Мак Кехт поднял на нее глаза.
      — А где его мать?
      — Он потерял ее. Он отбился от стада в лесу у южной оконечности мыса Нэвиш. Может быть, еще можно найти его клан, он откочевывает в долину этих самых…, — Рианнон проблеяла что-то в задумчивости, — да, Диких Пчел в начале марта.
      — В таком случае — к святому Коллену с пометкой «временно, инвентаризации не подлежит», — переформулировал Мак Кехт и улыбнулся уголком губ.
 

* * *

 
      — Как подумаю, как сегодня чудно поглядывала на меня Крейри! — расхвастался Ллевелис, отряхивая перед сном плед от хлебных крошек. — Как будто я чего-то стою!..
      Гвидион в целом не очень удивился тому, что было произнесено не имя Кэтрин, с его точки зрения, несколько к тому времени избитое, а новое, совершенно неожиданное, свежее имя. Он добросовестно задумался.
      — Крейри не поглядывала бы в твоем направлении, если бы ты не заслонял ей Горонви, сына Элери. В классе ты часто сидишь точно на линии ее взгляда, направленного на Горонви.
      — Ты уподобляешься Змейку, — горько сказал Ллевелис, забираясь под одеяло. — Я дождусь, пока на тебя обрушится настоящее, глубокое чувство, и вот так же походя, цинично разотру его между пальцев.
      И через три минуты Ллевелис засопел носом преспокойнее всех на свете.
 

* * *

 
      Козлик вскоре встал на ножки и повсюду бегал за Рианнон, тычась носом ей в юбку и цокая копытцами по плиточному полу. Иногда его ловил Гвидион, ловко хватал поперек и менял ему повязку.
      Когда Гвидион счел наконец возможным снять бинты, он некоторое время печально рассматривал непонятные письмена у пациента на боку. Он был бы не прочь узнать, над чем здесь плакал Мак Кехт, однако компактное иероглифическое письмо на шкурке бедняжки во всей школе могли прочесть только несколько человек. Самого Мак Кехта брать в расчет было нельзя. Мэлдун был в странствии. Мерлина лучше было не трогать по той же причине, по которой лучше не разрывать без необходимости навозную кучу. Но после долгого почесыванья в затылке у Гвидиона сложился план, достойный Махиавелли .
      …Гвидион ожидал Змейка у него в кабинете в полном одиночестве, если не считать некоторого количества веществ, копошащихся вокруг. Внезапно с потолочных балок на стол перед ним стек какой-то серебристый со стальным отливом металл.
      — Ртуть! — отшатнулся Гвидион.
      — Нет, нет, я не ртуть, не бойтесь, — с просительным позвякиваньем в голосе сказал металл. — Я редкий сплав цинноний. Я неважно себя чувствую…
      — Змейка нет, он вышел, — сказал Гвидион. — Я всего лишь его ученик. Я совсем не разбираюсь в металлах…
      — О, а я совсем не разбираюсь в людях, — вежливо отозвался металл. — Многоуважаемый собеседник изволил принять меня за ртуть, я же принял вас за Тарквиния. Но что мне делать, что делать!.. Я сейчас окислюсь, — сказал металл. — Я уже чувствую, как окисляюсь. А ведь у меня детки малые… Прошу вас, мне всего-то и надо, что несколько капель реактива, что на верхней полке слева вон в том шкафу!
      Гвидион, не раздумывая, открыл шкаф. Он снял колбу с темно-красным реактивом, капнул три капли на спину циннонию, который блаженно встряхнулся и поежился, растворяя реактив, затем, благодарно хлюпнув, стек со стола и впитался куда-то под паркет. Ставя колбу на место, Гвидион увидел на нижней полке нечто, что заставило его вздрогнуть: там лежали старинные, средневековые инструменты для кровопускания. Гвидион узнал ударник и другие допотопные орудия флеботомии. Гвидион боязливо протянул руку к инструментам. Рядом с ударником лежал орден, который он решился взять в руку. Это была девятиконечная звезда с выбитой по кругу надписью: «Господь предал в наши руки врагов английской республики, и слава этой победы принадлежит лишь Ему». У Гвидиона мелькнула мысль о том, что душа Змейка — глубочайшие потемки, но в это мгновение вошел сам Змейк, и Гвидион несколько сбивчиво принялся излагать подробности визита циннония.
      — Все правильно, — сказал, к его удивлению, Змейк. — А вы что, собственно, здесь делаете? Если не ошибаюсь, спецкурс у нас не сегодня.
      — Я пришел просить об одолжении, — сказал Гвидион, чувствуя, что его глазам недостает голубизны.
      — Да? — вежливо сказал Змейк.
      — Мне нужно проверить, как срослись края раны на «Древнейших мифах человечества» и не нарушил ли шрам разборчивости текста. Вы не могли бы?..
      — Где? — спросил Змейк.
      — На конюшне, — с облегчением ответил Гвидион.
      На конюшне «Древнейшие мифы» были изловлены и привязаны за веревочку к столбу, поддерживающему стропила, и, слегка позвякивая бубенчиком на шее, обнюхивали мох, разросшийся у основания столба. Гвидион быстро повернул каприкорна нужным боком и указал на то место, над которым поработал Мак Кехт и где теоретически мог бы быть шрам. Гвидион нашел это место только благодаря хорошей зрительной памяти.
      — «…В разное время повторявшаяся в истории ошибка одаренного врача. Не закончив обучения, он преступал границы, положенные природой, вслед за чем погибал от руки собственного отца, понимавшего опасность такого служения человечеству и все его последствия. Примером этого могут служить миф об Асклепии, древнейшая версия мифа о Прометее, история взаимоотношений Диана Кехта и его сына Миаха, архаический пласт сказаний о Гилтине…» Текст читается свободно, — бесстрастно сказал Змейк. — И животное у вас лоснится. Не вижу причин для беспокойства.
      Змейк вышел, и его взметнувшийся плащ на секунду накрыл каприкорна, который, очутившись на мгновенье в полной темноте, опешил и тоненько заблеял.
 

* * *

 
      Ллевелис отряхнул руки и, улыбаясь, присел на табурет перед паутиной, любуясь своим творением, достойным висеть рядом с любыми произведениями искусства. Пока он раздумывал, кого первого позвать посмотреть на законченную работу — Мерлина, святого Коллена или Гвидиона, — и представлял себе, какие у них будут глаза, появилась маленькая хлебопечка с огромной шваброй и, ворча: «Безобразие! Развели грязь, паутины вон понаросло», — одним движением швабры смела паутину Ллевелиса и проследовала дальше.
      Ллевелис некоторое время стоял, не в силах оторвать взгляда от того места, где только что была его паутина, в неописуемом потрясении. Потом сел и схватился за голову. «Боже!» — простонал он и некоторое время раскачивался из стороны в сторону, еще не веря тому, что произошло. Через десять минут он с совершенно сухими и блестящими глазами поднялся на ноги. На лице его отражалась смутная решимость. Он вновь подхватил веретенце с остатком паутины, и еще через десять минут в солнечном луче переливалась новая нить, протянутая между полом и потолком. И только после этого у него за спиной бесшумно возник Мерлин.
      — Что здесь такое? — строго спросил он.
      — Я плету паутину, — измученно отвечал Ллевелис.
      — Это еще зачем? Вы не перегрелись, милейший? — подозрительно присмотрелся к нему Мерлин.
      — Здесь должна быть паутина, — сообщил Ллевелис механически.
      — Никакой паутины здесь быть не должно, — уверенно сказал Мерлин. — Еще не хватало. И так в министерстве говорят об антисанитарном состоянии вверенного мне заведения.
      И, шурша балахоном, Мерлин направился к выходу из библиотеки. Ллевелис глядел ему вслед с разинутым ртом.
 
      …Гвидион обернулся на скрип двери. Он сидел за столом у окна, в черной майке с надписью «Book of Kells», — однако без единого рисунка, отчего надпись выглядела загадочно, — и учил урок.
      — Ллеу, слушай, — сказал он и зачитал вслух: — «Сова никогда не отклоняется от своего курса, даже если ей надо обогнуть препятствие».
      — Что же она, так в дерево и врезается? — слабо заинтересовался Ллевелис.
      — Да нет, не может быть, чтобы сова так летала, — сказал Гвидион. — Надо бы узнать поточнее. У архивариуса Хлодвига спросить неудобно, как ты думаешь?..
      — Гвидион, я закончил паутину, и ее никто — никто не видел! Ни один человек!!! — не выдержал Ллевелис.
      Гвидион ахнул, расспросил обо всем и неуклюже пытался утешить его, но Ллевелис с такой скорбью повторял: «За что Мерлин так ненавидит меня?» — что Гвидион почувствовал, что его ум темен, словарный запас беден, а сердце недостаточно чутко, чтобы помочь этому горю. Он поскреб в затылке и сходил за Дионом Хризостомом. Тот с удовольствием пришел, присел на край кровати, произнес сильную и прочувствованную речь, потом плюнул, выругал Мерлина старым маразматиком и хлопнул дверью. Тогда Гвидион сходил к Мак Кехту. Мак Кехт заварил какие-то травы, но Ллевелис не мог выпить ни глотка, — его горло сводили спазмы. Тогда Гвидион позвал Мак Кархи. Мак Кархи пришел, хмыкнул, сел верхом на стул и очень живо рассказал несколько средневековых анекдотов о том, кто, где, кого, когда, какими способами и чему учил. Ллевелис не шевельнулся. Тогда Гвидион привел Рианнон, объяснив ей все по дороге, и Рианнон совершенно бескорыстно заверила Ллевелиса, что в глазах всех женщин Британии он одинаково изумителен, независимо от того, может ли он похвастать огромной паутиной собственного изготовления или нет. Ллевелис не поднял головы.
      Прошло полчаса, скрипнула дверь, скрипнула половица.
      — Я, как обычно, прощаюсь и как обычно, навсегда, — тихо сказал Кервин Квирт. — У меня сегодня бридж с испанским посланником, конские бега и ужин в Бэкингемском дворце. Когда-нибудь я покончу с собой. Но сейчас нужно ехать. Прощайте, Ллеу.
      Ллевелис души не чаял в Кервине Квирте, и в другое время его вопль потряс бы небеса; но сейчас он не ответил ни одним словом.
      Поздно вечером с башни Парадоксов, путаясь в ночном шлафроке, спустился никем не званый Мерлин. В полной темноте он нашел дверь в их комнату, бесцеремонно потряс Ллевелиса за плечо и сказал: «Когда я был в вашем возрасте, Ллеу, я тоже вот так вот… не знал, чем бы мне заняться». Слезы Ллевелиса мгновенно высохли, он сел на постели и, увидев, что перед ним и вправду Мерлин, измученно улыбнулся. «Вижу, что вы изнываете от безделья, — продолжил Мерлин, — но это поправимо. Я принял решение бросить ваш курс на Авалон, на сбор яблок».
      Ллевелис, не отрывая глаз от учителя, постепенно пришел в восторг.
      — Да, там, на Авалоне, будет довольно… гм… свежо, — сурово добавил Мерлин. — Так возьмите, пожалуй, мой шарф.
      Он сунул Ллевелису вязаный шерстяной шарф не очень модного фасона и удалился. Ллевелис влюбленно посмотрел на закрывшуюся за ним дверь.
 

* * *

 
      Перед отправкой на Авалон Мерлин собрал первый курс во дворе и очень строгим голосом, изредка теряя нить, произнес речь:
      — На Авалоне вы будете желанными гостями. Жители Авалона традиционно находятся в большой дружбе с нашей школой, и отношение к нашим студентам там особенное. Каждый год нам предоставляют там для жилья памятник архитектуры третьего тысячелетия до нашей эры. Поскольку ситуация это исключительная, не вздумайте там ничего рисовать на стенах, жечь костры на полу и прочее. Потом это… не ешьте немытые яблоки, не то вас поглотит это самое… забыл, как называется… небытие. Кто поест яблок на Авалоне… немытых, тот никогда уже не возвратится к прежней жизни. Держитесь поближе к профессору Мэлдуну, тогда с вами ничего не случится. Мэлдун, если с вами что-нибудь случится, сразу дайте мне знать. Немытые яблоки не ешьте. А собирайте в мешок. Я с вами, к сожалению, не еду. Но большой мешок-то я вам с собой дам.
      …Из учителей на Авалон отправился только Мэлдун.
      Запах яблок чувствовался еще с океана.
      Под покрикивания и морские команды профессора ладья причалила к острову. Профессор спрыгнул на берег, снял с борта всех девочек, отнес их на сухое место, предоставив мальчикам перебираться самим, и наконец, когда все очутились на суше, сказал:
      — Ллевелис, сбегайте, пожалуйста, за водой, вот вам кувшины. Быстро — туда и обратно, в деревню вон за тем холмом.
      Ллевелис, нагруженный кувшинами, отправился по белой пыльной дороге, перевалил через гребень холма и спустился в долину, где в тени огромных дубов стояло несколько круглых домов, сложенных из разноцветных плоских камней. От очагов поднимался дымок, пахло лепешками. Местные жители оказались очень красивыми, много выше известных Ллевелису людей, но только какими-то оборванными, одетыми очень затрапезно, по-деревенски. Сначала Ллевелис несколько растерялся оттого, что он едва доставал здесь до плеча не только мужчинам, но и женщинам, но вскоре, собрав все свое обаяние, он радостно обратился ко всем сразу:
      — Я ученик школы Мерлина в Кармартене, мы приплыли помочь вам с урожаем яблок. Мы только что пристали к берегу — вон за тем холмом.
      Не успели эти слова слететь с его губ, как всю деревню охватило бурное веселье. Начался шумный праздник, все вытаскивали и расставляли прямо на улице столы, несли вино, фрукты. Ллевелису насовали в руки гроздьев винограда, жаркого, миску ежевики, дети простодушно принесли ему воздушного змея и показали, как его запускать, потом вообще началось большое веселье, и его затащили в хоровод. Песням и пляскам не было конца. На середину деревни высыпали все, кто мог ходить; составился хор. Необычайной красоты мелодии полились над морем. Наконец Ллевелис, устав отплясывать, присел в сторонке и крепко потер лоб. Как только наступило какое-то затишье в общем шуме и гаме, он сказал:
      — Подумать только! А мне вначале ваш остров показался таким безлюдным, — думаю, здесь же совсем нет народа!..
      При этих словах вся деревня внезапно впала в траур. Траурные флаги появились на домах, лица сделались печальны-печальны. Составилась какая-то процессия сродни похоронной, которая медленно двинулась обходить остров по периметру. Повсюду оказались рассыпаны хрупкие белые цветы, стебли которых ломались и словно бы стонали под ногами. Шепотки и вздохи заполнили все. Слезы и скорбь были на лицах, слезы и скорбь. Ошарашенный Ллевелис вглядывался во все лица, но печаль была неистребима.
      — Вы меня извините, — потерянно промямлил Ллевелис. — Я… э-э… могу показаться назойливым… Но мне пора к своим, уже скоро спать ложиться, а они там все без воды…
      «Спать, спать», — зашелестело все кругом, и какой-то сонный настрой охватил всех. Все головы начали клониться, глаза слипаться, а руки складываться лодочкой и подкладываться под щеку. Многие заснули прямо где стояли.
      «Что за черт? Кажется, они не воспринимают никаких иносказаний. Все за чистую монету», — подумал Ллевелис и поспешно спросил:
      — Скажите, пожалуйста, где здесь вода?
      — Вода? Да там, — деловито ткнули в сторону источника в скале сразу две женщины, трое мужчин и ребенок. Все рассыпались по своим делам, застучал молоток, гончар вернулся к гончарному кругу, сапожник продолжил кроить подметку, а к источнику подогнали покладистого ослика, чтобы навьючить на него кувшины.
      Когда Ллевелис вернулся с водой, оказалось, что все уже размещаются в катакомбах. Памятник архитектуры третьего тысячелетия представлял собой приземистый круглый каменный храм, вдвинутый в холм, где с одной стороны можно было протиснуться в узкое отверстие между высокими стоячими камнями, пробраться по проходу и наконец попасть во внутреннее помещение с относительно высокими сводами и нишами, откуда разбегались в разные стороны коридоры, освещаемые масляными плошками. Ллевелис втащил туда кувшины. Поскольку с тех пор, как он ушел за водой, прошло часа четыре, он счел нужным как-то объяснить свою задержку под вопросительным взглядом Мэлдуна.
      — Понимаете, профессор, — начал он, — эти люди…
      — Люди?? — переспросил Мэлдун с величайшим удивлением, приподняв одну бровь. Ллевелис скомкал конец фразы.
      — Послушайте, профессор, но ведь это же катакомбы! — не вытерпели девочки, окружая Мэлдуна. — Здесь же… совершенно нет света!
      — Ничего подобного, — отвечал Мэлдун, стаскивая сапоги и развязывая свою сумку. — Раз в год, в канун зимнего солнцестояния, сквозь этот узкий проход проникает на рассвете солнечный луч и ложится точно на… на лоб Гвидиону.
      Не успевшего опомниться Гвидиона отодвинули и увидели на скале, которую он загораживал, таинственный знак — завитушку. Тут плошка в руке Мэлдуна погасла.
      — А мы что, так и будем все в одной комнате? — осторожно спросили девочки, столпившись там, куда их привел Мэлдун, в полной темноте.
      — Нет, почему? — сказал МакКольм, поглаживая глухую каменную стену. — Мы здесь, а вы там.
      — Где там?
      — Здесь за стеной точно такая же, симметричная комната, только туда надо протиснуться. С песчаным полом, с высоким потолком, выше даже, чем здесь. Сорок шагов в ширину. Только там в углу яблоки ссыпаны горой, а так все свободно.
      — Ты что, видишь в темноте сквозь стену? — не поняли девочки.
      — Я? Нет, почему? — удивился в свою очередь МакКольм. — Я не вижу, я просто веду рукой по стенке. Там и кровати есть с мягкими пуховыми перинами.
      — Профессор Мэлдун, а МакКольм нас дра-а-азнит, — заныли девочки.
      Но удивительное помещение, описанное МакКольмом, действительно обнаружилось. Это ни в коем случае не удовлетворило девочек.
      — А говорили, что на Авалоне повсюду хрустальные башни с золотыми колокольчиками, — сказали они.
      Мэлдун саркастически рассмеялся.
      — Это кто же будет строить здесь хрустальные башни, — сказал он, — за такую-то зарплату?..
 

* * *

 
      На Авалоне не было яблоневых садов. Яблони росли прямо в лесу, среди рябин и сосен. Яблоки были огромные, висели крепко и сами не падали, так что за каждым нужно было лезть. Местные жители, как обычно, плохо одетые, немногословные и приветливые, приставили лесенки к особенно труднодоступным деревьям, пригнали к опушке леса четверых серых осликов, на которых следовало навьючивать корзины с яблоками, и откланялись. На крыше ближайшего дома какой-то веселый старичок, притопывая ногой, играл на скрипке. Трое мужчин в ирландских кепках рядом чинили каменную изгородь, заделывая прорехи в ней с помощью крупной гальки и смачных выражений.
      — Профессор Мэлдун, — потянула преподавателя за рукав Морвидд. — А это и есть духи умерших?..
      — Духи, духи, — ворчливо подтвердил Мэлдун. — Кто же еще здесь будет работать… за такую-то зарплату?
 
      Первый курс школы Мерлина в Кармартене частью скрылся в кронах деревьев, обрывая урожай, частью занялся подбиранием сбитых яблок в траве. Морвидд и Гвенллиан гоняли осликов, навьюченных корзинами, в деревню, скрытую холмами.
      Вечером над лесом начал сгущаться туман. Все взволнованно переглянулись, кроме Мэлдуна, который сидел на валуне и сворачивал самокрутку. Погода портилась. Где-то плакал какой-то ребенок.
      — Смотрите, смотрите, это тот самый волшебный туман, — сказала Керидвен, — который окутывает людей, чтобы перенести их… туда. Я хочу сказать, сюда.
      — Вообще-то в это время года в этих широтах всегда туман, — заметил, сплевывая, Мэлдун, — и ничего волшебного я в нем не вижу.
 
      Пока Ллевелис ловил летящие сверху яблоки, чтобы не побились о землю, и наполнял ими корзины, к нему подошла какая-то местная девочка лет шести и умильно на него посмотрела. Ллевелис быстро обтер бывшее у него в руках яблоко концом небезызвестного шарфа и подал ей.
      — Отойди, красотка, здесь опасно, — сказал ей Ллевелис. — Еще яблоком зашибут.
      В это время Гвидион, ничего не видя сквозь листву, действительно попал девочке по макушке яблоком. Девочка отошла в сторонку и села на замшелый камень. Из-за леса показалась грозовая туча, и даже раздались дальние раскаты грома над океаном. Девочка потирала макушку, собираясь заплакать.
      — Боишься грозы? — спросил Ллевелис.
      Девочка ничего не сказала, но потерла макушку и передумала плакать. Постепенно небо прояснилось.
      Вечером из деревни пришла в поисках девочки бабка и рассказала, что ребенка они подобрали два года назад в ночь ужасной бури. Девочка брела по берегу моря, вся оборванная и исцарапанная. Обломков кораблекрушения в ту ночь выброшено было морем немало, но с какого корабля была девочка, узнать теперь трудно, поскольку ребенок совершенно не говорит. Семь дней продолжался шторм, луга за десять миль от моря были усыпаны рыбой, и семь дней люди видели над морем дрожащие огни.
      Ллевелис стал докапываться, что за огни, и убедился, что это была не красивая метафора, а точное определение редкого погодного явления.
      — Интересная история, — сказал Ллевелис, и девочка радостно ему улыбнулась, прежде чем бабка утащила ее, поругивая, за гребень холма, в деревню, спать.
      Девочка, найденная в ночь великой бури, и в другие дни толклась возле студентов из Кармартена, и сам профессор Мэлдун угощал ее леденцами в налипших табачных крошках, которые завалялись у него в кармане.
      Через неделю урожай яблок был собран, и Мэлдун велел всем готовиться к отплытию. Однако вопреки всем его приборам, показывавшим хорошую ясную погоду, над Авалоном накануне разразилась ужасная буря. На третий день шторма, сидя в гроте на перевернутой лодке, Мэлдун сказал столпившимся вокруг ученикам:
      — Мы ждем хорошей погоды и попутного ветра. Профессор Мерлин приказывает возвращаться и торопит с отплытием, но обратной связи с ним нет, а здесь вы сами видите, что творится. Морвидд, наденьте капюшон. Не ешьте эти водоросли, Лливарх, — они съедобные, но не в сыром виде. Не приближайтесь к берегу — смоет. Если кому-нибудь нужен носовой платок, могу одолжить. Гвидион и Ллевелис идут за водой.
      В это время грот захлестнуло волной; когда волна схлынула, все выплюнули, отфыркиваясь, по хорошему глотку воды, сняли с себя морских крабов и выпутали из волос местную водоросль кладофору.
      — За пресной водой, — поправился Мэлдун и углубился в морские карты.
      Ллевелис с Гвидионом пошли, волоча за две ручки кувшин в половину человеческого роста. В деревне очереди к источнику почти не было, стояла только бабка, набирая воды в бутыль зеленого стекла, явно выброшенную когда-то морем.
      — Девчонка болеет, — коротко пожаловалась бабка, крепко завязывая бутыль серой тряпкой.
      — Что болит? — профессионально спросил Гвидион.
      — Так не знаю. Не говорит ведь девчонка.
      — Жар есть?
      — Ой, есть, ой, есть, — сказала бабка.
      — А дышит плохо?
      — Ой, плохо, ой, плохо дышит, — подтвердила бабка и собиралась величественно удалиться.
      — Погодите, бабушка! — догнал ее Гвидион. — А высыпание на коже есть?
      — Ну, это уж ты сам посмотри, милок, — гостеприимно сказала бабка, жестом приглашая юного медика в дом.
      Больше никто в бабкином семействе не болел. Шестеро сыновей, как на подбор, один другого краше, с женами и детьми, делали всякую работу по дому. Гвидион поймал поочередно всех здоровых детей и профилактически помазал им носы чесночным маслом, после чего обратился к кровати под пологом, где болела девочка-найденыш.
      — Я, конечно, могу ошибаться, — сказал Гвидион, погодя. — Однако… катарральное воспаление аденоидных образований глоточного кольца… и двусторонний лимфаденит…
      — Вишь, девчонка у нас мудреная, и болезнь у нее какая мудреная, — живо отозвалась бабка.
      — Да нет, скарлатина обычная, — подытожил Гвидион. — Язык уже очищается. Еще три дня, и пойдет на поправку, короче говоря. Давайте ей… знаете что? — и Гвидион полез за клочком бумаги, чтобы нацарапать состав лекарства. — Спокойствие, красавица, скоро шторм уляжется, выйдет солнышко, и тебе сразу станет лучше…
      — Наоборот, — сказал подошедший Ллевелис.
      Гвидион был, однако, слишком поглощен другим делом, чтобы обратить внимание на эти слова.
      …Когда они возвратились в грот, Мэлдун рвал и метал. Его раздражало не только то, что они давным-давно должны были быть в школе, в то время как засели здесь из-за шторма, но еще и то, что все его приборы показывали при этом ясную погоду.
      — Почему так долго? — сурово спросил он.
      — Я зашел посмотреть больную девочку, — объяснил Гвидион. — Ту самую. Которая не говорит.
      Мэлдун несколько смягчился.
      — И что с ней?
      — Скарлатина. Не самая тяжелая форма, и уже не в начале. Я думаю, сейчас еще многое обострилось из-за погоды. Когда кончится шторм и выйдет солнце, она постепенно поправится.
      — Наоборот, — сказал Ллевелис.
      — Что наоборот?
      — Не когда шторм кончится, она выздоровеет, а когда она выздоровеет, кончится шторм.
      — Как это?
      — По мере того, как ей делается лучше, становится лучше погода. Я давно это заметил. Когда ей плохо, погода портится, — пояснил Ллевелис. — Вспомните, как ее нашли.
      Мэлдун смотрел на него, пораженный.
      — Как вам это пришло в голову?
      Ллевелис пожал плечами.
      Помогло ли лекарство Гвидиона или бабкин чай с вареньем, но через три дня шторм утих. Мэлдун вывел ладью из бухты, где он прятал ее от непогоды, и вновь подвел к причалу. Доля школы в собранном урожае яблок была внушительна. Мешок Мерлина, набитый битком, красовался возле мачты. Под тяжестью корзин ладья осела в воду так, что можно было споласкивать руки в море, лишь слегка наклонившись через борт.
      Профессор Мэлдун отвязал канат.
      — Авалон — это остров блаженных, отсюда не возвращаются, — сказала Керидвен. — Почему же мы…?
      — Потому что мы сюда приехали работать, а не отдыхать, — строго сказал Мэлдун.
 

* * *

 
      На другое утро вся школа чистила яблоки. Мерлин возглавлял эту акцию и даже повязал передник. Хлебопечки сновали туда-сюда, пекли шарлотки и закатывали банки с джемом. Именно в этот день в Кармартене появилась вторая комиссия. Она хищно бродила некоторое время вокруг школы, пока не решилась наконец привлечь внимание простых горожан к своей проблеме: она не могла попасть внутрь.
      Спешащий мимо советник Эванс поправил шляпу, огляделся и любезно сказал:
      — Я, вы знаете, не имею ни малейшего понятия, а вот идет преподаватель этой школы, у него и спросите.
      После этого члены комиссии проследовали во внутренний двор школы в сопровождении вернувшегося из родового замка Лланэшли Кервина Квирта, не успевшего предпринять никаких контрмер. Тот вел себя крайне галантно, а вот члены комиссии выражали большое недовольство и терзали Кервина Квирта вопросами, говоря: почему у вас так замаскирована дверь? А как же учащиеся попадают в здание? — и тому подобное. Кервин Квирт, дипломатично улыбаясь, отмалчивался.
      Мерлин, завидев вторую комиссию, всплеснул было руками, потом сощурился и сказал ворчливо:
      — Да-а… Недосмотр. Надо бы Орбилию как-то гусей поднатаскать.
      — А гуси как раз беспокоились сегодня утром, — обиженно возразил подошедший Орбилий.
      — Мало беспокоились. Сильнее надо было беспокоиться. А теперь вот нам беспокоиться придется. Я давно говорил, чтоб на башнях были гуси, — строго перебил его Мерлин, поднимаясь и стряхивая с себя яблочные очистки.
      — Вторую комиссию возглавляет мисс Пандора Клатч, — объявил он, просмотрев бумагу из Министерства. — Дорогая Пандора, я боюсь, что недостойный прием, оказанный вам мной, в отсутствие меня мог бы быть еще ужаснее.
      Произнеся эту загадочную этикетную фразу, Мерлин застыл в позе старого ворона, к чему-то прислушивающегося.
      — Мы представляем собой комиссию в расширенном составе, — сказала Пандора Клатч, уперев в Мерлина ядовитый взгляд, под действием которого он схватился за сердце. — Мы займемся детальным исследованием происходящих в стенах школы неподобающих явлений и рассчитываем на вашу поддержку и несопротивление. Кроме того, мы проверим бухгалтерию. А сейчас вам не мешало бы разместить нас где-нибудь!..
      После того, как архивариус Хлодвиг сдал Пандоре бухгалтерские книги, Мерлин, не отрывая руки от сердца и слегка пошатываясь, проводил всю комиссию в расширенном составе в какой-то давно не отпиравшийся зал, расположенный одинаково вдалеке от мест обитания как студентов, так и преподавателей. Еще на лестнице он почесывал нос, предчувствуя, что с помещением что-нибудь окажется не так. И точно: когда он со скрипом провернул ключ в замке, обнаружилось, что комната буквально от пола до потолка заставлена разнообразной мебелью, в основном темного дерева. Узенькие тропинки между буфетами, сервантами, секретерами, ширмами и готическими этажерками уводили куда-то, как лабиринт. Однако растерянность директора длилась недолго.
      — Вся мебель в этой комнате подарена Гофманом, — быстро сказал Мерлин, не уточняя, каким именно Гофманом.
      — Хофманом, — поправил его архивариус Хлодвиг.
      — Да-да, Хофманом. Поэтому вы не очень-то тут это… Поосторожнее, в общем. Антиквариат, — закончил Мерлин.
      И когда Пандора Клатч злобно втиснулась в предложенные ей рамки, Мерлин, Хлодвиг и Морган-ап-Керриг, удаляясь по коридору, беззаботно признались друг другу, что совершенно не помнили этого зала и просто поразились тому, чем это он набит.
      — Мы могли бы, вероятно, устроить что-то вроде распродажи старого хлама, — потирая руки, сказал Мерлин. — Это повысило бы нашу популярность в городе.
      — Не повысило бы, — сурово сказал архивариус. — Не дай бог ваша старая шляпа попала бы в руки детям.
      — Э-э… Да, пожалуй, в этом вы правы, — согласился Мерлин. — Но вообще следует чаще заглядывать за некоторые двери.
      — Да, в особенности за эти… такие… очень уж замшелые, — согласился профессор Морган, и разговор тут же забылся.
 

* * *

 
      — Сегодня, Гвидион, вы наконец сможете провести аутопсию, — отечески сказал Мак Кехт. — Я достал для вас труп.
      Гвидион вскинул на него глаза, оторвавшись от препарата лягушки.
      — Да, из Лондона выписывал, — с кротким торжеством в голосе прибавил доктор.
      Гвидион живо представил себе, как Мак Кехт, ничего не говоря ему, списывался с научным обществом, потом с Королевской больницей, заполнял сотню бумаг, ходил по три раза в неделю на почту, беспокоился и ждал, и вот теперь он сообщает о приготовленном для ученика подарке небрежно, как если бы ему ничего не стоило раздобыть его. Представив себе это, Гвидион хотел наклониться поцеловать Мак Кехту руку, но тот уже натянул хирургические перчатки, говоря:
      — Пойдемте, я вам сделаю разрез, а там уж будете препарировать хоть дотемна.
      Королевская больница в Чэлси прислала женский труп, отягощенный неясными обстоятельствами смерти. Когда Гвидион, страхуемый Мак Кехтом, экспонировал большую часть внутренних органов, в дверь постучали. «Диан, вы мне простите?..» — робко спросили из-за двери. Мак Кехт, на ходу сдирая хирургические перчатки, пошел открывать.