Зори над городом (Повесть о верном сердце - 3)

      Где же тогда выход?
      Может быть, в добрый час появился на горизонте курчавый незнакомец, предложивший ему "Наш путь"?
      Но стоило Шумову подумать об этом, как ему делалось не по себе. Ох, как не по себе!
      Но это ж можно преодолеть! Можно взять себя в руки.
      А прежде всего надо прочесть самый журнал.
      Не успел он, однако, перевернуть и первую страницу, как в комнату ворвался, не постучавшись, Самуил Персиц.
      9
      - Ну и в дыру ж ты забрался! Ничего лучшего не нашел? Ох! Дай одышаться. Насилу добыл твой адрес: эти чудаки в университетской канцелярии не хотели давать, еле уломал.
      - Что-нибудь срочное? - спросил Шумов, не очень-то обрадованный появлением Персица.
      - Едем к Ирине Сурмониной. У ней сегодня соберутся... Кстати, ты можешь оставаться в этой тужурке, ничего. Не стесняйся.
      Гришина тужурка была совсем новенькая. Он еще не успел как следует привыкнуть к ней и ловил себя на том, что иногда разглядывает свою фигуру в зеркале со вниманием, несколько излишним для серьезного человека.
      - Я очень тронут, - сказал он Персицу, как ему казалось, с ледяной иронией: - при твоем содействии я, кажется, получу лестную возможность попасть в великосветское общество?
      Собственно, поехать-то все-таки следовало бы. Если уж искать работу, то прежде всего надо встречаться с людьми. Надо завязывать знакомства. Нельзя же ждать, что все тебе поднесут готовеньким (при появлении подобных мыслей Гриша обычно начинал казаться себе человеком необыкновенно хитрым и оборотистым).
      - Не ершись, пожалуйста! Соберутся очень милые люди. Я прочту свою поэму...
      Эти слова сразу же отбили у Шумова всякую охоту ехать куда бы то ни было вместе с Персицем.
      - Нет, не могу. Сегодня мне надо подзаняться. Теорией статистики.
      - Слушай! Я же обещал.
      - Что ты обещал? Кому?
      - Да Ирине Сурмониной! Кому же еще? Ну и характер у тебя!
      - Вот я со своим характером и останусь у себя дома, на Черной речке.
      - Черт меня толкнул сказать ей о тебе! Она почему-то уцепилась: "Сэм, привезите его ко мне". Ну, Ирина Сурмонина имеет право быть капризной.
      - Допустим. Но я-то тут при чем?
      Уже начинало темнеть, и Гриша отыскал спички, снял с лампы стекло.
      - Что ты делаешь?! - закричал Персиц.
      - Лампу зажигаю.
      - Оставь! Не надо! Мы сейчас едем.
      - Чудак, да зачем я тебе понадобился? Что, на мне свет клином сошелся, что ли?..
      - Ты мне не нужен! Я теперь понял это. Не нужен ты мне. Но она велела.
      - Не поеду.
      - Не поедешь?
      - Нет.
      У Персица лицо покрылось красными пятнами. Он принялся так кипятиться, так бегал по комнате, так расстраивался, от просьб переходил к брани, что Гриша наконец не вытерпел:
      - Черт с тобой, едем. Но имей в виду: это только в угоду твоему ангельскому характеру.
      Недовольные друг другом, они молча отправились к трамвайной остановке.
      Персиц было заикнулся о лихаче - нужно спешить, они опаздывают...
      Но вдали уже показались огоньки - красный и зеленый; это знакомая Шумову "четверка" повернула на Малый проспект.
      - Вот наш лихач! - сказал он сердито, вскакивая в трамвай на ходу.
      Персиц прошел в вагон, а он остался на задней площадке.
      Промелькнули Малый проспект, Средний, Большой, показалась Нева. Уже светились в тумане фонари на баржах.
      Досада у Шумова постепенно проходила.
      На кого досадовать? На Персица? Но тот ведь не хотел ему зла, наоборот. Самуил все что-то строит из себя, теперь вот про эту Ирину трещит без конца. Все это чепуха, конечно, сплошные выдумки.
      А не сыграть с ним штуку? Незаметно выскочить на остановке, да и пойти куда глаза глядят...
      Но Персиц как будто угадал его думы, протискался к нему из вагона и стал рядом.
      Настроение у него тоже, видимо, изменилось.
      Через некоторое время он проговорил виновато:
      - Нам здесь выходить.
      Ирина Сурмонина приняла их, на Гришин взгляд, невежливо: полулежа на кушетке и даже не приподнявшись гостям навстречу.
      Это была полная блондинка с серыми, слегка выпуклыми глазами и с белым, очень белым, молочного цвета лицом. А больше ничего особенного в ней не замечалось.
      Гришу удивил ее наряд: не платье, а какое-то одеяние, необычайно широкое, затканное золотистыми лилиями, подпоясанное шелковым шнуром с кистями; кажется, такая одежда носила название хитона.
      Удивительной ему показалась и манера Ирины Сурмониной здороваться она протянула ему левую руку, хотя правая у ней ничем не была занята. На всякий случай он тоже подал ей левую руку.
      Самуил сразу же забегал по комнате, начал говорить о своих замыслах, о поэме, голос у него звучал глухо - это всегда с ним бывало, когда он волновался.
      Не слушая его, Сурмонина пристально разглядывала Гришу.
      Смутить его хотела, что ли?
      От одной этой мысли он сразу ожесточился и почувствовал, что привычная застенчивость, которую ему так старательно приходилось скрывать от постороннего глаза, исчезла бесследно.
      Он огляделся по сторонам, куда бы сесть. Вместо обыкновенных, человеческих стульев здесь стояли какие-то мягкие табуреточки, крытые полосатым шелком. На одну из них он и уселся, не дожидаясь приглашения; Самуил при этом страдальчески поморщился.
      Прямо перед Гришей висел портрет мужчины с непреклонным выражением бритого лица. Он узнал в нем известного киноактера Мозжухина.
      В углу стояло пианино, на выступе камина белели статуэтки, - судя по всему, квартира была богатая.
      Ирина Сурмонина вдруг вскочила с кушетки и весело захлопала в ладоши.
      - Да ведь это он! - закричала она со смехом.
      - Ириночка, объяснитесь, - озадаченно сказал Персиц, прерванный на полуслове.
      - Я глядела, глядела... Он! Кто бы мог подумать? Правда, вы, Сэм, говорили: Шумов Григорий. Но мало ли Шумовых на свете. Вырос-то как! И все такой же сердитый.
      - Ириночка, объяснитесь.
      - Сейчас, Сэм, умерьте свое любопытство. Что вы меня не узнали, Шумов Григорий, это понятно - наша сестра меняется быстрее, чем ваш брат, - но фамилия-то моя разве ничего вам не говорит?
      Поглядев на растерянное Гришино лицо, Сурмонина с хохотом упала на кушетку.
      Смех так ее одолел, что она даже слезинку смахнула с ресницы мизинцем.
      - А "Затишье"-то неужто забыли? - еле проговорила она, захлебываясь смехом. - Ксению Порфирьевну? Маму мою?
      - "Затишье"? - воскликнул Гриша. - Перфильевна!
      Какая-то тень мелькнула в выпуклых глазах Сурмониной. Она перестала смеяться:
      - В просторечии - Перфильевна. Аксинья. Это вы запомнили. Как же фамилию-то забыли?
      - А я никогда ее и не знал. Все, бывало, "Перфильевна" да "Перфильевна".
      - Мило!
      Ирина Сурмонина закинула руки за голову, глубоко вздохнула:
      - Боже мой, как все это живо в моей памяти! Все, ну решительно все помню... И как вы вдвоем с другим мальчишкой, маленьким латышом, пугали нас с сестрой. И как вы сломали нашу игрушку - коня на колесиках...
      - ...и как нас обоих драли за это.
      - И как вас драли.
      - Ничего не понимаю! - запротестовал Самуил.
      - Подождите, Сэм. У вас, Шумов, в Петербурге никого нет? Вы когда приехали сюда?
      - В августе.
      - Придется вами заняться. Вы, я вижу, медведь порядочный, но мы вас приручим. Правда, Сэм?
      - О, стоит вам только захотеть, Ириночка! Но ради бога, посвятите же меня. Какие-то тайны мадридского двора.
      - Никаких тайн. Мы с Шумовым росли по соседству. Потом потеряли из виду друг друга. Впрочем, позвольте-ка! - Она погрозила Грише пальчиком. Одна тайна мне вспоминается. И оч-чень романическая. И так как это тайна, то вы, Сэм, лучше подите-ка к пианино, сыграйте нам что-нибудь!
      - Но...
      - Сыграйте!
      Самуил обижедно сел за пианино и нехотя стал перебирать клавиши.
      - Тайна касается наших предков, - заговорила Сурмонина вполголоса. Преданья старины глубокой... Сэм, играйте как следует! Не подслушивать! Преданья повествуют о том, как пламенная, возникшая на заре юности и, говорят, взаимная любовь двух наших предков, вашего батюшки и моей мамы, сменилась, по велению судьбы, неугасимой и опять-таки обоюдной ненавистью. Ну чем не роман! Я еще совсем маленькая была, когда - конечно, в отсутствие матери - тайна эта обсуждалась у нас на кухне шепотком, но с большим увлечением, как и полагается обсуждать чужие секреты женщинам... Женщин было четверо: кухарка, горничная и мы с сестрой. А вы разве не слыхали про эту романическую историю?
      - Я на вашей кухне не бывал.
      - О, какой серьезный! Вы, должно быть, марксист.
      - Недостаточно образован для этого.
      - Терпеть не могу марксистов! И вообще политику. Сэм, тайны кончились, подите сюда. Как вы в прошлый раз сказали о политике?
      - Она удел людей ограниченных.
      - Это, положим, не ваше изречение...
      - Ириночка!
      - Но все равно, неплохо сказано. Ненавижу политику. Из-за нее чуть не погибла моя лучшая подруга... Ах, Люська, Люська, дура несчастная! Это она с "серыми" связалась. Что глядите? "Серые" - это эсеры, по созвучию; конечно, глупо. Когда все считали, что Люся умрет, главарь "серых" прислал записку: "Бог поцеловал ее в душу". Лучше бы бог его самого поцеловал!
      - Надо уважать чужие убеждения, Ириночка. При всей их ограниченности...
      - Ах, молчите, Сэм! Убеждения! Вы думаете, у Люси были политические убеждения? Ерунда. Уж я-то ее лучше знаю.
      Сурмонина вдруг забеспокоилась, начала шарить по кушетке рукой, нашла у себя за спиной зеркальце, глянула в него, отложила, задумалась о чем-то... И вдруг накинулась на Шумова:
      - Может быть, вы все-таки скажете что-нибудь? Может быть, вы спросите, кто такая была моя подруга, Люся Дзиконская?
      - Дзиконская? Не дочка ли полицмейстера?
      - Да. Дочка полицмейстера. Палача народа. Я и забыла, что вы из тех краев. Значит, осведомлены?
      - Слышал стороной, что она застрелилась.
      - Стрелялась. Но осталась жива. Главарь "серых" поторопился со своей запиской. Теперь врачи посылают ее в Каир. Идиоты! Какой там еще Каир во время войны?
      - Но я слышал, - несмело вмешался Персиц, - можно и в Крым... в Симеиз, например.
      - Только не осенью. И не зимой. Что же, до весны ждать?
      Она помолчала, снова взяла в руки зеркальце, повертела его, отшвырнула. И опять рассердилась:
      - Однако вы собеседник не из завидных, Григорий Шумов! Уж придется мне занимать вас умным разговором. О чем мы? Об убеждениях... Вы думаете, Люсе Дзиконской нужны были эти самые убеждения? Как же! Ей до интересов народа - или, как там еще говорят господа политики, до борьбы рабочего класса - такое же дело, как мне до китайского императора! Можете мне поверить, Шумов Григорий!
      - А я верю.
      Сурмонина зло захохотала:
      - Он, видите ли, верит! Осчастливил! Чувствительно вам благодарна.
      - Не стоит благодарности.
      - Слушайте, вы что, подрядились злить меня? Смотрите, поссоримся!
      - Нет, не поссоримся.
      - Откуда такая уверенность? Не знаете вы еще меня!
      - Да я встану и уйду. Вот ссоры и не будет.
      Сурмонина поглядела на него с интересом:
      - Э, да вы, значит, дядя характерный. Ну, не сердитесь на меня. Я шалая, вам ведь Сэм, конечно, уже сплетничал обо мне...
      - Ириночка!
      - Нет, Сэм, вы сплетник, я знаю. Но вернемся к серьезному разговору. Можете вы, Шумов, представить себе, что человек способен убить себя только потому, что жаждет жизни яркой, необыкновенной, такой, чтобы сгореть, как в огне? Нет такой жизни, - ну, тогда смерть. Добровольная смерть - это тоже ведь необычный жребий. Будут потом говорить, жалеть, плакать, преклоняться перед непонятым страданием... По выражению вашего лица, Шумов, я вижу, что эта тема вам не нравится... Ну, тогда переменим ее. Сэм, помогите переменить тему!
      - Готов, Ириночка. Не лучше ли нам, в таком случае, вернуться к истокам нашей беседы?
      - Какие там еще истоки!
      - Насколько я уловил, вы и Шумов встречались во времена незапамятные?
      - Это для него те времена незапамятные, а я все помню. Чтобы удовлетворить ваше любопытство, Сэм, сообщаю: отец Шумова был садовником в имении моей матери. В остальном разбирайтесь сами.
      - Что ж, я разберусь. Кстати, тут и будет поворот разговора в другую сторону, по-моему, очень интересную. Вот мы случайно собрались вместе. Вы - дочь помещика. Я - сын негоцианта...
      - Какой изысканный термин!
      - Вы кубок с ядом! Ну хорошо - купца, сын купца. У Шумова отец, можно сказать, деревенский пролетарий. Женя Киллер, которого мы ждем, - сын генерала. И что же? Разве это помешает всем нам вместе наслаждаться красотой, поэзией, музыкой...
      - Кстати, о музыке. Сыграйте что-нибудь. Ну-ну, не ленитесь.
      Самуил поглядел на Сурмонину с мольбой, но ослушаться не посмел, вернулся к пианино.
      "Как она им командует, однако! - невольно подумал Гриша. - Совсем скрутила!"
      Персиц обеими руками взял несколько аккордов.
      Ирина Сурмонина переждала немного, потом, полузакрыв глаза, начала декламировать нараспев под музыку:
      Призрак туманный, безвинно жестокий,
      Ты проходишь покорно и сонно,
      Роняя пепел сожженных мгновений
      С твоих дымных тканей скользят опьяненно
      Цветы былого, цветы неживые...
      Она читала долго.
      Персиц поглядывал на нее искоса, с опаской, стараясь подбирать аккорды в лад ее тягучему голосу.
      Стихи были незнакомые Грише: цветы и призраки... призраки, увенчанные цветами...
      "Встану сейчас и уйду без дальнейших разговоров! - Шумов начинал уже сердиться. - Сперва сплетни о "предках", потом несусветная чепуха о политике, о самоубийстве, теперь стихи какие-то мутные. Вот такие особы, наверно, и называются истеричками".
      - Нравится вам, Шумов? - прервала чтение Сурмонина.
      - Нет. Мутные какие-то стихи.
      - Вино поэзии всегда мутно! - патетически провозгласил Персиц.
      - Например, у Пушкина?
      - Ах, Шумов, ведь Пушкин - это же хрестоматия! - Сурмонина посмотрела на Гришу с каким-то даже сожалением.
      Сразу же ощетинившись от этого взгляда, он приготовился к отпору, но тут раздался звонок, Сурмонина предостерегающе подняла руку:
      - Явились наконец!
      И в комнату вошли два молодых человека, чем-то неуловимо похожих друг на друга.
      10
      Поздоровавшись с хозяйкой, они остановились перед Гришей и не поклонились, а резким движением уронили головы. Очевидно, здесь были какие-то свои правила обхождения.
      Один из молодых людей назвал себя:
      - Киллер.
      Другой пробормотал что-то невнятное.
      - Принесли? - капризным тоном спросила Сурмонина.
      - Вот! - Киллер победоносно потряс над головой журналом, на обложке которого чернели буквы, падающие лестницей вниз.
      - Сперва будем слушать поэму Сэма или займемся новинкой? - спросила Ирина и сама себе ответила: - Сэма - под конец, на десерт. Читайте, Женя!
      - Принято к исполнению. - Киллер развернул журнал и начал читать стихи, подвывая на середине строк.
      Сперва Шумов удивился: подобного издевательства над здравым смыслом ему еще не приходилось встречать.
      Поял петел Петра.
      Предал камни навек...
      Чубурухнуть пора
      Имярек!
      Рифмованная бессмыслица оказалась довольно однотонной, хотя Киллер некоторые строфы читал тихо, а другие - выкрикивая с пафосом:
      Жернова, как ни кинь,
      В рот не суй. Пинь пинь, пинь!
      Гриша постепенно перестал следить за чтением. Чтобы занять себя хоть чем-нибудь, он начал украдкой разглядывать гостей Сурмониной.
      Оба молодых человека были не на много старше Гриши, может быть, года на два. Оба были невысокого роста, но стройненькие. И очень изящные. Куда там Самуиловой визитке против их пиджаков с великолепными шелковыми отворотами (это, должно быть, и есть смокинги, подумал Гриша), с белыми хризантемами в петлицах. Но не это делало их похожими друг на друга. А что же?
      ...Бывают такие комнатные собачки, чистенькие, аккуратненькие и не внушающие доверия. Не то что честный дворовый пес с открытым и мужественным видом отважной своей морды. А вот такие глядят умильно, а отвернись - очень свободно могут цапнуть за ногу, особенно если есть надежда, что это пройдет безнаказанно.
      Бог знает, какая ерунда лезет в голову; Гриша, не зная, чем бы развлечься, взял в руки статуэтку с каминного карниза. Это был желтоволосый амур, тащивший под мышкой огромное пурпурное сердце, бедняга прямо-таки надрывался, ноша ему оказалась не под силу. Забавная вещица.
      - Смешно? - строго спросила Сурмонина. - Вам, Шумов, эти стихи, вероятно, кажутся бессмыслицей?
      Гриша поставил амура на место:
      - Нет, почему же. Там есть строки, полные глубокого смысла. Жернова, действительно, как ни кинь, в рот не суй.
      - Коллега, может быть, незнаком с футуризмом? - спросил Киллер.
      Он снисходительно посмотрел на Гришу сверху вниз - это ему удалось, потому что он читал стихи стоя, а Гриша так и остался сидеть на низеньком и очень неудобном пуфе.
      - Представьте себе, немного знаком. Это не меняет моего отношения к мысли о том, что жернова в рот не суй.
      У Персица лицо стало несчастным. Он, конечно, уже раскаивался в том, что привел сюда Шумова.
      Киллер вопросительно посмотрел на Ирину Сурмонину. Та еле заметно кивнула ему головой, и он начал не торопясь, посасывая губами, почему-то хмыкая, покашливая, и все время оглядываясь по сторонам:
      - У Федора Сологуба мне рассказали: на вернисаж, э-кхм, новой живописи пришел один... э-э, пейзанин. Одет традиционно: лапти, армяк. Думали: возможно, стилизован под мужичка? Э, нет - настоящий сермяжник, натуральный, без притворства. Художник, который на вернисаже объяснял содержание картин, прямо-таки оказался в тупике: ну как такому дяде что-нибудь растолкуешь? Там была одна картина - круг из золотой бумаги, перечеркнутый черной линией, потом - треугольник рядом; подпись "Наполеон"... Пока, однако, художник раздумывал, мужик вдруг как зевнет во весь рот: "Чаво там толковать, ето нам знакомо, неоимпрессионизм, и боле ничаво".
      Ирина искоса поглядела на Гришу и отвернулась.
      "Это они про меня". Гриша, сообразив это, даже не рассердился:
      - Значит, художнику все-таки приходится объяснять содержание таких картин?
      - Приходится ли художнику... э-э... объяснять? - Киллер пожал плечами. - Да это его обязанность!
      - Но обязанность вызвана, должно быть, тем, что картины публике непонятны?
      - Речь идет, - вмешалась Ирина, - об искусстве для избранных. Во всяком случае - не для толпы. Не для масс.
      - Массы - горы шлаку, - воскликнул Персиц, - творческая личность, художник, поэт - это алмаз.
      - Ты, Самуил, алмаз?
      - Ну к чему это! - нервно прикрикнула Сурмонина.
      - Вы правы. Это ни к чему, - сказал Шумов. - Прощайте!
      Закрыв за собою дверь, он решил про себя, что больше сюда не вернется.
      11
      - Вас прислал шах, но не персидский?
      Статный, румяный, кареглазый здоровяк в косоворотке с вышитым воротом приветливо улыбался.
      Это был тот самый добрый молодец, которого Гриша заприметил когда-то в университетском коридоре.
      Улыбка его отличалась необычайной привлекательностью: открытая, дружелюбная; зубы сияли чистым, влажным блеском, один к одному, ровные, белые, под стать алым губам, чуть оттененным молодым пушком.
      Он, должно быть, нравился всем окружающим, и сам, надо думать, хорошо об этом знал.
      - Какой шах?
      - Не персидский! Мы с ним однокашники по гимназии. Учитель русского языка вызывал его к доске не иначе, как "Шах, но не персидский". Так мы и привыкли его звать Шахно-Неперсидский. Я имею в виду милейшего Семена Шахно - ведь именно он направил вас ко мне? Вас зовут...
      - Григорий Шумов.
      - А меня Борис Барятин. Присаживайтесь-ка на этот, считаю долгом предупредить, довольно хилый стул.
      По всем признакам, помещение редакции "Нашего пути" служило одновременно и складом изданий, и конторой, и, судя по стоявшей в углу койке, чьей-то спальней.
      Половина комнаты была завалена перевязанными бечевкой кипами журналов в уже знакомых Грише сереньких обложках.
      - Итак, - сказал Барятин, - возьмем сразу быка за рога. Кое в чем вы можете довериться моему опыту. Я ведь сам немало погранил тротуары с "Нашим путем" под мышкой. Но теперь меня повысили: по должности я, можно сказать, ваше начальство - управляющий главной конторой нашего незаурядного издания.
      Он снова жизнерадостно засмеялся как видно, подшучивая и над своим званием и над журналом и приглашая Шумова последовать своему примеру.
      Смех нового знакомца был так заразительно весел, что Григорий Шумов невольно улыбнулся ему в ответ.
      - Ну вот, теперь все в порядке! - объявил Барятин. - А то я уже опасался, - какой, дескать, хмурый мужчина. В нашем деле нельзя быть хмурым. Нужен оптимизм самого высокого давления. Всегда приходится быть в хорошем настроении... Вам Шахно, конечно, уже говорил: многочисленные кафе на Невском - вот где ключи к вашим будущим финансовым победам. Опять нахмурился! Не нравится? Эх, друг милый! Знаете, с кого нам надо брать пример? С мальчишек-газетчиков. У них цель - дневной заработок. А у нас? Тоже. И посмотрите, как они расторопны, находчивы, резвы. Им все равно, где продавать, что продавать.
      - Ну, знаете ли, "где", это еще туда-сюда, а "что" для нас, по моему, не все равно. Я, между прочим, нашел в "Нашем пути", в последнем номере, очень стоящую заметку о положении работниц на фабрике "Лаферм". Вполне приличная заметка.
      - Да? - заинтересованно спросил Барятин. - Не читал. На мой взгляд, журнал как журнал. Создан для прокорма нищей студенческой души. Но если вам нравится, тем лучше. Тогда с богом! Не вздумайте, однако, отправиться куда-нибудь на Выборгскую сторону. Да и на Васильенском острове вы сбудете за день пяток экземпляров, не больше. Держитесь района поближе к Невскому. И хоть вы и поморщились, но запомните: сияющие огнями вечерние кафе - вот где золотые россыпи. Там иногда с трехрублевки не берут сдачи...
      - Послушайте! - Шумов вскочил, хилый стул полетел в сторону.
      - ...не берут, приходится чуть не силком всучивать, - спокойно продолжал Барятин. - А лучше всего вот как делайте: положите без долгих разговоров сдачу на столик и продолжайте свой рейс. Экий вы, однако, норовистый! Теперь сторона чисто деловая. Залога мы не берем, все построено на товарищеском доверии. Нераспроданные экземпляры возвращаете на склад без всякого для себя убытка. Подходит? Тогда берите под отчет вот эту кипу - в ней ровно сто экземпляров "Нашего пути", - и ни пуха вам ни пера. Вопросы есть?
      - Вопросов нет, - упавшим голосом ответил Григорий Шумов, взял перевязанную бечевкой толстую кипу журналов и вышел из редакции - она же контора, она же редакция, она же склад изданий, она же холостяцкая студенческая спальня.
      ...И начались муки Григория Шумова.
      Наступили дни, когда душа его с самого утра наполнялась чувством едкого стыда.
      Он думал - пройдет неделя, другая, он привыкнет. Нет, не привык.
      Он уговаривал себя - разве новое его занятие зазорно? Другие люди, может быть, подостойнее его, зарабатывают же таким путем свой хлеб! Он ругал себя: чистоплюй, аристократ! Ничего не помогало.
      Щеки его уже заранее, еще задолго до того, как он появлялся со своей кипой на улице, начинали лихорадочно гореть. Да что щеки - пылали уши и, казалось, даже глаза. По крайней мере, они совсем смутно различали в табачном чаду кафе невнятицу чьих-то лиц, влажный мрамор столиков...
      Не выдержав, спотыкаясь на крутых ступеньках (кафе, как правило, помещались в полуподвальчиках), он выскакивал стремглав на волю, бежал куда-нибудь за угол и там принимался горько укорять себя: опять не выдержал!
      С наступлением вечера тротуары Невского густо заполнялись праздной толпой.
      Скользили по торцам блистающие лаком автомобили французских, итальянских, американских фирм, - число их во время войны заметно возросло.
      В быстроте с ними успешно соперничали лихачи: протянув вожжи струной, неистово прорезая воздух жеребячьим "э-эгись!", кучера пускали коней вихрем, только брызги летели во все стороны...
      Так вот для чего, оказывается, нужны длинные - по ступицы - сетки на рысаках: чтобы комки грязи (а зимой - снега) не попадали случайно в богато одетых седоков.
      Гриша и не знал этого. Поздравив себя со столь ценным наблюдением и постояв еще с добрых полчаса на углу Невского, он решил было продолжать свой полный мучений путь: уже зажглись у Гостиного двора молочные фонари, уже поскакали к трамваям газетчики, выкрикивая на бегу горловым, нарочито сдавленным голосом:
      - "Веч-ч-черние биржевые"!..
      Из-за угла вылетела пролетка с вороным жеребцом в упряжке, с двумя седоками: развеселую сестру милосердия в кокетливо повязанной белой косынке и в котиковой шубке поддерживал за талию, изогнувшись, щеголь-военный. Это был Евлампий Лещов.
      Ну что ж, все в порядке.
      Все шло своим установленным путем.
      И снова перед Гришей аляповато-нарядный подвальчик, где стены разрисованы похожими на розовый шашлык мясистыми цветами, а под потолком клубы синего дыма.
      Женщина в меховом манто, положив руку в лайковой перчатке на плечо своего соседа, казачьего офицера, приказывает ему:
      - Ну купите же у студентика журнал, слышите!
      Офицер, наклонив над столиком налитое вишневой кровью лицо, долго выуживает из бумажника кредитку и мычит пьяно:
      - Р-ради бога... не надо сдачи!
      Опытный Барятин, оказывается, был прав...
      - Получите! - рявкнул Гриша.
      Он сгреб в кармане всю свою дневную выручку (пересчитать не хватило терпения) и вывалил ее на стол перед офицером.
      Женщина серебристо смеялась и щурила подрисованные глаза.
      Казак кричал вслед:
      - Клянусь честью! Я сам в душе студент!
      А Гриша уже снова на улице. Медленно падающий мокрый снег освежает его лихорадочное лицо и помогает сообразить: с трех рублей он оставил офицеру весь свой дневной заработок.
      Борис Барятин, выслушав первый отчет Шумова, сказал с белозубой улыбкой:
      - Рекомендую ходить с девушкой. Да, да. С какой-нибудь первокурсницей, предпочтительно недурной внешности. Вы будете предлагать вниманию публики журнал, она - отсчитывать сдачу. И вам станет веселей, и незаметнее время пройдет, и публика, глядя на привлекательную пару, скорее заинтересуется журналом. А пока что ваша выручка ведь не радует?
      - Нет, не радует.
      - Туго у вас с деньгами?
      - Туго.
      - У Дормидонта бываете?
      - У какого Дормидонта?
      - Ну какой же вы после этого студент? Погодите-ка минутку. Контору как раз пора закрывать на обед, и мы с вами давайте отправимся к этому самому деятелю, популярное имя которого я вам только что назвал.
      Барятин живо надел шинель, шутливо вытолкнул Гришу из комнаты, закрыл дверь на ключ и повесил сверх того на кольцах огромный замок:
      - Нельзя иначе. Ценности, как-никак...
      Лукаво подмигнув, посмеявшись над "ценностями", он взял Шумова под руку:
      - Пошли.
      По дороге он рассказал о Дормидонте. Речь, оказывается, шла о третьеразрядной кухмистерской, посещаемой только извозчиками да неимущими студентами.
      12
      Славилось это заведение двумя своими особенностями. Во-первых, повешенной на видном месте надписью "Просют не выражаться" и, во-вторых, большой корзиной с ломтями пеклеванного хлеба - столующиеся могли брать их в любом количестве бесплатно.
      Надпись, исполненная любовно, голубой акварелью, немало потешала студентов, а корзина с хлебом не раз и не одного из них выручала в трудные дни.
      Помещение кухмистерской было неприглядно: обои в сальных пятнах, столы без скатертей, на окнах - долголетняя пыль...
      Единственным украшением здесь являлся трехведерный самовар, ярко начищенный, сверкающий красной медью, воздвигнутый на высокой стойке, за которой стоял сам владелец предприятия.
      Это был коренастый мужичок, лобастый, с хитринкой в смышленых глазах, одетый в жилет и ситцевую рубаху в горошек.
      - Вы к нему приглядитесь, - мимоходом сказал Барятин, пробираясь вместе с Гришей к обеденному столу: - это фигура, не лишенная своеобразия. Эй, малый! - крикнул он половому. - Две тарелки щей.
      Неподалеку от них сел - возле корзины с хлебом - студент-технолог с худым, голодным лицом, развернул газету "День" и углубился в чтение. Время от времени он не глядя протягивал руку, брал, как бы в рассеянности, кусок хлеба и жевал, продолжая читать.
      Парень, одетый в белую грязную рубаху с пояском - из тех, кого в русских трактирах исстари окликали независимо от возраста "эй, малый", принес две тарелки со щами, подошел было к технологу - тот ничего не заказал. И парень ничего не спросил, отошел к стойке.
      - Видали? - Барятин повел глазами в сторону технолога.
      Пока они обедали, технолог успел съесть изрядное количество хлеба и дочитать газету до конца. После этого он встал, независимой походкой направился к выходу и, поравнявшись с Дормидонтом, небрежно кивнул ему головой.
      Владелец заведения ответил ему учтиво, поясным поклоном.
      - Вот так и мне в свое время приходилось, - вздохнул Барятин, присаживаться с задумчивым видом к спасительной корзине. Бывало, в кармане ни пенса, живот подведет до последнего предела, ну, и идешь сюда скрепя сердце. Наешься до отвала пеклеванника - и до свиданья!
      - Ну, а Дормидонт как на это смотрит?
      - Представьте себе, не жалуется. И этому есть свое объяснение. Довелось мне как-то быть свидетелем разговора Дормидонта с одним "вечным студентом", забулдыгой, чемпионом бильярдной игры. Чемпион этот говорит: "Жуткое дело, дядя Дормидонт, сколько я у тебя дарового хлеба перевел". А тот - с улыбочкой: "Кушайте на здоровье, милости просим". - "Хороша милость! Да ты этак проживешься". - "Ну, как же можно; у меня есть надея не прожить, а нажить". - "На даровом-то хлебе?" - "Помилуйте, да этот хлеб для меня - верная коммерция".