Часть первого курса рванула в Неаполь, где задушевный друг Моргана-ап-Керрига кардинал Спалланцани обнаружил при раскопках кучу битых ваз, и теперь ему нужны были люди — складывать вазы из черепков. Афарви усвистел вместе с Сюань-цзаном в Китай, на гору Лушань, где прославленный учитель самого Сюань-цзана Ю, пребывавший в то время в воплощении тыквы, приглашал их отдохнуть вместе с ним под звуки циня, складывая парные строки в жанре цы. Ллевелис прибился к группе студентов второго курса, которые ехали с Мак Кархи на практику на Гебридские острова собирать гойдельский фольклор.
      Причиной этому странному поступку было следующее: как раз на последней репетиции спектакля произошел скандал. Пытались подобрать шотландскую боевую песню для второй пьесы. МакКольм вовсе не считал это дело проблемой и, прервав пятьдесят пятый фехтовальный поединок и утерев пот со своей безалаберной физиономии, в один присест спел штук десять совершенно устрашающих песен, любая из которых, по его мнению, прекрасно подходила к пьесе и отражала шотландский горский дух отличнейшим образом.
      — Да вы что! — вскричал Ллевелис, услышав эти песни. — Это же позднятина! Мы опозоримся с этим перед всем миром!
      — Ты что, смотри, какая мелодия древняя, — и оскорбленный Фингалл снова затянул что-то протяжное.
      — Мелодия древняя, а слова-то? «Бесстрашный МакГрегор в минуту собрал станковый свой пулемет»?
      — Хорошо, вот тебе древняя, — скрипнув зубами, сказал Фингалл и с яростной сосредоточенностью спел песню, слова которой он выговаривал с заметным трудом, настолько они были допотопны.
      — И здесь пищаль, — сказал неумолимый Ллевелис.
      — Ну, пищаль — это ж не глобализация всей Европы, — рассудительно сказал Дилан, забыв, что здесь же присутствует Мак Кархи, который как-никак ведет ПВ и «глобализацию всей Европы» может ему при случае припомнить.
      После этого Ллевелис вскочил и со сверкающими глазами и раскрасневшимся лицом поклялся, что найдет такую песню, которая относится ко времени действия пьесы. «Восходит ко времени действия пьесы», — осмотрительно поправился он, но и после этого на лицах окружающих не проявилось ничего, кроме глубокого скепсиса.
      И вот теперь, чтобы оправдать свою клятву и спасти постановку, Ллевелис напросился в поездку со второкурсниками, у которых гойдельский фольклор шел как отдельный предмет. Гвидион в последний момент тоже присоединился к группе, отправлявшейся на Гебридские острова, потому что он слышал, будто на Гебридских островах так много овец, что под ними не видно земли.
 

* * *

 
      В лондонском Министерстве разбирали планы уроков преподавателей школы в Кармартене. Контракты также не избежали этой участи. Для этого все разложили на большом, очень длинном столе. Стол обсели сотрудники Министерства, в основном знакомые с проблемой не понаслышке.
      Среди папирусов здесь встречались и дощечки, и глиняные таблички, однако языком всех возмутительных цидулек был безупречный английский. Контракт Курои, сына Дайре, содержал пометку, что это нотариально заверенный перевод с архаического древнеирландского. К связке бамбуковых дощечек прицеплен был за шнурок, чтобы не потерялся, весь исписанный панцирь черепахи, — на черепахе было начало текста, а на дощечках — продолжение. Обожженные глиняные таблички были увязаны в стопку и стянуты ремешком из верблюжачьей шкуры. Пергаменты с сургучными печатями выглядели среди всего этого наиболее реалистично. Curriculum vitae Мак Кархи, распечатанный на принтере через 1 интервал на листе формата А4, смотрелись достаточно чужеродно.
      — Итак: «Методы прядения нити у мойр, парок и норн в сопоставлении. Устройство прялок», — зычно зачитала Пандора Клатч. — Какая-то Арианрод ведет. Это, видно, рукоделье.
      — Не-ет, это не то чтобы совсем уж рукоделье, — живо заблеял лорд Бассет. — Дайте-ка сюда, в эту пачку.
      Вот уже час они пытались разложить планы на допустимые и недопустимые.
      — У меня астрономия: «Будни крупнейших современных научных обсерваторий».
      — Каких? — проницательно спросил Зануцки.
      — Н-ну, тут… храм Кецалькоатля, Бруг-на-Бойне…, — пробегая глазами лист, сказал сотрудник.
      — …И другие археологические памятники до нашей эры. Так я и думал, — победно сказал Зануцки и протянул руку за листом.
      — «Неверие в себя как мощный двигатель прогресса»?
      — Сюда.
      — Единственный безукоризненно исполненный план — это план по химии. Вот, пожалуйста. «Неорганическая химия. Занятие 19. Свойства металлов».
      — Да? — с недоумением отозвался замминистра, безуспешно пытающийся сформировать правую пачку. — Где это вы видели такие свойства металлов: ранимость, замкнутость, застенчивость…? А болтливость?
      — Ну… мало ли химических терминов, — пожал плечами Зануцки.
      — Обидчивость? Общительность, вплоть до назойливости? Мнительность и склонность к меланхолии? Чутье на фальшь? Тонкое чувство прекрасного?
      — Я знаю, что за всем этим стоит! — хлопнул по столу лорд Бассет. — Я навел справки. Не далее как несколько месяцев назад национальная… национал-радикальная?.. партия Уэльса «Красный дракон» слилась с «Белым драконом», который прежде вроде бы был левее. А теперь уж я не знаю, кто из них левее! Вы слышали, с чем они выступили в Палате общин? Они внесли проект, вплотную подводящий к мысли о полном отделении Уэльса от Великобритании… Ну, все это имело вид предложений по возвращению исторических названий и усилению мер по охране памятников, но мы-то с вами понимаем…
      — Я уверен, что все такие вещи финансируются из-за рубежа, — твердо сказал замминистра.
      — …А вот мы с вами уже пожинаем плоды этого, коллеги! — подхватил Зануцки. — Ведь что мы увидели в этой школе? Несомненную политическую акцию огромного размаха! Это розыгрыш со сложнейшим сценарием, и это означает, что глубинные политические течения уже размыли систему образования и скоро хлынут в другие сферы!
      — А что там произошло? — спросил сотрудник, который ничего не знал, потому что он был из Суссекса.
      — Перед нами разыграли целую комедию, призванную намекнуть, что мы находимся среди людей с гораздо более древней культурой, со своими обычаями и традициями…, — поморщился Зануцки.
      — Валлийскими? — спросил кто-то.
      — Да, валлийскими, и еще каждыйиз них — со своими собственными обычаями и традициями! — уточнил Зануцки. — Розыгрыш был подготовлен настолько тщательно, что даже включал в себя какие-то языки, на которых им якобы удобнее и приятнее говорить, чем на английском! Во все это были вовлечены дети! Нам хотели показать, что мы при всем желании неспособны их инспектировать, что мы просто не доросли до них по росту! И вот эта вот гадкая великанша иллюстрировала именно эту идею!..
      — А козлы? — напряженно спросил замминистра.
      — А уж на этот вопрос каждый должен ответить себе сам! — резко сказал Зануцки.
 

* * *

 
      Гебриды поражали. Только на этих легендарных островах можно было встретить совершенно первобытное жилище, ушедшее в землю, сложенное из послеледниковых каменных глыб, поросших лишайником и как попало взгроможденных друг на друга, а в нем, если присмотреться, — окошечко с кружевными тюлевыми занавесочками и геранью. В доме Дугалла МакГуайре, где они остановились, на таком окошечке стоял еще и радиоприемничек.
      …Песня, найденная наконец донельзя довольным Ллевелисом, была вполне надежна: похоже было, что ее певали еще в королевстве Дал Риада. Не стоит и гадать, как Ллевелису удалось ее вытрясти из угрюмых и неразговорчивых шотландцев: он бегал с одного склона холма на другой, совал всем пресованные плитки чая и табака, налаживал отношения, выяснял, не помнит ли Мурха МакАсгалл первую половину той песни, вторую половину которой певал в свое время дедушка Тормода МакКриммона, и так далее. В волосах у него было полно чертополоха. По заверениям Мак Кархи, он якобы даже перепрыгивал в запарке и суматохе с одного острова на другой, не пользуясь лодкой. Наконец самые старые старики пообещали, что они вспомнят молодость, собрались в доме старого Дугалла МакГуайре и хором спели следующее. Отряд Осгара, сына Ойсина, шел на битву при Габре, и став лагерем у холма Тор-а-Болг, они увидели огненно-рыжую женщину с темным ликом, в темной одежде, которая стирала и полоскала в ручье какие-то кровавые тряпки, и кровь утекала от нее вверх по течению. Осгар послал воина узнать, что она делает, и женщина сказала: «Я пришла издалека, из дома Донна, с отмелей Фодлы. Я стираю кровавую одежду Осгара, сына Ойсина, и его людей». Не понравилось все это Осгару, но не в его привычке было менять направление движения. Назавтра была битва при Габре. И Осгар был ранен в той битве так тяжело, что в кровавой ране у него на груди могла бы плавать и плескаться утка. И Финн, оплакивая его, сказал немало горьких речей, которые все приводились в песне от слова до слова.
      В песне было никак не меньше тридцати куплетов, а между куплетами нагоняли жути волынка и бойран.
      Под страшным впечатлением от песни сидели второкурсники. Всем казалось, что сейчас откроется дверь, и вплывет по воздуху кровавая плакальщица — это в лучшем случае, а в худшем окажется, что вообще эта дверь открывается не на улицу, а прямо во внутренности холма Круахан. В это время открылась дверь, и вошел абсолютно весь кровавый с ног до головы Гвидион. Одежда его превратилась в засохшие кровавые тряпки, руки были покрыты кровью по локоть. Все уставились на него диким взглядом.
      — Откуда кровь? — спросил Мак Кархи не вполне своим голосом, отгоняя встающие перед его мысленным взором картины битвы при Габре.
      — Я принимал роды у овец, — объяснил совершенно счастливый Гвидион. — Мартовский окот. Они здесь такие белые-белые, с черными мордами!
      И не было в тот миг в мире второго человека, который бы лучился таким восторгом.
 

* * *

 
      Доктор Мак Кехт засиделся в библиотеке за полночь. Три из четырех свечей, стоявших на столе, догорели. Из темноты показался библиотекарь, деликатно позвякивавший ключами.
      — А, это вы, святой Коллен, — сказал доктор.
      — Кто вам сказал, что я святой? — испуганно спросил тот.
      — Конечно, святой, если до сих пор меня отсюда не выгнали, — сказал с улыбкой Мак Кехт.
      — О чем это вы тут задумались?
      — Да вот, вы знаете, я ведь убил своего сына, — сказал Мак Кехт. — Я часто об этом думаю.
      Отец библиотекарь отодвинул лавку и уселся напротив.
      — Я что-то упустил в его воспитании, — сказал Мак Кехт и надолго замолчал.
      Святой Коллен поскреб подбородок.
      — Вот эти кровавые пятна на моем халате…
      — Да, я давно догадывался, что это не по медицинским причинам, — сказал святой.
      — Я обновляю их каждый месяц на всей своей одежде. Аирмед, моя дочь, уже не может видеть эти пятна. Она была единственной, кто пытался помешать мне в том деянии, но сейчас даже она говорит мне, что я уже перешел все границы в своей скорби. Она советует мне отстирать эти пятна и начать думать о чем-нибудь другом. Но до сих пор мне как-то не удавалось последовать этому совету.
      — А теперь?
      — Теперь, по правде говоря, я не знаю, что делать. Не могу же я навязывать себя женщине таким, как я есть теперь? Я не могу взваливать на нее всю эту тяжесть, пользуясь ее добротой. Как бы я посмел сделать ей предложение, не отстирав прежде от себя все эти пятна?
      — Погодите, может быть, еще Рианнон и не примет вашего предложения, — успокаивающе сказал святой Коллен.
      — Вы думаете? — с надеждой спросил Мак Кехт, для которого счастье Рианнон было превыше всего.
 

* * *

 
      — А что это блеснуло там, в пыли, — не медная монетка? — начинал Ллевелис монолог короля-изгнанника, кутаясь в серую мешковину. — Ну конечно! И тут мой профиль. Гм, ее не примут нигде на рынке. Я уж не в ходу. А что-нибудь съестное я купил бы, — прибавлял он мечтательно. — По берегам ручьев еды довольно — там в изобилии растет салат. Да я-то вот в своем уме покуда!.. По рынкам же ходить вообще не сахар. Такого там услышишь о себе, что уши вянут, как на ветке листья. Гарун-то аль-Рашид по доброй воле ходил в народ и все вот это слушал! Ну, а меня-то выперли пинком!.. Я о своем правленье сам все знаю! И нечего меня перевирать. Я говорил и вновь скажу: Уэльсу побыть полезно разделенным на три, а то и на четыре разных части. Чтоб крепче ощутить себя одним!.. И я не развалил страну на части, как говорят безмозглые невежды, а твердою рукою разделил. И ввел налог на слишком громкий кашель… ну, что вчера содрать с меня пытались, — не для того, чтоб хуже всем жилось, а чтоб надстроить городскую стену!..
      — Ллевелис! — кричал из зала Мак Кархи. — Ну что опять за импровизация?!..
 

* * *

 
      В конце того же месяца с Мак Кехтом произошла необъяснимая вещь: он оказался совершенно несостоятелен как врач в случае, рядовом с точки зрения его обычной практики. Рано утром к нему в дверь постучался архивариус. Архивариус Хлодвиг был не тем человеком, которого можно было встретить рано утром, и он отнюдь не являлся завсегдатаем кабинета Мак Кехта, так что сонный Мак Кехт слабо удивился.
      — Идите скорее к Рианнон.
      — Меня зовет Рианнон? — переспросил Мак Кехт.
      — Вас зовем мы. Рианнон нездорова… то есть не стану вас обманывать, она просто-таки больна.
      Прибежав к Рианнон, Мак Кехт убедился, что она лежит в постели без сознания; профиль ее как будто истончился от жара и стал просвечивать, как китайский фарфор. Кругом суетился Мерлин.
      — Что это, что это, Диан? Какой ужас! — вскричал он, завидев доктора.
      Мак Кехт с одного взгляда определил энцефалит. Это была страшная скоротечная болезнь, но Мак Кехт раньше ее лечил.
      — Где, когда она подцепила энцефалит? — возопил директор. — Как это может быть?
      — В лесах Броселианда, я полагаю. Во всяком случае, это клещевой энцефалит, тяжелая форма.
      — Просто не верится: Рианнон не сумела договориться с клещом?!
      — Факт налицо.
      Вполне полагаясь на Мак Кехта, директор немедленно успокоился и вышел на цыпочках. Мак Кехт же, оставшись наедине с Рианнон, впервые в жизни растерялся до того, что у него просто опустились руки. Он слишком любил Рианнон для того, чтобы сохранять ясность мышления. Великий врач Диан Кехт сидел у постели Рианнон, ужасно паникуя. Так прошло два часа, и за это время он не предпринял ничего.
      Через два часа заглянул Мерлин, заметил, что что-то не так, присмотревшись, понял причину прострации, в которой находился Мак Кехт, на всякий случай пропесочил его хорошенько и побежал за другими врачами. Он вернулся со Змейком и смуглым небольшого роста шумерским лекарем, которого Гвидион обычно принимал за араба. Этот консилиум переглянулся.
      — Тарквиний… Неужели вы пришли? — сказал Мак Кехт и посмотрел умоляюще.
      Змейк воздержался от комментариев, однако взглянул на полевого хирурга и основоположника экстремальной медицины Диана Кехта с неподдельным интересом.
      — Она без сознания, — с ужасом сказал Мак Кехт.
      — Это одна из самых счастливых реакций на данный вирус, — сказал Змейк. — Вы бы предпочли, чтобы у нее были эпилептиформные припадки?
      Змейк сделал Рианнон внутривенную инъекцию и достал набор игл. Его коллега молча стерилизовал эти иглы и подавал ему по одной, и Змейк в минуту повтыкал их Рианнон в строго определенные точки вдоль позвоночника. Мак Кехт наблюдал за их действиями, медленно выходя из столбняка.
      — Потрудитесь взглянуть: доктору Мак Кехту там не требуется медицинская помощь? — кивнул в его сторону Змейк, готовя вторую инъекцию.
      Через пять минут доктора вытащили иглы, убедились, что жар спал, и вышли. За дверью их поджидала толпа изнывающих от беспокойства преподавателей.
      — Ну что там? Что там такое? — спросили взволнованным шепотом Курои, Финтан и Нахтфогель. — Что вы сделали?
      — Мы-то? Да ничего такого. Пришли, привели Мак Кехта в чувство и ушли, — пожали плечами лекари.
      …Мерлин долго еще говорил, что он лично найдет того клеща, но потом это постепенно забылось за делами.
 

* * *

 
      Морвидд и Керидвен с распущенными волосами, приплясывая вокруг котла, развивали диалог ведьм:
      — Сестра, мы все исполнили на совесть, но оба тана, хорошо поддав, не очень-то поверили виденью: я видела, как поутру Макбех с своим кузеном Артуром МакБрайдом шли вдоль прибоя возле скал Кеннтрайг, валясь в припадке смеха друг на друга, и, кланяясь, друг друга величали один ковдорским таном, а другой — отцом каких-то будущих династий. И оба ржали, словно жеребцы, — говорила Морвидд, потрясая кулачком. — Так в душу мне закралось подозренье: уж не сочли ли славные мужи пророчество своим же пьяным бредом?.. Нам хорошо бы им явиться вновь, чтоб закрепить внушенное им знанье, и ясно и раздельно повторить все прорицанье современной прозой.
      — Притом являться надо не в дыму, — наставительно сказала Керидвен, уставив палец в нос товарке.
      — И лучше днем, — деловито подхватила Морвидд, и обе они хором добавили:
      — Покуда трезвы оба.
      — Теперь получше. Даже все прекрасно, — сказал Мак Кархи из зала.
      — Мне только вот не нравится котел, — сообщила Морвидд. — Зачем же обязательно варить все это? И нельзя ли жар уменьшить? Я так уже бекон напоминаю. И может, змей не надо расчленять и наполнять котел барсучьим жиром? Учтите, что во время постановки все это будет очень плохо пахнуть. Включая нас.
      — Все это потому, что этот вот вонючий гриб не надо туда бросать. Вы нюхали его? — обернулась к Мак Кархи Керидвен. — Тогда понюхайте, могу вам дать кусочек. Весь дом ваш будет пахнуть двадцать лет. И весь ваш род от мала до велика, — добавила она.
      — Благодарю, не надо. Я согласен. Бросать мы будем бутафорских змей, и жабу я найду из пенопласта, — сказал Мак Кархи.
 

* * *

 
      Фингалл МакКольм был не робкого десятка: он решил, что он поговорит с профессором Финтаном, и он поговорил с ним. МакКольм пришел к Финтану на закате, нашел тот из семи входов, к которому была в тот момент приставлена дверь, и постучался. К остальным проемам дверь не была приставлена, поэтому постучаться там не удалось бы, а Фингалл хотел, чтобы все было честь по чести.
      Финтан выгребал из печи уголек для своей трубки.
      — Да? — сказал он, разгибаясь.
      — Здравствуйте, — сказал Фингалл вместо обычного «Ха!». Каким-то третьим чутьем он почувствовал, что его обычное приветствие сюда не идет. — Я вот что, — Фингалл стащил с головы свой шотландский берет с пришпиленным к нему чертополохом. — Почему вы не хотите взять меня в ученики?
      Финтан глубоко затянулся.
      — А я разве высказывался на эту тему?
      — Вы же сами сказали, что у меня, вроде того, редкий дар говорить с камнями. Неужели вы не видите, что у меня здорово получается? Вы же на днях видели меня в деле. Я умею разговаривать с камнями!.. Почему вы отворачиваетесь от меня? Что вам еще нужно? Чтобы я приполз на коленях со всеми этими валлийскими штучками, поклонами, «дорогой учитель», туда-сюда…?
      — Ошибаетесь, — медленно сказал Финтан. — Это не вы умеете разговаривать с камнями, это камни умеют разговаривать с вами. Видите ли, камни, из которых сложено здание школы, — это отесанные камни. Они давно сосуществуют с человеком. Вам не показалось странным, что они говорят с вами о моде, о погоде, о людских делах, о недавних событиях? Эти камни приспосабливались к вам, Фингалл. Вспомните, о чем вы говорили с ними. Разве нормальный камень станет об этом говорить?
      Оскорбленный шотландец издал какой-то свистящий звук от негодования и настоял на том, чтобы этот разговор был, в таком случае, продолжен за пределами школы. Финтан, кряхтя, поднялся, накинул рыбацкий плащ и, опираясь на палку, отвел МакКольма на берег реки Аск. Некоторое время он шел вдоль русла Аска по змеиным пригоркам. За ним, то и дело отдирая подол килта от шиповника, мрачно ломился через кустарник МакКольм. Финтан, чертыхаясь, преодолел гребень небольшой дюны, тыкая палкой туда и сюда, пока наконец не указал МакКольму на поросший мхом синеватый валун с отбитым острым краем.
      — Пять минут вам на то, чтобы выяснить, как был отбит этот край.
      Финтан положил руки на камень. Он не чувствовал ничего.
      — Я не могу, — сказал он. — Он… он молчит.
      — Правильно, — сказал Финтан. — Этот камень не разговаривал с людьми десятки тысяч лет. Это необработанный камень. Чтобы говорить с ним, вы должны сами до некоторой степени стать камнем. Детали жизни людей в целом для него — блошиная возня. Возраст геологических пластов, история земной коры, тектонические сдвиги, — вот о чем удается побеседовать с обычным диким камнем, МакКольм. Последние три недели вы занимались светской болтовней.
      Финтан тяжело повернулся и двинулся обратно в школу, не глядя больше на МакКольма.
      — Черт! — закричал МакКольм. — Да я плевать хотел!.. Очень мне нужны ваши неотесанные камни!.. Да я вообще всю жизнь хотел заниматься… заниматься, — он подыскивал что-нибудь порезче и пообиднее для Финтана, — английским языком!..
      Брякнув это, он сам призадумался, но слово не воробей.
 

* * *

 
      Мак Кархи принес на приметы времени свежую газету. Держа ее двумя пальцами на отлете, он осторожным отстраняющим жестом запретил кому бы то ни было к ней прикасаться.
      — Итак, это газета, — обреченно сказал он. — О сущности этого предмета мне хотелось бы порассуждать вместе с вами.
      Многие знали, что такое газета, но постарались абстрагироваться от этого знания и взглянуть на проблему непредвзято. Гвидион, происходя из неописуемой глуши, честно ничего не знал.
      — Упаковочный материал? — спросил Лливарх, который сидел поближе и видел, что газета шуршит и мнется.
      — Повнимательней, Лливарх. Вы видите, как я держу ее? Вы думаете, почему я не даю ее вам в руки? Она пачкается свинцовой краской. Ваше предположение отпадает. Ну, смелее — какие еще есть мысли?
      Все сунулись посмотреть объект поближе и обнаружили, что поверхность газеты сплошь покрыта каким-то текстом.
      — Здесь что-то написано! — раздались голоса.
      — Наконец вы ухватили самую суть, — похвалил Мак Кархи. — Газета — это печатное издание. Думаю, больше всего я удивлю вас, если скажу, что газета издается ежедневно, причем за исключением заголовка — видите, «Дэйли Телеграф» готическими буквами, — весь остальной текст газеты от одного издания к другому меняется полностью.
      Гвидион с некоторым трудом представил себе сагу «Смерть Кухулина», содержание которой при каждом следующем переиздании меняется от первого до последнего слова. Из типографии выходит множество разных версий смерти Кухулина, объединенных только заглавием. Потом он представил себе, что такие переиздания осуществляются ежедневно, и проникся чувством собственной незначительности.
      — Но… как это может быть? — спросил он. — Люди, которые этим занимаются, гениальны?
      — Отнюдь, — сказал Мак Кархи. — Просто это не художественная литература. Это вообще не вымысел. В газетах помещают безыскусный рассказ о реальных событиях, — он оборвал на полуслове, вчитываясь в шапку на первой полосе, и глаза его уперлись в одну точку.
      Пауза серьезно затянулась. Мак Кархи слегка побледнел, встал и вышел, не дав никаких объяснений.
      Через час, благодаря тому, что Ллевелис немножко подслушал под дверью, вся школа знала, что началась Третья Мировая война.
      — Скоро шарахнет, — озабоченно говорил Мерлин за дверью. — У нас считанные дни, и потом — вечность. То есть мне-то уже давно пора. Я ничего не говорю. Других вот жалко. Когда там истекает этот мораторий… меморандум…?
      — Ультиматум, — поправил Мак Кархи. — Через неделю. Нужно распускать студентов по домам.
      — Безусловно. И объясните всем как следует, что происходит, а то я тут немножко подзапутался… в политическом раскладе. Впрочем, это не так уж важно. Вот эту часть, про параметры ядерных боеголовок, лучше выпустите. Нечего детишек раньше времени пугать. Вот когда предстанут перед Страшным Судом, тогда и испугаются… перспектив. Но не раньше.
      — А почему бы профессору Курои не спрятать их в прошлом? Они бы там как-нибудь устроились: писцами, белошвейками, — встрепенулся Мак Кархи.
      — Страшный Суд — это вам не цунами, Оуэн, — ворчливо сказал Мерлин. — Он прекращает сразу все времена. Идите давайте… к ученикам. Впрочем, нет, погодите: идите в город и разузнайте что-нибудь. Я пойду найду этого чинушу… Эванса.
      Через пятнадцать минут Мерлин обнаружил на одной из узких улочек Кармартена встрепанного советника Эванса, который согласился с ним на бегу, что да, он всегда знал, что именно Ближний Восток послужит детонатором, что он с огромным удовольствием эвакуировался бы куда-нибудь сам и эвакуировал бы туда весь город, но некуда, и извинился, сославшись на то, что у него сумасшедшее количество дел в связи с последними событиями. Мак Кархи, вернувшись с автобусной станции, деловито сообщил, что там настоящее столпотворение, флаги Уэльса, люди взвинчены, и негде упасть не только яблоку, но и поддавшему Тэффи-ап-Шону, который уже наклюкался в честь дней былой славы Уэльса, по его собственным словам.
      — Вот и собаки выли сегодня утром, и сорока стрекотала, — заключил Мерлин. — Переходим к действиям, Оуэн.
      И через час Мерлин объявил с балкончика Бранвен студентам всех курсов следующее: в связи с внезапным началом Третьей Мировой войны среда объявляется днем дополнительных консультаций. Любой из студентов может обратиться к любому из преподавателей со всеми возникшими у него вопросами. Темой консультации может быть все, что непонятно. Начиная с четверга, все распускаются по домам. В том числе преподаватели.
      — Мой дом, слава Богу, здесь, — пробурчал Финтан, похлопывая по боку свой круглый дом с семью входами.
      — Господь еще ответит мне за это на Страшном Суде! — прогрохотал Курои.
 

* * *

 
      Ллевелис быстро переоделся в камуфляж, а Гвидион — в траур. Точнее, Ллевелис, надев одну штанину, прыгал на одной ноге возле распахнутого сундука с одеждой, перерывая все в поисках подходящих аксессуаров, а Гвидион с угрюмым достоинством натянул на себя две необходимые вещи и застыл как камень, обхватив колени руками, в ожидании, пока Ллевелис затянет зубами камуфляжную бандану у себя на запястье. Потом они вместе спустились по лестнице с башни, осмотрели друг друга и разошлись, так как Ллевелис направлялся к Рианнон, куда Гвидиона было не затащить и на аркане, Гвидион же шел к Змейку, что, в общем, было Ллевелису не по пути.
      …Гвидион ожидал увидеть Змейка укладывающим вещи, однако если тот и занимался этим, то во внутренней комнате, а не в самом кабинете. В кабинете все было по-прежнему, в том числе ровно горящий огонь.
      — Входите, — сказал Змейк.
      Гвидион не стал дожидаться приглашения садиться и высыпал на Змейка целый ворох отчаянных вопросов, равно далеких от химии, как и от фармакологии.
      — Неужели это правда? — лихорадочно спросил он, как будто Змейк мог тут же, сейчас, на месте, разобраться с текущими событиями на Земле как с небольшим недоразумением.
      — Судя по всему, да, — пожав плечами, отвечал Змейк.
      — Но ведь люди должны одуматься!.. Не может быть… Учитель! В конце концов, самоубийство в массе людям несвойственно!..
      — А что, по-вашему, свойственно людям? — поинтересовался Змейк. — В массе? — добавил он, изогнув бровь.
      — Стремление к счастью, — совершенно искренне отвечал Гвидион, не подумав.
      — Счастье — чрезвычайно позднее понятие, введенное просветителями в XVIII веке, одновременно с другими их идеями, которые вы, надеюсь, при всей своей растерянности в состоянии оценивать здраво, — спокойно сказал Змейк. — До эпохи Просвещения мысль о праве каждого человеческого существа на счастье не занимала умы европейцев. Чтобы расставить все точки над i: я получил свое воспитание и образование доначала эпохи Просвещения.
      — Неужели мы уже исчерпали все ресурсы милосердия Божьего? Так быстро? — убито пробормотал Гвидион.
      — Не забывайте, что далеко не все вокруг вас христиане. Я не принадлежу к этой конфессии, — оборвал его Змейк.
      — Тогда что для вас соответствует понятию промысла Божьего?
      — Боюсь, что бич Немезиды, — сказал Тарквиний и откинулся в кресле.
      Гвидион твердо помнил, что Мерлин разрешил спрашивать обо всем, что непонятно; поэтому, вместо того, чтобы попридержать язык, он, пренебрегая опасностью, спросил:
      — А зачем вы хранили все это время орден Кромвеля?
      Змейка передернуло.
      — Какой орден? — спросил он. По движению его губ заметно было, что он хотел сказать что-то другое.
      — «Господь предал в наши руки врагов английской республики, и слава этой победы принадлежит лишь Ему», — процитировал по памяти Гвидион.
      Змейк пожал плечами.
      — Вы полагаете, его следует выбросить? — иронически спросил он.
      — Ну да, я понимаю… это неделикатно по отношению к… к тому, кто выдал награду, — сказал Гвидион.
      — Это неделикатно по отношению к сплаву цветного золота и белой бронзы. Металл не может отвечать за то, что на нем написано, — сухо сказал Змейк.
      Тогда Гвидион потоптался еще немножко перед Змейком и сказал:
      — Скоро мы все превратимся в пепел. Я рад бы относиться к этому спокойно, но что-то… никак.
      — Сегодня меня всерьез беспокоит пятно соуса на моем манжете, завтра я, рассыпавшись на элементы, впитался куда-то под землю. Я не вижу принципиальной разницы между этими двумя состояниями. И заметьте, Мировая война не является необходимым условием для того, чтобы перейти из первого состояния во второе.
      — Но отчего моя жизнь оказалась такой короткой, учитель? — вздохнул Гвидион. — Если бы только вы могли сказать мне что-нибудь утешительное!..
      — Что ж, — ровно отозвался Змейк, — пожалуй. Был некий философ, который предлагал воспринимать нашу Солнечную систему в качестве атома в составе более крупного физического тела. Он шокировал противников на диспутах, говоря: «А что, если все мы, вместе с вращающейся Землей, с Солнцем и звездами, находимся где-нибудь в хвосте огромного льва?» При такой точке зрения Земля соответствует элементарной частице. Теоретически мы можем вообразить, что в этом, большем мире также живут и действуют люди. Наши размеры по сравнению с ними бесконечно ничтожны. Означает ли это, что так же ничтожны мы сами и все, что мы делаем?