Тут Ллевелис выпрямился и с горящими глазами сказал:
      — У меня есть к вам вопрос, профессор. Кто такой Риддерх-ап-Мивир? Где он? Чем он занимается?
      — Риддерх-ап-Мивир — это Кервин Квирт, — сказал Мерлин. — Где он? Да вон он пошел. Чем он занимается? Спросите-ка у него самого. По-моему, ничем, у него сейчас окно.
 

* * *

 
      — Ваше имя, — кисло сказал Зануцки. — Полное и желательно… э-э… подлинное.
      — Луций Тарквиний Серпенс, — ответил Змейк, закидывая ногу на ногу и сплетая пальцы на колене с видом человека, приготовившегося к долгому разговору.
      Психологи переглянулись.
      — А что такое… в таком случае… э-э… Змейк?
      — Калька, — кратко сказал Змейк.
      — И вы откликаетесь на эту… м-м… кальку?
      — Разумеется, — отвечал Змейк с легким нетерпением.
      — Откуда вы происходите?
      — Мой род происходит из Этрурии, из области теперешней Тосканы, но мои родители впоследствии переехали в Британию, на окраины империи, и я родился уже в Уэльсе.
      — Ваш родной язык?
      — В семье говорили по-латыни.
      — Профессия вашего отца?
      — Ауспиций.
      — Это какая-то должность?
      — Нет, это специальность. Предсказание будущего по птичьему полету.
      — Довольно необычная специальность, а? Можно сказать, редкая, — заметил Зануцки, вновь переглядываясь с коллегами.
      — В жреческих кругах не такая уж редкая, — сказал Змейк.
      — Когда родился ваш отец?
      — В самом конце третьего века.
      — Я не ослышался? — переспросил Зануцки. — В конце третьего века? В трехсотом году от Рождества Христова?
      — В конце третьего века доРождества Христова, то есть около двухсотого года по причине обратного отсчета времени.
      — Год вашего рождения? — с нескрываемым интересом спросил великий методист.
      — Тысяча пятьсот семьдесят девятый.
      — Очень странно, — сказал методист, вызвав сдавленные смешки со стороны своих коллег. — Ваши родители, если я правильно понял, родились до нашей эры, вы же — только в конце XVI века?
      — Да, я поздний ребенок, — спокойно отвечал Змейк.
      — Где вы получили образование?
      — В течение семи лет я учился и прислуживал при храме Немезиды, затем продолжил свое образование в Элевсине.
      — При храме Немезиды?
      — Да, при храме Немезиды в Афинах, в аттическом пригороде Рамнунт.
      — Прислуживали?
      — Принимал дары от посетителей и поддерживал огонь перед статуей Немезиды с уздой, мечом и бичом.
      — Вы хотите сказать, что в шестнадцатом веке в Афинах функционировал храм Немезиды с уздой, мечом и бичом? — внезапно сказал кто-то из наиболее трезво мыслящих членов комиссии.
      — Не только в шестнадцатом веке, но и по сей день. Учебные и научные центры такого масштаба неуничтожимы.
      — А вот такой вопрос, — вкрадчиво сказал психолог. — Что вы станете делать, если у вас ученик станет вдруг во время урока вставать, ходить по классу, делать что ему вздумается?
      — Попрошу отставки, — сказал Змейк.
 

* * *

 
      Кервина Квирта осаждали любопытствующие первокурсники. Он привел их в свою комнату, рассадил повсюду, куда только можно было усадить, и вынужден был рассказать им много не самых увлекательных, с его точки зрения, вещей.
      — Так вы ученик Змейка?
      — А чей же еще?..
      — А почему тогда профессор Курои сказал Змейку: «Что вы выращиваете из своих учеников?» — простодушно спросила Морвидд.
      Глаза Кервина Квирта затуманились, и он с усмешкой опустил голову.
      — С профессором Курои у нас чисто научные разногласия, — сказал он. — Он не принимает многих моих теорий, и потом… я занимаюсь в широком смысле биосферой, а при специальности профессора Курои как раз биосфера отчаянно мешает работе.
      — А что у него за специальность? — спросил Ллевелис, ибо этого не знал даже он.
      — Курои двигает горами, — пояснила Керидвен, знавшая это твердо.
      — А, ну тогда конечно, — согласился Ллевелис.
      — А все ваши страшные эксперименты? — забираясь с ногами на кровать, спросила Морвидд. — В школьных хрониках написано о вас… бог весть что.
      — Я был очень ярким студентом, — осторожно начал Кервин Квирт. — Очень тогда был увлечен биохимией… просто очень. Одним словом, я все опыты обычно проводил на себе. Однажды профессор Мерлин пообещал вышвырнуть меня из школы, если еще хоть раз услышит, что я что-то там такое делал с собственной кровью. Змейк тогда выручил меня, но и… побеседовал со мной, — Кервин Квирт помрачнел, видимо, вспомнив ту беседу. — Подробности его тогдашней речи я вам пересказывать не буду, но суть ее сводилась к тому, что на себе можно проводить лишь демонстрацию, но никак не эксперимент… причем ему, а не мне. Что когда он пьет яд, он обычно знает скорость его действия и состав противоядия и что… Ну… словом, пробрал хорошенько.
      — А с сывороткой?
      — С какой сывороткой? — переспросил Кервин Квирт. — Ах, да, Господи! Я чуть не умер тогда от этой сыворотки, и Змейк долго напоминал мне об этом… в разных формах.
      Морвидд на всякий случай покрепче прижалась к его плечу.
      — А зачем вы изменили имя?
      — А вы не понимаете? — Кервин Квирт рассмеялся. — Вы забыли, из какой я семьи? Я подошел к Змейку после церемонии выпуска и спросил, как мне дальше быть и как я смогу совмещать преподавание с той судьбой, которую прочат мне родители. Змейк пожал плечами и сказал: «Кто же преподает под своим собственным именем?» В то время я не знал, что ему эта проблема была знакома не понаслышке. Змейк сам из очень аристократической семьи. Нет никаких сомнений, что отца его хватит удар, если он услышит, что его сын — школьный учитель. Ведь настоящее имя Змейка — тоже не Змейк. Я же ухватился тогда за его слова, изменил имя радикально и попросил педсовет торжественно предать старое имя забвению, чтобы оно нигде уже не всплывало. Вот и вся история Риддерха-ап-Мивира. Страшно?
      — Очень, очень страшно, — сказала, ликуя, Морвидд.
      — Но самое страшное, — сказал Кервин Квирт, вдруг погрустнев, — самое страшное, что у меня завтра в три — партия в гольф с герцогом Нортумберлендским. Я не верю ни в какие предчувствия, но сейчас у меня очень яркое ощущение, что я больше не вернусь. Я люблю вас всех и… могу не увидеть вас больше.
      Все взвыли очень громко. Все вдруг поняли очень отчетливо, что если Кервин Квирт не вернется, это будет большая, большая потеря.
      — Дьявол разрази все это скопище кретинов, — пробормотал рафинированный аристократ Кервин Квирт, доставая из шкатулки с фамильным гербом антикварные запонки.
 

* * *

 
      Чем ближе был конец января, тем шире среди мальчиков разворачивалась таинственная деятельность по вырезанию деревянных ложек. Двадцать пятое января, праздник святой Двинвен, было днем, когда всякий холостой валлиец мог подарить собственноручно сделанную ложку избранной девушке, что первоначально говорило о его желании обручиться с ней, но в последнее время, в связи с упадком нравов и общим разложением традиций, могло иногда уже означать и просто, что он ее любит.
      Гвидион свободными вечерами, не привлекая к себе ничьего внимания, вырезал такую ложку, по традиции не пользуясь ничем, кроме перочинного ножика и стамески. Вот и сегодня он сидел, мурлыча что-то себе под нос, и усыпал пол стружками. Ллевелис поприставал к нему, пытаясь добиться, кому предназначается его ложка, но ничего не добился. Тогда Ллевелис порассуждал немного о том, кому бы теоретически он сам мог подарить свою ложку, — список этот длиной превосходил список наложниц ханьского императора Юань-ди, — хлопнул себя по лбу и кинулся искать Фингалла МакКольма, чтобы рассказать ему про обычай с ложками. Но оказалось, что шотландец уже и без Ллевелиса заметил, что все кругом вырезают ложки, спросил об их назначении и понял, что Гвенллиан без прекрасной ложки, вырезанной его руками, в день святой Двинвен — это абсурд. Мысль о том, что тихие, но по-своему упорные валлийцы, следуя своим народным обычаям, надарят ей ложек, а он окажется от этого в стороне, не очень-то ему улыбалась.
 

* * *

 
      Во втором семестре должно было прибавиться два новых предмета. Одним из них было «Введение в сомнение», которое читал Мерлин. «Историю Британских островов» он, впрочем, тоже не прекратил читать. В одно прекрасное утро Ллевелис пришел к себе в комнату с добычей — святой Коллен выдавал учебники по «Введению в сомнение», и Ллевелис не преминул обзавестись этой книгой.
      — Пойди скорее возьми тоже, — велел он Гвидиону, который еще лежал в постели и не подозревал, что где-то можно что-то взять. И Ллевелис с благоговением открыл книгу. На первой странице — там, где бывает титульный лист, — сказано было:

       Некогда учитель с учениками прогуливался по мосту над рекой. Указывая на рыб в воде, он сказал: «Взгляните, как привольно резвятся в реке лососи! В этом их радость». «Откуда тебе знать, в чем их радость? — возразил один из учеников. — Ведь ты же не лосось!» «Откуда тебе знать, что я не лосось? — возразил учитель. — Ведь ты же не я!».

      Перевернув страницу, Ллевелис увидел фрагмент трактата «О природе богов».

      — «Как ты, друг мой, прекрасно знаешь, много еще есть в философии вещей, до сих пор не получивших объяснения. В особенности же трудным и темным является вопрос о природе богов, который не только для религии или там познания духа важен, но и вообще хотелось бы знать. Между тем по этому вопросу учеными мужами были высказаны такие мнения, что все это уже само по себе наводит на мысль, что причиной и началом философии должно быть незнание».

      В этом месте на лице Ллевелиса отразились столь сильные и противоречивые чувства, что Гвидион даже приподнялся на локте и вынул воск, которым были залеплены его уши.
 

      — «Большинство думает, что боги существуют, — это ведь и правдоподобнее, и сама природа нас к этому приводит. Хотя Протагор сомневался, а Диагор Мелосский и Феодор из Кирены считали, что и вовсе нет никаких богов. Карнеад же, возражавший им, выдвинул против них столь многое, что и по сей день невозможно просто так от него отмахнуться. Спроси же на улице трех-четырех человек из тех, что признают существование богов, — и они настолько разойдутся между собой в суждениях, что ты едва сумеешь их разнять. Многие повествуют и о внешнем виде богов, и о месте их пребывания, и об их образе жизни, и во всем этом между философами царит величайшее разногласие. Главное же в этом вопросе: взаправду ли боги с самого начала все сотворили, и установили, и всем правят, и все приводят в движение, или же они живут в полном бездействии, совсем не заботясь о мире и об управлении им и ни во что не вмешиваясь, — как будто можно не вмешиваться, когда возле тебя устраивают безобразную возню и обливают тебя компотом, или когда в кабинет к тебе забрели гуси и все там загадили, или когда учащиеся до сих пор не могут взять в библиотеке нужные учебники, хотя второй семестр на носу!».

      C компотом — это было вчера, — сказал, не веря своим глазам, Ллевелис. — Я сам видел.
      — А гуси вовсе ничего не успели загадить, — прибавил Гвидион. — Он сразу их выгнал.

      — «Многие философы исследуют это, надеясь вызволить людей из заблуждений и невежества, — читал дальше Ллевелис. — Другие же возражают им: а нужно ли посвящать этому время при том, что существует кругом нас такое количество вещей наиважнейших: когда полно яблочной кожуры, которую некуда девать, или, к примеру, посреди двора лужа, через которую уже впору мост перекидывать?..»

      — Да, насчет яблочной кожуры — это он точно, — согласился Гвидион. — Сколько еще мешков на кухне! Никак не разгрести.
      — Но через лужу в Южной четверти я спокойно вчера перешел. Даже до колен нигде не дошла.
      — Там хлебопечке знаешь покуда будет? — сказал Гвидион.
      — А профессор Морган недавно шел задумавшись, вообще не понял, что это лужа, и прошел по воде как посуху, — сказал Ллевелис. — К тому же весной она все равно сама высохнет.

      «Всеми этими спорами философы добились наконец того, — продолжил он чтение, — что во всяком человеке неленивого ума возбудили желание отыскать истину, ибо стало ясно, что это вопрос, по которому расходятся во мнениях не только неученые люди, но также и ученые. Мнения же эти столь различны и противоречивы, что хотя, возможно, и не все они ложны, верным из них, разумеется, не может быть ни одно».

      — Я совсем запутался, — сказал Гвидион. — И зачем начинать сразу с такого сложного вопроса, как природа богов? Мы же еще пока ничего не знаем!
      — Именно поэтому, — предположил Ллевелис. — В природе богов легко усомниться, а попробуй-ка усомнись в яблочной кожуре, когда она везде!
 

* * *

 
      Вторым новым для первокурсников предметом была рунология. Посвежевшая, только что вернувшаяся с ФПК профессор Лютгарда, бодро засучив рукава, взялась за них. Вскоре все овладели руническим алфавитом, потому что он был не сложнее огамического, именами нужных богов, потому что они были не сложнее их собственных имен, и умением разбирать кеннинги, потому что им было некуда деваться. Кеннингом назывался такой поэтический прием, когда воин именовался, к примеру, кленом битвы, битва — вьюгой копий, копье — змеем кольчуги, кольчуга — рубахой Тора, бога-покровителя этого дела, а сам Тор — стражем Мидгарда. Таким образом, воин уже назывался кленом вьюги змеев рубахи стража Мидгарда, — и это еще в лучшем случае, то есть если скальд не дал себе труда задуматься. Пустячные импровизированные кеннинги слетали с уст Лютгарды во время уроков постоянно. Она так мыслила. «Эй, любитель шуток Локки, с рукодельем Фрейи быстро к чаше Эгира сходите и вернитесь в тинг познанья». Это означало: «Ллевелис, сходите намочите тряпку». Кроме того, уже нешуточными кеннингами пестрела вся поэзия, которая давалась на перевод. Однажды Гвидион целый вечер разбирал одну-единственную вису, распутывая кеннинги, которые громоздились до потолка, пока не добрался до смысла в чистом виде. Виса гласила: «Сейчас приду домой и выпью».
 

* * *

 
      — Как ты думаешь — в каком смысле «исследование утраченных рукописей»?
      — Ну, зная архивариуса Хлодвига, думаю, что прямо исследование, и притом очень тщательное, рукописей, которые именно что утрачены, — предположил Гвидион.
      Ллевелис и Гвидион стояли перед стеной, читая и перечитывая названия предлагавшихся субботних спецкурсов по выбору:
      «Ползучие растения» (доктор Блодвидд).
      «Исследование утраченных рукописей» (Хлодвиг Нахтфогель).
      «Топография волшебных холмов» (проф. Коналл O’Доналл).
      — Я слышал, что профессор Коналл О’Доналл не отражается в зеркалах, — с некоторой робостью заметил Гвидион.
      — Ну, это само по себе еще ничего не значит, — отмахнулся Ллевелис.
      Доктор Итарнан читал спецкурс по пиктографии, причем этим словом он называл науку о пиктах, а кто по простоте душевной приходил к нему изучать пиктографию в общепринятом смысле, тот сразу с порога получал пинка. Все это сопровождалось фразой доктора Итарнана: «Картинки идите рисовать в другое место!»
      «Шпилька для волос в культуре хань» (Сюань-цзан).
      — Сюань-цзан говорил, что это общий курс, не требующий никаких предварительных знаний, — с сомнением сказал Гвидион.
      «Говоры кентавров как особая группа диалектов греческого языка» (Дион Хризостом)
      «Химический состав алхимических элементов».
      — Смотри-ка, нам историю химии поставили! — радостно воскликнул Гвидион.
      Посмотрев на имя преподавателя, Ллевелис тихо сказал: «Э…», — и прикусил язык. Это был Инир из Тангви.
      Дальше шли «Образы животных-патриархов в «Мабиногион» и прочей людской традиции».
      — Слушай, а почему на лисьем языке? — недоумевая, спросил Гвидион.
      — Ну, потому что на родном языке преподавателя, — ткнул пальцем в стену Ллевелис.
      «Альтернативная поэзия Шумера и Аккада».
      — А вот тут имя преподавателя ты можешь разобрать? — беспокоился Ллевелис.
      — Да как? — одними же согласными записано, — резонно замечал Гвидион. — Вот, смотри: после заката солнца в подвалах Восточной башни в Западной четверти. Там уж, наверное, и гласные скажут.
      Говорили еще, что если молча постоять перед стеной подольше, делая вид, что ни один из предложенных спецкурсов тебе не подходит, на стене будто бы проявлялись какие-то еще дополнительные спецкурсы, с названиями, от которых бросало в дрожь; ради них предлагалось спуститься или подняться в такие отдаленные аудитории, о которых никто раньше не слышал.
 

* * *

 
      Ложка, которую валлиец дарит своей возлюбленной в день святой Двинвен, всегда режется из цельного куска дерева, переплетенные виноградные лозы на ручке ложки служат намеком на то, что любовь будет все возрастать, маленькая конская подкова значит удачу, тележное колесо — что мужчина постарается стать хорошим кормильцем, якорь — то, как он будет привязан к дому, а сердечко на конце ручки — то, как его сердце будет отдано или уже отдано ей. Простодушная откровенность узора никого не смущает, — оно так и полагается. Есть даже несколько разных способов спросить с помощью узора на ручке ложки: «Ты выйдешь за меня?»
      Так вот: ничего этого доктор Мак Кехт не знал. Но видя, что все валлийцы режут и шлифуют ложки, он почувствовал некоторую неловкость и трепетное желание вписаться в быт этого милого ему народа. Ему стало стыдно, что за много лет он плохо успел узнать его обычаи. Он не знал, что дальше делают с этой ложкой, что ее кому-то надо дарить. Он полагал, что ее по традиции вырезают ко дню святой Двинвен и затем просто пускают в хозяйство. И вот, внимательно присмотревшись к тому, что и как делают люди, он сел в школьном дворике, где на него падал разноцветный луч, проходивший сквозь витраж, и твердой рукой хирурга принялся вырезать валлийскую ложку. Дважды эту ложку видела Рианнон. Первый раз рано утром, когда облик задуманной ложки только-только начал выступать из придирчиво выбранного Мак Кехтом ясеневого бруска. Днем, когда Мак Кехт вынужден был отлучиться к городскому пациенту, Рианнон восприняла это как досадную помеху и даже закусила губу. Второй раз она прошла мимо витражного окна перед закатом, когда символика на ручке ложки приобрела совершенно определенные контуры, возбуждавшие воображение валлийки. Доктор смел с колен мелкие стружки и опять, поправив прядь волос, склонился над работой.
 
      Доктор Мак Кехт отогнал от Рианнон «Древнейшие мифы человечества», которые украдкой жевали ее подол, твердо взял ее под локоть и привел к себе, в Пиктскую башню.
      — Я хотел бы показать вам кое-что… Вот… смотрите, — Мак Кехт взял со столика совсем готовую ложку и показал Рианнон. — Вам нравится? — спросил он, явно волнуясь.
      Рианнон кивнула.
      — Я… хорошо все сделал? Правильно? — спросил Мак Кехт, несмело заглядывая ей в лицо. Глубина его взгляда поразила Рианнон. Там было все: и желание угодить ей, и надежда на что-то, и несомненная любовь.
      Рианнон уже хотела было взять ложку из его рук, когда Мак Кехт отвернулся, подошел к котлу, в котором у него кипели медицинские травы, опустил ложку в булькающее варево и со смаком размешал его, глядя Рианнон в глаза с нежнейшей улыбкой.
      — Действительно, удобная вещь, — сказал он.
      Рианнон скрипнула зубами и выбежала вон.
      Доктор Рианнон металась по всей комнате в бешенстве. Мак Кехт задел-таки ее за живое. Он долго терпел ее выходки и наконец вернул ей все разом. Он позволил себе утонченное издевательство, которого она никак от него не ожидала, даже не предполагала, что он на это способен. Рианнон восхитилась им. Похоже, она недооценивала Туата Де Даннан. Похоже, она вообще плохо знает этот народ. Она вспоминала взгляд Мак Кехта, помешивающего ложкой в котле, и его улыбку в этот момент. Это пробуждало в ней такой интерес к бедному доктору и такое желание узнать, что он при этом думал, о каком тот не мечтал и в самых рискованных видениях.
      — И помешивал ею… гнусное варево, — говорила Рианнон сама себе. Ярость и восхищение владели ею.
      …Вечером к ней пришел Гвидион и без лишних слов подарил ей свою ложку. Рианнон приняла и поблагодарила, и Гвидион ушел так же тихо, как появился. Он был явно издерган последними событиями и волновался крайне, но ничего из этого он не позволял заметить по своему лицу.
      Гвидиону, естественно, даже в голову бы не пришло рассчитывать на взаимность Рианнон; он просто всегда делал то, что должно. А в день святой Двинвен положено же было дарить самодельную деревянную ложку тому, кого любишь.
      Когда к вечеру Ллевелис наконец уяснил себе, кому именно ему следует подарить ложку, он с большим разочарованием вспомнил, что его ложка не только не готова, но даже не начата.
 

* * *

 
      Все, кто хотел участвовать в школьном театре, — а хотели многие, — уже бегали по школе с ворохом пестрых тряпок, нитками, кружевами, кистями, красками и таинственными текстами.
      Ллевелис дочитывал доставшиеся им по наследству пьесы, приходя все в больший и больший восторг.
      — Господи, как хорошо, что здесь никто не вешается в конце! Как удачно, что никто не сходит с ума и не скитается безумный под дождем, никого не убивают, никакой горы трупов! Насколько все-таки здоровая вещь!..
      Стали решать, кому кого изображать. Ллевелису отдали главную роль в первой из двух пьес, потому что он очень клянчил. Во второй пьесе главную роль играл МакКольм, потому что, по совпадению, этот герой как раз был шотландец.
      Гвидион ни в чем не участвовал, но, сочувствуя Ллевелису, помогал ему и вот уже час спокойно слушал, как Ллевелис пытается нащупать верную манеру игры, на все лады повторяя:
      — Скажите: как вы любите меня? Нет, вы все-таки скажите: как, как именно вы любите меня? Но все же — как?..
      — Вот сейчас очень хорошо было. Так и говори. И подпрыгивай вот так, — советовал Гвидион, впуская в комнату Керидвен и Морвидд. — Ого! И вы? — спросил он, видя, что на них надето.
      — Мы играем ведьм, — сказала Керидвен. — Ха-ха!
      И, в ужасных обносках, они с Морвидд немедленно сплясали бесовские пляски тут же, на холодном полу.
 

* * *

 
      В химической лаборатории полосы красноватого солнечного света падали прямо на стену с портретами великих ученых, благодаря чему Агрикола смотрел на всех с особенно большим сомнением.
      — Сегодня мы попробуем получить соли и затем соляные растворы мианитов, — сказал Змейк. — А где, собственно, Телери, дочь Тангвен?
      — Она, собственно, за дверью. Она боится, — ответил Афарви. — С тех пор, как она в прошлый раз увидела сухую перегонку флюоратфеанола, она говорит, что лучше тихо пересидит там, внизу, в каменном льве, знаете, там, в пасти у него, между зубов, потому что очень страшно. Только вы не ругайте ее, пожалуйста. Она вообще очень пугливая. С детства.
      Змейк сухо поблагодарил за совет и вышел. Через три минуты он возвратился вместе с Телери, извлеченной из пасти каменного льва. Змейк продолжал разговор, начатый снаружи. Негромко, адресуясь одной только Телери, он говорил:
      — Кристаллы солей мианитов окрашены. Соли латтрия — изумрудно-зеленого цвета, соли эрмия — нежно-розовые, соли аидия — розово-фиолетовые, иллирия и иттания — лазурные, цербия — желтые. При этом их невозможно спутать с солями, например, меди, железа или никеля: окраска солей мианитов более сложная, полихромная, — как будто смешали разные цвета на палитре. К тому же окраска этих соединений меняется в зависимости от освещения. Природный аидий встречается на дне мелких водоемов в виде огромных белоснежных полей кристаллов со структурой кристаллов льда. Он обладает пирофорным свойством, то есть самовоспламеняется на воздухе.
      — Да? — вырвалось у Телери.
      — Горение природного аидия производит незабываемое впечатление: кажется, будто пылает снег, — продолжал Змейк. — После сгорания все пространство остается покрыто прозрачными кристаллами гидрата латтрия, напоминающими по форме цветы лотоса, розового оттенка. Эти кристаллические образования возгоняются в течение пятнадцати минут, минуя все переходные стадии. Но если гидрат латтрия растворить в небольшом количестве воды, получится жидкость с высочайшей плотностью. Тяжелый шпат, кварц, корунд, малахит и даже гранит, будучи брошенными туда, будут плавать по ее поверхности.
      Телери слушала с приоткрытым ртом.
      — Так вы хотите увидеть соли мианитов или нет? — спросил Змейк.
      Телери робко кивнула.
      — Тогда берите в руки колбу, — велел Змейк, — щипцы, горелку, штатив и идите на свое место.
 

* * *

 
      — Ах, Боже мой, всегда мечтал о такой булавке для галстука! Какая прекрасная вещь! Завидую вам, кузен. Но когда-нибудь я выиграю ее у вас в покер, — с тонкой улыбкой сказал Кервин Квирт, доктор биохимии и преподаватель школы в Кармартене. Эта тонкая улыбка не сходила у него с лица вот уже сорок минут. Она как будто прилипла. С этим выражением лица он встречал у дверей поток гостей, в то время как родители благосклонно кивали ему издалека, как всегда, с удовольствием наблюдая его в этой роли.
      Наконец Кервин Квирт почувствовал, что чем дольше он беседует с герцогиней Нортвортской, тем больше улыбка его тускнеет и лицо начинает сводить судорога, сделал знак музыкантам, чтобы те перестали играть увертюру к «Тангейзеру», сделал знак дворецкому, чтобы тот объявил первую перемену блюд, и повел к столу весело щебечущую кузину Франсис.
      — Дорогой Риддерх, вы слыхали, каких чудес добилась в последнее время наука?
      Кервин Квирт вздрогнул.
      — Можно совершенно безболезненно, без хирургического вмешательства, открыть у себя во лбу третий глаз!.. — в восторге воскликнула кузина, увлекавшаяся косметологией.
      — Я читала в журнале «Эклер», — сказала кузина Дилис, — что сейчас проводят какое-то необыкновенное омоложение с помощью муравьиной кислоты. Говорят, она очень улучшает цвет лица.
      — Метановая кислота, в просторечии называемая муравьиной, — заметил Кервин Квирт, оглядываясь в поисках вилочки для оливок, — самая сильная из карбоновых кислот: попадая на кожу, она не просто жжет, но буквально растворяет ее. Безводная муравьиная кислота растворяет полимеры, которые не берут растворы других кислот и щелочей. Обладая свойствами альдегида, метановая кислота окрашивается на воздухе в иссиня-фиолетовый цвет, — это к слову о цвете лица.
      — Какое бонмо! Какая прелесть! Риддерх, признайтесь, где вы выучили этот очаровательный пассаж? — захихикала кузина Гвенивер.
      — Господи, да у меня это каждый первокурсник знает, — рассеянно отвечал Кервин Квирт. — Впрочем, в этом году мне же не дали первый курс, я забыл, — прибавил он машинально. Едва выговорив это, он прикусил язык, — слишком поздно для того, чтобы можно было что-то изменить. Его услышали.
      — Значит, тебе не дали первый курс? — меряя Кервина Квирта тяжелым взглядом, спросил его отец. — Интересно, почему?
      — Что такое? — Кервин Квирт из последних сил попытался изобразить непонимание.
      — Нет, может быть, ты объяснишь нам, о чем тут речь, — настаивал отец.
      — Ну, наконец-то мы поговорим о твоей работе, — сказала мать в полной тишине.
      — Как «работе»? Риддерх, вы… работаете? — защебетала кузина Дилис. — Верх эксцентричности!..
      — В нашем роду, — отставляя бокал с крюшоном, брезгливо заявил граф Уорвик, старейший из гостей, — никто никогда не позволил бы себе работать и тем запятнать наш герб.
      — Три золотые короны, одна над другой, на голове козла, — почти механически сказал Кервин Квирт.
      При других обстоятельствах Кервину Квирту не раз удавалось обворожить собеседника своим блестящим знанием геральдики, но сейчас у него в мыслях царила такая неразбериха от растерянности и ужаса, что описание герба получилось не совсем удачным. Граф задохнулся от возмущения, но его слова потонули в шуме голосов.
      — Ваши дела так плохи, дорогой кузен? — перебил графа юный виконт Джерри. — Я, конечно, слышал, что вы проигрались в пух и прах, но не думал, что все зашло так далеко. Вы вынуждены преподавать в Оксфорде, чтобы заработать на жизнь? Неужели родители отказали вам в своей поддержке?
      — Ну, почему же в Оксфорде? Наша школа — довольно солидное учебное заведение, хотя едва ли вы слышали о ней, — сказал Кервин Квирт, сохраняя внешнее спокойствие, но не отрывая взгляда от салфетки. — Я сам ее кончал, кстати. И финансовое мое положение здесь ни при чем. Я стал преподавателем по собственному желанию.
      — Помилуйте, Риддерх, что за странный каприз? Что за чудачество? — рассмеялся кузен Ирвин.
      — Как оригинально! — сказала, хихикая, одна из кузин. — Если вы хотели этим привлечь к себе внимание, — то вы, несомненно, этого добились. Я бы с удовольствием побеседовала с вами один на один об этой… как ее там?.. кислоте, — добавила она жеманно.
      — Я уверена, что во всех лондонских салонах ближайшую неделю только и будет разговоров, что об этом. Бьюсь об заклад, эта тема затмит даже скандал с лордом Норруэйским, — наводя на Кервина Квирта лорнет, воскликнула тетушка Гленвен.
      Все некоторое время продолжали изощряться по этому поводу, пока тема не надоела. Кервин Квирт мрачно молчал. Он не знал, что было написано на лицах его родителей, потому что так и не решился на них взглянуть. Их молчание пугало его все больше и больше. Только когда гости ушли, он подошел к отцу.
      — Я понимаю, дорогой отец, что вы ждали от меня совсем иного. Вы ждали…, — начал он.
      — Да, мы много лет ждали, когда ты наконец проговоришься, — сказал отец. — Триста лет — это неплохой результат. Чувствуется моя кровь.
      — Наоборот, — сказала мать, притопнув ножкой. — Это моя кровь. Ты до сих пор еще очень многого обо мне не знаешь.
      Кервин Квирт в изумлении переводил взгляд с одного на другого.
      — Вот что у него от тебя — так это страсть к сомнительным опытам, — продолжала мать. — Вечно из этого твоего кабинета то дым, то вонь. Вот я изучаю разные виды тишины, — никому не досаждаю. Правда, мне до сих пор не удалось выделить тишину в чистом виде, но кое-чего в этой области я добилась. В следующем месяце у меня выходит статья о вечерней тишине, — увидите, сколько шуму она наделает!..