В один из декабрьских дней мы с Игорем Морозовым выбрались "в люди", посетив уютный шалман в ЦДЛ и Студию военных писателей. Виктор Верстаков познакомил меня со своими коллегами и с зашедшим "на огонек" Иваном Фотиевичем Стаднюком. Почти весь вечер я не отходил от Ивана Стаднюка. Мы договорились, что в следующий приезд я сделаю с ним интервью для РС (меня особенно интересовали не только его разговоры со Сталиным, но и дружба с другим Иваном - Кожедубом). Стаднюк не возражал, но заметил, что на "Свободе" его считают "сталинистом".
      - Знаете, Иван Фотиевич, я - не вся остальная "Свобода", да и в конце концов некоторым сионистам на РС не мешало бы вспомнить слова их любимого "папашки" Черчилля о том, что Сталин принял Россию с сохой, а оставил с атомной бомбой.
      - Да, я с вами согласен, вместо того чтобы разобраться по-человечески, с ним после смерти поступили по-свински, как будто своей стране и народу он принес только зло. Я ведь разговаривал с Иосифом Виссарионовичем, вы, наверное, читали...
      Я утвердительно кивнул, не забывая при этом наполнить стаканы. Звякнув посудой, мы выпили. К сожалению, моим надеждам провести интервью с одним из любимых и уважаемых мною русских писателей не суждено было сбыться. Иван Стаднок скоропостижно скончался после распоряжения МО РФ о закрытии Студии военных писателей и отказа министра Грачева принять его. Витя Верстаков подготовил к кончине Ивана Фотиевича материал, который у меня буквально "вырвала из рук" и дала в своей программе по национальным вопросам Елена Коломийченко - для нее он был уважаемым украинским писателем. Вот только для министра обороны Грачева Иван Стаднюк оказался "назойливым стариком", от которого тот попросту отмахнулся.
      В МБ РФ после отставки и посадки на нары "Матросской тишины" бывшего министра безопасности Виктора Баранникова тоже произошли коренные изменения. Госбезопасность снова стала аббревиатурой из трех букв - ФСК. Александра Ивановича Гурова из органов окончательно уволили в запас, и теперь он мог спокойно садиться за машинку и писать свою "Красную мафию" и "Красную ртуть", равно как и материалы для "Сигнала", что и было нами официально оформлено. А я наконец мог решить и вопрос с его авторскими гонорарами, которых скопилось уже предостаточно. Генерал-майор Алексей Кандауров, которого я навестил на Лубянке, поведал мне, что, по всей видимости, скоро сдаст дела преемнику, которым будет полковник (впоследствии генерал) Александр Михайлов. Его я немного знал как бывшего коллегу Игоря. Однако пока он еще у дел и может организовать для меня интервью с заместителем командующего Пограничными войсками России полковником Федором Ламовым. После беседы я тепло попрощался с Алексеем Петровичем, пожелав ему удачи. Мне этот человек определенно нравился, в том числе и той позицией, которую он занял в памятном октябре. Я ведь звонил ему тогда из Мюнхена, и мы говорили по телефону.
      Что ж, еще пара дней, мы с братом отпразднуем "день без отметки на календаре", и я возвращусь в Мюнхен. В вечер перед отлетом мы с Серегой Шавровым заглянули домой к Игорю, и я еще раз вернулся к вопросу о Мише Елистратове. Игорь тоже дал мне понять, что разговор этот со мной затеяли неспроста, обещал послушать пару материалов и прикинуть, что же в них могло насторожить генерала Мацокина, которого он хорошо знал еще по службе в органах госбезопасности СССР, заодно пообещав решить и вопрос с фактически подаренной Елистратову тачкой.
      - Ты извини, братан, если бы ты привез в Москву иномарку, вышел на улицу и спросил: "Кто согласен покатать меня на ней пару месяцев, тот ее потом навсегда и получит",- то очередь желающих была бы побольше, чем к Ильичу. Вот хотя бы Серега...
      - Это-то я понимаю,- протянул я, впрочем, без особой надежды в голосе,- но кто ж знал, что все так обернется?
      - Ладно, к следующему твоему прилету постараемся решить и этот вопрос. А так, в общем, мой тебе совет профессионала КГБ: от Елистратова пора избавляться. Дыма без огня не бывает. Но пока держись с ним как ни в чем не бывало, не подавай виду, что что-то знаешь,- напутствовал Игорь.
      - Есть, брат!
      - Удачи!
      Мы попрощались, и утром следующего дня я в первый раз в одиночестве (провожающие отсутствовали - Серега был на дежурстве, а водила из МАДИ, Александр, выгрузив меня, тут же уехал) мерил шагами зал шереметьевского аэропорта, ожидая посадку на франкфуртский рейс. До Нового, 94-го года оставалась всего несколько дней, а я так ни разу почему-то и не смог встретить Новый год в России.
      ПО СТРАНИЦАМ ПРОГРАММЫ "СИГНАЛ"
      В приложении к настоящей главе, я приведу тексты пяти песен Игоря Морозова, которые, на мой взгляд, наиболее ярко отображают широту его поэтического таланта. Навевающий грусть рассказ о короткой встрече с когда-то в довоенном прошлом любимой женщиной. Пронзительный по своему душевному проникновению крик памяти - "Полуночный тост". Игорь Морозов действительно русский Киплинг. У кого еще есть сомнения, пусть внимательно вчитается в строки песни "Ты по кромке ледника...". У Игоря есть и невоенные песни. Одна из них посвящена "малой родине" брата. А последняя из представленных в приложении песен относится уже к шуточному жанру. Она написана после Афганистана, в первые месяцы чеченской войны 95-го. Называется песня "Баллада о королевской блохе". Исполняется она на всем известный мотив, а посвящается Паше - человеку и "мерседесу".
      Игорь Морозов
      Здравствуй, это я...
      Здравствуй, это я. Прости, без приглашения,
      Но сегодня пятое, февраль.
      Я пришел тебя поздравить с днем рождения.
      Что? Давно не празднуешь? А жаль.
      Постоим немного у дверей,
      Я лишь на минуточку, прости.
      Так бывает в жизни у людей
      Вновь пересекаются пути.
      Дай я загляну в твои глаза.
      Помнишь, я когда-то в них тонул?
      Помнишь, как однажды нам разлуку нагадал
      Авиабилет Москва - Кабул?
      Сколько зим и сколько долгих лет,
      Если год за три пересчитать.
      Я не упрекаю. Что ты! Нет!
      Не имею права упрекать.
      Как живешь? Надеюсь, все в порядке?
      Замужем! Писали мне друзья.
      Помнишь, как однажды в нашем парке,
      Прятались под кленом от дождя?
      Я запомнил вкус того дождя
      На губах испуганных твоих.
      Не смотри тревожно на меня.
      Я от этих губ почти отвык.
      Очень изменился? Что же, может быть.
      Старит нас чужая сторона.
      Там живут, не прячась от судьбы,
      Потому до срока седина.
      Что тебе расскажешь о войне?
      Да надо ли рассказывать сейчас?
      В следующий раз я все скажу тебе,
      Если будет следующий раз.
      Счастлива ли ты? Вопрос из киноленты,
      Где героев сводит "хэппи энд".
      Так в кино, а в жизни - проездные документы.
      Снова на Кабул через Ташкент.
      Вон гудит таксист, не может больше ждать.
      Видно, мало дал ему на чай.
      Вот и все. Меня не надо провожать.
      Я пошел. Будь счастлива! Прощай!
      Полуночный тост
      Я поднимаю тост за друга старого,
      С которым вместе шел через войну.
      Земля дымилась, плавилась пожарами,
      А мы мечтали слушать тишину.
      Я поднимаю тост за друга верного,
      Сурового собрата моего,
      Я б не вернулся с той войны, наверное,
      Когда бы рядом не было его.
      Последние патроны, сигареты ли
      Мы поровну делили, пополам.
      Одною плащ-палаткою согретые,
      Мы спали - и Россия снилась нам.
      И сколько бы мне жизни ни отпущено,
      Куда бы ни забросила судьба,
      Я помню, как однажды друга лучшего,
      Свела со мной афганская тропа.
      На старой фотографии любительской,
      Еще после атаки не остыв,
      Стоим мы, два десантника из "витебской",
      Устало улыбаясь в объектив.
      И я смотрю на эту память прошлую,
      Свеча горит, и тает стеарин.
      Мы в день последний верили с Алешею.
      Тот день пришел... Я праздную один.
      А за окном ночная тьма колышется,
      Гляжу на фотографию, курю,
      И мне охрипший голос друга слышится:
      "Живи! А я прикрою, как в бою!"
      Рассвет встает над городом пожарищем,
      По улицам трамваями звеня.
      Я пью вино за старого товарища,
      А был бы жив, он выпил за меня.
      Ты по кромке ледника...
      Ты по кромке ледника шел, как по канату,
      Рвали тело на куски скальные клыки.
      Разглядеть старался мир в прорезь автомата
      И Аллаха самого цапал за грудки.
      Зло ты сравнивал с добром на весах Фемиды,
      Запах крови раздувал ноздри, как меха.
      От романтики дошел до слепой обиды
      И у смерти побывал в роли жениха.
      Воду пил из арыка пригоршнями полными
      И в желтушечном бреду материл весь свет.
      И накатывалась грусть ласковыми волнами,
      Когда с почтой получал тоненький конверт.
      Ты столетья отмерял тропами овечьими.
      Ты в обойму загонял сразу тридцать судьб.
      В умных книгах назовут буднями разведчика
      Этот пройденный тобой невозможный путь.
      Ты в миру старался жить, как тебе завещано,
      На людскую суету не хотел смотреть.
      Но тебя не излечить ни вину, ни женщинам,
      Ни работе, ни друзьям боль не одолеть.
      Ты по кромке ледника шел, как по канату,
      Рвали тело на куски скальные клыки.
      Разглядеть старался мир в прорезь автомата
      И Аллаха самого цапал за грудки.
      Вдоль Осетра-реки
      Вдоль Осетра-реки
      Камыши, камыши.
      И куда ни смотри,
      Ни души, ни души.
      Поворот-поворот,
      Перекат-перекат.
      От ворот - до ворот,
      Все река да река.
      Все куда-то течет,
      Сквозь года, сквозь века,
      За собою зовет
      В облака, в облака.
      Поворот-поворот,
      Перекат-перекат.
      От ворот - до ворот,
      Все река да река.
      А на том берегу,
      Где луга над рекой.
      Я когда то в стогу
      Целовался с тобой.
      И кружил небосвод,
      И шумела река.
      Поворот-поворот,
      Перекат-перекат.
      Сколько минуло весен
      С далекой поры,
      Когда жгли мы на плесе
      Ночные костры.
      Так к кому же зовет
      На свиданье река?
      Поворот-поворот,
      Перекат-перекат.
      Вдоль Осетра-реки
      Камыши, камыши.
      И куда ни смотри,
      Ни души, ни души.
      Поворот-поворот,
      Перекат-перекат.
      От ворот - до ворот,
      Все река да река.
      Поворот-поворот,
      Перекат-перекат.
      А до милых ворот,
      Все река да река.
      Баллада о королевской Блохе
      Жил-был король однажды,
      Он славный был король,
      Всегда страдал от жажды,
      Но трезв бывал порой.
      А средь его придворных,
      При нем Блоха жила,
      Министром обороны
      И маршалом была.
      Блоха была мужчиной,
      А это значит "был",
      Король его как сына
      Внебрачного любил.
      Он был отцом прогресса
      Вооруженных Сил,
      Любил он "мерседесы",
      А танки не любил.
      Еще любил он женщин
      Не старше сорока,
      Поскольку ствол без трещин
      Имел еще пока.
      И ставя спорт в начале
      Всех воинских наук,
      И в волейбольном зале
      Один он стоил двух.
      И лишь одно желанье
      Блохе мешало жить
      Все обмундированье
      У войска заменить.
      Немедля ни минуты,
      К работе привлекли
      Двенадцать институтов
      И двадцать шесть НИИ.
      И вот готова форма
      На вражеский манер:
      Не то геноссе Борман,
      А может, бундесвер.
      Образчик формы новой
      Напялила Блоха
      Убора головного
      Недостает пока.
      Тогда к себе портного,
      Зовет Блоха скорей
      И говорит сурово:
      "Папаху мне пошей!
      Такую, чтоб видали,
      Меня издалека
      И сразу узнавали
      Народы и войска".
      Но только дали маху,
      Иль так уж довелось,
      Баранов на папаху
      В столице не нашлось.
      Король Блоху, как сына,
      Похлопал по плечу,
      Мол, я твою кручину
      В два счета излечу.
      Собрал король министров,
      И внутренних и вне,
      И прочих организмов,
      Что жили в той стране.
      И, выпив пива кварту,
      Прищурив левый глаз,
      Он ткнул бутылкой в карту
      И огласил Указ.
      Мол, правит в регионе,
      Что я вам указал,
      Погрязший в беззаконье,
      Мятежный генерал.
      Ни нефти, ни баранов
      Короне не дает,
      И на мои карманы
      Предательски плюет.
      Мятежную столицу
      Извольте разорить,
      И моему любимцу
      Каракуля добыть.
      Взлетели самолеты,
      И танки поползли,
      И двинулась пехота
      На краешек земли.
      Долбили, как придется,
      И с неба, и в упор,
      Господь, мол, разберется,
      Кто вор, а кто не вор.
      И длится эта драка,
      И дням потерян счет,
      Но меха на папаху
      Не добыто еще.
      ПО СТРАНИЦАМ ПРОГРАММЫ "СИГНАЛ"
      В приложении к настоящей главе я хочу предложить вниманию читателя поэму полковника Виктора Верстакова "Прощайте, генерал". Две октябрьские 93-го года песни Виктора Глебовича. Песню "Война становится привычкой", написанную на афганской войне, еще одну песню, написанную совсем недавно и посвященную живым и павшим бойцам 345-го Баграмского ОПДП, а также шуточную - "Краткий курс новейшей истории Афганистана".
      Виктор Верстаков
      Прощайте, генерал!
      Прощайте, генерал, мы не были друзьями,
      Однажды сведены давнишнею войной,
      Среди афганских гор, в заснеженном Баграме,
      Где громче дизелей выл ветер ледяной.
      Я прилетел тогда издалека-далёка
      Вы помните второй несчастный батальон?
      Я приходил в себя, я выходил из шока,
      Еще не разобрав, где явь была, где сон.
      Подбитый вертолет, пике на пулеметы,
      Демидов, Маковей, фугасы, трассера,
      Отчаянный десант родной девятой роты,
      Посадка без колес, палатка, медсестра.
      Но дело не во мне, я даже не был ранен,
      Был просто потрясен и шоком свален с ног,
      Ведь я же их любил, погибших в Бамиане,
      Я видел, как их бьют,- и не помог, не смог.
      Потом ночной полет сюда, в Баграм, на базу,
      Где старые друзья, где новый командир,
      Где не знавали мы ни сглаза, ни указа,
      В молчании сходясь на поминальный пир.
      Короткие тосты, проглоченные слезы,
      Тушенка, хлеб, и спирт, и курево с "травой",
      Рисунок по стене - зеленые березы,
      И память, и надрыв, и радость, что живой.
      Вы, кажется, клялись врагам устроить "баню",
      Взять их укрепрайон и выжечь из пещер,
      Вы были новичком тогда в Афганистане,
      Еще не боевой, но русский офицер.
      Я утром улетел в Кабул попутным "Илом",
      Оттуда - на Шиндант и по земле - в Союз,
      И все же ни на миг душа не позабыла
      Баграмское тепло товарищеских уз.
      Вы прослужили там без малого два года,
      И старые друзья рассказывали мне,
      Вы были неплохой десантный воевода,
      Уклончивый в штабах и резкий на войне.
      Вы, правда, отомстить за павших не сумели,
      В чем вас и не виню, вам было недосуг,
      В те первые свои командные недели,
      Когда под свистом пуль все валится из рук.
      Потом опять Афган, на должности комдива,
      Я видел вас тогда, но лишь издалека,
      Вы были, может быть, немного суетливы,
      Сажая в самолет комиссию ЦК.
      Не насмехаюсь. Нет. Вы делали карьеру.
      Вы сделали ее по праву, генерал,
      Вы были боевым советским офицером,
      И я гордился тем, что вас когда-то знал.
      В 91-й год, в то проклятое лето,
      Вы брали Белый дом - и не рискнули взять,
      Присяге изменив, я еле верил в это,
      Хотя и понимал - устали воевать.
      Я знаю, что не вы задумали измену,
      Что дело погубил ваш зам по боевой,
      Что Болградский десант призвали вы на сцену,
      Где нужно рисковать сраженьем под Москвой.
      Не знаю ваших мук, душевного разлада,
      А может быть, и слез о гибнущей стране,
      Возможно, вы всерьез решили, что не надо
      Оружье поднимать на внутренней войне.
      Вам дали высший пост, и почести, и славу,
      Отняв свободу рук и ограничив власть,
      Вы запили в те дни, но пили за державу,
      Готовы устоять с ней вместе или пасть.
      Не доверяли вам ни справа и ни слева,
      Печатные тайком то льстили, то кляли,
      И вы уже порой не сдерживали гнева,
      Сжигая за собой мосты и корабли.
      В 93-й год, в ту проклятую осень,
      Опять на Белый дом судьба швырнула вас,
      И, не найдя моста, на роковом откосе
      Сползая по крови, вы отдали приказ.
      Стал черным Белый дом, и души почернели
      У всех, кого приказ повел в неправый бой,
      Я помню, как в тот день вы на огонь глядели,
      Я вам желал, чтоб вы покончили с собой.
      Прощайте, генерал, мне говорят - вы живы,
      Прощайте, генерал, я с вами был знаком,
      Когда в Баграме вы, по-воински красивый,
      Служили во плоти, командуя полком.
      Небольшое послесловие к поэме "Прощайте, генерал!"
      7 мая 1995 года я был приглашен в Академию бронетанковых войск на празднование 50-летнего юбилея командира Баграмского 345-го отдельного парашютно-десантного полка генерал-майора запаса Николая Ивановича Сердюкова. Там находился и Виктор Верстаков, и многие его друзья по Баграму - сам Сердюков, Демидов, Маковей, Хромов, Ким. На банкете в честь юбиляра отсутствовали только двое бывших и на тот момент пребывавших в добром здравии офицеров 345-го - Павел Грачев и его бывший зам по боевой, теперь уже покойный Александр Лебедь. Естественно, что разговор у нас зашел и о Павле Сергеевиче. Я помню, как генерал Сердюков в сердцах воскликнул: "Но ведь он же русский мужик, русский офицер! Как он мог?" Что можно было бы ответить на этот вопрос? Думаю, что тот, кто в новогоднюю ночь 95-го в Моздокской баньке позволял некоторым из своих холуев-генералов, присутствовавшим на праздновании дня рождения "лучшего министра обороны", поднимать тосты "за победу Сухопутных войск и за разгром ВДВ", когда в Грозном гибли целые полки и бригады, не был уже ни русским мужиком, ни тем более русским офицером. Прощайте, генерал! Я тоже когда-то был знаком с вами. Понять и простить октябрьский Белый дом я, может, еще и смог бы (все-таки политика), но гибель брошенных вами в Чечне русских парней никогда.
      Обнимись с друзьями боевыми
      Обнимись с друзьями боевыми,
      Фронтовик поймет фронтовика,
      Мы с тобой остались рядовыми
      345-го полка.
      Как мы были молоды в Баграме,
      Как свистели пули у виска,
      Как сверкало пламя, словно знамя,
      345-го полка.
      От Саланга и до Бамиана,
      Лезли мы по тропам в облака,
      Сквозь рассветы, алые, как раны,
      345-го полка.
      Павшие поймут однополчане,
      Мы сегодня выпили слегка,
      Слишком много горя за плечами
      345-го полка.
      Ну а те, кто предали нас ныне,
      Нас и все десантные войска,
      Мы их не простим уже во имя
      345-го полка.
      Воевали в дальних заграницах,
      И в Москву войдем наверняка
      Как в освобожденную столицу
      345-го полка.
      В русскую, советскую столицу
      345-го полка.
      Свои своих из-под брони косили...
      Свои своих из-под брони косили,
      Не хочется ни верить, ни служить,
      И все же без Москвы жила Россия,
      Без Армии России не прожить.
      Виновные ответят поименно
      За пулеметно-пушечный расстрел,
      Но наши офицерские погоны
      Господь еще снимать нам не велел.
      Грешны перед народом и державой,
      Пред верой и пред совестью грешны,
      И все-таки мы не имеем права
      Уйти до окончания войны.
      И пусть неувядаемым позором
      "Придворные" овеялись полки,
      Есть в Армии законы, по которым,
      Грехи смывают сами штрафники.
      Отныне не кричать: "Москва за нами!"
      Но, стиснув зубы, верить под огнем,
      Что русское простреленное знамя
      Мы все-таки поднимем над Кремлем.
      Нас опять предадут...
      Нас опять предадут и подставят под русские пули,
      Вас опять предадут и заставят стрелять по своим,
      Мы встречались как братья в Берлине, в Гаване, в Кабуле,
      А недавно в Москве расстреляли друг друга сквозь дым.
      Виноваты ли вы, виноваты ли мы - я не знаю,
      Выполняли приказы, себя не жалели в бою,
      Мы по жизни идем, как идут по переднему краю,
      Мы стоим за Россию, и значит, стоим на краю.
      Рвем погоны с плеча, поднимаем к виску пистолеты,
      Но куда нам уйти от армейской несчастной судьбы?
      Остаемся в строю, чтобы Русь отыскала ответы,
      Примеряя знамена на ваши и наши гробы.
      Нас опять предадут и подставят под русские пули,
      Вас опять предадут и заставят стрелять по своим,
      Мы встречались как братья в Берлине, в Ханое, в Кабуле,
      А в Москве, в октябре, расстреляли друг друга сквозь дым.
      Война становится привычкой...
      Война становится привычкой,
      Опять по кружкам спирт разлит,
      Опять хохочет медсестричка,
      И режет сало замполит.
      А над палаточным брезентом
      Свистят то ветры, то свинец.
      Жизнь, словно кадры киноленты,
      Дала картинку наконец.
      О чем задумался начштаба,
      Какие въявь увидел сны?
      Откуда спирт, откуда баба?
      Спроси об этом у войны.
      А хорошо сестра хохочет
      От медицинского вина!
      Она любви давно не хочет
      Ей в душу глянула война.
      Эй, замполит, плесни по малой,
      Теперь за Родину пора!
      Нам не спуститься с перевала,
      Который взяли мы вчера.
      Война становится привычкой,
      Опять по кружкам спирт разлит,
      Опять хохочет медсестричка,
      И режет сало замполит.
      Краткий курс Новейшей истории Афганистана
      Безусловно дали маху
      Мы десяток лет назад,
      Называя Захир-шаха,
      И "высочество", и "брат".
      Мы ему завод-плотину,
      Мы даем ему угля,
      Да, любили мы скотину
      Захир-шаха, короля.
      До зубов вооружили,
      Утопи его Харон,
      А вообще - неплохо жили
      С этим самым Захером.
      И, целуясь с господами,
      Тот, кто нынче выше всех,
      Заложил кирпич-фундамент
      Под Кабульский политех.
      Но история, как средство,
      Повесомей кирпича,
      Где Захир, где королевство?
      Только камень Ильича.
      Началась другая эра.
      Там, конечно, а не тут,
      Мы приветствуем премьера
      По фамилии Дауд.
      Сразу помощь предложили
      И деньгами, и трудом,
      Как с товарищем зажили
      С этим самым Даудом.
      Только снова дали маху,
      Сей революционер,
      Оказался братом шаха
      И агентом ФБР.
      Был он подлым и двуличным,
      А его же, как на грех,
      Целовал у трапа лично
      Тот, кто нынче выше всех.
      Но пришел конец Иуде
      Там, конечно, а не здесь,
      Вышли танки при Дауде,
      Нет Дауда - танки есть.
      И хотя мы рановато
      Взяли принца на штыки,
      Но целуем, словно брата,
      Нура Мура Тараки.
      Правда, дружит с Пакистаном,
      Книги пишет, грамотей,
      Из казны, как из кармана,
      Много хапнул на детей.
      И партийные разлады
      Непутево примирял,
      Расстрелял, кого не надо,
      Кого надо - не стрелял.
      Мы идейно с ним дружили,
      Но готовили полки,
      А вообще - неплохо жили
      С Нуром Муром Тараки.
      Дали орден, дали займы,
      И командовал сквозь смех:
      "Вира, Нур, мол!" или "майна"!
      Тот, кто нынче выше всех.
      Но, кромя СССРа,
      Был у Нура друг один,
      Мы приветствуем премьера
      По фамилии Амин.
      Задушил подлец подушкой
      Свово лучшего дружка,
      И зарыл Тарачью тушку
      Средь афганского песка.
      Мы, конечно, телеграмму,
      Мол, Амин Хафизулла,
      Мы не знаем вашей драмы
      И у вас свои дела.
      Но, согласно узам дружбы,
      Можем денег предложить,
      И военного оружья,
      Чтоб тебе спокойней жить.
      В общем, жили мы неплохо
      И с Амином до конца,
      Расстреляв его со вздохом
      Посередь его дворца.
      Сразу радио врубили,
      Мол, афганская земля,
      Про тебя мы не забыли,
      На Бабрака Кармаля!
      Правда, он буржуй прожженный,
      Парчамист и пустобрех,
      Но ведь рукоположенный,
      Тем, кто нынче выше всех.
      Под надежною охраной
      Посадили во дворце,
      Где сидел он вечно пьяный,
      С важной думой на лице.
      Окрестили его Колей,
      По фамилии Бобров,
      Войск прислали, чтобы вволю,
      Наломал в Афгане дров.
      Но другой, кто был всех выше,
      В нашей собственной стране,
      Весь, как говорится, вышел,
      И в Кремлевской лег стене.
      Мы порадовались с виду,
      Но задумались слегка,
      Может быть, без Леонида,
      Здесь не надо Бабрака?
      Долго думали, однако,
      Во все стороны паля,
      За Боброва, за Бабрака,
      За Колюху - Кармаля.
      Да к тому же пересменка
      Началась в родной земле,
      То Андропов, то Черненко,
      То "Пятно" сидит в Кремле.
      Мы для каждой той заразы
      Здесь ломали кучи дров,
      Дожидаяся приказа,
      Он пришел. Прощай, Бобров!
      Без подушки и без пули
      Тихо сделали дела.
      Глядь - уже сидит в Кабуле
      Особист Наджибулла.
      Правда, в университете
      Он учился на врача,
      И людей на белом свете,
      Часто резал сгоряча.
      Возглавляя орган ХАДа
      (Это ихний Комитет),
      Кого надо и не надо
      Всех отправил на тот свет.
      В остальном нормальный малый.
      Мы с ним многое смогли б,
      Да в Кремле "Пятно" восстало:
      До свидания, Наджиб!
      Отоварили "чекушки"
      И "афгашки", кто имел,
      В Хайратоне или в Кушке
      Очутившись не у дел.
      В общем, вышли из Афгана,
      Раз приказ дурацкий дан,
      Мол, зачем другие страны,
      Дома будет вам Афган.
      И живем отлично, что ты,
      Мы опять в родной стране,
      И трещим из пулеметов
      На гражданской на войне.
      Веселятся демократы,
      Президент кричит "ура!".
      А по-моему, ребята,
      "Шахануть" их всех пора.
      Необходимое пояснение к "Краткому курсу"
      Этот вариант песни - второй, написанный, а точнее, дописанный автором уже после вывода советских войск из Афганистана. Начальный же ее вариант фактически был создан по горячим следам 40-й армии, ибо полковник Виктор Верстаков оказался первым военным журналистом, спецкорреспондентом "Правды", прилетевшим в январский Кабул 80-го года. В первоначальном варианте "Краткого курса", после строфы "Правда, он буржуй прожженный", была такая концовка:
      И живем отлично, что ты,
      Мы с афганцами с тех пор,
      Мы их лупим с вертолетов,
      А они нас лупят с гор.
      Не дадим отныне маху,
      Только грустно, черт возьми,
      Что какого-нибудь "Шаха",
      Нет меж нашими людьми.
      Согласитесь, чтобы написать такие строки в начале 80-х, еще при жизни Леонида Ильича, нужно было обладать известной долей гражданского мужества. До сих пор удивляюсь, как Виктору Глебовичу удалось сохранить офицерское звание и партийный билет, а главное, не оказаться моим соседом по нарам. Он и сам удивляется этому не меньше меня. Я почти сразу выучил "Краткий курс" наизусть. И даже теперь, как и тогда, в начале 90-х, когда какой-нибудь запыленный от долгого хранения. "бывший советский диссидент" либо же здешний, западный, так сказать, "борец за права человека" пытается рассказать мне о том, как он протестовал против советского вторжения в Афганистан, я быстро обрываю его фразой о том, что уже хорошо знаком с "Кратким курсом новейшей истории Афганистана". А что до протестов... Вы, кажется, протестовали против советского вторжения в эту страну? Ага, значит, любите протестовать! Так, черт побери, протестуйте теперь против американского вторжения! Мы Афганистан тогда потеряли, а вы его теперь, похоже, нашли. Как это там, поговаривают, было написано на воротах вашего любимого концлагеря Дахау? "Каждому - свое"?
      Глава 9
      ET CETERA...
      ВЕРХНЯЯ ВОЛЬТА С ЯДЕРНОЙ ДУБИНКОЙ
      "Верхняя Вольта с ядерной дубинкой" - помнится, однажды именно такими словами охарактеризовал Россию один из подвизавшихся в Исследовательском отделе РС американских вояк, полковник Кларк. Думаю, что сей отставной офицер ВВС выражал не только свое личное мнение, но и мнение военного истэблишмента США, к которому принадлежал. "Vox populi...", если прибегнуть к известному римскому афоризму.
      Еще в бытность существования РС на территории Германии я задумался над одним интересным вопросом: почему США с такой настойчивостью предлагали и предлагают ядерное разоружение именно Советскому Союзу и России, а не Китаю, например, или Франции? Хорошо, пусть Франция на сегодняшний день партнер США по блоку НАТО, но ведь и Россия с официальным окончанием холодной войны, по крайней мере на словах, больше не рассматривается США как "вероятный противник". В отношении же Китая такого политического потепления не наблюдалось, тем более что США подозревали и подозревают Китай в передаче ракетно-ядерных технологий Северной Корее. Однако Китаю никто не предлагал разоружаться, равно как администрация США не особенно выражала беспокойство и по поводу так называемых аутсайдеров "ядерного клуба", таких, как Пакистан, Индия, Израиль, Южная Африка - стран, в той или иной степени находящихся в сфере американского влияния.