— Извините, я не отвлекаю вас? — с изысканной вежливостью спросил кто-то у него за спиной.
      Ллевелис обернулся и увидел молодого человека в преподавательской мантии, прожженной и залатанной в паре мест.
      — Если вы не располагаете сейчас временем, то я охотно…
      — Нет, нет, я располагаю! — завопил Ллевелис.
      — Видите ли, я Кервин Квирт, — сказал молодой человек. — Дело в том, что я… Простите, куда вы направлялись? В Винную башню? Могу я проводить вас… с вашего позволения?
      Тут Ллевелис внезапно понял, что с ним случилось. Он забрел в башню Бранвен, и, пока он бегал внутри нее, она плавной походкой переместилась из Южной четверти в Северную.
      — А вы правда можете восстановить кого угодно из пепла? — не успев опомниться, брякнул он.
      Кервин Квирт изумленно воззрился на него.
      — А, восстановление из пепла! — рассмеялся он. — Нет, мы, собственно, занимаемся реконструкцией тканей исчезнувших видов животных и растений на основе изучения их биохимического состава по сохранившимся останкам. Речь идет об анализе органических соединений, не более того… но традиционное название предмета, вы правы, вводит в заблуждение, — он улыбнулся. — Возможно, тот, кто так его назвал, на заре средних веков, действительно собирался что-то восстанавливать…
      — Но вы… Говорят, у вас на лекциях… творится что-то несусветное, — осторожно подбирая слова, сказал Ллевелис. — Будто какие-то… взрывы сверхновых звезд происходят… э-э… прямо в классе.
      — Это, вероятно, кто-нибудь попал ко мне на морфологию облаков и закатов. Возможно, на какие-то ураганные явления, — перебирая в уме варианты, сказал Кервин Квирт. — Может быть, даже смерч. Но я о другом. Мне показалось, что вы не жалуетесь на состояние камина в вашей комнате только лишь из деликатности. В действительности его ведь не чистили уже сотню лет. Я думаю, я как куратор имею право задать этот вопрос: вы не мерзнете по вечерам?
      Очень скоро первокурсники перестали бояться Кервина Квирта. Немалую роль в этом сыграло и то, что они больше не ходили к нему на лекции.
 

* * *

 
      Змейк, преподаватель химии, был малоэмоционален, и обожание студентов скользило по нему, не задевая. Прилипнуть к Тарквинию Змейку таким же образом, как, например, к Мак Кехту, было невозможно: к нему ничто не липло. Змейк поощрял учеников к теоретическому эксперименту, а затем беспощадно комментировал то, что видел:
      — На выходе у вас это соединится вот с этим и грянет, я полагаю, взрыв? — мимоходом замечал он. Гвидиона поражало то, как Змейк ухитряется, едва взглянув в их тетради, так точно описать сущность происходящего. Змейк умел, без задержки проходя между рядами, бросать на ходу:
      — И тут вы, Горонви, сын Элери, оказываетесь с ног до головы в липкой черной жидкости, которая образовалась у вас оттого, что вы неверно разделили на четыре и не учли свойств первого элемента.
      Проходя мимо Афарви, он, почти не глядя в его тетрадь, заметил вскользь:
      — Последние пять минут вы дышите метаном. И по полу лаборатории течет вот эта часть вашего химического уравнения, про которую вы совершенно забыли.
      Мельком задержав взгляд на Двинвен, грызущей перо над химической задачей, Змейк проговорил:
      — Ваш эксперимент очень смел, но хочу предупредить вас, что полученное вами фосфоресцирующее вещество возгоняется и оседает на лицах собравшихся.
      Иногда Змейк выражался загадочно. Так, заглянув однажды в бумажные вычисления Энид, он походя сказал:
      — Руки.
      — Что руки? — испугалась Энид.
      — У вас красивые руки, — скривился Змейк. — Между тем вы запутались на втором этапе вычислений, и если я что-нибудь смыслю в химии, вы вот-вот получите атомарный кислород. Мне жаль ваши руки, он оставляет страшные рубцы.
      — Ой, — сказала Энид и густо зачеркнула все написанное.
      Вообще, чем опаснее была ситуация, тем более краток был Змейк. Поэтому когда один раз, задержавшись на миг возле Гвидиона с его сумбурными расчетами, Змейк сказал: «Ха», Гвидион втянул голову в плечи, уверенный, что он ненароком получил как минимум мгновенно убивающий радиоактивный изотоп, и ему конец. Однако Змейк сказал лишь: «Усложним задачу», — и быстро начертал в тетради Гвидиона другое уравнение, много сложнее только что им решенного.
      …Была пятница, урок химии подходил к концу, Тарквиний Змейк собирался дать задание на дом. Мел в его пальцах взметнулся к доске.
      — Страница сорок девять и ее оборотная сторона, — проговорил он. Воспроизведя эти слова на доске, он нетерпеливым жестом распустил класс, вернулся за учительский стол и углубился в собственные записи.
      Ллевелис с любопытством листнул учебник. Оборотная сторона страницы 49 была чистой. Он воззрился на Змейка, однако лицо того ничего не выражало.
      Гвидион, отчаянно надеявшийся договориться сегодня со Змейком о спецкурсе по фармакологии, очень храбро приблизился к нему, прижал руку к сердцу, открыл рот и набрал воздуха в легкие. Если Змейк не станет поднимать на него глаза, подумалось Гвидиону, то он, ей-богу, отважится обратиться к нему. Змейк закончил писать, отложил перо и, не поднимая глаз, исчез.
 

* * *

 
      На занятии по языку зверей и птиц их ждала первая в жизни практика: доктор Рианнон выкопала откуда-то угрюмого старого лиса. Когда Гвидион, запыхавшись, вбежал в кабинет, лис сидел у камина, а Рианнон выталкивала учеников по очереди вперед, делая им знак начинать беседу, и по виду ее ясно было, что не меньше половины выводка ее воспитанников уже осрамилось. Лис был исключительно мрачен, озабочен чем-то своим и неразговорчив. Никакая улыбка на его длинной морде и не ночевала. Морвидд, дочь Модрон, стояла перед высоким гостем, бледная от волнения, и лепетала что-то, подвывая, но уже было ясно, что завязать хоть сколько-нибудь стоящую беседу ей не удастся. Действительно: лис смотрел на нее одним только глазом, с величайшей мрачностью.
      Гвидиону стало неловко. Подойдя, он опустился на четвереньки, оттолкнул носом Морвидд, поджал пальцы, чтобы спрятать ногти, и скромно уселся перед гостем на ковре, избегая смотреть выше черных чулочков на его лапах, чтобы соблюсти субординацию. Так сидел он не одну минуту. Наконец почтенный посетитель удостоил его обнюхиваньем, и тогда Гвидион сказал на хорошем лисьем:
      — Да будет здорова ваша супруга и все ваши детки, и пусть будет больше запасных выходов в вашей норе и меньше охотников в красных куртках у нас в Британии. Да не потревожит звук охотничьего рожка сна ни одной лисы на этом острове до самых последних времен.
      — Клянусь святым Рейнаром! — старый лис открыл оба глаза. — А вот этот у вас неплох.
      Гвидион повел ухом.
      — Да, этот лисенок… то есть ребенок… он способный, — зарделась доктор Рианнон.
      — Так ты полагаешь, что охота на лис — недостойная забава, я верно тебя понял? — протянул старый лис, вновь обращая свою острую морду к Гвидиону.
      — Более того, я полагаю, что подобное могли выдумать только англичане. При потомках Мата и Придери остров не знал бы такого позора, — и поскольку старый лис принялся в этот момент ловить блох, Гвидион тоже несколько раз щелкнул зубами у себя над плечом, чтобы не выглядеть неучтивым, ибо подчеркнутое неучастие в этом деле можно было принять за намек вроде: если, мол, тут кто и блохастый, то только не я.
      — Да, этот у вас очень хорош, — удовлетворенно кивнул лис. И в качестве поощрения слегка куснул Гвидиона за ухо.
      После этого и остальные осмелели и тоже подошли поближе. Лис пришел в благодушное настроение, разговорился и даже рассказал, как однажды ему довелось устраивать большое красочное представление: выход герцога. Под звук рогов он вывел далеко в поле самого лорда Слиппери, герцога Ноттингемского, со всеми гостями и сворой — с целой сворой гостей, и все в нарядных костюмах, — с доезжачими в красных камзолах, с серебряными охотничьими рожками… эх, да что там говорить! Было же время!.. И вот, старательно исполнив все, что от него требовалось, потратив немало ценного времени, но так и не дождавшись от зарвавшихся гостей ни благодарности, ни должного внимания, он решил всех оставить и уйти не прощаясь, — даже не добегая до опушки леса. Он просто не спеша пролез под корни одиноко стоявшего в поле дуба, где, кстати, начинался один из удаленных боковых ходов его собственной разветвленной норы. В той охоте участвовал гостивший у герцога архиепископ Кентерберийский, который спешился, чтобы лично заглянуть в нору, с досадой хлопнул себя по колену, после чего уже окончательно уронил себя в глазах всего лисьего народа, выругавшись непристойным словом.
      Предупреждая ненужные вопросы, лис снисходительно пояснил, что хотя такие слова, как «шуба», «шапка», «муфта», «воротник» в лисьем языке есть, они считаются некультурными, и их не принято произносить в приличном обществе.
 

* * *

 
      В один прекрасный вечер Мерлин собрал всю школу в парадном зале и произнес самообличительную речь, что он делал всякий раз, когда студенты, по его мнению, нуждались в ободрении, то есть чрезвычайно редко.
      Ллевелис стоял очень далеко от кафедры, с которой выступал Мерлин. До него доносилось:
      — А герцог Лотарингский, который гонялся за мной по всей Франции, чтобы убить меня за то, что я якобы соблазнил его невесту? Да я даже не заметил, как она выглядела! Я просто спасал его от инцеста! Нда. Мы делаем свое дело. А любовь, она хороша для простолюдинов. Где-нибудь на мельнице.
      — Боже, какой ужас! — простонал Ллевелис. — Какой бред! Разве можно такое о себе рассказывать? И, главное, он созвал всю школу слушать это!..
      — Уверяю вас, вы ошибаетесь, — мягко произнес кто-то у него за спиной. Ллевелис извернулся, насколько позволяла давка, обернулся и увидел Кервина Квирта. — Поверьте мне, профессор Мерлин говорит более чем осмысленно. Он говорит важные и интересные вещи.
      Ллевелис стал скрепя сердце вслушиваться. Мерлин тем временем говорил:
      — Вот, к примеру, я. Что я? Заползу куда-нибудь в кусты и помру. И ведь самым нехитрым образом помру, а они начнут: «Скончался… величайший… нашей эпохи…»
      Через две минуты Ллевелис уловил общую нить рассказа, а через три могучая мысль Мерлина начала разворачиваться перед ним во всем своем объеме. Он поразился тому, что мог прежде считать это бредом. Он повернулся поблагодарить Кервина Квирта, но того уже не было.
 

* * *

 
      Небрежное отношение Мак Кархи к самому себе до сих пор не позволяло ему предположить, что он может быть для кого-то кумиром, однако когда Мерлин разжевал ему эту мысль, гибкий ум Мак Кархи достроил всю остальную картину, и он ужаснулся собственной черствости в отношении Бервина, сына Эйлонви. Когда на очередном уроке поэзии Бервин произнес «и сонные леса в Лох-Килле» и остался смотреть расширенными глазами на появившуюся посреди класса большущую лису, которая, зевая, укладывалась на пол, Мак Кархи очень деликатно сказал:
      — Я подумал о дополнительных занятиях с вами, Бервин. Это крайне привлекательная мысль.
      Бервин испуганно съежился.
      — Мой кабинет в башне Энтони… ну, вы знаете… за рыцарем в доспехах, который скрипит, как немазаная телега. Завтра в четыре.
      Бервин кивнул и записал у себя в тетради: «среда, 4 ч.», и было видно, как дрожит его рука.
      — Будет чай со сливками, — сказал Мак Кархи с ободряющей улыбкой. Бервин поднял на него испуганный взгляд, в котором явно читалось, что уж чая-то он никак не заслужил. Мак Кархи твердой рукой убрал привольно разлегшуюся лису и повел урок дальше.
 

* * *

 
      У Кервина Квирта была одна загадочная черта: несколько раз в год он получал какое-то известие и ненадолго уезжал с совершенно убитым видом, не беря с собой почти никаких вещей. Потом он возвращался с видом человека, пролежавшего неделю в гробу, и все шло, как обычно. Правда была в том, что Кервин Квирт, происходя из ужасно аристократической семьи, не позволял себе расстраивать родителей и скрывал от них, что работает школьным учителем, чтобы их не хватил удар. Он успешно скрывал это уже триста лет, однако любой его отъезд домой мог оказаться отъездом навсегда, — если бы вдруг в родовом замке прослышали, что он вовсе не гостит у приятеля в горах Шотландии и еще менее того развратничает за границей. Кервин раз и навсегда решил для себя, что если известие об истинном положении дел дойдет до родителей, он разорвет все связи со школой, останется с ними и будет утешать их до старости. Помня слова, слышанные им в шестнадцать лет: «Никогда не забывай свое происхождение, сын мой, и не опускайся до недостойных занятий», — и относясь к отцу и матери более трепетно, чем многие послушные сыновья, Кервин Квирт, тем не менее, не видел своей жизни без науки и преподавал так, что у него на лекциях воспламенялись даже негорючие материалы. Всякое приглашение на домашнее торжество вызывало у него содрогание. Когда он уезжал на два дня, Мерлин на всякий случай прощался с ним навсегда и назначал ему замену до конца года. Когда Мерлин ворчливо спрашивал его по возвращении: «Ну, чем вас на сей раз развлекали в замке Лланэшли?», нужно было видеть, с каким выражением лица Кервин Квирт отвечал: «Лисьей охотой». Кервин Квирт, который стократно умирал при мысли о том, что может не увидеть больше своих учеников, в течение двух дней изображал легкомысленного молодого человека, который не в состоянии спокойно отстоять мессу, не трогая прихожанок за все места, который в жизни не поддержал ни одного разговора, кроме как о конских бегах, и который может ухнуть на перстни с камеями еще и не такую сумму. В действительности Кервин Квирт все аксессуары покупал уже дорогой, наспех и с гримасой отвращения на лице, и переодевался в модный на данный момент костюм в привокзальном туалете. Все это поистине исчерпывало. В школу он возвращался, как возвращаются домой, и измученно сообщал коллегам, что на этот раз пронесло. Родители же его были людьми очень крепкими и жизнерадостно выражали желание видеть своего наследника вновь и вновь.
 

* * *

 
      В который раз на уроках истории Ллевелис пытался блеснуть, и неизменно из этого получалось нечто обратное его замыслу. Зная все до единой летописи, жития и анналы, он легко и изящно садился в лужу.
      На последнем уроке истории Мерлин, говоря о герцогине Игрейне, вконец зарапортовался, велел всем вырвать из тетрадей последний лист и спросил, кто мог бы вместо этого четко и внятно изложить все, что следует знать о борьбе короля Утера с супругом Игрейны, герцогом Корнуольским.
      Ллевелис решил, что настал его звездный час. Он поднял руку, был вызван, встал, расправил манжеты у мантии и, рассудив, что его повествование только выиграет, если он изложит всю тонкую подоплеку этой распри, начал:
      — Еще задолго до вторжения римлян в Британию…
      — Дитя мое, чувствую, что вы пошли по моим стопам, — бесцеремонно перебил его Мерлин. — Со мной однажды тоже вот такая вышла промашка. Помню, один очень верный приверженец короля был казнен как изменник. А все оттого, что я не успел объяснить, кто он такой. Прибежать-то я прибежал, а объяснить не успел. Я еще издали, подходя к плахе, начал речь о вреде смертной казни. Ну, как положено, пробежался по эллинам, перешел к римлянам… притянул за уши отцов Церкви… Словом, когда я дошел до современной схоластики, голова уже слетела с плеч.
      Мерлин повертел на пальце кольцо с малахитом и, видя, что все ошеломленно молчат, добавил:
      — Да. Чтобы пасть с должным треском, надо все-таки иметь до этого некоторый вес.
      Разумеется, после этого Ллевелис забыл, зачем он вставал с места.
 

* * *

 
      В середине своего полуночного урока архивариус Хлодвиг жестом фокусника извлек древнейший список саги «Безумие Суибне», «с отвращением выполненный монахом О’Клери», как гласила приписка в конце манускрипта. Все взбодрились и стали щипать друг друга, почувствовав, что намечается контрольная работа.
      — Как О’Клери получил пурпурный, бирюзовый и оранжевый цвета, использованные в заставках и буквицах? Полное описание технологии. Кто напишет «раздавил комара» или «пролил сидр», на того я найду управу, — беззлобно пригрозил Нахтфогель. — Затем составите бестиарий, — велел архивариус и, полагая, что засадил тем самым всех за работу, принялся готовить себе кофе на каминной решетке.
      Все тут же безотрывно вперились в глоссы и примечания на полях рукописи. О’Клери был истинным сыном своего народа, мрачноватым и беззаботным. «Что-то покойники мерещатся, и голова с утра болит, — доверительно начинал он приписку на полях справа. — Вчера ночью подрались с отцом О’Лири из-за природы Троицы…» Оторваться от творчества безвестного О’Клери было невозможно. Вся жизнь монастыря, ожидающего со дня на день нападения викингов, вставала перед глазами.
      Гвидион честно попытался отвлечься от глосс. Он нетвердо помнил, как получить пурпур, однако, собравшись с мыслями, начерно набросал: «Истолочь в ступке высушенные цветы наперстянки с раковинами индийских моллюсков, затем растереть их на плоском камне с яичным желтком до консистенции сметаны, а белок взбить, смешав с отваром из змеиных выползков…»
      — Э, э. Так ведь могут и сжечь за колдовство, — ненавязчиво заметил Дилан, сын Гвейра, заглянув ему через плечо.
      «Во времена моей молодости, — продолжал на полях О’Клери, — любой знал наизусть эту прискорбную сагу, и никто ее не переписывал. Нынче же младшее поколение ничего не помнит, дошли до ручки».
      Керидвен, уже принявшаяся за составление бестиария, толкнула Гвидиона локтем в бок и показала на одну из заставок:
      — Как ты думаешь, это Птица Рух? — спросила она шепотом.
      — Это явление Духа Святого, — твердо отвечал Гвидион, воспитанный в строгости и имевший наметанный взгляд на такие вещи.
 

* * *

 
      — Коварство Змейка неописуемо, — вяло сказал Ллевелис, еще раз освежив в памяти задание по химии, и упал как подстреленный на кровать. Пока он подбирал на лютне мелодию «Гвендолен», Гвидион, забравшись с ногами на сундук, честно корпел над заданием. Потом он стукнул себя по лбу, еще раз рассмотрел чистую страницу в учебнике и пошел на кухню.
      На кухне всем заправляли хлебопечки. Это были такие маленькие толстые тетушки, обычному человеку чуть выше колена, в голландских чепцах и передниках, похожие друг на друга и ворчливые. Они брали на себя всю работу по хозяйству, в том числе и стирку, и даже пошив обуви по мерке, а почему назывались именно хлебопечками — никто не знал. Взамен они требовали должного к себе уважения, а также очень радовались, когда им дарили обычные булавки. Дареные булавки они закалывали на чепец. Гвидион попросил у них горсточку соли, и две хлебопечки, встав на стол и взявшись с двух сторон за полотняный мешочек, с ответственным видом принялись трясти его над подставленной ладонью Гвидиона. Он оглядел кухню и заметил, что в дальнем углу одиноко сидит Тарквиний Змейк перед тарелкой с остывшим омлетом. Змейк, опустив подбородок на сплетенные пальцы, некоторое время молча смотрел в огонь кухонного камина, потом встал и вышел. Гвидион, зажав в кулаке горсть соли и на ходу поблагодарив, кинулся за ним, надеясь переговорить о спецкурсе. В коридоре Змейка не было. Гвидион посмотрел на север и на юг, выругал себя за нерасторопность и побрел к себе в комнату, где посыпал солью чистую страницу и не особенно удивился, когда увидел, что на ней проступают фиолетовые буквы: прозрачное вещество, формула которого давалась на странице 49, вступало в реакцию с хлоридом натрия.
 

* * *

 
      Бервин, сын Эйлонви, тихонечко поднимался по лестнице к двери кабинета Мак Кархи, не понимая, как же это у него хватит духа в нее постучать. Бервин видел в Мак Кархи великого ученого, тонкую натуру, человека, погруженного в научные изыскания. Сам Мак Кархи видел в себе безалаберного шалопая и ветреника, погруженного страшно сказать во что, и старался только не привлекать внимания учеников к тому, во что он погружен. Когда Бервин постучался к нему в кабинет, он отложил игривый роман XIV века с фривольными миниатюрами и пододвинул к себе научный труд по метрам и размерам.
      В кабинете Мак Кархи со скрещенными ветками рябины над дверью, за которые Мерлин давно выговаривал ему как за хулиганство, царила атмосфера непринужденного оживления. Толкаясь, три хлебопечки пытались почистить ковер, ворча на Мак Кархи, чтобы он поднял с пола свитки с поэмами, каменные плиты с текстами и свои ноги. Мак Кархи отшучивался, поднимал тяжелые плиты, угощал хлебопечек сушеными яблоками и под конец вручил им целую связку булавок на шнурке.
      — Да, Бервин, как я рад вам, входите! — сказал он, почесывая голову всей пятерней в размышлении, куда он подевал остатки чая. В результате он заварил вместо чая какие-то травы, одолженные ему Блодвидд, доктором ботаники, про которые он забыл, для чего они были нужны; травы внезапно оказали снотворное действие, и они с Бервином проспали до глубокой ночи. Через семь часов они одновременно очнулись в креслах друг напротив друга. За окном горели огоньки в домах Кармартена и огни бакенов на реке Аск.
      — Так, ну, чайку попили, — сказал Мак Кархи.
      Они поглядели друг на друга и начали хохотать. Это недоразумение как-то прибавило непринужденности обстановке. Описав широкий круг над рекой, на подоконник присел архивариус Нахтфогель и, недовольно щурясь от обилия света в комнате, забубнил:
      — Вот та рукопись, Оуэн, что я дал вам в прошлый раз, была немного повреждена по краям, а в особенности на сгибах…
      — Я буду крайне осторожен, милейший господин Хлодвиг, край-не, — любезно заверил его Мак Кархи. — Прошу простить, у меня сейчас ученик, — и он захлопнул окно.
      Бервин, восхищенным взглядом следивший за Мак Кархи, вспомнив, зачем он здесь, стал копаться в сумке, вытягивая тетрадь с записями. Тяжело вздохнув, он попробовал прочесть строфу-другую из Финна, над которым бился всю ночь. Он замолчал безо всяких просьб со стороны Мак Кархи, и губы его задрожали.
      — Да что вы, Бервин, — сказал Мак Кархи. — Вы чудесно читаете. Если бы вы знали, как я пою!.. И потом, вы знаете, ведь есть тексты, которые и я совершенно не в состоянии прочесть! — обрадованно спохватился он. — Да, да, вот, например, поэма Кетарна, сына Аэда, посвященная приходу зимы. Это очень сложный текст. Где же она? — он стал перебирать все подряд на книжной полке. — А, вот! Поэма четвертого века, с лакунами, и даже после восстановления Джерарда Мерфи в ней сам черт ногу сломит. Язык тяжелейший, аллитерации — не дай бог… Старая филидическая школа… Да что там говорить! — он махнул рукой, увлекшись. — Вот смотрите. Клич диких гусей над соленой водой, поник рыжий вереск в горах… Взгляните на эту лакуну в четвертой строфе, Бервин, — ни одно из предложенных восстановлений ни в какие ворота не лезет!..
      И Мак Кархи начал читать поэму, нараспев и очень медленно, потому что быстрее не мог; Бервин подался вперед, потом привстал с кресла, безотчетно пытаясь повторять слова, потом осекся и стал повторять за Мак Кархи единственным доступным для себя способом, — последовательно перевоплощаясь во все, что называл в поэме Кетарн. Он взлетел черным дроздом, рассыпался ягодами остролиста, встряхнулся, превратился в снегиря, прыгнул несколько раз на своих птичьих лапах, поозирался в облике оленя, отбившегося от стада… Мак Кархи добрался до строфы:
 
Крик ястреба краткий — и в щель меж корней
От страха скрывается лис, —
 
      Бервин, увлеченный поэмой, быстро, не думая, перевоплотился в ястреба и в гонимого лиса и, не заметив того, что Мак Кархи замолчал, по инерции превратился последовательно в двух фазанов, самца и самку, а потом растянулся на спинке кресла в виде пятнистой лесной рыси с коротким хвостом и снова принял собственный облик.
      — Почему вы замолчали, учитель? — поинтересовался он.
      — Здесь дальше нет текста, — несколько озадаченно отозвался Мак Кархи. — Здесь идет лакуна, «из чащи ветвей» — и большая лакуна до конца.
      — Но здесь же ничего другого не может быть, кроме фазанов и рыси, — засмеялся Бервин. — Смотрите. Вот ястреб, — он быстро продемонстрировал, — теперь лис, — он огрызнулся и посмотрел злобно, — и дальше просто ни во что другое невозможно перейти, только в фазанов… Смотрите, вот самец… и самочка. И рысь. Она их спугнула. Понимаете, вся эта строфа… это как бы одно. Это же одно целое!
      — Подождите, я посмотрю по аллитерации, — неподдельно оживился Мак Кархи. — Да, это сюда встает. На пару фазанов из чащи ветвей… чего-то какая-то рысь… По ассонансу судя, там что-то с «ра» ударным. Бервин, умоляю вас, превратитесь еще раз в рысь.
      Бервин еще раз превратился и растянулся на спинке кресла. Мак Кархи посмотрел на него, сказал: «Таращится», — и схватился за перо. Потом еще раз вскинул глаза на Бервина и добавил: «Пестрая. На пару фазанов из чащи ветвей // Таращится пестрая рысь», — и сел, потирая лоб.
      — Бервин, кажется, вы восстановили одно из самых темных мест в поэзии четвертого века, — сказал он.
      — Я? — искренне удивился Бервин. — Что вы, учитель! Я этой поэмы и в глаза не видел!..
      — Но воплотиться после лиса получается только в фазанов? — рассматривая его непростым взглядом, уточнил Мак Кархи.
      — Во всяком случае, там птичье воплощение, — задумался Бервин. — Да нет, что я говорю! Только в фазанов. Честное слово. Попробуйте сами.
      — Дело в том, Бервин, — радостно сказал Мак Кархи, — что я и вполовину так не владею искусством метаморфоз, как вы. Поэзия Туата Де Дананн вызывает к жизни названные образы, но когда замолкаешь, они перестают появляться. Все восстанавливали эту лакуну с карандашом в руках, и только вы догадались сделать это таким способом!..
      Бервин, совсем опешивший от таких слов, благоговейно заглянул в поэму, которой до этого не решался и коснуться.
      — Боже мой, — сказал Мак Кархи, уступая ему книгу, — ведь чтобы сделать то, что вы сделали, надо очень тонко чувствовать поэзию!..
      — Большой тонкости во мне нет, — смутился Бервин. — Просто Кетарн, сын Аэда… очень гармоничен.
 

* * *

 
      Доктор Зигфрид Вёльсунг, высокий, суховатый, с истинно немецкой внешностью, раз в неделю, по четвергам, вел драконографию, где требовал от студентов безукоризненной точности описаний и соблюдения формы вплоть до запятой. В классе, где со стен смотрели наглядные пособия с изображением всевозможных видов драконов, первокурсников поначалу охватывала некоторая робость. Доктора Вёльсунга почему-то очень легко было представить себе в доспехах, темных и непробиваемых, пальцы его во время объяснений стискивались на спинке стула, как на рукояти меча, и когда он говорил, что не надо без особых причин пользоваться ни курсивом, ни тем более двойным выделением, все понимали, что действительно не надо. Первый курс писал ему доклады и парафразы, составлял библиографию, конспектировал, реферировал, составлял примечания, комментарии, сноски, списки, резюме, с закрытыми глазами мог перечислить полсотни справочных изданий с точными выходными данными, но при этом полной загадкой для всех оставалось одно — существуют драконы в действительности или нет? Доктор Зигфрид не спешил просвещать их на этот счет. На прямые вопросы он спокойно отвечал с легким древневерхненемецким акцентом: «Когда вы освоите элементарные правила работы со справочными и энциклопедическими изданиями и научитесь составлять библиографию, на которую можно будет взглянуть без боли в сердце, тогда мы посмотрим. От хорошей библиографии еще никто не умирал. Also… А вам, Двинвен, дочь Кинлана, я не советую проявлять излишнее любопытство в отношении драконов, пока вы не уясните себе, насколько неуместно выглядит в библиографии прочерк на месте года издания! Что с того, что в самой книге год издания не указан? Он должен вставать у вас перед глазами, начертанный огненными буквами, как если бы его вырубили топором! — доктор Зигфрид щеголял иногда обрывками валлийских поговорок, обычно не к месту. — Что же до вас, Эльвин, сын Кинира, то я искренне не понимаю, как человек, постоянно пишущий вместо значка параграфа скрипичный ключ, может всерьез интересоваться существованием драконов. В вашей ситуации это, мягко говоря, преждевременно».
      Подозрение учеников относительно воинского облика, проступавшего сквозь будничные черты доктора Зигфрида, было не напрасным. В один из четвергов Зигфрид Вёльсунг раздал ученикам по толстой пачке каталожных карточек с заданием разложить их по алфавиту. Все углубились каждый в свои карточки, где встречались самые разные языки, пиктография, клинопись, тайнопись, по пять имен и фамилий у автора, мутирующие на глазах согласные… наконец, некоторые карточки просто кусались. Словом, было чем заняться. Наступила тишина.
      В это время в класс заглянула Лютгарда, которая зашла поприветствовать Зигфрида, поскольку не видела его с лета. Доктор Вёльсунг при виде Лютгарды мгновенно преобразился, приняв воинское обличье, как будто сошел с неведомого гобелена. Он стал в три раза выше, на нем оказались боевые доспехи, тяжелый шлем и меч у пояса, а голос его стал звучать как колокол. Пол под его ногами прогнулся, стены дрогнули. Он шагнул великанше навстречу и пожал ей руку, для чего Лютгарде все-таки пришлось немножко нагнуться. Зигфрид в устрашающем обличье и неизменная Лютгарда что-то рокотали в вышине голосами, приближающимися по силе к раскатам грома. Первокурсники выронили все карточки, в ужасе полегли под парты и вжались в пол. Они не понимали ни слова, отчего разговор казался им еще страшнее, и только позже, опомнившись, они сообразили, что это был просто очень древний верхненемецкий.
      Когда за профессором Лютгардой закрылась дверь, доктор Зигфрид, снова обычного роста и в черной мантии, вернулся к своему столу, строго постучал по нему указкой и удивленно сказал:
      — Что такое? Немедленно всем сесть за парты. Почему вы лежите на полу? Стоит учителю отвернуться, и начинается хулиганство!..