Русский клан

Каланче вспомнился давешний разговор с Денисом.

— Они хотят, чтобы я ушел со «Стадиона». Они хотят, чтобы я сбавил обороты и ушел в тень, — нервно говорил Рогожин, постукивая по столу рюмкой. Он принял уже достаточно текилы и теперь сделался агрессивен. — Слышь? Они хотят, чтобы я снова убрался в то болото, из которого вылез. Слышь, Димон?

— Ну. — Токарев дернул плечами. От выпитого ему было нехорошо. — Они ж бугры.

— А мне насрать, — прошептал Рогожин, пригибаясь к столу и глядя на Диму снизу. — Понимаешь? Насрать. На всех бугров.

Он хлопнул еще одну рюмку. Бахнул ею об стол и откинулся назад.

— Я Рогожин! Не для того пер, как танк, давя всякую мелкую рванину, которая пыталась встать на моем пути, чтобы опять опуститься назад. Эти жиртресы либо подвинут свои толстые задницы, либо я их задавлю всех. Я серьезный человек! Я хочу свою долю, понимаешь? А они кто? Кто они такие, эти бугры? Ты посмотри на них! Манерные пидоры! Жирные скоты! Все в золоте ходят, брюха отожрали. Таких котов у нас в деревне в жопу пинали за околицей. Чтоб волки сожрали. Какой с них толк? Мышей и то не ловят!

Рогожин засмеялся.

— А еще себя блатными называют. Уроды. Мы, говорят, корпорация. И таких, как ты, в нее не принимают. Подрасти, мол. Слышь? Это они мне. Мне говорят, подрасти. Корпорация. А когда они последний раз пушки в руках держали? У них Закон теперь есть. Понятия, говорят, изменились. Беспредельщиков никто не любит. А я что, беспредельщик? Вот ты мне скажи!

— Дис, ну чего ты вскипел? Ну что они тебе дались! Разберемся как-нибудь… — Токареву было трудно говорить. Мексиканское пойло сильно отдавало сивухой, а у Каланчи были очень слабые сосуды.

— Вскипел? — прошептал Рогожин. — Я вскипел?! Да ты меня злого еще не видел! И никто не видел! В корпорацию они меня не примут. Заигрались!!! У нас, говорят, стабильность, и не надо раскачивать дом из стороны в сторону. Хер вам!

Потом был скандал. Рогожин вылез на сцену клуба, где они сидели. Кричал что-то в микрофон, пытался заставить полуголых девиц маршировать. Дал метрдотелю в зубы. На попытку охраны вывести буяна на улицу подышать достал коллекционного «стечкина» и уложил весь клуб на пол. Кончилось тем, что братва вытащила своего босса «погулять где-то еще».

А наутро была назначена акция.

И вот черный блестящий «лексус» вырулил из-за поворота и резво дернул в сторону моста.

Каланча напрягся.

Он доподлинно знал, насколько далеко сможет кинуть гранату, поэтому спокойно ждал, когда автомобиль приблизится на положенное расстояние. Граната должна залететь под днище «лексуса» и рвануть где-то сзади.

Покрасневшие, скрюченные пальцы с трудом сомкнулись на кольце.

Звонко в неожиданной тишине прозвучал хлопок взрывателя.

Машина двигалась быстро, и водитель ничего не смог поделать, когда под днище полетел черный, до боли знакомый, кругляшок. Потом машину дернуло, подбросило вверх. Страшно придвинулся асфальт. Но «лексус» устоял, обрушился всеми колесами на дорогу. В глазах потемнело.

Водителю повезло. Он умер сразу и не видел, как четыре человека в упор расстреляли пассажиров.

Последней убили женщину, жену Гоши Знаменского. Муж пытался ее заслонить, рассчитывая на привычно одетый под куртку бронежилет, но Дима Каланча выстрелил ему в голову. В этой бойне Токарев сделал всего два выстрела. Один Знаменскому в голову, второй в лицо его жене. Каланча действительной был сволочью.

— Хорошо, — сказал Рогожин, глядя на вытянувшихся «смирно» новичков. — Молодцы. Горжусь вами.

Он легко потрепал ближайшего за щеку.

— Как звать? Подзабыл…

— Боря.

— Молодец, Борян! — Денис снова похлопал парня по щеке. — Давайте к столу.

Он махнул рукой в сторону накрытой «поляны». Когда троица прошла внутрь кабака, Рогожин насторожился.

— Э, орлы… А где… Каланча?

В наступившей паузе странно легкомысленно прозвучал ответ Бори:

— А он в больнице…

— Что? — Рогожин наклонился, словно не веря собственным ушам. — Как в больнице?

— Да вы не беспокойтесь, босс… У него все нормально. Только заболел вдруг. Голова болит и температура. Мы все забрали, что у него было, ствол там… И в больницу отвезли.

— Фух. — Денис выдохнул облегченно. — Тогда после вечерины свезите ему рыбки там, апельсинов… Бухаем!

В это время Каланча долго и тяжело подыхал от менингита.

Воровская корпорация сработала быстро.

Когда в потолок ударили пробки от шампанского, на воздух взлетела машина Рогожина. Его мобильный звонил не переставая, но Денис ушел в загул, празднуя свою первую победу, которая должны была показать всем, из какого теста он слеплен. Он привык жить так, на широкую ногу. Без ограничений. С брызгами и искрами. Если гулять, то с треском, похмельем и разрушениями. Если воевать, то со взрывами, пороховой гарью, по-варварски кроваво. Ему сопутствовала невероятная, редкая удача, потому что любой другой на его месте был бы уже мертв. Но Рогожин жил. Более того, когда он сообразил, что столь ненавистные бугры не собираются сдавать позиции, он сумел провести еще несколько акций. Убрать соперника, переманить его людей и подмять его бизнес. На какой-то момент в городе установилось равновесие. Казалось, что где-то на «хазах» и «малинах» замерли пальцы на клавиатурах и перестали звонить мобильные телефоны. Екатеринбург затаился.

Все остановилось. Прислушалось. И только снег все падал и падал на город…

Но Рогожин не остановился.

— Денис Рогожин? — спросила трубка мобильного телефона.

— Ну?!

— По эту сторону Уральских гор вы объявлены вне Закона.

Мобильник не успел врезаться в стену, как двери уже затрещали под ударами снаружи. В окна влетели раскоряченные фигуры в черном. И воздух заполнился пороховой вонью.

Рогожин не стал дожидаться развязки.

Он просто бежал.

Под Санкт-Петербургом.

Февраль 2025 года

Дом Морозовых

Метель постепенно отступала, сдавая позиции. Снег прекратился, но еще налетал разбойничий ветер, подскакивал дикой кошкой, душил и снова прятался. Луна испуганно щерилась через рваное покрывало торопливых облаков.

Взлетно-посадочная полоса аллеи то замирала, то билась в истерике вместе с ветром. Плоские фонарики, надежно вмурованные в садовую плитку, добросовестно светили сквозь пушистое покрывало снега. Игорь с Валерой не торопясь брели к дому. Каждый думал о своем.

Уже подходя к дому, Игорь усмехнулся:

— А ведь Сашка-то первый станет дедом.

— Подожди еще, — Валера махнул рукой, — неизвестно, что завтра выяснится.

— Да… И медицина тут не поможет… — задумчиво добавил Игорь.

— Я бы на его месте сделал то же самое, — сказал Валера. — Ты и сам знаешь, что сейчас творится с генофондом. У человека с белым цветом кожи огромная проблема с уродами, дебилами и прочим генетическим мусором.

— Ага, — согласился Игорь. — Самое забавное, что у арабов, в массе своей, с этим все в порядке.

— Уровень жизни. И медицины. Чем лучше медицина, тем труднее отказаться от разных трубочек, искусственных органов и прочих барокамер. Костыли. Там, где медицина недостаточно развита, неполноценные дети просто не выживают. Жестоко.

— Ну, — Игорь развел руками, — жизнь вообще жестока. Природа не склонна нянчиться со своими питомцами.

— Самые сложные вопросы всегда из области морали.

— Да, конечно. Но разве морально, когда ребенок не может дышать без искусственного легкого? Или когда он всю жизнь должен проходить химиотерапию? И не может учиться в школе по причине имбицильности?

— Ха! Это не самый плохой вариант. А вот когда этот имбицил учится в школе, в нормальной школе, среди нормальных детей, это мрачнее всего. Во-первых, все дети очень жестокие животные. И слабого они забьют, дай только волю. Дети вне морали. Это жестоко по отношению к имбицилу. А во-вторых, это плохо в отношении полноценных детей. Один дебил тормозит весь класс. Это факт. Тоже, кстати, совершенно аморальный. Но это может подтвердить любой учитель.

— У детей просто нет морали. До поры до времени. Черт его знает, что хуже…

— Точно. Та мораль, которая допускает размножение идиотов с наследственными болезнями или мораль древней Спарты?

— Самые сложные вопросы всегда из области морали, — повторил Игорь слова Валеры.

— Врачи, друг мой, самые большие циники на свете.

— А как быть иначе? Когда меня вызывают на кесарево, а на столе лежит натуральная дауница. Она разродиться не может. И не по причине узких бедер, кстати. Просто не знает, как это делается! Ее Природа тормозит, Природа не дает ей родить еще одного убогого… Но человек традиционно ставит себя выше природных инстинктов.

— Старый спор насчет эвтаназии? — улыбнулся Валера.

Игорь не ответил.

Новость, что Катя станет матерью, всколыхнула в их памяти студенческие диспуты. После того как деканат прозрачно намекнул, что не потерпит в стенах университета радикально настроенных эскулапов, им пришлось уйти в условное подполье. Когда об этом узнал старший Морозов, то едва не пооткручивал обоим головы. «Знать надо, где языком молоть!» — ревел он на весь дом.

На крыльце радостно вспыхнул фонарь. Валера толкнул створку, раздался тихий короткий скрип, и они очутились в душном тепле холла. Игорь запер дверь на замок и установил сигнализацию в режиме «Сон». В холле горели только бра. Старший Морозов, сидящий в гостиной напротив картины Моне, словно увяз в густом киселе темноты и света. Он смотрел на картину, висящую над догорающим камином, и что-то бормотал, словно молился.

Картина называлась «Дама с зонтиком», или «Мадам Моне с сыном». После того как ее украли в конце 1979 года из Вашингтонского национального музея, след полотна обнаружился в 90-е годы в России ельцинского периода. Тесть был фигурой откровенно шекспировского масштаба, и каким образом Юрий Павлович заполучил музейный экспонат, для всех оставалось загадкой. Семейная легенда упоминает о каком-то звонке из Кремля и долгом телефонном разговоре.

На фоне голубого неба была изображена женщина с зонтиком, в белом платье, трепещущем на ветру, а позади нее мальчик лет четырех. Небрежными мазками талантливый художник сумел передать детское любопытство ветра. Его голубые невесомые потоки окружали мадам Моне, заглядывали ей в лицо.

Аккуратно повесив дубленку, Игорь вошел в гостиную и тихо спросил отца:

— Папа, почему ты еще не ложился? Уже поздно. Все разошлись.

Отец повернулся и нахмурился:

— Где ты шлялся? Опять торчал в клинике? Совершенно забросил дела дома…

— Разве? — При слабом освещении было не видно, как поморщился Игорь. Отец в последнее время сделался особенно ворчливым и суровым.

— Ты не видишь даже того, что происходит у тебя под носом. Все должен контролировать я! Когда наконец ты за ум возьмешься?

Игорь покачал головой.

Фактически в доме все давно понимали, что настоящим главой дома был он, Игорь. Но старик упорно цеплялся за свой статус хозяина. Постоянно тыкал своего сына в какие-то просчеты, ошибки, промахи. Юрий Павлович упорно не отдавал младшему Морозову символ родовой власти — золотое кольцо с рунным рядом. Считал, что сын не готов. И хотя это была условность, но она обладала силой. Потому что если законы есть, то их надо соблюдать. Даже Игорь терпеливо сносил часто беспочвенные упреки.

Мужчины в тишине вышли из гостиной. Огарев задушил рвущиеся наружу слова утешения, понимая, что они только обидят Игоря. Только у лестницы он обнял его, хлопнул по плечу. Не расстраивайся, мол.

В молчании они разошлись, каждый в свое крыло.

Открывая дверь в собственную спальню, Валера обнаружил, что жена еще не спит, а нервно переключает каналы телевизора. В тишине, звук был убран, зло вспыхивал кинескоп. Лиде хотя и было уже сорок пять, но она не отекла и не огрузнела, а, наоборот, словно засушилась и выглядела стройной и подтянутой. Сейчас она сидела в ночном халатике в кресле перед телевизором и выглядела почти девочкой в мигающем свете экрана.

— Солнышко?

Лида вздрогнула и, увидев мужа, легко вскочила. Он окунулся в теплый, домашний ее запах. Прижался щекой к волосам.

— Что там внизу случилось? Опять отец кричал? — спросила она.

— Твой отец с Игорем сцепился. В общем, ничего необычного.

Она помолчала, только тихонько вздохнула.

— Досадно. — Лида присела на край не расстеленной кровати, укрытой богатым шелковым покрывалом.

Жена Валеры обожала рококо и, оформляя спальню, постаралась воссоздать присущие этому стилю излишества. Спальня была выкрашена в нежный фисташковый цвет, мебель подобрана белая. Все эти столики, шкафчики, креслица с позолоченными завитушками и обитые сизым шелком словно парили над полом. Просыпаясь в солнечное утро, Валеру иногда посещала мысль, что он заснул в музее. Это увлечение ему казалось женским вздором, и он в свое время решил закрыть на это глаза. Рококо так рококо. Хоть барокко. Огарев понимал, что втайне жена мечтает быть хозяйкой в своем доме. Как ни крути, а главная здесь толстушка Полина — жена Игоря. Лида элементарно отрывалась, оформляя их спальню.

Единственным ее настоящим страданием был отец. Обладая бесконечно мягким характером, она терпеливо сносила все его упреки, а он, чувствуя безнаказанность, словно специально тиранил ее больше всех.

— А ты как? — спросила Лида.

Ее черные глаза смотрели на него все с той же юной непосредственностью, которая его так тронула при первой встрече. Для него, студента-старшекурсника, она казалась недосягаемой звездой. Тихая, как омут, в бордовом длинном платье, черными волосами, смуглой кожей, она походила на испанку, чей темперамент скован жесткими правилами веры и этикета. В поношенной старой куртке, он казался грузчиком рядом с аристократкой и однажды на шумной студенческой вечеринке совершенно случайно узнал, что Игорь ее брат. Они были такие разные: Игорь острослов, шатен с зелеными глазами, а она — нежное существо, молчаливое и немного меланхоличное. Лида и сейчас такая же.

Валера подошел, присел и положил голову ей на колени.

— Нормально.

— А что там у Саши? — любопытничала Лида.

— Дочка его, похоже, рожать собралась.

— Рожать?! — В недоумении жена почти вскрикнула. — Как рожать?!

Через мгновение в ней проснулся врач.

— Почему она мне ничего не сказала?

— Да она и сама не знала, что случилось.

— Как не знала? Я же ей противозачаточные…

Она все поняла.

— Немедленно на осмотр. — Лида хлопнула ладошкой по краю кровати.

— Я думаю, она сама скоро к тебе придет. В любом случае.

Валера поднял голову и заглянул жене в глаза:

— А у тебя как день прошел?

Она пожала плечами и, немного помолчав, ответила:

— Нормально. На работе все было в порядке.

— А дома? — не унимался тот. Лида, опустив глаза, сказала:

— Все как обычно.

— Знаешь, не хотелось заранее говорить, но… — осторожно начал Валера. — Есть хорошее известие… У нас накопились деньги. И если все будет в порядке, то через некоторое время мы сможем построить свой дом. Сейчас можно купить землю и начать строительство, но закончить сможем не сразу. — И, понизив голос, закончил: — Мы сможем основать наш дом. Дом Огаревых.

— И ты все это время молчал?! — так же шепотом, распахнув свои черные испанские глаза, возмутилась жена.

— Ситуация щекотливая получается… Я не могу купить землю, которая находится напротив нашего дома. Ее уже купили. И в земельном кадастре сказали — очень давно, так давно, что хозяина разыскать нет возможности. А понимаешь, строить дом в другом месте — это выглядит так, словно мы хотим выйти из клана. А мы ведь этого не хотим? — спросил он у нее все так же шепотом. Она нахмурилась и стала похожа на серьезно задумавшегося котенка.

— Нет, — ответила жена после паузы. — Я, по крайней мере, точно не хочу.

— И я не хочу. — Он скорчил страдальческую гримасу. — Видишь, получается неразрешимый вопрос. Из клана мы уходить не хотим, а дом основать желаем.

— Но может быть, стоит поговорить с Сашей? — с надеждой в голосе спросила Лида.

— Конечно, стоит, — задумчиво сказал Валера. — Надо только момент подобрать. Сейчас, боюсь, не время.

Они замолчали

— Валерка, — тихо-тихо позвала Лида. — Я тебе хочу тайну раскрыть.

— Семейную? — поинтересовался Огарев.

— Ну, почти. Помнишь, когда мы поженились, я с отцом разговаривала, долго? Ты еще спрашивал, чего мы там секретничали.

— Не помню, — честно признался Валера.

— Ну и не важно. — Лида встала, прошлась по комнате, зачем-то посмотрела в окно. — Сейчас, погоди…

Она подошла к столу, начала выдвигать ящики, переворачивать хранящиеся там бумаги.

— Неужели потеряла? — в отчаянии бормотала она. — Неужели потеряла?

Наконец ее поиски увенчались успехом.

— Ага! — обрадовалась она. — Вот смотри!

И протянула Валере… Он не поверил своим глазам, хотя с первого раза узнал разноцветную бумагу свидетельства о праве собственности на землю.

— Лидка! Солнышко мое! Это же…

— Да, да! — сказала Лида, подлезая под его руку. — Тот самый участок!

— Так чего ж ты молчала?!

— Понимаешь, — она зарылась лицом в его свитер, — мне отец деньги дал тогда. Но не для этого, а так, на жизнь… и все такое. А я… В общем, даже не знаю, что на меня нашло. В результате мы имеем кусок земли прямо около остальных домов… Вон там.

Лида ткнула в окно, в ветер, рвущий темноту ночи.

— А я недавно с Сережкой говорил, — прошептал Огарев, целуя волосы жены. — Где был, спрашиваю. У девочки, отвечает. Я ему, мол, приводи, посмотрим. А он: куда, говорит, мне ее приводить? В комнатушку? Я еще тогда задумался так… Дом должен быть. Свой дом. Как все странно складывается.

За окном снова пошел снег.

Санкт-Петербург.

Начало февраля

В Северной столице Денис Рогожин лег на дно. Уцелевшая часть его банды затаилась вместе с ним.

Тут, на берегах Балтийского моря, действовали свои законы. Екатеринбургские проблемы уже не считались. Кому какое дело, что произошло с достаточно молодым и резвым Денисом где-то за Уральским хребтом? Дело прошлое. Ведь если человек сука, то он свое нутро везде покажет. А если нет, то у него есть шанс начать все заново.

В Питере Рогожину даже понравилось.

Тут работали серьезные люди. Отожратыми животами не трясли. Если золото носили, то по делу, со смыслом. Да и с оружием бугры явно дружили.

— Можно жить, — бормотал Рогожин, засев с приближенными молодцами в ресторане и поглядывая на столики, где обедали серьезные люди. — Можно жить.

— Только скучно, — пробасил кто-то из окружения.

— Ну, — отмахнулся Денис, — это мы исправим. Не большая беда.

Рогожин наслаждался Питером. Ему нравились каналы, мосты, старые дома. Денис любил питерскую толпу. Всех этих людей, которые толкаются, спотыкаются, бегут, стоят, опаздывают, спешат. Тут все казалось другим. Незнакомым, новым. Рогожин ощущал себя настолько чуждым в этой атмосфере, что получал от этого удовольствие.

Однажды во время прогулки Дениса остановил цыганенок. Охрана, проморгавшая шустряка, сделала шаг вперед, но босс остановил их.

— Тебе чего?

— Пайку хочешь? — спросил чумазый мальчишка. — Зеленка.

— Пайку?.. Почем? — Рогожин полез за кошельком.

— Дешево, — ответил цыганенок. — Две сотни.

Денис, не глядя, сунул парнишке деньги и взял пакетик с зеленкой. Яркая, кислотно-зеленая трава лежала на ладони.

— А еще у тебя есть? — спросил Рогожин.

— Есть. А надо?

— Надо. Сведи-ка меня со старшим. Дело есть.

Цыган в Питере не любили. Не любили простые люди. И не любили те самые бугры, в число которых так старался попасть Денис. Неприязнь к этому кочевому народу складывалась из множества факторов. Хрестоматийные грязь, воровство и бродяжий образ жизни уже никого особенно не удивляли. Но основной причиной всенародной нелюбви к цыганам были наркотики. Таборы больше напоминали лаборатории на колесах, где изготавливался едва ли не весь спектр наркотических веществ. Причем качество было весьма и весьма сомнительным. Поэтому даже те, кто занимался дурью, с цыганами старались не связываться.

Рогожин легко нарушал гласные и негласные запреты. Фактически для него не существовало ничего подобного. Денис умел, когда хотел этого, выходить к нужным людям, внушать им уважение и доверие.

Буквально через два рукопожатия Рогожин вышел на барона.

Этот цыган буквально сошел с киноафиши. Седая короткая борода, курчавые, на вид как проволока волосы, цепкие глаза из-под кустистых бровей, глубокие морщины. Если к этому добавить красную рубаху с широкими рукавами, толстый пояс и сапоги, то портрет Будулая становился полным.

Барон дураком не был. Он понимал, что одним вольным напористым ветром, пестрой степью да гаданием по руке сыт не будешь. Ему нужен был человек, который ввел бы его товар в огромный Питер.

— А не боишься? — спросил барон у Рогожина.

— Я?

Барон развел руками: извини, мол, и потащил гостя, с которым был знаком уже неделю, к стоянке большегрузных автомобилей. Там, в огромном рефрижераторе, была размещена лаборатория.

— Заходи, — кивнул барон. — Тут все есть…

Несколько курчавых голов повернулись в сторону распахнувшейся двери. Охрана равнодушно смотрела на вошедших.

— Все, что хочешь, в любых количествах. — Барон прошел мимо столов с пробирками. Мимо белых фартуков. Мимо гудящих морозильных камер. — Тут, здесь и сейчас, героин. Синтетический товар. Втыкает…

Цыган зажмурился.

— Пробовал? — хмуро спросил Рогожин.

— Нет. — Барон покачал головой. — Не увлекаюсь.

— Так откуда ж знаешь? — Денис усмехнулся.

— Хочешь проверить?

— Я что, выгляжу как наркоман?

— Э-э… — Цыган поднял ладонь. — Я вижу, что ты не употребляешь дрянь. Я с наркоманами дел не имею. Не надежно. Пойдем, кое-что покажу.

Барон подхватил со стола пакетик, и они вышли.

Денис не сильно удивился, когда цыган привез дорогого гостя в публичный дом. Свой, цыганский.

Мимо узеньких комнатенок старой, заброшенной общаги, мимо девочки, увлеченно делающей минет кому-то в коридоре, мимо дешевого, грязного бардака они вошли в помещение, где царили ковры. На стенах, на полу. В темноте Рогожину показалось, что и на потолке. Повсюду. Ковры, подушки. Все мягкое, пестрое.

— Садись, Денис. — Барон плюхнулся на подушки. — Девочки!!!

В комнату кто-то вошел, мягкие руки обвили шею Рогожина.

— Барон, ты не обижайся, но… — начал было гость.

— Не переживай. Девочки качественные, для себя держу, — перебил его цыган. — Давайте сюда малышку.

В комнату вошла молоденькая толстушка.

— Держи, Лена. — Барон кинул героин девушке. Та не поймала. Бросилась на пол, жадно ища драгоценный пакетик.

Потом была свечка, подкопченная ложечка, машинка. Укол.

Глядя, как извивается в полутьме комнаты полное, киселем вздрагивающее тело, Рогожин понял, за что питерские не любили кочевников.

Но цыгане были необходимы Денису.

Под Санкт-Петербургом.

Февраль 2025 года

Дом Полянских

Они поженились пять лет назад, через год после окончания университета. И это можно было бы назвать браком по расчету, если бы не их нежная привязанность друг к другу. Супруги очень хорошо понимали, что такое семья. Работая вместе в одной юридической конторе, они слишком много сталкивались с разводами и знали, к чему может привести слепое, всепоглощающее чувство. Лариса с присущей всем женщинам подозрительностью до сих пор переживала: можно ли считать браком союз, заключенный по расчету, если он основан на разуме, а не на бурных чувствах?

Доверие. Камень преткновения множества семей. И самая главная основа. Кирпичная стена, за которой близкие друг другу люди чувствуют себя в безопасности. Лариса понимала, что недоверие — это скорее женская болезнь, нежели мужская. И длится она веками. Мужчина-самец стремится к полигамии. Частая смена партнерш — залог многочисленного здорового потомства. Женщина же, понимая необходимость присутствия рядом сильного защитника, всеми силами старается его удержать. Так и детей воспитать проще, и за будущее можно не сильно беспокоиться. Мужик мамонта завсегда в пещеру притащит.

А иначе… до голодной смерти недалеко. Ведь надо и детей поднять, и самой прокормиться, и от медведя кто-то должен оборонить.

«Моногамия, — как-то сказал Миша, — это такой пещерный пережиток, который более продвинутые в этом смысле арабы уже изжили».

Арабы, может быть, изжили, но вот Лариса так и не смогла.

День за днем ее грызла ревность. Беспочвенная, а потому наиболее опасная. Как паразит, питающийся страхами и сомнениями своего хозяина. Дурное это и гадкое чувство боролось в Ларисе с доверием, порожденным разумом и любовью к мужу.

«Не стоит так себя накручивать», — думала она, чувствуя уколы стыда.

Сверху, из комнаты дочери, доносилось чье-то хриплое пение.

Пятилетняя Наташа, укладывая куклу в кровать, слушала очень старую постановку «Алиса в Стране Чудес», совсем недавно выпущенную на DVD.

Лариса поднялась наверх и зашла к ней в комнату.

Наташа подняла голову и просияла. Бросив все игрушки, она подбежала к маме.

— Мама, мама, мамочка! — захлебываясь от накативших эмоций, заговорил ребенок. — У нас сегодня такое было! Я забыла тебе рассказать. Колька и Лешка подрались. И их наказали. — После этого запал кончился, Наташа замолчала, вглядываясь в лицо матери. Какой эффект произвело на любимую мамочку это известие? И как ей самой относиться к этому?

«Чудесное время, — подумала Лариса, — время, когда мать и ее дитя находятся в полной гармонии. Ребенок еще настолько мал, что считает маму своим домом, где тепло и уютно, где нет одиночества и страхов. Жаль, что потом, с возрастом, эти кровные узы истончаются, становятся блеклыми и такой близкий тебе ребенок становится взрослым».

— А почему они подрались? — изображая на своем лице заинтересованность, спросила Лариса.

— Колька возил пожарную машину, а Лешка тоже захотел. А он не дал ему, и Лешка стал драться…

Глядя на своего ребенка, Лариса подумала, что с лица маленькой Полянской можно было списывать все имеющиеся в распоряжении человечества эмоции. Дети маленькие, а чувства большие.

— Ничего страшного, золотко, — успокоила ее мать. — Мальчишки всегда дерутся, если им что-то не нравится. А наказали их потому, что они не смогли договориться. Нужно было либо Коле уступить, либо Леше подождать. — Лариса погладила дочку по темным каштановым волосам. Девочка уселась рядом с ней и стала зевать, устраиваясь поудобнее.

Через некоторое время динамики умолкли. Стало тихо. Наташа уже сладко посапывала рядом с мамой. Стараясь не разбудить, Лариса уложила девочку в постель.

Вернувшись к себе в комнату, Полянская постояла некоторое время в задумчивости. Она не хотела включать телевизор. Для дела, которому она хотела посвятить несколько часов медитации, требовался совсем другой настрой. Она недолго постояла в нерешительности перед стойкой с музыкальными дисками

Через несколько минут комнату затопил шум прибоя, чистая музыка, не отягощенная электроникой.

Лариса вынула из ящика комода небольшую лакированную коробочку. И прежде чем раскрыть, постелила на пол чистую циновку.

Теперь можно было приступать.

Таро.

Удивительный восторг и чувство сопричастности к тайне посещали ее всегда, как она прикасалась к картам. Молодая женщина словно открывала дверь в мир чистых энергий и других цветов. Эти символы дарили ей новую свободу, сквозь их призму люди выглядели совсем по-другому и становились такими понятными и предсказуемыми. Нужно было только открыть свой разум.

Сложившаяся в обществе догма о том, что карты Таро используют для предсказаний («Слово-то какое… неправильное», — подумала Лариса), казалась ей ложной. Только человек непосвященный, не касающийся мог дать такое определение. Разве можно использовать инструмент так грубо?! Все равно что гвозди забивать микроскопом, несмотря на банальность этого затасканного сравнения.

Карты вкладывают в руки обратившегося к ним предзнание. Хрупкую прозрачную материю. Ее можно бездарно разбрызгать, а можно полить в нужном месте и получить результат. Оракул никогда не дает готового решения, только возможные линии развития каких-то, может быть, еще не свершенных действий. Нужно только выбрать. Хотя, может быть, это и есть самое трудное.

Поэтому Лариса никогда не пользовалась картами для других. Никакие слова не могли передать другому человеку, как нужно видеть, чтобы действительно использовать предзнание.

Чем точнее задашь вопрос оракулу, тем четче получишь ответ. Полянская провела ладонью по циновке. «А может быть, вообще не задавать никакого вопроса? — подумала Лариса. — Тогда я получу информацию, которая, по мнению оракула, более важна».

Вокруг центральной карты уверенно легли другие, складываясь в Кельтский Крест. «Интересно, а почему все-таки именно Кельтский Крест? — в очередной раз задалась вопросом Лариса. — Ведь Таро изобретение юга, а кельты рождены севером».

Знаки и символы, словно на ткацком станке, плели тонкую призрачную ткань будущего. Всего один день активных действий, и картина может измениться в совершенно противоположном направлении.

Лариса буквально чувствовала, как ее кожу омывают еще мягкие, не сформировавшиеся события. Руки скользили в светящемся тумане, выбирая на ощупь. Нужные карты были другие: шершавые и колючие.

Заканчивая расклад, Лариса взяла последний рисунок и посмотрела на полученный ответ. Молодая женщина впивалась взглядом в символы, стараясь погрузиться с головой в начертанную оракулом линию. Каждая карта была дверью во вселенную.