— А теперь, Тарквиний, вы отчитаетесь на педсовете о вашей работе с комиссией, — ядовито сказал Курои. — Видимо, это была большая и трудная работа.
      — Позвольте я лучше сделаю на заседании научный доклад на тему «Об умственной деятельности Курои, сына Дайре», — не менее учтиво ответил Змейк, снимая ногу со скамейки.
      Начались крики. Вдруг, посреди всеобщей сумятицы, Мерлин хлопнул себя по лбу.
      — Можете топтать меня ногами! — заявил он. — Ничего, что я старейший преподаватель школы, не стесняйтесь. Где только была моя голова! Ведь триста пятьдесят лет у меня вылетал из поля зрения один простой очевидный факт! Собираем педсовет. Через три дня, на заре, все как один, в тронном зале!.. То есть не в тронном, а в этом… где изразцы починки требуют… где гобелены пятьсот лет не стираны… ну, вы меня поняли. Ай-яй-яй, какой стыд!.. Тарквиний, но вы-то как могли?.. Ведь я-то считал вас образцом… всего на свете! Пойдемте, у меня к вам серьезный разговор. Вон там, за углом. Да, и то, что вы шьете обувь дорожную, — это очень правильно. Вот эта вот обувь вам очень скоро пригодится.
 

* * *

 
      Таким образом внеочередной педсовет был назначен на 14 мая, старый праздник начала лета, — именно на тот день, когда профессор Курои традиционно сражался с чудовищем.
      — И вы приходите, — настойчиво сказал Мерлин Курои. — Не беспокойтесь вы об этом вашем чудовище. Я найду кому его препоручить. Вы куда нужней на педсовете, поверьте мне.
      Курои был очень доволен. Собственно, он догадывался, что на замену ему будет послан Гвин-ап-Нудд, который страдал от подобного же циклического мифа, только со своим собственным чудовищем ему приходилось встречаться каждый год в начале января. «Одним чудовищем больше, одним меньше… ну что, в самом деле, считаться по мелочам?» — пробурчал Курои и позволил Мерлину уладить это дело. Он и сам чувствовал, что предпочитает сидеть на педсовете, где будет разбираться предательство Змейка, чем тыкать в это время клинком в омерзительную пасть.
      …Зловещим, но, по крайней мере, недвусмысленным знаком всем собравшимся показалось то, что Змейк на этот педсовет не пришел.
      Мерлин, видя, что никто другой не берет слова, начал все-таки речь:
      — Я вот хочу, кстати, сказать о Тарквинии. Привыкли чуть что все на Тарквиния вешать. Все время слышишь о нем какую-то ерунду: и Кромвелю-то он служил, и Лукрецию изнасиловал…
      В дальнем углу завозился Морган:
      — Э-э, позвольте… Лукрецию, если я не ошибаюсь, это все-таки не наш Тарквиний?.. — громким шепотом спросил он Финтана.
      — Все мне как-то недосуг собраться с мыслями и положить конец этому безобразию, — продолжал Мерлин, повысив голос. — Триста лет уже это тянется! Нет, пора всем наконец узнать правду. Значит, так: несколько лет назад… то есть триста пятьдесят лет назад… как раз при короле Чарльзе… то есть нет, что я говорю? при Кромвеле… к нашей школе стали подбираться… враги. Ну, я врагов-то чую за версту. Одним словом, к тому времени, когда Кромвель отдал приказ закрыть нашу школу, я еще заранее говорю Тарквинию: «Тарквиний, голубчик, поезжайте-ка вы к этому Кромвелю… и нейтрализуйте его как-нибудь, ради Бога». А Кромвель в это время в Ирландии куролесил. Крушил там все.
      — Но почему Тарквиний? — перебил Финтан.
      — А потому Тарквиний, — вскипел Мерлин, — что он один из немногих, кто отнюдь не считает, что обстоятельства всегда обязаны складываться так, как тебе хочется. Он получил аристократическое воспитание, и он не изнежен, вот как некоторые. Да. О чем это я? Так вот, он присоединился к Кромвелю в Ирландии, там, под Дрохедом, и немножечко… напустил на него такую болезнь, с необычными симптомами. Что-то там у него холодело, руки, ноги… не помню. Словом, не в том суть. Далее он явился к нему… на бивуак и намекнул, что воздух в Ирландии нездоровый. Что делать ноги, мол, пора из Ирландии. И затем в Лондоне вылечил, ясное дело, эту напускную болезнь. Но у Кромвеля-то оказался еще целый букет разных болезней! И вот тут-то сработал наш план! Змейк предложил ему свои услуги лекаря с одним условием: он находится при Кромвеле, лечит там его, снимает приступы… а Кромвель оставляет в покое школу. Этот договор действовал до самой смерти милейшего Оливера…
      — Пять лет, — подсказал Курои, так как Мерлин защелкал пальцами.
      — Тарквиний говорил, что ему они показались за сорок, ну да не в этом суть, — сурово осадил его Мерлин. — Значит, он там его поддерживал в относительно приличной форме… А Кромвель-то еще все время норовил взбрыкнуть! У него ведь как? Утром обострение, к вечеру — рецидив!.. Это же железная выдержка нужна, железная!.. Какие шутки, Тарквиний говорил, что иногда Кромвель надоедал так, что он просто делал ему кровопускание, чтобы хоть немножко отдохнуть от него… Представляете, каково пришлось человеку? До чего тошно было? А к тому же правду-то мы всю скрывали долго, сначала потому что нельзя было, кругом же уши, а потом я и сам подзабыл немного, в чем эта правда-то состояла… ну и вот. Как услыхал, что бранят Тарквиния, — о, думаю, самое время. Вы не поверите, коллеги, но я своими ушами слышал сквозь замочную скважину… э-э… кхм… да… что Тарквиния обвиняют не в чем-нибудь, а в пособничестве англичанам в деле уничтожения школы! Как вам это нравится? Тарквиния, который, можно сказать, пожертвовал собой, точнее, пожертвовал-то им я, но ведь с какой пользой!.. Вот посидели бы там сами у Кромвеля, разом бы поняли, почем фунт лиха!.. Так вот, хочу сказать обо всех этих клеветнических слухах: я это все прекрасно вижу и намерен одним махом пресечь! С какой стати Змейк, который пять лет подряд присутствовал чуть ли не на всех публичных казнях и потом еще подписывал чуть ли не заключение о смерти ради того, чтобы школу НЕ закрывали, станет после этого сотрудничать с комиссией? Да протрите глаза! Ведь чуть какое-нибудь тонкое, щепетильное дело — и, кроме Тарквиния, его просто никому невозможно поручить. Все перезабудут, напутают, сболтнут Макферсону про Оссиана, да еще порекомендуют его как специалиста, из деликатности постесняются предложить Ричарду своего коня!.. Вот и теперь. Тарквиний опять взял на себя самую сложную и неприятную из всех задач — общение с англичанами. Ну, давайте теперь будем его за это травить! Тогда уж и меня заодно! Потому что не кто иной, как я, поручил ему это, а поручил я ему это потому, что только у него одного здесь мало-мальски приличный английский!..
      В это мгновение открылась дверь, вошел Змейк, быстрым шагом пересек зал педсовета и бросил к ногам Курои окровавленную голову чудовища со словами:
      — Ну, чудовище у вас еще ничего… довольно терпимое. По сравнению с вами, коллега.
      У Курои отнялся дар речи.
      — А, это вот Люций Тарквиний, — сообщил Мерлин так, как будто присутствующие не были с ним знакомы. — Я тут его, знаете… пока мы здесь с вами заседаем… словом, чтобы лишний раз не трепать ему нервы, отослал сражаться с чудовищем.
      — Ну, сражаться — громко сказано, — спокойно заметил Змейк. — Одна небольшая инъекция и сражение — это все-таки разные вещи.
      Финтан, кряхтя, тяжело встал с лавки, подошел к Змейку и молчаливо выполнил какой-то очень древний жест, по-видимому, извинения. Змейк этот жест, по-видимому, принял, во всяком случае, выполнил какой-то ответный жест, который вполне удовлетворил Финтана.
      Мэлдун порывисто поднялся с места, за ним Морган, Орбилий и другие, и все окружили Змейка.
      — А я-то думал, чего все так на Тарквиния косятся? Представляете, я-то сам ни о чем понятия не имел. Ну и история!.. Спросили бы у меня, я бы давно вам сказал, что он ни в чем не виноват, — раздался веселый голос Диона Хризостома.
      Курои пошевелил ногой голову чудовища.
      — Кстати, вынужден напомнить, коллеги, — донесся из толпы голос Змейка, — что, несмотря на то, что лично я, как было остроумнейше подмечено, в этом не виноват, над школой по-прежнему висит угроза закрытия.
 
      — Заметьте, что, хотя общее отношение к Тарквинию изменилось, сам он не изменился нисколько, — с удовольствием сообщил Мерлин в дверях проспавшему весь педсовет Гвину-ап-Нудду.
 

* * *

 
      В самый разгар четверга на пороге лаборатории, бывшей царством Змейка, возник немного выбитый из колеи великий чародей Курои и рассеянно открыл рот.
      — Предупреждая ваш вопрос, дорогой коллега, — мягко среагировал Змейк, — в химической лаборатории никогда ничем НЕ ВОНЯЕТ .
      — А, да, да, — спохватился Курои. — Я и забыл. Я, собственно, не только с этим вопросом…
      — Минуту, — прервал его Змейк. — Горонви, сын Элери! Я сам не видел, но говорят, что у людей, которым из-за их небрежности оторвало руку или ногу взрывом, непосредственно после этого события почему-то всегда бывает очень удивленное лицо.
      Горонви живо отставил колбу и стал смотреть тетрадь с записями.
      — Да? — Змейк обернулся к Курои, сыну Дайре.
      — Я тут… немного, возможно, погорячился, — сказал Курои громовым голосом. — Но я собираюсь извиниться так же громко, как и обвинял вас в разных пороках, Тарквиний.
      — Так же громко не надо, — сказал Змейк. — Не стоит.
      — А что все-таки за вещество так пахнет? — с изысканной вежливостью поинтересовался Курои.
      — Тетрагидроксодиаквагексацианоферрат (III) бериллия, — сказал Змейк.
      — Как вам удалось такое получить? — озадаченно буркнул Курои, понимая, что названо соединение достаточно незаурядное, точнее, что рядовое железо, будучи в своем уме, вряд ли могло столько всего к себе присоединить.
      — Это я уговорил железо… по личной дружбе, — объяснил Змейк. — Простая любезность с его стороны.
      — Честно говоря, ваши методы всегда вызывали у меня уважение.
      — Честно говоря… собственно, я никогда этого и не скрывал, но просто как-то к слову не пришлось… ваши у меня тоже.
 

* * *

 
      Мерлин в некотором недоумении рассматривал лондонскую бумагу, вертел ее так и сяк, но, как ни крути, получалось, что от него требовали школу закрыть.
      Вскоре после появления этой недвусмысленной бумаги к Мерлину наведался советник Эванс. Он, испытывая крайнюю неловкость, намекнул директору, что, хотя сам-то он всей душой на их стороне, но как официальное лицо он просто вынужден задать вопрос: когда они освободят здание? Сам бы он ни в коем случае не спешил выселять их из этого здания, но дело в том, что его как главу городского совета торопят с ответом на очень сложный, скользкий и в какой-то мере даже чешуйчатый вопрос: что именно он намерен устроить в этом здании? Мерлин понимал беспокойство Эванса. Но ему было не до городских проблем. Одно он знал твердо: нельзя ничего говорить студентам, особенно младшим. Видимо, именно поэтому он собрал первый курс и довольно громко поведал им о происходящем.
      — Но… ведь вы говорили…, — растерялись девочки.
      — Ведь вы сами говорили, — поддержал их Фингалл, — что закрыть школу у них пороху не хватит!..
      — А кто думает, что учителю надо лизать ботинки и все, что он сказал, считать святой непреложной истиной, тот сильно ошибается, — с досадой проговорил Мерлин. — Это вообще ущербная очень позиция, — пояснил он. — Так вот, я к чему веду: вы готовы со своим спектаклем?
      — Да, — твердо ответил Ллевелис.
      — Чудно. Где вы собирались этот спектакль играть?
      — Н-ну… там же, где репетировали, на школьной сцене.
      — Черта лысого вы будете играть его на школьной сцене! Вы сыграете его под открытым небом, в городе, прямо на главной площади Кармартена!..
      — Но… там нет занавеса! — ляпнул Ллевелис первое, что ему пришло в голову.
      — Будет, — потирая лоб, ответил Мерлин.
      — Но почему?..
      — Потому что это наш последний шанс сказать вслух все то, что мы хотим сказать людям! — резюмировал Мерлин. — Потому что если мы уйдем, то мы уйдем с треском!..
 

* * *

 
      Многие преподаватели толпились группками на западной галерее в ожидании конца перемены. Ллевелис всматривался в лицо Мак Кархи. Поймав его взгляд, Мак Кархи ответил улыбкой, по которой Ллевелис, если бы не знал, что все плохо, мог бы подумать, что все хорошо. Вообще преподаватели держались безупречно: как если бы никто из них и слыхом не слыхивал о том, что школа должна быть закрыта. Их теплые беседы между собой, — в том случае, если их могли слышать студенты, — носили лирический оттенок.
      — До того, как поступить сюда, — светски заметил Мак Кархи, — я отучился девять лет в колледже у иезуитов. Там у нас тому, кто сбивался при ответе, полагалось десять ударов словарем Дю Канжа по пальцам, а в обычной национальной школе так просто колотили веслом.
      — В монастырской школе, где я заканчивал свое образование, — отозвался профессор Мэлдун, — провести в наказание ночь на дереве вместо кельи было самым обычным делом. «Посиди в дупле и подумай о своем поведении», — так нам говорили.
      — Когда я учился и прислуживал при храме Немезиды, — пожал плечами Змейк, — у нас неуспевающих учеников приносили в жертву. Не торжественно, конечно: просто бросали львам.
      — При храме Немезиды? — воззрился на него Курои. — Да ведь это же лучшая элитная школа! Вы там учились? Невероятно!..
      — Но Тарквиний же из очень хорошей семьи! — напомнил Финтан.
      — О, я не сомневаюсь, — сказал Курои с уважением.
      В это время подошел как раз преподаватель-медик шумерского происхождения со старших курсов, имя которого, хотя и не все его помнили, было как-то связано с солнцем.
      — У вас — львам? — радостно переспросил он, расслышав слова Змейка про жертву. — Надо же, как интересно! А у нас — крокодилам. А яма для cдачи экзамена по математике была?
      — Была, — глаза Змейка блеснули. — Девять локтей глубиной.
      — Один к одному! У нас сажали в яму, давали задачи и тех, кто не решал, наверх уже не вытаскивали. Должен сказать, что вид побелевших костей твоих предшественников чрезвычайно способствует мыслительному процессу.
      — Да, у нас тоже никто не утруждал себя тем, чтобы вытаскивать из ямы малоспособных экзаменуемых, — сказал Змейк.
      И, просветлев от школьных воспоминаний, покивав друг другу, преподаватели разошлись.
      После того, как Ллевелис очень внимательно подслушал под дверью все, что говорилось на последнем педсовете, прибежал и пересказал это Гвидиону, и Гвидион ничуть не удивился, Ллевелису начало казаться, что Гвидион все знал о миссии Змейка у Кромвеля давно. Тогда Ллевелис решил немножко этого Гвидиона потрясти.
      — Послушай, ты ведь знал раньше, что Змейк ничего такого не совершал! Ты знал всю историю — зачем он у Кромвеля и почему? И мне — ни слова?
      — Я ничегошеньки не знал, Ллеу, вот честное слово, — поклялся Гвидион. — Я просто чувствовал. До того, как мы увидели его на службе у Кромвеля, еще можно было как-то подумать, что он служил Кромвелю, но после этого-то все стало ясно! — воскликнул он.
      — Ну, кому ясно, — замялся Ллевелис, — а кому и облачно.
      — Я всегда был уверен, что Змейк — хороший человек. Но там, у Кромвеля, я… поразился, на какие он способен пойти жертвы. Ты ведь видел, каково ему приходилось. Он же из последних сил терпел всю эту обстановку, а все-таки оставался там… ради чего-то очень важного.
      — Да как же из последних сил-то? — недоумевал Ллевелис. — Выглядел он превосходно, разговаривал, как обычно, был даже не в опале, по служебной лестнице поднялся… прямо на наших глазах…
      — Да нет же, ты вспомни: он обещал сделать Кромвелю кровопускание!
      — Ну и что?
      — Но ведь если такой врач, как Змейк, собирается сделать пациенту кровопускание, это означает, что он доведен до последней крайности!
 

* * *

 
      Совершенно случайно получилось, что пьесы первого курса вобрали в себя именно то, что следовало успеть сказать всему миру, пока еще школа существует. Взвалив эту ответственность на плечи первокурсников, Мерлин радостно оживился. Все, кто только попался ему под горячую руку, уже были засажены им шить занавес. Сначала его шили Рианнон, Блодвидд и Арианрод, которые искололи себе все пальцы. Потом на помощь явилась Лютгарда и, грубовато-добродушно отодвинув всех, сказала, что ей обметать этот носовой платок ничего не стоит. Расшивать его она, однако, не взялась, сказав, что так мельчить не умеет, поэтому сделали это Мак Кехт и невозмутимый шумерский доктор — они шили хирургическими иглами и хирургическим шелком, а когда нужно было обрезать нить, по привычке лаконично говорили друг другу: «Скальпель».
      Кервин Квирт пришел на репетицию, смотрел не отрываясь, в одном месте даже заплакал, поправил спецэффекты и ушел.
      Архивариус Хлодвиг с Элисом-ап-Гриффидом вывесили у входа в школу афишу. Это был шедевр средневековой миниатюры, над которым они трудились, не покладая рук, не одну ночь. Достаточно сказать, что образцом им послужило Евангелие из Келлса.
      Накануне генеральной репетиции все, кто участвовал в пьесах, получили из рук Мак Кехта снотворный отвар, — чтобы хоть как-то проспать ночь, а не вскакивать и не мчаться босиком в одних рубашках друг к другу с криками: «Смотри, в той сцене лучше сделать так!!!»
      На генеральной репетиции всплакнули хлебопечки, да так, что от сырости рухнул потолок в нижнем этаже. Мерлин только довольно кивал и говорил, что этой постановке предстоит потрясти основание мира, — что там какие-то потолки и перекрытия!
      — А от хохота, это… ничего не обвалилось? — ревниво спрашивал он. — Нет? Что ж вы так? Недоработка.
      Наконец наступил назначенный день. Все население Кармартена сошлось на главную площадь, где обещали театр. Первокурсники объявили, что будут показаны две пьесы — «О дочерях Ллейра, который вовсе не сошел с ума и не скитался безумный под дождем» и «О Макбехе, который вовсе не убивал короля Дункана», — и представление шло четыре часа подряд. Они вышли на сцену, где высоко над ними хлопал подобранный занавес, как будто огромная хозяйка развешивала у них над головой огромное белье. В первой пьесе по-всякому чудил старый взбалмошный король Ллейр: отдав кучу несообразных приказаний и много напутав и напортачив, он принимался вдруг спрашивать трех своих дочерей, кто из них как его любит. Старшие преувеличенно льстили ему, младшая же, Крейдиладд, отвечала, что любит его, как соль. Ллейр в гневе лишал ее приданого и изгонял.
      — А ты не торопись, — говорил он французскому жениху, вставшему на защиту Крейдиладд и объявившему о своей готовности жениться на ней, — сперва послушай, чего лишаю я дрянную дочь! Теперь за ней не дам я Глиннский замок и замок в Пенфро. И, само собой, прекраснейших охотничьих угодий, где что ни шаг, то или порскнет заяц, иль куропатка из-под ног метнется, — от Тайна и до Пенгвайда, не дам. Не дам я стад овечьих, в изобильe покрывших все луга в Мохдреф-Эмрисе, да кстати, и лугов не дам. Еще не дам я мельниц, риг и сыроварен. И табуны коней на Аберфрау — сплошь белоснежных, с гривой шелковистой, — она теперь получит черта с два!..
      Во время этой гнетущей речи француз тихо отходил и становился позади двух других женихов.
      — Еще не дам я никаких служанок — ни швей, ни прачек, ни ткачих, ни птичниц, — и золота, которого полно в подвалах, в чанах там оно хранится, — так вот: ни чана золота не дам. Испанского вина не дам я тоже.
      — О солнце мудрости, попутный ветер мой звездочет мне предсказал. Боюсь, что волею Аллаха нужно нынче мне отплывать. Душевно благодарен за истинный родник гостеприимства — и в Басре счастлив видеть вас всегда, — говорил араб, прикладывал пальцы ко лбу, к губам и к сердцу и быстро исчезал, бросив в сторону: — Три дочери в семье и нету сына — есть от чего рассудок потерять!
      — Где ритуал извечный не блюдется, напрасно процветания искать, — обтекаемо начинал китаец. — Мне больно видеть, как ученье Дао здесь грубо попрано и дочь отцу перечит, словно Сунь У-кун Ша-сэну ! Я не могу здесь доле оставаться и, сунув руки в рукава, смотреть, как оскверняются законы Неба! Сверчок мой тоже здесь затосковал.
      Сверчок оказывался загнан в домик из тыквы-горлянки, оправленный серебром, и запрятан в рукав. Китаец с поклонами отступал к выходу.
      Затем наставала очередь француза, который, переждав всех, трепетно подтверждал свое желание составить счастье Крейдиладд.
      — Я честно размышлял, пока внимал речам с подробным перечнем всего, чего лишились мы по воле Божьей. И понял: без всего мы обойдемся, лишь друг без друга трудно нам прожить.
      Затем Ллейр делил королевство между двумя старшими дочерьми и вскоре оказывался на улице. Ллевелис играл старого Ллейра, сильно намекая манерой игры на Мерлина, копируя и походку, и все ухватки. Весь город млел от счастья, потому что Мерлина так же хорошо знали в городе, как и в школе. Но почему-то после первой минуты пребывания Ллейра в изгнании всем становилось до слез жалко упрямого вздорного старикашку. Было что-то пронзительное в том, как он поднимал из пыли медную монетку и огорчался, видя на ней свой собственный профиль — монеты такой чеканки были выведены из обращения. Все его несусветные глупости начинали казаться безобидными чудачествами, его изгнание — страшной несправедливостью и большим личным несчастьем каждого. Ллейр пробовал полученную в качестве милостыни похлебку и понимал, что это очень невкусно без соли. Тогда, разочарованно опуская ложку, он говорил:
 
Ах, старый я дурак! Ну и хорош!
Как я ее изгнать-то умудрился?..
Ну да, понятно: я слегка вспылил,
Услышав, что меня равняют с солью.
Ведь соль — малоприятная довольно
Субстанция. Сама-то по себе.
В отрыве от всего. Вот я и это…
Погорячился малость. Но теперь
Смотрю я — дело-то совсем другое!
Соль — это сущность, смысл, душа всего,
Она, подобно мне, привносит вкус,
Дарит отраду, лечит, возвышает,
Вселяет дух… Ну в точности, как я.
…Хотя я сам-то по себе не сахар.
 
      Тут на лице Ллевелиса появлялось такое выражение, что начинали рыдать все, от мала до велика. После многих странствий старому королю удавалось разыскать Крейдиладд, ставшую королевой Франции, французы посылали войска, чтобы приструнить злых дочерей, и в конце концов Ллейр водворялся было вновь на троне, некоторое время ерзал там и наконец сползал со словами: «Ну ладно. В государственных делах, конечно, смыслю я поболе зятя, однако дождь моих благодеяний не может вечно орошать поля народа моего, а посему я перейду, пожалуй, на лежанку». Бешеные хлопки были наградой Ллевелису за эти слова. В финале пьесы не было ни одного убийства, ни одного самоубийства и ни одной смерти от естественных причин.
      Содержание второй пьесы было еще проще. Во времена шотландского короля Дункана отчаянно бесстрашный и обаятельный военачальник Макбех с своим кузеном Артуром МакБрайдом услышали в нехорошую ночь прорицание ведьм, из которого следовало, что одному из них суждено в будущем стать королем, а другому — породить еще каких-то знаменитых королей. Они приписали все это своему пьяному бреду и некоторое время потешались над происшедшим, в шутку обращаясь друг к другу с соответствующими титулами, прежде чем совершенно выкинули это из головы. Вскоре Макбех одержал для короля Дункана победу над повстанческим кланом во внутренней распре и ожидал награды. В это время король Дункан, думая о том, что он уже стар и скоро будет не в состоянии править, решил сделать Макбеха королем и передать ему трон. Для этого он срочно призывает его к себе. Такая срочность пугает Макбеха. Он вспоминает разные свои прегрешения и шалости, уверенный, что король собрался покарать его за прежние неблаговидные поступки. Затем они с МакБрайдом припоминают, что могли навредить себе в глазах короля тем, что трезвонили повсюду о дурацком пророчестве, согласно которому Макбеху суждено занять трон Дункана. Король Дункан вызывает у них суеверный страх. Они бегут на войну за южные рубежи и проводят там несколько лет. Все эти годы Макбех совершает неслыханные подвиги, захватывает целые поселения и проявляет ошеломляющий героизм, однако сам в душе считает себя трусом, поскольку бегает от короля. Наконец, освободив из плена одну королевскую родственницу, он твердо решает, что долее скрываться не по-мужски, и заставляет себя шагнуть навстречу опасности: сопровождая девушку, он возвращается в замок Дункана в Бинн-Шлейве.
      — A Mh?rachd , к вам Макбех, ковдорский тан, — громогласно объявил Лливарх.
      Макбех вошел и на всякий случай рухнул к ногам короля.
      — А что, по-прежнему я тан ковдорский? — спросил он. — Я думал, что меня лишили здесь давно заслуг, регалий, привилегий, а вскорости лишат и головы.
      — Я рассмотрю, что это за деянья, которые тебя так тяготят, — изрек Дункан, — и в меру тяжести твоих проступков назначу место голове твоей. Пока же голова пусть излагает.
      — Тому лет восемь я бежал на юг и дрался там со всеми племенами за честь и славу Дункана знамен, — пробормотал Макбех. — Во многом преуспел, был трижды ранен и чуть не помер от душевных мук.
      — Да, очень интересно. Эти муки чем вызывались, если не секрет?
      — Ну… это… одним словом, я боялся… панически боялся я взглянуть тебе в лицо. Предстать перед тобою — и взгляд твой с должным мужеством принять.
      — Час от часу рассказ все интересней. Мой взгляд острее пиктского копья? Ты что-то не договорил как будто.
      — Ну, там… за мною водится грешков, — замямлил Макбех, — с большую гору и еще с пригорком. Я в юности то-се, любил гульнуть… и девушек… не так чтобы чурался.
      — Так, так… прилюдно кается Макбех. Медведь в лесу, как говорится, помер. Теперь послушай: знаешь, для чего я призывал тебя тогда из Кнокан? Шотландский трон хотел я передать достойному преемнику, поскольку сам стал я стар, глаза уже не видят, замучил ревматизм, ни к черту память. Единственный в моих глазах король, который сможет усидеть на троне, — Макбех, ковдорский тан. Но как назло, той ночью ты пропал. Я всех извел, посыльных регулярно снаряжая искать тебя повсюду. Восемь лет тебе хотел сказать одну я фразу: «Приди и правь Шотландией, Макбех!» А ты дрожал в Нортумбрии, в болотах: а ну как я сыщу вас невзначай? А кстати, где МакБрайд?
      — Да тут он, тут. Он там, за гобеленом, притаился.
      — А что же вас заставило вернуться?
      — Да совесть лишь нечистая, клянусь! И дельце мелкое, размером с ноготь. Я девушку одну освободил из плена в битве при Друмгильском замке: она родней назвалась королю. И вот, ее я охраняя, прибыл в Бинн-Шлейве — из рук в руки передать.
      — Довольно зыбка эта безопасность, — усмехнулся Дункан, слезая с трона, — для девушки — с Макбехом разъезжать. Ну, как она — рожать еще не время?
      — Клянусь богами всеми, в этом я пред вами чист, — и пальцем не коснулся!.. — воскликнул Макбех.
      — Да ладно, ладно… Где ж она?
      — Я вот, — входила Гвенллиан.
      — Кого я вижу! Уна, дочка брата! Воистину как роза расцвела! Ведь никогда не навестишь без дела!.. Нет чтобы заявиться просто так — мол, повидаться с дядей захотелось!.. Ай-яй-яй-яй! А ты чего стоишь? — оборачивался он к Макбеху. — Какого тебе нужно приглашенья? Дай руку. Вот, — он соединял руки Уны и Макбеха, — и с завтрашнего дня вот эту тяжеленную корону…, — он, кряхтя, снимал с себя королевский венец, — пусть возлагают на тебя, Макбех.
      По окончании второй пьесы все стерли грим и вышли на поклон, и Ллевелис, в своем обычном виде, откинул со лба волосы и сказал:
      — Мы благодарим за эти пьесы студентов, которые учились в нашей школе в XVII веке и оставили нам их в наследство. В то время они не могли поставить их по причине нездоровой политической обстановки. Во времена Кромвеля мы бы стояли сейчас повыше, чем на театральных подмостках, и из-под нас уже выбивали бы скамьи. Сегодня же мы вольны разыгрывать любые пьесы и говорить все, что считаем нужным, уж в этом-то все мы свободны, и школу нашу закрывают вовсе не за это. Уже много лет весь мир узнаёт нашу историю не из наших уст и считает, что биографии всех наших королей состоят из предательств, кровавых убийств, самоубийств, безумия и членовредительства. Мы, младшие ученики школы в Кармартене, осмеливаемся слегка возразить на это, в надежде внести некоторую ясность. То, что мы показали вам сегодня, напрямую взято из наших исторических хроник. И если когда-нибудь вы усомнитесь в том, что король Ллейр был нормален, а Макбех не был предателем и убийцей, вспомните слова самого Ллейра:
 
…А ведь наврут с три короба, потом
Не расхлебаешь. Вы меня спросите,
Кем был я, что, зачем и почему.
 
      И Ллевелис отходил назад так, как будто делал шаг в небо.
 

* * *

 
      — Ну, в целом я доволен постановкой. Хотя, конечно бы, туда побольше перцу!.. — сказал Мерлин и стушевался.
      — А может, соли? — спросили все. — Или чеснока?
      — Ну ладно, ладно, — примирительно сказал Мерлин. — Держались молодцом. А что это за мерзкий старикашка служил вам образцом, дитя мое?
      — Ну, это вроде как… один знакомый, — уклончиво ответил Ллевелис.
      — Дитя мое! Вам от таких знакомств держаться надо бы как можно дальше, — наставительно сказал Мерлин.
 

* * *

 
      Ранним-преранним утром, когда все еще спали, дверь в школу распахнулась так, что со стены осыпалась штукатурка. Во двор школы вбежала и налетела с разбега на вышедшего ей навстречу Мак Кехта девушка, подобная солнечному лучу, с тем только, что луч нельзя ухватить, а эту девушку доктор Мак Кехт долго и крепко обнимал. Это приехала его дочь Аирмед.
 
      На третий день после приезда Аирмед Гвидион, прийдя после уроков к Мак Кехту в лабораторию, застал там Зигфрида и какие-то сборы. Аирмед один за другим швыряла в мешок медицинские инструменты.
      — Гвидион, вы не согласились бы ассистировать мне сегодня при осмотре? — со свойственной ему деликатностью спросил Мак Кехт.
      Гвидион, полагая, что речь идет об осмотре пациентов городской больницы, удивленно кивнул. Зачем спрашивать о само собой разумеющихся вещах?