Володя уже не чувствовал себя под их защитой, ибо сами они были беззащитны перед этим методическим огнем, похожим на расстрел.
      "Сейчас снаряд ударит меня по голове, и я перестану существовать. Удар будет такой силы, что смерть будет мгновенной. Я даже не успею почувствовать боли. Вот когда я с точностью установил, что думает человек перед смертью. Но я уже не смогу написать об этом..."
      Он вспомнил всех, кто говорил: "Он еще напишет!" Кто защищал его, когда о нем говорили, что он не знает жизни. Вот он узнал ее. Но есть, видимо, предел пытливости^ Он пренебрег им!
      Он вспомнил Зину. Вспомнил, что писал о ней в дневнике.
      Мысль о книге соединилась с ней. Она была как бы его совестью, мерилом требовательности, вкуса. Он наконец приблизился к тому, чтобы поведать людям то, что и она оценит. Но какой ценой!
      Так думал Володя, ежеминутно жмурясь, мысленно прощаясь с жизнью, но всякий раз, к своему удивлению, обнаруживал, что он еще жив.
      - А жаль, комбат, - послышался ему голос* Усова, - не довоевали!
      - Точно! - сказал Лазарев.
      - Извини, брат! Выручал, а теперь сам видишь...
      - Вижу! - сказал Лазарев. - Прости и ты... Мыслимое ли это дело колесами меня сопровождать, когда он видишь как на меня взъелся!
      - Да, брат! - вздохнул Усов. - Нам бы с тобой еще один годик провоевать. А пока каждый снаряд знаешь что?
      - Чувствую! - сказал Лазарев.
      - Чувствуешь, да не так. Я вот как это почувствовал. Ехал на фронт через Москву. Дай, думаю, схожу к начальнику артиллерийского управления. Я у него служил. Авось, думаю, по старой-то дружбе он мне снарядов подкинет, чтобы я мог их в запасе держать и в то время, как у других выйдут, сверх нормы расходовать...
      - Так, так! - живо заинтересовался Лазарев.
      - Ну вот, вхожу: начальник сидит, чай пьет с леденцами.
      "Что ж, говорит, можно! Пойдем!"
      Сели в машину. Он и говорит: "Я должен тебя предупредить, что сам я снаряды не делаю. Я только заказчик. Делает рабочий класс. Кадровые мастера и... наши с тобой сестры, матери, дети.
      Ты им только скажи, что тебе мало, - они поднажмут".
      Он это сказал, и я понял его. Только советский человек мог так, по-советски, меня отстегать... "Не надо, говорю, товарищ генерал, ни одного снаряда сверх вашей разверстки... Грех попутал! Простите!" "Прощаю, говорит, и если придется к случаю, скажи там своим артиллеристам. Да и пехотинцам скажи... что такое советский снаряд".
      - Точно! - вздохнул Лазарев. - Я сам сиротой был. Слепца водил... Потом в Красную Армию вступил как полковой воспитанник. Матери письмо написал: "Дорогая мама, я, слава богу, большевик!.." Меня с тех пор в деревне так и прозвали: "Слава богу большевик..."
      Пока происходил этот разговор, свершилось чудо. Выпустив более сорока снарядов, немцы прекратили огонь.
      Володя вышел из укрытия. Земля вокруг была вся изрыта.
      В одной из самых больших воронок лежали раненые.
      На видном месте сидел Брагин Иван. Одна нога у него была в шине. Рядом с ним с перевязанной головой сидел Ступышев.
      Тут же была Люся.
      Раненые продолжали прибывать. После того как огонь прекратился, кто как мог добирался сюда.
      Показались еще два солдата с носилками - пожилой и молодой, пожилой был с петлицами старшины. На носилках лежал командир роты Кавешников. Люся подошла к нему. Кавешников слабо отстранил ее, сказав:
      - Сейчас! Я только распоряжусь! Ага!.. - И вдруг, сильно поморщившись, прикусил нижнюю губу. - Партийный билет," посмотри, цел? - спросил он старшину. - Так! Хромовые сапоги возьми себе. Часы-Васе... Это письмо матери. И деньги... ей! Что я еще хотел сказать? Ага! Белкину скажи, чтобы винтовку чистил. Она у него в самую последнюю минуту отказала... Проследи! У меня все!.. Сестра! - мягко позвал он. - Я много потерял крови... сильно холодею... голова кружится... кончаюсь... Положи мне под голову свои руки! Вот так. Спасибо! А это кто там стоит? Комбат! Товарищ комбат! Батя... Слышишь меня?
      - Слышу! - проговорил Лазарев, который не подходил к раненому, чтобы не мешать ему проститься с товарищами.
      - Отбили! - сказал Кавешников. - Дождик помог верхний...
      Успел для меня выпросить... А сам... Я ведь догадался, когда связь прервалась...
      - Что из того, - сказал Лазарев, - когда я жив, а ты...
      Он не договорил. Кто-то позвал комбата. Это был комиссар дивизии Ельников.
      - Отчего не продвигаетесь? - строго спросил он, не глядя в лицо Лазареву.
      Лазарев доложил обстановку.
      - Плохо воюешь! - сказал Ельников.
      Лазарев молчал. Он всегда чувствовал себя безоружным против речей, в которых все было правильно. Однако и поступать так, как говорилось в таких речах, не всегда было возможно. За годы военной службы у Лазарева выработалась привычка поступать так, как ему подсказывал долг службы, но и отказывать начальникам в праве отругать его он тоже не считал возможным.
      Ельников, вызвав на КП полка политработников, резко их раскритиковал за черепашьи темпы наступления. Он объявил, что по его совету Гущин отстранил Климова, как не справившегося с задачей. Так он и Гущин будут поступать со всеми любителями медлить.
      В полку было много шахтеров. Комиссар полка Коваленко, сам бывший шахтер, исподлобья глядел на Ельникова. Ему уже давно не нравился Ельников. Теперь, когда Ельников без уважения обращался с политработниками полка, эта непризнь усилилась.
      Глядя на своего комиссара, политработники тоже как бы утвердились в предчувствии чего-то недоброго. Все, что происходило здесь, было так стремительно и самый характер совещания был таков, что возражать было невозможно. Их мнения не спрашивали.
      И произошло то, что нередко бывает, когда верное чутье, присущее простым людям, оттесняется. Люди, заглушая в себе это свое чувство, как бы снимают с себя ответственность, как бы говорят себе: "А может быть, я ошибаюсь?! Этот человек знает больше меня. Буду поступать, как он велит!"
      Полк Климова, продолжая наступать без своего командира, терял лучшие силы. И неизвестно, как долго это продолжалось бы' если бы вдруг не прекратился неприятельский огонь и населенный пункт, за овладение которым шла эта упорная борьба, не был оставлен противником.
      Не только этот населенный пункт, но и все следующие селения без сопротивления оставлял враг, - везде дымились развалины виднелись пепелища, валялись разбитые пушки, танки, автомашины^ бензиновые канистры, походные кухни. Тучи бумаг и газетных листов с готическими буквами и свастикой, как воронье, кружились в воздухе.
      Еще не знали бойцы, кому они были обязаны таким поворотом дела, но уже разнесся слух, что Харитонов в Ростове, что две кавалерийские дивизии ворвались в Ростов с севера, а части 56-й армии-с востока. Передавали, что Климов, прибыв к Харитонову, был тут же назначен командиром кавалерийского полка и на плечах противника первым ворвался в Ростов. Только сейчас видела пешая разведка, как он промчался во главе полка через соседнюю станицу с шашкой наголо, вдогонку удирающим на Таганрог фрицам. Его ординарец, у которого захромала лошадь, разговорился со своим бывшим однополчанином.
      - Та это ж мы вас, хлопцы, выручили! А то бы до сих пор грызли бы вы цю оборону, - сказал он. - Придется до вашего ветеринара вести коня. Хотел бы я видеть тех шоферов, что насмехались, когда я на коне до вашего комдива ездил. Не они ли мне говорили, что конь есть пережиток капитализма! А конь, вишь, свое слово сказал!
      ГЛАВА ВОСЬМАЯ
      Когда наши войска встретили упорное сопротивление дивизий Клейста, выведенных из Ростова на смену разбитым дивизиям, и когда ясно обозначилось, что наше наступление приостановилось, Харитонов пребывал в недоумении: как быть? Его правый фланг увяз, а левый бездействовал.
      Между тем разведчики двух казачьих дивизий, приданных Харитонову, установили, что перед левым флангом на всем протяжении от Новошахтинска до Ростова нет прочных укреплений, нет танковых частей, а северо-восточная часть города, обороняемая немецкой пехотой, еще не превратилась в прочный узел сопротивления.
      Оставались считанные часы, чтобы решить вопрос, всю важность которого в то время Харитонов еще не сознавал, но, действуя, как повелевали ему ум и совесть, Харитонов сделал то, что делает в таких случаях каждый честный, умный советский человек, когда он остается наедине с вопросом, требующим скорого решения, и нет у него ни времени, ни возможности согласовать этот вопрос.
      Харитонов колебался: поддерживать ли ему увязшую 37-ю армию или превратить свою сковывающую группу в ударную?
      Если в эти считанные часы не сделать то, что Харитонов решил сделать, завтра это, может быть, уже нельзя будет сделать, Ростов будет превращен Клейстом в узел сопротивления. Клейст сможет продержаться в нем до подхода свежих подкреплений.
      То, что Клейст не защищался против 9-й армии, означало только, что он знал схему нашей операции, и, если бы идею превращения левого фланга своей армии в ударный Харитонов начал согласовывать с вышестоящим штабом, он только потерял бы время.
      Он побывал у кавалеристов. Командиры двух казачьих дивизий обрадовались его решению. Их подразделения рвались в Ростов.
      27 ноября казаки двинулись вперед и в этот же день с ходу заняли станицу Аксайскую-пригород Ростова.
      Дрогнула фашистская пехотная дивизия СС "Адольф Гитлер".
      Этим не замедлили воспользоваться части нашей 56-й армии, находившиеся восточнее Ростова, и выступили на подмогу. Завязались уличные бои.
      В ночь на 28 ноября другие части 56-й армии форсировали Дон с юга и заняли Нахичевань.
      Ниже по течению Дона, возле железнодорожного моста, переправился полк ростовского народного ополчения.
      Тогда дрогнула и побежала и 60-я моторизованная дивизия гитлеровцев.
      Напрягая последние силы, Клейст пытался удержать наседавшие на него с трех сторон советские войска. Единственная его цель теперь была-прикрыть отход из ростовского мешка на Таганрог.
      Но было уже поздно. Отступление превратилось в бегство.
      24 ноября генерал-майор Лучинин выехал в 37-ю армию для координации ее действий с другими армиями Южного фронта по освобождению Ростова.
      Что операция будет развиваться успешно, он не сомневался.
      Начальник оперативного управления штаба фронта Казанский так обстоятельно и красноречиво изложил план операции, что ничего лучшего нельзя было придумать.
      Но как только Казанский кончил говорить, детали улетучились из головы Лучинина. Осталась только схема направления главного удара.
      Лучинин успокаивал себя тем, что все командующие армиями получили каждый свою задачу и ничего не может произойти страшного для дела оттого, что он, представитель штаба фронта, нетвердо помнит, кто что должен делать.
      Если бы из-за него могло пострадать дело, он бы не простил себе этого, потому что по натуре своей был честный человек, но и сейчас, как и всегда, он не хотел ничем расстраивать свое обычное расположение духа.
      Свою задачу Лучинин видел в том, чтобы не мешать людям выподнять их задачу. Для этого всегда надо быть на людях в бодром, благодушно-шутливом настроении. Видя его, люди уверятся, что вышестоящий штаб их не оставил своим вниманием. Этим и оправдывалась его миссия.
      Разобраться в том, что делалось во всех соединениях, было немыслимо, даже если бы Лучинин и был в силах все это упомнить.
      А быть приветливым, спокойным и добродушным во время самых сложных моментов боя Лучинину было нетрудно потому, что это было в его характере, и потому, что он, потеряв нить того, что происходит, не терял уверенности, что другие эту нить не потеряли.
      Когда наступление затормозилось, Лучинин со всех сторон слышал только одно - что нужны подкрепления. Подобно тому как работнику столовой кажется, что люди только и делают, что едят, так и Лучинину казалось, что у всех на уме только подкрепления.
      Лучинин не догадывался, что все говорили с ним только об этом потому, что это теперь зависело только от него, и потому, что этим одним словом можно было оправдать все недочеты.
      С того момента, как требование подкреплений показалось Лучинину общим требованием, он в этом духе информировал Казанского. Тот приказал ему проехать на правый фланг 9-й армии удостовериться, действительно ли она слабо поддерживает соседа.
      Здесь от Гущина Лучинин тоже услышал, что необходимы подкрепления. Гущину и в самом деле казалось, что стоит поднажать-и полки выйдут на оперативный простор. Так путнику кажется, что лес поредел и должен скоро кончиться, надо поднажать, но, поднажав, он видит, что лес не кончается.
      Тогда Лучинин решил поехать к Харитонову, чтобы заставить его усилить свой правый фланг. Когда Лучинин наконец увидел Харитонова, Ростов был уже освобожден.
      Наступление трех южных армий напоминало весеннее половодье. Никто не требовал подкреплений, а все думали о том, как не упустить Клейста. В это именно время, когда Харитонов был озабочен тем, что не успевал догонять Клейста, Лучинин наконец нагнал Харитонова, и первое, что он сказал, были слова упрека, что Харитонов не поддерживает свой правый фланг.
      - Как же не поддерживаю, когда он уже вон где! - указал по карте Харитонов. - Вот куда махнул!
      - Оно вроде и так... - замялся Лучинин, - но в то же время и не совсем то, что следует... согласно плану операции!
      Харитонов объяснил причину, побудившую его активизировать свой левый фланг.
      - Ты лучше посоветуй, как догнать Клейста! Сейчас только узнал, что пехотинцы самочинно захватывают грузовики из-под
      продуктов и создают моторизованные отряды. Распорядился отдать им весь грузовой транспорт! - закончил Харитонов.
      Он говорил это таким тоном, в котором одновременно слышались и убеждение в правильности того, что он делает, и беспокойство: будет ли он правильно понят?
      Ему, дисциплинированному человеку, страшнее всякого наказания представлялось то, что все это могло выглядеть как недисциплинированность.
      Его крайне огорчало, что человек, который связывал его с вышестоящим штабом, не понимал этого. Слушая Харитонова, Лучинин вздыхал.
      Он глубоко сочувствовал людям, "страдающим инициативой".
      Такие люди всегда были в состоянии тревоги и беспокойства. Ему это казалось какой-то нездоровой страстью. Он верил, что хотя об этом все говорят как о чем-то полезном и хорошем, это только так говорят, а поступать надо по-другому.
      Теперь Лучинин с искренним сожалением глядел на Харитонова. "Все так хорошо у него шло. И на тебе! Что ему теперь будет?
      Да и мне за него попадет. Недосмотрел!"
      В то время как он думал, Харитонову принесли телеграммы.
      Б одной Военный совет Юго-Западного направления поздравлял войска Южного фронта с победой над врагом. В другой командующий фронтом передавал приветствие Ставки Верховного Главнокомандования доблестным войскам 9-й и 56-й армий во главе с генералами Харитоновым и Ремезовым, водрузившим над Ростовом наше славное советское знамя. Третья была от Казанского:
      "Ваши боевые действия доказывают, что советская пехота может истреблять танковые соединения противника, а советская кавалерия при правильном использовании может успешно решать серьезные задачи в современной войне. Нельзя ли теоретически обобщить ваш опыт для журнала?"
      - Ну, слава богу! - с облегчением вздохнул Лучинин и троекратно поцеловал старого товарища. - Сошло! Но, прямо скажу, очень все это рискованно! Мне что-то есть захотелось. Давай поедим! И выпьем! Теперь-то уж можно. А то она все булькает во фляге. Напоминает. Невдомек ей, что хорошему человеку не до нее было. Ну, а теперь есть повод!
      Женя Харитонова на протяжении тех семи дней, что немцы были в Ростове, жила в бомбоубежище, куда она укрылась во время уличных боев. Это был подвал большого каменного дома на окраине. Пока шли бои, все находившиеся в подвале выражали уверенность, что враг не возьмет Ростова. Об этом говорили на собраниях и писали в газетах. Многие осуждали тех, кто уезжал.
      Такое поведение казалось шкурничеством и даже предательством по отношению к родному городу.
      Те, кто оставался в Ростове по иным соображениям, тоже находились здесь, в подвале. Эти люди хотя и прожили много лет с Советской властью, тем не менее продолжали себя считать обиженными уже тем, что их сравняли с людьми, которые, по их мнению, были им неровня, то есть с рабочими и крестьянами. И хотя за четверть века многие из этих людей отстали в умственном развитии от рабочих и крестьян, они по-прежнему продолжали в душе считать себя солью земли и не уважать простых людей.
      Женя была удивлена, когда вдруг некоторые женщины, ничем не отличавшиеся по своему внешнему виду от работниц и от советских служащих, начали как-то обособляться, как-то брезгливо морщиться, раздражаться от не так сказанного слова, пожимать плечами.
      Все разъяснилось, когда эти женщины, церемонно подобрав юбки, вышли из-убежища. В городе были немцы.
      - Дождались! - с сердцем сказала пожилая работница, сидевшая рядом с Женей. - Опять думают свое господство установить...
      Известно!.. Вот эта, - кивнула она головой на дородную, с виду простую женщину, которую вполне можно было принять за строгую сестру-хозяйку в больнице или в санатории, - Бугаева, купчиха... рыбный магазин у них был... Когда Деникин моего на виселицу вел, такие на него с зонтиками кидались. Ишь зафанаберилась...
      Сиди ты! - прикрикнула она на внука, игравшего у ее ног концами большого вязаного платка. - Нам спешить некуда! Найдут нас, чтобы свою злобу выместить...
      И вдруг, строго поглядев на Женю, сказала:
      - Комсомольский значок сними. Отдай мне, спрячу! Горло не подставляй! Умом действуй!
      С этого момента Женя все время чувствовала себя, как если бы в нее стреляли и не попадали. Каждую минуту могли прийти гитлеровцы. Но проходили часы и дни, а никто не приходил. Она уже примирилась со своей участью.
      Ей снилось, что ее ведут по главной улице города и какая-то женщина порывается проколоть ее зонтиком. Но другая отводит от нее зонт. Потом будто она лежит в холодном, сыром рву, над ней седое небо с мохнатыми звездами, Дед-Мороз, упираясь в облака головой, улыбается хитро, и борода у него как поземка. Вот завихрилась борода, и унесло Деда-Мороза, подул знойный ветер и донес звуки музыки. "Это, наверно, в парке над Доном, думает она. - Там комсомольский карнавал. Все веселятся". И какой-то юноша, указывая на ров другим, таким же, как он, говорит: "Вот она здесь!.." Все бросаются искать ее и не находят. Она хочет им сказать: "Ребята! Здесь я!" Но не может выговорить слова, не может пошевелиться. О, как это ужасно, что она лишилась способности говорить и двигаться!.. Тут она проснулась и увидела, что сидит в подвале и у нее онемели ноги. Рядом дремлет пожилая работница, спит внук. Откуда-то доносятся звуки рояля. Значит, это был сон. И самое страшное еще предстоит.
      То, что угрожало бойцу в открытом бою, то есть обыкновенная физическая смерть, ни в какое сравнение не шло с теми пытками и надругательством, которые ожидали ее, безоружную советскую комсомолку, прежде чем ее лишат жизни.
      Среди обитателей подвала было немало беженцев. Иные шли от самой Молдавии, от южных украинских городов и сел.
      Людей было так много и горе их так одинаково, что уже перестал каждый думать о себе.
      Уже кто-то ходил в разведку и сообщил, что делается наверху.
      Там пили, пели, играли на губных гармошках и грабили. Ограбили купчиху Бугаеву, поторопившуюся извлечь из-под спуда свои драгоценности и наряды и, когда вошли к ней немцы, сделавшую им реверанс. Они попросили ее сыграть на рояле.
      Это и были те звуки, которые слышала Женя. Звуки налетали порывами, когда гитлеровцы, то и дело хлопая дверью, выносили самые дорогие вещи.
      Главным разведчиком был мальчик, на вид лет тринадцати, тоже из беженцев. Долго он не мог' установить правильных отношений с Женей.
      Нечаянно Женя увидела, как мальчик приволок в матерчатой сумке что-то тяжелое.
      Он долго колебался, говорить или не говорить Жене, что он принес, но, видя, как она прячется в дальнем углу подвала и тайно от всех плачет, сказал:
      - Гранаты у нас есть... Ты только никому не говори...
      - Женя зажмурила глаза, дав этим понять, что будет свято хранить военную тайну.
      Он был постоянно занят, этот парнишка, подолгу пропадал, а когда возвращался, то всегда что-то приносил, всегда его выцветшая, непомерно большая телогрейка была вываляна в снегу, он долго, по-мужски отряхивался в дверях, сняв шапку, мерно ударял по ней ребром ладони.
      По вечерам он при коптилке читал книгу. В" ней были по алфавиту напечатаны фамилии комсомольцев, погибших в гражданскую войну. За фамилией иногда следовал боевой эпизод.
      В этой книге не было ни первого, ни последнего листа. Начиналась она со страницы, где от первых сведений о жизни Афанасьева осталось только одно слово и то в родительном падеже. Слово это было "уезда", из чего можно было заключить, что Афанасьев был деревенский, а не городской парень.
      "В августе 1918 года, - -как сообщалось в этой книге, - Афанасьев записывается красноармейцем в коммунистический отряд, назначение которого заключалось в том, чтобы в числе десяти человек идти впереди полка и показывать всем пример.
      Вскоре его назначили комиссаром кавалерийского полка. Он еще никогда не сидел на лошади, но быстро научился ездить верхом, Из-за головы лошади его совсем не было видно - виднелась только сабля в руке.
      Полк отправлялся в бой, мороз был здоровый, некоторые красноармейцы ропщут, что у них нет теплой одежды и обуви. - Комиссар Афанасьев снимает с себя ботинки, полушубок, отдает им и этим приводит их в смущение. Красноармейцы возвращают ему вещи и идут в бой вместе со своим юным комиссаром.
      В мае 1919 года противник пробрался в тыл советских войск.
      Полк Афанасьева пошел ему навстречу, и на станции Деркуль произошла схватка. У Афанасьева была убита лошадь, однако он не растерялся, бросился к оставленному пулемету и стрелял, пока были патроны, потом убил троих из револьвера и, наконец, сам был зарублен".
      Читая эту книгу, Сашка - так звали паренька, - дойдя до этого места, всякий раз с шумом вдыхал в себя воздух. На другой день снова начинал, а дойдя до этого места, прекращал чтение.
      Однажды под большим секретом он показал Жене грамоту, подписанную Харитоновым. Это была благодарность юному ленинцу Александру Карпенко за то, что он вместе с другими пионерами помог советским летчикам уничтожить артиллерию противника на острове Хортица.
      Саша Карпенко с острова Хортица, где некогда находилась Запорожская Сечь, быть может потомок тех самых запорожцев, что так красочно описал Гоголь и рисовал Репин, ныне судьбой занесенный в Ростов, был как бы предвестником другой встречи, в которую теперь верила племянница Харитонова.
      30 ноября 1941 года Харитонов писал жене:
      "Вчера, после ожесточенных боев, закончившихся победой над генералом фон Клейстом, я заехал в Ростов и решил навестить родных. Я их нашел, но не узнал. Трудно что-либо представить хуже их положения. Голодные, во тьме, ожидали чуда. Чудо свершилось. Ростов освобожден. Враг разбит и с большими потерями выбит и отброшен от Ростова. Женя, которую я знал девочкой восьми лет, уже взрослая, восемнадцатилетняя дивчина, но выглядит незавидно, жизнь нелегкая. Просила одно: "Милый дядя Федя, не давайте врагу вновь вступить к нам в город!"
      Это не только ее просьба, это просьба сотен тысяч тружеников Ростова. Будем драться и выполнять просьбу народа, ибо мы есть сыны этого народа!
      Знаю, что ты стосковалась по мне. И я с большой радостью встретился бы с тобой. Но дело требует других встреч-встреч ьоевых с ненавистным врагом. Я не теряю надежды свидеться с тооои. Ведь наша двадцатилетняя дружба не может быть забыта.
      w "Р^""^^ себе иной, так как всем своим существом люблю теоя. Жди и ты, как я жду, этой встречи!"
      ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
      После поражения Клейста на юге и Гудериана под Москвой начались бои за освобождение Донбасса.
      9-ю армию предполагалось ввести в прорыв для развития успеха ударной группировки. Харитонову открывалась волнующая перспектива выйти в обход Донбасса к Запорожью-в те памятные сердцу места, с которыми он мысленно не расставался. Там он в минувшем году сдерживал натиск Клейста, там оставалась частица его души и оскорбленного врагом воинского чувства. Ростовская победа окрыляла его.
      Но так как с самого начала операции не было уделено внимания флангам прорыва, противник, удержав Балаклею и Славянск создавал угрозу коммуникациям нашей ударной группировки!
      Чтобы в ходе наступления блокировать и уничтожать неприятельские гарнизоны на флангах и в тылу, нужны были-вторые эшелоны.
      Такого оперативного построения наши войска не имели. Вместо наращивания удара им приходилось выделять части для ликвидации очагов сопротивления противника.
      Когда Харитонов 21 января приехал в село Сватово на совещание командующих армиями направления, его армия еще находилась в резерве Главкома.
      Харитонов догадывался, о чем думают командармы прорыва:
      нельзя ли уже сейчас ввести во второй эшелон его армию?
      "Конечно, - думал он, - заманчиво развить успех и выйти к Запорожью, если бы этот успех был!" Но и находиться в резерве когда армии прорыва с трудом продвигались вперед, тревожась за свои фланги, было не в характере Харитонова!
      24 января наши войска освободили Барвечково. Немцы в ответ усилили свою группировку на флангах прорыва.
      Теперь уже и Главком согласился, что надо ввести в сражение 9-ю армию.
      Штаб Харитонова обосновался в большом украинском селе Богородичном на берегу Северного Донца, в десяти километрах от Славянска. Между селом и городом был лес. Славянок возвышался на горе, склоны которой также были покрыты лесом.
      Харитонов никогда не был в Славянске. Он знал о нем лишь, что это город-курорт, здравница донецких шахтеров. Для него теперь Славянск был только крупным узлом сопротивления неприятеля. Рельеф местности и неблагоприятные метеорологические условия-то снежные заносы, то'оттепель-затрудняли боевые действия.
      Узнав, что немецкий гарнизон малочислен и держится лишь на хорошо продуманной круговой обороне, Харитонов решил отыскать в ней слабое звено и незаметно просочиться в город.
      Таков был замысел Харитонова. Он установил, что слабым местом противника была узкая лесная лощина, покрытая глубоким снегом. С этой стороны Славянск был слабо защищен. Бойцы, обученные Харитоновым смелым боевым действиям в зимних" условиях, натренированные в преодолении глубоких снежных покровов, скрытно продвигаясь по этой узкой лесной лощине, ворвались на окраину Славянска и, сбив боевое охранение противника, заняли несколько домов. Требовалось закрепить успех, но подкрепления не были с такой же быстротой и скрытностью введены в прорыв Гущиным. Он замешкался, - пропал момент внезапности. Противник получил время опомниться. Теперь надо было все начинать сызнова. Харитонов полагал, что если подготовленный маневр сразу не удался, то латать или штопать его, как он выражался, бесполезно.
      Не было теперь с ним Поливанова. Он находился в госпитале.
      Новый начальник штаба Краевич видел, как, напрягая все свои душевные силы, Харитонов искал способ выполнить задачу малой кровью, находил и отвергал множество вариантов, иные пробовал осуществить и не достигал цели.
      Краевич, близко принимая к сердцу эти беспрестанные поиски смелого и умного решения, помогал командующему четкой работой штаба.
      Втянутый то в затяжные бои за укрепленные противником населенные пункты на флангах прорыва, то перебрасываемый на отражение контрударов и контратак потивника во фланг соседа, Харитонов в этой операции не гнушался, как он говорил, никакой черновой, неприметной боевой работой для содействия успеху товарищей, тогда как'ему в начале операции предназначалась более видная роль-развить успех других.
      В начале февраля наше наступление на юге стало затухать и вскоре прекратилось.
      Хотя наши войска и захватили на правом берегу Северного Донца обширный плацдарм, откуда можно было угрожать харьковской и донбасской группировкам противника, но и немцы, удержав Славянск и Балаклею, также могли нанести фланговые удары по войскам, оборонявшим Барвенковский выступ. Более того, неприятель мог сходящимися ударами из Балаклеи и Славянска срезать этот выступ.
      Когда наши войска готовились освободить Харьков, Харитонов получил задачу оборонять южный фас Барвенковского выступа.
      Поручая ему это, командование учитывало его опыт умелой организации обороны под Ростовом. Военный совет Юго-Западного направления еще в директиве от 17 марта 1942 года рекомендовал войскам учесть опыт 9-й армии. В директиве говорилось:
      "Опасаясь обходов и обхватов флангов, вместо огневой связи с соседом, часто стремятся к локтевой, я результате оборона создается не по принципу узлов сопротивления, а линейная, без соответствующей глубины...
      Опыт боев показывает, что для хорошо окопавшейся пехоты танки противника не страшны, так как, они не в состоянии нанести ей поражение. Примером этому может служить оборона 136-й стрелковой дивизии во время боев с танковой армией генерала Клейста. Дивизия была атакована большим количеством танков, но благодаря тому, что пехота была зарыта в землю, а средства ПТО эшелонированы в глубину и установлены на танкоопасных направлениях, пехота потерь от танков почти не имела, а немцы за 1,5 дня боев потеряли подбитыми и сгоревшими до 80 танков".
      Теперь же Харитонову предстояло действовать в иных условиях-оборонять южный фланг наступающей группировки. Вот почему Харитонов настаивал на выделении его армии дополнительных сил.
      Эти силы ему не были приданы, так как считали, что и у неприятеля также не было достаточных сил для нанесения удара во фланг нашим армиям прорыва с юга. И было основание так думать. Имелись сведения, что противник 15 апреля перейдет в решительное наступление с юга, но не перешел.
      * * *
      Утро 29 апреля предвещало солнечный день.
      Харитонов только что проснулся, как вдруг донесся едва слышный, а затем все более усиливающийся гул множества^ тяжелых неприятельских бомбардировщиков. Потрясающие удары обрушились на село. Бомбежка Богородичного продолжалась весь день 29 апреля. Краевич посоветовал перенести КП. Харитонов, недовольно хмурясь, не решался просить об этом командующего фронтом. Когда он, пересилив себя, появился на узле связи, Зина, сидевшая у аппарата, поняла, что разговор будет неприятный.