Вот и сейчас я чувствовал, что предал «Сикоракс». Она оберегала меня в море, а я должен был защитить ее от людей. Я попробовал поговорить с ней, в открытом море мы частенько так беседовали. Похлопывая по ободранной крыше, я старался утешить ее, я говорил, что все будет хорошо, просто теперь ее очередь немного подлечиться, а потом мы вдвоем уплывем в Новую Зеландию.

Спотыкаясь на каждом шагу, я спустился с холма. Я намеревался вернуться на тот берег, добраться до кафе, а там сказать Джимми пару ласковых. Какого дьявола он сидел сложа руки?! Причал принадлежит мне, и не было такого закона, по которому кто-то мог отобрать его у меня. Его построили двести лет назад, когда по берегам реки еще добывали известняк, а теперь эти шестьдесят футов старой каменной кладки были моей собственностью. Даже морские власти не имели права распоряжаться этим причалом, который я выкупил у собственного отца, чтобы дать «Сикоракс» пристанище, а себе — место, которое я мог бы назвать своим домом. Черт побери, это же был мой единственный адрес: Лайм-Уорф, Тайдсхем, Южный Девон. А теперь Энтони Беннистер поставил туда свою уродину! Но мне все еще с трудом верилось, что такой человек, как Беннистер, просто-напросто украл у меня причал, выбросил оттуда «Сикоракс». Но кто-то же ведь вытащил мою яхту, и я поклялся, что разыщу этих мерзавцев и заставлю их заплатить все до последнего гроша за исковерканное судно.

Я перешагнул через один из канатов, удерживавших баржу у моего причала. Я уже собирался посигналить своему знакомому, чтобы тот вернулся за мной, но напоследок мне захотелось осмотреть баржу.

И тут я увидел свою шлюпку, пришвартованную к правому борту «Уайлдтрека-2». Хотя краска кое-где и облупилась, на транце ясно читалась надпись: "Плавучая база «Сикоракс», — что подтверждало мои права. Эта деревянная шлюпка, обшитая внакрой, моя шлюпка, была пришвартована к этой кичливой быстроходной яхте Беннистера!

Думаю, именно его уродство и убедило меня окончательно в причастности Беннистера. Владелец столь броской, аляповатой посудины вряд ли мог быть тем чутким и внимательным человеком, каким тот себя изображал. И он вдруг стал для меня просто еще одним из тех богатых подонков, которые воображают, что деньги ставят их выше закона.

Стало быть, этот ублюдок искорежил мою яхту и спер мой причал. Но я не допущу, черт побери, чтобы он стащил и мою шлюпку! Я решил: заберу-ка я ее и с приливной волной сам доберусь на ней до кафе.

— Эй! — крикнул я на всякий случай. Никто не отозвался. Я громко стукнул по гулкому борту, но баржа, похоже, была безлюдна.

На яхту можно было попасть либо с реки, либо через единственную калитку, ведущую из сада. Я решил воспользоваться калиткой, но на ней висел замок. Я заколебался, взвешивая законность своих действий, но в конце концов исключил возможность того, что Беннистер спас мою шлюпку и хранит ее до моего возвращения. Присутствие его мерзкой баржи у моего причала убеждало в обратном, и я решил сбить замок.

Я поднял увесистый булыжник, и, пока колотил им по медному замку, спина у меня разрывалась от боли. Звуки ударов разносились по всему аккуратно подстриженному газону, спускавшемуся от нашего дома. Мне пришлось ударить раз шесть, прежде чем скобы выскочили из дерева. Калитка открылась, и я вошел.

Передо мной плавно покачивался «Уайлдтрек-2». Вся его палуба, от лобового стекла до двух мощных моторов на корме, была забрана зеленым брезентом. Форштевень был словно носовая игла реактивного истребителя. Этот монстр сочетал в себе вульгарность и жадность, моему отцу он пришелся бы по душе.

Я обошел место швартовки. Мои паруса, упакованные в мешки, были свалены у борта рядом с моим же рыболовецким якорем. Зашипев от боли, я наклонился и пощупал мешки. Они были влажными. «Черт бы побрал этого Беннистера с его жадностью!» — подумал я.

Найдя два весла, я кинул их в шлюпку и осторожно полез через поручни из нержавеющей стали на «Уайлдтрек-2». Когда я ступил на палубу, яхта закачалась. Канаты, которыми была привязана моя шлюпка, уходили куда-то под брезент. Я отвязал его, скатал от лобового стекла к корме и направился к черному кожаному креслу рулевого.

И тут я увидел собственные медные люки.

Здесь же обнаружились оба моих приемника, высокочастотный и коротковолновый, из которых торчали обрезанные провода.

Приемники лежали в куче прочих вещей, в основном с других кораблей, сваленных в два ящика из-под чая, спрятанных под брезентом. Эхолоты и электронные лаги, высокочастотные приемники и компасы, даже лебедки Льюмара, — короче говоря, все, что когда-то было украдено с палуб других судов, валялось здесь. В Англии нет смысла воровать сами катера, потому что их регистрация ведется очень тщательно, гораздо выгоднее грабить с них все ценное. Я уставился на содержимое ящиков и прикинул, что на черном рынке его можно продать за три-четыре тысячи фунтов. А теперь кто мне объяснит, зачем такому человеку, как Беннистер, связываться с подобной мелочевкой?

— Не двигаться! — Голос шел от калитки, которую я взломал. Я обернулся.

— Я сказал, не двигаться, ублюдок!

Именно так кричали мы в Северной Ирландии, высадив прикладами двери и врываясь в дома. Первая команда заставляла человека испуганно вскочить, а после второго окрика он застывал на месте.

Я тоже застыл.

В дверном проеме маячил мужской силуэт. Я стоял против солнца и поэтому не мог разглядеть лица. Я видел только, что передо мной крупный мужчина, ростом более шести футов, с мускулистыми руками и скошенным черепом. Безусловно, это был не Беннистер. Прямо в грудь мне смотрело двухствольное ружье с коротким прикладом.

— Чем это ты тут занимаешься? — Голос у него был резкий и хриплый, и при этом он чеканил каждое слово. Акцент выдавал в нем выходца из Южной Африки.

— Забираю то, что принадлежит мне, — ответил я.

— Взломал калитку и вошел, — удовлетворенно отметил южноафриканец. — Ты просто грязный вор, вот ты кто. Подойди сюда. — В подкрепление своих слов он резко вскинул ружье.

— Отвали-ка, братец, — учитывая мое состояние, мне не стоило проявлять агрессивность, но я был слишком зол.

Тогда он прыгнул на нос, яхту сильно качнуло, и, чтобы не упасть, я ухватился за радарную дугу, а мой противник — за ветровое стекло, но я поймал его руку и инстинктивно дернул, чтобы вывести его из равновесия.

Но я забыл про свои ноги. Правое колено подвернулось, я зашатался и опрокинулся на ящики из-под чая. Южноафриканец захохотал и занес надо мной медный приклад своего ружья.

Потеряв равновесие, я был не в состоянии защититься, и приклад со страшной силой врезался мне в ребра. Я попытался ткнуть пальцами в глаза этой скотине, но координация у меня была полностью нарушена. Второй удар отбросил меня назад, а затем южноафриканец презрительно ухватил меня за пиджак и выволок из кубрика.

Я услышал свой вопль, когда громила протащил меня по ветровому стеклу. Я ударил его, и ему это, наверное, показалось забавным, потому что он залился смехом, но каким-то бабским, писклявым, а затем отшвырнул меня, словно дохлую птичку. Я растянулся на своих же мешках с парусиной, но они оказались не слишком мягкими, и по моим ногам разлилась жгучая боль.

Южноафриканец отбросил ружье, видя, что я укрощен.

— Встать! — коротко приказал он.

— Иди ты... — Я попытался встать, но боль в спине была такая, словно меня пронзило пулей. Я задохнулся и снова упал. Вообще-то я намеревался, может, конечно, не слишком вежливо, уговорить громилу помочь мне забрать мои вещи, но от боли лишился дара речи.

Он слегка забеспокоился, увидев мое подергивающееся тело и услышав мое прерывающееся дыхание.

— Встать! — повторил он уже не так уверенно. — Не прикидывайся, красавчик! — Но в голосе его звучала тревога. — Я же тебя не поранил. Да я едва дотронулся до тебя. — Похоже, он и сам в это не верил.

Потом он, должно быть, наклонился надо мной, и я помню, что он рывком постарался придать мне вертикальное положение, но едва он отпустил меня, я перенес основную тяжесть на правую ногу, и та оказалась как ватная. Я опять упал, и на этот раз моя спина напоролась на лапу якоря.

Я заорал и потерял сознание.

Придя в себя, я увидел без единой трещинки кремовый потолок, на котором вовсю горели две люминесцентные лампы, несмотря на то что через большое окно в комнату вливался дневной свет. Попискивал кардиограф. Слева стояла капельница с физраствором, и в мою левую ноздрю была вставлена толстая трубка. Над кроватью склонялись два озабоченных лица. Одно принадлежало медсестре, а другое — врачу, который прижимал к моей груди стетоскоп.

— О Боже, — прошептал я.

— Не разговаривайте. — Врач убрал стетоскоп и принялся ощупывать мои ребра.

— О Господи! — Я опять почувствовал боль, но не старую, привычную, а какую-то новую, в груди.

— Я же сказал, не разговаривайте. — Врач носил очки, по форме напоминающие полумесяц. — Ну-ка, попробуйте пошевелить пальцами правой руки.

Я попробовал, и у меня, наверное, получилось, потому что он удовлетворенно кивнул.

— А теперь левой. Вот так, хорошо. — Но его лицо не выражало оптимизма, звучащего в его словах. — Если вы захотите что-то сказать, — предупредил он, — делайте это очень осторожно. Вы можете назвать нам свое имя?

— Мое имя? — Я был словно в тумане.

— Когда вас нашли, при вас не было никаких документов. Сейчас вы находитесь в Главной больнице Южного Девона. Можете вы вспомнить свое имя?

— Сендмен. Ник Сендмен.

Мое имя доктору ни о чем не говорило.

— Хорошо, Ник. — Он закончил мять мои ребра, и теперь, наклонившись, направил мне в глаза яркий свет.

— Где вы живете?

— Здесь, — сказал я, понимая, что это не ответ, как вдруг новая боль, внезапно слившись со старой, охватила все мое тело, заставив меня выгнуть спину. Рука врача метнулась к капельнице, и я уже знал, что за этим последует. Но мне еще рано было впадать в сон, сперва я должен был выяснить, насколько я изувечен. Я сделал попытку протестовать, но язык не слушался меня. Я видел, как нахмурилась сестра, и хотел успокоить ее — дескать, я прошел через худшее, гораздо худшее, но в этот момент провалился в знакомый темный и мягкий колодец наркоза.

Мне снилась «Сикоракс». Ночью, когда разрезаемые яхтой волны блещут фосфоресцирующими искорками, я часто бросал штурвал и шел на нос, к самому бушприту. Там я поворачивался лицом к яхте и разглядывал ее, будто со стороны. Мне часто мечталось об этом, только в мечтах у меня были здоровые ноги. И сейчас, во сне, я стоял у бушприта и любовался изяществом своей яхты, разрезающей густые морские волны, оставляя за кормой переливающуюся дорожку.

Вот так, наверное, мы поплывем с ней когда-нибудь в вечность, разрезая сверкающие воды, подгоняемые ночными ветрами и полностью, полностью свободные...

«Сикоракс» была задумана как игрушка для богача, но строили ее мастера, имевшие дело лишь с рыбачьими баркасами, и она вышла похожей на смэк[2], этакий бриксхемский мул со скошенной кормой, тупым носом и гафельным вооружением.

Конструкция была старой, проверенной не одним поколением людей, которым приходилось плавать через опасные Западные проходы. Сделанная на совесть, яхта имела сугубо функциональный вид, ничего лишнего. Единственными ее украшениями служили элегантный тахометр, крепящийся на консоли, и искусно выточенные детали такелажа.

Первого владельца яхты не интересовала скорость, он хотел иметь судно для длительных путешествий, способное выдержать любую бурю.

Пять чудесных лет прожила «Сикоракс», а потом грянула Великая депрессия. Богатый владелец избавился от яхты, и вплоть до 1932 года она каждый сезон переходила из рук в руки — одних не устраивала ее тихоходность, для других она была чересчур дорогой в эксплуатации. «Сикоракс» постарела, ее металлические детали потускнели, паруса разорвались, краска пооблупилась, но медная обшивка служила исправно и в трюмах было так же сухо, как в год постройки.

К середине тридцатых яхта превратилась в трудягу. Все ненужное с палубы убрали, оставив лишь тесную капитанскую каюту в кормовой части, у грот-мачты. Длинную скошенную корму укоротили, и та стала совсем квадратной. Сняли бизань, и от этого яхта сделалась похожей на какое-то морское чудище. Но несмотря на все неприятности, она была упряма, как дьявол, — да и правда, было в ней что-то дьявольское. Ее название сменили, и хотя это считается плохой приметой, под именем «Девица Паулина» она благополучно отработала пять навигаций в качестве базы для глубоководного лова.

Война положила конец ее карьере. Яхту бросили на песчаном берегу в Доулиш-Уоррен, оторвали окислившуюся обшивку, а с киля сняли свинец. Солдаты превратили ее в мишень для стрельб, черновая обшивка покоробилась, сквозь нее сочилась дождевая вода, и дубовый остов начал подгнивать.

Мой отец набрел на заброшенную яхту в шестидесятых годах. В то время он был на взлете и делал так много этих чертовых денег, что не знал, куда их девать. Он разбогател на лизинговых операциях на лондонском рынке недвижимости и мог позволить себе иметь «роллс-ройс», парочку «ягуаров», три «мазератти» и два гоночных катера «Николсон», которые были пришвартованы на реке возле его дома в Девоне, где я и родился. Помимо этого у отца имелись дома в Лондоне и Беркшире, а также квартира с видом на залив в Сан-Тропезе. По неясным причинам мой папаша воспылал мечтой пополнить свою флотилию чем-нибудь антикварным. Он вообще обожал все броское — быстрые машины, ярких женщин и чтобы дети непременно учились в Итоне. Мой старший брат, когда учился там, носил какой-то экстравагантный жилет, меня же, к моему великому облегчению, туда даже не приняли. Я был слишком глуп и ленив, и меня отправили в интернат для тупиц, где я в полнейшем невежестве счастливо проводил время.

Меня интересовали только корабли, и в те длинные летние каникулы перед отъездом в интернат я помогал восстанавливать «Сикоракс» на том же месте, где она впервые сошла со стапелей. Мой отец, в точности как первый хозяин яхты, приказал не жалеть средств. Она должна была обрести былую красоту.

Корпус яхты реставрировали любовно и с почти утерянным ныне мастерством. Я помогал конопатить и смолить остов судна и привык к шедшим словно из глубины веков ударам деревянного молотка, которые эхо разносило по всему заливу. Мы обмазывали корпус дегтем, обклеивали бумагой, а поверх клали медь, так что он засверкал у нас как золотой. Мы вновь удлинили корму, чтобы разместить бакштаги для новой бизани, заново покрыли палубу тиком и соорудили еще одну каюту, в которой старательно установили всякие приборы, собранные отцом.

Для мачт мы тщательно отобрали ели из северной части леса, чтобы сердцевина дерева шла строго по оси, а не смещалась бы в сторону солнца, как у деревьев в южной части. Я помогал обтесывать стволы, пока те не превращались в абсолютно гладкие и блестящие мачты. Мы пропитывали новое рангоутное дерево льняным маслом и парафином, а затем покрывали его слой за слоем лаком. До сих пор, закрывая глаза, я вижу готовую грот-мачту, лежащую на подпорках, поблескивая на солнце, прямую, как портняжная линейка.

Сшили новые паруса, пропустили через них шкоты, отполировали керосиновые лампы — и вот на стапеле Девонского дока вновь ожила яхта. На новом транце выгравировали ее прежнее имя — «Сикоракс» и буквы позолотили. Дизель установили в «брюхе» кормовой части, и наконец настал день, когда яхту подняли на тросах и спустили на грязную воду дока. Ее еще нужно было оснастить, но я смотрел, как яхта покачивается на приливной волне, и поклялся себе, что, пока я жив, она будет моей.

Отец не мог понять моей любви к «Сикоракс». Сам он, как только ее спустили на воду, утратил к ней всякий интерес. Безусловно, по части внешнего вида яхта не имела себе равных, но в то же время она не была тем тихоходным послушным судном, о котором мечтал мой родитель. Ему нужна была лоханка, на которой можно было бы расслабиться с девушками в ленивые часы заката, а «Сикоракс» была чересчур своенравна. Она умела стойко противостоять морским ветрам, но киль ее был слишком велик для спокойных прогулок по реке. Отец продал бы судно, но не в его правилах было расставаться с красивыми вещами, а «Сикоракс» была потрясающе красива, и отец пришвартовал ее рядом с домом, чтобы яхта служила садовым украшением. Иногда мой папаша запускал мотор и совершал небольшие прогулки вверх по реке, но поднимать на яхте паруса любил только я. Мы с Джимми Николсом выводили ее в море, навстречу большим волнам, идущим с Атлантики. Она могла и взбрыкнуть, но, по словам Джимми, лучшей яхты еще не сходило с девонских стапелей.

— Она упрямится, только когда ты пытаешься подчинить ее, — говорил мне Джимми со своим ирландским акцентом. — Положись на нее, и она тебя не подведет.

Через шесть лет после того, как «Сикоракс» вновь была спущена на воду, я собрался в армию. Ярость моего отца не имела границ.

— Черт побери! — возмущался он. — В армию?! — и добавил с ноткой надежды в голосе: — В гвардию?

— Нет, не в гвардию.

— Тогда почему же не на флот, черт возьми? Ты же так любишь море, или я не прав? По-моему, это единственное, что тебя занимает. Море да бабьи юбки.

— Мне не нравятся большие корабли.

— Ты растрачиваешь жизнь впустую!

Я был лишен особых способностей, но отец считал, что я мог бы зарабатывать на жизнь, будучи банковским служащим, или брокером, или прибегая к каким-нибудь иным завуалированным формам воровства, в чем он сам и мой старший брат так поднаторели.

Я ушел в армию, но иногда, приезжая в Девон, вытаскивал из эллинга холщовые жесткие паруса и выходил в море на «Сикоракс». Я женился. Мелисса и я ездили на выходные в Девон, но со временем все реже заставали отца дома. Позднее я узнал почему. Он занимал суммы, которые никогда не мог вернуть, под честное слово, которое никогда не сдерживал. Чтобы хоть как-то добыть денег, он продал мне «Сикоракс» вместе с причалом. Его борьба за выживание становилась все более безнадежной, и в конце концов он проиграл ее. Отца приговорили к семи годам. Приговор был жесткий, видимо, судья хотел подчеркнуть, что преступление, даже совершенное бизнесменом в своем офисе, все равно остается преступлением. Но я к тому времени уже плыл по Южной Атлантике в составе британских войск, и жизнь моя стояла на пороге перемен.

Только «Сикоракс» оставалась неизменной, она была всем, что я имел и хотел иметь.

— Ты помнишь меня?

У моей кровати возник высокий человек с мертвенно-бледным лицом, одетый в потрепанный серый костюм. Он выглядел гораздо старше своих пятидесяти. У него были желтые зубы, налитые кровью глаза и редкие седые волосы. На его физиономии, сплошь покрытой порезами от бритья, застыло скорбное выражение.

— Конечно помню, — ответил я. — Детектив сержант Гарри Эббот, обаятельный, как всегда.

— Теперь уже инспектор Эббот. — Ему было приятно, что я его узнал. — Как дела, Ник?

— Лучше не бывает. — Боль в груди мешала мне четко выговаривать слова. — Пожалуй, если не будет дождя, я отправлюсь на велосипедную прогулку.

— Дождя как раз-таки нет, — мрачно заметил Эббот. — Уже почти весна. Ничего, если я закурю? — Он зажег сигарету и выпустил дым в сторону. Эббот обычно играл в гольф с моим отцом — тот всегда старался поддерживать дружеские отношения с местными блюстителями порядка. Он давал им повод посплетничать, а сам мог рассчитывать на их снисходительность, когда бывал пьян за рулем. Отцовские гулянки были слышны на милю вверх по реке, но пока местная полиция благоволила к нему, никаких жалоб не поступало.

— Ты здесь читаешь газеты? — осведомился Эббот.

— Нет.

Он продемонстрировал мне заголовок в какой-то бульварной газетенке: «Нападение на героя Фолклендов, награжденного Крестом Виктории, в гнездышке Тони с телевидения». Тут же красовалась моя армейская фотография, большой портрет Тони Беннистера и снимок дома.

— Черт побери, — только и сказал я.

— Господин Беннистер в это время был в Лондоне. — Эббот сложил газету и убрал ее. — Значит, избил тебя не он.

— Это был южноафриканец.

— Догадываюсь. — Эббот не выказал ни удивления, ни интереса. Он сорвал виноградинку с кисти, лежавшей на тумбочке, и сплюнул косточки на пол. — Здоровенный, черт!

— Огромный, как баржа.

Гарри кивнул.

— Фанни Мульдер, профессиональный шкипер, — издевательски заметил он.

— Фанни?

— Френсис, но все зовут его Фанни. Он уже, конечно, дал деру. Сейчас где-нибудь во Франции или Испании, а может, вернулся на родину. В любом случае он где-то отсиживается, пока здесь все не уляжется и ему можно будет вернуться. — Эббот пристально посмотрел на меня. — Славно он тебя отделал.

— Он стащил кошелек, сумку и раздел мой катер.

— Он ведь пытался убить тебя, правда? — В голосе Эббота не ощущалось никакого беспокойства по этому поводу. — Фанни бросил тебя на берегу, надеясь, что ты захлебнешься во время прилива. Тебя нашел какой-то зубной врач. Господин Беннистер заявил, что ты вломился к нему на баржу.

— Черт побери, там была моя шлюпка! — Я возражал слишком яростно, и по моему телу словно пропустили ток. Я закашлялся так, что на глаза навернулись слезы.

Эббот подождал, пока кашель успокоится.

— Господин Беннистер, конечно, не желает никакой шумихи и, безусловно, добьется своего.

— Неужели?

— Как, по-твоему, это скажется на его карьере? Он не хочет, чтобы грязные газетенки трубили о том, что одна из его обожаемых горилл избила героя войны. Для него главное — сохранить имидж. Он из тех, кто лезет в бутылку из-за любой мелочи. Ты ведь знаешь их, все эти треклятые лондонцы, что приезжают на выходные в провинцию, чтобы утереть нос местным дуракам.

— Но он же блестящий яхтсмен!

— Это его жена. Была. Собственно, она и настояла на покупке дома в Девоне. Часто бывала здесь и всегда выходила в море. Я ее, честно сказать, недолюбливал. Американка. — Он произнес последнее слово так, словно оно объясняло его неприязнь, и выдохнул дым в сторону капельницы. — Ты знаешь, я скучаю по твоему отцу, Ник.

— Неудивительно, если вспомнить его пожертвования полицейским сиротам и щедрые вливания шампанского.

Эббот неодобрительно хмыкнул.

— Ник, а ты навещал своего отца?

— Мне было некогда, — ответил я и, чтобы сменить тему, спросил: — А когда Беннистер купил этот дом?

— Пару лет назад. Именно столько потребовалось суду, чтобы разобраться со всеми делишками твоего папаши.

— Это Беннистер вытащил мою яхту из воды?

— Бог его знает. — Эббота, по-видимому, это ничуть не заботило. — Это мог сделать любой. Зимой на реке орудовали жулики. Обычное дело. Воровали приемники и эхолоты.

— Это все Мульдер, — заметил я. — На барже было навалом этого добра, кстати, и мои приборы.

— Там они не залежатся, — небрежно обронил Гарри. — Фанни все барахло сплавляет Куллену. Помнишь Джорджа?

— Еще бы.

— Изворотлив, как угорь. Мы уверены, что Мульдер крутит с ним всякие делишки, но это очень трудно доказать.

— А я почему-то считал, что мы, налогоплательщики, платим вам как раз затем, чтобы вы доказывали то, что трудно доказать.

— Это не моя работа, Ник, не моя. — Эббот подошел к окну и с явным неодобрением посмотрел на безоблачное небо. — Меня отстранили от криминальных дел.

— И чем же ты теперь занимаешься? Выдаешь талоны на парковку?

Эббот пропустил насмешку мимо ушей.

— Я сообщу в Службу розыска об украденных вещах, Ник, обязательно. Но сомневаюсь, что там ими займутся. Я имею в виду, что еще есть случаи грабежей сирот и вдов, а те, знаешь ли, не имеют страховок, в отличие от богатых владельцев плавучих средств.

— Я тоже. Моя бывшая жена страховку не продлила.

— Ты дурак, — заявил Эббот.

— Мелисса загуляла, как тут упомнить обо всем? Кроме того, — я пожал плечами, — Джимми Николе должен был присмотреть за «Сикоракс».

— Джимми с ноября в больнице, — сказал Гарри, объяснив мне наконец, почему «Сикоракс» оказалась без присмотра. — Эмфизема. Слишком много курит. — Поглядев на свою сигарету, Эббот пожал плечами и стащил еще одну виноградинку. — Как твои дети?

— Они навещали меня в другой больнице. — Я старался понять, почему Эббот намеренно уходит от более животрепещущей темы. — Ты собираешься предъявить обвинение Мульдеру? — требовательно спросил я.

— Не знаю, Ник, не знаю. В этом есть что-то не то, а?

— Ради Бога! Он украл все мои приборы!

— Нет доказательств. Но если хочешь, можно предъявить ему обвинение в нападении. — В голосе Эббота не было энтузиазма.

— Почему ты не арестуешь его?

— Он ведь тебя засек, — резонно заметил Эббот, — а не меня.

— Короче говоря, ты умываешь руки?

— Я же сказал, меня отстранили от криминальных дел. Я пришел поговорить с тобой в частном порядке. Во имя нашей дружбы.

— Премного благодарен.

— Но будь я на твоем месте, я бы не настаивал на обвинении, — продолжал Гарри как-то беззаботно. — Будь уверен, Беннистер прикроет Фанни. Он наймет ему лучшего адвоката, а тот так замутит воду, что в результате суд выразит тебе сочувствие по поводу медали и заставит оплатить судебные издержки. — Он покачал головой. — Овчинка выделки не стоит, Ник. Забудь об этом.

— Что значит — забудь? Я должен предъявить кому-нибудь иск, если хочу найти деньги на починку «Сикоракс».

Эббот мотнул головой в сторону двери.

— Там полно писак, которые с радостью выпишут тебе чек. Пресса, Ник. Они пытаются прорваться к тебе уже несколько дней.

— Не пускай их сюда, Гарри, ради Бога, не пускай! И все-таки я хочу подать на Мульдера в суд.

Эббот тяжело вздохнул, огорченный моим упрямством.

— Ну, если ты так настаиваешь, Ник. Если настаиваешь. Я пришлю к тебе адвоката. — Он подошел к двери и остановился. — Ты знаешь, твой отец очень гордился тобой, Ник. Действительно гордился. — Не дождавшись моего ответа, он пояснил: — Твой орден Крест Виктории.

— Его заработали двое других, — заметил я, — а я просто не подчинился приказу.

— Все равно, Ник, орден — это орден. Он может изменить всю твою жизнь.

— Я не собираюсь менять свою жизнь. Просто я хочу вернуть его.

— Кого? — нахмурился Эббот.

— Орден, Гарри. Этот чертов Мульдер уволок его вместе со всем остальным. Он был в моей сумке.

Эббот вздрогнул, будто только сейчас понял, в какую передрягу я попал.

— Прости, Ник.

— Теперь тебя ясно, почему я хочу предъявить иск этому гаду?

— Если это утешит тебя, ему будет чертовски сложно продать его. Любой коллекционер сразу определит, что он краденый. Я думаю, Фанни не знает, куда с ним толкнуться. Он имеет дело только с Кулленом, а Джордж не захочет даже дотронуться до этого ордена.

— Замолви словечко, Гарри.

— Хорошо, Ник, я попробую. — Эббот кивнул на прощание и вышел.

На следующий день я выдвинул обвинение против Френсиса Мульдера в нападении и грабеже. Адвокат сочувствовал мне, но не строил никаких иллюзий. Мульдер, по его словам, исчез и вряд ли вернется в Англию, пока ему угрожает судебный иск. Он считал, что у меня крайне мало шансов вернуть орден, а уж возместить затраты на ремонт — и того меньше.

— Предположим, мы предъявим иск Беннистеру за ущерб, причиненный катеру? — спросил я.

— Нам придется доказывать, что Мульдер действовал по его приказу. — И адвокат покачал головой в знак того, как мало надежд он связывает с этой идеей.

После его ухода я долго лежал, уставясь в потолок, словно хотел найти там хоть малейшую трещинку. Боль предательски подкралась ко мне. Когда я задерживал дыхание, она, казалось, отступала, но стоило только сделать вдох — и она снова была тут как тут. Я чувствовал себя так, словно лежу на каменистом дне. Послышался вой сирены, и за стеной прогрохотали носилки. Сколько же мне еще здесь торчать? Врач сказал, что после выписки я буду по-прежнему хромать, но не уточнил, когда эта выписка состоится.

Я закрыл глаза и снова увидел «Сикоракс». Вот она валяется на склоне холма, истерзанная, без мачт, с гниющим корпусом. Фанни Мульдер должен был возместить ущерб, но сбежал. Я мог бы наказать его с помощью закона, но закон — слабое оружие. Конечно, если он объявится, у него найдутся средства на ремонт яхты, но реально я мог рассчитывать только на себя. Я подумал о своем небольшом счете в банке. Можно было бы залатать корпус и сделать фанерную крышу. Если б у меня было дерево, я мог бы поставить новые мачты, а украденный свинец заменить чугунными болванками. Но на это уйдет столько времени, что навигация закончится, а «Сикоракс» так и не будет готова выйти в море до начала зимних штормов в Ла-Манше.

Да и когда они начнутся, она не будет готова полностью. Я не смогу купить блоки и лампы, винт и паруса, обшивку, провода и инструменты. На это нужно целое состояние, а я располагал всего несколькими сотнями фунтов. Одна только плата крановщику сожрет половину моих денег. Я даже не могу позволить себе купить высокочастотный передатчик, не говоря уж о выдержанных дубовых досках для замены прогнившего каркаса. Мне придется продать ее за бесценок, и в лучшем случае мне дадут за нее сотен пять. Конечно, можно еще толкнуть журналистам свой рассказ о случившемся, но на это я не пойду.

Таким образом, я стоял перед выбором: либо продать себя, либо продать «Сикоракс». Ни то, ни другое меня не устраивало, но яхта — это игрушка для богатого человека, а не мечта нищего героя, значит, нам придется расстаться.

Скрипнула дверь, и я открыл глаза.

У кровати стоял высокий человек и смотрел на меня. Я должен был сразу узнать его, но не узнал, потому что его лошадиная челюсть была куда тяжелее, чем на фотографии, волосы не такие блестящие, а загорелая кожа какая-то неровная. Только через пару минут до меня дошло, что передо мной тот самый Энтони Беннистер, но Энтони Беннистер без традиционного грима и воздушной прически — творения услужливого гримера. Он выглядел старше, чем я думал. Но вот он улыбнулся, и моментально все эти недостатки улетучились под воздействием его очевидного и непостижимого обаяния.