— А почему бы и нет?

— Я должна буду предупредить своих адвокатов, что ты планируешь сбежать. Мне очень не хочется этого делать, поверь, но у меня нет другого выхода.

Я улыбнулся.

— Дорогая Мелисса. Деньги, деньги, и еще раз деньги. Кто присмотрит за детьми, если я не смогу? Няня? — Я поцеловал ее в щеку. — Увидимся через две недели.

— До свидания, Ник. Служанка тебя проводит. — И Мелисса потянула за шнурок звонка.

Я ушел ни с чем, но, по правде говоря, я мало надеялся получить эти деньги за аренду.

С другой стороны, я и не ожидал, что все эти слухи о преступлении и наказании подтвердятся. Хромая, ступал я по опавшим лепесткам и вспоминал лицо Надежны Беннистер. Она была такой хорошенькой и счастливой, и вот теперь лежит под огромной толщей воды, и ее тело гниет и медленно перемещается в темноте.

И прошел слушок, не более чем мелкая рябь на спокойной поверхности океана, что она была убита...

А Беннистер явно оберегает этого бура...

Стоп, сказал я себе, это не мое дело. Совсем не мое...

Дело было не мое, но я не мог выбросить его из головы.

Вернувшись в Девон, я поискал в журналах Беннистера статью о несчастном случае, в результате которого погибла его жена, но нашел кое-что получше. В коричневой папке на столе лежала копия отчета о результатах расследования причин гибели Надежны.

В нем излагалась простая история. «Уайлдтрек» возвращался с соревнований в Сен-Пьере и находился в пятистах милях от канадского побережья. Дело было ночью. Штормило, ветер достигал шести-семи баллов, а в отдельные порывы — и восьми. На палубе, кроме Надежны, был только Фанни Мульдер — в деле он именовался штурманом. Это меня насторожило. Во-первых, я слышал, что Фанни был профессиональным шкипером, а потом, зачем штурману стоять ночную вахту как простому матросу?

В показаниях Мульдера говорилось, что после полуночи поднялся сильный ветер, но Надежна наотрез отказалась уменьшить парусность. В прошлых соревнованиях при шквалистом ветре паруса на яхте всегда приспускали, но на этот раз ради победы они шли на все. По словам Мульдера, скорость была очень большой. Около двух часов ночи Надежне показалось, что гик слишком высоко задрался, и она попросила Фанни пойти и проверить оттяжку гика. Он пошел вперед. На нем был страховочный пояс, и Фанни утверждал, что у Надежны, стоявшей у штурвала в кормовом кокпите, был такой же. Он вспоминал, как по пути подумал, что шторм усиливается и становится все опаснее. Мульдер обнаружил, что отвязался строп якоря. Когда Фанни заново привязывал его к D-образному кольцу у основания грот-мачты, гигантский вал захлестнул «Уайлдтрек». Огромная волна, самая большая за эту ночь, обрушилась на корму. Яхта вздрогнула, почти наполовину погрузившись в воду, и Фанни живописно рассказывал, как его бросило вперед потоком ледяной воды. Пока он приходил в себя, «Уайлдтрек» вышел на более спокойное пространство, и Мульдер обнаружил, что Надежна исчезла. Гюйс-штоки, поплавки, поручни и спасательные пояса — все снесло с кормы волной.

Беннистер, проходивший по делу в качестве шкипера, первым выскочил на палубу. За ним последовала вся команда. Они убрали паруса, завели мотор и белым прожектором стали обыскивать море. Занималось утро, а они все еще искали, хотя к тому времени это уже потеряло всякий смысл — ведь на Надежне не было даже спасательного жилета, только страховочный пояс... На рассвете американский поисковый самолет обследовал поверхность моря. К полудню не осталось даже надежды на чудо. Тела девушки так и не нашли.

Следователь отметил, что паруса на «Уайлдтреке» Не были спущены, и критически оценил поведение яхтсменов, которые ради эфемерной победы шли на такой риск. Но дальше критических замечаний дело не пошло. Следователь указал на то обстоятельство, что решение не уменьшать парусность исходило от самой погибшей, чья смелость и мастерство управления яхтой не ставились под сомнение. Это был трагический случай, и суд выразил соболезнования господину Энтони Беннистеру и отцу Надежны, господину Яссиру Кассули, прилетевшему из Америки для оказания помощи следствию.

Был вынесен вердикт: смерть в результате несчастного случая. На том дело и закрыли.

— При шторме шесть-семь баллов, — сказал Джимми Николс, — я бы тоже не спустил паруса.

— Ты думаешь, это был несчастный случай? — спросил я.

— Меня там не было, парень. И тебя тоже. Но как тебе кажется? Женщина в море — всегда плохая примета. Их место на берегу.

Был вторник. Адвокат сказал мне, что если я хочу восстановить «Сикоракс», то должен участвовать в съемках. И вот Джимми везет меня на тридцатифутовом катере в порт. День выдался теплый и даже жаркий, однако Джимми облачился в свою обычную шерстяную фуфайку, фланелевую рубашку, саржевый жилет, бесформенный твидовый пиджак и в толстые, запачканные дегтем, брюки, которые он заправил в морские ботинки на меху. В Англии есть пословица: «Не выбрасывай и лоскута, пока не кончится май», но Джимми, судя по всему, не собирался расставаться ни с одной из своих одежек, пока его не положат в гроб.

Прошлой зимой дело было совсем плохо. «Эти типы упекли меня в больницу, Ник». Он уже рассказывал об этом раз двадцать, но Джимми никогда не бросал темы, не убедившись, что она хорошо усвоена собеседником: «Я здесь ни при чем. Мне говорили, это дело рук правительства. Я им доказывал, что это мой дом». Кашель у него был неважный. Откашлявшись, Джимми сплюнул в сторону баржи, которая все еще стояла у моего причала. Считалось, что Мульдер живет в этой плавучей хижине, но я не видел африканца со времени моего визита в Ричмонд.

— Тебе нужно бросить курить, Джимми, — сказал я.

— Эти типы тоже так говорят. Раньше англичане были свободны, но сейчас все по-другому. Скоро нас лишат пива и будут поить молоком и кормить салатом, как китайцев. — О китайской кухне, как, впрочем, и о многом другом, у Джимми сложилось превратное мнение. Единственная область, в которой он был мастак, — это судовождение.

Сейчас ему семьдесят три. А когда ему было двадцать, он водил гоночную яхту класса I. Их, двадцать человек, нанял какой-то толстосум, и они жили в носовом кубрике гоночного катера, имея одно ведро на все случаи жизни. Джимми был стеньговым и все дни проводил на высоте несколько футов, следя, чтобы паруса не запутывались в стоячем такелаже. Ему платили три фунта и пять шиллингов в неделю, плюс два шиллинга на еду и по фунту за каждую выигранную гонку. Во время войны он служил на эсминце, и его корабль дважды торпедировали. В 1947 году он устроился палубным матросом на небольшое каботажное судно, возившее через Ла-Манш каолин и удобрения. Позднее он работал на траулере, а после ухода на пенсию приобрел этот клинкер, на котором ходил за окунем, крабами и омарами за мыс. Джимми был настоящим девонским моряком, твердым, как гранитная скала, под которую его чуть было не затянул прибойный поток. Я подозревал, что, когда придет время, Джимми предпочтет сгинуть в этих темных водах, чем отдать концы на больничной койке.

А сейчас, пока мы потихоньку пыхтели вниз по течению, я в очередной раз пытался выяснить его мнение относительно смерти Надежны Беннистер.

— Мне нравится, что она рисковала, — говорил Джимми. — Она хорошо управляла яхтой, хоть и была женщиной.

Так Сократ мог допустить, что кто-то был довольно неплохой мыслитель.

— Настолько хорошо, что свалилась за борт? — спросил я.

— А... — Опять кашель и опять плевок. — Вы, молодые, все одинаковые. Вам кажется, что вы всегда правы! Я встречал людей, знающих море, как охотничья собака — хозяина, и даже те падали за борт. Ник, в море нет законов. Сколько ты уже водишь яхту?

— С двенадцати лет.

— И сколько это выходит?

Я прикинул:

— Двадцать два года.

Джимми удовлетворенно покивал:

— А еще через двадцать два ты, возможно, узнаешь кое-что еще.

Я продолжал выуживать сплетни:

— Ты что-нибудь слышал о миссис Беннистер?

Он покачал головой:

— Ничего такого, что могло бы тебя удивить.

— Я слышал, у нее тут был хахаль?

— Это не я! — И Джимми разразился хохотом, тут же перешедшим в кашель.

Я подождал, пока он успокоится.

— Еще я слышал, Джимми, что это не был несчастный случай.

— Слухи. — Он сплюнул за борт. — Сплетни везде. Говорят, что ее подтолкнули? Я тоже это слышал. А еще говорят: странно, что на палубе был этот Мульдер, а не господин Беннистер.

— Это что-то новенькое.

— Это все разговоры в кафе, Ник, просто разговоры. Ей уже ничем не поможешь.

Я попробовал зайти с другой стороны:

— А почему Беннистер держит при себе Мульдера?

— Будь я проклят, если знаю. Он, господин Беннистер, мне не докладывает. Не такая я шишка. Но тот, другой, мне не нравится. Он водит плохую компанию. Пьет с Джорджи Кулленом. Помнишь Джорджи?

— Конечно помню.

Джимми занялся своей трубкой. Мы как раз вошли в залив, на берегу которого раскинулся город, и Джимми пялил глаза туда, где стояли два голландских траулера. Правительство Голландии предоставляло своим рыбакам субсидии для покупки каждые два года новых траулеров, а свое старье они спихивали нам. Недалеко от них моторный катер пытался ухватиться за швартовные буи. Шкипер на чем свет стоит ругал свою команду — женщину, безрезультатно пытавшуюся зацепить лодку крюком, но сам он недооценил прилив, и потому все ее попытки были заранее обречены на неудачу.

— Ты, никчемная чертова корова! — разорялся шкипер. — Большинство из них не смогли бы провести по луже корзину с яйцами. А еще называют себя матросами! Проще научить этому обезьяну.

Со стороны моря показался французский алюминиевый моторный катер. Я узнал в нем ту яхту, которая стояла у причала, около дома Беннистера, на прошлой неделе. Та же черноволосая девушка у румпеля. Я кивнул в ее сторону.

— У нее неплохо получается.

— Эта яхта из Шербура. Ее зовут «Мистика». — Джимми был в курсе всего происходящего на реке. Его грязная одежда и запах вонючего табака отпугивали туристов, но старые больные глаза примечали все, да вдобавок он еще собирал новости по забегаловкам вдоль реки. — Но девушка не француженка, — добавил он.

— Не француженка?

— Американка. Здесь воевал ее отец, вот она и приехала взглянуть на эти места. Американский десант в Нормандии проходил тренировки на побережье Девона. Она говорит, что пишет книгу.

— Книгу? — Я постарался скрыть свой интерес к этой девушке.

Джимми загоготал:

— Бьюсь об заклад, ты проголодаешься, когда выйдешь отсюда.

— Спасибо, Джимми.

— Она говорит, что составляет лоцию. Я-то думал, что лоций по Ла-Маншу написано тьма, но эта будет специально для американцев. Это означает, что скоро американцы все здесь заполонят. — Он крутанул штурвал, чтобы катер вошел в акваторию городской верфи. Суда здесь уже не выпускали, зато устроили морскую стоянку для богачей, желающих, чтобы их яхты были под присмотром. «Уайлдтрек» ждал меня у одного из понтонов: длинный, ухоженный, с широкой голубой полосой на ослепительно белом корпусе.

— А ты ничего не слышал о том, что кто-то собирается помешать Беннистеру взять приз в Сен-Пьере? — спросил я у Джимми.

— Конечно, это лягушатники. Они сделают все, чтобы он проиграл. — Джимми, как истый девонширец, не доверял французам. Он восхищался ими как моряками и, возможно, отдавал им здесь предпочтение перед другими нациями, но всегда помнил о том, что они не англичане.

С удивительной и непостижимой аккуратностью Джимми провел тяжелое рыболовное судно вдоль понтона. Он оглядел «Уайлдтрек» и скорчил рожу находящимся на борту. Мульдер был в кубрике, Мэттью Купер со съемочной группой болтался на понтоне, а Энтони Беннистер вместе с Анжелой стояли в сторонке. На Анжеле были шорты, и Джимми удовлетворенно проворчал что-то относительно ее длинных ног.

— Хороша, Ник.

— Она может откусить тебе голову.

— Я люблю женщин с характером. — Он протянул руку, чтобы помочь мне перебраться на понтон. — Со своими мозгами у тебя туго, Ник Сенд-мен, лучше слушай меня. Бери их чертовы деньги и ремонтируй свою яхту. Пусть они снимают свой дурацкий фильм, зато потом ты спокойно уйдешь в море. И не лезь в эту историю с покойником. Это тебе ничего не даст.

— Я понял тебя, Джимми.

— Но ты никогда не слушаешь того, что тебе говорят. Ну ладно, жду тебя вечером в кафе. — Он поглядел на съемочную группу. — А тебе придется пользоваться помадой, Ник?

— Отвали, Джимми.

Он засмеялся.

Я пошел заниматься фильмом.

Не могу сказать, что, когда мы вышли в море, обстановка на катере была дружеской. Мульдер со мной не разговаривал, команда ходила угрюмая, Мэттью со съемочной группой держались особняком. Анжела сидела за кубриком. Один Тони заметил:

— Я рад, что ты все-таки пришел, Ник.

— Я был против, — сдержанно ответил я.

— Да, конечно.

Мы шли через перекаты между скалистыми мысами. Волны, пенясь, разбивались о волнорезы. Справа осталась Калфстоун.

— Мне кажется, — произнес Беннистер как-то неуклюже, — давай так: что было — то было, и забудем об этом. Мы вели себя плохо, но я бы обязательно сказал тебе о Фанни, и ты получил бы свою медаль обратно.

— Просто я не люблю, когда мне врут.

— Мне кажется, ты хорошо дал нам это понять. Давай договоримся, что мы все постараемся все начать сначала.

Ради мира, а еще потому, что мы теперь были связаны одной нитью, я согласился на это.

Мы проскочили перекат, и Мульдер приказал поднять паруса. Он заглушил мотор, собрал винт, и «Уайлдтрек» отдался на волю волн. Он больше не сопротивлялся морю, а просто качался на ветру и волнах. Паруса были белые и огромные. Они грациозно понесли яхту навстречу порывистому юго-западному ветру.

Мы с Беннистером сидели в кубрике. Мульдер, должно быть, чувствовал, что я наблюдаю за ним, и, наверное, догадывался, как бы мне хотелось найти причину придраться к его умению водить суда.

Но придраться было не к чему.

Я хотел, чтобы он был кровожадным рулевым. Я хотел, чтобы он оказался таким же грубым, каким выглядел. Но вместо этого он демонстрировал уверенность и редкостное умение. Я ожидал, что он будет омерзительным шкипером с громким, скрипучим голосом, но Мульдер отдавал приказы без всякой суеты. Его команда из семи человек, все в голубой с белым форме, была прекрасно обучена, но лучше всех был сам Фанни Мульдер. Он касался штурвала так нежно, почти инстинктивно управляя судном, что сразу было ясно — это от Бога. Он и в самом деле был профессионал.

И неожиданно я почувствовал себя счастливым. Не из-за того, что заключил этот ненадежный мир с Беннистером, а потому что я снова был в море. Я смотрел, как постепенно удаляется от нас темное побережье Девона. Вот уже и пляжей почти не видно — они скрылись за вздымающимися серыми волнами. Я оглянулся на устье реки и увидел почти уже забытую картину: холмы на побережье были такими зелеными, с мягкими очертаниями, а выбитые ветрами склоны, спускавшиеся к морю, такими темными, и казалось, будто река — это огромная рана, незаживающий порез на теле гиганта.

Я посмотрел на море. Западный ветер сильно надувал паруса и гнал нас в сторону Дартмута. Серая бесформенная масса на горизонте была караваном судов, идущим в Плимут. Мимо проскользнула лодка с ловцами омаров. На палубе грудой лежали плетеные ловушки и поплавки, и мне показалось, что во взгляде шкипера, брошенном на наш экстравагантный катер, мелькнула ирония. Меньше всего я хотел снова попасть в океан на такой яхте, как «Уайлдтрек», но сейчас это уже не имело значения. Я был там, где, по словам врачей, мне уже никогда не бывать. Я вдыхал запах моря, я ощущал море у себя на лице, и мне хотелось кричать от счастья, когда я увидел первого фульмара (глупыша), который выпрыгнул из воды, описал дугу и вновь погрузился в волны.

— У тебя счастливый вид, — заметил Беннистер, беря у Мульдера штурвал.

— Я рад, что снова в море.

Наступило неловкое молчание, ни он, ни я не знали, что сказать. Мульдера отправили в каюту, и Беннистер взял управление на себя. Я подозревал, а теперь и убедился в этом, что никакого отношения к съемкам Мульдер не имел. Зрителям нужно было внушить, что именно их возлюбленный Тони спасал меня. За штурвалом тот смотрелся великолепно. Ногами он уперся в палубу, загорелое лицо было устремлено вдаль, а волосы развевал ветер. Неотразимый викинг в одежде от модного портного.

— Как тебе катер? — спросил он.

— Впечатляет.

По правде говоря, я предпочитал более старомодные яхты. Меня скорость никогда особенно не интересовала, а для «Уайлдтрека» это было настолько важно, что в журнале она фиксировалась с точностью до одной сотой узла.

И все же «Уайлдтрек» впечатлял. Безусловно, он был очень дорогой. Кроме центральной каюты, на катере имелся еще и кокпит, расположенный на корме, который одновременно служил солярием, когда катер находился в теплых морях. На нем были лаги с цифровой шкалой, дающие поразительную точность, электрические лебедки и приемники спутниковой связи, горячая вода, кондиционеры, холодильник и многое, многое другое. Рэли и Дрейк, Хоув и Нельсон не задумываясь приняли бы «Сикоракс», но это холеное судно привело бы их в замешательство.

А еще их смутило бы необыкновенное оборудование, которое съемочная группа установила на крыше капитанской каюты. Беннистер заметил, что я нервничаю, и сделал попытку поддержать меня.

— Сегодня мы предполагаем снять интервью о твоей жизни. Как ты научился судовождению, почему, где и кто учил тебя. Оно будет перемежаться старыми домашними фильмами, где ты еще ребенок. Как тебе все это?

— Мне все это кажется отвратительным.

— Скоро мы будем готовы.

Оператор пока снимал общий вид катера, но постепенно и неумолимо продвигался в нашу сторону. Я обратил внимание, что Беннистер и сам волнуется. Он все время сверялся с индикатором направления ветра и наконец установил руль так, чтобы стрелка в виде катера на экране застыла неподвижно. Мульдер не нуждался в электронике, чтобы вести судно на самой высокой скорости, но Мульдер был прирожденным рулевым, а Беннистер — нет. Он почувствовал мой взгляд, и ему, видно, стало не по себе.

— Может быть, ты поведешь, Ник?

— Давай.

— Курс 195, — сказал Беннистер и отступил назад.

— 195, понял. — Я посмотрел на компас. Пока ветер не переменится, а это вряд ли, мне оставалось только держаться одним пальцем за сервоштурвал из нержавейки и слегка подправлять курс с учетом ветра. Волнение было слишком слабым, чтобы сбить с курса такую большую яхту. Несколько волн ударило в корпус, но я с облегчением отметил, что без усилий удержал равновесие. Почувствовав приближение порыва ветра, я направил яхту в бейдевинд и затем скомпенсировал это прибавкой скорости на пол-узла.

Я проделал это автоматически, и меня омыла волна радости — ничего не изменилось!

Управлять катером не трудно. Труднее предугадать «настроения» моря и ветра. Трудно проходить мелководья и выдерживать шквалы и приливные волнения. Трудно вести судно в плохую погоду ночью или миновать рифы в свистящий шторм, когда ты уже до нитки вымок, замерз и так устал, что тебе хочется одного — умереть. Но отдать катер во власть ветра и удерживать его в таком положении так же просто, как упасть со скалы, с этим справится любой.

Однако для того чтобы управлять судном профессионально, требуется практика, а она вырабатывает у тебя некое шестое чувство. И в тот момент, когда я чуть-чуть прибавил скорость, я понял, что мое шестое чувство осталось при мне, несмотря на все скитания по больницам и пережитую боль. Ничто не изменилось, и я снова там, где должен быть.

Передо мной возник оператор. «Хлопушка» — и я стиснул зубы, пытаясь игнорировать направленный на меня назойливый объектив.

— Скажи мне, Ник, когда ты впервые вышел в море? — задал вопрос Беннистер.

— Очень давно. — Я смотрел, как волны разбиваются о скалы Старт-Пойнта. Мы обгоняли большой катер «Муди», который качался на волнах, пока его команда завтракала. Они помахали нам руками.

— Расскажи, как ты начал плавать, — не отставал Беннистер.

Звукооператор, скорчившись, примостился у моих ног и пытался скормить мне микрофон на длинной штанге.

Беннистер уже настроился уговаривать меня, но вдруг я почувствовал, что могу говорить свободно. Я рассказывал, как Джимми учил меня на старом суденышке, рассказывал, как тайком взял у отца яхту, чтобы обследовать побережье Ла-Манша, описал ту ужасную ночь, когда мне пришлось лавировать на «Сикоракс» от подветренного берега Роше-Дувр, и клянусь, что именно «Сикоракс» спасла меня тогда от этого ада из рифов и ветра. Я никогда бы не рискнул выйти в такой сильный северный штормовой ветер, но я обещал забрать приятеля лейтенанта с Сен-Мало, и «Сикоракс» помогла мне сдержать слово. Должно быть, я говорил с большим воодушевлением, потому что физиономия у Беннистера была явно довольная.

— А когда тебя ранили, — спросил он, — ты верил, что вернешься в море?

— Да я ни о чем больше и не думал!

— Но тогда, во время сражения, разве ты не потерял надежду?

— Я плохо соображал в тот момент, — теперь, когда разговор коснулся Фолклендов, я сам чувствовал, что мои ответы стали короткими и вялыми.

— Но что же там было на самом деле, — настаивал Тони, — когда тебя ранили?

— В меня угодила пуля.

Он ободряюще улыбнулся:

— Я понимаю, Ник, но как все это происходило? За что ты получил Крест Виктории?

— Вы хотите пересечь Скерриз? — Кивком я указал вперед, где на мелководье у Старт-Пойнта бурлили приливные волны.

— Крест Виктории, Ник, — подсказывал мне Беннистер.

— Вы хотите пройти по направлению к берегу Скерриз? — повторил я. — Там нам поможет приливное течение.

Беннистер понял, что не сможет заставить меня говорить о медали, и улыбнулся.

— А что ты чувствуешь, — спросил он вместо этого, — вновь попав на судно?

Я заколебался, подбирая нужные слова. Я хотел сказать, что мог бы объяснить это, попав на настоящий корабль, а не на напичканную электроникой игрушку, но это было бы несправедливо, ведь я был счастлив, и мысль об этом заставила меня улыбнуться.

— Стоп! — скомандовал Купер оператору.

— Но я не ответил, — возразил я.

— Ник, улыбка сказала все. — Мэттью взглянул на Анжелу, сидевшую в кормовом кубрике, и кивнул ей, как бы говоря: подопытная собачка сделала все как надо.

Камеру убрали, и Беннистер присел, чтобы прикурить от позолоченной зажигалки.

— Ник, тебе все равно не отвертеться от этих неприятных вопросов.

— В самом деле? — Я дал возможность «Уайлдтреку» идти не по ветру, чтобы повернуть к востоку от неспокойного моря.

— Ты не должен стесняться своей медали. Ведь мы потому и делаем фильм, что ты герой.

— А мне казалось, что мы делаем фильм, потому что твой ублюдок развалил мою яхту.

Он улыбнулся:

— Туше. Но тебе все равно придется рассказывать. Может, не сегодня, но когда-нибудь — обязательно.

Я пожал плечами. На сегодня съемки были закончены, и телевизионщики начали упаковывать свое оборудование, а Мульдер опять встал к штурвалу. Чтобы избежать его компании, я отправился осматривать «Уайлдтрек». Когда я поднимался на борт, меня беспокоило, как бы мои болячки не подвели меня в смысле сохранения равновесия, но обнаружил, что без труда передвигаюсь по палубе. Спина все еще побаливала, но регулярное плавание по утрам в бассейне чудесным образом укрепило мои мышцы и существенно уменьшило дискомфорт. Куда больше меня тревожила правая нога, которая все еще бесконтрольно дрожала, и я запросто мог завалиться как пьяный. Слабость значительно усиливалась, когда я уставал, и этот факт никак не вдохновлял на кругосветное путешествие в одиночку. Но все же уверенность, с которой я перемещался по палубе, вселяла в меня надежду. Я помогал себе, опираясь на поручни и ванты, но даже если бы я не был калекой, я делал бы то же самое.

Я открыл люк, ожидая встретить немыслимую роскошь, но здесь ею пожертвовали в целях уменьшения веса, деньги в основном пошли на навигационное оборудование. Здесь были Лоран, Декка, Сатнав и даже Омега для приема очень низких частот, передаваемых по всему миру. Почему-то я не увидел секстанта.

Каюта в кормовой части, куда вел узкий коридорчик позади центральной каюты, была обставлена богаче, и я понял, что это личные апартаменты Беннистера. Здесь был кондиционер, обогреватель и даже телевизор.

Над двухэтажной койкой висел портрет Надежны, привинченный к переборке. На виньетке было что-то напечатано, и, встав коленями на койку, я прочитал: «Надежна Беннистер, 1956 — 1983, 49° 18' СШ и 41° 36' ВД».

Я внимательно вгляделся в глаза погибшей девушки. Надежна была не такой истощенной блондинкой, как, скажем, Мелисса или Анжела, а смуглой, хорошо сложенной, крепкой в кости женщиной. Какая расточительность, подумал я, что такой скелет лежит в темноте на дне океана!

Задняя стенка каюты поднялась, и вошел Беннистер. Он, казалось, был удивлен, найдя меня здесь, в его личной каюте, но не выразил неудовольствия. Кивком он указал на фотографию:

— Моя жена.

— Она была красавицей, — заметил я.

Беннистер поднял задвижную дверь до упора и что-то вынул из рундучка. По-моему, это был пузырек с таблетками от морской болезни. Он повернулся и уставился на фотографию.

— В ней текла греческая, арабская, французская, персидская и американская кровь. Удивительная смесь. Она наградила ее жутким характером. — Слово «характер» он произнес так, словно это была самая приятная характеристика его жены. — Она бывала очень решительной, — продолжал он, — особенно в том, что касалось яхты. Она вбила себе в голову, что выиграет гонки в Сен-Пьере. Вот почему она так гнала яхту.

— Из-за этого она и погибла?

— Мы точно не знаем. — Он выдержал совершенно театральную паузу, как будто этот разговор причинял ему сильнейшую боль. — Была жуткая ночь, — сказал он наконец, — дул попутный ветер, и «Уайлдтрек» черпанул кормой. Причина обычно в слишком высокой скорости, ведь так? И я думаю, Надежна отстегнула страховку на несколько секунд.

Все, что он говорил, я уже прочел в судебном отчете.

— Она была одна? — подсказал я ему.

— Она была одна у кормового руля. — Он кивнул в сторону маленького кормового кубрика. — Вахтенный пошел вперед, чтобы закрепить эрнс-бакштаг. Остальные спали. Но она была удивительным моряком. Выросла в Массачусетсе, у самого моря. Когда другие еще учатся ездить на трехколесном велосипеде, она уже плавала в море. Я обычно пошучивал над ней, говоря, что в ней течет кровь финикийцев, а может, так оно и было.

Я опять взглянул на фотографию.

— Мы конечно же искали. Мы рыскали по морю почти весь день. — Голос Беннистера звучал монотонно, будто от частого повторения рассказа острота события слегка притупилась. — Но в таком море? Она, должно быть, умерла в считанные секунды. — Он схватился за леер, когда яхта пошла правым галсом. Мульдер прибавил скорость, и движение «Уайлдтрека» стало резким, неровным. Беннистер сорвал одеяло с койки. — Ты простишь меня? Анжела плохой моряк.

Я последовал за ним в кормовой кубрик, где Анжела, одетая теперь в длинный объемный свитер поверх шорт и майки, лежала, вытянувшись, в совершенно жалком состоянии. Увидев меня, она состроила гримасу, затем приподнялась, повернулась и просунула голову между прутьями загородки. Я взглянул на ее длинное тело, на ее голые ноги и частично понял, почему Беннистер связался с этой колючей злючкой. Она была действительно прекрасна. Он перехватил мой взгляд и горделиво приосанился.

Анжела вернулась в прежнее положение, свернувшись калачиком на руках у Беннистера. Он завернул ее в одеяло и дал ей две таблетки, которые, как я знал, сейчас уже бесполезны.

— От морской болезни, — сказал я безжалостно, — существует только одно средство.

— Какое? — спросил Беннистер.

— Постоять под деревом.

— Очень остроумно. — Он крепко обнял ее. — А что ты теперь думаешь о Фанни?

— Что он африканский ублюдок.

Беннистер ответил мне ободряющей улыбкой.

— Я имею в виду, что ты думаешь о нем как о рулевом.

— Он великолепен. — Я старался говорить добрее. В этот момент Мульдер как раз делал поворот через фордевинд, в этот момент яхта становится кормой к ветру, и грот может резко перебросить с борта на борт. Этот опасный маневр он выполнил так уверенно, что корпус даже не качнуло. А в это время его матросы перекладывали кливера. — Он очень хорош, — откровенно добавил я.

— Его отыскала Надежна. Он работал по чартеру на Сейшелах. Она прозвала его Калибаном. Тебе не кажется, что это добрый знак?

Калибан был чудовищем, сыном ведьмы.

— Не кажется. — Я взглянул на Анжелу, пребывающую в полной прострации. — А она — твоя Ариэль?

Беннистер не желал развивать эту тему.

— Фанни хорош, — задумчиво проговорил он, — но только немногие знают насколько. Он будет моим секретным оружием в Сен-Пьере. Вот почему он нужен мне, Ник.

Я пробормотал что-то невнятное. Полутора часов, проведенных мной на «Уайлдтреке», было недостаточно, чтобы строить догадки, может ли эта яхта и ее команда отнять приз у французов, но я допускал, что это возможно. Яхта быстроходна, Фанни — великолепный рулевой, это ясно, а Беннистер очень хочет победить.

Он был готов на все, потому что приз Сен-Пьера — одна из самых престижнейших наград.

Организаторами гонок были французы. Выигрыш не сулил больших денег, да и гонками эти состязания можно было назвать лишь с большой натяжкой, так как участники сами выбирали время старта. Единственное условие — чтобы яхта была серийной, однокорпусной, а не специально построенной для данных соревнований. Стартовали из Шербура, далее маршрут пролегал вокруг островов Сен-Пьер и Микелон, вдоль побережья Ньюфаундленд, и затем, без захода в порт, возврат в Шербур. Протяженность трассы составляла около четырехсот морских миль, причем приходилось все время идти против ветра, течений и сильных штормов. Не исключалась встреча с туманами и льдами, а обратный путь пролегал через штормовые моря. В конце сезона приз получал тот, кто быстрее всех прошел этот маршрут.