Школа в Кармартене

Доктор много дней жил в некотором разладе с собой и искал знаки на небе и на земле. В последнее время Рианнон смотрела на него с величайшей внимательностью и интересом, но явно боялась подойти. Мак Кехт радовался и огорчался. Он чувствовал, что ложку он сделал не зря. Но отчего такая опаска была написана на прекрасном лице Рианнон? Быть может, она прочла что-либо о Туата Де Дананн? В истории его народа были скользкие моменты и не совсем приятные личности, в первую очередь он сам, рассуждал Мак Кехт; но Рианнон, несомненно, знала детали его биографии задолго до того, как пришла к нему; вряд ли это могло явиться для нее новостью; о нет.
      — В самом деле не мешает заняться этими ламами, — внезапно сказал себе Мак Кехт. — Ведь вакцинация обходит их уже несколько веков.
      …Через неделю Мак Кехт приблизился к Рианнон и с необъяснимой улыбкой сказал:
      — Видите ли, дорогая Рианнон… Я скоро уезжаю в Анды вакцинировать диких лам. Вы не могли бы немного… поднатаскать меня в языке? А то, боюсь, мне придется объясняться с ними по большей части знаками, — усмехнулся он. Рианнон окинула его взглядом с головы до пят.
      — Я? Вас? — спросила она.
      — Да, а что? — растерялся доктор.
      — Ведь лам нужно, вероятно, убедить в пользе вакцинирования, а не просто хватать их за длинную шерсть и поворачивать тем или иным боком? — предположила Рианнон..
      — Да, они… да, — с замирающим сердцем проговорил Мак Кехт. — Если вы не против, пойдемте ко мне, я дам вам материалы… они объясняют сущность вакцинации…
      …Гвидион, который мыл пробирки в подсобной комнате при лаборатории, услышал смех и звук хлопнувшей двери.
      — Если вы не скажете это на четверть тона ниже, вас поймут не просто неправильно, — вас поймут превратно, Диан, — проговорила Рианнон. — Вы хотели сказать, чтобы все разбились на группы по принципу, кто кому приходится прямым потомком, а сказали, чтобы все разбились на группы, — тут Рианнон всхлипнула от смеха, — которые и отправятся прямиком к праотцам!
      — Правда? Я так сказал? — виновато удивился Мак Кехт.
      — Какое там вакцинировать диких лам! Вы не сможете подманить даже домашнюю козу!
      — Да? — смеялся Мак Кехт. — И что же делать?
      — Уговорили. Я еду с вами, — решительно сказала Рианнон.
      — Об этом я не мог и мечтать, — сказал доктор Мак Кехт изменившимся голосом и добавил что-то так тихо, что нельзя было расслышать.
      — А в какой обуви там ходят по горам, Диан? — деловито спрашивала Рианнон.
      — Не беспокойтесь, дорогая Рианнон, вас я буду носить на руках, — долетел голос Мак Кехта.
      Гвидион отряхнул руки от капель, тихо снял медицинский халат, повесил его на спинку стула и бесшумно вышел через другую дверь.
      — Ну почему?.. — недоумевал Ллевелис. — Почему бы тебе не погодить и не уйти минутой позже? Что б тебе было разузнать, к чему все идет?
      — Потому что я студент, и если у преподавателей какие-то дела между собой, какое я могу иметь к этому отношение? — пожал плечами Гвидион.
 
      В марте Мак Кехт и Рианнон на неделю уехали в экспедицию в Анды, и всякий, кому случилось бы видеть, с какой нежностью Мак Кехт поздно вечером в хижине в горах предлагал своей спутнице полюбоваться в его походный микроскоп на его же собственный хромосомный набор — просто так, для развлечения, — согласился бы, что хотя доктору Мак Кехту исключительно не даются традиционные способы ухаживания, ему поразительно удаются нетрадиционные.
 

* * *

 
      Профессор Курои стоял у двери, выхватывал первокурсников из общего потока и ручищей, широкой, как лопата, подгребал их и заталкивал в дверной проем. Когда наконец они были у него собраны, как кролики в садок, он внушительно навис над ними и сказал ласковым, как ему самому показалось, голосом:
      — Всех отправлю в четвертый век! А чтобы вы там не собирались кучками, как вы любите, каждый получит свое задание. МакКольм!
      — Есть! — откликнулся МакКольм.
      — Вы отправляетесь в Сегонтиум.
      — О-о, римский форт? — обрадовался МакКольм.
      — Форт там есть. Но не вздумайте подле него околачиваться. Ваша задача другая. Знаете Гланмора из Каэрнарвона?
      — Ну да, естественно, — приуныл МакКольм. — Знаменитый богослов.
      — Автор средневекового теологического трактата «О пределах Божьего долготерпения», — сказал Курои. — Трактат приписывается ему с седьмого века. Так вот, ваша цель — выяснить: реальное он лицо или нет? Не исключено, что его никогда не было. Однако если Гланмор действительно жил, то тогда и там, куда я вас отправляю. Ровно через три часа я заберу вас от западной стены городской тюрьмы.
      — Ну почему тюрьма, почему всегда тюрьма? — угрюмо спросил Фингалл.
      Курои взялся за посох.
      — Отправляйтесь и попробуйте только не восполнить этот пробел в истории человеческой мысли!..
      Это было последнее, что слышал МакКольм, и сразу вслед за тем он приземлился на четвереньки в грязь недалеко от римского форта. «Ну, зачем было с такой силой-то кидать», — пробормотал он, вставая и заправляя рубашку в штаны. МакКольм огляделся. «Понятно, — сказал он себе. — Собора еще не было. А тюрьма — она… да». И Фингалл, слегка почистившись, зашагал, естественно, к форту. Форт напоминал все римские форты на свете, которые строились по одинаковому плану, поэтому кто видел один из них, уже не мог ни с чем спутать другой. Сразу за частоколом он увидел здоровенного легионера, который пинал вола. Дальше с Фингаллом случилось такое, чего он и предполагать не мог. Он мог предположить, что его выкинут из форта пинком, арестуют как лазутчика, что в форте ему не найдется достойного собеседника, потому что все офицеры давно спились, что никто там не будет знать ни Ливия Андроника, ни Тита Ливия… словом, он предусмотрел все возможности. Но то, что с ним случилось, не лезло ни в какие ворота: никто в форте не понимал его латыни!
      …Донельзя изумленный Фингалл брел улочками городка, сознавая, что до того, как на него спикирует Курои и схватит его в свои когти, остается двадцать минут. Скромная локальная драка, которой завершилось в форте общее лингвистическое замешательство, оставила его без зуба. Моросил мелкий дождь, как всегда в четвертом веке, по наблюдению Фингалла. Он еще не видел четвертого века без дождя. Как сказал Горонви, сын Элери, когда пытался постучаться в хибарку к одному мыслителю второй половины третьего века и на голову ему обрушился деревянный навес крыльца, «времена упадка, что поделаешь».
      У тех немногих компатриотов четвертого века, которые встретились МакКольму на окраине города, были такие рожи, что они скорее могли быть знакомы с предводителем местной воровской шайки, чем с богословом. Фингалл прислонился спиной к надежной каменной кладке тюрьмы и стал ждать, одновременно размышляя, как же ему выпутаться из положения. Узнать что-либо о Гланморе из Каэрнарвона он уже не успевал. Врать Курои он не решался. Честно сказать, что его вдруг потянуло на римских легионеров и вместо того, чтобы искать зануду-богослова, он ринулся бегом в казармы? Фингалл прижался к стене, чтобы на него меньше попадал дождь. «А напрасно ты считаешь его занудой», — подумал Фингалл, сам себе противореча и говоря о себе «ты». «Так, значит, Гланмор-ап-Мэйлир существует?» — подумал Фингалл. «Существует», — подумал он себе в ответ. Тут он повернулся к стене лицом, понимая, что так вести разговор, как ведет его он, невежливо. С ним говорили камни тюрьмы. «Но только тебе следует знать, что сам Гланмор считает себя в первую очередь поэтом и очень бы удивился, если б узнал, что где-то слывет богословом», — сказали камни. «От него дошла только одна вещь. Богословский трактат, — сказал Фингалл. — Но откуда вы его знаете?» «Потому что он много времени проводит здесь», — отвечали камни. «Что ли, его преследуют за веру?» — спросил Фингалл. «Нет, обычно он садится за долги, — отвечали камни. — Как наделает долгов, так и садится». «Поэт, — пробормотал Фингалл. — А что сказать Курои? Уж если я вылезу с тем, что он скорей поэт, чем богослов, без доказательств не обойтись. Где его стихи?». «На мне с той стороны есть пара четверостиший, — сказал один камень. — Это он от нечего делать нацарапал в прошлом году черенком ложки:
 
«Который час? Не близок ли рассвет?» —
Я стражника спросил, и он в ответ
Сказал: «Шестая стража. Но послушай,
К чему о часе спрашивать ночном?
Тут как бы не забыться вечным сном —
В твоем-то положении не лучшем.
Ты до полудня прожил на земле
Свой век и скоро скроешься во мгле.
Одна душа твоя избегнет тленья,
А красота и молодость пройдут,
Поэзия твоя — бесплодный труд,
Смерть уничтожит все без сожаленья».
«Мой друг, ты прав и даже трижды прав, —
Ответил я. — Мой несерьезен нрав,
Но если в вечность ждет меня дорога,
Ты, главное, меня предупреди
И вовремя в день казни разбуди,
И я предстану пред очами Бога.
Кто знает, может, он меня скорей
Благословит по милости своей,
Он в черствости не заслужил упрека.
О страж, мою мне ветреность прости,
Но я намерен в царство сна сойти:
Уже рассвет торопится с востока».
 
      — Ого! — воскликнул Фингалл. — Не так быстро. Дайте я запишу.
      Все записав, Фингалл вдумался в смысл стишка и беспокойно спросил у камней: «А он вообще с тех пор появлялся?» «Нет, пожалуй что не появлялся», — сказали камни. «Так судя по содержанию этого стихотворения, уже не появится, — сообщил Фингалл. — А вы уверены, что он каждый раз попадал сюда именно за долги?» «По крайней мере, — сказали камни, — он все время что-то твердил о своем долге».
      И вот Фингалл вернулся на родину, по шутливому профессиональному выражению Курои, который называл этим словечком промежуток времени, когда человек уже родился, но еще не умер, — и здесь, собравшись с духом, он так запорошил профессору мозги, что тот только и спросил, где зуб и почему фонарь под глазом. Ну, а такого рода вопросом МакКольма и в четырехлетнем возрасте нельзя было поставить в тупик. Когда наконец МакКольм вырвался из рук Курои на свободу, он, избегая разговоров, миновал остальных студентов, также промокших под дождем IV века и теперь переодевавшихся во все сухое, и задворками пробрался к Гусиной башне.
      Орбилий Плагосус сидел у себя и ел сардинки из банки, накалывая их на стилос. При стуке двери он полуобернулся к Фингаллу, облизнул палец и приветственно сказал:
      — Вы хотите поучаствовать в этом пиршестве Лукулла?
      Фингалл развернул его к себе вместе со стулом.
      — А ведь все, чему вы нас учили, полнейшая туфта, профессор, — тускло сказал он.
      — Что? — переспросил Орбилий.
      — Фуфло.
      — Что? — Орбилий привстал.
      — Фикция. Хоть и считается, что латынь — это дохлый язык…
      — Мертвый, — машинально поправил Орбилий.
      — Да, и неважно, мол, как его преподавать. Все равно не пригодится.
      Тут выяснилось, что лицо Орбилия отнюдь не отлито в меди, как обычно казалось. На нем появилось потрясающее выражение. Но Фингалла трудно было сбить, он продолжал:
      — Это никакая не латынь. Ее никто не понимает. Я опробовал ее на целом гарнизоне римского форта. Все неправильно, все! И произношение, и окончания. Даже ударения.
      Разоблачение мало подействовало на Орбилия. Возможно, он был к нему готов.
      — То есть то, на чем мы сейчас с вами говорим, вас не устраивает, — медленно проговорил он.
      — Нет! Я не хочу позориться перед людьми! — воскликнул МакКольм. — И я скажу вам напоследок, — он перешел на певучее произношение, слышанное им в форте, — с музыкальным ударением и совершенно другими гласными, — что латынь нужна позарез, в прошлом на ней говорит куча народа, без нее шагу ступить нельзя! Это один из самых нужных предметов. А нам навязывают некомпетентных преподавателей! Вот вам настоящая латынь!
      Орбилий расхохотался.
      — В этом форте стоит корпус батавов, — сказал он. — У них германский акцент. И не синтаксис, а полная каша. Какие уж там цицероновские периоды! — и он, несколько опережая события, так как для раскаяния Фингаллу требовалось еще обдумать его слова, отечески погладил здоровенного шотландца по голове.
      Фингалл обдумал сказанное и в расстройстве сел на скамью.
      — Опять я брякнул не то, — сказал он.
      — Да, я всего лишь какой-то грамматик Орбилий из Беневента… который вдобавок прежде назывался Малевентом, — грустно сказал Орбилий. — Но никакой Фракии, Дакии и Каппадокии я в произношении не потерплю!
      Фингалл, сгорая со стыда, трижды попросил прощения у Орбилия и, почему-то воспрянув духом после всего пережитого, появился наконец в классе у Мак Кехта. Доктор объяснял, что нужно делать, если у кого-то приступ лунатизма.
      — Ну, как римляне? — толкнул его в бок Ллевелис.
      — Тупое, невежественное офицерье, — сказал Фингалл. — Но вот Гланмор из Каэрнарвона… Слушайте, мы со школы думали, что Гланмор — знаменитый богослов и долдон, а вот теперь выясняется, что он сам себя считал поэтом… не без оснований. Так, может быть, нужно у всех поскорее спрашивать, кем они сами себя считают, пока они еще живы, — тогда, по крайней мере, мы избежим позора!
      — Да! — подхватил Эльвин, — пойдемте спросим у святого Коллена, считает ли он себя библиотекарем?
      — Что-то мне кажется, — мрачновато сказал Дилан, — что половина наших преподавателей в ответ на предположение о том, что они преподаватели, без дальних слов зашвырнет нас туда, куда Орфей за Эвридикой не ходил.
      …С того дня над постелью Фингалла всегда висела полоска пергамента с каллиграфической надписью:

      ПОПРОБУЙТЕ ТОЛЬКО НЕ ВПИСАТЬ НОВУЮ СТРАНИЦУ В ИСТОРИЮ МИРОВОЙ КУЛЬТУРЫ!
проф. Курои, сын Дайре.

 

* * *

 
      Афарви, сын Кентигерна, стоял на полутемной сцене в китайских одеждах, которые Сюань-цзан, прослышав о постановке, достал для него из рукава. Ему пора было в очередной раз отказываться от Крейдиладд. В пустом зале дымил сигаретой Мак Кархи. Тяжелая китайская коса, прицепленная шпильками, оттягивала голову назад, туфли неевропейского фасона тоже давали о себе знать. Некоторая свобода импровизации допускалась, и Афарви, перебирая шелковые кисти у пояса и не поднимая взгляда, начал:
 
— Я думал, в Страну Девяти областей
Лебяжья упряжка умчит нас,
Я верил, мы вместе услышим дождь
И шорох волны на Цзяне.
Не плакал горше Бо Я о Цзы-ци,
Порвав свои красные струны.
Не плачу, но в сердце потоком слез
Давно плотины размыты.
 
      — Каким потоком слез? — вскричал Ллевелис. — Каким потоком? Ты, как болванчик, кланяйся, и все… пардон за неуместное сравненье. Ты что здесь муки Вертера развел?
      — Аллах акбар, да кто же так играет? — подхватил Лливарх, игравший темпераментного араба и только что отказавшийся от той же Крейдиладд без тени душевных мук. — Тут делать ноги надо поскорей! Чем меньше тобой сказано, тем лучше! Невеста — бесприданница, пойми!
      — Не знаю, что мешает вам, Афарви, — медленно сказал Мак Кархи, — но если вдруг китайский этикет, мы можем переделать вас в бенгальца.
      Молчала только Двинвен, которая стояла ближе всех и видела лицо разряженного китайского претендента на ее руку. После репетиции она шепотом спросила Афарви в комнатушке размером со шкаф, в которой они гримировались, что такое с ним случилось. Афарви, с подведенными черным глазами, стирая со щек платком желтую пудру, отвечал:
      — Ты думаешь, легко из раза в раз отказываться подло от тебя мне, когда на деле я б не отказался?
      — А от чего б не отказался ты? — все так же шепотом спросила Двинвен.
      — Пойти вдвоем с тобой, к примеру, в город на семичасовой сеанс в кино, — искренне сказал Афарви, привычным движением отцепляя китайскую косу.
 

* * *

 
      Ллевелис, сидя на столе, как Будда, выжидательно говорил:
      — А может быть, весь мир вокруг тебя — просто иллюзия?
      — Вполне возможно, — немного подумав, покладисто соглашался Гвидион.
      — А может быть, ты сам — лишь чья-то игра воображения?
      — Почему нет? — пожимал плечами Гвидион.
      — А как ты думаешь, вот эта пуговица не оторвется у меня сегодня?
      — Да нет, вроде крепко пришита, — деловито осмотрев пуговицу, говорил Гвидион.
      И Ллевелис в очередной раз взвивался, как язык пламени.
      — Вот, — говорил он, спрыгивая на пол. — Вот то, о чем я говорю. Ты можешь усомниться в том, что ты реально существуешь, можешь предположить, что весь мир — сон, потому что это все легко! А усомниться в надежности пуговицы гораздо труднее! Потому что вот она, эта пуговица, и вроде бы пришита она крепко!.. — тут он с искаженным от усилия лицом вырывал эту пуговицу с мясом и швырял на пол. — Начнем с начала, — и вытирал пот со лба.
      Гвидиону фантастически трудно давалось введение в сомнение. Обычные текущие задания Мерлина, которые Ллевелис щелкал, как фисташки, повергали Гвидиона в недоумение.
      Мерлин давал в начале урока заурядный текст для разминки, одну из историй, которых в учебнике был нескончаемый запас. К ней давалось задание, например:
 

       Усомнитесь вместе с Сэймэем в том же, в чем усомнился он.
 
       Учитель Сэймэй слыл среди соседей человеком беспорочным. Рядом с ним жила красивая девушка, родители которой владели продуктовой лавкой. Внезапно родители обнаружили, что у нее должен появиться ребенок. Они были в ярости. Девушка отказалась назвать отца ребенка, но после долгих настояний назвала Сэймэя. В большом гневе родители пришли к учителю. «Так ли это?» — только и сказал он.
       Когда ребенок родился, его принесли к Сэймэю. К тому времени он потерял всякое уважение окружающих, что совсем не волновало его. Он окружил ребенка заботой и теплом, брал у соседей молоко для ребенка и все, в чем тот нуждался. Через год девушка все же не выдержала и сказала родителям правду, что отцом ребенка был молодой человек, работавший на рыбном рынке. Отец и мать девушки сразу пошли к Сэймэю, попросили у него прощения, долго извинялись перед ним и просили вернуть ребенка. Сэймэй охотно простил их. Отдавая ребенка, он сказал лишь: «Так ли это?»

 
      Гвидион обхватывал голову руками. Таких заданий он не понимал, хоть убей.
      — Ну, что вы тут корчитесь? — говорил Мерлин. — Настоящий ученый должен уметь усомниться во всем! Давайте, сомневайтесь!.. Как вы собираетесь работать по специальности?
      — Если мне нужно удалить овце больную почку, а я начну сомневаться в том, что я — это я и что в руке у меня действительно скальпель, овца подохнет, — в раздумье говорил Гвидион.
      — Нужно успевать сомневаться быстро! И не в чем попало! — строго говорил Мерлин. — Ох уж этот Диан, вырастил тут ученичка… на мою голову!
      Но однажды Мерлин все-таки собрался с мыслями, поплевал на пальцы, кряхтя, полистал некоторые ветеринарные энциклопедии и сочинил пример, который на первом же занятии, страшно довольный собой, изложил Гвидиону:
      — А вот представьте-ка себе, дитя мое, что у овцы бактериальный дерматит, тяжелейший?
      Все зажали носы и отвернулись, и только Гвидион с зажегшимся в глазах живым интересом сказал:
      — Ну?
      — Что ну? Убил одну! А вы хотите воспользоваться цинковой мазью. За неимением глюкокортикоидов. А? — и Мерлин залихватски потер руки.
      — Так, — сказал Гвидион с таким осмысленным видом, какого у него на введении в сомнение давно уже не бывало.
      — И вот вы берете оксид этого самого…, — Мерлин пощелкал пальцами, — никеля…
      — Цинка, — кивнул Гвидион.
      — …И потихонечку его наносите на пораженные участки этой самой… овцы. И тут вдруг вас охватывает одно маленькое сомнение…
      Гвидион напрягся.
      — Что вы уже не в первый раз видите эту овцу! И что эта овца будто бы раньше была больше размером!
      Гвидион непроизвольно зашевелил губами, соображая.
      — А самое-то главное — что у этой овцы и тогда уже был какой-то декоматоз!
      — Демодекоз? — быстро спросил Гвидион.
      — Ну!
      — Клещи? — растерянно переспросил Гвидион.
      — Да какие клещи! Думайте лучше!
      — Это была, конечно, мать той овцы… у нее наследственное заболевание… не бактериальное… псориаз!
      — Вот! — торжествующе провозгласил Мерлин. — Какое-то маленькое сомнение — а сколько ощутимой пользы для всех!.. В основе всякой диагностики лежит хорошее, добротное сомнение, дитя мое.
      С того дня отметки Гвидиона по введению в сомнение заметно улучшились. Более того, он безошибочно поставил диагноз в трех случаях, которые Мак Кехт нарочно подсунул ему как сложные.
 

* * *

 
      На спецкурсе по шпилькам для волос Сюань-цзан неспешно изложил события эпох Ся, Шан, Чжоу и династии Цинь и подбирался уже к Западной Хань, обволакивая всех странностью своих рассказов.
      — Одного чиновника из южных провинций послали отвезти шпильки из рога носорога в дар императору Сунь Цюаню. Когда он проплывал мимо храма на озере Гуйтин, чиновник вознес молитву духу храма. Неожиданно дух обратился к нему: «Давай сюда свои носорожьи шпильки!» Чиновник перепугался, не посмел ничего возразить и сразу же разложил свои шпильки перед алтарем. Дух сказал: «Когда доберешься до Шитоучэна, верну тебе твои шпильки». Чиновнику ничего не оставалось, как плыть дальше. Он принял как неизбежное будущую смертную казнь за утрату доверенных ему шпилек. Но когда он добрался до Шитоучэна, вдруг огромный карп длиной в три чи прыгнул к нему в лодку. Разрезали рыбу — и нашли там шпильки. Этот рассказ от слова до слова приводит Гань Бао из Синьцая в цзюани четвертой своих записок, однако он не объясняет одного, — вкрадчиво сказал Сюань-цзан, — зачем духу озера Гуйтин понадобились эти шпильки? Кто хочет узнать, в чем тут было дело, приходите в следующий раз.
      Мерлин же, который очень хорошо помнил, что он пригласил Сюань-цзана для спецкурса по творчеству Лу Ю, искоса наблюдал за ростом популярности спецкурса по шпилькам и не упускал случая вставить шпильку по этому поводу.
      — Ну что, вы все еще продолжаете о высоте каблука у придворных? — спрашивал он за обедом.
      — Да, я как раз закончил с эпохой шестнадцати царств и собираюсь перейти к царству Вэй, — сказал Сюань-цзан.
      — Кончайте же вы наконец про свои висюльки и бирюльки, — раздраженно говорил Мерлин, — и приступайте-ка к творчеству Лу Ю!
      — К творчеству Лу Ю бы поскорей, — говорил Мерлин спустя еще месяц. — А что, тема копоушек еще не исчерпала себя?
      — Сказать по правде, вчера мы говорили только еще о законах поэзии в эпоху Тан, — разводил руками Сюань-цзан.
      Нет, Мерлина решительно беспокоило то, что основной спецкурс по творчеству Лу Ю еще даже и не начинался, хотя он готов был признать, что Сюань-цзану виднее, но только не вслух.
      — Ведь вы не предполагаете, дорогой брат мой, что я буду делать это публично? — спрашивал Сюань-цзан.
      — Ну нет, конечно. Тут нужна подготовка. Но ведь вы отобрали себе троих учеников. Уж они, кажется, готовятся, готовятся…
      — Они еще не готовы, — кротко обрывал его Сюань-цзан.
      Сюань-цзан не страдал от недостатка слушателей: сидели даже на полу. Причем многим начинало уже казаться даже, что они что-то понимают. Горонви и Лливарху казалось уже, что они здорово все понимают и что, в общем, ничего особо сложного тут нет. Афарви ходил тоже и писал конспект иероглифами, там же, где не знал иероглифа, бледнел и ставил пиньинь . Однажды Горонви и Лливарх, хихикая над рассказом Сюань-цзана о распутнике Ван Ляне, невзначай заглянули Афарви через плечо. Заглянув ему через плечо, они не могли не заметить, что их записи, в общем, несколько отличаются от записей Афарви.
      — Я бы так не смог никогда в жизни! — от души сказал Горонви.
      Афарви, услышав это, дополнительно побледнел и воспринял это не как выражение восхищения, которым это было, а так, как будто ему сказали, что он сумасшедший.
 

* * *

 
      — А ты вправду можешь разговаривать с камнями? — спросила Крейри.
      Фингалл еще не привык к тому, что он — большое чудо, а звезда его взлетела высоко и стоит в зените.
      — Давай, — сказал он безропотно.
      Крейри поспешно протянула ему невзрачный синий камешек на замызганной веревочке.
      — Ювелирный азурит из медных рудников Катанги в Заире, — сказал МакКольм. — С рынка в Лубумбаши, в юго-восточной области Шаба, среди малахита и других азуритов его переправили в Джафну и оттуда морем — в Мадрас. Там их ссыпали из мешочков в ларец, и двое купцов торговались за них, мешая несколько языков и диалектов. На базаре в Калькутте весь ларец перекупил араб, очень загадочный. У него в доме всегда были спущены все шторы и занавеси. Однажды он перепродавал куда-то на запад оружие и для виду засыпал сверху в ящик азуриты. Так они переехали границу. Там, в маленькой деревне на склонах потухшего вулкана…
      МакКольм отметил, что профессор Финтан, проходя мимо, покосился на него.
      — …твой азурит украла обезьяна и уволокла на крышу. Оттуда она скалилась, показывала рожи…, — продолжал МакКольм, размышляя, что это за выражение было на лице Финтана. — Но у обезьяны отобрал его швейцарский натуралист, который фотографировал с этой крыши виды. Азурит поехал в Европу.
      Еще некоторое время МакКольм разливался соловьем, глядя в спину удалявшемуся Финтану.
      — …Наконец азурит посчастливилось купить тебе в свечной лавочке за тридцать пенсов. Правильно?
      — Правильно, — аккуратно выдохнула Крейри, которая во время рассказа Фингалла боялась даже дышать, и ушла, абсолютно осчастливленная, прижимая к груди свой кулончик, как сокровище.
 

* * *

 
      Афарви сидел, так и не переодевшись после репетиции. Китайский шелк струился по нему, стекал с него и укладывался у его ног. К поясу его была подвешена бамбуковая флейта, яшмовая печатка и веер. Он в задумчивости оживлял бумажных бабочек, чему его научил Сюань-цзан, и с помощью дуновенья пускал их с руки лететь под потолок зала, но сам не трогался с места. Через некоторое время подле него возник Сюань-цзан.
      — Мой добрый учитель, — сказал Афарви, — я в полном дерьме. Каким, по-вашему, образом могу я продолжать эти занятия и отдаляться от собственной культуры, никуда не приближаясь? Мои одноклассники и так уже часто не понимают, о чем я говорю. Но и в Китае меня никто никогда не примет как своего. Ведь Китай ужасно далеко. Как можно отдать сердце тому, чего никогда не видел? Об этом страшно даже подумать. Как заниматься столь далекими вещами, когда ты родом с этих холмов? Многие друзья уже считают, что я иногда говорю странные вещи. А если еще и Двинвен отвернется от меня, то что же мне тогда — удавиться?..
      На многие вопросы Афарви, идущие от ума, Сюань-цзан, бывало, отвечал притчами. Но этот вопрос шел не от ума, а от сердца, и Афарви, внутренне напрягшись, подумал, что если учитель скажет сейчас хоть слово о человеке из царства Сун, который поехал в Юэ торговать шапками, о дружбе ученого с лисом или о черепахе из княжества Лу, или хоть словом упомянет гигантскую птицу Пэн, то он не выдержит и переломит к чертовой матери о колено бамбуковую флейту, которую вертит в руках.
      — Кстати, вы знаете, Афарви, что отсюда видно Китай? — внезапно сказал Сюань-цзан.
      — Как?.. Не может быть!
      — О да, видно, и самым прекрасным образом. Школа как раз расположена на высоком месте, и в хорошую погоду, в ясные дни отсюда видно Китай. Нужно только подняться повыше.
      Они с Афарви поднялись на самый верх башни Стражей. Афарви все еще не верил. Они подошли к каменному ограждению площадки и посмотрели на восток.
      — Всмотритесь вон туда, вдаль. Что вы видите там, на горизонте?
      — Ну…, — неуверенно начал Афарви. — Самое дальнее, что я вижу, — это вон то большое раскидистое одинокое дерево, — совсем далеко, на границе с небом.
      — Э нет, смотрите дальше, дальше. Дальше, за ним, вы видите?..
      — Это облака.
      — Это не облака. Всмотритесь получше.
      — А, да, и вправду не облака. Там река, и за рекой церковь. Но это христианская церковь, я вижу купола. Это точно не Китай.
      — Правильно, но вы смотрите дальше. Немножко выше поднимите взгляд.
      Афарви покорно напряг зрение.
      — О Боже!
      Еще дальше, за грядой облаков, Афарви увидел горы с белыми снежными вершинами, и эти горы уж точно не могли быть нигде, кроме как в Китае. То, что он принимал за очередные облака, были ледники. Ниже по склонам гор лепился или город, или монастырь совершенно китайской архитектуры, с пагодами, обнесенный стенами. Все горы были обстроены ярус за ярусом красными пагодами, воротами и кумирнями. Все это было почти подвешено над облаками, соединялось мостиками, украшалось садами и было далеко-далеко. Нужно было очень сильно всматриваться, чтобы это разглядеть. Почему-то тот факт, что Китай в самом деле, без обмана, видно было из школы, совершенно успокоил Афарви насчет всего остального, что терзало его душу. Возможно, это делало Китай ближе. Афарви проморгал слезы, набежавшие от всматривания вдаль, и спланировал способом Ле-цзы на плиты двора. Сюань-цзан, усмехаясь, встряхнул рукавами и отправился нарушать послеобеденный сон Мерлина.
 

* * *

 
      В середине марта, когда дело шло к весне, Мерлин официально разрешил первокурсникам провести одну неделю, как они хотят.
      — То есть они все равно провели бы эту неделю, как хотят, я по опыту знаю! — сварливо говорил Мерлин. — Весна всех прямо в негодность какую-то приводит. Так пусть уж лучше не самовольничают, а сделают то же самое, да! — но следуя мудрому распоряжению.
      — Да разве ж это весна? — флегматично сказал случившийся рядом Финтан. — Дуб еще не цвел.
      Он, впрочем, говорил это каждый год.
      Все первокурсники моментально исчезли из поля зрения директора и в основном из школы тоже. Керидвен углубилась в какие-то пещеры и туннели, куда Курои дал ей рекомендательные письма.