Зори над городом (Повесть о верном сердце - 3)

      - Зачем их перечислять? Ты знаешь, о чем я говорю.
      Грише стало не по себе. Он действительно знал, о чем говорит Барятин. Но не мог же он предложить Борису ленинское "Что делать?"!
      - В разном возрасте разные книги оказывали на меня влияние. В детстве - "Тарас Бульба". Подростком я зачитывался "Оводом". Попозже "Андреем Кожуховым" Степняка-Кравчинского. Вырос - читал "Что делать?" Чернышевского...
      - Чернышевского я прочитал. Недавно, - сказал Барятин.
      - Ну? И что же? - живо спросил Шумов.
      - Еще раз понял, что я - человек невежественный. Ну, прощай.
      - Заходи ко мне, - горячо проговорил Гриша, сжимая руку Барятина. - Я всегда буду рад...
      - Спасибо.
      Может ли человек перемениться так быстро?
      Правда, наступило время, когда разительные перемены в людях не только перестали удивлять, но даже казались иногда естественными.
      Идейный столп российского воинствующего капитализма, член Государственной думы профессор Павел Николаевич Милюков выступил в думе зимой шестнадцатого года с речью, которая умам неискушенным показалась смелой и чуть ли не революционной.
      Перечисляя грехи и промахи императорского правительства, Милюков грозно восклицал с трибуны:
      - Что это - глупость или измена?
      Полиция охотилась за газетой, в которой была напечатана речь кадетского лидера, мальчишки-газетчики бойко торговали ею из-под полы - по рублю за штуку.
      Умы неискушенные не были осведомлены о том, что нити от Милюкова вели к английскому посольству.
      Там уже ставился на повестку дня вопрос: не пора ли пожертвовать русской династией, чтобы сохранить то, что еще можно спасти, чему уже угрожал нарастающий шквал революции?
      Изменился ли на седьмом десятке лет седовласый депутат думы?
      Вряд ли. Изменились обстоятельства. В зависимости от этого изменилось и его поведение. Но сам он остался неизменным. По-прежнему твердил о необходимости отнять у Турции Дарданеллы - они ведь так нужны были российскому торговому капиталу. По-прежнему он был глух к народному гневу и не мог предвидеть сокрушительной его мощи. По-прежнему он боялся революции не меньше, чем его думский противник черносотенец Пуришкевич.
      Кучка придворных во главе с одним из великих князей и вкупе с тем же Пуришкевичем решилась выступить против воли малоумного "венценосца". Они убили близкого к трону Распутина и зимней ночью спустили его тело под лед.
      Они, конечно, искренне считали себя спасителями отечества.
      Что изменилось в их отношении к миру? Ничего. Изменились только обстоятельства. Обстоятельства грозили монархии, надо было стать на ее защиту, и сторонники самодержавия решились даже на эсеровский способ расправы с человеком политически нежелательным.
      Могут измениться только люди, которым дано открыть в себе черты, раньше им самим неизвестные.
      Новое нашла в себе истомленная очередями женщина - незнакомую ей прежде ненависть.
      По-новому почуял свою силу молодой рабочий, вчерашний батрак, став плечом к плечу со старшими своими братьями - у станка, на шахте, у паровозной топки.
      Мог измениться и двадцатидвухлетний беспечный студент, мечтавший прожить жизнь легко: жизнь ему показала, что веселая эта легкость есть не что иное, как недостойное человека существование.
      Барятин мог измениться искренне - люди ведь развиваются по-разному.
      Но поверить ему сразу и безоговорочно Шумов не мог.
      39
      Все настойчивее, все увереннее, все глубже проникала в самые различные слои населения мысль: так дальше продолжаться не может.
      Не может!
      Близка наконец перемена...
      Не всем зримы были пути и самая суть такой перемены. Но и те, кто видел, - видел каждый по-своему.
      Одним чудилась великая перемена в жизни народа светлой пасхальной заутреней с колокольным звоном, радостным поцелуйным обрядом, с братским единением неимущих и богатых, угнетенных и раскаявшихся угнетателей.
      Другие ждали очистительной грозы, которая могучими ливнями смоет в стране все прогнившее, мертвое, обреченное...
      Были и такие, которые гадали: не лучше ли вместо слабовольного и скудоумного царя посадить на трон его дядю, Николая Николаевича, - это тоже ведь будет великой переменой. Нужен сильный человек, с крутой волей, - он и гниль выметет из страны, и взбунтовавшийся народ взнуздает, пока не поздно. Шепотком передавали: у министра внутренних дел Протопопова есть свой план: прекратить на три дня подвоз хлеба в Петроград, вызвать преждевременные волнения и подавить их силами столичной полиции, а если их не хватит, вызвать надежные части с фронта. Революция будет разгромлена.
      Но неуклонно росли силы, которым суждено было стать у руля истории.
      Столица в те дни была барометром, безошибочно показывающим бурю.
      На 14 февраля намечена была уличная демонстрация студентов.
      Накануне этого дня профессор Владимир Владимирович произнес на собрании семинара речь, в которой он, решительно отказавшись от академических формул, горячо призвал студентов выполнить завтра свой гражданский долг - выйти на улицу!
      Академисты из университета исчезли.
      Остальные были за демонстрацию. Это казалось тем более знаменательным, что все знали: на основе законов военного времени в них будут стрелять.
      И - ни одного голоса против!
      Но разногласия между студентами были. Сторонники Притулы и Трефилова стояли за то, чтобы двинуться колонной через весь город к Государственной думе - в ней они видели уцелевший оплот гражданских свобод.
      Группа, в которую входил Шумов, призывала идти не к Таврическому дворцу, а к рабочим, чтобы, соединившись с ними, организовать общую демонстрацию.
      Для споров, однако, не оставалось времени...
      Студенческий комитет вынес решение: демонстрацию в интересах возможно большей ее массовости не дробить, а выйти на улицу сплоченно - до Невского, где каждая из групп имеет право действовать самостоятельно. Придя к такому решению, комитет знал: студенты будут разогнаны полицией задолго до той минуты, когда они разделятся на два потока. Независимо от этого самый факт многолюдной демонстрации и ее разгон вызовет в стране отклик и в какой-то мере скажется на развитии событий.
      Увы, демонстрация не была многолюдной!
      Когда студенты вышли из университета, Гриша - он был в первом ряду оглянулся и прикинул на глаз: демонстрантов было не больше двухсот человек.
      Правда, среди них оказалось несколько офицеров, - это почему-то всех воодушевило: оказывается, даже призванные в армию студенты, скованные военной дисциплиной, решились сегодня открыто выступить против царизма.
      Колонна студентов на Университетской набережной сразу же наткнулась на пожилого, тучного городового; его, видно, тоже поразило - только по-иному - участие в демонстрации офицеров. Сперва он как будто растерялся, а потом принялся довольно бестолково орать и даже вынул револьвер:
      - Имею приказ! Против военных немедленно применю огнестрельное оружие!
      Три прапорщика торопливо вышли из рядов и, высоко задирая ноги, зашагали куда-то в сторону, через косые сугробы, которые февральский ветер намел у решетки сквера.
      Городовой, оправившись, орал неистово - до тех пор, пока студенты не поравнялись с Дворцовым мостом. Тогда полицейский утих и спрятал наган в кобуру. Это объяснялось очень простой причиной: у моста кончался вверенный ему участок. Дальше начиналась территория другого постового.
      Студентов за это время стало, однако, еще меньше.
      Пройдя мост, многие демонстранты предусмотрительно пошли по тротуару - что, как известно, законом не возбранялось.
      Но тут их встретил новый городовой, который орать не стал, а, засвистев пронзительно, куда-то побежал.
      Странно было видеть, как нарядные конвойцы, стоявшие на часах у Зимнего дворца, не тронулись при виде демонстрации с места, они как будто старались даже не глядеть в ее сторону. Впрочем, так и полагалось вести себя часовым.
      Полиции не было пока видно, и студенты беспрепятственно подошли к Невскому.
      Вот тут-то и сказались последствия полицейского свистка и бегства городового.
      Наперерез студентам бежал по улице целый взвод пеших полицейских с обнаженными шашками.
      Притула (он шел почему-то в штатском - в черном пальто со щегольским котиковым воротником) скомандовал негромко:
      - Рассеяться всем и потом - боковыми улицами - сойтись у Гостиного!
      К нему сейчас же подскочил городовой:
      - Господин! Немедленно удалитесь!
      Притула презрительно пожал плечами, но ушел - в сторону Мойки.
      То, что произошло после этого, походило на какую-то нелепую игру: городовые гонялись за студентами в одиночку, изредка ударяя их по спинам шашками, плашмя. Раненых не было. Городовые выглядели в своих стеганных на вате шинелях очень неуклюжими и тяжелой рысью продолжали бегать по улице.
      Вдруг в игру вступил старенький отставной генерал; трясясь от гнева, он принялся кричать с тротуара:
      - Мальчишки! Безобразие! Расстрелять всех по законам военного времени!
      Даже полицейские приостановились, заслышав этот крик.
      Воспользовавшись этой заминкой, студенты снова соединились в колонну - и как мало их оказалось! Десятка три... не больше... Не было видно ни Притулы, ни Трефилова.
      Бледный от волнения Веремьев расстегнул шинель, снял с груди красный флаг и высоко поднял его над головой.
      - Стрелять! - завопил отставной генерал с тротуара. - Властью, данной государем...
      Демонстрация, несмотря на свою малочисленность, уже не казалась ни жалкой, ни бессильной.
      Гриша успел заметить, что большинство прохожих снимали перед красным флагом шапки.
      Двое городовых подбежали к Веремьеву, схватили его за локти, Гриша, кинувшись вперед стремглав, успел перехватить флаг.
      Вставай, проклятьем заклейменный...
      Пели всего несколько голосов.
      И всего один флаг - небольшая полоска красной материи - колыхался над кучкой людей, сгрудившихся у Гостиного двора: это было место, где демонстрации студентов надлежало разделиться на два потока.
      Не было потоков. Была группа юношей в студенческих шинелях, с флагом, перед которым прохожие обнажали голову.
      Не все, впрочем, снимали шапки: сытый барин в бобровой шубе, опираясь на трость, брюзгливо смотрел на студентов и, должно быть, говорил что-то сердитое - двигались складки на его бритом лице, но слов слышно не было.
      Кто-то ловко сбил шапку с его головы - он в ответ замахнулся тростью. Казалось, сейчас завяжется свалка, туда кинулись городовые...
      Гриша отбежал подальше и поднял красный флаг. Вот когда ему понадобились длинные ноги! Он слышал за собой хриплое дыхание... То ли потому, что городовым не приказано было стрелять, то ли еще почему, но они бежали молча, с обнаженными шашками - и никак не могли догнать Шумова. Ему самому показалось, что длится это бесконечно долго.
      Впервые в жизни он чувствовал себя таким сильным.
      Ощущение этой силы росло с каждым мгновением. Сам Григорий Шумов как бы рос вместе с этим чувством, его охватывал никогда не испытанный восторг.
      Он глядел прямо перед собой. И в то же время видел: все, кто шел ему навстречу, обнажали головы.
      И вдруг все оборвалось.
      На углу Невского стоял постовой. При виде флага он вынул было, должно быть по привычке, свисток, а потом, сообразив что-то, придерживая левой рукой селедку-шашку в черных ножнах, затопал наперерез Шумову.
      Он подбежал, когда сиплое дыхание преследователей за спиной Григория уже начинало ослабевать, удаляться.
      Городовой протянул огромную лапу, обтянутую белой шерстяной перчаткой, и Гриша, бессознательно загораживая флаг, ударил с размаху полицейского локтем в лицо.
      На бегу удар вышел сильнее, чем он рассчитал, - грузное тело городового, неуклюже согнувшись, полетело к тротуару.
      Шумов побежал дальше посреди мостовой.
      Через несколько мгновений во внезапно наступившей неестественной тишине позади звучно лопнул выстрел. "Не попал", - успел подумать Гриша, и в это время его с силой рванули за плечо.
      - Сюда! - выдыхнул кто-то рядом.
      И он сразу понял: это свой.
      - Флаг спрячь живей, - пробормотал неожиданный его спаситель, втаскивая его по ступенькам куда-то вниз, в темноту.
      Гриша уперся и в последний момент повернулся назад: на улице видны были только полицейские - прохожие попрятались при первом же выстреле.
      - Скорей!
      Гриша вдруг увидел, что рядом с ним - Комлев, а ступеньки, на которых они оба стоят, ведут в тускло, по-дневному, освещенное кафе, куда он не раз заходил с журналом "Наш путь". Как давно это было!
      Он узнал нарисованные на стенах цветы - мясистые, похожие на сырой шашлык.
      Навстречу выглянул испуганный содержатель кафе, толстый брюнет в одной жилетке.
      - Где выход? - рявкнул на него Кирилл. - Выход во двор!
      Хозяин, онемев от страха, поспешно распахнул перед ним маленькую боковую дверь.
      Мимо каких-то бочек и ящиков вышли они на двор, увидели ворота и осторожно выглянули на улицу - на Литейный проспект.
      Только когда они - не то во второй, не то в третий раз - свернули в какой-то малолюдный переулок, Гриша, тяжело дыша, спросил Комлева:
      - Ты-то как попал на Невский?
      - Отдышись сперва, - сердито сказал Кирилл. - Чуть не угробили тебя, чертушку.
      Некоторое время они шли молча.
      - Отдышался? - спросил наконец Комлев.
      - Отдышался. Куда мы идем-то? И как ты попал сюда, я тебя спрашиваю!
      - Я тебя с утра сегодня ищу, - вместо ответа проговорил Комлев. Дело есть.
      Он остановился, свернул из газетной бумаги цигарку, внимательно посмотрел на Гришу и сказал негромко, оглянувшись предварительно по сторонам:
      - Серьезное дело. Требуются для него трое дюжих ребят. Пойдешь?
      - Раз надо - пойду.
      - Слыхал про выдумку министра Протопопова? На чердаках пулеметы расставил. Ну что ж... Война так война. Надо и нам оружие добывать. Не все ж ходить по Невскому с гордым видом да с голыми руками. Эх, Гриша! Один умный мужик сказал: "Студент без рабочего - это нуль без палочки".
      - Мы сегодня и шли к рабочим! - обиделся Шумов.
      - Шли, да не дошли. Не с того боку начали. Да не сердись ты, ради бога, не до того теперь! Я сам сегодня дурака свалял: мешка не припас. Может, у тебя найдется? Только холщовый нужен, крепкий.
      - Нет у меня мешка! - Грише стало обидно: все-таки мог бы Кирилл хотя бы расспросить, что произошло сегодня на Невском, почему стреляли...
      - Видишь, какая штука, - озабоченно говорил между тем Комлев, - есть затея - подобраться к пулемету. Взять его. Ну, пулемет, хоть и в разобранном виде, не можем же мы вынести среди бела дня, у всех на виду. Вот и надобен до зарезу мешок. А еще лучше - два. Тогда мы разделили бы с тобой добычу поровну, да и ходу куда надо.
      - А куда именно?
      Кирилл хитро прищурился:
      - Есть такое место. Ну ладно. Теперь надежда на одного Ивана?
      - На какого еще Ивана? Ты сегодня что-то загадками говоришь. Или толком скажи, или...
      - Я толком и говорю. Иван - старший дворник. Не может быть, чтоб у старшего дворника не нашлись мешки. Ну, пошли! Поживей, время дорого.
      Через некоторое время Кирилл опять заговорил о мешках:
      - Если у него и нет мешков - я про Ивана говорю, - он придумает что-нибудь, мужик толковый. Да уж придумал небось.
      Гриша увидел, что они теперь идут где-то недалеко от Тучкова моста.
      - Расскажи мне наконец, в чем дело. А то: мешки... старший дворник...
      - А это все к месту: и мешки и дворник. Остальное можно объяснить в двух - трех словах. На Васильевском острове есть дом, в доме - чердак, на чердаке - пулемет. А старший дворник в том доме - наш человек. Надежный. Все теперь тебе ясно?
      - Все. Ясно, что у пулемета сидят городовые.
      - Верно! У пулемета сидят городовые. В том-то и вся загвоздка.
      - А мы пойдем туда с гордым видом и с голыми руками? - мстительно спросил Гриша.
      - Нет, мы не гордые. С фараонами должен сочинить что-нибудь Иван, такой был уговор с ним. А мы с тобой - грузчики, не более того. Нагрузим себе на плечи пулеметик в разобранном виде - и ходу.
      Они прошли Тучков мост, свернули на Васильевский остров.
      Гриша спросил:
      - Ну, а ты так и не спросишь меня, что было сегодня на Невском? Или тебе это совсем неинтересно?
      - А я знаю, что там было. И скажу тебе прямо: если б это - в другое время, может, вся Россия про отчаянных питерских студентов загудела бы. А сейчас про это скоро забудут. Вот увидишь.
      - По-моему, сейчас-то и нужны уличные демонстрации.
      - Они-то нужны, кто против этого говорит! Да дела-то у нас сейчас начинаются куда серьезней, не чуешь разве? Скоро, брат, на улицах свинцом разговаривать станут!.. Ну, вот и наша набережная. Скоро придем.
      У набережной лежали штабеля березовых бревен. На одном из бревен, откатившемся в сторону, сидел казачий офицер и, уронив голову на грудь, что-то бормотал. Он был мертвецки пьян. Возле него стоял околоточный и вежливо уговаривал:
      - Господин сотник... Пожалуйте. Сядемте на извозчика.
      - К черту! - заорал пьяный, подняв голову. - Ты кто?! Ходят тут... морды.
      Сотник снова уронил голову, бормоча:
      - Ах, Ира, Ира, что ты со мной сделала?
      Кирилл сдержанно усмехнулся:
      - Видал, Гриша? И у этого, оказывается, своя беда... Ну, мы пришли.
      Шумов с удивлением узнал заезжий двор с вывеской на воротах "Ч а й н а я и к у х м и с т е р с к а я Д. В. В а с и л ь е в а".
      У ворот стоял великан-дворник с золотистой бородой.
      - Студент с тобой, что ли, Кирюша? - спросил он спокойно. - Ну хорошо. Обождите меня тут... - Он осторожно огляделся по сторонам: Околоточный, черт, все время крутится поблизости. Ну, пока я кормлю начальство, он уйдет, должно быть.
      - Иван, мешков нету. Без мешков нам не обойтись.
      - Есть мешки, - тем же спокойным голосом произнес дворник и не торопясь ушел.
      Комлев не утерпел, заглянул в полураскрытые ворота. Через минуту дворник провел трех городовых к черному ходу в кухмистерскую, потом опять ушел куда-то. И вернулся, держа в руках свернутые в трубку холщовые мешки:
      - Пошли, ребята!
      Грязной, круто подымающейся лестницей он провел их прямо на чердак.
      У покрытого бархатной многолетней пылью слухового окна стоял пулемет, дулом на улицу.
      - Ну, теперь действуй, Кирилл! Я пойду караулить.
      Кирилл Комлев вынул из карманов какие-то отвертки, щипцы, плоскогубцы и начал работать, чертыхаясь про себя.
      Наконец он проговорил:
      - Держи мешок.
      Пулемет был разобран; торопясь (каждую минуту городовые могли вернуться), друзья положили пулеметные части в мешки, перекинули их за плечи, увидели в дверях бородатое лицо Ивана и стали следом за ним спускаться по крутой лестнице.
      На дворе Ивана окликнул владелец кухмистерской, Дормидонт Васильев:
      - Ты куда? А это что за люди?
      - Люди - свои. Я их знаю.
      - А в мешках? Что они в мешках несут?
      - Вот что, Дормидонт Васильев, - со спокойной угрозой сказал Иван, иди-ка ты лучше к себе. И сиди смирно. Понял?
      - Ты что?! - Дормидонт заглянул в глаза Ивану и вдруг присмирел. Ну, ну, смотри, брат, а то в случае чего...
      Он ушел, не оглядываясь, а Иван скомандовал:
      - Ну, теперь поворачивайтесь! И я с вами. Втроем-то ловчее выйдет.
      - И ты с нами? - спросил Комлев уже на ходу.
      - Не разговаривай. Топай! Направо теперь сворачивай, направо. В проходной двор. Потом лихача возьмем.
      Уже сидя в санках (лихач, покосившись на одежду седоков, хмуро запросил вперед десять рублей), Иван проговорил:
      - Мне теперь оставаться у Дормидонта нельзя. За эту игрушку, - он кивнул на мешки, - с меня спросят. Еще хорошо, что у фараонов аппетиты оказались хорошие - засиделись за обедом.
      На лихаче они подлетели к знакомому Грише зданию Василеостровской думы. Иван велел швейцару вызвать Натана Осиповича. Через несколько секунд по лестнице сбежал к ним кудрявый человек в очках, похвалил торопливо:
      - Чисто сделано, молодцы! Я тут распоряжусь, вы свободны, не задерживайтесь.
      Выходя на улицу, Иван сказал:
      - Ну, теперь для спокойствия разойдемся в разные стороны.
      - "Для спокойствия"! - прыснул Комлев.
      - А ночую я у тебя, Кирюша. Не забоишься?
      - Ух, и боязно мне! Весь дрожу от страха, - снова рассмеялся Кирилл. - Прощай, Гриша! - И он быстро зашагал в сторону.
      Шумов решил пойти в университет. Но увидел с набережной стоявших за университетскими воротами полицейских и повернул домой.
      Только у себя в комнате он с удивлением оглянулся на все, что произошло за день: неужто это с ним было? Вот что значит решительность и быстрота! Ловко провели полицию.
      Полицию, однако, провести не удалось. Через три дня, ночью, уже перед рассветом, когда спится особенно крепко, Гриша проснулся от какого-то непонятного стука и увидел на пороге своей комнаты околоточного, из-за плеч которого виднелись усатые лица городовых.
      Околоточный сказал Шумову хмуро:
      - Одевайтесь!
      И приказал городовым начать обыск.
      - На каком основании? - спросил Шумов.
      - На основании вот этого распоряжения, - ответил околоточный и протянул бумагу с лиловым штампом.
      Гриша прочел: "Подлежит аресту независимо от результатов обыска", и стал не спеша одеваться.
      Околоточный подошел к столу, начал просматривать книги. Он повертел в руках "Русский паломник" и положил его на прежнее место, полистал "Политическую экономию", пробурчал под нос: "Ага, университетский курс".
      - В комоде, кроме белья, ничего не обнаружено, - доложил городовой.
      - Проверить диван!
      Городовой скинул одеяло с простыней, ткнул в сиденье обнаженной шашкой.
      - Все! - Околоточный повернулся к городовым: - Ступайте в часть, а я доставлю арестованного на Кирочную. Через час я сам доложу обо всем господину приставу.
      Выходя, Гриша мельком увидел испуганное лицо Марьи Ивановны. Она крестилась мелким крестом, рука у нее дрожала...
      У ворот стоял извозчик. Околоточный откинул полость и довольно любезно пригласил Шумова:
      - Прошу.
      Гриша сел и сказал с усмешкой:
      - Что ж, это вполне интеллигентно - доставлять арестованных на извозчике за счет казны.
      - Не всех. На это у нас есть свои правила.
      Когда уже отъехали подальше от ворот, околоточный добавил:
      - Студентов нельзя вести под конвоем по улицам.
      - Почему?
      - Прохожие сразу увидят - политический. Водим преимущественно уголовных.
      - Но сейчас ведь ночь, все равно ничего не видно.
      - Распоряжение такое есть. А раз дано распоряжение - для нас все равно, что день, что ночь. Поступаем строго по предписанию.
      Гриша удовлетворился этим объяснением и замолчал.
      Молчал и околоточный.
      Но когда уже проехали мост через Неву, он заговорил вполголоса, наклонившись к Шумову доверительно:
      - Вот вы, господин студент, конечно, думаете: все полицейские души в одну краску крашены. И ошибаетесь. Хотите, скажу вам, почему я в околоточные попал? Война! Только по этой причине. Да и не сам я решил от воинской повинности избавиться - папаша схлопотал, ему это не дешево обошлось... Папашу моего вы должны бы знать: он кухмистерскую держит на Черной речке. Дормидонт Васильев, слыхали?
      - Обедал несколько раз у него в кухмистерской.
      - Ну вот. Очень приятно. А я скобяным делом занимался. А тут, видите ли, война... Вот как оно вышло.
      После долгого молчания околоточный заговорил еще тише, с опаской поглядывая на еле видную спину старичка извозчика:
      - Время тревожное. Солдат боюсь. Рабочие одни не сладят, а ежели солдаты их поддержат... Как вы думаете?
      - А почему вас интересует, как я думаю?
      - Конечно, конечно... Но я, извините, беспокоюсь: в случае чего... что с нашим братом будет?
      - Трудно сказать.
      - А все же?
      Гриша не отвечал.
      Околоточный поежился.
      - Ну какой я полицейский? Говорил я папаше: на железную бы дорогу мне податься. Хотя бы в десятники. Железнодорожников ведь тоже покамест не берут в армию... Чего-то там не сладил папаша с путейским начальством. Вот видите, господин студент: перед вами не полицейская душа, а человек в беде.
      Гриша не выдержал и громко засмеялся:
      - Мне-то какое дело до вас?
      - Конечно, конечно... - подавленно прошептал околоточный. - Каждому до себя. Это верно.
      - А что же мне - пожалеть вас? Ведь вы же меня не пожалеете, не отпустите сейчас на все четыре стороны?
      - Не имею права.
      Околоточный замолчал и за всю дорогу не сказал больше ни слова.
      40
      Никогда еще в своей жизни Борис Барятин не испытывал такой душевной сумятицы.
      Что ему делать? Куда идти? К кому?
      Слухи, слухи... Если даже одна десятая этих слухов отражала действительность, его отсиживание в своей комнате было позором.
      Рассказывали, что где-то у Гостиного двора городовой убил женщину она стояла впереди толпы и кричала: "Хлеба!"
      Женщина, в поношенном грубошерстном пальто, в ситцевом платье, лежала на мостовой, раскинув руки, и никто к ней не мог подойти: вдоль Невского были установлены пулеметы, проспект был пуст - по случайным прохожим открывали огонь.
      Передавали, что солдаты Литовского полка отказались стрелять в народ, что вчера разбили Арсенал, - рабочие вооружаются...
      Передавали, рассказывали... Слушать обо всем этом и оставаться в полной безопасности? Нет, он не крыса, чтобы укрываться в норе. Он не крыса!
      В окно он увидел, как молоденький мастеровой, размахивая кинжалом в черных кавказских ножнах, отчаянно (это было видно по его напряженному лицу и широко раскрытому рту) кричал что-то собравшимся у закрытой мясной лавки женщинам. Слов его не было слышно. Но при виде этого мастерового Барятин сразу, всем существом своим, понял: надо идти.
      Уже несколько дней подряд его мучил жестокий бронхит, в груди хрипело, голос пропал. Совсем еще недавно это очень его беспокоило бы, а сейчас не имело никакого значения.
      На улицах, почему-то больше на перекрестках, толпились кучки людей. Словно ждали чего-то - настороженно и упрямо.
      Дворники второй день не подметали мостовых и тротуаров, и на снегу фигуры прохожих чернели с непривычной для глаза четкостью.
      Поближе к Среднему проспекту на унылом длинном заборе рядом с сине-розовой афишей Александринского театра висела размером в четверть печатного листа бумага с заголовком, который издали казался траурным таким жирным шрифтом он был набран:
      Объявление командующего Петроградским военным округом
      генерал-лейтенанта Хабалова
      "...Воспрещаю всякое скопление на улицах... Предваряю население Петрограда... употреблять в дело оружие, не останавливаясь ни перед чем... для водворения порядка в столице..."
      Барятин читал второпях, невнимательно - это было уже не первое объявление командующего - и тут же забыл о прочитанном; осталось только смутное впечатление от противоречивой смеси угроз и увещаний. Хабалов утверждал, что запас хлеба в столице достаточный, а жителям, не желавшим ходить по городу в одиночку, грозил расстрелом.
      На углу Среднего Барятин остановился в удивлении: на привычном месте не было городового.
      - Попрятались, - словно в ответ ему, проговорил кто-то вполголоса.
      - Главные-то их силы на чердаках сидят, у пулеметов. Чуть что - они сверху поливать нашего брата примутся...
      - Пусть только попробуют.
      За последние дни каким-то путем широко стал известен среди населения хитроумный план министра внутренних дел Протопопова: вызвать преждевременную вспышку народного гнева и погасить ее - силами полиции повсеместным обстрелом с крыш.
      Заводы роптали открыто, озлобленно, с каждым днем все решительней.
      Голодные рабочие бросали станки и выходили на улицу - безоружные, хорошо зная, что часом раньше или часом позже их встретит пулеметный огонь. К рабочим присоединялись женщины, случайные прохожие и, конечно, вездесущие, неутомимые мальчишки.
      Собиравшиеся на перекрестках кучки людей росли, вырастали в толпы, шли куда-то, - движение это с первого взгляда казалось стихийным, и только посвященные знали: есть сила, которая всем этим руководит, - ее так и не смогли подавить бесчисленные и бессмысленные аресты.
      Барятин к посвященным не принадлежал.
      Он потолкался в толпе... Какой-то солдат, тревожно оглядываясь во все стороны, позвал его к воротам и спросил сиплым шепотом:
      - А что, вертаться нам в казармы или нет?
      - Ни в коем случае! - с неожиданной для себя решительностью велел Барятин и вдруг сообразил: надо что-то делать. К кому-то идти. Но к кому?
      Многих он знал в Питере, начиная с мадам Клембовской и кончая добродушнейшим Семеном Шахно.
      А пойти в такое время было не к кому.
      Растерянный, он поспешно шагал по улице, все ускоряя для чего-то шаг, вдыхал крепкий морозный воздух (мельком подумал: окончательно застудил легкие, умру...) и вдруг увидел себя перед знакомым домиком на Черной речке: здесь жила Даша.
      Он увидел ее на пороге, закутанную в теплый платок, бледную, с лихорадочно горящими глазами.
      - Винтовки начали давать на Восьмой линии, - сказала Даша, глядя не на Барятина, а куда-то поверх его плеча. - Погодите, Борис Сергеевич, вместе пойдем. Только вот комнату закрою.
      Через минуту она вышла, застегивая на ходу шубку, и они почти побежали вдвоем, словно боялись опоздать.
      На углу Восьмой линии, на втором этаже неприметного каменного дома, в обширной пустой комнате сидели за конторским столом двое: низенький усатый человек, по виду - рабочий, и военный с погонами прапорщика, с лицом желтым и нездоровым. На столе перед ним лежали груды винтовок, шашек и даже два кинжала, один из них - в дорогой оправе из слоновой кости.
      Усатый посмотрел на студенческую шинель Барятина и велел прапорщику:
      - Выдать одну винтовку.
      - Одну на двоих? - зазвеневшим от обиды голосом спросила Даша.