Зори над городом (Повесть о верном сердце - 3)

      И все-таки Кирилл прошелся в одну сторону, потом в другую. И, вернувшись к Грише, сказал коротко:
      - Действуй. Я покараулю, у меня глаз острей.
      Гриша торопливо обмакнул кисть в ведерко с клейстером, мазнул по стене, налепил листовку и осторожно провел по ней ладонью: бумага легла ровно, без пузырей, без морщин. Потрогал углы - и они не отстали, клейстер был хорош.
      - Сам варил, - не удержался от шутливой похвальбы Комлев. - Наша фирма известная.
      - Двинем дальше?
      - На воротах бы налепить...
      - Что ж, можно и на воротах.
      - "Что ж"! Там посажен сторож нехорош, вот тебе и "что ж"!
      Подошли поближе. В раскрытой настежь, тускло освещенной проходной будке сидел, утонув в пахучем тулупе, бородатый дядя вида дремучего, нелюдимого.
      Он не спал и, увидев прохожих, зашевелился и крякнул нарочито громко.
      Кирилл шепнул Грише:
      - Я его заслоню, а ты не зевай.
      Он подошел к сторожу вплотную и заговорил просительно:
      - Спичек, милый человек, не найдется? Мои отсырели...
      - Ишь ты, как я тебе мил стал! - пророкотал бородач. - Ну, не льни, не льни ты ко мне, ради бога! Некурящий я.
      Он вдруг с быстротой, которой от него и ждать было трудно, нырнул головой под локоть Кириллу - хотел разглядеть, что делает у ворот неведомо откуда взявшийся студент.
      - Отойди! - закричал он на Комлева, почуяв неладное. - Ты кто таков? Уходи отсюдова!
      - И до чего ты, дядя, зол!
      - Ты зато добрый! Мне, может, не до тебя сейчас. Мне, может, в обход идти по заводскому двору.
      Он повернулся к Комлеву обширной своей спиной, захлопнул дверь проходной будки, исчез.
      Кирилл сипло, приглушенно засмеялся:
      - Видал? Ну, друг, орудуй!
      Гриша наклеил две листовки на обе створы ворот и хотел было идти дальше, но в это время дверь проходной открылась, и сторож заорал на Комлева:
      - А ты все тута?
      - "Тута", - передразнил его Кирилл. - Ну ладно, не сердись, дядёк, спи спокойно. Только вот царство-то небесное не проспишь?
      - А оно мне покамест ни к чему - царство небесное. Ты уж сам к нему поторапливайся, коли охота пришла.
      - Ишь ты какой!
      - Да уж вот такой.
      - А сердишься зачем?
      - Время сердитое.
      - Давно на этом месте?
      - Второй год... Держи спички! - Сторож погремел коробком, протянул Кириллу.
      - А раньше ты, дядя, где работал?
      - Землю пахал. Пока было чего пахать.
      Кирилл, пряча лицо и спички от дождя, с трудом раскурил цигарку.
      Гриша молча потянул его за рукав.
      Комлев отмахнулся:
      - Погоди. Дай с человеком поговорить. А что, друг, сидеть тут, в будке-то, дело для тебя подходящее?
      - Оно бы подходящее дело... кабы время другое.
      - А что ж - время?
      Сторож помолчал.
      - Колышется народ, - заговорил он, осматриваясь по сторонам, хотя дальше двух шагов все равно ничего нельзя было разглядеть. - Колышется народ. Ровно река в ночь, в ненастье, - все бьет, бьет в берег... Боязно. И темно кругом. И что к чему, нам не видать.
      - Ой, не прибедняйся. Разглядишь небось.
      - Другой раз сижу я тут, сижу в своем тулупе, от тулупа псом несет: со второго года войны перестали нам бараньи тулупы выдавать, из собачьих шкур наладили выделывать... А кругом - глушь, ночь, тоска. И сам сидишь псом цепным. И вправду задумаешься: а не уйти ли мне с этой должности?
      - Нет уж, дядя, ты лучше не уходи.
      - Это почему ж?
      - Можно и на этом месте пользу оказать людям.
      Сторож вдруг вскинулся:
      - Ты мне, парень, крючки-петельки не закидывай! Проходи отсюдова!
      - Да чего ты, чудак, испугался?
      - Ты больно храбрый. А я опасаюсь. Сказал: боязно мне.
      - Чего ж опасаешься-то?
      - Мастеровому человеку, конечно дело, море по колено. А наш брат приучен опасаться.
      - Как это ты сказал: "колышется народ"? Верно! А тебе разве рука идти против народа?
      - Как же это можно: против народа?
      Где-то за мостом со злой тревогой засвиристел полицейский свисток.
      - Тикай отсюдова! - заорал сторож свирепо.
      ...Уже далеко от завода Комлев с радостным возбуждением проговорил:
      - Слыхал, Гриша, разговор? Народ-то колышется!
      24
      Сидел сдавший сменщику ночное дежурство сторож Иван Козлов у своего тезки и соседа - старшего дворника на подворье у Черной речки. Подворье было огорожено высоким забором; над забором торчала на шестах далеко видная вывеска: "Ч а й н а я и к у х м и с т е р с к а я Д. В. В а с и л ь е в а".
      - Гололед, - пожаловался тезке Иван Козлов. - Крепко гололед ударил после дождей. Я у самого твоего подвала чуть нос себе не раскроил. Видно, твой Дормидонт песочку - и того жалеет.
      - Выходит дело - жалеет.
      - На грош пятаков наменять норовит. Оштрафует его полиция - небось дороже песку встанет.
      - Не оштрафует. А и оштрафует - так на рубль. А он ей я так рубль дает. Околоточному прямой расчет целковый этот себе в карман положить, а про штраф не думать.
      - Околоточный... Ныне околоточный мне в рыло кулаком нацелил. Ну нет, на этот раз не достал.
      - За что ж это он?
      - Листы какие-то на заводских воротах вывесили. Должно быть, ночью. Что за листы - откуда мне знать? Я малограмотный.
      - Что ж, ты в эти листы так и не заглянул?
      - Говорю тебе: я малограмотный.
      Иван-дворник недоверчиво усмехнулся, погладил золотистую свою - во всю грудь - бороду.
      Гость вдруг рассердился:
      - Зачал бородищу утюжить! И ухмылочка эта твоя... Полгода прошло, как я тебя знаю, а понять до сих не могу, что ты за человек. Намедни про Сибирь мне чего-то толковать принялся: мужики, мол, там богаче наших живут. Да разве это мыслимо? Плетешь подчас несусветное. Сибирь потому и называется так, что хорошего там мало. Недаром же у нас на деревне ругаются: "сибирный ухорез".
      - Да ты ж не бывал в Сибири!
      - А ты бывал?
      - И я не бывал. А читать - читал.
      - "Читал"! Умником себя полагаешь. А гостя принять не умеешь. Скинул я с себя тулуп, а теперь чую: зябко. Вон сколько дров сложено в углу целая поленница, а подвал твой не топлен.
      - Его не натопишь.
      - Что ж, мне сызнова тулуп надеть? Да и домой топать?
      - Твоя воля.
      - Да я гостить к тебе, борода, пришел!
      - Гостю рад. Рассказывай, Иван, чего надумал. Не хитри.
      - "Не хитри"! Ты больно премудрый!
      - Рассказывай.
      - Чего рассказывать?..
      Иван Козлов засопел сердито, нахмурился. И не выдержал:
      - Утром прибежал этот... стрюцкий. Пальтецо коротенькое, шапочка маленькая, нос клюковкой. И - прямо ко мне: "Проспал, сукин сын!" А, думаю, это, значит, из-за тех листов, что на воротах... Я ему "Полегче, господин стрюцкий, времена ныне не те". - "Кэ-эк разговариваешь, морда?" А ты сам посуди, Иван: что я, на всех ночных прохожих должен кидаться? И так уж себя псом цепным понимать начал. Идут, скажем, сколько там их - двое или трое... Может - мастеровые, может - студент какой. Разве ж могу я знать, что у них на уме? Не могу. Сторож не для того поставлен, чтоб на людей собакой рычать. Верно?
      - Верно. Ну дальше?
      - Дальше заявляется околоточный. Рожа - с котел, красная, колером в малину ударяет. С простого напитку так и на морозе не краснеют, это он, значит, портвейн глушит. Или же мадеру. Ты как считаешь?
      - Да брось ты про мадеру! Дело говори.
      - А дело такое, что надумал околоточный кулаком мне под самый нос залезть. Кулак - в белой перчатке, а весит, надо думать, с пуд, не меньше. И вот уж не знаю, перчатку он пожалел или по глазам моим увидал - сдачи дам, - ну, только прошел мимо, в контору.
      - Неужто дал бы ты сдачи?
      - Дал бы! Пусть потом гонят меня в эту самую твою Сибирь... гиблый край!
      - Коли так, молодчина ты!
      - Вот уж сам не умею разобрать, кто я такой. Боязно мне. Вот тебе и молодчина!
      - Кого ж боишься? Околоточного?
      Иван Козлов, бормоча себе под нос, надел тулуп, взял в руку шапку - и не ушел, остался.
      - Боюсь от народа отбиться. И, как в темной воде, ничего мне не видать. Нет ли такой книжечки, чтоб от нее просветление в голове настало?
      - А говоришь - малограмотный.
      - По складам разберу. Может, и до сути бы дошел. Не сразу, так по прошествии времени.
      - А какой сути ты, Иван, ищешь?
      - Знал бы, так и тебя научил бы.
      Оба замолчали - и гость и хозяин.
      Иван-дворник призадумался: а давно ли и сам он сути вещей не знал? Занесло его буйным ветром из родной деревни в усадьбу помещика, барона Тизенгаузена, оттуда - в тюрьму, из тюрьмы - в лес. В лесу, у костра, и узнал он от своих людей - от русских и латышей - про самую суть... Взять бы огонек из того незабываемого костра, передать Ивану Козлову - неси дальше, свети людям!
      - Я с тобой как с человеком пришел толковать, посоветоваться! сердито сказал Козлов.
      - Человека узнать - пуд соли съесть надо.
      - Не успеешь.
      - Чего не успею?
      - Пуд соли со мной съесть. Время не позволит...
      Иван Козлов поостерегся, не договорил. Прост мужик, да не очень!
      - Нет у меня, тезка, такой книжки, - вздохнул Иван-дворник. Попытаться достать...
      - Вот! Где бы достать?
      - К Дормидонту в кухмистерскую студенты ходят... да нет, не доверятся они мне: слыхал, какая слава у старших дворников? В полиции состоят секретно, устные доносы в участок носят...
      - Говорят, - жарко зашептал Козлов, - главное дело - в студентах.
      - Студент без рабочего - ноль без палочки.
      - Как это? Ноль... Во-он, - протянул Козлов, - какие ты мне загадки загадываешь. Не хочешь, значит, открыться, попросту сказать.
      - А скажи тебе попросту, вот как про Сибирь я давеча сказал, ты опять в толк не возьмешь.
      - Ох, ты премудрый! Про Сибирь-то ты соврал - сам, видать, про этот край ничего не знаешь. Ну, а тут дело другого рода. Тут - рядом. Народ! Боюсь от народа отбиться.
      - А зачем тебе, чудак, отбиваться?
      - Вот я и думаю: уйду с цепной должности. Беда только, что староват я стал, тяжелое уж не подыму. В грузчики не гожусь. К станку нашего брата, гужееда, не пустят. Да и понимаю я в станках, как кошка в соленых огурцах.
      Сверху, по ступеням, грузно загрохотали подкованные сапоги, дверь в подвал растворилась, показалась голова Дормидонта Васильева, владельца подворья.
      - Беседуете? - ядовито спросил он, увидев, что старший дворник не один. - А я тебя искал, искал...
      Иван молча поднялся, надел полушубок, поверх него - холщовый фартук, нацепил на грудь бляху.
      - Ты, тезка, побудешь тут? - спросил он Козлова.
      - Побуду. Коли хозяин не забоится, что я скамью просижу.
      Ждал Иван Козлов долго. Надоело ждать - лег в тулупе на скамью и заснул.
      Проснулся он оттого, что кто-то настойчиво шептал ему в самое ухо: "Чего, чего... ничего!"
      Это дворник, вернувшись, чиркал спичкой, зажигал лампу.
      - Неужто вечер уже? - вскинулся спросонья Козлов. - Эх ты, мать честная, курица лесная!
      - Щи хлебать будешь?
      - Коли горячие, буду.
      Дворник достал с полки две оловянные тарелки, налил щей из принесенного котелка, положил ложки.
      - По-господски обедаешь: с тарелками. Щи-то хозяйские?
      - Хозяйские. У Дормидонта щи варят на совесть. А вот хлеба теперь не отпускает. Хлеб - свой!
      Поев щей, Козлов спросил требовательно:
      - Какой будет у нас с тобой окончательный разговор?
      Пропустив вопрос мимо ушей, дворник заговорил не спеша:
      - Слыхал я про один завод... Там мастер один, ну, прямо - жандарм. Надумал он в случае чего запереть мастеровых в цеху, пока полиция не явится. И замок даже заказал для этого, вроде лабазного. Зашумят, скажем, заводские ребята - может, начнут сговариваться того же мастера для науки на тачке вон вывезти, - а он загодя замок на ворота - и в участок. Знает, собака, что окна в цеху - под самой крышей, из них не выскочишь.
      - Вот такой же пес и у нас в сборочном цеху есть. Бывший унтер.
      - А что бы ты сделал, Иван, когда б увидел: вешает этот пес замок на цеховые ворота? И налаживает мимо тебя - в полицию бежать?
      - А что ж я могу сделать?
      - Ну, мало ли что...
      - То-то и дело, что мало!
      - Можешь, к примеру, выкрикнуть: "Мать честная, курица лесная"? Любимая твоя поговорка!
      - Могу. Да не стану.
      - Отчего?
      - Оттого, не к чему это. Да и дурнем себя выставлять не привык.
      - Да ты ж любишь это присловье - про курицу. Вот и давеча...
      - А поди ты, Иван, к черту! Ноги моей больше у тебя не будет!
      Козлов запахнул тулуп, плюнул в сердцах, пошел к выходу.
      - Ты ж хотел окончательный разговор со мной весть? - спросил дворник.
      - Да разве ж это разговор?
      - Самый настоящий, окончательный! Садись, слушай. Когда навесит на цех замок собака-мастер - ты первый это увидишь. Немедля иди к реке на пристань, там артель грузчиков работает. Как раз напротив вашего завода. Подойди к набережной, зевни этак в небо и протяни погромче: "Эх, мать честная, курица лесная!" Понял? Остальное уж дело не твое.
      - Во-он что! Это ты, значит, про наш завод...
      - Ну? Согласен? Не согласен, тогда помни: я тебе ничего не говорил, ты от меня ничего не слыхал.
      Козлов откинул полу тулупа, сел на лавку плотней, покряхтел:
      - Значит, отказался ты от затеи - пуд соли со мной раньше съесть?
      - Отказался. Правду ты сказал: не успею. Вот гадай теперь, Иван, отбиваться тебе от народа или нет.
      - Против народа мне никак нельзя, - прошептал Козлов.
      - Тогда сделаешь то, что я тебе велел.
      - "Велел"... Скажи на милость! "Велел"... И до завтрего подумать нельзя?
      - Нельзя. Давай ответ сейчас!
      Козлов расстегнул тулуп, опять застегнул. Покашлял, помолчал.
      - Ну, а потом? - заговорил он наконец. - Ну, закричу я эту... дурость, а потом куда ж мне?
      - А потом вернешься в свою будку, вот и все.
      - Это я могу. Это дело простое.
      - Давай руку. Верить тебе можно?
      - А уж это ты не к месту спрашиваешь. Ты меня угадал правильно, Иван.
      Уже у самого выхода Козлов прошептал:
      - А книжку мне найди для просветления ума. Без этого теперь нашему брату не обойтись - такое, видно, время наступило.
      25
      Кирилл Комлев в работе был горяч. Чуть потеплело (в Питере в ту зиму погода менялась часто), он скинул верхнюю одежду, стал на погрузку в одной рубахе. Потом присел на бревнышко - покурить. А через день слег в жару, у него начался бред...
      - Заболел наш удалец? - спросил Тимофей Леонтьевич, заглянув к Шумову.
      Шелягин заходил теперь к Грише хоть и ненадолго, но частенько. И каждый раз, будто мимоходом, ронял несколько слов - и прощался: некогда.
      Через неделю он сказал Грише о Комлеве:
      - Ин-флу-энция - вот какое ученое название! У Кирилла инфлуэнция. Пролежит еще несколько дней.
      Он поманил пальцем Гришу в свою комнату, присел там у самого окна и сказал вполголоса:
      - Садись, товарищ, поближе ко мне. Кстати - это будет подальше от двери: Марья Ивановна старушка безобидная, но все же... Ну, а Виктория та все равно не услышит. Из этого окна, - продолжал Шелягин, - хорошо виден завод, который тебе как будто немного знаком: на его воротах в ночь ненастную не так давно была вывешена листовка Петроградского комитета. Ничего, не удивляйся: мне о таких делах знать положено. Я, может, знаю даже, кто листовку налепил... Я как французская фирма синематографическая "Братья Патэ" - она пишет: "Все вижу, что есть, и даже то, чего нет", вот и я так же.
      - И то, чего нет, видите?
      - Обязательно. Вижу ясно то, чего в тебе еще нет, но будет. Помнишь нашу беседу: "продолжение следует"? Ну, теперь шутки в сторону, слушай внимательно. Дело, о котором я хочу говорить, было поручено Кириллу Комлеву. Но видишь, он лежит больной... А ждать нельзя. И взяться за это дело сейчас некому. Разве тебе только...
      - Я согласен! - сказал Гриша несколько громче, чем позволяли размеры комнаты.
      - Ну совсем как Кирилл Комлев: еще не знает, о чем речь идет, а уж "ладно, согласен"!
      Гриша смутился:
      - Конечно, это с моей стороны...
      - ...необдуманно. Ты сперва меня выслушай хорошенько, потом обдумай как следует со всех сторон и тогда уж скажи, сможешь ли, не побоишься ли...
      - Не побоюсь!
      - Опять двадцать пять! - уже с легкой досадой сказал Тимофей Леонтьевич. - А я вот боюсь. Не сорвешь ли ты всего своей горячностью?
      Гриша, побагровев, решил лучше помолчать.
      Тимофей Леонтьевич переждал немного, потом легонько шлепнул Гришу по макушке ладонью.
      Нехитрая как будто штука - а ведь это было самое подходящее, что мог в ту минуту сделать Шелягин: здесь была и любовная снисходительность к младшему, и ободрение, а вместе - и осуждение, грубоватое, но не обидное.
      Никому другому Гриша этого, положим, не позволил бы. Разве что отцу с матерью.
      - Познакомлю тебя с обстановкой на заводе, - как ни в чем не бывало заговорил Шелягин. - За время войны немало старых рабочих попали в окопы как запасные. Не прочь бы начальство и с другими так же разделаться, особенно с теми, кто построптивей, да, говорят, генерал Рузский с северного фронта первый запротестовал: как только появились в окопах питерские мастеровые да штрафные матросы из Кронштадта - "серая скотинка", - солдаты начали поглядывать как-то по-новому... А тут еще чуть южнее - латышские стрелки; те дерутся хорошо, да как бы у них винтовки не повернулись в обратную сторону - такое у них настроение... Короче говоря, мобилизовывать на фронт заводских рабочих перестали. Однако за это время набрали на завод кой-кого из деревни: народ пока что еще сырой. Но не в этом беда: сырое - высохнет. А вот пробрались кой-где к станкам сыновья лавочников, волостных писарей, трактирщиков: этим лишь бы от воинской повинности избавиться да начальству угодить. Я это тебе к тому говорю, что ничего особо серьезного на заводе провести сейчас не удастся: почва не готова. Что же можно сделать? Можно сделать небольшую пробу сил. С одной стороны, такая проба послужит школой для молодых рабочих из деревни. С другой - нельзя же без конца давать неприятелю потачку. Обнаглел неприятель-то. В сборочном цеху появился мастер, прохвост первостатейный. Надо ему укорот сделать - зарвался! Ему надо сделать укорот, а рабочим показать: вы - сила, не забывайте про это. Время трудное, жестокое, опасное, но вы - по-прежнему сила!
      ...Не один раз подходила Марья Ивановна к дверям - послушать: который уж час говорят о чем-то столь непохожие друг на друга жильцы, - говорят, а слов не разобрать...
      Дело, о котором с мельчайшими подробностями, предусмотрев решительно все, вплоть до мелочей, говорил Шелягин, показалось Грише чрезвычайно простым. Он даже разочаровался немножко: по тону Шелягина можно было ждать куда большего!
      Выйдет к грузчикам человек в тулупе, крикнет, зевнув: "Эх, мать честная, курица лесная!", и по этому знаку надо будет двум - трем грузчикам кинуться к заводу, сбить с ворот цеха навешенный мастером замок.
      - А остальное уж дело самих рабочих. Помни: как только замок собьете, необходимо вам с заводского двора уходить немедля. Не страха ради, конечно, а такая у нас сейчас тактика: сил попусту не тратить. Они скоро понадобятся. Понятно?
      - Понятно, - сказал Гриша, - все до конца понятно.
      - Все? А как ты на завод попадешь? Кто тебя туда пустит?
      - Ну... там сторож в проходной сидит. Мы с ним сладим! Справимся.
      - Со сторожем уже поладили: он грузчиков пропустит. Трогать его - ни в коем случае! А сборочный цех где? Знаешь?
      - Найдем.
      - Значить, искать будешь? Искать - время терять. А времени у тебя будет - секунды. Сборочный цех во дворе, второе здание слева. На нем ты и увидишь лабазный замок. Чем будешь сбивать замок? Ага, вот и выходит, что не все для тебя ясно. А кто с тобой пойдет? И сколько?
      Гриша подумал о Телепне и Кузнецове.
      - Я думаю, двое.
      - Дюжие ребята? - спросил Шелягин придирчиво.
      - Баржи грузить - приходится быть дюжим.
      - Опасаюсь одного, - сказал в заключение Тимофей Леонтьевич: погорячиться ты можешь. Погорячишься - все дело испортишь... Ну, положим, там, в сборочном цеху, есть товарищ один, Тулочкин. Ты его узнаешь: маленький такой, а усы громадные. Слушайся его во всем, слышишь?
      И еще раз подходила к дверям Марья Ивановна. И опять ничего не разобрала.
      Шелягин, проводив Гришу до порога своей комнаты, сказал:
      - Постой-ка минутку. Мой теперь черед книжки тебе давать.
      Он подошел к висящему на стене шкафчику, бережно вынул оттуда журнал в палевой обложке и протянул Шумову.
      Гриша прочел: "Русский паломник" и с недоумением посмотрел на Шелягина.
      Тот сказал таинственно:
      - Полистай, полистай!
      Григорий раскрыл журнал; текст начинался с проповеди какого-то протоиерея.
      - Полистай, полистай - дома у себя, - повторил Тимофей Леонтьевич, не ленись. Я так считаю, чтение это для тебя будет самое подходящее.
      Вернувшись к себе, Гриша сразу же начал листать "Русский паломник" страницу за страницей. В середину журнала была тщательно вброширована отпечатанная за границей работа Ленина "Что делать?".
      26
      Поначалу все шло так, как предполагал Шелягин.
      В морозный день вышел после полудня к пристани человек в тулупе, глянул в тусклое небо и, зевнув, пропел протяжно:
      - Э-эх, мать честная, курица лесная!
      Кузнецов знал обо всем заранее. Он сразу же ухватился за обрубок корневища, уцелевший на дубовом комле. Гриша взялся за другой конец дерева.
      - Не сдюжите, - засмеялся Телепень и засучил рукава. - Без меня вам не обойтись! А куда это вы, ребята?
      - Наших бьют! - сказал ему возбужденно Кузнецов. - Пойдем, Телепень, силу мерить!
      Телепня не надо было уговаривать.
      Втроем понесли они дубовый кряж - на рысях - к заводу.
      Сторож в проходной, увидев их, низко нагнулся, - не то искал потерянное на замусоренных половицах, не то просто прятал лицо - на всякий случай.
      Грузчики пробежали через проходную на заводской двор.
      - Налево, второй корпус, - почему-то шепотом сказал Гриша.
      И тут же услышал начальственный окрик:
      - Что за люди?
      Наперерез бежал к ним, выпучив глаза, мордастый мужчина в черной папахе, в коротком, крытом сукном полушубке с меховым воротником.
      - Эй, сторож! Сторож! Черт!..
      Не сговариваясь, Кузнецов и Шумов подскочили к нему, сбили с ног; мордастый заорал неистово.
      Кузнецов, прижимая его к мерзлой земле, пробормотал:
      - Карманы, карманы надо проверить, нет ли револьвера.
      Револьвера у мордастого (Гриша догадался, что это и был мастер сборочного цеха) не оказалось, а свисток был; Кузнецов отобрал его и швырнул подальше - к воротам.
      Телепень с Гришей подняли вдвоем дубовый кряж, подбежали к зданию цеха, где на тесовых воротах, на железном болту, висел огромный замок.
      Они высоко подняли кряж, раскачали... Ударили - и замок, сделанный на совесть, устоял! Грише с необычайной резкостью запомнилось косо, "елочкой", сбитые гладкие доски ворот с коричневыми глазками от соструганных сучков, массивный, похожий на рельс болт...
      Мастер в руках Кузнецова обмяк, запросился:
      - Братцы... я что ж... я человек подневольный!
      - Лежи смирно! - велел ему Кузнецов и бросился помогать Шумову с Телепнем.
      Теперь уже три пары сильных рук, подняв кряж, кинули его с размаху в дужку замка. Слышно стало, как за запертыми воротами цеха возник тревожный гомон...
      Мастер привстал, воровато оглянулся и со всех ног побежал к проходной будке.
      - Свисти! Подымай тревогу! - крикнул он, подбегая к сторожу.
      В эту минуту дужка замка от очередного - четвертого по счету - удара наконец отлетела, ворота распахнулись, из цеха с грозным гулом хлынула толпа рабочих.
      Один из них крикнул отчаянно:
      - Убежал!
      И тут произошло то, чего никто не ожидал.
      Вероятно, и для самого сторожа собственный его поступок был неожиданным: с испуганно-оторопелым видом он схватил в медвежьи свои объятия вбежавшего в проходную мастера и выволок его назад - на заводской двор.
      - Баранья голова, - потерянно бубнил сторож, - подумал бы толком разве можно против народа?
      - Товарищи! - приподнявшись на носках, закричал во всю силу низенький, коренастый мастеровой. - Соблюдай порядок! Не допустим самосуда!
      - Тачка где? - крикнул кто-то. - Тачку сюда живей!
      - А мешок готов?
      Мастер опять взмолился, лицо у него стало иссиня-белым, с черными крапинами на щеках.
      - Братцы...
      Низенький усатый мастеровой, разгоряченный, дыша тяжело, подошел к грузчикам:
      - За помощь, друзья, великое спасибо! Низко вам кланяемся! - Он и на самом деле скинул барашковую шапку, поклонился в пояс. - А теперь просим: не оставайтесь здесь более ни минуты.
      Гриша понял, что низенький был здесь вожаком.
      Двое рабочих с расторопной поспешностью и с таким видом, будто делали они это уже не раз, напялили на испуганного мастера белый мешок, должно быть, из-под муки.
      Гриша задержался всего на одну секунду - поглядеть, что будет дальше.
      Уже прикатили откуда-то одноколесную тачку - должно быть, она стояла где-нибудь наготове... Мастер с отчаянием забарахтался в мешке. На тачку, опершись рукой о плечо молоденького мастерового, вскочил низкорослый человек (это и есть Тулочкин, подумал Гриша) и необычайно сильным для его роста, далеко слышным голосом начал:
      - Товарищи! Доколе будем терпеть издевательство жандармского охвостья? Доколе...
      - Ну, брат, теперь ходу! - встревоженно сказал Кузнецов. - Теперь у них уж пошли дела свойские... Через пять минут прискачет полиция.
      Трое грузчиков через проходную вышли на площадь. Гришу удивило, что она оказалась безлюдной; только с самого ее края, поближе к Черной речке, сидели на корзинках три женщины, укутанные в теплые платки: должно быть, торговки печеными яйцами, оладьями - всякой снедью, которую разбирали у них по дороге на работу мастеровые.
      - Чисто сработано! - оглядываясь назад, похвалил Телепнев. - Фараоны поспеют как раз к шапочному разбору.
      Грузчики уже вернулись на пристань, когда через широко распахнутые ворота завода рабочие выкатили на площадь тачку с мастером: из завязанного мешка у него торчала только всклокоченная, с выпученными глазами голова.
      - Ты говорил, - закричал ему с яростью старый, седой рабочий, говорил, что ты - подневольный человек? Нет, ты не человек, коли своих продаешь!
      Тачку подвезли к глубокой сточной канаве, и уже раздавались шутки:
      - Эх, жалко - подморозило... А то бы мы тебе усы нафабрили.
      Отходчив русский человек - со смехом, с уханьем, с солеными присловьями мастера вывалили в канаву.
      И сейчас же раздался голос Тулочкина:
      - Товарищи! Все по местам! Наступит время, когда мы по-другому будем судить предателей рабочего класса! Это время не за горами... А теперь спокойствие! Все по местам.
      Заводские ворота медленно закрылись. Скоро площадь снова стала безлюдной.
      ...К мосту через Черную речку скакал на вороных конях отряд конной полиции.
      27
      С каждым месяцем становилось все голоднее. У Григория Шумова резко выступили незаметные прежде на круглом лице скулы. Костлявыми стали казаться широкие плечи. Но чувствовал он себя увереннее прежнего, как-то прочнее. Иногда сам себе удивлялся: словно стал он не бедней, а богаче.
      ...На всю жизнь останутся в памяти Григория Шумова ночные беседы с Тимофеем Леонтьевичем. Теперь он уже знал, что Шелягин связан с таинственным "комитетом", полным именем которого были подписаны расклеенные в памятную ночь листовки.
      А разве не стал он богаче от настоящей мужской дружбы с Кириллом Комлевым, которого еще в детстве любил как дядю Кирюшу, но только теперь разглядел его по-настоящему - человека большой душевной силы?
      Неожиданно смелые вопросы задает при встречах с Григорием Шумовым питерская швея Катя Трофимова, - не его в этом вина и не его тут заслуга: скорее всего, сказалось на Кате ее возникшее в добрый час знакомство с неизвестной Шумову мастерицей Натальей Егоровной.
      Перестал скрытничать и не совсем ясный для него Оруджиани.
      Широк мир, населенный друзьями Григория Шумова - и теми, которых он знает близко, и теми, кого он еще не успел открыть. А сколько новых людей ему предстоит встретить на своем пути!
      Столкнувшись с Шумовым под аркадами университетского двора, Оруджиани удивился:
      - Что с вами? Вы как-то изменились. Глаза стали шире...
      - Это, должно быть, оттого, что щеки подтянуло.
      - Возможно. А новости есть?
      - Какие же новости... - Гриша вспомнил свой разрыв с Барятиным. Одного друга я потерял, двух других нашел...
      - Так что, можно сказать, не в накладе? - сказал Оруджиани, с рассеянным видом оглядываясь. - Знаете что? Тут не очень подходящее место... Отойдем-ка в сторонку: мне надо сказать вам несколько слов. Помните об Озерках?
      - Помню.
      - А знаете ли вы, что в первый же день совещания в Озерках была принята прокламация к студенчеству? К нам с вами?
      - Нет. Не слыхал об этом.
      - Текст ее сохранился. Недавно нам удалось, правда довольно кустарным способом - на "студне", оттиснуть сотню экземпляров.
      Для Гриши не было секретом существование "студня" - полупрозрачной тугой массы, варенной на картофельной муке; исписанный литографскими чернилами лист бумаги накладывали на поверхность "студня", прокатывали сверху валиком - и после этого студень уже заменял литографский камень, на нем можно было заготовить сотню, другую листовок.
      - Вам передаст один экземпляр Веремьев. Близка годовщина расправы над думской пятеркой. Нам надо подготовиться...
      - Но ведь ноябрь давно прошел!
      - В ноябре был налет полиции на Озерки. А суд-то ведь состоялся позже, в феврале.