельзя сказать, чтобы кто-нибудь им восхищался, как искренним, горячим сторонником каких-либо определённых идей. Вечно угрюмый, малообщительный, он не производил на окружающих симпатичного впечатления.

Службу в земстве ПАСеребряков бросил в прошлом году как-то неожиданно и без всякого видимого к этому повода.

После телеграммы о разоблачениях ВЛ.Бурцева пошли всяческие толки и сопоставления.

Некоторые из знакомых ПАСеребрякова и его жены, особенно склонные ко всевозможным предположениям, стали припоминать целый ряд «историй», «высылок», арестов и обысков в земской среде – до обыска в самой земской управе в 1905 году включительно, – когда в подвале архива неожиданно было найдено оружие. Теперь эти акты ставят в связь с телеграммой из Парижа.

Один факт и вправду интересен. Однажды был произведён обыск у самого Серебрякова и у живущего с ним дистанционного смотрителя г. Рязанова. У обоих найдены были какие-то книжки. Серебряков «уцелел», а г. Рязанов должен был распроститься с Москвой и со службой в земстве.

Припоминают и другие случаи. Так, со службы был удалён друг г. Серебрякова – статистик дорожного отдела кн. Кугушев. В другой раз Серебряков одной барышне, искавшей занятия, предоставил какую-то работу, снабдив её пишущей машиной. На следующий же день барышня подверглась обыску, аресту и высылке.

Серебрякова была видной участницей студенческих кружков и собраний, собирала деньги на различные цели, сама организовывала кружки, оказывала помощь политическим арестованным и пр.

Вспоминают, что г.Серебрякова была в большой дружбе и оказывала сильное влияние на небезызвестную в Москве Е.П.Дурново, дочь бывшего московского губернатора, деятельную сотрудницу «левых» кружков. Впоследствии Е.Л.Дурново вышла замуж за г. Я.Ефрона, с которыми г.Серебрякова тоже была дружна.

Во время московского восстания Е.Л.Дурново с дочерью была арестована и её удалось освободить, сколько помнится, под крупный залог."

Статьи в «Русском слове», в «Общем деле» заставили заинтересоваться личностью Серебряковой и остальную печать. В течение ноября и декабря 1909 года ряд газет («Русские ведомости», «Вечерний Петербург», «Газета-копейка», «Свет», «Голос Москвы» и тд.) откликается на разоблачение Бурцева, печатая телеграммы своих корреспондентов из Парижа или просто перепечатывая материал из «Русского слова».

Этот достаточно сильный газетный шум не внёс, однако, ничего нового в расследование провокаторской деятельности Серебряковой. Газеты, очевидно, и не пытались заняться этой стороной вопроса, ограничиваясь изложением и комментированием наиболее эффектных фактов (наградные, выданные Серебряковой, её 24-летняя служба и т. д.). Не внося ничего нового в дело, некоторые органы печати, потрафляя вкусам своих читателей, допускали и явную ложь в погоне за сенсацией. Так, например, «Газета-копейка», намекая на семейную драму в связи с разоблачением Анны Егоровны, заявляет, что «муж её совершенно не подозревал о тайной службе жены» (что, как мы видели выше, неверно). Интригуя читателя намёками на дрязги в революционном подполье, газета заявляет, что Серебрякову уже давно считали «нечистой в денежных делах». Наконец, увлекаясь своими собственными вымыслами, газета заявляет в заключение: «госпожа Серебрякова в настоящее время скрылась неизвестно куда».

Подобного рода «информация» объективно сыграла полезную для Серебряковой роль. Опираясь на явную вздорность некоторых газетных данных, Серебрякова вооружалась необходимым козырем, с помощью которого она опорочивала и прочие появившиеся в газетах сообщения. В самом деле, – могла заявлять Серебрякова, её муж и могли думать её знакомые, – если газеты явно уклоняются от истины, сообщая о бегстве Серебряковой, то где гарантия, что и остальные факты заслуживают большего доверия? И не является ли вся эта история ловким трюком со стороны полиции, с целью деморализовать левую общественность, опорочив честного человека?

В дальнейшем мы увидим, что этим козырем не преминул воспользоваться Серебряков, выступая в печати в защиту «чести» своей жены.

Вернёмся, однако, к Бурцеву. Какими данными и фактами располагал он, обвиняя Серебрякову в шпионской деятельности? Статья его в «Общем деле», которая послужила первоисточником для всех русских газет, написана в весьма общих и неконкретных тонах. Вот её полный текст:

Более конкретно Бурцев начинает говорить уже после того, как в русских газетах появился протест мужа Серебряковой. Так, в частности, по настоянию редакции «Русское слово», Бурцев сделал следующее заявление:

Вторая телеграмма сообщала ещё более конкретные данные.

Нетрудно заметить, что во всех этих заявлениях Бурцев, а за ним и русская печать, выставляют Серебрякову как активного члена социал-демократической партии, пользовавшуюся в партии авторитетом, весом и пр.

Между тем в действительности этого не было. Серебрякова не только не была авторитетным членом партии, но не состояла в социал-демократической партии вообще, как, впрочем, не состояла и в других партиях, будучи лишь «околопартийным» человеком.

Что же заставило Бурцева постоянно подчёркивать принадлежность Серебряковой к социал-демократической партии? Мы думаем, что в данном случае им руководило добросовестное заблуждение. Материалы, вернее источники, которыми он оперировал, именно так рисовали Серебрякову.

Во всяком случае, шум, поднятый вокруг имени Серебряковой, провозглашение её «авторитетным» членом социал-демократической партии, наряду с данными о её многолетней связи с «охранкой», могли деморализующе отозваться на работе низовых партийных организаций. Провокатор в центре или вблизи центра партии – это часто сигнал о том, что в партии не все благополучно.

Заграничное бюро ЦК РСДРП реагировало на газетную шумиху опубликованием следующего письма в редакцию «Общего дела»:

Если русская легальная печать, описывая провокаторские таланты Серебряковой, имела своим основным и почти исключительным источником сведений – Бурцева и его журнал, то сам Бурцев, разоблачая Серебрякову, пользовался в свою очередь исключительно данными, сообщёнными ему Меньшиковым.

Меньшиков начинает говорить

Леонид Меньшиков – фигура, достойная внимания. Он – истинный сын того режима провокаций, который в широких масштабах прививался Зубатовым и Столыпиным. Меньшиков прошёл всю школу зубатовско-го сыска. Он изучил все тонкости своего ремесла. Он учит приёмам предательства других. И он, по крайней мере, дважды предал сам: предал революционеров и предал «охранку».

Генерал Спиридович, словоохотливый рассказчик о жизни Московского охранного отделения, рисует портрет Меньшиков а такими красками:

Таким образом, в передаче Спиридовича, бестактность Трусевича послужила основанием для Меньшиков а вновь переметнуться в лагерь революции.

Несколько иначе рассказывает о себе сам Меньшиков. В восьмидесятых годах, он, Меньшиков, имел какое-то отношение к революционным кругам. Он и его друзья, пишет Меньшиков, «собирались иногда потолковать о политике». Кружок этот был выдан полиции. Провокатором оказался Зубатов, только что начинавший тогда (и тоже в роли тайного агента) свою полицейскую карьеру.

И Меньшиков добавляет: "Я задумал это сделать: «клин клином выыибают», – решил я.

Дальнейшая биография Меньшиков а – это триумфальное шествие по служебной лестнице. Начав свою карьеру в качестве простого филёра, он быстро дослужился до высоких чинов в Московском охранном отделении и далее – в особом отделе Департамента полиции.

Итак, согласно этой версии, Меньшиков рассматривал свою службу в «охранке», как своеобразную службу делу революции.

Нет особой нужды доказывать, выражаясь мягко, рискованность этих утверждений Меньшиков а. Приём этот, впрочем, совсем не новый, и практика знает не один случай, когда изобличённые провокаторы выставляли в виде оправдания именно эти доводы («пошёл в охранку, чтобы выведать приёмы её работы»). Разоблачать Меньшиков а и отыскивать причины, побудившие его избрать путь полицейской карьеры, нет большой нужды.

Ясно лишь одно: Меньшиков никогда не смог бы сделать головокружительной карьеры, если бы он своей энергичной работой не приносил действительной и значительной помощи политическому сыску.

Нам не известны все его заслуги перед правительством. Обнажая себя в многотомных литературных творениях, он весьма скупо говорит о своей собственной деятельности в борьбе с революцией.

В полицейский актив Меньшиков, во всяком случае, согласно его собственным признаниям, мы можем занести одно крупное дело, за которое, по свидетельству Спири-довича, он и получил «вне очереди» хороший орден и за которое, добавим мы от себя, он, несомненно, повысился в глазах своего начальства. Речь идёт о провале «Северного рабочего союза».

Организация эта оформилась в январе 1902 года, когда в Воронеже состоялся съезд представителей от отдельных губерний. «Северный рабочий союз» ставил своей задачей руководить рабочим движением в ряде смежных губерний (Владимирской, Костромской и Ярославской). Образование «Союза» – это попытка объединить силы социал-демократии на платформе «Покровского» течения.

О своём участии в ликвидации «Союза» Меньшиков писал в 1911 году в «Голосе социал-демократа»:

«Несколько человек» – это 51 член «Северного рабочего союза»…

«Поездка на север, – пишет дальше по этому поводу Меньшиков, – была тем крайним средством, к которому я обратился, чтобы скорее проникнуть в „святая святых“ охраны».

И Меньшиков проник туда. Через год он уже был в особом отделе Департамента полиции в Петербурге.

Оставляя в стороне побуждения Меньшикова, необходимо констатировать, что он тщательно и долго собирал материалы, документы, систематизировал их и в 1909 году явился за границу вооружённый фактами.

Но за границей он вёл себя по-прежнему странно. Он не открылся революционерам, не передал им своих знаний, методов и приёмов охранного дела, не передал им, наконец, и своих материалов и документов. Короче говоря, он «забыл» сделать то, что, согласно его словам, составляло цель его жизни. Как знать, не объяснялось ли это тем, что материалы и документы, скопированные им, представляли ценность не только для революционных партий, но и для царского правительства, обеспокоенного возможностью их публикации?

Именно этим, по нашему мнению, и надо объяснить ту сдержанность и осторожность, с которой Меньшиков стал оперировать своими документами за границей. Его поведение там заставляет думать, что он не столько помогал революционерам в изобличении провокаторов, сколько дразнил и пугал правительство, набивая себе цену.

Обосновавшись на юге Франции, он вызывал к себе на свидание представителей революционных партий, сообщая им весьма сухие и, как можно думать, не подтверждённые документами данные о провокаторах. Характерная деталь: меньшевикам он поставил условие, чтобы к нему не являлись ни Мартов, ни Дан, ни Троцкий. Сущность этой уловки весьма проста – Меньшиков боялся Дана, с которым встречался ранее (по делу провала «Союза»). Остальные две фамилии должны были завуалировать его боязнь встречи с Даном. На свидание с Меньшиков ым от меньшевиков поехал Горев-Гольдман. Свою встречу и разговор с Меньшиков ым он передаёт так:

Как сказано выше, Меньшиков далеко не «с открытым сердцем» приехал в эмиграцию и весьма скупо делился с революционными партиями своими знаниями приёмов сыска и сведениями о провокаторах.

Анализируя, в частности, вышеприведённые заявления Бурцева и статьи в «Общем деле», мы неизбежно придём к выводу, что Бурцев не имел в своём распоряжении, т. е. не получил от Меньшикова ни одного документа, касающегося оплаты охранных услуг Серебряковой. Бурцев со слов Меньшикова излагает лишь содержание этих документов.

Но и не предъявляя документов, Меньшиков сумел заставить верить себе. Так, для проверки своих обвинений Серебряковой, Меньщиков предложил применить следующий метод: он сообщил Гореву интимный разговор, имевший место между Серебряковой и другими лицами, в том числе и Гурвич-Кожевниковой. Последняя свои впечатления по этому поводу передаёт следующим образом:

«В 1905 – 09 годах в Париже ко мне обратились Бурцев и т. Горев с просьбой дать кое-какие показания о работе в Москве в 1905 году. Между прочим, Бурцев меня спросил, не помню ли я… и тут он привёл мне довольно пространный разговор. Меня это ошеломило, так как он мне привёл мои собственные слова, и я ответила Бурцеву, что это слова мои. И если эти слова, целиком фразы, сказанные мною, с точным сохранением выражений, употреблённых мною иногда, если это известно „охранке“, то госпожа Серебрякова – провокатор. Я сказала Бурцеву, что определённо это утверждаю, так как весь переданный мне Бурцевым мой разговор, как известный „охранке“, мог быть ей передан только г. Серебряковой, так как когда я говорила ей это, то мы были с ней наедине, в её комнате, на её собственной квартире, в одном из переулков Пречистенки. Что разговор этот передан так точно, так подробно „охранке“, что могло передать в такой форме только лицо интеллигентное, в курсе революционных направлений и непосредственно „охранке“, т. е. сама Серебрякова. Трудно было предположить, что тут были посредники или какой-нибудь неразвитой шпион или филёр. И я утверждаю, что только она сама могла это сделать. Как будто разговор немедленно записан и затем передан, так он правильно и точно был передан».

Выводы ясны, Меньшиков говорил мало, но говорил правду. К его заявлениям следует прислушаться и с его свидетельством нельзя не считаться.

Расплата

Отсутствие документации в заявлениях Меньшикова дало, однако, возможность мужу и жене Серебряковым пытаться, и не совсем безуспешно, отстаивать своё «доброе имя». Этому помогло и то обстоятельство, что некоторые газеты, как было сказано, в погоне за сенсацией («Газета-копейка») объявили о бегстве Серебряковой и т. д. В начале ноября 1909 года в «Русских ведомостях» появляется следующее письмо мужа Серебряковой:

"Не откажите в вашей газете дать место следующим строкам: после появления в №249 газеты «Русское слово» телеграммы из Парижа о том, что моя жена, Анна Егоровна Серебрякова, играла в течение 24 лет роль провокатора в социал-демократических и даже в максималистских кругах, в №251 той же газеты была напечатана заметка «Женщина-провокатор», в которой неизвестный мне автор не только дал полную инсинуаций характеристику моей жены, в течение 54 лет не состоявшей членом ни одной партии, но даже рискнул коснуться моей 16-летней деятельности в Московском губернском земстве. Так… он припоминает следующие факты:

«Один факт и вправду интересен. Однажды был обыск у самого Серебрякова и жившего с ним дистанционного смотрителя г. Рязанова. У обоих были найдены какие-то книжки, Серебряков уцелел, а г. Рязанов должен был расстаться с Москвой и со службой в земстве. Припоминались и другие случаи. Так, со службы был удалён друг г. Серебрякова, статистик дорожного отдела – князь Кугушев. Другой раз г. Серебряков одной барышне, искавшей занятий, предоставил какую-то работу, снабдив её пишущей машинкой. На следующий же день барышня подверглась обыску, аресту и высылке».

В этом сообщении все ложь, от первого слова до последнего. Во время службы в Московском земстве А.И.Рязанова у меня никакого обыска не было и я никогда не жил с Рязановым. «Друга», князя Кугушева, у меня также не было, и о существовании князя Кугушева я знал только из разговоров сослуживцев. Совершенно не могу припомнить никакой барышни, которой я когда-то давал пишущую машинку, каковой, кстати сказать, в моем распоряжении не было никогда. Та же телеграмма, по-видимому, дала повод другой газете «Газета-копейка» поместить в №164 заметку под заглавием «Провокатор А.Г.Серебрякова», где фантазия автора разыгралась до того, что он, помимо ряда инсинуаций по адресу моей жены, уверяет, что она скрылась неизвестно куда. Считая излишним опровергать до суда эту заметку, я ограничусь лишь указанием, что моя жена безвыездно проживает на моей квартире по следующему адресу: Смоленский бул., Полуэктов пер., в доме Немчиновой, в настоящее время тяжело больна, совсем ослепла и не может защищаться ни путём суда, ни путём печати, так что я и мои дети принуждены скрыть от неё все возникшие вокруг её имени инсинуации. Что же касается моего якобы неожиданного ухода со службы, то последний вызван отказом председателя управы в двухмесячном отпуске для лечения. Против редакторов и авторов указанных заметок я возбуждаю уголовное преследование лично от себя и как законный представитель интересов моей жены, чтобы путём суда пролить свет на это дело.

Москва, 5 ноября 1909 г. П.Серебряков".

Весьма общие и не подтверждённые документами обвинения против себя и своей жены Серебряков опровергает, главным образом, также путём общего и голословного отрицания. Можно отметить лишь две неточности в тексте его письма, которые, впрочем, не могли быть известны читателям того времени.

Павел Серебряков утверждает, что факт появления разоблачительного материала он и его дети скрывают от Анны Егоровны. Между тем почти одновременно с его письмом в «Русских ведомостях» выступает с оправданием на страницах парижского «Общего дела» и сама Анна Егоровна.

Павел Серебряков утверждает, что внезапный уход его с работы в земской управе ни в какой степени не связан с разоблачением его жены. Между тем двумя месяцами позже в официальном докладе Департамента полиции говорится, что «ближайшим результатом разоблачения было вынужденное оставление мужем „Субботиной“ места в Московской земской управе».

Так или иначе, но совокупность двух фактов (отсутствие документальных доказательств и «перегибы» некоторых газет) заставляла многих сомневаться в правильности бур-цевских обвинений. По свидетельству Горева-Гольдмана, в междупартийную следственную комиссию поступали протесты ряда партийных деятелей, что при отсутствии опять-таки необходимых документов весьма затрудняло работу комиссии.

На защиту поруганной чести семьи Серебряковых встали и кое-какие газеты. Так, например, «Голос Москвы» перепечатывает основные мысли письма Серебрякова в «Русских ведомостях», снабжая их весьма сочувственными комментариями. Газета подчёркивает тот факт, что «г-ка Серебрякова живёт вместе с мужем в Москве» и что Серебрякова «больная, совсем слепая и, естественно, не показывается в обществе». Сообщая далее о предстоящем судебном процессе, Серебрякова с редактором «Русского слова», редакция «Голоса Москвы» заканчивает свои комментарии следующей сентенцией:

"В данном случае мы стоит лицом к лицу даже и не с легкомыслием газет. Если бы подобное отношение к именам и чести людей было случайно – тогда так, тогда это было бы легкомыслием, но дело в том, что оно вытекает их характера газет.

Десятки лет русское общество живёт в нездоровых условиях существования временных правил для печати, стесняющих свободу работы. У печати много врагов. Но никто не даёт в руки этих врагов такого сильного оружия против печати, как рыцари жёлтого слова".

Короче говоря, русская печать не созрела ещё для того, чтобы отказаться от опеки временных правил для печати…

Весьма сочувственно к письму Серебрякова отнеслось и черносотенное «Русское знамя». Письмо Серебрякова – повод для ругани по адресу освободительного движения.

«Все эти процессы, – в характерном для неё стиле пишет газета, – по обвинению Бурцевым недавно польской курсистки, теперь Серебряковой – сплошная грязь, хотя обвиняемые лица могут быть и чисты. Дело, конечно, не в отдельных лицах, а в социал-революционной грязи. С этой точки зрения можно даже приветствовать разоблачения Бурцева. Он готовит два новых обличения… Пусть старается. Подождём обличения двух новых жидов».

Параллельно с этой полемикой в легальной русской печати и с апелляцией Павла Серебрякова к царскому коронному суду, сама Анна Егоровна выступила с «опровержением» в «Общем деле» Бурцева.

Письмо это, развязно трактующее о «традициях партии», о «чести и достоинстве», заслуживает того, чтобы привести его полный текст, в том виде, как оно напечатано в № 3 «Общего дела»:

Редакция «Общего дела» снабдила это письмо примечанием, в котором, подтверждая свои обвинения против Серебряковой, заявляла, что на третейский суд с теми лицами, кого обвиняют в провокации, редакция никогда не пойдёт, но что представителям революционных партий «мы всегда готовы дать объяснения по поводу своих обвинений».

Нам неизвестно, вынесла ли междупартийная заграничная комиссия какое-либо решение по этому делу. Серебрякова в Париж для своей реабилитации так и не выехала, хотя газеты дружно сообщали о её твёрдом желании ехать за границу.

По словам сына Серебряковой – П.П.Серебрякова, после отказа Бурцева от третейского суда в 1910 году (летом) под председательством Мартова состоялся межпартийный суд. Бурцев на этом суде будто бы заявил, что лично у него нет доказательств виновности Серебряковой, предлагая ей судиться с Меньшиков ым, от которого он и получил все сведения. В результате этого Мартов написал письмо В.В.Шеру, в котором заявлял, что Бурцев не мог доказать виновности Серебряковой. Сам В.В.Шер, написавший в своё время за границу письмо-протест против публикации сведений о провокаторстве без предварительной проверки их на суде, подтверждая получение письма от Мартова, не мог, однако, припомнить его содержания. Во всяком случае, можно считать установленным, что суд, если и состоялся, не вынес категорического решения ни за, ни против Серебряковой. Иначе говоря, хотя репутация Серебряковой и была основательно подмочена, но осуждена она за неимением доказательств не была.

Судебный же процесс между Павлом Серебряковым, как представителем своей жены, и редактором «Русского слова» не состоялся вовсе. Правда, Серебряков возбудил против редактора судебное преследование за клевету, но до суда дело не дошло.

Жалоба Серебрякова попала к судебному следователю Московского окружного суда. Поверенным Серебряковых выступал А.В.Иванов, уполномоченным же Благова (редактора «Русского слова») был присяжный поверенный Варшавский. Примирительное разбирательство на первых порах кончилось крахом. Обе стороны крепко держались на своих позициях. Но время шло, доказательств предательской деятельности Серебряковой не было и… Благов вынужден был пойти на уступки. С принципиальной линии он решил перейти на коммерческую. Варшавский, по поручению своего клиента, запросил через Иванова Серебрякова, на каких условиях он согласится покончить дело миром и отказаться от жалобы. Тем же стилем доброго коммерсанта Серебряков ответил, что он требует напеча-тания опровержения и уплаты 5 тысяч рублей в возмещение убытков, которые произошли якобы оттого, что он, Серебряков, вынужден был отказаться (после появления позорящих его сведений в «Русском слове») от разного рода работ по специальности из опасения, что ему могут не подать руки. Далее дело пошло уже более быстро. Небольшая торговля о сумме, совместная оценка в золоте стоимости «доброго имени», уплата Серебрякову одной тысячи рублей и прекращение дела у следователя за «примирением сторон».

В конце 1909 года Серебрякова, как мы видели выше, была разоблачена Меньшиков ьш. Хотя Меньшиков и не сумел или не захотел документально доказать её шпионскую работу, но все же на Серебрякову пала мрачная тень. Для «охранки» она была потеряна.

Однако попечительное начальство из. Московского охранного отделения и Департамента полиции не оставляет Серебрякову своими заботами. Сотрудник выведен из строя, но он «самоотверженно работал» и, следуя принципу Зубатова, его «надо отблагодарить и распрощаться с ним по-хорошему».

Этот принцип далеко, конечно, не всегда и не полностью диктуется только благодарностью. Как ни осторожны бывают жандармы в отношении к своим секретным сотрудникам, как ни скрывают они тщательно свои приёмы и методы, секретный сотрудник все же много знает. Разоблачённому шпиону, если от него отвернутся его бывшие покровители, терять нечего. Нужно заставить молчать и разоблачённого сотрудника, а закрыть рот лучше всего золотом.

В январе 1910 года Департамент полиции испрашивает вновь разрешения на выдачу Серебряковой единовременного пособия, в размере 200 рублей.

"В январе 1908 года секретной сотрудницей Московского охранного отделения Субботиной, оказавшей в своё время неоценимые услуги делу политического розыска не только в Москве, но и для большей части Европейской России, было выдано из сумм Департамента полиции единовременное пособие в пять тысяч (5 000) рублей взамен пенсии, так как Субботина, достигнув престарелого возраста, вынуждена была прекратить свою исключительную по степени полезности и верности делу деятельность.

В конце минувшего 1909 года известному эмигранту Бурцеву удалось разоблачить прошлую деятельность Субботиной в качестве секретной сотрудницы правительства по освещению революционного движения в России.

Таковое разоблачение не только окончательно потрясло и без того расстроенное здоровье Субботиной, но отразилось крайне печально и на её семейном положении, а именно: ближайшим результатом разоблачения было вынужденное оставление мужем Субботиной места в московской земской управе, состоящей, как и все подобные учреждения, в лучшем случае, в большинстве из оппозиционных элементов.

Между тем из полученных Субботиной в пособие 5 тысяч рублей часть ушла на погашение бывших у неё долгов, а на остальные она приобрела библиотеку, чтобы иметь средства к жизни. Постигшая, однако, Субботину слепота на оба глаза, вследствие образовавшейся катаракты, заставила её бросить это дело и с убытком продать библиотеку с рассрочкой получения при этом платы на несколько лет.

Вследствие всего изложенного Субботина оказалась в настоящее время в безвыходно бедственном положении, кроме того, выяснилась необходимость лечь в больницу для производства операции снятия катаракты, что вызывает непосильный для неё расход, ввиду чего она ходатайствует о выдаче ей единовременного пособия на лечение.

Принимая во внимание доложенную выше плодотворную деятельность Субботиной в интересах правительства и исключительно неблагоприятно создавшееся для неё настоящее положение, Департамент полиции имеет честь испрашивать разрешения Вашего превосходительства на назначение Субботиной из секретных сумм единовременного пособия в размере 500 рублей.

Директор Зуев. Заведующий отделом полковник Ерёмин".

Наконец, через год самой Серебряковой или её доброжелателями возбуждается вопрос о назначении ей пожизненной пенсии.

16 января 1911 года заведующий Особым отделом Департамента полиции полковник Ерёмин составляет записку-справку, в которой излагает обстоятельства и основания, в силу которых Серебряковой были дважды выданы единовременные пособия в размере 5 тысяч рублей и 500 рублей. На полях этого документа имеются две приписки-резолюции:

1) «Доложено т. м-ра. Его в-ство приказал назначить Субботиной пенсию из секретных сумм в размере 1 200 руб. 24/1».

2) «Прошу справиться, надо ли это сделать всеподданнейшим докладом».

По заведённому порядку, требовалось, по-видимому, в подобных случаях прибегать к всеподданнейшему докладу. 31 января 1911 года за подписью министра внутренних дел Столыпина составляется доклад на имя Николая II.

Доклад был подан на следующий день. На полях доклада красуется резолюция:

Спустя семь дней Департамент полиции официальной бумагой ставит в известность Московское охранное отделение об утверждении всеподданнейшего доклада.

Итак, выдача пенсии утверждена. Оставалось лишь получать её. Однако, здесь охранники столкнулись с техническим препятствием.

Ежемесячная выдача денег через начальника Московского охранного отделения, конечно, не могла бы не быть замеченной окружающими. Вышедшая из строя активных секретных сотрудников, объявленная, но до конца не изобличённая, Серебрякова продолжает цепко охранять своё «доброе» имя. Она согласна получать деньги, но она желает и «свести на нет всякое вероятие огласки».

Нижеприводимые весьма любопытные документы показывает, какой выход нашли друзья Серебряковой из создавшегося положения:

Серебрякова выполняет требуемую формальность. Уже слепая, с трудом она пишет собственноручно в Департамент следующее заявление:

В архивных делах Департамента сохранилось 69 расписок Серебряковой. Свою пенсию она аккуратно получала с февраля 1911 по январь 1917 года. Лишь февральская революция нарушила и прервала эту регулярную выдачу из царской казны по 100 рублей в месяц.

Сколько же всего получила Серебрякова за свои услуги делу политического розыска? Единовременные пособия в 1908 году (5000 руб.) и 1910 году (500 рублей), вместе с общей суммой пенсии (с февраля 1911 года по январь 1917 года) составляют 12 400 рублей.

Впрочем, эти исчисления далеко неполны и неточны. Указанные выдачи носят характер особых наград, они являются не столько оплатой обычных услуг, сколько сверхординарными поощрениями. Обычная оплата деятельности Серебряковой, её обычное жалованье от Департамента нам неизвестны. Можно лишь думать, что жалованье это, по крайней мере, в последние годы её работы в «охранке», было не менее или, что вероятнее, даже превышало 1200 рублей в год, т. е. ту сумму, которая была определена ей в качестве пожизненной пенсии.

Начальник Московского охранного отделения фон Коттен в 1907 году, поддерживая ходатайство о выдаче Серебряковой единовременного пособия, между прочим, писал: «…получая за свою усердную работу скромное вознаграждение, она никакого запаса средств к существованию сберечь не имела возможности».

Неизвестно, что понимал фон Коттен под «скромным вознаграждением». Ясно, что Серебрякова работала в охранке около 25 лет не даром, не только, а может быть, и не столько из-за идейных побуждений.

Дело по обвинению Серебряковой слушалось в открытом заседании Московского губернского суда в 1926 году. Суд посчитал, что "преступления Серебряковой заслуживают высшей меры наказания, но принимая во внимание, что «карательная политика пролетарского государства не преследует мести», а также и то обстоятельство, что подсудимая не является для настоящего времени социально опасной (старчество, инвалидность), приговорил её к лишению свободы на семь лет с конфискацией имущества. Она к этому времени была уже слепой.

Обыски в Ясной Поляне

Любопытна тема, поднятая Л.Меньшиковым в книге «Охрана и революция»: Лев Толстой и «охранка».

«Я не политический человек», – писал Л.Н. Толстой в 1857 году после того, как увидел в Париже гильотину; таким он оставался и всю жизнь. Тем не менее, писатель, не говоря уже о его рационализме в сфере религиозной, часто вторгался как моралист в область политических вопросов. Всем памятны мужественные выступления Толстого с протестом против смертной казни («Письмо к Александру III», «Не могу молчать») и в защиту духоборцев («Письмо к Николаю II»). Критика Толстого некоторых сторон «существующего строя» (земельные отношения, милитаризм) носила иногда такой резкий характер, что легко могла быть «подведена» под те или другие статьи уголовного кодекса. Как известно, проповедь свою Толстой вёл во всеуслышание и от ответственности не уклонялся; наоборот – желал её.

Несмотря на все это, Толстому за всю его долгую жизнь не довелось иметь острых конфликтов ни с полицией, ни с юстицией. Единственной репрессивной мерой, которую пришлось испытать великому писателю, было лишь знаменитое синодское «отлучение», имевшее, впрочем, более символический характер. И в то время, когда последователи Толстого, повторявшие только слова своего учителя, подвергались всевозможным гонениям, сам он оставался застрахованным от всяких мер начальственного «воздействия». Даже тогда, когда Толстой, страдая за своих учеников, терпевших преследования, просил, чтобы вместо них привлекали его – истинного виновника, ему отказывали в этой «милости».

В 1896 году Толстой, по случаю ареста в Туле одной женщины-врача, написал министру юстиции Муравьёву письмо, в котором говорил о «неразумности, бесполезности, жестокости мер, принимаемых правительством против лиц, которые распространяют его запрещённые сочинения», и просил «все меры наказания, устрашения или пресечения зла направить против того, кто считается виновником его». «Я заявляю вперёд, – писал Толстой далее, – что буду не переставая, до самой смерти делать то, что правительство считает злом, а что я считаю священной перед Богом обязанностью».

Позднее, в 1909 году, Толстой в одном письме к А.М.Бодянскому признавался:

Исключительное явление? Толстой всю жизнь провёл в России и все время оставался как бы «вне пределов досягаемости». Толстой открыто говорил и писал то, что думал, и ни разу не был за это арестован! Факт, которому едва ли можно найти прецедент в истории русской общественности.

Не следует думать, что Толстой был совершенно оставлен без внимания со стороны «недреманного ока».

Имя Л.Н.Толстого в анналах охранной полиции появилось в 1861 году, когда председатель Главного управления цензуры запросил 8 мая главного начальника III Отделения собственной Его Императорского Величества канцелярии о том, «не встречается ли каких-либо препятствий к дозволению графу Толстому быть редактором периодического журнала» (речь шла о журнале «Ясная Поляна»). Шеф жандармов, князь Долгорукий, на это ответил: «препятствий нет».

Почти одновременно легла на Толстого и первая тень подозрения в «неблагонадёжности».

24 ноября 1361 года из Москвы выехал в Ясную Поляну, имение Толстого, студент Московского университета Алексей Соколов, состоящий под надзором полиции «ввиду прикосновенности к изданию и распространению запрещённых сочинений» (дело о прокламациях «Великорусе», изданных Обручевым). Начальник 2-го округа корпуса жандармов Перьфильев предписал находившемуся в

Тульской губернии штаб-офицеру Муратову установить за Соколовым «негласное наблюдение». С этого и началась 39-я часть дела «о революционном духе народа в России и о распространении по сему случаю возмутительных воззваний», посвящённая специально Л.Н. Толстому.

Первые «агентурные» сведения о Толстом гласили, что в Ясной Поляне учреждены школы, в которых занимаются несколько студентов, «кои подвергались каким-либо случаям», и что сам граф, «человек умный и весьма замечательный в своих либеральных направлениях, очень усердно занимается распространением грамотности между крестьянами». Кроме того, в донесениях говорилось, что «у Толстого на собрании всех преподавателей была сказана речь, в которой много заимствовано из Великорусса», что «в Ясной Поляне поселился некто Елагин» и что там был литератор Якушкин, который, проезжая через Тульскую губернию, распространял воззвания.

На основании этих донесений управляющий III Отделением генерал Потапов, сделал ряд строжайших предписаний о секретном расследовании. Последние, однако, не дали результатов. Речь «возмутительного содержания» добыть не представилось возможным, более того, оказалось, что о ней даже «нет никаких слухов». Елагин, как выяснилось, через Тульскую губернию хотя и проезжал, но в Крапивенский уезд не заглядывал. Якушкин, оказалось, в Ясной Поляне был, но всего два дня, а относительно распространения им воззваний, по выражению полковника Муратова, «ничего особенного не слышно».

Источником вышеприведённых «агентурных сведений» являлась московская полиция, у которой в это время завёлся «секретный сотрудник». В качестве такового выступил временно обязанный князя Долгорукого дворовый человек Михайло Шипов, который «объявил желание следить за действиями графа Льва Николаевича Толстого и узнать отношение его к студентам университета, жившим у него под разными предлогами».

Рекомендованный III Отделению самим московским генерал-губернатором Тучковым, Шипов явился в январе 1862 года, имея «конфиденциальное письмо» от генерала

Потапова к жандармскому штаб-офицеру по Московской губернии, полковнику Воейкову, которому заявил, что «имеет намерение сблизиться с лицами, занимающимися тайными литографиями и печатанием разных запрещённых сочинений» и в этих видах думает «объясниться с знакомым ему литографщиком и предложить нанять ему отдельную комнату, в которую поставит станок для означенной цели…»

Полковнику Воейкову «прожект» этот не мог не понравиться, но к осуществлению его встретилось препятствие: Шипов спросил «для устройства сего… денег от 30 до 50 р». Полковник, не считая себя в праве "делать такие расходы (доброе старое время!), мог только предложить агенту «сначала хорошенько удостовериться в справедливости начинаемого им дела», после чего обещал дать «на необходимые расходы».

Шипов, вполне убеждённый «в справедливости» своих замыслов, не пожелал ждать и обратился с предложением услуг к местной полиции. Московский обер-полицмейстер, граф Крейц, направил его в распоряжение пристава Городской части Шляхтина, занимавшегося розысками. В то время наблюдениями этого полицейского уже было обнаружено, что "граф Толстой, проживая в Москве, имел постоянные сношения со студентами, и у него весьма часто бывал студент Осфальд, который был впоследствии замешан в деле распространения «Великоруссов». Шляхтин, зная, что «граф Толстой сам много пишет», и полагая, что «может быть, он был редактором этого сочинения», приказал Шилову следить за Толстым даже и в том случае, если он будет проживать в Ясной Поляне, хотя последняя и находилась за пределами ведения столичной администрации.

Шипов был типичным «сотрудником». Его дебют у Войкова и последующие подвиги доказали, что он обладал всеми доблестями, свойственными людям его профессии. Но ему не повезло прямо-таки на редкость: в феврале 1552 года Шипов был командирован в Тульскую губернию, а 1 июня того же года полковник Муратов донёс III Отделению следующее:

"Галицкий почётный гражданин Михайло Иванович Зимин прибыл в город Тулу 17-го минувшего февраля с тамбовским мещанином Гирос, распустил слухи, что он агент правительства и что ему поручены важные секретные дела.

По требованию полиции г. Зимин представил свидетельство, выданное ему приставом московской полиции Городской части г. Шляхтиным от 15 февраля 1862 года за № 101, сроком на два месяца, у г. Гироса был паспорт, выданный ему тамбовской городской управой.

Г. Зимин все время пребывания своего в Туле вёл разгульную, нетрезвую жизнь, посещая гостиницы низшего разряда, и, наконец, дошёл до такой крайности, что заложил часы товарища своего г. Гироса без его позволения, и через этот поступок они поссорились и разошлись.

Между тем Зимин болтливостью своею обнаружил секретное поручение, данное ему будто бы правительством, следить за действиями графа Льва Толстого и за лицами, живущими в с. Ясная Поляна.

Узнав об этом, я пригласил к себе г. Гироса, который подтвердил все относящееся до г. Зимина и прибавил, что г. Зимин обещал ему дать б тысяч рублей серебром, если он откроет что-нибудь о графе Толстом, но во все это время г. Гирос ездил в с. Ясную Поляну только два раза, не открыв ровно ничего. Г. Гирос живёт ещё в Туле, а Зимин выехал в Москву 22 мая, не заявив никому о своём отъезде".

По поводу донесения полковника Муратова управляющий III Отделением написал такую резолюцию: «Хорош агент! Но я удивляюсь, как можно было его выбрать, – это простой сыщик для мелких воришек, которого я знаю лично».

Нетрудно догадаться, что под видом «почётного гражданина» Зимина отличался дворовый человек князя Долгорукова Михайло Шипов.

Предчувствуя грозу, шпион поспешил в Петербург под тем предлогом, что туда выехал и граф Толстой. Не найдя своего наблюдаемого, агент явился в III Отделение «для узнания, не имеют ли они адреса графа». На приёме генерал Потапов осведомил Шилова о донесении тульских властей относительно его похождений и предупредил, что ему будет «нехорошо».

Действительно, когда Шипов вернулся в Москву, его немедленно арестовали и посадили в городскую часть. Тогда, чтобы как-нибудь реабилитироваться, Шипов начал рассказывать о своих «открытиях» по делу Толстого, причём, как в басне, «к былям небылиц без счета прилагал». В показаниях, данных подполковнику Шеншину, чиновнику особых поручений при генерал-губернаторе, Шипов повествует, между прочим: «При графе находится более 20 студентов разных университетов и без всяких видов… На четвёртой неделе прошедшего великого поста привезены были к нему в имение из Москвы камни для литографии, шрифты, краска для печатания каких-то запрещённых книг, но не знаю вследствие каких причин, печатание не состоялось, и все к оному принадлежности отправлены в другое имение, принадлежащее ему в Курской губернии, но потом предположено, чтобы раньше августа месяца работы не начинать… В числе показанных мною учителях находится ещё курьер, должность его состоит в частных поездках по трактам к Харькову и к Москве, также у его сиятельства часто бывают продавцы разного товара из Стародубенских слобод, которые у него иногда ночуют и живут по 1 и по 2 дня. Кроме ж всех сказанных, приёму бывает очень лично даже ближним соседям и знакомым. Также мне известно, что в августе месяце настоящего года предполагается у его сиятельства печатание какого-то манифеста по случаю тысячелетия России, и оный манифест был у них на просмот-рении и отправлен для чего-то за границу, но куда – мне неизвестно… К тому ж в доме его сиятельства из кабинета в канцелярии устроены потайные двери и лестницы, и вообще дом в ночное время всегда оберегается большим караулом… К этому имею присовокупить, что мной от господина подполковника Дмитрия Семёновича Шеншина с 1 февраля по настоящее время получено в разное время на расходы триста пятнадцать руб. серебром, о ста руб. из оных представлен отчёт в феврале месяце. А в остальных тоже обязуюсь дать полный добросовестный отчёт, если же вашему благородию угодно будет отложить до августа месяца вышеупомянутое дело, то обязуюсь содействовать к его наискорейшему открытию. К сему показанию временно обязанный князя Долгорукова дворовый человек Михаил Иванов Шипов руку приложил».

Чтобы развязаться с неприятной историей, московские лекоки решили сплавить «почётного гражданина» Зимина в Петербург. «Препровождаю к вам, почтеннейший Александр Львович, – писал генерал-губернатор Тучков 26 июня 1862 года генералу Потапову, – бывшего секретного агента Михаилу Шилова со всеми показаниями, сделанными им по известному вам делу графа Льва Толстого. Хотя Шипов есть такого рода личность, на которую полагаться совершенно нельзя, но важность показаний его требует особенного внимания».

Несмотря на предупреждение Тучкова и на очевидную вздорность сообщений Шилова, III Отделение, само бывшее о нем весьма нелестного мнения, решило все-таки произвести по его доносам особое расследование. Через неделю, 2 июля, жандармский полковник Дурново получил от князя Долгорукова предписание, которое, помимо дословного изложения шпионских измышлений, гласило: «Находя по настоящим обстоятельствам сведения эти важными и признавая необходимым удостовериться, в какой степени оные справедливы, я предписываю Вашему высокоблагородию отправиться в Тульскую и потом, если окажется нужным, в Курскую губернии и сделать надлежащее дознание по сему предмету».

Полковник Дурново начал исполнение данного ему поручения с производства обысков в Ясной Поляне, которые были сделаны в отсутствие Толстого, с подобающей помпой и продолжались целых два дня. Результат экспедиции не оправдал ожиданий: самый «тщательный и всесторонний» осмотр всего имения обнаружил только… полную лживость донесений Шилова.

Вернувшись в Петербург, полковник Дурново представил шефу рапорт о своей поездке. Он доложил, что в Ясной Поляне проживают только 9 молодых людей, причём «все они имели свидетельство на жительство», ни у кого из них «предосудительного не оказалось». Лишь у студента Фон-Боля, управляющего имением, обнаружили выписку из журнала «Колокол».

В школах также, «кроме общеупотребительных учебных материалов и книг, ничего не найдено». Также «в доме графа-Толстого, устроенном весьма просто, не оказалось ни потайных дверей и лестниц, ни литографских камней и телеграфа». В бумагах Толстого нашлось лишь несколько писем 1856 года от Тургенева (писателя), по которым «можно было судить, что он находился в коротких отношениях с Герценом. Кроме того, при просмотре корреспонденции выяснилось, что в одном из собственноручных писем (от 25 января 1862 года, к Сердобольскому) Толстой жаловался на жившего у него студента Соколова, осуждая его за то, что любит заниматься литографией, слушает бредни Герцена, но делом не занимается».

В заключение Дурново пишет, что «с посторонними граф Толстой держит себя очень гордо и вообще восстановил против себя помещиков, так как, будучи прежде посредником, он оказывал особое пристрастие в пользу крестьян», обращение с которыми у графа «чрезвычайно просто, а с мальчиками, учащимися в школах, даже дружеское».

III Отделение потерпело полное фиаско. Оно чувствовало себя так неловко, что не решилось даже полностью доложить содержание рапорта полковника Дурново, князь Долгоруков просто пометил: «Выписку из этого донесения я отправил государю императору 17 июля».

Но на этом история не кончилась: Л.Н. Толстой не захотел отнестись безучастно к учинённому над ним произволу и обратился с жалобой к самому государю. Письмо, которое он послал по этому поводу императору Александру И, является настолько характерным для настроений Толстого того времени, что стоит привести его целиком. Толстой писал:

По поводу этого письма III Отделение представило всеподданнейший доклад, в котором имело наивность выставить причиной нанесённого Толстому «оскорбления» проживание у него студентов, занимавшихся преподаванием в школах «без ведома местного начальства».

Дело разрешилось тем, что Толстому в сентябре 18б2 года объявили через тульского губернатора, что обыск в Ясной Поляне был вызван «разными неблагоприятными сведениями» и что «Его Величеству благоугодно, чтобы принятая мера не имела собственно для графа Толстого никаких последствий».

К этому объявлению князь Долгоруков нашёл нужным прибавить, для передачи Толстому, «что если бы он, во время пребывания полковника Дурново в Ясной Поляне, находился сам лично, то, вероятно, убедился бы, что штаб-офицеры корпуса жандармов, при всей затруднительности возлагаемых на них поручений, стараются исполнить оные с тою осмотрительностью, которая должна составлять непременное условие их звания».

О том, действовали ли с надлежащей «осмотрительностью» сами руководители штаб-офицеров, приказавшие, на основании в явно вздорного доноса «простого сыщика для карманных воришек» и личности, «на которую полагаться совершенно нельзя», принять меры, нарушившие «счастье и спокойствие людей», об этом шеф жандармов благоразумно умолчал…

Последующее десятилетие жизни Толстого явилось периодом пышного расцвета его художественного творчества: появились романы «Война и Мир», «Анна Каренина».

Характер новых произведений Толстого, направление его деятельности, протекавшей за эти годы в самых строгих рамках легальности, вызвали примирительное отношение к нему со стороны «власть имущих». Последнее простиралось до того, что, когда Толстой, задумавший писать «Декабристов», пожелал осмотреть знаменитую Петропавловскую крепость, ему это охотно разрешили.

Доброжелательное отношение «начальства» к Толстому продолжалось недолго, оно сразу изменилось, как только в мировоззрении писателя наметился крутой перелом.

Как известно, в половине 70-х годов Толстой пережил духовный кризис, который разрешился тем, что писатель сосредоточил центр своего внимания на проблемах этики и религии. С прямотой, свойственной Толстому, он стал резко трактовать вопросы морали и громко провозглашать истины, противоречившие учению господствующей церкви, что сразу поставило его в коллизию с «внешними условиями».

Новое душевное состояние Толстого впервые публично выразилось в его «Письме к Александру III» (1881 г.). Относясь вполне отрицательно к героям 1 марта, Толстой не мог, однако, примириться и с готовившимся актом судебного возмездия. Следуя своим основным убеждениям, он возвысил свой голос против смертной казни. Обращение его осталось гласом вопиющего в пустыне. Два года спустя Толстой решил опубликовать первый свой фил о-, софский опыт «Исповедь», написанную ещё в 1879 году. Она должна была появиться в журнале «Русская мысль», цензура воспротивилась этому, и статья была вырезана из готовой книжки журнала. Пришлось напечатать «Исповедь» за границей, где она вскоре и появилась в издании Элпидина. Это было первое произведение Толстого, вышедшее нелегальным путём.

В 1884 году Толстой сделал попытку опубликовать новое своё творение «В чем моя вера?»; когда книжка была уже готова (в издании Маракуева), её, по настоянию Победоносцева, конфисковали. Волей-неволей яснополянскому мудрецу пришлось уйти в «подполье».

Подозрительные толстовцы

Поклонники Толстого, которые находились среди революционеров, принялись за распространение его «запретных» сочинений, переписывая и воспроизводя их всякими способами. Так, в 1884 году появились оттиснутые в тайной московской литографии «Исповедь», «В чем моя вера?», «Изложение Евангелия». Потом были отгекто-графированы «Так что же нам делать?», «Крейцерова соната» и прочее.

В связи с такой деятельностью последователей Толстого стали возникать и «дела». Первым крупным эпизодом в этом роде был арест в Москве М.Новоселова, принадлежавшего к кружку присяжных поверенных Оленина и Радионова. По обыску, произведённому в рождественский канун 1887 года, у Новоселова были обнаружены гектографские чернила, брошюра «Николай Палкин» и целый ряд других сочинений Толстого, в числе отобранных манускриптов были: «Что сделал Павел?», «Моё решение на эти вопросы», «Размышление о жизни Иисуса», «О промысле божием вообще», «Об отношениях человека к человеку», «Критика догматического богословия», «В чем моя вера?».

На допросе Новосёлов объяснил:

Почти одновременно с Новоселовым были арестованы В.И.Чарнолусский и ГАФальборк, принадлежавшие, по-видимому, к числу поклонников Толстого; у последнего из них были обнаружены брошюры «Письма В.Фрея к Толстому» и гектографированный «Каталог систематического чтения». Поводом к задержанию Фальборка послужило следующее обстоятельство: он хотел напечатать объявление, приглашающее на панихиду по Некрасову; это ему не разрешили, он заказал в церкви Большого Вознесения (на Никитской улице) панихиду и разослал несколько приглашений на неё. Когда Фальборк явился на поминальную церемонию, полиция отправила упрямого почитателя «поэта народных слез» прямо из церкви в арестный дом, а потом выслала во Владимир.

В эпоху идейного развала 80-х годов проповедь о непротивлении злу – основная идея учений Л. Толстого – нашла себе немало последователей среди интеллигенции, в которой господствовали настроения, представлявшие к тому подходящую почву. Но было бы неправильным отожествлять проповедь Толстого с тем, что принято называть «толстовщиной», так как ученики великого писателя внесли в свою практику немало и маскарадного, и утрированного, это признавал и сам их учитель. «Недаром, – пишет в своих воспоминаниях И.Толстой, – отец поговаривал про „толстовцев“, что это – наиболее чуждая и непонятная для него секта».

Что касается «начальства», то оно, в первое время, по крайней мере, смотрело на толстовщину очень снисходительно, учитывая мистический характер этого течения общественной мысли и видя в нем, не без некоторого основания, противовес революционным устремлениям молодёжи, которых оно так боялось.

Более серьёзное внимание на толстовцев было обращено лишь в девяностых годах, когда они заинтересовались сектантами, в частности, движением, возникшим в среде кавказских духоборцев.

5 октября 1891 года по Ярославской железной дороге из Москвы отправлялась партия арестантов, в числе которых было несколько политических и три человека (Л.Вернидуба, А.Торяник и Ф.Стрижак), высылавшихся в Вологодскую губернию «за поношение православной религии». На свидание с этими лицами явились два "интеллигента, оказавшиеся Евгением Ивановичем Поповым и

Павлом Иванов 1чем Бирюковым, известными в качестве давнишни? знакомых Л.Н. Толстого". С этого времени за деятельностью помянутых лиц было учреждено наблюде ние, в частности при посредстве перлюстрации их корреспонденции.

Духоборческое движение обратило на себя особое внимание правительства, так как оно было направлено против отбывания воинской повинности. Примеру сектантов стали следовать, руководясь религиозными побуждениями, и другие лица. Между прочим, отказался исполнять солдатские обязанности призванный на военную службу бывший учитель Евдоким Дрожжин. За ряд «ослушаний» он был отдан в дисциплинарный батальон, потом его судили и приговорили к девяти годам одиночного заключения. Заболев чахоткой, Дрожжин умер в Воронежской тюрьме. Среди толстовцев, принимавших в судьбе Дрож-жина большое участие, возникла мысль написать подробную его биографию. Об этом стало известно из письма, перлюстрированного Департаментом полиции, в котором Е. Попов писал: «Кто знает, что впереди, и я спешу о Дрож… Черновую работу кончу и помимо Л.Н. и тогда займусь вегетарианством». Сообщая об этом письме Московскому охранному отделению, Департамент полиции прибавил, что, по имеющимся сведениям, после недавних обысков у толстовцев на Кавказе и в Екатеринославской губернии некоторые материалы были укрыты у Попова и что приятель его Бирюков получил недавно из-за границы запрещённые издания.

Опасаясь развития антимилитаристской пропаганды, правительство решило принять свои меры. Руководители духоборцев, в том числе их глава П.В.Веригин, были сосланы в Сибирь. Репрессивные меры обрушились и на толстовцев, поддерживавших связи с сектантами на Кавказе и других местах. Дошла очередь и до москвичей. Бирюков, находившийся в Костромской губернии, был обыскан; у него обнаружили рукописи «О жизни Л. Толстого» и «Буддийский катехизис», а также книжку Ренана «Жизнь Иисуса». При составлении протокола об обыске Бирюков отказался дать письменное обязательство извещать полицию о перемене жительства, так как, заявил он, «по своим религиозным убеждениям не нахожу нужным подчиняться требованиям должностных лиц, если считаю таковые неразумными». Самый акт об обыске Бирюков также отказался подписать, объяснив, что он «не желает быть участником такого неразумного дела».

По обыску у Попова отобрали рукописи «Жизнь и смерть Евдокима Никитича Дрожжина», «Перевод евангелия» и «Заключение к последнему отчёту о помощи голодающим» Л. Толстого, а также литографированные брошюры «Учение о христианском непротивлении», «Трудолюбие или торжество земледельца», «Война» ДРаймонда, «Предисловие к краткому изложению Евангелия» Л. Толстого и несколько писем последнего. Попов при обыске также отказался дать подписку о неотлучке из Москвы и о том, что претензии относительно порчи вещей при обыске не имеет…

Однако цель полиции не была вполне достигнута, в чем она и убедилась вскоре, ознакомившись с письмами Попова, добытыми перлюстрационным путём, написанными им после обыска. В одном из них – к Л.Н.Толстому – он сообщил, что «все черновики целы». Другу своему, В.Г.Черткову, он написал: «Сохранились все документы, нужные для биографии, кроме полученных за самое последнее время». И ещё: «Бумаги я поместил так, что они не могут быть взяты… Просить возвращения желательно было бы всего, но этого не исполнят. Третьего дня проводил в Сибирь одного штундиста. Вчера был в охранном отделении и заявил, что на три дня уеду к матери и что впредь отказываюсь давать подобные сведения». И ещё, тому же Черткову: «Частным образом узнал, что у меня собираются сделать обыск… Опять приходится переживать тревожные ночи…» Приятелю своему Королькову Попов написал: «Из всего у меня забранного жаль писем по этому делу, жаль, что по ним могут привлечь многих. Есть письма Коли, которого могут за это бить и убить. Уберите в сохранное место, что вы имеете. Я под следствием. Может быть, сошлют, как посмотрят в Петербурге. Главное, я не знаю, откуда все началось. А жизнь Е.Н. так хороша, что тем, которые забрали все у меня, полезно будет почитать, может быть, им стыдно сделается, что они замучили такого чистого и святого человека. У меня сохранились почти все нужные документы».

На этом недоразумения не закончились: оказалось, по сведениям Департамента полиции, что жандармский офицер, производивший обыск у Попова, объяснил ему, что «всему виною – дело Дрожжина и переписка о нем». Таким образом к прежней задаче – секвестру документов о Дрожжине, оставшейся невыполненной, прибавилась новая: надо было выяснить проболтавшегося офицера.

В конце концов Департамент полиции сообщил меланхолически охранному отделению: «Бумаги о Дрожжине не находятся в руках Попова, а помещены им куда-то, где они не могут быть взяты, ни сгореть…»

Между тем Попов продолжал собирать материалы о Дрожжине, очевидно, на его запрос некий Скоробогать-ко сообщил ему: «Писем покойного у меня нет». Другой корреспондент, Д.Кореньков, писал Попову из Чернигова: «Я друг Е.НДрожжина, и трудно вспомнить минуту, в которую лишился товарища через „варваров“, вынувших душу невинного раньше, чем следовало… Я был посажен в тюрьму за вывоз иконы в церковь… Ваше предложение о похождениях моих с братом и в тюрьме могу выполнить…»

В конце концов биография Дрожжина, написанная Поповым, появилась в печати в том же 1895 году, в берлинском издании Ф.Готгейнера.

Потерпев неудачу, охрана шире раскинула перлюстрационную сеть. «Агентурные сведения» Департамента полиции посыпались как из рога изобилия. Вот некоторые из них.

Разыскиваемый Антон Васильев думает вернуться в Москву; А. Анненкова озабочена тем, как его укрыть, о чем переписывается с Изюмченко и Дунаевым. Несколько позднее Департамент полиции сообщил: Васильев в Москве, посещает Татьяну Толстую.

Далее: Кандидов, живущий в помещении редакции «Посредника» (штаб толстовцев), пишет Бабину: «От полиции ждём обыска».

О.Коссовская в письме к И.Горбунову-Посадову (заведующему редакцией «Посредника») просит достать брошюру «Тулон».

М. Толстая сообщает ЛАнненковой: «Папа пишет катехизис, но работа подвигается медленно, все переделывает сначала… Мы ждём чего-нибудь из-за присяги, но не призывали никого…»

Ф. Страхов пишет Попову: "Вашу статью о Дрожжине я имею поместить… На днях собираюсь читать молоканам «Ц.Б.» – мой экземпляр читается по Урюпину нарасхват… У этих молокан три пункта помешательства: 1) боговдох-новенность всей библии, 2) необходимость чудес, 3) божественность Христа… Что предпринял Л.Н. по просьбе жены Кудрявцева? Жду с нетерпением «Тулона»…

6 сентября 1894 года директор Департамента полиции предложил Московскому охранному отделению «обратить серьёзное внимание на П.Н.Шарапову и воспользоваться первым случаем для привлечения её к дознанию».

По сведениям, полученным Департаментом полиции в марте 1895 года, М.Шопп должен был взять у Бирюкова письмо для П.Шараповой в Женеву, но оно было сдано почтой.

Согласно тем же указаниям, Попов, Сычёва и Колмогорова собираются открыть склад народной литературы; сообщая об этом, Департамент полиции предупредил, что разрешение на открытие такового склада выдавать не следует.

30 марта 1895 года директор Департамента полиции телеграфировал Московскому охранному отделению о том, что из Петербурга в Москву выехали курьерским поездом П.Бирюков и ВЛертков, за которыми следует учредить дальнейшее наблюдение…

Но этим дело и ограничилось. В то время как провинциальные власти пошли уже походом против толстовцев (в октябре того же года, например, Эриванское губернское жандармское управление возбудило дознание о кавказских духоборах и запрашивало Московское охранное отделение о Бирюкове, Попове, Дунаеве и Леонтьеве), в Москве, где была их штаб-квартира, на них почти не обращали внимания. И только в январе 1895 года, когда у Бирюкова в квартире проживал без прописки документа М.Шарапов, полиция составила об этом протокол. И в этом случае Бирюков остался верен себе и заявил письменно следующее: «Я отказываюсь дать объявление полиции, так как по моим религиозным убеждениям не считаю должным как участвовать в полицейских следствиях, так и вообще принимать участие в делах правительства, как такового, считая всех людей братьями и допуская только один род отношений между людьми: любовно-разумный или, что то же, христианский».

Чтобы доказать, что в действительности между людьми существует иной «род отношений», Бердяев представил доклад, по которому Бирюкова оштрафовали на 100 рублей за нарушение обязательных постановлений…

Если по отношению к Толстому и его последователям центральная власть не проявляла той активности, которая была ей свойственна в борьбе с общественностью, то это не значило, что они были оставлены без всякого внимания. «Департамент препон» был настороже и готовился к наступлению. В декабре 1895 года из Петербурга было предписано охранным учреждениям добыть изданное будто бы Поповым «Открытое письмо к обществу по поводу гонений на лиц, отказывающихся от участия в государственных насилиях». В октябре 1896 года Департамент полиции потребовал доставить ему сочинение Толстого «Христианское учение», которое он, по агентурным сведениям, только что кончил и «намеревается выпустить его нелегальным путём…»

В том же году в провинции возникло несколько жандармских расследований, нити от которых протянулись к наиболее видным представителям толстовщины.

Бирюкова чуть не привлекли к дознанию, возникшему в Карской области (адрес его нашли у духоборов-постников). Павлом Буланже заинтересовались одновременно и в Эриванской губернии, и в Новозыбковском уезде, куда им была послана казаку Шидловскому толстовская брошюра, и в Херсонской губернии, где он вёл пропаганду среди штундистов Елисаветградского и Уманского уездов. В той же губернии возник вопрос о Трегубове (Иван Михайлович), который уже подлежал, согласно постановлению Особого совещания, высылке в г. Гольдинген, Лифляндской губернии, под гласный надзор полиции сроком на 5 лет, но вовремя скрылся.

Делу Трегубова суждено было сыграть особую роль в истории толстовщины. Полиция усердно искала скрывавшегося. Агенты были командированы в имение его родственника – А.М.Трегубова при селе Лаптеве и в соседнее поместье князя Грузинского, куда наезжал в гости Л.Н. Толстой. Но Трегубов обнаружился сам собой: он написал письмо, которое было перлюстрировано, князю Илье Петровичу Накашидзе, жившему тогда в Москве, прося его поместить оставленные у него рукописи и нелегальщину у Дунаева. Этого полиции только и надо было. 30 марта 1897 года у Дунаева была произведена «выемка», давшая полиции крупную добычу: две корзины с документами. 8 апреля был арестован на Кавказе и сам Трегубов.

На следующий же день после обыска Дунаев обратился к московскому обер-полицмейстеру, которым тогда был Трепов, со следующим письмом: «От друга моего Влад. Григ. Черткова слышал о Вас, как о человеке, сознанию которого доступно понимание справедливого и доброго отношения к людям, что видно из того, что назначили обыск днём, вероятно, чтобы не беспокоить моих детей. Из взятого у меня мне принадлежит только одно неразрешённое к печати произведение Льва Николаевича Толстого, книги и рукописи которого для меня имеют цену моего самого дорогого состояния, как изложение мыслей человека, которому я обязан всем смыслом моей жизни. Среди рукописей много частных извлечений из писем и дневников Л.Николаевича, принадлежащих Влад. Григорьевичу, которых уже нельзя будет восстановить, – если можно, верните их. Это легко, если вспомните, что мы люди, желающие осуществления одного: мира и любви на земле. Будьте уверены, что, несмотря на страдания, причинённые при Вашем участии, во мне нет чувства недоброжелательности к Вам».

Трепов отнёсся к этому прошению формально: представил его на усмотрение Департамента полиции, который оставил ходатайство «без уважения». Так погиб из-за несчастной случайности ценный архив толстовцев.

Этот удар не обескуражил последователей Толстого, и они вскоре же выпустили гектографированную брошюру «Воззвание о помощи гонимым в России христианам Л. Н. Толстого, Вл. Черткова и их друзей» (эта брошюра продавалась по 40 копеек, и сбор с неё предназначался «в пользу мучеников-христиан на Кавказе», один экземпляр такого «Воззвания» был представлен московскому обер-полицмейстеру Боголеповым, бывшим тогда попечителем московского учебного округа). Чтобы покончить с толстовской «гидрой», у московской охраны возник план решительных «военных действий». Прежде чем приступить к выполнению его, московский обер-полицмейстер Трепов запросил мнение Петербурга относительно «принятия общих мер против лиц, занимающихся распространением учения Л. Толстого». На этот запрос последовал 21 апреля 1897 года следующий весьма интересный ответ Департамента полиции: «Согласно указаниям господина министра внутренних дел, надлежит придерживаться следующих мер: оставляя в стороне самого графа Льва Толстого, – ввиду имеющихся по сему предмету высочайших указаний, следует неустанно следить за распространителями его запрещённых сочинений, и лиц, уличённых в этом, привлекать к законной ответственности…»

Но изобличать непротивленцев было дело нелёгкое. Так, летом того же 1897 года П.А.Буланже поместил в газетах «Русские ведомости», «Биржевые ведомости» и других горячие статьи с описанием положения духоборцев на Кавказе и с приглашением жертвовать в их пользу. Статьи произвели сильное впечатление на общество, и охрана не знала, что делать, так как придраться к автору статей было трудно. Выход был найден особенный. 28 августа директор Департамента полиции обратился к Трепову с предложением пригласить Буланже прибыть в С-Петер-бург и явиться в Департамент. «В случае, – писал Зволянский, – если бы Буланже почему-либо не пожелал явиться, предупредите его, что это может повлечь не вполне желательные и удобные для него последствия».

Во избежание этих «последствий», Буланже явился в Департамент полиции, а результатом его петербургских переговоров было то, что, вернувшись в Москву, Буланже начал распродавать имущество и через три недели выехал за границу. Перед отъездом он посетил Л. Толстого и несколько раз виделся с Озмидовым.

Последний служил в то время управляющим виноторговлей барона Штенгеля. Кто-то, по-видимому, из его сослуживцев писал на него полиции доносы, сущность которых изложена в одной, не лишённой интереса справке таким образом: "Выученик известного Пашкова, отставной коллежский регистратор, Николай Лукин Озмидов, управляющий винной фирмой «Хуторок», 54 лет, принадлежит к числу закоренелых и активных рационалистов, что он сам не стесняется проявлять и гласно. Ставши, например, в 1895 году заведующим магазином, Озмидов прежде всего распорядился убрать находившиеся в его помещении иконы. Будучи в июле 1896 года вне Москвы, он прислал племяннику своему Залюбовскому проект объявления в газетах о желании снять комнату с добавлением: «желательно попасть в семью, исповедующую учение Христа на деле, а не внешне». Наряду с торговыми делами Озмидов в отдельном помещении магазина имеет сношения и конспиративного характера. Так, 3 сентября его посетил там только что вернувшийся из Петербурга Павел Буланже, который долго совещался с Озмидовым по поводу своего отъезда из России, причём в разговоре они упомянули «Черткова», «200 экземпляров» и говорили: «Будем печатать за границей, если здесь нельзя». Нередко в магазин приходили лица, желавшие повидать Льва Толстого, и заручались с этой целью от Оз-мидова рекомендательными письмами. Наконец, 21 марта 1897 года «Хуторок» посетил и сам вышеназванный учитель, пробывший у Озмидова несколько часов… Озмидов имеет дочь в замужестве за бароном Спинглер, проживающим в имении близ станции Люботин. В декабре

Озмидов отвёз туда саквояж, пудов трёх весом, полученный им от Павла Буланже. По имеющимся сведениям, получаемые от Буланже рукописи Озмидов, сделавши поправки, отсылал в Люботин, где, весьма вероятно, происходило воспроизведение нецензурных сочинений гр. Л.Толстого и его последователей…"

Несмотря на то, что Александр III, опасаясь, что преследование всемирно известного писателя вызовет скандал, приказал оставить Толстого «в стороне», охранники не могли успокоиться и следили за каждым его шагом. Зимой 1897 года писатель прибыл в Петербург и сейчас же попал в шпионские сети. «Имею честь доложить, – рапортовал своему начальству полицейский надзиратель петербургской „охранки“ Наумов, – что, проезжая сего числа в конке по Невскому пр. от Знаменской ул., я заметил, что когда вагон остановился на разъезде у Казанского собора, то с империала спустился известный писатель Лев Николаевич Толстой, который, войдя в вагон, возбудил в публике оживление, цричем к нему тотчас же подошли бывшие в вагоне студенты университета и в разговоре с ним просили его посетить их акт, на что граф Толстой изъявил своё согласие, причём один из бывших в вагоне этом студентов целовал руку Льва Толстого, граф Толстой был в следующем костюме: русский дублёный ничем не крытый полушубок (в нескольких местах заплаты), подпоясан серым кушаком, в войлочной круглой шапке, брюки на выпуск и в руках палка».

Филёрское наблюдение за Толстым установило в первый же день, что он имел свидание с Чертковым и Бирюковым, был у И.Г.Эрдели, остановился на жительство в квартире Адама Васильевича Олсуфьева и обедал у его родственника Александра Васильевича Олсуфьева; приехал же Толстой вместе с женой своей Софьей Андреевной и профессором Московского университета Н.И.Стороженко… Были получены одновременно и агентурные сведения особенного свойства, впрочем филёр Алексей Макаров, ездивший в качестве извозчика, доложил того же 8 февраля: "Чертков и Бирюков были посажены на нашего извозчика (в 8 ч.4О м. утра), дорогой Чертков говорит Бирюкову: «Тебе нужно сегодня напечатать воззвание по этим двум запискам, ты заходи в Валь, его бумага лучше, но только там нужно изменить очень резко». Бирюков говорит: «Я напишу так; при царствовании Николая I в военную службу брали только с крестьян, с того времени прошло 50 лет и теперича берут с дворян». Затем Чертков говорит Бирюкову: «Ты пошли этих двух агентов, кажется, новенький агент неспособен». Бирюков сказал: «Ничего – обойдётся». Затем Чертков говорит Бирюкову: «Возьми книгу „Спелые колосья“ и там посмотри, да впрочем, мы увидим графа». Чертков говорит: «Я съезжу к американским консулам, все схлопочу»…

Смиренномудрые толстовцы и не подозревали, разумеется, что извозчик, которого они наняли при выходе из дому и который так назойливо предлагал им свои услуги, был агентом охранного отделения.

Наблюдение за передвижениями Толстого сопровождалось по-прежнему усиленным перлюстрационным надзором. В одном из писем Толстой писал 11 апреля 1898 года за границу кому-то из своих друзей следующее: «О Вас с практической стороны я думал вот что: как я писал Черткову, есть одно лицо, очень хорошо расположенное, но очень, и весьма естественно, по своему положению робкое, которое желает помочь деньгами изданию за границей обличительного органа и намерено дать 100 тысяч. Лицо это в Ницце. Я дал ему письмо к Черткову с тем, что если оно. окончательно решится, то послало бы это письмо к Черткову, открыло бы своё имя и устроило свидание. Если это устроится, то Вам придётся, если Вы согласитесь, променять устраиваемое Вами рабочее положение на заведование и управление этим делом».

Месяцем позже выяснилось, что в толстовской колонии за границей (Эссекс, Англия) появился сын московского миллионера Хрисанф Николаевич Абрикосов, о котором и шла речь в цитированном выше письме Толстого. В одном из посланий к своей сестре названный юноша так описывал свои переживания того времени: «Ты знаешь мою постоянную религиозность. И вот в конце зимы я увидел, что так жить невозможно. Но в своей семье трудно жить так, как хочешь, и я решил поселиться с людьми, которые мне сочувствовали бы. И на таких людей мне указал Толстой, с которым я был знаком эту зиму. И вот я поехал в Англию, живу среди людей, которые мне сочувствуют, живу, конечно, не так как мне хочется. Было бы очень грустно, если бы я уже теперь был доволен своей жизнью. В жизни надо постоянно идти вперёд».

«Обличительный орган», о котором Толстой упоминал в письме, действительно появился вскоре за границей, в Англии, где возникло под руководством Черткова издательство, занявшееся печатанием исключительно произведений Л. Толстого и других, имевших отношение к вопросам религиозного свободомыслия. Под редакцией П.Бирюкова, тоже переселившегося за границу, стали издаваться сборники под названием «Свободное слово» и периодические «Листки» в качестве приложения к этому журналу.

Печатание за границей вызвало, конечно, необходимость прибегать к обычным конспирациям по водворению «нелегальных» изданий в Россию и тайным сношениям с единомышленниками, что не всегда обходилось благополучно и служило иногда для охраны средством для выяснения причастных к этим конспирациям лиц. Таким путём в число «соучастников» попал железнодорожный конторщик СИЛереяславцев, которому писали из-за границы: «Мы давно собирались выслать Вам кое-что и теперь непременно воспользуемся удобным случаем, чтобы поделиться тем, что имеем в избытке… Пишите не прямо на наш адрес, а через кого-нибудь из друзей, с пересылкой нам внутри конверта через АН. или П.И.»… (Последние инициалы относились, несомненно, к Бирюкову, а первые, вероятно, к Дунаеву).

Под конец завелись у толстовцев и свои «нелегальные». Один из таких, разыскиваемый Департаментом полиции Иван Михайлов Клопский, занимавшийся, между прочим, сбором пожертвований на толстовскую общину в Америке, вызвал своими неумеренными конспирациями недоверчивое отношение к себе со стороны некоторых знакомых своих, как это можно было видеть из отзыва о нем (в одной из перлюстраций) писательницы М.К.Цебриковой, к которой он тоже обратился за пожертвованием.

Из других событий позднейшего времени в жизни толстовцев следует отметить ещё дело «о столичных слухах о случаях отобрания полицией крестьянских детей от родителей, отвратившихся от православия», имевших место в Самарской губернии. С целью проверки сведений об этих случаях в Бузулукский уезд ездил Феодор Иванович Гучков, чем обратил на себя внимание охраны.

Затем в ноябре 1899 года был привлечён к дознанию при Донском областном жандармском управлении толстовец Феодор Алексеевич Страхов. Кроме того, высылки на Кавказ были заменены удалением с Кавказа. Так, князю И.П.Накашидзе главноначальствующим было воспрещено жить на Кавказе «за сношение с духоборцами, расселёнными административно в разных уездах Тифлисской губернии». Той же участи и на том же основании подвергся и домашний учитель Иван Граубергер.

Как известно, Л.Н. Толстой имел много поклонников за границей, и в Ясной Поляне встречались паломники изо всех стран света. За некоторыми из таких лиц при посещении ими России тоже устанавливался «негласный надзор». Одному из близких к Толстому людей, австрийскому подданному врачу Душану Маковицкому, одно время даже был воспрещён въезд в империю, что, однако, не мешало ему посещать своих русских друзей. В 1897 году, например, охрана имела сведения, что Маковицкий «тайно прибыл в Москву, где имеет сношения с А.НДунаевым и думает увидеться с толстовцем Николаем Ростовцевым». В 1901 году опять поступили указания, что Маковицкий «находится, вероятно, нелегально в Москве, где может укрываться у Абрикосовых, Малый Успенский переулок, собственный дом».

Не избегали надзора и другие «знатные иностранцы», имевшие дело с Толстым. В октябре 1898 года, например, учреждалось наблюдение за корреспондентом английской газеты «Times», «Джемсом Марсдэном, прибывшим с паспортом за подписью лорда Салсбюри, как бывший министр и эмиграционный агент Гавайской республики», но, по-видимому, «с тайным намерением увидеться с графом Львом Толстым». Другой великобританский подданный, Артур Сен-Джон, был выслан безвозвратно из России «за предосудительные сношения с духоборцами». Ещё два англичанина – А.Ф.Моод и Герберт Арчер также находились под надзором как почитатели Толстого.

На развалинах старого

Разночинная интеллигенция стала складываться ещё в середине века. Дети мелкого дворянства, не имея средств к существованию, поневоле начинали искать какой-либо заработок. А найти его можно было, лишь получив образование. Не мог же в ту пору дворянин, например, трудиться на фабрике или в поле.

Дети разорившихся дворян, потеряв с отменой крепостного права свои привилегии, поступали в университеты, где близко знакомились с другими сословиями: отпрысками купцов, священников. Вспомним тургеневских Аркадия и Базарова. Ведь это люди, разные по социальному положению.

Со временем из этих групп молодёжи образовалась так называемая разночинная прослойка, разночинцы (разные по чину, сословию).

Несколько либерально настроенных из них создали в 1862 году общество «Земля и Воля». Это были Огарёв, братья Серно-Соловьевичи, Обручев и др.

Программой общества явился листок «Что нужно народу?». Его сочинил Огарёв.

Прежде всего, говорилось там, народу нужны земля и воля. Но дать их должно правительство. Политических требований или национализации земли в программе не было.

Позже духовным вдохновителем разночинной молодёжи стал журнал «Современник», редактируемый Чернышевским.

Возник вопрос метода борьбы: социальная насильственная революция или постепенное изменение общества, ведущее к социализму.

Революционное движение 70-х годов XIX века – это, прежде всего, деятельность партии «Народная воля». В ней едва набирается сорок человек, нет подчас денег на неотложные нужды, но несколько лет подряд эта партия является предметом головной заботы у правительства…

Основной задачей новой революционной партии наметилась политическая борьба: с самодержавием, с полицейским режимом. А методом этой борьбы стал террор. Если Каракозов и Соловьёв были одиночками, то здесь уже наметилась некая система. Идея террора подобно ржавчине расползается среди народнических кружков. Старая народническая идеология ещё сопротивлялась: по ней политическая свобода и конституция были не более чем буржуазными предрассудками; политическая борьба считалась для социалистов ненужной, это удел либералов. Террор народничество не допускало. Правда, в партии «Земля и воля» был особый отдел, но он действовал лишь против шпионов и сыщиков.

После липецкого и воронежского съездов образовавшаяся партия полностью нацеливается на политику и террор. Покушение следует за покушением.

Как сами террористы объясняли необходимость таких действий?

Кибальчич говорил на суде:

Желябов соглашается с ним.

Значит, если верить этим словам, правительство вынудило народников стать террористами.

Но если проследить развитие народничества, увидим: сначала шла пропаганда – по Лаврову, затем агитация и крестьянский бунт – согласно Бакунину, потом заговор, захват власти и использование её для социальной революции – по Ткачёву. Стало быть, народники теоретически переходили к более простому, как им представлялось, методу – образованию партии заговорщиков, которым не нужно агитировать массы, просвещать народ и тд.

Что такое социальная революция, они представляли довольно смутно. «Ни одна из современных программ классового социализма и не мерещилась нам в то время, и социализм понимался всеми исключительно в смысле идеалистическом, по Фурье и Роберту Оуэну, а то и просто никак не понимался», – так писал позже известный народоволец Морозов. Он сам стремился к борьбе с монархизмом вообще, «и наилучшим средством для этого считал способ Вильгельма Телля и Шарлотты Корде».

Известно, что политическая ситуация в стране базируется на ситуации, экономической.

В 1861 году отменено крепостное право. Но крестьянин без земли все равно был в зависимости от помещика. Продуктовой, отработочной или денежной – одной из этих форм он должен был рассчитываться за арендованную землю.

Крестьянин, освободившись от крепостной зависимости, попадал под власть денег, в условия товарного производства. В России нарождался капитализм. Причём его развитие, в отличие от Европы, понеслось стремительно.

Хозяйственно отсталой стране пришлось строить заводы, фабрики и железные дороги. Но на все это требовались деньги. Вся тяжесть упала на мужика. В деревню ринулись новые народившиеся дельцы, да и вчерашний крепостник драл семь шкур, переводя полученный от крестьян продукт в деньги, а те вкладывая в облигации, акции и т. п.

Реакция революционеров на происходящее последовала незамедлительно. Бакунин в брошюре «Наука и насущное революционное дело» пишет: «Народу нужна земля, вся земля; значит, надо разорить, ограбить и уничтожить дворянство, и теперь уже не только одно дворянство, но и ту довольно значительную часть купечества и кулаков из народа, которые, пользуясь новыми льготами, в свою очередь, стали помещиками, столь же ненавистными и чуть ли не более притеснительными для народа, чем помещики стародавние».

П.Ткачёв восклицал в 1875 году: «Пришло время ударить в набат! Смотрите! Огонь „экономического прогресса“ уже коснулся коренных основ нашей народной жизни. Под его влиянием уже разрушаются старые формы нашей общинной жизни, уничтожается самый принцип общины, долженствующий лечь краеугольным камнем того общественного будущего строя, о котором все мы мечтаем… На развалинах перегорающих форм нарождаются новые формы буржуазной жизни; развивается кулачество, мироедство, воцаряется принцип индивидуализма, бессердечного, алчного эгоизма».

После убийства шефа жандармов Мезенцева террорист Кравчинский издал за границей брошюру под названием «Смерть за смерть». В ней проводится интересная мысль: революция борется, собственно, не с правительством, а с буржуазией. Правительство не должно вмешиваться в эту борьбу, и если оно это все же делает, становясь на сторону буржуазии, то получает удары, предназначенные буржуазии.

Кравчинский не понимал, что помещичья Россия и принадлежащий ей правительственный аппарат защищали не буржуазию, а себя.

Мошенник или революционер?

Имя Нечаева мы впервые встречаем при знакомстве с нефедовским кружком, где он только начинал впитывать революционные идеи. Процесс 1866 года не коснулся его, и уже через два года Нечаев становится заметным в кружковой среде. В конце 1868 года он вольнослушатель Петербургского университета и преподаватель приходского училища.

В эту пору развёртывается притихшее было студенческое движение: организовываются землячества, кассы взаимопомощи. На примере воззвания студентов видны устремления молодёжи:

Как видите, требования студентов довольно невинны. Нечаев, посещая студенческие кружки, убеждал, что "студенческое движение нужно сделать политическим, производящим шум в обществе, вызвать к студентам сочувствие. Брожение среди студентов нужно неизменно поддерживать, организуя их в кружки для осуществления тенденций «Народного дела».

Нечаев в то время зачитывался книгой Буонаротти о заговоре Бабёфа, Карлейлем с его идеализацией героев и их роли в истории, изучал декабристов.

Он говорил студентам:.

Себя Нечаев, очевидно, видел в числе первых. В его разгорячённом воображении рисовались многочисленные организации по всей России, подчиняющиеся ему, дрожащие от ужаса вельможи, решительные преобразования империи. Нечаев рассчитывал организовать студентов и через них поднять народ.

Он говорил:

Нечаев, этот «худенький, маленький, нервный, вечно кусающий свои изъеденные до крови ногти молодой человек с горящими глазами, с резкими жестами» неутомимо ходит по студенческим группам, развёртывая свои планы. Но безалаберные студенты организовываться в стройную революционную партию не желали, хотя нечаевские планы были грандиозны. Конечной целью его была социальная революция, а единственным средством достижения этой цели – революция политическая.

Всеобщее восстание Нечаев планировал на весну 1870 года, «потому что этот год поставит народу много серьёзных и близких вопросов; в случае неудачи восстания в центрах, летнее время будет благоприятствовать сепаративно войне на Волге и по Днепру и укрывательству народа целыми массами в лесах».

С появлением Нечаева русское революционное движение обрело практическое осуществление.

Желая поднять свой авторитет в глазах студенчества, Нечаев решается на мистификацию. Сколько их будет ещё! Его путь через невинную кровь, обман начался.

В конце января 1869 года Нечаев зашёл к своей сестре, жившей у Томилиной, сказал, что его вызывает начальник секретного отделения. Возможен арест. Действительно, на другой день Нечаев исчез. К Томилиной прибежала девочка-подросток Вера Засулич и принесла записку, полученную по почте: «Идя по мосту, я встретил карету, в какой возят арестованных, из неё выбросили мне клочок бумаги, и я узнал голос дорогого для меня человека: если вы честный человек, доставьте, это я спешу исполнить и, в свою очередь, прошу вас, как честных людей, сию минуту уничтожить мою записку, чтобы не узнали меня по почерку. Студент».

На другой записке от Нечаева, вернее, на грязном клочке бумаги красным карандашом было написано:

Нечаева с Томилиной тотчас отправились на поиски. Они обошли все возможные полицейские и тюремные инстанции. О Нечаеве там не слышали. Достучались даже до Петропавловской крепости. Её комендант заверил, что такого заключённого у него нет. Сам шеф жандармов Мезенцев поклялся, что в его ведомстве Нечаева не было.

Среди молодёжи распространился слух, что якобы Нечаев бежал из крепости через отхожее место в генеральской шинели. Возник образ героя.

В феврале Нечаев объявился в Москве у Орлова, сказав, что бежал из крепости, и, взяв у него паспорт для поездки за границу, сперва поехал в Одессу.

В марте он снова в Москве, рассказывал о своих приключениях. Его будто бы опять арестовали, он бежал, 50 вёрст шёл пешком, потом ехал с чумаками. Нечаев взял паспорт у другого товарища и уже легальным образом под чужим именем выехал за границу.

Перед русскими эмигрантами он предстал как уже опытный, с именем, революционер. Но Герцен, ставивший себя очень высоко, отказался иметь дело с каким-то студентом. «Апостол анархии» Бакунин принял Нечаева ласково. Тот уверял старика, что студенческое движение, которое Нечаев якобы представляет, есть искра будущего большого пламени. Он разукрасил небылицами свой мифический арест, свою подпольную работу. Ждавший хоть каких-то сдвигов в России, Бакунин поверил Нечаеву, как дитя.

Нечаев настолько очаровал его и Огарёва, что последний даже посвятил ему стихотворение «Студент» с подзаголовком «Молодому другу Нечаеву»:

Он родился в бедной доле, Он учился в бедной школе, Но в живом труде науки Юных лет он вынес муки. В жизни стопа год от году Крепче преданность народу, Жарче жажда общей воли Нет нужды приводить полностью, оно довольно длинное и малохудожественное. Но стихотворение как бы подтверждало на родине значимость Нечаева.

Это потом Бакунин будет сетовать в письме своему другу:

"Нечаев – один из деятельнейших и энергичнейших людей, каких я когда-либо встречал. Когда нужно служить тому, что он называет делом, для него не существует колебаний; он не останавливается ни перед чем и бывает столь же безжалостен к себе, как и к другим… Нечаев не мошенник, это неправда! Это фанатик преданный, но фанатик опасный… способ действия его отвратительный… Он пришёл мало-помалу к убеждению: чтобы создать общество серьёзное и ненарушимое, надо взять за основу политику Макиавелли и вполне усвоить систему иезуитов: для тела – насилие, для души – одна ложь…

Солидарность существует только между десятком лиц, которые образуют ядро общества. Все остальное служит слепым орудием и как бы материей для пользования в руках этого десятка людей, действительно солидарных. Дозволительно и даже простительно их обманывать, компрометировать, обкрадывать и по нужде даже губить; это мясо для заговоров… Симпатии людей, умеренно тёплых, которые имеют человеческие интересы, как любовь, дружба, семья, общественные отношения, эти симпатии в его глазах не представляют достаточной основы, и во имя дела он должен завладеть вашей личностью без вашего ведома. Для этого он будет за вами шпионить и постарается овладеть всеми вашими секретами, и для этого в вашем отсутствии, оставшись один в комнате, откроет все ваши ящики, прочитает ваши письма… Если вы его представите приятелю, первою его заботой станет посеять между вами несогласие, дрязги… Он обманул доверие всех нас, он покрал наши письма, он страшно скомпрометировал нас; словом, вёл себя, как плут".

Нечаева очень интересовал зарубежный денежный фонд. Жаждал денег он не для себя, а для революции.

Однажды какой-то русский по фамилии Бахметьев, отправляясь через Лондон на далёкие острова, оставил Герцену 800 фунтов на революционные цели. Герцен поместил эти деньги в банк, и на момент приезда Нечаева революционный фонд составлял уже 1100 фунтов. Нечаев убедил Бакунина и Огарёва, что в России вот-вот начнётся восстание, и сумел благодаря им вырвать у больного Герцена половину этих денег.

В Москву Нечаев привёз кроме денег удостоверение за подписью Бакунина и с печатью: «Предъявитель сего есть уполномоченный представитель русской ветви всемирного революционного союза».

Теснее, чем с другими, у Нечаева завязались отношения с Орловым, Томилиной и Успенским.

Орлов был земляком Нечаева, сельским учителем, сыном священника. Он приехал поступать в университет, но ему это не удалось. Томилина была замужем за отставным горным инженером. Люди небогатые, они все же жили открытым домом, у них постоянно толклась молодёжь. Нечаев познакомился с Томилиной случайно в поезде. Потом он давал уроки латыни её брату и устроил жить у То-милиной свою сестру, совершенно необразованную простую работницу.

Успенский служил в книжном магазине. Это был романтический молодой человек, попавший под влияние Нечаева. К нему-то последний и явился из Женевы. Успенский стал первым слушателем нечаевского «Катехизиса революционера». В нем излагался план организации, задуманной Нечаевым по масонскому принципу.

Выдавая себя за эмиссара некоего международного революционного центра, Нечаев стал организовывать кружки, причём члены одного не знали состава другого. Вступивший в кружок не имел права спорить, расспрашивать, сомневаться. Он должен был беспрекословно подчиняться комитету.

Нечаев хотел кружками охватить всю европейскую Россию. По сигналу кружки должны были поднять восстание. Нечаев намечал революцию на 19 февраля 1870 года.

Успенский привёл четверых студентов и отставного ко-лежского секретаря Прыжова. Последний, кстати, занимался сочинительством, написал книгу «История кабаков и питейного дела в России».

Организацию назвали «Обществом народной расправы». Его члены обозначались номерами, встречам придавалась таинственность. Приобрели печатный шрифт, сделали печать. По кругу шла надпись «Комитет народной расправы 19-го февраля 1870 г.», в середине изображён топор. Печать ставилась на бланки, внизу которых писалось «по прочтении сжечь немедленно».

Члены общества занимались, в основном, антиправительственной агитацией, распространяя ложные слухи и прокламации. Прыжов достал несколько старых паспортов и священническую рясу, Нечаев – офицерскую форму.

Нечаев уже думал послать Бакунину связного. Но среди членов оказался человек, ставивший под сомнение слова Нечаева о каком-то таинственном комитете, постоянно споривший на встречах и даже пытавшийся организовать своё общество. Это был студент земледельческой академии Иванов.

В ноябре в пруду Петровского дарка, принадлежащего академии, нашли тело. В нем опознали Иванова. По всей видимости, он был застрелен. На шее – красный шарф с привязанным кирпичом. Полиция вышла на Успенского, который признался в убийстве и назвал сообщников: Нечаева, Прыжова, Николаева и Кузнецова. При следствии открылось все об организации, были обнаружены бланки, прокламации.

Нечаев скрылся за границу вместе с женой коллежского советника Варварой Александровской. Правда, через месяц она вернулась с сундуком прокламаций. На границе её арестовали. Александровская показала, что была в Женеве, где рассказывала Огарёву о России, потом по приказанию Нечаева вернулась.

Всего по нечаевскому делу пошло под суд 87 человек, некоторых оправдали.

Нечаев не получил у Огарёва остаток фонда, заставил Бакунина отказаться от начатого перевода марксовского «Капитала» и даже написал издателю угрожающее письмо. Под редакцией Нечаева и Бакунина вышло несколько номеров «Колокола». Потом они поссорились, и Бакунин поддерживал знакомство с людьми, только если те порывали с Нечаевым. Он писал Огарёву: «Нечего говорить, какую роль глупцов сыграли мы. Если бы жив был Герцен, как он над нами бы зло посмеялся, и по праву. Теперь нам остаётся только проглотить эту горькую пилюлю и быть осторожнее на будущее время».

Едва III Отделение узнало, что Нечаев за границей, оно стало его разыскивать. Выдачи Бакунина русское правительство у иностранных властей не могло требовать. Нечаев же был виновен в прямом убийстве. Шеф жандармов граф Шувалов обратился к нашим посланникам во всех крупных государствах: принять меры к обнаружению Нечаева. В Европу отправили агентов. Думали выйти на Нечаева через Бакунина, но они уже не встречались. Две трети Европы активно прочёсывались агентами, на всех крупных вокзалах установилось наблюдение.

Наконец, решили ввести в среду революционеров, где мог бы появиться Нечаев, своего человека. Это был поляк

Стемпковский. Он сообщил однажды, в каком цюрихском ресторане и когда будет встречаться с Нечаевым. Один из членов Интернационала, оказавшийся тоже там, говорил, что на вошедшего Нечаева накинулась группа переодетых в штатское швейцарских жандармов и поволокла его. Нечаев, знакомый с рассказчиком, крикнул ему: «Скажите русским, что Линдерса арестовали!» Под этой фамилией он жил в Цюрихе.

Рыцари плаща и кинжала

Политические покушения случались не только в, столицах. Очень неспокойна была левая интеллигенция южной России.

Давайте познакомимся с несколькими террористами юга и с их практической работой.

Григорий Попко происходил из казачьей семьи. Отец умер от белой горячки, мальчик окончил бурсу, поступил в Ставропольскую семинарию. Позже ему удалось устроиться в Одесский университет на юридический факультет. Воодушевлённый носящимися в воздухе революционными идеями, Попко сближается с пропагандистом Заславским, который наставляет его ехать в Петербург и отомстить за выпоротого Боголепова. По дороге в Петебург Попко заезжает в Киев, где знакомится с Лизогубом и Осинским. Почему бы не организовать террористический кружок? – думают они. В конце 1877 года Попко приезжает в Петербург с замыслом убить Трепова, но уже прозвучал выстрел Засулич. Тогда он возвращается в Киев, и новообразованный кружок террористов решает для начала ликвидировать агента «охранки» рабочего Акима Никонова. Никонов сидел в пивной с друзьями, вместе вышли, и на улице Никонова застрелили. На груди лежала записка: «Шпион Аким Никонов убит за доносы на социалистов».

Далее южные террористы активизировались: совершено покушение на товарища прокурора Котляревского, убийство адъютанта Киевского жандармского управления, устройство побега из Киевской тюрьмы террористов Стефановича и Дейча, проведена демонстрация после суда над террористом Ковальским.

Имя Дмитрия Лизогуба – одно из весьма заметных в истории русского терроризма. Он – сын богатого черниговского помещика, слывшего либералом. Воспитывал мальчика гувернёр-француз, поборник евангелических идей равенства и братства. Юность Лизогуба прошла во Франции. Потом он поступил в Московский университет, увлёкся учениями французских просветителей, сделался социалистом. Лизогуб, имея громадный доход от своих украинских имений, ограничил себя 150 рублями в год. Его обед состоял из четырех яиц и чая. За чердачную комнату он платил пять рублей.

Высшее зарубежное революционное начальство, конечно же, сразу попыталось вытянуть у него все деньги. Ему было поручено осуществлять связь между русскими и заграничными кружками.

Секретарь ростовской городской управы Валериан Осинский, будущий известный большевик, появился в Киеве в 1877 году. По воспоминанию современника, «это был высокий, тонкий блондин, по виду лет 25-ти, казавшийся каким-то хрупким, почти женственным существом, с красивым лицом, живой и подвижный, как ртуть. Осинский не удовлетворялся деятельностью своих петербургских товарищей, сводившейся исключительно к пропаганде, и искал для себя более захватывающего дела».

Кружок изготовил печать с надписью «Исполнительный комитет русской социал-революционной партии» со скрещивающимися посредине револьвером и кинжалом. Печать прикладывали к прокламациям. Никакого комитета, конечно, не было.

Решено было убить товарища прокурора Котляревско-го за то, что он вёл следствие по делам террористов.

Они настигли Котляревского, когда тот возвращался откуда-то домой. Три раза выстрелили. Котляревский упал.

Террористы считали своё дело удавшимся, но оказалось, что они промахнулись. Котляревский остался жив.

Иначе случилось с жандармским ротмистром бароном Гейкингом. Вооружённый кинжалом и двумя револьверами, Попко настиг его в полночь на Крещатике и ударил кинжалом в поясницу. Гейкинг, крича, упал, а Попко побежал. Какой-то человек преградил ему путь, он в него выстрелил. Выбежали двое городовых, дворник. Попко опять стал стрелять, ранил двоих. Он побежал через только что разбитый парк и спрятался в канаве. Погоня его не заметила.

Пропагандист Стефанович, одевшись крестьянином, ходил по сёлам Киевской губернии и рассказывал, что его односельчане послали ходоком к царю. Дворяне якобы пытались не пустить его, но все же встреча состоялась: Стефанович рассказал царю о том, как плохо живёт народ.

К Стефановичу примкнул Лев Дейч, тогда ещё юноша, ставший в 18 лет социалистом, а при советской власти – историком революционного движения, написавший немало книг. Меня особенно позабавила одна из них – «Роль евреев в русской революции».

Дейч, не зная, куда себя девать, поступил вольноопределяющимся в армию. Служивый из него был нерадивый, и в конце концов он попал под суд. Дейч бежал и, перейдя на нелегальное положение, занялся террором.

Стоит вспомнить Ивана Ковальского, всегда носившего за поясом кинжал с револьвером. Сын сельского священника, он был исключён за неуспеваемость из семинарии. Поступил в Одесский университет, откуда тоже был отчислен как замешанный в беспорядках. Его выслали, но он под чужой фамилией возвратился в Одессу. Ковальский заведовал тайной типографией.

Полиция обнаружила конспиративную квартиру.

Из отчёта:

Дело Ковальского означило заметную веху в истории терроризма. По случаю войны с Турцией одесский округ находился на военном положении, и ввиду этого террористы были преданы военному суду. А этот суд времени зря не терял, и присяжные заседатели ему не требовались. Поэтому правительство и порешило впредь террористов отдавать под военный суд.

Ковальского приговорили к расстрелу, остальных к каторжным работам, ссылке.

В феврале 1879 года был убит в Харькове губернатор князь Кропоткин. В него выстрелили через окно кареты прямо у подъезда губернаторского дома. Пуля раздробила плечо, ключицу и застряла в позвоночнике. На другой день князь умер.

Убийцей был Григорий Гольденберг, выдавший позже «охранке» более ста человек и покончивший с собой в камере Петропавловки. С. Степняк-Кравчинский писал:

Весной 1879 года в Петербурге сколотилась группа единомышленников. Гольденберг, Зунделевич, Михайлов, Соловьёв и другие народники-пропагандисты собирались в трактирах, пили водку с дешёвой закуской и спорили. Постепенно все они пришли к мысли о цареубийстве. От общих фраз у молодых людей недалёк был путь и к практической стороне дела. Нужно было наметить исполнителя, время, место, орудие покушения.

Исполнителем вызвался быть Гольденберг. Но его отвергли как еврея. Покушаться на русского царя должен русский. По той же причине не стали даже слушать поляка Кобылянского.

Исполнителем стал Александр Соловьёв. Ему был куплен большой револьвер и несколько граммов яда, чтобы не даться живым.

Михайлов на совете «Земли и воли» сделал сообщение о предстоящем покушении, не называя имени исполнителя. Это вызвало целую бурю. Плеханов и другие были категорически против убийства царя. Они считали систематический террор не согласующимся с программой народников. К тому же после покушения неизбежны репрессии, придётся ликвидировать типографию, оставить работу среди крестьян.

Но Соловьёв уже вшил в брюки потайной клеёнчатый карман для револьвера, купил патроны. Он сбрил свою бородку, купил форменную фуражку какого-то гражданского ведомства. Несколько раз Соловьёв выходил по утрам на угол Невского и Адмиралтейской площади наблюдать за выходом царя на прогулку. Александр II обычно шёл от правого подъезда Зимнего дворца вокруг здания сельскохозяйственного музея и обратно. Прохожих в это время там было мало. По пути следования царя дежурили, конечно, филёры.

Ночь накануне покушения Соловьёв провёл у проститутки. В восемь часов утра он вышел и отправился к Адмиралтейской площади, походил там немного и двинулся по тротуару навстречу царю, появившемуся из-за угла штаба. На расстоянии двух-трёх шагов Соловьёв стал стрелять. Царь, уже до выстрелов что-то заподозривший, бросился бежать зигзагами к Главному штабу. Он запутался в полах шинели и упал. Соловьёва схватили. Он ещё успел выстрелом ранить одного из нападавших и раскусить орех с ядом. Но яд оказался выдохшимся и не подействовал.

Дадим слово генералу Н.Литвинову:

Литвинов побывал на благодарственном молебствии и снова отправился в дом градоначальника: «Признаюсь, что любопытство страшно тянуло меня к преступнику… Обстановка изменилась. Диван стоял уже не подле стены, а посреди комнаты, на нем во всю длину лицом к свету лежал преступник. Волосы его были всклочены, лицо бледное и истомлённое, глаза несколько мутны. Его перед тем только что рвало, благодаря рвотным средствам. В него влили несколько противоядий, и они, конечно, произвели действие, совсем не подкрепляющее силы. Подле него на полу стояла умывальная чашка с порядочным количеством блевоты…»

На выстрелы Соловьёва правительство ответило установлением генерал-губернаторской власти на местах, обязательной полицейской пропиской в Петербурге, Москве, Харькове, Одессе и Ялте. Катков в «Московских ведомостях» призывал: «Ещё ли государственный меч будет коснеть в своих ножнах? Ещё ли не пора явить святую силу власти во всей грозе её величия? Её проявления на страх врагам ждёт, не дождётся негодующий народ, беспрерывно оскорбляемый в своей святыне… Пора и всем нашим умникам прекратить праздномыслие и празднословие, выкинуть дурь из головы и возвратиться к частному здравому смыслу…»

Народовольцы

После раскола «Земли и воли» эта организация разделилась. Наиболее радикальные, сторонники палаческой борьбы и террора, образовали партию «Народной воли». В неё вошли Михайлов, Зунделевич, Квятковский, Фигнер, Перовская, Тихомиров, Баранников, Фроленко, Морозов, Пресняков.

Позже были приняты Желябов, Колоткевич, Ширяев и Ошанина.

У нас почти ничего не говорилось о виленском адвокате Зунделевиче, обладавшем огромными связями за границей. Он купил и перевёз в Россию две типографии: «Русскую вольную типографию» и типографию «Начала», переименованную потом в типографию «Земли и воли». С 1875 года он в своих руках держал всех евреев-контрабандистов на западной границе, по его указанию через границу переводились десятки людей, перевозились сотни пудов нелегальной литературы.

Состав «Народной воли» быстро пополнялся. Много сочувствующих ей было среди либеральных адвокатов, врачей, земских деятелей.

Александр Михайлов был сыном землемера из Путивля. Путь в революцию – обычный: учёба в технологическом институте, участие в студенческих волнениях, высылка на родину. Зимой 1875 году в Киеве он знакомится с пропагандистами, получает у них рекомендации и едет в столицу. Там он попадает под покровительство Натансона и Плеханова. Революционная романтика воспламеняет Михайлова. Он даже создаёт правила конспирации для тайной организации. Каждый революционер, чтобы не вызывать подозрений, должен быть прилично одет. Конспиративная квартира имеет 2-3 выхода, на окнах обязательно выставляются условные знаки. Михайлов составил список всех проходных дворов в Петербурге и требовал от товарищей эти дворы изучить. Ему дали кличку Дворник.

Когда народники расходятся по деревням Поволжья – волостными писарями, фельдшерами, мастеровыми, – Михайлов пытается вписаться в сектантскую раскольничью среду. Выдавая себя за мелкого приказчика, он поселился в Саратове на квартире у старообрядцев.

Потом – опять Петербург. Михайлов вначале каждый день просиживает в Публичной библиотеке, знакомясь с богословской литературой. Но скоро столичные дела поглощают его, и Михайлов забывает о своих раскольниках. Он участвует в освобождении Преснякова из полицейского участка, пытается освободить переводимого из харьковской тюрьмы Войнаральского. При покушении на Мезенцева Михайлов был сигнальщиком. Плеханов отправил его на Дон, где началось брожение казаков. Предполагалось организовать там боевые дружины.

Вернувшись в столицу, он обнаруживает полный разгром «Земли и воли». Нет ни денег, ни паспортов. Он неутомимо восстанавливает былые связи, собирает деньги, с Зунделевичем устраивает типографию. В своей комнате Михайлов повесил плакат: «Не забывай своих обязанностей!» Это он составил смертный приговор Рейнштейну, был сигнальщиком при покушении на Дрентельна.

Михайлов сумел увлечь идеями террора Николая Клеточникова, помощника делопроизводителя III Отделения.

Пензенский мещанин Клеточников слушал лекции в Московском университете, но по болезни вынужден был уехать в Крым. Там он работал кассиром, жил спокойно. Но в столицу его тянуло, и когда Клеточников приехал в Петербург подыскивать место, он случайно познакомился с Михайловым. Сначала Дворник прощупывал Клеточникова, но тот был чист и безмятежен, как дитя. Михайлов красочно рисовал ему счастье борьбы во имя свободы, обещал найти хорошую службу, помочь деньгами. Он посоветовал Клеточникову снять комнату в доме на углу Невского и Надеждинской, где жили агенты «охранки».

Клеточников очень понравился хозяйке за ежевечернюю игру в карты и тихое поведение. Она рекомендовала его своему знакомому, и тот устроил Клеточникова в агентурное отделение. Там Клеточников занимался тем, что переписывал результаты агентурных наблюдений, шифровал и расшифровывал секретные телеграммы, оформлял различную переписку. Короче, он стал посвящён во все дела сыска. Сведения Клеточников сообщал Михайлову, которого он знал как Петра Ивановича. Так продолжалось два года.

При аресте Клеточников отрицал свою принадлежность к партии, но в показаниях заявлял: «Не сделавшись социалистом, я не могу не сознаться, что начал сочувствовать некоторым их идеям и стал считать их дело своим… я руководствовался, главным образом, корыстными целями и желанием разнообразной жизни в столице, а также сочувствием к высказанным Александром Михайловым идеям о развитии и обогащении народа, к идеям, которым будто бы служат он и его сподвижники».

На судебном же разбирательстве Клеточников, видимо, решил выглядеть героем и понёс откровенную околёсицу:

Михайлов повлиял не только на жизнь Клеточникова. Многим обязан ему в выборе своего пути и Желябов.

Сын бывшего дворового, Андрей Желябов окончил керченскую гимназию и поступил на юридический факультет Одесского университета. За участие в студенческих беспорядках исключён. Он определился домашним учителем в семью сахарозаводчика Яхненко, на дочери которого и женился. Может быть, Желябов так бы и прожил спокойно оставшуюся жизнь, выплёскивая свою энергию в лучшем случае в земскую деятельность, но, наезжая в Одессу, он познакомился с кружком Волховского и после долгих колебаний вошёл в него.

Но кружок скоро распался: кто ушёл в народ, кого арестовали. Желябова тоже привлекли по делу 193-х, но по суду оправдали. В тюрьме он провёл около семи месяцев.

Опять вернулся Желябов к своему хозяйству, работал в поле, выхаживал коней, играл с сыном.

Когда его казнят, вся эта жизнь развалится: тестя хватит удар, семью разорят жулики и кредиторы, и несчастная обезумевшая жена будет просить, как и родственники Каракозова, об изменении фамилии хотя бы во имя сына.

Хозяйством Желябову скоро надоело заниматься и он уехал в Подольскую губернию бахчеводом-пропагандистом.

На Липецком съезде Желябов сходится с Михайловым. Они да Лев Тихомиров составят будущий костяк «Народной воли».

Желябов даже выработал несколько свой взгляд на эволюцию общества.

Л. Тихомиров вспоминал:

На деньги, данные Зунделевичем, в Сапёрном переулке организовалась типография, в которой работали Бух, Луб-кин и специально выписанный из-за границы Цукерман. Типография просуществовала полгода. В январе 1880 года её накрыла полиция. Абрам Лубкин, двадцатилетний юноша, при этом застрелился. Так он и остался лии1ь именем в революционном движении. Кем был Лубкин, откуда, почему перешёл в нелегалы, о чем думал долгие часы за типографским станком – кто знает?

С осени 1879 года все силы народовольцев сосредоточились на организации покушений на Александра И.

Было намечено несколько мест под Александровском Екатеринославской губернии, под Одессой, под Москвой. Предполагалось взорвать царский поезд, идущий из Крыма.

В Одессу переправили полтора пуда динамита. М.Фроленко устроился сторожем в железнодорожную будку в 14 верстах от города и вместе с Татьяной Лебедевой готовил взрыв. Но выяснилось, что маршрут царского поезда изменён, и сосредоточились на Александровске. Это была Лозово-Севастопольская железная дорога. Желябов, выдав себя за ярославского купца, приобрёл у местной думы кусок земли, прилегающий к железнодорожному полотну, якобы для постройки кожевенного завода. Сам он с Якимовой поселился в Александровске и занялся подготовкой к взрыву поезда. Под полотном железной дороги они заложили две мины, от которых шли провода. Окладский и Пресняков привезли гальваническую батарею. 18 ноября, глядя на проходящий царский поезд, Желябов под выкрик Складского – «Жарь!» соединил два конца провода. Но взрыва почему-то не произошло. Поезд благополучно проследовал к Петербургу.

Взрыв поезда на Московско-Курской дороге организовывал Михайлов. На третьей версте от Москвы Гартман по подложному паспорту купил дом и поселился там с Софьей Перовской. Террористы намеревались прорыть подземный ход из дома к железной дороге. Кроме хозяев, в этой затее участвовали сам Михайлов, Исаев, Морозов, Ширяев, Баранников, Гольденберг и Арончик.

Работа была адской. Пол постоянно сырой, просачивалась вода. Двигаться можно было лишь чуть поднявшись на четвереньки. Донимал холод – все же ноябрь. Тяжело было вынимать землю. Когда подкоп почти закончили, полил сильный дождь. Ход затопило. Воду выносили вёдрами, выливая ночью во дворе. Воздух в подкопе стал тяжёлым, копать приходилось в грязи. Свеча поминутно гасла. Подземный ход пролегал под дорогой, где ездили с тяжёлыми грузами. Телега или лошадь могли провалиться.

Перовская постоянно дежурила наверху. При появлении полиции она должна была выстрелить в бутыль с нитроглицерином и тем самым взорвать дом.

Софья Перовская была дочерью бывшего с-петербургского вице-губернатора. В 16 лет она с сестрой поступила на так называемые «аларчинские» курсы при петербургской гимназии. Правительственная печать отмечала потом, что эти курсы «посещались всеми нигилистками и эмансипированными, изобиловавшими в столице». Именно курсам стоит приписать формирование антиправительственных взглядов у Перовской. Она близко сошлась с сёстрами Корниловыми, с Вильберг, Лешерн фон Герцфельд. Мать и сестра вынуждены были сопровождать больного отца за границу, и Софья провела все лето в Лесном под Петербургом со своими новыми друзьями.

Софья решает уйти из родительского дома и поселиться у Корниловых. Отец обратился к полиции, прося препроводить дочь назад. Брат Василий добился выдачи Соне отдельного вида на жительство, уговорил отца.

Через Корниловых Перовская познакомилась с Натансоном, Кравчинским, Лопатиным, Тихомировым и другими народниками. Она тоже «ходила в народ», прожила зиму в Тверской губернии. В Самарской губернии Перовская занималась оспопрививанием, работала в школе, готовившей сельских учительниц. Подражая герою романа Чернышевского, она спала на голых досках, ела самую грубую пищу. В Твери Перовская выдержала экзамен на звание народной учительницы.

В 1873 году она ведает кружковой квартирой в Петербурге, ходит в ситцевом платье, мужских сапогах, сама носит воду из Невы. Полиция узнала о подозрительной квартире, и Перовскую арестовали. Скоро её отпустили на поруки отцу. Тот отправил её вместе с матерью в своё имение в Крым. Софья поступила в Симферопольскую фельдшерскую школу, окончила её и три года работала в земской больнице.

После суда над 193-мя пропагандистами Перовскую все же назначили к высылке в Олонецкую губернию. В дороге она сбежала от сопровождавших её жандармов и приехала в Петербург. С этого Дня Перовская переходит на нелегальное положение и живёт по фальшивым паспортам. Она вызывается заняться освобождением политических заключённых из Харьковской тюрьмы.

Перовская, привезя деньги из Петербурга, передаёт в тюрьму книги, тёплые вещи, подыскивает людей. Она готова сама, одна, с револьвером в руках штурмовать тюремные ворота. Столичным революционерам не до неё, там свои проблемы. Харьковская подруга Перовской вспоминала:

Перовская вернулась в Петербург. Оставшиеся соратники-народники советовали ей ехать за границу.

– Нет, нет, – решительно отвечала она, – я останусь здесь погибать вместе с борющимися товарищами.

Перовская стала членом террористической организации «Народная воля».

Во многом этому способствовал и Желябов, в которого Софья без памяти влюбилась. Ей шёл 26-й год, и – первая любовь. Желябов был высок, красив. Говорили, что он немного похож на Александра И. Прожили они, как муж и жена, год.

Итак, прокопали с огромным трудом 47 метров. До самых рельсов не дошли. Заряд с двумя пудами динамита уложили в трёх аршинах. Дальше земля не поддавалась. Но сила взрыва должна была быть достаточно велика. Взрыв производился при помощи спирали, помещённой в сундук с бельём на втором этаже, и гальванической батареи в сарае.

Закончив подкоп, все уехали. Остались Перовская и Ширяев. Перовская караулила поезд, а Ширяев должен был соединять провода.

Утром 19 ноября 1879 года раздался взрыв. Но он оказался слишком слабым: только разрушил полотно, остановив поезд. Царь к тому же проехал в следующем поезде.

Будущий год принесёт народовольцам много разочарований. Но они пока не знают об этом. Одна из террористок вспоминает встречу Нового года на конспиративной квартире:

В наступившем году арестовали Квятковского, Преснякова, Веру Фигнер. От чахотки умирает Ольга Натансон. В январе разгромлена типография.

Для очередного покушения Квятковский и Желябов подготовили рабочего Степана Халтурина. Он устроился под чужим именем столяром в Зимний дворец.

В феврале в Петербург в гости к царской семье приехал принц Александр Гессен-Дармштадтский с сыном. Это был любимый брат императрицы, старый боевой офицер. Рассказывали как легенду: он преследовал Шамиля и подобрал Коран, обронённый неуживчивым горцем… Теперь он жил тихо, весь отдавшись нумизматике.

Император Александр вышел ему навстречу в малый фельдмаршальский зал, и тут раздался оглушительный взрыв. Погас свет, повалил дым. С разных сторон слышались крики.

Взрыв, как оказалось, произошёл в подвальном этаже под помещением главного караула. А над караулом находилась комната, где был приготовлен стол для царского обеда. Десять солдат было убито на месте. 56 человек получили различные ранения.

Появились агенты III Отделения. Они быстро установили, что взрыв произведён из комнаты столяров. Их арестовали, но не нашли четвёртого столяра.

Несколько месяцев он носил и складывал в свою подушку динамит. От паров динамита очень болела голова. Три пуда заложил Халтурин в сундук, который и взорвал.

Сын разбогатевшего крестьянина, Степан Халтурин окончил техническое училище в Вятке и вместе с двумя социалистами решил отправиться в Америку. Однако те, украв у него немногие деньги, скрылись. С тех пор Халтурин работает на разных заводах, нигде подолгу не задерживаясь, поскольку выгоняли за пропаганду. Человек он был довольно ограниченный и самолюбивый, но много читал, умел говорить с рабочими. На покушение его, по всей видимости, толкнуло тщеславие.

Взрыв в Зимнем дворце подвинул правительство на решительные меры. Была создана Верховная распорядительная комиссия во главе с графом М.Лорис-Меликовым. Комиссия обладала чрезвычайными полномочиями.

Новый диктатор предполагал безболезненный переход самодержавия на буржуазную дорогу. Он ратовал за создание земских учреждений по всем губерниям, за городское самоуправление. При нем прекратилась огульная раздача казённых земель. Лорис-Меликов дал некоторую свободу прессе, отменил III Отделение. Либеральная интеллигенция была в восторге.

Исполком «Народной воли», начавший было готовить покушение на Лорис-Меликова, понял, что оно бы вызвало резко отрицательную оценку у общества.

Однако экзальтированный юноша Ипполит Млодец-кий, недавно приехавший из глухой провинции, решил единолично совершить покушение. В феврале 1880 года он у подъезда канцелярии Министерства внутренних дел попытался застрелить Лорис-Меликова. Стрелял Млодецкий в упор, но граф уцелел.

Уже вечером следствие о злоумышленнике, оказавшемся мещанином города Слуцка Минской губернии, Ипполите Осипове Млодецком «было окончено». Назавтра его приговорили к смертной казни.

Был Молодецкий крещёным евреем. Виленский генерал-губернатор сообщал: «Ипполит Млодецкий приготовлялся в виленском духовном братстве к восприятию святого крещения, крещён и вскоре отправился в Петербург… Затем через полгода Млодецкий явился к секретарю братства, будто бы проездом в Слуцк по случаю смерти отца, в крайней бедности, что видно было по его платью. Из сумм братства выдано ему пособие 10 рублей».

Народовольцы получили сведения, что царь из Крыма поедет в Россию через Одессу. Там в это время жила Вера Фигнер. К ней приехали Перовская и Саблин и от имени исполнительного комитета «Народной воли» предложили заняться подкопом для укладки мины. Фигнер тогда готовила другой теракт: убийство правителя канцелярии ге-нерал-губернторства. Его предполагалось заколоть кинжалом. Но приказ есть приказ, и Фигнер подключилась к новому делу. Прибыли из столицы Исаев – специалист по динамиту, второй техник в партии после Кибальчича, и Якимова. Привлекли также местных – Меркулова и Зла-топольского.

На Итальянской (ныне Пушкинская) улице Перовская с Саблиным под видом супругов сняли бакалейную лавку. Нужно было спешить: стоял апрель, а царь поедет уже в мае. Подкоп через улицу шёл трудно, почва твёрдая. Сначала землю складывали в жилых комнатах, но потом сообразили, что полиция, возможно, будет осматривать дома по пути следования царя, и стали выносить землю в корзинах, узлах…

Исаеву при работе с динамитом оторвало три пальца. Ему пришлось лечь в больницу.

Вдруг Петербург известил, что подкоп нужно бросить, что царь в Крым не поедет.

Тогда Перовская и другие предложили все же продолжать свою работу с тем, чтобы взорвать генерал-губернатора Тотлебена.

Но Тотлебен был переведён из Одессы, и бакалейная лавка на Итальянской прекратила своё существование.

Потери народовольцев в то время были значительны.

В 1879 году арестованы Гольденберг, Ширяев, Квятков-ский и Зунделевич. Гартман сбежал за границу.

Родился Лев Гартман в семье немецкого колониста. С юности отдался революционной работе, исколесил почти всю Россию с целями пропаганды, попал в Саратовскую губернию, где познакомился с Соловьёвым и Михайловым, присоединился к местному кружку Фигнер. Устроился там писарем, но после доноса вынужден был скрыться и отправиться в Петербург. Далее – жизнь эмигранта, в Париже его чуть не выдали русским властям, но французская радикальная пресса подняла шум. Гартман перебрался в Лондон, где познакомился с Марксом и даже сватался к его дочери. Потом Америка, снова Лондон, где он и умер в 1903 году.

В 1880 году арестованы С. Иванова, Пресняков, Баранников, Колоткевич и Михайлов.

В январе 1881 года взяли Златопольского, Клеточникова и Морозова.

Произошло это во многом благодаря психически неуравновешенному Гольденбергу, запутавшемуся и ставшему выдавать всех и вся. Гольденберг после убийства им князя Кропоткина и участия в подкопах, случайно был арестован в Елисаветграде, когда он перевозил динамит. Родившийся в Бердичеве, сын купца, он в свои 24 года никогда не работал. Благо, родители держали магазин в Киеве.

Гольденберг, видимо, испугался, что его повесят. Он стал давать показания.

Михайлов и Желябов тщательно собирали революционный архив, думая хранить его где-нибудь вне Петербурга, возможно, у украинского националиста МДрагомано-ва, раз за разом переправляя ему новые документы. Этот архив и стал причиной гибели осторожного Дворника. Михайлов, желая заказать снимки карточек казнённых Квятковского и Преснякова, зашёл в фотографию на Невском. Хозяин, снимая для III Отделения, узнал людей на снимках. Его жена, стоя за спиной мужа, посмотрела многозначительно на Михайлова и провела рукой по шее. Помешанному на конспирации Дворнику не приходить бы туда за фотографиями… Но он пришёл и оказался в руках полиции. Агенты «охранки» очень удивились, узнав, кто им попался. Михайлов считался вождём русского терроризма. На его квартире обнаружили динамит.

Покушение

После ареста Михайлова руководство террором полностью взял на себя Желябов. Он разработал новый план покушения на царя.

На углу Невского проспекта и Малой Садовой у сырной лавки должна быть заложена мина. Если взрыв не совпадёт с моментом проезда царской кареты, то в запасе будут четыре бомбометателя. Если же и у них сорвётся, то из толпы должен броситься Желябов и поразить царя кинжалом. Если с Желябовым что-то случится, его заменит М.Тригони.

Но Тригони-то как раз попался первым. Его выследили, и когда к нему пришёл Желябов, их взяли обоих. Как только террористов ввели в канцелярию градоначальника, товарищ прокурора воскликнул: «Желябов, да это вы!» Он его знал по Одессе, когда тот привлекался по делу 193-х.

Казалось бы, покушение не состоится. Но после Желябова осталась его гражданская жена Софья Перовская. Её биографы – Тихомиров, невестой которого она была когда-то, и Степняк-Кравчинский – отдавая должное воле и характеру Перовской, не могли не отметить в ней скрытность, озлобленность, упрямство и грубость, бессердечие и жестокость.

На конспиративной квартире, где жили Фигнер с Исаевым, собрался исполнительный комитет: Перовская, Фроленко, Лебедева и другие.

По воскресеньям царь ездил в Михайловский манеж на развод. Оттуда он возвращался по Екатерининскому каналу. На повороте к каналу, как приметила Перовская, кучер придерживает лошадей, и они идут почти шагом.

Три с половиной месяца ежедневно наблюдался царский маршрут.

Итак, исполнительный комитет собрался, назавтра было воскресенье, Михайлов с Желябовым арестованы.

Подкоп на Малой Садовой был сделан, но мина ещё не заложена. Исаев заверил, что за этим дело не станет.

Решено было заложить мину и снабдить бомбами метальщиков. План Желябова действовал.

Всю ночь на квартире Фигнер техники Кибальчич, Исаев, Суханов и Грачевский готовили бомбы.

В восемь утра Перовская унесла две – вполне готовых – на другую конспиративную квартиру, где жили Геся Гельф-ман и Н.Саблин. Чуть позже пришли метальщики – Рысаков, Гриневицкий, Тимофей Михайлов и Емельянов – все молодые люди.

Появился Кибальчич с двумя остальными бомбами.

Перовская начертила план и каждому метальщику указала место.

Будет, нет ли взрыв на Малой Садовой – все равно метальщики должны быть наготове.

Рысаков будет стоять у Екатерининского сквера, Емельянов – на углу Невского и Малой Садовой.

На противоположной стороне этой улицы у Манежной площади будут более опытные Гриневицкий и Тимофей Михайлов.

Все отправились по местам. Пошла и Перовская. В сырной лавке на Садовой тоже были готовы. Фигнер писала:

"В 10-м часу ко мне пришёл тот, который был избран сомкнуть в магазине электрический ток (Ю.Богданович). Я с удивлением увидела, что из принесённого свёртка он вынимает колбасу и бутылку красного вина и ставит на стол, приготовляясь закусывать. В том возбуждении, в каком я находилась после нашего решения и бессонной ночи, проведённой в приготовлениях, мне казалось, что ни есть, ни пить невозможно. «Что это?.. – почти с ужасом спросила я, видя материалистические намерения человека, обречённого почти на верную смерть под развалинами от взрыва. „Я должен быть в полном обладании сил“, – спокойно ответил товарищ и, невозмутимый, принялся за еду…»

Император, как обычно по воскресеньям, отправился в манеж, но не поехал по Невскому и Малой Садовой. Перовская это сразу уловила и дала сигнал метальщикам, которые переменили места. Как их не определила охрана, контролировавшая проезд по каналу, – непонятно. Вероятно, совсем обленились.

Император смотром остался доволен и в хорошем настроении проехал в Михайловский дворец к великой княгине Екатерине Михайловне, где позавтракал. Через полчаса его карета проехала Инженерную улицу и повернула на набережную Екатерининского канала. Два казака скакали впереди, остальные с боков.

Набережная была пустынна: несколько агентов полиции, три сторожа Михайловского дворца, подметавших тротуар. 14-летний мальчик-мясник отдал царю честь, как и два Преображенских гвардейца. Им навстречу прошёл военный фельдшер, а за ним молодой человек маленького роста в шапке из выдры. В руках он что-то нёс, завёрнутое в салфетку. Это был Рысаков. У Тимофея Михайлова не хватило духу поднять руку на царя, и он ушёл. Таким образом, Рысаков оказался первым на пути Александра. Шагах в тридцати от-него стоял прислонившись к решётке Гриневицкий, а подальше Емельянов.

Карета и Рысаков поравнялись. Рысаков взмахнул рукой и бросил бомбу под ноги лошадям. Казак, сидевший на козлах, конвойный и мальчик упали, раненые. Император вышел из кареты: «Схвачен ли преступник?» Казаки уже держали Рысакова, вынув из его карманов револьвер и кинжал.

Полицмейстер Дворжицкий умолял государя скорее ехать. Но Александр медлил. А к нему тем временем приближался Гриневицкий. Вот уже в трёх шагах. Гриневицкий поднял бомбу и швырнул её между ними.

Взрыв был оглушителен. Вверх взметнулись клочья одежды, снег. Когда дым рассеялся, на земле оказалось множество раненых. Император, без фуражки, полусидел, прислонившись к решётке канала, опершись руками о панель набережной. Лицо его было в крови, ноги раздроблены… От шинели остались одни окровавленные куски. Рядом лежал истекающий кровью Гриневицкий.

Емельянов ничем не мог ему помочь, ему пришлось вместе с другими укладывать императора в сани.

Скоро в Зимний дворец приехал цесаревич Александр Александрович, другие члены царской фамилии, министры, сенаторы и пр. В кабинет умирающего императора вошёл протоирей придворного собора… В половине четвёртого пополудни Александр II, не приходя в сознание, скончался.

А в четыре на конспиративной квартире собрался исполнительный комитет, и теоретик партии Тихомиров написал прокламацию о 1 марта.

А. Тырнов, тоже участвовавший в подготовке покушения – он отслеживал маршрут царя, – рассказывал:

Перовской, страстно любящей Желябова, не могла не прийти мысль о его освобождении. Она искала возможность проникнуть в окружной суд, где будет заседание, заставляла своих подчинённых искать свободную квартиру возле III Отделения, чтобы при вывозе Желябова из ворот отбить его. Ничего не получилось.

Начались аресты. Народовольцев арестовывали неожиданно, даже на улицах Это уже давали сведения Окладский и Рысаков. Да, Николай Рысаков, бросивший на Екатерининском канале первую бомбу.

Ему было всего 19 лет. Наивный провинциал из Олонецкой губернии, впервые о революционных идеях он услышал от учителя уездной школы, сосланного нигилиста. Рысакову удалось поступить в горный институт, где, как нуждающийся, он постоянно получал денежную помощь. Видимо, черт свёл его с Желябовым, наслушавшись которого, Рысаков бросил ученье, вступил в народовольцы и готовился стать агитатором среди рабочих. Желябов платил ему ежемесячно 30 рублей. В свой медвежий угол, к родителям, он отписывал, что прилежно учится и, дай Бог, будет горным инженером.

«Утверждаю только, – писал в своих показаниях Рысаков – что не будь Желябова, я бы далёк был от мысли принять участие не только в террористических актах, но и в последнем покушении, лишённом для меня той окраски, которою окрашены прочие действия партии. Отношения к другим лицам партии в данном вопросе вовсе безынтересны: ни Перовская, ни Котик, никто из них не мог овладеть настолько моими мыслями, чувствами и стремлениями, как Желябов…»

Рысакову трудно было свыкнуться с мыслью, что он – цареубийца. Все шло как-то непроизвольно, само собой, вроде игры в казаки-разбойники. И вдруг – кровь, трупы людей, тюремная камера. Рысаков просто не понимал, как все произошло.

А. Л.Тырнов рассказывает об очной ставке в Департаменте Полиции:

Рысаков выдал конспиративную квартиру, откуда он уходил на покушение. Там стали отстреливаться. Дверь выломали: на полу лежал застрелившийся хозяин – это был Саблин. Кроме него, в квартире оказалась Геся Гельфман.

Все сегодня слышали о Перовской, но почти никто не знает, что рядом с ней на эшафоте должна была стоять и молодая некрасивая еврейка, так смешно говорящая по-русски.

Революционное движение неустанно пополнялось за счёт выходцев из еврейских местечек Украины и Белоруссии.

Сонный полесский городок Мозырь дал русскому терроризму Гесю Гельфман. В семье мелкого торговца было пятеро дочерей, Геся – одна из них. Дни текли монотонно: работа по дому, одни и те же лица. Бердичев, куда Геся попала в пятнадцать лет, произвёл на неё грандиозное впечатление. Живя у родственников, она научилась говорить и читать по-русски, чего раньше не умела. У приехавшей киевской портнихи Геся брала уроки шитья и так прожила четыре месяца. Отец в письмах настойчиво звал её в Мозырь. Она приехала, и оказалось, что ей уже подыскали мужа, скоро и свадьба.

За неделю до свадьбы Геся решилась бежать из дому. Но куда? В Бердичев? Отец найдёт её там. И она вспомнила о своей знакомой киевской портнихе. Значит, в Киев. Больше некуда. Четыре дня добиралась туда, ещё день искала портниху. Та устроила её в швейную мастерскую, помогла снять комнату.

Геся быстро завязывает дружеские отношения с киевской молодёжью: курсистками, студентами. Она готовится поступать на акушерские курсы.

Прочитав роман Чернышевского «Что делать?», Геся загорается созданием швейной артели. Новая мастерская работает успешно.

В Киев приезжают курсистки, учившиеся в Швейцарии. Они быстро организовывают пропагандистский кружок, вовлекая в него Гельфман. Её комната становится местом хранения нелегальной литературы, перевалочным пунктом.

Окончив акушерские курсы, Геся Гельфман, как это было модно в их среде, «пошла в народ», устроившись на полевые работы. Там её и арестовали. 1есю с подругами выдал один новообращённый рабочий.

Судили всего 50 человек народников. Среди них Софья Бардина, Пётр Алексеев… Процесс шёл в Петербурге. Там и пришлось Гельфман отсиживать назначенные ей два года работного дома. Потом её выслали под полицейский надзор в Старую Руссу.

Пробыла она там недолго, самовольно вернулась в Петербург. Народовольцы готовили покушение на генерал-губернатора Гурко. Исполнителем должен был стать Гри-невицкий. Они с Гесей выясняли обстановку, прослеживали маршрут Гурко, изучали его распорядок дня.

Исполком «Народной воли» снял квартиру на Гороховой, Геся поселилась за хозяйку. Там же, под видом мужа, пристроился Владимир Иохельсон. Он занимался химикатами для бомб, Геся развозила нелегальную литературу, встречала приезжих.

Когда в Москве сорвалось покушение на царский поезд, петербургские народовольцы, отложив казнь Гурко, решили сосредоточиться на подготовке к убийству императора Александра П.

На Гороховой поселилась приехавшая из Москвы Перовская.

В личной жизни Геси произошли изменения. Она стала женой нелегала, разыскиваемого полицией, Николая Колоткевича. Вскоре его арестовали.

Покушение состоялось. Александра II убили.

В квартиру, где Геся была с нелегалом Саблиным, полиция пришла через день. Саблин застрелился.

Начали обыск.

– Вы знаете, в квартире бомбы, – сказала Геся.

Она сама брала их и подавала полицейским. Суд на неё обращал мало внимания. Его и общество больше занимали Перовская с Желябовым.

На вопрос, чем Геся занималась в Петербурге, она ответила:

– Революционной деятельностью!

Суд приговорил её, как и Перовскую, Желябова, Михайлова, Кибальчича, к повешению.

Гельфман подаёт заявление о том, что она беременна. Приговор был отложен. Потом его заменили бессрочной каторгой.

У неё родилась девочка, отданная в воспитательный дом. Какова её судьба – неизвестно.

Сама Геся вскоре умерла от случившегося при родах заражения крови.

Мы ещё не сказали Кибальчиче. Он был грустным, меланхоличным человеком. Пропагандой не занимался, если и любил что – так это технику. Происходил он из семьи священника Черниговской губернии, учился немного в инженерном институте, потом в медико-хирургической академии, где и сблизился с социалистами.

В «Народной воле» он занимался исключительно приготовлением динамита и бомб, практически не общаясь с товарищами.

Обратимся ко второму метальщику, скончавшемуся через восемь часов после покушения, – Игнату (Игнатию) Гриневицкому.

Его отец владел небольшим имением на Гродненщине. В семье говорили по-польски. Гриневецкий потом смеялся: «Русские считают меня поляком, а поляки – русским».

Он окончил гимназию в Белостоке и поступил в Петербургский технологический институт. Революционные идеи, носившиеся в воздухе, шляхетский гонор привели его в объятия «Народной воли». Сначала Котику давали мелкие поручения, потом Михайлов нацелил его на пропаганду среди рабочих. Гриневицкий оставил институт, весь отдался подпольной работе.

Идя на убийство, он оставил товарищам что-то вроде политического завещания:

Перовскую арестовали 10 марта. Околоточный, взяв хозяйку булочной лавки дома, где жила Перовская, ездил по петербургским улицам. Наконец они её увидели у того же Екатерининского канала. Околоточный подбежал, схватил Перовскую за руки. У террористки мог быть револьвер. Перовская предлагала ему 30 рублей, чтобы он отпустил её.

В марте 1881 года закончился первый этап русского социально-революционного движения. Казалось бы, терроризм победил. Что могло быть, по его понятиям, важнее убийства самодержца? Но победа оказалась призрачной. Народ осудил покушение на государя, а либеральная интеллигенция испуганно затаилась. Мечты о социальном перевороте развеялись как дым. «Народной воле» не оставалось ничего другого, как становиться исключительно на путь террора и путём угроз вымогать у правительства различные уступки. В этом плане показательно письмо исполнительного комитета императору Александру III. Требования, предъявляемые самодержавию, заметно снижаются. Уже просматривается тенденция добиться от правительства некоторого перемирия.

Главные группы «Народной воли» понесли большой урон. Казни, заключение, ссылка и эмиграция обескровили ряды народовольцев. Громких дел нет никаких, а провалы все чаще. Один из народовольцев потом вспоминал:

В основном это были кружки учащейся молодёжи, горячей на различные идеи и предположения.

Одни отрицали прежнюю централизацию и ратовали за федералистический подход, выборный исполнительный комитет. Другие видели выход в большем сближении с народом, вовлекая того в фабричный и аграрный террор. Возник даже кружок террористов-конституционалистов.

Кое-кто из энтузиастов ездил по России, пытался соединить эти разрозненные группки, но воскресить «Народную волю» было уже невозможно.

Завершающим штрихом её угасания явился арест Натана Богораза и Захара Когана в 1887 году, аресты по их связям в Москве и Туле и ликвидация подпольной тульской типографии, выпустившей последний «Листок Народной воли».

Бомба Александра Ульянова

Кружки, о которых упоминалось выше, строились зачастую по одному принципу. Несколько человек, собравшись, придумывали программу, сочиняли устав. Они организовывали самозваный «центр» и подбирали членов организации, передавая им приказы некоего таинственного комитета. Веления далёкого и загадочного «Василия Николаевича» не обсуждались и должны были выполняться беспрекословно. Об этом издевательски написано, кстати, в тургеневской «Нови».

Так в Харькове организовалась группа молодёжи, которую сколотили студенты Самуил Ратин, Мендель Уфланд и Герша Шур. Они называли себя народовольцами; в программе группы были заложены убийства членов правительства, взрывы государственных учреждений. Группа разослала нескольким правительственным чиновникам конверты со взрывчатым веществом, после чего юных террористов арестовали.

В конце 1886 года в Петербурге образовался кружок. Создали его студенты университета: сын харьковского купца Пётр Шевырев и виленский уроженец дворянин Иосиф Лукашевич. Они организовали студенческую кассу взаимопомощи и столовую, что расширило их связи и позволило набирать в организацию всё новых членов.

Кружок сначала занимался рассылкой прокламаций, потом все чаще возникали разговоры о реальной борьбе. При этом Александр Ульянов настаивал на вооружённой борьбе. Решено было организовать террористическую группу. Планом покушения на царя занялся Шевырев, привлёк к этому делу студентов университета Генералова и Андреюшкина. В квартире последнего под руководством Ульянова начали изготавливать азотную кислоту и металлические части снарядов. Но за неумением все продвигалось медленно. Тогда Канчер отправился в Вильно, и там польские революционеры поделились с ним азотной кислотой и прочим. Приехавший в Вильно из-за границы Исаак Дембо вручил новой террористической группе деньги.

Между тем Ульянов готовил в Парголове и динамит. Они с Лукашевичем наполнили им два метательных снаряда. Канчер отнёс эти бомбы Андреюшкину. Он, Генералов и Осипанов были определены метателями.

Андреюшкин, Генералов, Канчер и Степан Волохов готовили пули, наполняя их ядом и смазывая смесью стрихнина со спиртом.

Наконец к покушению все было готово. Определили сигнальщиков: Волохова и товарища Канчера майорского сына Гаркуна. Тут заболел руководитель покушения Ше-вырев и уехал на юг. Вместо него подготовкой занялся Ульянов.

Заговорщики собирались за городом и тренировались в бросании бомб. Испытали динамит. Задействовали три бомбы.

15 февраля 1887 года участники покушения в последний раз собрались вместе. Ульянов напомнил им принцип действия бомб и прочитал программу организации. По своему характеру она была чем-то средним между программами «Народной воли» и социал-демократов. Все вместе сочинили прокламацию, начинавшуюся словами: «Жив дух земли Русской, и не угасла правда в сердцах её сынов. Казнён император Александр…» Никто не сомневался в успехе покушения.

Два дня боевая группа выходила на Невский проспект, но царский экипаж не появлялся.

Осипанов, учась в Казанском университете, привлекался за участие в беспорядках. Загоревшись идеей убить царя, приехал в Петербург. Генералов был сыном донского казака, студентом. Андреюшкин учился на математическом факультете, родом с Кубани. Шевырев – сын купца, студент. Канчер – сын почтмейстера из полтавского местечка, студент.

1 марта метатели и «разведчики» (Гаркун, Волохов и Ульянов) утром отправились на Невский проспект и, разделившись, группами стали ходить по обеим сторонам от Адмиралтейской площади до Публичной библиотеки в ожидании царского проезда в собор Петропавловской крепости, где должна была происходить заупокойная служба по Александру II, убитому в тот же День шесть лет назад.

И тут террористов арестовали.

У них при обыске нашли три бомбы, револьвер и программу исполкома «Народной воли». Две бомбы представляли собой цилиндры, третья же выглядела как книга с заглавием «Словарь медицинской терминологии».

Дело в том, что за Андреюшкиным уже давно следили, и полиция постепенно выявила его друзей.

Следствие проходило сложно, план покушения был известен немногим, некоторые не знали друг друга до последней минуты.

Сначала суд приговорил к смертной казни 15 человек. Но Александр III утвердил высшую меру только пятерым. 1 мая 1887 года в ограде Шлиссельбургской крепости были повешены Генералов, Андреюшкин, Осипанов, Шевырёв и Ульянов.

И это покушение, и этих людей нельзя, конечно, сравнить с народовольцами 1881 года. Действия последних имели глубокие корни, были, если так можно выразиться, органичны в своём времени. Их последователи 1887 года – это случайный кружок, небольшая группа злоумышленников, без идеи и направленности.

Тогда, в середине 80-х годов, возвращается из восьмилетней сибирской каторги каракозовец П.Николаев. Он живёт во Владимире, Чернигове, Москве и всюду принимает самое активное участие в возрождении террора. Это Николаев выпестовал будущих членов «Боевой организации» Покатилова и Дору Бриллиант. Вместе с Белевским и Серебряковым он организовал группу, называющую себя «Социально-революционной партией». В неё входили воспитанники Московского технического училища и студенты Петровской академии. Программа новой организации, считая самым эффективным средством борьбы террор, базировалась на единстве и неуловимости. Все члены будущей партии должны были прийти к единому пониманию её задач. Партия, по программе, состоит из отдельных обособленных групп, работающих согласно местным условиям. Боевые группы не готовятся специально, а мгновенно собираются для покушения, и после него участники, незнакомые друг с другом, разъезжаются. Началом деятельности партии считалась революционная агитация, итогом – террор, а партийной целью – политическая свобода и реорганизация общества. Решено было также издавать журнал. Он и появился вскоре в Цюрихе с помощью польского кружка Дембо и Дембского – «Самоуправление, орган социалистов-революционеров». Его распространяли по кружкам в России. Журнал, конечно, сразу стал известен властям. Начались аресты.

В 1888 году у петербургской пропагандистки Веры Гу-рари стали собираться молодые артиллерийские офицеры. За чаем и папиросами заходил, естественно, и разговор о государственном управлении, конституции, свободах. Эти сборища быстро заметила заграницауи попыталась дать им политическое направление. Цюрихский террористический кружок, руководимый Исааком Дембо, счёл возможным убить Александра III руками этих офицеров. В кружок входили сестры Гинзбург, Дембский и химик Прокофьев. Они заказали на швейцарском заводе 45 полых медных шаров. В Россию для уяснения обстановки выехала по подложному паспорту Софья Гинзбург. Это была взбалмошная 23-летняя девица, ещё на бестужевских курсах носившаяся с новомодными идеями. За границей она «паслась» возле известного революционера-народника Лаврова. Гинзбург видела себя в мечтах героиней, создательницей новой громкой партии, пришедшей на смену «Народной воле». Большие надежды она возлагала на компанию офицеров вокруг Гурари.

Но Софье Гинзбург не повезло. В лавке на Васильевском острове она забыла кошелёк, где вместе с деньгами лежали прокламации. Текст исходил из факта, что царь уже убит и «мы будем систематически уничтожать всякого представителя царской власти до тех пор, пока не явится возможность работать для народа законными путями, свободным словом в печати и свободной речью во Всероссийском земском собрании. Мы положим оружие только тогда, когда правительство, искренно и навсегда отказавшись от угнетения народа, созовёт свободно избранных всей русской землёю людей земских и вверит им судьбы государства…»

Владелицу кошелька стали искать, и Гинзбург укрылась на юге.

Спустя неделю произошло ещё одно событие. Пробуя под Цюрихом бомбы, были ранены Дембо и Дембский. У Дембо оторвало ноги.

Полиция быстро разобралась во всем этом деле. Арестовали двух поручиков, Елизавету Гинзбург. Софью Гинзбург нашли под чужим именем в монастырской гостинице Бахчисарая. Она была приговорена к смертной казни, помилована и через несколько месяцев покончила с собой в Шлиссельбургской крепости.

В начале 90-х годов, революционное движение в России оживилось. Причиной этому во многом стал голод 1891 – 92 годов, охвативший около двадцати губерний. В деревнях началась холера. Правительство и общественные круги организовывали самую широкую помощь крестьянству. Отряды помощи, в основном из молодёжи, пошли в деревню. Как оказалось, помогать нужно было не только едой. Молодая интеллигенция считала себя в силах поднять нравственный и политический уровень мужика. В деревнях стали открываться читальни, молодёжь шла учительствовать. Заграничные русские революционеры слали в страну пачками прокламации о том, что в голоде виновато правительство.

12 января 1895 года Николай II сделал заявление, что главной основой государственного строя в России остаётся самодержавие.

В начале 90-х разрозненные кружки ограничивались лишь разговорами о терроре. Только два из них попытались перейти к практике: кружок Ивана Распутина в Москве и харьковский кружок братьев Мельниковых.

Московский кружок стал готовить покушение на Николая П. Вдохновителем его был студент Распутин, показавший впоследствии на дознании, что «пришёл к убеждению о необходимости произвести эффект террористического характера, чтобы обратить внимание правительства и заставить хоть на время очнуться спящее общество». Но в кружке был провокатор – Зинаида Жученко-Гернгросс, и полиция вскоре террористов арестовала. При обыске у них нашли лабораторию с химическими веществами для бомб, народовольческую литературу. Всего по этому делу привлекалось до 35 человек

В том же 1894 году полиции стал известен харьковский кружок, стремящийся к террористическим действиям по программе «Народной воли». Один из братьев Мельниковых, согласно жандармской справке, убеждал своих товарищей, что «при современном положении дел только путём террористических действий, проявляемых периодически и притом одновременно в нескольких местах, возможно достигнуть политической свободы». У кружка совершенно не было денег, поэтому предполагалось ограбить какую-нибудь почту.

Бабушка и её внуки

Партия социалистов-революционеров началась, пожалуй, с саратовского кружка, возникшего в 1894 – 96 годах и состоящего в связи с группой народовольцев «Летучего листка». Когда народовольческую группу разогнали, саратовский кружок обособился и стал действовать самостоятельно. Б 1896 он выработал программу. Она была отпечатана на гектографе под названием «Наши задачи. Основные положения программы союза социалистов-революционеров».

Эта брошюра выпущена заграничным «Союзом русских социалистов-революционеров» вместе со статьёй Григоровича «Социалисты-революционеры и социал-демократы». В 1897 году кружок переместился в Москву, занимался выпуском прокламаций, распространением заграничной литературы.

О терроре в программе говорится так:

Кружок обрёл новое название – «Северный союз социалистов-революционеров». Верховодил в нем А.Аргунов. Он был из дворян, окончил университет. Арестованный по делу «Союза», Аргунов отбыл восемь лет ссылки в Сибири. Вернувшись, принимал самое активное участие в работе партии эсеров, был членом ЦК. После октябрьского переворота – член Самарского комитета учредительного собрания и сибирского всероссийского правительства, потом эмигрировал. Умер за границей в 1939 году.

Удалось даже выпустить свою газету в количестве 500 экземпляров под названием «Революционная Россия». Вышло два номера. Власти вскоре узнали о типографии, находящейся в томском переселенческом пункте. Всего по разным местам было арестовано 22 человека. Среди них – будущие террористы партии социалистов-революционеров: А. Севастьянова, казнённая после за покушение на московского генерал-губернатора Гершельмана, Л.Куликов-ский, осуждённый на каторгу за убийство графа Шувалова, С.Барыков и Н. Чернова, привлекавшиеся по делу о покушении на Трепова, и др.

Обратимся к Западной России – региону, давшему террору много верных солдат. Уже с начала 90-х годов там образовываются различные кружки из мелких еврейских ремесленников и местечковой молодёжи. В Минске главным агитатором явился старый народоволец Ефим Гальперин, попытавшийся собрать кружки в одну партию во главе с комитетом, с партийной кассой. В конце 1899 года около 60 человек объединились, наконец, в «Рабочую партию политического объединения России». Из-за границы в помощь повой партии явился Розенберг, и вот уже выходит в Минске брошюра под названием «Свобода» – о программе партии и принципах её организации.

У партии появились группы в Житомире, Бердичеве, Двинске, Белостоке. Последняя решила заявить о себе террористической акцией – убить виленского губернатора фон Валя, наказавшего участников демонстрации в Вильно розгами. Но акцию опередил одиночка Гирш Леккерт, стрелявший в губернатора. Фон Валь остался жив, а Леккерта повесили. Губернатор с террористами не церемонился. Они его, в свою очередь, ненавидели. Полякам к тому же он был знаком как усмиритель восстания 1863 года. После Вильны фон Валь стал товарищем министра внутренних дел, командиром отдельного корпуса жандармов, позже – петербургским градоначальником.

В 1900 году типографию арестовали, минская группа была разгромлена. Отдельные группы в других городах сохранились до лета 1902 года, когда они вошли в «Партию социалистов-революционеров».

Большое влияние на жизнь «Рабочей партии политического освобождения» оказывали живущие в то время в Минске Брешко-Брешковская и Гершуни.

Екатерина Брешко-Брешковская, прозванная в 20-х годах «бабушкой русской революции», родилась на Витебщине в семье отставного поручика в 1844 году. Получила домашнее образование, работала в уездном земстве и народной школе, организованной отцом. В 1873 году она сблизилась с бакунинцами Киева. Оставив семью и своего четырехмесячного ребёнка, Брешко-Брешковская участвовала в «киевской коммуне»; летом, называясь Фёклой Косой, она «ушла в народ» подготавливать крестьянские бунты. За участие в народническом движении арестована. Под следствием Брешко-Брешковская написала «Воспоминания пропагандистки». Второй раз её арестовали как члена «Народной воли» в 1891 году и выслали в Сибирь. Освободившись по амнистии в 1896 году, она объездила около 30 губерний, собирая террористические силы. В 1903 году Брешко-Брешковская уехала в Швейцарию, потом в США, где читала лекции о борьбе с русским правительством. В мае 1905 года она возвращается, состоит членом ЦК партии социал-революционеров, много занимается её делами. В 1907 году Брешко-Брешковскую арестовывают. Два года в Петропавловской крепости, потом ссылка на поселение в Сибирь, неудачный побег, о котором писали все газеты. После февральского переворота Брешко-Брешковская поселилась в Петрограде, выступала в эсеровской печати, требуя продолжения войны с Германией и поддерживая Керенского. С лета 1918 года – она в Сибири с бе-лочехами, с 1919 – в Америке. В 1920 году Брешко-Брешковская поселилась под Прагой, где и умерла в 90 лет. В советской печати фигура Брешко-Брешковской замалчивалась, а человек она была, конечно, незаурядный.

Иван Бунин вспоминал в своих дневниках, как мужики, сидящие на завалинке летом семнадцатого, рассуждают о политике. Разговор идёт о «бабушке русской революции». Хозяин избы размеренно повествует:

Чёрную память о себе оставил Гершуни.

Герш Исаак Ицков, он же Григорий Гершуни, родился в семье еврея-арендатора в 1870 году. Поучившись немного в шавельской гимназии, он поступил аптекарским учеником к своему дяде в Старой Руссе, а потом со званием аптекарского ученика определился в Киевский университет для соискания степени провизора. На фармацевтических курсах он сразу выдвинулся среди других слушателей, и его выбрали в старосты. Гершуни вошёл в совет старост и в союзный совет. Два киевских года были довольно насыщены: Гершуни познакомился с социалистическими идеями и даже подвергся первому своему краткому аресту. Получив степень провизора (а ведь провизором был, кстати, и Ягода), Гершуни поработал немного в Москве на курсах бактериологии и в Институте экспериментальной медицины. В 1898 году он приезжает в Минск и открывает там химико-бактериологический кабинет.

К этому времени Гершуни представлял собой типичного социалиста, решившего бороться с правительством для начала легальными методами. Он организовал начальную школу для еврейских мальчиков, при ней вечерние курсы для взрослых. Круг его знакомств среди местного населения разрастался, это позволило Гершуни начать революционную работу. Ему удалось устроить мастерскую станков для нелегальных типографий, создать паспортное бюро, переброску через границу и пр. Он помогал распространению нелегальной литературы, ввозимой из-за границы. Тогда же Гершуни знакомится с вернувшейся после 25-летней ссылки Брешко-Брешковской, поселившейся в Минске. Пользуясь авторитетом Гальперина, они по существу руководят новой партией. Программа «Свобода», собственно, написана Гершуни. Он первый стал возбуждать еврейскую молодёжь, подбирать людей, в будущем готовых к терактам.

После минских арестов Гершуни с другими членами «Рабочей партии» привезли в Москву, где его допрашивал начальник Московского охранного отделения Зубатов. Тот знал, чем занимался Гершуни в Минске, фактов было достаточно, чтобы замаячила Сибирь. И Зубатов повёл с ним долгие беседы, вынуждая Гершуни раз за разом каяться в содеянном. Зубатов был истовым монархистом. Он полагал, что самодержавие, давшее России силу, величие, – единственная форма русского существования. «Без царя не бывать России, – говаривал он подчинённым, – счастье и величие России в её государях и их работе… Так будет и дальше. Те, кто идут против монархии в России, – идут против России, с ними надо бороться не на жизнь, а на смерть». Не взгляды ли Зубатова на еврейский вопрос, политику правительства и самодержавие повлияли на Гершуни бросить легальную просветительскую деятельность и уйти целиком в террор?

Зубатов тогда не разобрался в Гершуни, видя в нем лишь культурника, и отпустил его. В начале 1901 года Гершуни покидает Минск и посвящает себя террору. Он побывал в Нижнем, Самаре, Саратове, Воронеже и других городах средней России, которых Гершуни практически не знал.

Спустя полтора года в письме к знакомой он писал:

Дальнейшая жизнь Гершуни сливается с деятельностью партии социал-революционеров.

Итак, «Северный союз социалистов-революционеров» был разгромлен. Аргунов перед арестом поручил переговоры по объединению разных народнических групп Азефу. Для объединения очень бы не помешал печатный орган, который безопаснее было выпускать за границей. Туда и выехали избежавшие ареста Азеф с семьёй и Мария Селюк. «Азефу мы вручили все, как умирающий на смертном одре, – говорил Аргунов. – Мы ему рассказали все наши пароли, все без исключения связи, все фамилии и адреса, и отрекомендовали его заочно своим близким. За границей он должен был явиться с полной доверенностью от нас…»

Приехал и Гершуни как представитель саратовских и южных организаций.

За границей начались переговоры об объединении. Это встретило поддержку и у зарубежных революционеров М.Гоца и В. Чернова. Позже член ЦК С.Слётов писал: «Для успеха дела было не менее важно, чтобы в ряды партии формально вступили и приняли на себя ответственность как организации, так и лица, имена которых пользовались заслуженной известностью в революционном мире… Знамя надо было поднять и нести высоко, так, чтобы сборное место было видно всем борцам революционного социализма». В январе 1902 года официально образовалась «Партия социалистов-революционеров» с центральным комитетом, газетой «Революционная Россия» и девизом «В борьбе обретёшь ты право своё». В программе говорилось: «Признавая в принципе неизбежность и целесообразность террористической борьбы, партия оставляет за собой право приступить к ней тогда, когда, при наличности окружающих условий, она признает это возможным…»

Главной задачей партии являлось свержение самодержавия, конечной целью – переустройство России. Средства борьбы – агитация и террор. Считалось, что крестьянская община может использоваться как ступень к переходу в социализм.

Руководство партией сложилось из Гоца, Гершуни, Чернова, Рубановича, Азефа, Минора, Натансона…

Старшим по возрасту, да и по жизненному опыту, из них был Михаил Гоц.

Сын московского купца-миллионера, он родился в 1866 году, окончил гимназию, учился в университете. В 1886 году Гоца арестовали за принадлежность к народовольцам и сослали в Сибирь. Во время якутских беспорядков он был ранен и потом отправлен с другими 20 поселенцами на каторгу. Только через девять лет он по амнистии вернулся в Россию и сразу уехал за границу. Его мучили сильные боли после удара винтовкой: возникшая опухоль давила на спинной мозг, медленно приводя к параличу конечностей. Году сделали операцию, и он умер под ножом в 1906 году. Но это будет потом, а пока Год полон сил и замыслов. Из-под его пера выходит множество статей, он становится идеологом партии. В 1903 году Года по требованию русского правительства арестовывают в Неаполе, но вскоре освобождают.

Виктор Чернов, родившийся в 1876 году, из потомственных дворян, станет в будущем министром земледелия в правительстве Керенского и, по некоторым данным, немецким шпионом. Но это тоже потом. Ему пока нет и тридцати. Чернов занялся литературно-террористической работой. В следующие годы выходят его брошюры «Земля и право», «Крестьянин и рабочий как экономические категории» и др.

По сравнению с социал-демократической программа партии социалистов-революционеров была понятна каждому. К тому же, молодёжь романтически настраивалась на волну конспирации, борьбы «плаща и кинжала». К 1903 году на фоне общего либерализма организации партии возникают чуть ли не по всей России. Велась пропаганда среди учащейся молодёжи, городских рабочих, крестьянства.

Студенческие волнения 1899 – 1901 годов, пожалуй, начали то общественное движение, которое затем подогревали заграничные центры. Однажды у московских студентов произошло столкновение с полицией, которая разогнала их нагайками. Студенты объявили забастовку, подхватили её и другие города. Правительство приняло «Временные правила об отбывании воинской повинности воспитанниками учебных заведений, удаляемыми из сих заведений за учине-ние скопом беспорядков». В обществе создалось враждебное отношение к правительству, либералы всячески поносили министра народного просвещения Боголепова, профессора римского права. В начале 1901 года бывший студент Карпович, приехавший из-за границы, стрелял в Боголепова и смертельно ранил его. На допросе Карпович объявил себя социалистом-революционером. Его приговорили к 20 годам каторги. Пять лет из них он просидел в Шлиссельбургской крепости, потом его перевели в Бутырки, а оттуда в Акатуй. В 1907 году бежал за границу, был членом «Боевой организации эсеров», после разоблачения Азефа от партии отошёл. После февральского переворота Карпович возвращался в Россию, но пароход, на котором он находился, подорвался на немецкой мине.

Во втором номере «Революционной России» была помещена статья «Выстрел Карповича»:

«В личной отваге важнейший залог революционного успеха… Если есть отвага в груди, ты заставишь обывателя поверить в свою силу, а правительство затрепетать перед твоею решительностью. Если есть отвага в груди, ты не побоишься не только нагаек, но и виселицы. Если есть много отваги в груди, прямо и смело к врагу подходи и срази его острым кинжалом». Кончалась статья некрасовской строфой:

Статистик Самарской земской управы Лаговский пытался убить обер-прокурора Святейшего синода Победоносцева. Он выстрелил четыре раза в окно его квартиры. Победоносцев призывал решительно относиться к зачинщикам беспорядков. Он не одобрял еврейские погромы 80-х и 90-х годов, но понимал их причины.

Особо активно работа эсеров проявилась в черте еврейской оседлости: в Белостоке, Бердичеве, Пинске… В Белостоке они застрелили городового, стреляли в полицмейстера. В Пинске ранили жандармского ротмистра, в Бердичеве – помощника пристава…

В 1903 году партия имела в России десять типографий. Революционная агитационная литература – важная часть работы, но громко заявить о партии мог террор.

Когда говорят револьверы

Осенью 1901 года образовалась отдельная боевая группа, вдохновителем которой стал Гершуни. Он обладал сильной волей, большой способностью убеждать людей. Хитрый и беспринципный, Гершуни, как паук, вовлекал в свои сети романтическую молодёжь, делая её исполнителем своих замыслов. Он организовал убийство Сипягина и покушение на Оболенского, готовил убийство Победоносцева и Клейгельса.

До перевода в Петербург, Дмитрий Сергеевич Сипягин был губернатором в Москве.

Став министром внутренних дел российской империи, он нисколько не изменился. От Сипягина так и веяло русской патриархальностью. С окладистой бородой, умными карими глазами, неизменным радушием и внимательностью он походил на традиционного русского помещика. Работы у Сипягина образовалось много, но, выкроив какое-то время, он хотя бы на день выезжал на охоту. Другой его страстью была музыка. Он играл на виолончели.

Было у Сипягина в Клинском уезде небольшое имение. «Жизнь в Клусове, – вспоминал один из гостей, – переносит в даль прожитых времён при стройном сочетании многих условий старого быта, бережно сохранившихся рядом с новыми, вызываемыми жизнью и потребностями времени. И в этом сочетании не было противоречия…»

Переехав в Петербург, Сипягин купил двухэтажный домик на Мойке. Главной комнатой стала столовая, где хозяин любил угощать гостей. Была она в древнерусском стиле, с резным орнаментом.

Став министром, Сипягин повёл борьбу на два фронта. Как грибы росли революционные организации. Другая беда заключалась в том, что между самодержавной властью и народом стояла бессовестная и корыстная бюрократия. Россией правили сорок тысяч столоначальников, далеко не всегда следовавших закону.

Предшественник Сипягина – министр Боголепов был убит. Не миновал этой участи и Сипягин.

В петербургской гостинице поселился некто Степан Балмашев, саратовский уроженец. Его отец дважды подвергался административной ссылке за пропаганду. Сына исключили за участие в беспорядках из университета, он ничем не занимался, жил то в Харькове, то в Саратове. Вскоре Степан Балмашев попал под влияние Гершуни. Тот снабжал его деньгами, распалял революционный пыл и подвёл наконец к поступку – убийству Сипягина.

Балмашев под чужим именем заказал в магазине адъютантскую форму. Потом приобрёл погоны, шашку и прочее к форме.

Наняв карету, Балмашев приехал к зданию Государственного совета, где в этот день было заседание кабинета министров. Но террористы, видимо, не знали, что заседания высших учреждений начинаются не в 12 часов, а позже. Представившись адъютантом одного из великих князей, Балмашев потребовал доложить о нем министру внутренних дел. Швейцар ответил, что того нет, но скоро будет. Балмашев бросился в карету, но минут через пять вернулся, сказав, что по дороге встретил карету министра.

Когда Сипягин вошёл в подъезд Мариинского дворца и стал снимать с помощью швейцара шубу, Балмашев подошёл к нему и подал пакет, сказав: «От Его императорского высочества». Сипягин стал надрывать конверт, и в это время террорист выстрелил в него в упор. Пуля попала в живот. У Сипягина подкосились ноги, и он стал опускаться на колени. Балмашев со словами «не будешь больше циркуляров писать» выстрелил ещё. Пуля попала в шею. Двумя другими выстрелами Балмашев ранил выездного лакея министерства внутренних дел.

Набежал народ. Сипягина перенесли на диван. По рубашке тонкой струйкой бежала кровь. Он пришёл в себя, глаза открылись: «Послали ли за женой?» Потом посинел и потерял сознание. Так несколько раз. «Сообщите государю. Хочу видеть государя. Я верою и правдой служил государю и никому не желал зла». Глаза опять закрылись. Ему дали кислород. «Священника», – послышался слабый голос.

Министра отвезли в больницу. Через несколько минут он там скончался.

Балмашева приговорили к смертной казни.

Так погибли эти две жертвы начинающегося русского кровавого зарева.

Исполнителями убийства Победоносцева и Клейгельса Гершуни наметил слабохарактерного артиллерийского поручика Григорьева и его невесту Юрковскую, дочь польского шляхтича, участника восстания 1863 года. В день похорон Сипягина они должны были стрелять в свои жертвы, которые там явно будут. Григорьев и Юрковская пришли на похороны, но стрелять не отважились. Они потом попытались избавиться от Гершуни, который через своих агентов не давал им покоя даже из-за границы.

Убийство Сипягина придало Гершуни ещё больший авторитет среди рвущейся в революцию молодёжи. С.Слетов вспоминал о Гершуни тех дней: «Он бодр и жизнерадостен. Весь дышит первым и крупным успехом». Да, Гершуни на подъёме: «Гордиев узел разрублен. Террор доказан. Он начат. Все споры излишни. Пора выступать молодёжи. Пусть грешит против конспирации. Время не ждёт. Дана команда: все наверх!»

По университетам распространялись стихи:

После убийства Сипягина «Боевая организация» признается партийным органом, а Гершуни её руководителем. «Боевая организация» строилась на началах строгой конспирации, её работа – дезорганизация и террор в России. Она получала из центра общие директивы об устранении неугодных лиц, в остальном же была совершенно самостоятельной.

При Гершуни «БО» состояла из 12 – 15 человек, которые жили и действовали согласно его приказам. За все время существования в «БО» входило около 80 человек.

Под Киевом у Гершуни была конспиративная квартира, что-то вроде штаба. Туда переправлялись письма из-за границы, под видом прислуги жила Брешко-Брешковская, там осенью поселился, привезя с собой кучу революционной литературы, Мельников, помогавший Гершуни в организации покушения на Сипягина.

Михаил Мельников был недоучившимся студентом горного института. По делу о «Петербургском кружке эсеров» отдан под гласный надзор полиции на три года, но скрылся. Другим помощником Гершуни был Павел Крафт.

Летом 1902 года Гершуни стал организовывать покушение на харьковского губернатора кн. И.Х.Эболенского за усмирение крестьянских беспорядков весной в Харьковской и Полтавской губерниях. Студентов, готовых к «высокому подвигу», хватало, но лучше бы смотрелся исполнитель из других социальных слоёв. Так вышли на недалёкого, безграмотного столяра из крестьян Фому Качуру. Сначала его обрабатывал житомирский эсер Вейценфельд, потом подключился сам Гершуни. Он изо дня в день вдалбливает ему якобы великое назначение жизни Качуры – убить Оболенского. Наконец тот соглашается. Гершуни учит его стрелять и не отходит от Качуры до последнего момента.

В летнем театре сада Тиволи в антракте князь остановился у дверей, разговаривая со знакомыми. Качура дважды выстрелил, но промахнулся. При аресте он ещё успел ранить харьковского полицмейстера. В кармане у Качуры нашли конверт с надписью «Приговор харьковскому губернатору князю Оболенскому». Там говорилось: "Лишённая в силу условий русского государственного режимам возможности сместить и призвать к общественному суду князя Оболенского за все совершенные преступления, глубоко возмущённая наглым вызовом, брошенным всей мыслящей и трудящейся России Николаем II, выразившим князю Оболенскому за его расправу над крестьянами высочайшую благодарность, «Боевая организация» находит себя вынужденной выполнить лежащий на ней гражданский долг и сместить князя Оболенского, как поддерживаемого царём, единственным, оставшимся в её распоряжением средством – смертью. Приведение в исполнение приговора поручается члену «Боевой организации».

Это все было написано самим же Качурой под диктовку Гершуни. Тот понимал, что эта бумага будет цитироваться газетчиками, и оттого мнение о значимости партии эсеров будет возрастать в обществе.

Качура сперва запирался, но потом покаялся в содеянном и рассказал, что знал.

Гершуни тем временем поехал в Москву, где на квартире инженера Зауера встретился с Азефом. Они прожили там три дня, и поговорить двоим упырям, видимо, было о чем. Именно тогда Гершуни передал Азефу все явки и связи по «Боевой организации». Тогда же они наметили убийство уфимского губернатора Богдановича, которого либеральные круги осуждали за усмирение златоустовских беспорядков. Азеф поехал в Уфу и там нашёл исполнителя – местного железнодорожного рабочего Дулебова, который и застрелил вышедшего на прогулку Богдановича. Дулебову удалось скрыться, он потом принимал участие в покушении на великого князя Сергея.

Гершуни уже был известен полиции. Его искали. Министр внутренних дел Плеве даже однажды вызвал Зубатова и показал ему фотографию Гершуни на письменном столе, сказав, что она будет украшать кабинет, пока террориста не найдут. Приметы были разосланы всюду. По вокзалам то и дело задерживали похожих людей.

В Киеве полиция «засекла» конспиративную квартиру фельдшерицы Розы Рабинович, где уже Гершуни бывал. Установили наблюдение.

И вот агент-провокатор Розенберг, по кличке Конёк, сообщил, что местным комитетом получена какая-то телеграмма, после чего члены комитета пришли в необыкновенное волнение.

Полиция обратилась в почтовое ведомство. Телеграмма была послана в адрес Рабинович. Добыли и копию телеграммы: «Папа приедет завтра. Хочет повидать Федора. Дарнициенко». Полиция определила так: папа – это, возможно, Гершуни, Федор – один из эсеров, а Дарнициенко – место встречи, станция Дарницы.

За эсерами усилили наблюдение. На станциях Киев-1, Киев-2, Дарница и Боярка дежурили филёры с револьверами. Все они были решительные люди, из запасных унтер-офицеров.

Гершуни в этот раз ехал из Саратова в Смоленск, а оттуда за границу.

Вечером на станции Киев-2 филёры увидели вышедшего из поезда хорошо одетого господина в фуражке инженера с портфелем. Вроде бы он! – но уверенности не было. Поезд ушёл, а господин нагнулся, будто бы поправляя шнурки на ботинках, а на самом деле оглядываясь по сторонам. «Наш, – сказал один из филёров, – глаза его, с косинкой».

Они были одеты по-разному, и купцами, и богомольцами. Гершуни подошёл к ларьку с минеральными водами и стал пить. Рука дрожала.

Его скрутили и повезли в участок. Гершуни говорил, что это недоразумение, что полиция ошиблась.

Но дадим слово начальнику Киевского охранного отделения А.Спиридовичу:

На следующий день террориста под сильным конвоем увезли в Петербург. Его ждали крепость, военный суд и смертный приговор, заменённый бессрочной каторгой…

По-своему интересно пребывание Гершуни в Шлиссельбургской крепости. Он после вспоминал в своей книге:

После полуторагодичного заключения в крепости, Гершуни был переведён в Сибирь. В 1907 году он бежал из тамошней тюрьмы в бочке с квашеной капустой. Умер за границей в 1908 году.

С осени 1902 года начались аресты эсеров. Только в Саратове было задержано 66 человек, причём найдены чистые паспорта, множество брошюр для крестьян, гектографы. В начале 1903 года прошли групповые аресты в Киеве, Екатеринославе, Курске, Одессе, Москве, Петербурге и других городах. Много было еврейской молодёжи. Киевский комитет, например, весь состоял из евреев.

Полиции стало известно, что в Киеве ждут некую террористку из Минска для устройства типографии. Это оказалась Фрума Фрумкина. Она ещё в 1902 году хотела убить минского жандармского полковника. После Киева Фрумкина намеревалась ехать в Одессу для убийства тамошнего градоначальника графа П.Шувалова, боевого офицера, участника русско-турецкой войны. Ему к тому времени было уже 73 года. Эсеры обвиняли его в попустительстве одесским еврейским погромам. В конце концов его все же убили в 1905 году. Для этой акции был подобран русский учитель, тщеславный Куликовский, осуждённый потом на вечную каторгу. Он явился на приём и убил графа четырьмя выстрелами.

Фрумкина сняла комнату. Наблюдение установило, что к ней стали носить типографские части. Провели обыск Печатный станок был замаскирован в кухонном столе, нашли и шрифт.

Сама Фумкина была чёрная, как галка, с неопрятными сальными волосами, да ещё вдобавок хромая. Её посадили в тюрьму. Там она раздобыла где-то ножик и потребовала разговора с начальником киевской полиции генералом Новицким, якобы для признания. Фрумкину привели на допрос, та начала рассказывать генералу какие-то выдуманные истории.

Тот, довольный, стал записывать. Фрумкина, кинувшись к нему, схватила за волосы и хотела перерезать горло. Новицкий с силой отбросил её рукой к стене. По шее текла кровь. За эсеровскую деятельность и покушение на Новицкого Фрумкину осудили на 11 лет каторги, которую она отбывала в Горном Зерентуе. После царского манифеста 1905 года её отправили на поселение, но Фрумкина по дороге бежала в Москву. В начале 1907 года её арестовали в Большом театре с револьвером в сумочке. Она намеревалась убить московского градоначальника Рейнбота. В Бутырках она ранила начальника тюрьмы. Казнена летом 1907 года.

В январе была арестована группа террористов дворянки Серафимы Клитчоглу. Они готовили убийство Плеве. При обыске найден распорядок министра и маршруты его передвижений в Петербурге.

В Одессе арестовали Израиля Марголина, ведшего среди тамошних евреев революционную работу, в Петербурге – Кракова, готовившего покушение на министра юстиции.

Ещё в Швейцарии Гершуни предложил Гоцу для утверждения своего возможного преемника – Азефа. Гоц кандидатуру одобрил. Когда Азеф появился в июньской Женеве 1903 года, Гоц встретил его очень радушно. Нового руководителя «Боевой организации» не нужно было искать – он стоял перед Гоцем.

Как убивали Плеве

Директор Департамента полиции А.А.Лопухин был старшим сыном в старинной дворянской семье – одной из наиболее старых коренных фамилий. Жена Петра Великого – Евдокия носила эту фамилию. Как и все такие семьи, Лопухины не могли похвастаться особенными богатствами. Но и к «оскудевшим» их причислить было трудно: Лопухин получил по наследству свыше 1000 десятин в Орловской и Смоленской губерниях. Не принадлежали к «оскудевшим» Лопухины и по способностям, по уму, по воле к житейской борьбе. Все они были наделены большой долей честолюбия, в особенности Алексей Александрович. В 22 года окончив Московский университет, он с 1886 года был зачислен на службу по ведомству Министерства юстиции и затем быстро зашагал вверх по служебной лестнице.

По своим университетским и личным связям Лопухин был близок к умеренно-либеральным кругам родовитой дворянской молодёжи. Но эти либеральные симпатии отнюдь не мешали ему делать свою карьеру главным образом на политических делах, наблюдать за производством которых ему приходилось в качестве представителя прокурорского надзора. Впервые на эту работу он был назначен в Москве в середине 1890-х, причём он контролировал и Московское охранное отделение. Обычно между начальством последней и прокуратурой шла межведомственная борьба: прокуратура в той или иной степени противодействовала попыткам охранных отделений расширить пределы своих прав. На этот раз начальник Московского охранного отделения Зубатов поступил иначе. Лопухин встретил с его стороны полную готовность посвятить во все тайны «охранки». В то время Зубатов увлёкся планами создания легальных рабочих организаций под конролем полиции и ему удавалось привлекать на сторону этих своих планов профессоров и других общественных деятелей. Тем легче привлёк он на свою сторону и молодого прокурора. Лопухин ознакомился даже с делом постановки секретной агентуры – по некоторым сведениям, он побывал и на конспиративных квартирах, где происходили свидания Зубатова с агентами, – и стал горячим поклонником Зубатова.

Подобный полицейский уклон интересов молодого либерального прокурора определил его дальнейшую карьеру. Поворотным пунктом в ней был май 1902 года. В это время Лопухин был уже прокурором харьковской судебной палаты. Только что назначенный министр внутренних дел В.К.Плеве приехал в Харьков, чтобы на месте ознакомиться с характером и размерами незадолго перед тем прошедшей по югу России волны крестьянских беспорядков: тогда они были ещё новостью. С Лопухиным Плеве встречался и раньше – у общих знакомых в Петербурге. В Харькове Плеве просил Лопухина сделать ему доклад о причинах волнений, настаивал на том, чтобы тот вполне откровенно высказал своё мнение. «Моё мнение, – рассказывал позднее об этой беседе Лопухин, – сводилось к тому, что пережитые Полтавской и Харьковской губерниями погромы помещичьих усадеб нельзя было рассматривать как явления случайные, что они представляются естественными результатами общих условий русской жизни: невежества крестьянского населения, страшного его обнищания, индифферентизма властей к духовным и материальным его интересам и, наконец, назойливой опеки администрации над народом, поставленной взамен охраны его интересов законом». Плеве, по рассказу Лопухина, согласился с этими мыслями и сообщил, что он и сам признает необходимость реформ, вплоть до введения в России суррогата конституции в форме привлечения представителей общественных организаций в состав Государственного совета. Только эти реформы, по мнению Плеве, могли спасти Россию от революции, опасность которой ему казалась надвинувшейся вплотную. Лопухин же наметил целый план работ – в духе политики Зубатова – и нашёл в Плеве сторонника. Именно поэтому результатом бесед было предложение Лопухину поста директора Департамента полиции: он должен был во всероссийском масштабе руководить теми опытами, которые до сих пор Зубатов проделывал только в Москве.

Для Лопухина в этом предложении многое было весьма заманчивым: в 38 лет он становился руководителем одного из важнейших в империи учреждений и вплотную подходил к самым вершинам правительственной власти. И молодой прокурор принял предложение перейти из ведомства юстиции в ведомство полиции.

Но далее пошло не так гладко. О далеко идущих реформах вопрос по-серьёзному вообще не вставал. Правда, по свидетельству Лопухина, Плеве вытребовал из архива все те проекты преобразования Государственного совета, целый ряд которых был составлен в царствование Александра II, но последствий это никаких не имело. Плеве рассказывал Лопухину, что ставил вопрос о соответствующих реформах перед царём, но наткнулся на решительное сопротивление. Можно даже сомневаться, делал ли он это в действительности: никаких сообщений в архивах не найдено, а по своей сути подобная реформа настолько противоречила курсу политики Плеве, всем его тогдашним заявлениям, что возможность обращения к царю кажется и сомнительной.

Ничего не вышло и из реформы полиции: проект был разработан Лопухиным, но, меланхолично прибавляет последний, далее кабинета Плеве не пошёл.

Чем труднее подвигалось дело реформ, тем большее значение приобретали чисто полицейские вопросы. Все руководство Департамента полиции сменилось. Непосредственным руководителем розыска был назначен Зубатов. Основная ставка делалась на развитие секретной агентуры внутри революционных организаций. Для этой цели не скупились на затраты. В течение каких-нибудь 2 – 2,5 лет был истощён весь запасной капитал департамента, доходивший до 5 миллионов рублей и накопленный за десятилетие сравнительного затишья в стране.

Всех покушений на министра внутренних дел В.К. Плеве, занявшего этот пост после Сипягина, было пять.

1. В покушении 18 марта участвовали: Максимилиан Швейцер – заряжал бомбу и передавал метальщикам; стояли метальщиками: Алексей Покатилов с двумя бомбами – на набережной Фонтанки, Боришанский тоже с двумя бомбами – ближе к Неве и Егор Сазонов, переодетый извозчиком – с бомбой под фартуком пролётки – у подъезда департамента. Сигнальщиками служили: Иван Каляев и другой извозчик Мацеевский. Руководил покушением Борис Савинков.

2. Покушение 25 марта: бомбы готовил Покатилов. Он и Боришанский, переодетые разносчиками, выходили со снарядами навстречу Плеве по набережной Невы и Фонтанки, к зданию Департамента полиции. Сазонов принимал в покушении лишь косвенное участие, остальных террористов в Петербурге не было.

3. Покушение 1 апреля не состоялось, ибо накануне ночью в гостинице Покатилов, готовя бомбу, погиб от взрыва.

4. Для покушения 8 июля готовил бомбы Швейцер, живший в гостинице по английскому паспорту. Метальщиками были: Сазонов, одетый в тужурку железнодорожного служащего, Боришанский и Лейба Сикорский в плащах морского образца. Извозчики: Егор Дулебов и Мацеевский.

5. 15 июля участвовали те же, в том же порядке. На убийство Плеве было ассигновано 7000 рублей. По тем временам большие деньги.

Вячеслав Константинович Плеве происходил из русской провинциальной дворянской семьи. Сначала они жили под Калугой, потом отец получил место учителя в варшавской гимназии.

Окончив Московский университет, Плеве служил в суде: сначала на малых должностях, потом прокурором Вологодского окружного суда. В тридцать три года он прокурор Петербургской судебной палаты, расследует дело о взрыве в Зимнем дворце. После покушения народовольцев на царя Плеве назначают директором Департамента полиции. Руководство политической полицией было делом нелёгким. Плеве пытается понять суть революционного движения, его причины. В докладной записке он, например, пишет: «В данный исторический момент правительство ведёт борьбу не только с кучкою извергов, которые могут быть переловлены, но с врагом великой крепости и силы, с врагом, не имеющим плоти и крови, то есть с миром известного рода идей и понятий, с которым борьба должна иметь особый характер. Устранить влияние известной литературной клики на журнальное дело и уничтожить подпольные революционные сообщества – значит расстроить только внешнюю форму, в которую этой враждебной силе удалось организоваться, то есть сделать лишь первый шаг к ослаблению её разрушительного влияния. Сломить же её окончательно возможно только противопоставив ей другую, подобную же духовную силу – силу религиозно-нравственного перевоспитания нашей интеллигенции. Достигнуть этого можно исключительно годами усилий и притом под условием введения строгой общественной дисциплины во всех областях народной жизни, которые доступны контролю государства».

Начало правления Александра III было ознаменовано спокойствием. Шла кропотливая работа государственного аппарата. Террор отошёл в прошлое. Редактор «Московских ведомостей» М.Катков восклицал: «Господа, встаньте: правительство идёт, правительство возвращается!»

Плеве, уже товарищ министра внутренних дел, занимается подготовкой законодательных актов. Диапазон их широю от сельского хозяйства до регулировки отношений между рабочими и фабрикантами.

Далее Плеве вступает в должность государственного секретаря, министра по финляндским делам.

В апреле 1902 года он назначается министром внутренних дел Российской империи. Время было не самое лучшее. Наметился промышленный кризис. Крестьянские и помещичьи усадьбы беднели. Революционная пропаганда проникала в студенческую и рабочую среду. В России начались еврейские погромы. Зарубежная печать утверждала, что они инспирированы министерством внутренних дел. В эту пору Плеве писал одному из руководителей сионизма доктору Герцлю:

Итак, 15 июля 1904 года взрывом бомбы, брошенной Сазоновым, Плеве был убит. Меры предосторожности не помогли. Охранка схватила Сазонова и Сикорского. На первом допросе Сазонов о себе ничего не сказал, лишь заявил, что признает себя виновным в убийстве Плеве и в принадлежности к «Боевой организации» партии социалистов-революционеров. Он отказался подписать протокол допроса, сказав, что у него болит рука, «а если бы она была здорова, то протокол я не подписал бы, не желая обнаружить свой почерк».

Повсюду разослали телеграммы с приметами неизвестного, в Петербург были вызваны филёры, знающие в лицо различных подозрительных людей. Время работало не на полицию, сообщники террориста могли скрыться за границей. А он сам, израненный, впал в полубессознательное состояние, стал бредить. Департамент полиции передавал в охранное отделение:

"У содержащегося ныне в лазарете одиночной тюрьмы убийцы ст. – секр. Плеве начались бредовые явления, во время которых он произносит отрывочные фразы, могущие иметь фактическое основание в со прошлом, причём часто упоминает имена Петра, Валентина и Николая Ильича, говорит о каком-то трактире, где они кого-то ждали, и упоминает о своём лечении от нервной болезни в Петербурге… В бреду же он рассказывает о свиданиях и собраниях за городом, а также упоминает, что ему «делали передачу» и что он был где-то «в учении». У постели Сазонова круглосуточно дежурил жандармский офицер и записывал бред. Полиция надеялась в словах найти хоть какую-то зацепку.

Из телеграмм директора Департамента полиции начальнику Московского охранного отделения:

И наконец справка. Личность террориста установлена:

Бомбы, которые имели Сазонов и Сикорский, были из жестяной оболочки, заполненной динамитом. При падении бомбы разбивались стеклянные трубки, и находящаяся в них серная кислота попадала на бертолетовую соль с сахаром. Этот состав воспламенялся, и взрывались – сначала гремучая ртуть, а потом и динамит.

Когда карета министра ехала по Измайловскому проспекту к вокзалу, к ней подбежал Сазонов и швырнул бомбу. Министра убило на месте, кучера смертельно ранило. Кроме этого, было ранено 12 посторонних людей, находившихся поблизости.

Пострадал и сам террорист. Он потерял сознание, был контужен. На лице и руках раны. Очнувшись, Сазонов закричал: «Да здравствует социализм!»

Сикорский, увидев, что покушение удалось, решил избавиться от своей бомбы и, поехав на Васильевский остров, нанял лодочника якобы для прогулки. Недалеко от броненосца, стоявшего у Балтийского завода, Сикорский выбросил бомбу в воду. «Эй, стой, – закричал лодочник – Здесь место казённое, бросать ничего нельзя». Сикорский пробовал отговориться, но лодочник повёз его к пристани, говоря, что сдаст в контору завода. Сикорский предлагал ему сначала три рубля, потом десять, но лодочник позвал полицию.

Спустя месяц бомбу случайно выловили неводом рыбаки.

Шимель-Лейба Сикорский, 20 лет, происходил из ремесленников Гродненской губернии.

Если Сазонов упорствовал, то Сикорский скоро во всем сознался. На суде он признал себя виновным, но от каких-либо объяснений отказался.

Сазонов же на суде говорил много. В основном это была речь патетическая, возвышенная, но малосодержательная. Конкретно же по поводу убийства он сказал:

Защитник Сазонова воспевал мужество террориста и выставлял Плеве чудовищем.

Защитник Сикорского говорил:

Сазонов и Сикорский были посланы на убийство по сути не кем иным, как Азефом, который ненавидел Плеве лютой ненавистью. Он считал его виновником кишинёвского погрома. Но тогда в Кишинёве ненависть населения обратилась на еврейскую молодёжь, в которой обыватель видел революционера с револьвером. Губернаторы и полицмейстеры обращались к раввинам: если еврейские революционеры будут убивать людей, погромов не остановить.

С ликованием встретили убийство министра в местечках юго-западной России. А в Борисове и Минске даже прошли демонстрации. Несли красные флаги с надписью «Смерть палачам».

Горячо одобрили убийство финские и польские националисты. Социалисты Варшавы вывели людей на улицы: «Да здравствует независимая Польша!», «Долой русское правительство!»

Буржуазная французская газета писала:

Петербургская судебная палата приговорила Сазонова к бессрочным каторжным работам. Но по манифесту, изданному в связи с рождением наследника, бессрочная каторга могла быть заменена ему четырнадцатилетней каторгой, а Сикорскому – десятилетней. Для отбытия наказания Сазонова, а также Сикорского, приговорённого к 20 годам, отправили в Шлиссельбургскую тюрьму.

В Акатуевской тюрьме, куда потом перевели Сазонова, собралась довольно тёплая компания. Там уже были Гершуни, Мельников, Карпович… Позже появились и женщины: Спиридонова, Измаилович, Школьник…

Гершуни вскоре бежал.

Несмотря на близкое по духу окружение, Сазонова мучает хандра. Он начинает подозрительно относиться ко всему. Получив письмо старика-отца, сетующего, что из сына вырос болтун и бездельник, Сазонов оскорбляется: «Дурень я, дурень, я имел наивность думать, что нашёл в вас друга, который, если и не разделяет моих взглядов, то во всяком случае умеет понять их и отнестись к ним с уважением…»

Между тем порядки на каторге ужесточились. За неподчинение стали наказывать розгами. Каторжане решили ответить на это массовыми самоубийствами. Услышав неверную весть, что уже двое лишили себя жизни. Сазонов принял яд, оставив предсмертное письмо:

Главный организатор убийства Азеф находился в Варшаве. Узнав из газет об удавшемся покушении, он явился в Женеву триумфатором. Даже «бабушка» Брешко-Брешковская, недолюбливающая Азефа, поклонилась ему до земли. ЦК эсеров издал прокламацию:

Как видите, Плеве обвинялся в сплочении империи, что азефам было не по нраву, в подавлении беспорядков, вызываемых еврейской молодёжью, в почитании русских святынь. Но уж русско-японскую войну ему напрасно приписали. Не он её затеял.

Убийство Плеве совпало со съездом представителей заграничной организации партии в Швейцарии. Они так отмечали удачу, что явилась полиция, члены съезда разъехались.

Последовавшая после убийства Плеве политика русского правительства дала либеральным оппозиционным силам надежду для легального выступления. По предложению финляндской оппозиции в Париже собралась конференция оппозиционных и революционных организаций Российской империи. Из семнадцати организаций различных направлении приняло участие восемь: «Союз освобождения», «Партия социалистов-революционеров», «Финляндская партия активного сопротивления», «Польская национальная лига», «Польская социалистическая партия», «Грузинская партия социалистов-федералистов-революционеров», «Армянская революционная федерация» и «Латышская социал-демократическая рабочая партия». Эсеров представляли Чернов и Азеф.

В ЦК партии в то время входили Гоц, Чернов, Азеф, Брешко-Брешковская, Слётов, а также Потапов, Ракитников и Селюк.

Примечательна Судьба Степана Слетова. Тамбовский уроженец, он учился в Московском университете, но за участие в послеходынковской демонстрации был арестован и выслан на родину. За агитацию среди крестьян снова арестован и сидел в Петропавловске. После освобождения бежал за границу, где опубликовал несколько статей по аграрному вопросу. Несколько раз возвращался в Россию для налаживания пропаганды среди крестьян; однажды, выданный Азефом, был там арестован и опять оказался в Петропавловской крепости, где просидел до 1905 года. Всю оставшуюся жизнь Слётов прожил за границей. Он разочаровался в эсеровском движении, понял, наконец, что го-цы и азефы никакого отношения к русскому народу не имеют. С началом войны он вступил волонтёром во французскую армию, воевавшую против немцев. Слётов хотел практически помогать России. Он был убит немецкой шрапнелью под Арденнами. «Я хочу жить с народом, – перед смертью писал С.Слетов, – и умереть вместе с ним. Война дело тяжёлое, но я не жалею, что пошёл добровольцем. Трудно было бы сейчас взрослому человеку сидеть сложа руки в то время, как весь народ на ногах, грудью защищает свою родину…»

В начале 1905 года директор Департамента полиции Лопухин получил по городской почте письмо от Марии Селюк. Она писала, что ей уже невмоготу слежка филёров, наблюдающих за ней днём и ночью. Даже когда она моется в бане, филёр следит с соседней полки. Поэтому Селюк просит её поскорее арестовать и сообщает адрес. Полиция не знала, что и думать.

Приняли все это за эсеровский розыгрыш, но на всякий случай послали проверить. Каково было удивление, когда в квартире действительно увидели Селюк! Оказалось, она заболела, у неё развилась мания преследования.

Бесы или герои?

У русского народа на протяжении всей его истории отчётливо просматриваются две тенденции: государственно-строительная с верой в монархию и справедливого царя и государственно-разрушительная с неосознанной жаждой анархии, разбоя. Слетаясь как мухи на мёд на разрушающую приманку, либеральная интеллигенция от Бакунина и Толстого до Слетова и Керенского брызгала, если можно так выразиться, этим сладким ядом на все общество. «Внешние враги» не только помогали действию замедленной отравы, но и хирургическим образом пытались ускорить гибель российского организма.

Партия эсеров усилила пропаганду среди молодёжи. Почти из всех высших учебных заведениях образовались её группы. В Одессе возникла даже «Организация курсисток социалистов-революционеров». Усилился выпуск прокламаций, обращённых к крестьянству. Всяческие листовки прославляли Сазонова, Балмашева и Покатилова. Студенческую молодёжь подталкивали к вооружённой демонстрации, которая бы спровоцировала правительство на разгон её и аресты.

Ни один либеральный банкет не обходился теперь без болтовни о силах реакции, о свободе и пр.

В письме к другу бывший начальник жандармского управления Л. Ратаев писал в 1910 году:

Все это отразилось и на терроре. В Одессе рабочий Поляков, подготовленный местным ювелиром-эсером, стрелял в градоначальника. Ювелира арестовали, но он успел выстрелить в полицейского и нанести ему несколько ударов кинжалом.

В Харькове эсер Иваницкий стрелял в полицмейстера.

В Белостоке в канцелярию пристава вошли двое и бросили бомбу. Погибли не только полицейские чины, но и один из террористов.

После усиленной работы полиции и арестов из «Боевой организации» на свободе остались только Лора Бриллиант, Тютчев и Рутенберг.

Николай Тютчев – народник, выслан в Сибирь, после возвращения – один из организаторов партии «Народное право». Заключён в Петропавловку на два года, затем восьмилетняя сибирская ссылка. Там познакомился с эсерами. Вернувшись в Москву, вступил в «БО», принимал участие в подготовке покушения на Трепова. После взрыва в «Бристоле» он уехал за границу, где прожил до 1914 года. Вернувшись в начале мировой войны в Россию, отошёл от революционного движения. Умер в Ленинграде в 68 лет.

Азеф и подчинявшийся ему Савинков начинают готовить новые покушения. Они в это время за границей, в Россию ехать опасно. Азеф нацеливается на убийство Трепова, Савинков подбирает группу для покушения на киевского генерала Клейгельса. В неё вошли Мария Школьник, Шпайзман, Зильберберг с женой. Но дело сорвалось. Метальщики Школьник и Шпайзман испугались.

В 1906 году Маня Школьник и Арон Шпайзман совершили покушение на черниговского губернатора Хвостова. Одна бомба не разорвалась, другая губернатора ранила. Шпайзмана казнили. Школьник приговорили к 20 годам каторги.

Теперь о Савинкове. В революционном движении он с юных лет. Впервые арестован в 1897 году. С 1903 года – он член партии эсеров, участник разных терактов. В 1906 году приговорён к смертной казни, но бежал. В 1914 году, как и Слётов, вступил добровольцем во французскую армию. После февраля 1917 года вернулся в Россию. При Керенском – комиссар одной из армий, потом помощник военного министра. В августе исключён из партии эсеров за критические выступления в её адрес. Савинков возглавил в 1918 году «Союз борьбы за родину и свободу», действовавший против большевиков, готовил подпольные организации и саботажи.

За границей Савинков продолжал борьбу с Советской властью. Его обманом заманили в Россию, и когда он нелегально появился в 1924 году на минских улицах, арестовали. Осуждён советским судом на десять лет. Выбросился или был выброшен из тюремного окна.

Несмотря на неудачи, работа шла полным ходом. Готовилось огромное количество взрывчатки и бомб для переправки в Россию.

Они шли через Болгарию в Батуми и Одессу.

Деньгами партия обладала большими. Они составлялись из пожертвований либеральной интеллигенции, из средств богатых членов партии, из денег, добытых экспроприацией. По словам Савинкова, из Америки через члена «Финляндской партии активного сопротивления» Циллиакуса ЦК партии был передан миллион франков. Постоянно отпускало деньги японское правительство.

За границей настаивали на скорейшем вооружении масс в России. Для этого создали группу во главе с Рутен-бергом: техники Горинсон и Гершкович и фельдшерица Севастьянова, стрелявшая позже по постановлению «БО» в московского генерал-губернатора Гершельмана. Её казнили в декабре 1907 года.

Эта группа должна была приискать в Петербурге квартиры для хранения оружия, получить транспорт бомб от армянской партии «Дашнакцутюн» и намечать будущих боевиков.

Все шло к вооружённому восстанию. В апреле в Женеве собрались представители эсеров, «Польской социалистической партии», «Армянской революционной федерации», «Финляндской партии активного сопротивления», «Белорусской социалистической громады», «Латышского социал-демократического союза» и «Грузинской партии социалистов-федералистов-революционеров». Все соглашались в одном – необходимо поднять вооружённое восстание, цель которого – «полное переустройство современной Российской империи на демократических республиканских началах, на основе всеобщей, прямой, равной и тайной подачи голосов».

Неблагополучие в стране прямо выпирало. Царствование Николая II началось с крови. Привлечённые дармовой колбасой, конфетами, пряниками и эмалированными кружками с царским вензелем, на Ходынское поле повалили толпы. В давке погибло 1389 человек.

9 января 1905 года. Здесь уже тысячи убитых и раненых: женщины, дети, старики. Закрывшись в Царском Селе, царь записывал в своём дневнике:

Сейчас видно, что Николай ничего не понимал в тогдашней ситуации. Да и вообще, мыслил он довольно плоскостно, был безвольным, нерешительным человеком.

Известный фабрикант Савва Морозов говорил:

К 1913 году население России, если не считать Финляндию, составляло 1б7,7 миллиона. Из них 4,1 миллиона – помещики, государственная бюрократия и крупная буржуазия. Тот же великий князь Владимир Александрович, которого хотели ухлопать эсеры, имел ежегодный доход более полутора миллионов от своих земель, лесов, рудников и пр. Два с половиной миллиона ему давала казна, 24 тысячи он получал как командующий округом, 30 тысяч за президентство в Академии художеств, 40 – как член Госсовета, 25 тысяч – как член кабинета министров…

А заводской рабочий за 14 часов труда получал 42 копейки…

Вот что писал министр земледелия конца века А.Наумов:

При экономической и политической нестабильности в любой стране всегда находятся субъекты, пытающиеся ухватить в грязной пене дней свой кусок удачи.

Вспомним «Бесов» Достоевского. Как там говорил Верховенский, обращаясь к сподвижникам?

Из летописи террора:

В Чернигове приговором судебной палаты покушавшийся на жизнь нежинского исправника и жандармского офицера бывший гимназист Гелецкий приговорён к каторжным работам на 5 лет и четыре месяца.

В Саратове военным судом рассмотрено дело неизвестной девушки, убившей генерал-адъютанта Сахарова, фамилия которой до сих пор не установлена, и Бакланова, покушавшегося на жизнь вице-губернатора Кнолля. Оба подсудимых приговорены к смертной казни, но суд постановил ходатайствовать перед государем о смягчении наказания: для девушки заменой казни вечной каторгой, а для Бакланова 15-летней каторгой.

В Могилёве Езерская, обвиняемая в покушении и нанесении ран губернатору Клингенбергу, приговорена к каторжным работам на 13 лет.

В Петербурге вынесен приговор по делу о вооружённом нападении на ссудо-сберегательную кассу. Приговорён к каторжным работам один, пятеро – к смертной казни через повешение.

В Тамбове Мария Спиридонова приговорена к смертной казни через повешение, но её заменили 20-летней каторгой.

В Нижнем Новгороде рассмотрено дело сормовских рабочих, бросивших бомбу в кабинет заведующего котельным цехом. Двое приговорены к 8-летней и 12-летней каторге.

Летом 1905 года в одной из петербургских газет промелькнула заметка:

На крыше сидел 19-летний юноша Хаим Гершкович. У него за плечами уже был арест, старший брат-анархист отбывал каторгу. Гершковича выписала к себе заграница для инструктажа и идейной направленности. Там его обучили обращаться с динамитом. Он даже изобрёл способ готовить бомбы лёгкой, быстрой и дешёвой конструкции. Их предполагалось изготовлять в массовом количестве. Гершковича отрядили в питерскую организацию эсеров.

Когда его вешали, он воскликнул:

– Да здравствует революция!

Вспоминаются слова Л.Толстого:

Система генерала Герасимова

Перемены, происходившие в составе правительства, не могли не отразиться и на личном составе руководителей политической полиции. Во главе Министерства внутренних дел, которому в конечном итоге была подчинена вся политическая полиция, стал совершенно новый для чиновного Петербурга человек – П.А.Столыпин, который вначале чувствовал себя ещё очень непрочно среди верхов столичной бюрократии и старался окружить себя людьми, на которых мог бы положиться. Он сменил руководство Департамента полиции. Рачковский был сначала отстранён от дел фактически, а вскоре, в июне 1906 года, уволен и формально. На его место пришёл Трусевич – малознакомый с делом полицейского розыска и потому не игравший самостоятельной роли. Фактически же центральной фигурой политической полиции стал начальник охранного отделения в Петербурге полковник А.В.Герасимов. В истории русской политической полиции последних перед октябрьским переворотом десятилетий он сыграл одну из самых значительных ролей. Герасимов был сравнительно молод, смел и энергичен. Он происходил из семьи казака, окончил юнкерское училище, потом несколько лет служил в пехотном батальоне. Выскочить из надоевшей колеи оказалось возможным в одном направлении: перейти в корпус жандармов. Этот переход дался Герасимову нелегко. Конец 1880-х годов был периодом общей борьбы с «кухаркиными детьми». Офицерский состав корпуса жандармов с особым старанием стремились заполнить одними только дворянами. С большим трудом Герасимову удавалось продвигаться по службе. Помогала мужицкая напористость и обнаружившиеся полицейские таланты. В феврале 1905 года, когда полицейский сыск разваливался по всей империи и когда с ним особенно было плохо в Петербурге, Герасимов получил назначение на пост начальника Петербургского охранного отделения. Это был один из наиболее ответственных постов в русской политической полиции вообще. Герасимов быстро сумел сделать его ещё более ответственным.

Особенно сильно он выдвинулся в октябре – декабре 1905 года. Растерянность среди руководителей политической полиции тогда достигла высших пределов. Департамент полиции боялся принять какие-нибудь меры для подавления беспорядков. Революционная агитация велась открыто. Герасимов был тем, кто настаивал на переходе к репрессиям. По его рассказам, он тогда считал, что перед властью стоит один выбор. «Или мы будем, – как писали в их газетах, – служить революционным украшением петербургских фонарей, или их пошлём в тюрьмы и на виселицу».

В первую очередь он требовал немедленного ареста Петербургского Совета рабочих депутатов. Руководители Департамента полиции во главе с Бугаём и Рачковским были против: они опасались революционного взрыва, для подавления которого у правительства нет надёжных сил. Герасимову пришлось выдержать жестокую борьбу. По его настоянию было созвано специальное межведомственное совещание для всестороннего обсуждения вопроса. Председателем его был Щегловитов – будущий министр юстиции, расстрелянный в сентябре 1918 года по приговору ЧК. Это совещание почти полностью встало на точку зрения Департамента полиции. Только один представитель прокуратуры, известный позднее обвинитель по политическим процессам, Камышанский поддержал Герасимова. Большинство высказалось против ареста Совета и наметило программу мер, которые вроде бы должны были смягчить опасность революционной агитации без применения крутых репрессий.

Поражение на этом совещании не остановило Герасимова – он отправился к министру внутренних дел Дурново. Здесь его также ждала неудача: выслушав Герасимова и ознакомившись с протоколами совещания, Дурново присоединился к мнению большинства. В этот последний момент, по рассказам Герасимова, в дело вмешался министр юстиции Акимов, который присутствовал при докладе. Услышав решение Дурново, Акимов вышел из состояния пассивного наблюдателя и заявил, что со своей стороны он целиком присоединяется к мнению Герасимова: «Положение действительно таково, что медлить нельзя: или мы их, или они нас». И так как Дурново все ещё колебался, Акимов заявил, что в таком случае он берет ответственность на себя, и в качестве генерал-прокурора империи тут же на своём блокноте написал полномочие Герасимову на производство всех обысков и арестов, которые последнему кажутся необходимыми.

Как известно, аресты тогда прошли благополучно: в Петербурге совсем никакого взрыва не произошло, восстание в Москве и в провинции были подавлены сравнительно легко. Из докладов с мест вскоре стало ясным, что замедление с репрессиями значительно понизило бы шансы правительства в борьбе с революцией. После этого Дурново проникся большим уважением к полицейским талантам Герасимова и начал всячески его выдвигать, открыто называя гением политического розыска. В работе Герасимову приходилось считаться с инструктивными указаниями департамента, к руководителям которого Герасимов и тогда и после относился с презрением, не стесняясь называть их «высокопревосходительными господами с куриными мозгами». От этой зависимости Герасимова освободил Столыпин, быстро понявший, как важно иметь целиком на своей стороне начальника политической полиции в столице. Департамент был оттеснён на второй план. Ни о каком контроле с его стороны над Герасимовым не могло быть и речи. Герасимов делал все, что хотел, и диктовал свою волю департаменту. Вся центральная агентура, то есть все секретные сотрудники, имевшиеся в центральных организациях революционных партий, перешла в его руки. Обо всех своих действиях департамент должен был сноситься с Герасимовым. Руководители охранных отделений на местах предпочитали советоваться не с департаментом, а именно с Герасимовым, совместно с которым они затем решали, нужно ли о данном деле информировать департамент. Охранное отделение в Петербурге на время стало фактическим центром всего политического розыска в империи, и Столыпин был единственным, кому по существу подчинялся начальник этого отделения: Герасимов регулярно делал ему устные доклады обо всем, что представляло мало-мальский значительный интерес в области политического розыска, в наиболее острые периоды такие доклады им делались каждый день. Фактически, в течение этого времени – с лета 1906 года и до ухода Герасимова с поста начальника Петербургского охранного отделения в 1909 – именно Столыпин лично был верховным политическим попечителем розыска.

Основное, на чем сосредотачивал внимание Герасимов, была организация центральной внутренней агентуры в революционных партиях, без неё он считал работу безнадёжной.

Но официальная точка зрения, господствовавшая в Департаменте полиции, о пределах допустимого применения внутренней агентуры, по мнению Герасимова, по рукам и ногам связывала руководителей политического розыска. Согласно этой точке зрения идеалом считалось, когда агент не принимает непосредственного участия в деятельности революционных организаций и не входит в их состав, а в частном порядке получает нужные для полиции сведения от тех членов таких организаций, доверием которых он пользуется в силу своих хороших личных с ними отношений. Маложелательным, но допустимым считалось участие агента в организациях второстепенного значения, где они должны были играть подчинённую роль, в случае нужды исполняя поручения руководителей, но ни в коем случае не руководя сами деятельностью других. И уже совершенно недопустимым считалось участие агентов в центральных организациях, которые руководят деятельностью больших партий и союзов, инструктируют и направляют их работу, дают другим ответственные поручения и тд.

Таковы были официальные нормы. На практике они никогда не соблюдались. Полицейские руководители в ряде случаев давали прямые указания входить в состав руководящих революционных органов, именно так обстояло дело с Азефом, который в 1902 году вошёл в состав «Боевой организации» по прямому указанию руководителей Департамента и даже самого министра Плеве. Но, поступая так, руководители политического розыска на эти свои действия сами смотрели, как на, быть может, неизбежное, но во всяком случае несомненное нарушение законных норм, как на своего рода секретную болезнь, избежать которой порой бывает невозможно, но скрывать которую необходимо даже от самых близких. Поэтому очень часто между агентом и его полицейским руководителем устанавливалось молчаливое соглашение: агент входил в состав нужной организации, но своему руководителю об этом формально не сообщал, продолжая номинально числиться «сочувствующим»; руководитель же, превосходно понимавший в чем дело, делал вид, что верит этой благочестивой версии.

Герасимов считал подобный порядок и ошибочным, и опасным с точки зрения полиции: контролировать действия агента, положение которого внутри революционной организации официально неизвестно, было естественно, более трудно, чем контролировать деятельность агента, роль которого была полиции точно известна; возможность всякого рода злоупотреблений в этом случае была несравненно большей; полнота же использования этого агента полицией – несравненно меньшей. Поэтому Герасимов поставил своей задачей легализовать «секретную болезнь» центральной агентуры. Он не только разрешал своим агентам вступать в центральные организации революционных партий, но и прямо толкал их на это, ставя их в то же время под возможно более тщательный взаимный контроль и делая каждого из них, так сказать, ответственным перед полицией за всю деятельность соответствующей организации.

Легализуя центральную агентуру, Герасимов наряду с тем вводил значительные изменения и в тактику полиции по отношению к тем центрам революционных партий, в составе которых он имел своих агентов. И в прежние времена полиция арестовывала далеко не всех тех революционеров, относительно деятельности которых она была осведомлена. Но задачей полиции во всех подобных случаях бывало через отдельных, ей известных революционеров добраться до самого центра данной организации, выяснить весь руководящий состав последней, для того чтобы затем одним ударом вырвать её всю, с корнем. Именно такова была система Зубатова. Герасимов наоборот ввёл систему сознательного оберегания от арестов тех центров революционных организаций, в составе которых он имел вполне надёжных агентов. Мотивировал он эту свою тактику следующими соображениями: в обстановке, когда революционное движение носит массовый характер, уничтожить полностью революционные организации нельзя. Переарестовать всех революционеров нет никакой возможности. На место арестованных членов центральной группы всегда найдутся новые добровольцы, которые восстановят разбитую организацию. Но агента полиции, входящего в состав арестованного центра, всякий такой арест ставит под удар: если он арестован вместе с другими, то он на время выходит из числа активных сотрудников полиции; если он оставлен на свободе, то весьма вероятно, на него может пасть тень подозрения. Поэтому в результате ареста организация существовать не перестаёт, но имеется много шансов, что старый агент, осведомлявший полицию относительно её деятельности, выйдет из строя. Чтобы быть в курсе дел этой организации в её новом составе, полиции придётся искать нового агента, а такие поиски нелегки, они во всяком случае всегда отнимают некоторое время, в течение которого организация останется без внутреннего осведомителя.

По мнению Герасимова подобные аресты только вредны. Полиция должна идти другим путём. Организационных центров, поскольку в их составе имеется хорошая агентура, не следует разбивать арестами. Их нужно, наоборот, даже оберегать, для того, чтобы держать под постоянным и самым тщательным контролем и иметь возможность во всякое время парализовать наиболее вредные проявления их деятельности. Если такая организация ставит, например, тайную типографию, заводит динамитную лабораторию, устраивает склад оружия, взрывчатых веществ и т. д., то полиция должна производить аресты лиц, непосредственно относящихся ко всем этим вещам, не затрагивая руководящего центра организации. Вполне возможно производить и аресты отдельных членов – особенно тех, чья деятельность становится чрезмерно вредной, но такие аресты нужно производить постепенно, как аресты индивидуальные, и притом, конечно, считаясь с последствиями этих арестов для внутриорганизационного положения агента. Члены, особенно хорошо относящиеся к последнему, должны по возможности оберегаться; наоборот, его внутриорганизационные противники должны при первой же возможности изыматься из обращения. Производство ареста центральной организации как цело-го, допустимо только в особо важных случаях, например, в моменты острых политических кризисов, когда ожидаются особо важные выступления данной организации, предотвратить которые может арест руководящей ячейки, который внесёт разброд в ряды организации.

Далеко не все в этой системе было ново. Отдельные элементы её можно найти в практике многих видных деятелей полицейского сыска более ранних периодов. Герасимов только объединил эти элементы в одно целое, связал отдельные положения в сравнительно стройную систему. В своём законченном виде, логически додуманном до конца, это была настоящая полицейская утопия: все центры всех революционных организаций должны были бы существовать, как бы посаженные под стеклянные колпаки; каждый шаг их известен полиции; которая решает, что одно проявление их деятельности, с её точки зрения менее опасное, она допустит; другое, более вредное, пресечёт в корне; одному из членов организации дозволит писать прокламации и выступать с речами на митингах, так как он менее талантлив и его выступления производят меньше впечатления, а другого, более даровитого, посадит в тюрьму.

По рассказам Герасимова, осуществлять на практике эту свою систему организации полицейского розыска он начал ещё до появления Столыпина на посту министра внутренних дел, но ему все время приходилось натыкаться на сопротивление со стороны старых руководителей департамента, которые считали недопустимыми вводимые Герасимовым новшества. Отрицательное отношение к последним они пытались внушить и Столыпину, который вначале тоже с большой опаской смотрел на эксперименты Герасимова. Но затем вскоре – и это Герасимов ставит в большую заслугу Столыпину – последний понял все преимущества системы Герасимова и дал ему carte blanche.

Конечно, несмотря на неограниченные полномочия и почти столь же неограниченные кредиты, провести в жизнь полностью свою систему Герасимову не удалось: утопии, даже полицейские, не так-то легко воплощаются в действительность. Но изложенными принципами он руководствовался неукоснительно и смог достичь, по его мнению, весьма значительных результатов: целый ряд революционных центров им был поставлен под самый тщательный контроль.

По утверждению Герасимова, из числа секретных агентов центрального значения, которые работали под его руководством, далеко не все были позднее раскрыты. Роль целого ряда из них до настоящего времени остаётся совершенно неизвестной. Объясняется это тем, что никаких сведений о них Герасимов в своё время в Департамент не представлял (а именно на основании сведений Департамента в 1917 году были раскрыты имена большинства обнаруженных агентов по Петербургу, так как архив самого Петербургского охранного отделения почти целиком погиб в дни революции), сношения с ними поддерживал только сам лично, никто другой их не знал, а после ухода Герасимова с поста начальника охранного отделения они также оставили свою полицейскую работу: Герасимов рассказывает, что, уходя из охранного отделения, он предложил наиболее ответственным из своих агентов решить, хотят ли они быть переданными его преемнику или предпочитают оставить службу совсем, и целый ряд из них выбрал последнее. Из их числа до сих пор никто не раскрыт.

Социал-демократия готовится к бою

Неудачи, постигшие революционные организации в 70-х годах и в начале 80-х годов в деле социального и государственного переворота, побудили некоторых старых революционеров обратиться к изучению причин этих неудач и заставили их искать новые и более верные пути, силы и средства к достижению намеченной цели.

Внимательной разработкой этого вопроса занялась и группа «чернопередельцев», эмигрировавших за границу в начале 1880 года во главе с Плехановым. Разбираясь в неудачах революционной работы в России, с одной стороны, и видя большой успех за границей социал-демократического движения, с другой, «чернопередельцы» стали изучать теорию и практику этого последнего и вскоре сами перешли в ряды социал-демократии. Сделавшись социал-демократами, они находили уже несостоятельными как самую теорию русского народничества, так и обоснованную на ней революционную работу, и приходили к выводу, что единственной силой, которая может добиться в России политического и социального переворота, является быстро нарождающийся под влиянием развивающейся промышленности рабочий класс, организованный и действующий, согласно принципам международной социал-демократии.

Решив идти по этому новому для России революционному пути, бывшие чернопередельцы Г.Плеханов, П.Аксельрод, В.3асулич, В.Игнатов и Л.Дейч образовали в 1883 году в Швейцарии группу «Освобождение труда», которая поставила себе целью пропаганду социал-демократических идей в России и в этих видах приступила к изданию ряда сочинений под общим названием: «Библиотека современного социализма».

Задача изданий группы по заявлению её руководителей сводилась:

В том же году группа издала первую социал-демократическую книжку – «Социализм и политическая борьба» – Плеханова, в которой автор, исходя из принципов научного социализма дал критику «народнической» и «народовольческой» программ. Он опровергнул взгляды народников на несовместимость борьбы политической с борьбой за социализм; доказал ошибочность взглядов народовольцев на то, что добившись захвата политической власти они могут произвести социальную революцию, хотя бы массы и не были к тому подготовлены; изложил теорию совместимости борьбы политической с борьбой за социализм и наметил современные задачи русских социалистов.

В следующем году группа издала «Развитие научного социализма» Энгельса и вторую брошюру Плеханова «Наши разногласия», в которой автор обстоятельно разобрал вопросы о капитализме и общине в России. Народники искренне верили и доказывали другим, что устои русской экономической жизни столь самобытны, что развитие капитализма в России вообще невозможно – ему помешает наличность в России крестьянской общины, которая поможет России перейти к социализму непосредственно, минуя стадию капитализма.

Этот взгляд народников на роль капитализма и общины в России и раскритиковал Плеханов в своей брошюре; он опровергнул их утверждения о том, что капитализм не будет иметь будущего в России, и доказывал, что не только ближайшее будущее, но и настоящее принадлежит у нас капитализму; относительно же общины утверждал, что она не сможет помешать росту капитализма, ибо сама в себе несёт разложение под влиянием этого последнего.

В итоге своей критики народничества автор высказал следующее положение:

Вслед затем появились: "Программа социал-демократической группы «Освобождение труда» и брошюра Аксель-рода «Рабочее движение и социал-демократия» с приложением статьи «Об издании рабочей библиотеки». Так начала свою пропагандистскую деятельность группа «Освобождение труда» среди интеллигенции и рабочих, но встречена была на этой работе враждебно и успеха почти не имела. Все симпатии революционной интеллигенции были ещё на стороне «Народной воли» и её «героев», хотя та организация уже и была разбита правительством и хотя нецелесообразность и бесполезность для революционного дела её тактики была доказана самой жизнью – русское самодержавие оставалось непоколебимым, несмотря даже на ужасную, мученическую кончину царя-освободителя. Мешали молодым социал-демократам и другие не зависящие от них обстоятельства.

В 1884 году был арестован с транспортом нелегальной литературы Дейч, заведовавший всем делом водворения её в Россию. С его арестом порвалась главнейшая связь с Россией. Группа была как бы изолирована от России и поневоле должна была обратить все свои усилия на пропаганду среди проживавшей за границей русской молодёжи, в рядах которой.и стала вербовать себе сторонников, которые по возвращении в Россию могли бы выступить там уже в роли самостоятельных пропагандистов и агитаторов.

В 1885 году группа издала «Проект программы русских социал-демократов», в котором формулировала следующие положения:

Эта коммунистическая революция вызовет коренные изменения общественных и международных отношений; она будет носить международный характер, и успех её требует международной солидарности рабочих.

Эта политическая задача вносит разнообразие в программы социал-демократов разных стран ввиду того, что общественные условия их различны.

В России система натурального хозяйства уступает ныне место товарному производству; общественные формы крестьянского землевладения разлагаются; община, связывая своих членов, крестьян, только со своими интересами препятствует их политическому и умственному развитию.

Крестьянство не поддерживает революционного движения, и поэтому интеллигенция, не встречая в нем поддержки, бессильна что-либо сделать.

И дело было бы совсем безнадёжно, если бы развитие капитализма и разложение общины не вело к нарождению нового для России класса – промышленного пролетариата.

Таково содержание этой первой предложенной русской интеллигенции программы социал-демократии.

Осенью 1888 года группа положила основание «Русскому социал-демократическому союзу» и под этой фирмой начала издавать ряд брошюр и литературно-политическое обозрение «Социал-демократ», "в котором развивались взгляды социал-демократии на разные вопросы общественной жизни, освещались с её же точки зрения события в России, давались очерки о рабочем движении на Западе. В них же В.Засулич в ряде статей дала, по отзыву Рязанова, «лучшую критику террора, которая только имеется в нашей социал-демократической литературе».

В 1889 году группа считает успех социал-демократии в России настолько обеспеченным, что посылает Плеханова к делегатам на международный социалистический конгресс в Париже, и тот в своей речи заявляет конгрессу:

Независимо от группы «Освобождение труда» в 1884 году в Петербурге болгарином Благоевым был организован первый в России социал-демократический кружок, состоявший из 15 – 16 студентов и студенток, инженер-архитекторов, одного журналиста и двух нелегальных чернопередельцев.

Выработав программу, в которой, по словам социал-демократа ЖЛядова; чувствуется «полное политическое невежество и отсутствие знакомства с требованиями западно-европейской социал-демократии», кружок с 1885 года начал вести пропаганду среди учащейся молодёжи и рабочих, завязал сношения через Благоева с группой «Освобождение труда», принял её программу и начал издавать журнал «Рабочий» (Орган партии русских социал-демократов). Во втором номере этого журнала было поме-, щено письмо Плеханова к петербургским рабочим кружка, озаглавленное: «Современные задачи русских рабочих», в котором Плеханов призывает рабочих бороться ради освобождения от экономической эксплуатации во имя политической свободы и доказывает, что эти две цели они должны преследовать одновременно и что они могут их достичь только силой.

А так как сила рабочих зависит, по его мнению, от трёх условий – сознательности, сплочённости и от тактики, то он и призывает рабочих:

В том же году Благоев был арестован и выслан из России, в январе 1886 года были арестованы главнейшие деятели кружка, и взята их типография, а в 1887 году были арестованы и высланы из Петербурга и прочие уцелевшие от первых провалов члены организации, после чего кружок и кончил своё существование.

Но начатое благоевской организацией и группой «Освобождение труда» социал-демократическое движение не прекратилось. Вновь возникают, проваливаются и снова организуются кружки в С. – Петербурге. Медленно, но настойчиво проникает пропаганда марксистских идей в разные пункты России, разносимая или возвращающейся из-за границы распропагандированной молодёжью и высылавшимися из Петербурга социал-демократами, или путём социал-демократической литературы.

К концу 80-х годов, помимо Петербурга, марксистские кружки существовали уже в Москве, Киеве, Казани, Ростове-на-Дону, Самаре, Саратове, Туле, Минске, Вильне, Харькове, Екатеринославе, Одессе и некоторых других городах.

Эти кружки, состоявшие преимущественно из интеллигентной молодёжи и поднадзорных, изучали политическую экономию, экономическую историю России и занимались разбором и критикой народнических теорий, развивая в противовес им идеи научного социализм и социал-демократии.

Желание усвоить новую отрасль познаний выдвигало задачу расширить умственный кругозор в общем и приобрести серьёзные сведения по истории Западай России.

Труды Маркса, Энгельса, Каутского, Либкнехта, Бебеля, Лафарга, Геда сделались модными книгами у тех, кто владел иностранными языками; русские исследования Эрисмана, Янжула, Погожева служили подспорьем для изучения русской фабричной и заводской промышленности.

Шла горячая работа по самообразованию, но только по самообразованию тенденциозному, – социал-демократическому. Вырабатывался тип развитого, с большим запасом односторонних научных знаний интеллигента-социал-демократа. Попутно интеллигенты пытались уже и заводить знакомства с отдельными более развитыми рабочими с целью ведения в их среде пропаганды.

Так, в Киеве, в 1888 году приехавший из Минска еврей, доктор Абрамович, поступив слесарем в железнодорожные мастерские, сорганизовал сообща с одним ссыльным до тридцати рабочих и тем положил начало социал-демократическому движению в названном городе.

Народнические кружки встретили враждебно новое течение, и между ними и новаторами-марксистами началась идейная борьба, нашедшая своё выражение в горячих спорах на вечерах, сходках и собраниях (особенно в Петербурге), а также и на страницах легальной прессы.

Постигший некоторые губернии России в 1891 – 1892 году голод, дал новый толчок начавшемуся социал-демократическому движению и обострил борьбу социал-демократии с народниками. Под влиянием условий, создавшихся благодаря голоду, среди народнической интеллигенции началось как бы новое движение «в народ». Одна часть народников развивала взгляд о необходимости помочь голодающему крестьянству, сделать его грамотным и затем начать его революционизировать, другая же стояла за то, чтобы, воспользовавшись голодом, поднять крестьянство на восстание в целях государственного переворота.

Марксисты не соглашались ни с одним из этих взглядов и считали их ошибочными.

И молодые социал-демократы с удвоенной энергией принялись за революционную работу.

Усилилась пропаганда среди интеллигенции, особенно среди учащейся молодёжи, стали образовываться группы для переводов с немецкого языка необходимой литературы, устраивались библиотеки книг тенденциозного содержания, распространялась попадавшая из-за границы нелегальная литература, сочинялись брошюры, пригодные для обращения среди рабочих.

Занимавшиеся до сих пор почти исключительно самообразованием марксисты, бросились теперь выискивать подходящих для них смышлёных фабрично-заводских и ремесленных рабочих, группировали их в кружки и занимались с ними с целью выработки из них «сознательных» социал-демократов.

Сочинения Маркса и Энгельса, создаваемая интеллигентскими кружками рукописная литература, отмеченные выше легальные издания по экономике России, разные издания группы «Освобождение труда», корреспонденции Иоллоса в «Русских ведомостях» о западно-европейском рабочем движении служили материалами при пропаганде; тенденциозная беллетристика – «Углекопы» Золя, «Один в поле не воин» Шпильгагена, «Через сто лет» Беллами и другие – служили подспорьем для выработки у рабочих классового сознания и социалистических взглядов.

Распропагандированные рабочие первых кружков, или так называемые «передовые» рабочие, подбирали по заводам и фабрикам подходящих рабочих и образовывали из них кружки второй степени и начинали пропаганду среди них. Так перешли марксисты от самообразования к пропаганде среди рабочих, и стала пропаганда та распространяться по фабрикам и заводам больших промышленных центров, а из них проникла уже и в менее значительные провинциальные пункты.

Этот период работы социал-демократов известен под именем «кружковщины» и продолжался он в среднем лишь до 1894 года. То был период подготовительной работы социал-демократии, период выбора пропагандистов и агитаторов, период, когда социал-демократия ещё оставалась в стороне от рабочего движения и влиять на него не могла, она лишь готовилась к тому, чтобы начать руководить им.

Увлечение кружковщиной продолжалось недолго.

В то время, как молодые социал-демократы довольно энергично занимались самообразованием и выработкой социал-демократов из отдельных городских рабочих, русское рабочее движение приняло беспокойные формы.

Неурожай 1891 – 1892 годов подорвал благосостояние крестьян, тем самым лишив временно рынок главного его покупателя, а это привело к осложнениям в фабричной промышленности.

Начались увольнения рабочих с фабрик и понижения расценок, что вызвало рабочие беспорядки, которые, возникнув в 1892 году в Юзовке и Лодзи, произошли в следующем году в С-Петербурге, Харькове, Ростове-на-Дону, а в.1894 году охватили почти все крупные промышленные центры России.

Это возникшее стихийно, обусловленное исключительно экономическим кризисом страны, рабочее движение, обратило на рабочий класс внимание общественных кругов. Капитализм, его развитие и значение для России делаются предметом изучения легальной печати. Впервые появляются крупные легальные труды марксистов, доказывающие, что для рабочего движения правильный путь развития – путь, совершаемый под флагом марксизма. Иными словами, что русское рабочее движение должно стать социал-демократическим движением.

И как раньше русская, так называемая передовая интеллигенция, и революционная молодёжь сильно увлекались народничеством, так теперь они стали заполнять ряды марксистов.

Перед марксистами, занимавшимися кружковщиной и видевшими проявление происходившего без всякого их участия рабочего движения, стал вопрос – правильно ли такое положение дел, правильна ли позиция, которую они занимают. Ответ получался отрицательный – нет, не правильно, а это порождало новый вопрос: что же им надо делать, как им подойти к рабочему движению, как овладеть им и направить его согласно видам социал-демократии.

И социал-демократы разных мастей ответили на эти вопросы тем, что пошли в массу рабочих и присоединились к их борьбе с хозяевами; они пристроились к рабочему движению, присосались к нему.

Они начали вмешиваться в недоразумения рабочих с хозяевами, стали направлять их действия, руководить их поведением при столкновениях с хозяевами и, таким образом, от пропаганды в кружках перешли к агитации среди масс рабочих на почве их повседневных нужд и требований.

Эта новая тактика получила своё теоретическое обоснование в брошюре «Об агитации», появившейся в рукописи в 1894 году в Вильно, которая была составлена на основании опыта революционной работы социал-демократов-евреев, работавших в Вильно и в Москве.

Основная идея брошюры заключается в том, что политические задачи рабочего движения пролетариат может понять лишь в процессе экономической борьбы, почему прежде всего и необходимо вести именно борьбу экономическую.

Брошюра «Об агитации» имела большой успех в кружках. Правда, с точки зрения революционной социал-демократии она отдаляла несколько момент политической борьбы, ибо ставила на первую очередь борьбу экономическую, но в этой-то борьбе она звала социал-демократию быть руководителем все более и более развивающегося рабочего движения. Уже начавшаяся и до появления этой брошюры агитация по некоторым пунктам, как, например, в Вильно, Москве, начала применяться затем в Петербурге, Киеве и по другим пунктам движения. Велась она и устно, и путём прокламаций, которые стали появляться с 1894 года и имели большой успех среди рабочих, так как касались их будничных дел, их ближайших насущных интересов.

Выдающаяся по своим размерам (более 30 тысяч забастовщиков) стачка ткачей и прядильников в 1896 году в Петербурге, стачка, во время которой социал-демократы выпустили до 25 видов разных прокламаций, и на которые правительство отозвалось «Правительственным сообщением», в котором констатировало наличность социал-демократов в России и их подстрекательскую роль в стачке, ещё более уверила рабочих и их руководителей в целесообразности агитации и имела следствием то, что новую тактику признали почти все действующие в России социал-демократические кружки. Однако, перейдя к агитации, кружки не отказались совершенно от пропаганды, они продолжали заниматься ею, но лишь как делом второстепенным, подсобным; и только в пунктах с неразвитой промышленностью, где не было почвы для агитации, кружковщина продолжала существовать, как единственная форма социал-демократического движения.

Оживление революционной деятельности социал-демократов и изменение тактики повело к увеличению числа кружков, к образованию из них более сложных организаций, к нарождению нелегальной периодической прессы.

В 1895 году из Петербургской социал-демократической группы возник «Союз борьбы за освобождение рабочего класса», который в следующем году выпустил за своей подписью ряд агитационных листков.

В том же 1895 году в Ивано-Вознесенске образовался «Ивано-Вознесенский рабочий союз», устроивший кассу и библиотеку со значительным количеством легальных и нелегальных изданий.

В 1896 году московские группы объединились в «Московский рабочий союз», который владел и библиотекой, и общей для Москвы кассой.

В 1897 году в Петербурге возникли ещё две самостоятельные организации: «Рабочая мысль», поставившая себе задачей удовлетворение запросов широких слоёв рабочих, сумевшая хорошо оборудовать свою техническую часть, и издавшая 16 номеров газеты того же названия, и группа «Рабочее знамя», издавшая в последующие годы три номера газеты того же наименования.

В том же 1897 году Киевские социал-демократы объединились в «Киевский союз борьбы за освобождение рабочего класса», который продолжил издание газеты «Вперёд» и выделил, кроме того, самостоятельную литературную группу «Рабочая газета», издавшую газету того же названия (2 номера), и там же независимо от Союза образовался Рабочий комитет.

В Екатеринославе образовался местный «Союз борьбы за освобождение рабочего класса»; в Николаеве возник «Южно-Русский рабочий союз», издавший затем гектографированный журнал «Наше дело» (2 номера); все же работавшие по городам Северо-Западного и Привислянского края еврейские социал-демократические группы объединились в 1897 году в сильную, хорошо законспирированную организацию – Всеобщий еврейский рабочий союз в Литве, Польше и России, или Бунд, во главе которого стоял Центральный Комитет и официальным органом которого был принят «Рабочий голос».

Такой быстрый организационный рост социал-демократических организаций и увеличение числа их к 1897 году повели к объединению их в партию.

Уже в 1894 году у Московских социал-демократов возникла мысль об объединении работавших во всей России социал-демократических кружков в партию и об устройстве в этих целях съезда, а в 1896 году эта мысль явилась и у петербуржцев, где «Группа 4-го листка» завязала по этому поводу сношения с Вильно, Киевом и Москвой и даже предлагала будущей партии свою типографию, однако аресты помешали осуществлению этих планов.

В конце того же 1896 года Виленская группа начала переговоры о съезде с Петербургской и Киевской организациями, после чего были отправлены два делегата в Швейцарию для переговоров по этому вопросу с заграничным Союзом русских социал-демократов, и летом 1897 года в Цюрихе представителями названных организаций был выработан проект объединения их в одну партию.

Независимо от последнего предприятия, Киевская группа «Рабочее дело», войдя в сношение с Петербургской, Ви-ленской, Московской и Ивано-Вознесенской организациями, пыталась собрать съезд в Киеве в 1897 году, но так как на съезд в назначенное время прибыли лишь представители от Петербурга и Москвы, то было решено считать съезд несостоявшимся и собраться лишь на частное совещание.

Совещание обсудило вопрос о созыве съезда и поручило заняться организацией последнего Киевской группе. «Рабочая газета» (бывшее «Рабочее дело»), которая горячо принялась за дело и сделала предложение участвовать в съезде Петербургскому союзу фракции «стариков», Киевскому и Московскому союзам, Екатеринославской группе, Литовской социал-демократической партии, Бунду, заграничному Союзу русских социал-демократов и харьковской организации из каковых организаций все, кроме двух последних, изъявили согласие на съезд.

Работавшим в то время организациям в Ивано-Вознесенске, Одессе, Николаеве и Белостоке («Рабочее знамя»), а также Польской социалистической партии приглашения не были посланы. Первым трём по причине их нерешительности, «Рабочему знамени» – потому что её считали тяготевшей к социалистам-революционерам, а Польской партии – ввиду поставленных ею неприемлемых условий.

Съезд собрался в Минске 1 марта 1898 года, каковой день был избран сознательно, дабы подчеркнуть связь с деятельностью «Народной воли», и продолжался 3 дня. В нем участвовали девять делегатов: по одному от Петербурга, Киева, Москвы и Екатеринослава, два от Бунда и два от «Киевской газеты».

Съезд выработал организационный устав.