Товарищ генерал

      Заказывая себе новый костюм в портновской мастерской, он неожиданно увидел своего недруга.
      Писарь неподвижно сидел на краешке матерчатого дивана и делал вид, что не узнает Шикова.
      Хотя Шиков тоже старался не глядеть на писаря, присутствие его он ощущал всем своим существом.
      С этого момента все, что делал Шиков в мастерской, потеряло для него прежнюю привлекательность. Он механически поворачивался, когда портной снимал с него мерку, смутно сознавая, что будет делать то, что от него потребует этот сидящий на диване человек.
      Сняв мерку, Шиков медленно пошел к двери. Писарь, распрощавшись с начальником мастерской, тоже направился к выходу.
      Некоторое время они шли молча.
      - Скверная погода! - начал писарь. - Вам куда?
      - Мне все равно... - сказал Шиков.
      - Тогда, может быть, ко мне? Я тут неподалеку... Отдельный домик. Хозяева убиты при бомбежке. Я там сегодня поселился. Вся обстановка сохранилась. Так что мы там можем посидеть и поболтать как у себя дома!
      Дом, куда они пришли, к удивлению Шикова, оказался домом его родителей.
      На столе, покрытом скатертью, которую мать Шикова извлекала только по большим праздникам, стоял графин с водкой. На шиковских тарелках лежали колбаса, хлеб, консервы.
      Писарь пригласил к столу. Выпив стакан водки, Шиков почувствовал, будто мозг его обложили ватой. Теперь уже ему не так тяжело было глядеть, как распоряжался в его доме этот загадочный человек, как он, отталкиваясь локтями, презрительно притрагивался к еде, то и дело оттягивая рукава гимнастерки и шевеля шеей, точно ему жал воротник.
      Острое чувство любопытства обуяло Шикова:
      "Что будет делать и говорить этот человек?"
      - Я понимаю твое состояние! - неожиданно заговорил писарь. - Никто лучше меня не понимает тебя! Ты сам себя не понимаешь... но я тебе объясню тебя! Я не так страшен, как кажусь... Я не так отвратителен... Я - это ты постарше... В молодости я был таким, как ты!..
      Писарь налил стаканы и, нарезая колбасу, продолжал тем же вкрадчивым тоном:
      - Я - это ты, Толя, только осознавший себя. Ты - слепая букашка, бьющаяся о стекло. Тысячи таких, как ты, разбились, а я выжил. Потому что я знаю, что в окне есть форточка, а если она закрыта, то в ней есть щель. Не все ли равно, как вырваться к солнцу? Чтобы пролезть, надо сузиться. Вот я и сузился. А я был широк.
      Ох как широк! Тысячи желаний наполняли меня, и я их удовлетворял не так трусливо, как ты!
      Шиков, ошарашенный таким началом, полураскрыв рот, с недоумением глядел на писаря. С трудом проглотив кусок, он отодвинул тарелку.
      - Нет, нет! - возразил он. - Вы ошибаетесь. Я подписал эту бумагу, не сообразив... У меня не было выхода. Освободите меня!
      Я не могу делать то, что вы от меня требуете...
      - Я ничего не требую от тебя! - мягко сказал писарь.
      Шиков с недоумением посмотрел на собеседника.
      - Да! Ничего! - улыбнулся писарь.
      - Ничего?! - с еще большим удивлением разглядывая писаря и не совсем веря ему, переспросил Шиков.
      - Ну да!.. Если бы я решил требовать, то неужели же ты думаешь, что я после той нашей встречи так долго бы тебя не тревожил? В том-то и дело, что я тогда, в ту самую минуту, понял: тебе это не по нутру!
      Шиков почувствовал, как с души у него свалился камень.
      - Вы умный, добрый человек! - с признательностью сказал он.
      - Чего я не могу сказать о тебе! - с печалью в голосе сказал писарь. Ну для чего ты убежал сюда?! Меня боялся! Глупый человек! Какой от тебя мог быть толк, когда ты служил там? Те сведения, которые ты мог сообщить, я узнавал другим способом, попроще. Достаточно мне было просматривать наряды на продовольствие - и численность людей была ясна. Для тебя это была проверка.
      Но ты в испуге переметнулся сюда. Ты сам себя поставил в такое положение, при котором если не я, то другой, такой, как я, тебя уже не оставит в покое. Я это только и хотел сказать! Давай выпьем!
      Писарь налил стаканы. Шиков глядел на него остекленевшим взглядом. Камень, свалившийся с души Шикова, снова придавил его. У Шикова остановилось дыхание.
      - Выпьем! - сказал писарь. - И поговорим о другом! Ну, ну!
      Улыбнись!
      Шиков слабо улыбнулся. Он, скорее, выдавил из себя подобие улыбки, нежели действительно улыбнулся. Мысль, что этот человек может ему помочь, не покидала Шикова.
      - Итак, мой молодой друг, - начал писарь, - я был богат. У меня отняли богатства, а мне сказали: "Работай!" Вдумайся, мой друг, в эти слова! Меня не могли убедить отдать бедным мое состояние.
      У меня отняли его силой. И силой же хотят меня переделать!
      Писарь, пытаясь пояснить свою мысль, впился зрачками в китель Шикова.
      - Можно отнять у тебя этот китель, но нельзя заставить тебя шить его. У тебя можно отнять вкусную еду, хорошие вина, красивых женщин, но у тебя не могут отнять вкус к ним!.. Ты понимаешь меня. Толя? Все человеческие чувства они объявили моими пережитками. Ну, не смешно это? Все человеческие желания, по их мнению, индивидуализм! Одно возвеличили они труд! Не спорю! Есть люди, которые находят в нем удовольствие. Но зачем же навязывать это удовольствие другим? Зачем преследовать тех, кто находит удовольствие в самих удовольствиях?
      Писарь расхохотался.
      - Мои молодой друг! - продолжал он. - Согласитесь, что человек, который снимает номер на табельной доске, уже не свободен. Абсолютно свободен тот, у кого есть текущий счет в банке.
      Мне наплевать на Гитлера, Анатолий.
      - Так почему же вы служите ему? - спросил Шиков.
      - Кому? - переспросил писарь.
      - Гитлеру! - сказал Шиков.
      - Я не служу ему! - сказал писарь. - Это ты дал подписку служить ему. А мне на него наплевать.
      Шиков непонимающе глядел на писаря.
      - Ну да, это ты дал подписку! - подтвердил писарь. - А я без всякой подписки служу себе. Мне помогают наши союзники. В этой войне Германия будет разгромлена. Россия тоже. Она будет нуждаться в помощи. Чтобы ее возродить, потребуется новый нэп.
      Американские товары. Американские деньги. В Германии это тоже понимающее здравомыслящие люди. Выдающийся немецкий полководец на стороне наших союзников. Да, да, Анатолий, тот самый, у которого ты подписал свою бумажку.
      Шиков широко раскрыл гпаза.
      - Что ты уставился на меня?! - воскликнул писарь. - Ты - маленькая букашка! Думаешь, перед тобой такая же на вид мелкая букашка? А вот посмотришь. Через пять лет я буду контролировать огромные суммы, выдаваемые Америкой на восстановление. России. Русские коммунисты пойдут на уступки. Ради восстановления страны они пойдут на то, чтобы отдать в концессию разрушенные заводы. Они вынуждены будут допустить частную инициативу.
      Акции судостроительного завода в Рыбинске принадлежали англичанам. Они уже давно скуплены американцами. Я-сын управляющего этого завода. Мой отец умер, и я являюсь единственным наследником тех акций, которые принадлежали ему. Они снова будут в цене, Анатолий! Всякое служебное положение шатко. Уверенность дают деньги. Настанет день, и тысячи таких, как я, опять сделаются миллионерами. Тысячи просящих милостыню стариков, которые только притворяются нищими, вынут из подземелий свои клады. Начнется новая эра! Не опоздай! Уже теперь ты должен найти себя в этом грядущем мире. Теперь или никогда!
      - Что же мне делать? - спросил Шиков.
      Писарь пронзительно посмотрел на него:
      - Что? А вот что! Ты должен узнать слабые места в обороне города. Не трусь, это все, что от тебя требуется. Союзники должны быть в курсе наших военные дел. Советское правительство их информирует, но у них должна быть своя собственная информация.
      Ты не совершишь предательства. Твоя подписка, которую ты дал немцам, будет тебе возвращена. Я лично ее тебе отдам. Никто не сможет тебя устрашить ею!
      Шиков снова почувствовал облегчение, но это продолжалось недолго. В его воображении представилась фигура связистки. Глаза ее, глядевшие в одну точку, как бы прожгли Шикова. "Рассказать о ней? Ведь он и так все обо мне знает!" И Шиков стал медленно и нехотя рассказывать историю своего падения.
      Писарь сочувственно его выслушал.
      Шиков извлек из нагрудного кармана фотокарточку и протянул писарю. Тот, поглядев, сказал:
      - Да, - недурна! Ты, видно, в этих делах знаешь толк. Но не тужи... Я это улажу! Если ты встретишь ее, она сразу не выдаст тебя.
      Узнай, где она служит. Я все беру на себя. Она будет с нами или...
      Шиков насторожился.
      Писарь, как показалось ему, круто оборвал мысль, чего-то не договорил.
      - Один свидетель - ничто! - пренебрежительно проговорил писарь. Можешь сказать, что это она выдумала из ревности. Можешь сказать, что она лжет. Как может она доказать это?
      Писарь протянул ему руку.
      - Тебе надо идти! - сказал он. - Где я живу, ты знаешь. Спокойной ночи!
      Писарь встал и, проводив гостя, запер за ним дверь.
      Зина получила известие о Пете. Его товарищ писал:
      "Петя отличился в бою, вернулся на аэродром тяжелораненый, чудом довел машину. Когда мы бросились к нему и стали вытаскивать из кабины, наша медицинская сестра спросила: "Не страшно вам было?" Петя улыбнулся и ответил в своей обычной-шутливой манере: "Страшно было за вас, что вы тут из-за меня переживали!
      А я вот живой!" Он теперь в госпитале в Ростове, - заканчивалось письмо. - Он вам не станет писать, пока не вернется в строй. Да он и номера вашей полевой почты не знает. Это я вас разыскал и пишу вам..."
      Зина несколько раз прочла письмо.
      "Он ранен, изуродован, страдает! Я так и знала, без меня он может натворить бог знает что!"
      Она представила себе Петю. Лицо его с каким-то виноватым выражением глядело на нее. В ее воображении запечатлелась картина: Петю вытаскивают из самолета, он улыбаясь шутит. Он не показывает виду, что ему больно, "0-т какого числа письмо? - внезапно мелькнула мысль. Зина взглянула на штемпель. - Уже месяц!"
      Предположение, что его уже нет в живых, показалось ей столь же естественным, как и невероятным. "Нет, нет! Он жив! Там сестры, врачи. Его товарищ пишет про какую-то медичку!"
      Чувство признательности к незнакомой девушке, едва успев зародиться в душе Зины, сменилось другим. Она вслушивалась в это новое, неожиданное для нее чувство, как бы изучая его: "Ревность?"
      Она с ужасом произнесла это слово.
      "Просто смешно! Глупо! Ну и глупая же я!" Слезы выступили у нее на глазах.
      Она написала письмо той. Так и написала: "Той, кто ухаживает за Петром Бойко".
      В письме она попыталась описать свое душевное состояние. Не утаила и ревности. Пете она ничего этого не писала. Петя, по ее представлениям, понять этого не мог. По отношению к Пете надо было держаться одного усвоенного ею правила- его надо было одергивать.
      Он прислал шутливо-ершистый ответ: он уже почти выздоровел, ходит, скоро вернется в часть.
      Медсестра ответила Зине, что ее зовут Женя. Ей очень понравилось откровенное письмо Зины. Она не та медицинская сестра, о которой писал Зине товарищ Пети. Она не состоит на военной службе, а добровольно дежурит в госпитале в свободные от работы часы по обороне города. Она еще не испытывала таких чувств, о которых пишет Зина. Но ей ясно, - что Петя также неравнодушен к Зине. Она это заметила, когда он говорил о ней.
      Харитонов тоже получил письма. Одно было от жены, другое - от сестры. В те первые месяцы войны все письма на фронт и с фронта в тыл не отличались обилием подробностей. Главное люди видели в том, чтобы укреплять мужество, терпение, стойкость родных и близких.
      Люди тыла преувеличивали в своем воображении опасности, которым подвергались их близкие на фронте. Фронтовикам представлялось, что самые невероятные лишения испытывают в тылу их близкие.
      Харитонов прочитал сначала письмо сестры. С сестрой у него связывались воспоминания о доме, где он вырос. Он отложил письмо жены, как откладывают более сложную книгу, а ту, которая проще, прочитывают сразу.
      В отношении сестер он чувствовал себя старшим, хотя брат Михаил был старше его. Он чувствовал себя старшим потому, что первым из всей этой рабочей семьи стал коммунистом.
      Письмо, полученное им сегодня, было от сестры Шуры. Сестра писала, что на Ленинградском фронте погиб ее муж, Виктор.
      Харитонов отвел взгляд от неровных строчек письма. Две восковых свечи дрожащим пламенем горели в подсвечниках. Харитонов снял нагар и несколько секунд пристально глядел на пламя, похожее на две огненные пики. Он представил себе Шуру. Она была на двадцать лет моложе его.
      Он вспомнил, как она призналась ему, что полюбила Виктора.
      Харитонов был тогда в шутливом настроении приехавшего в отпуск человека, который словно заранее предупреждал: "Я приехал в отпуск не скучать, и я хочу, чтобы всем вам было весело". Он был неистощим на выдумки. С любителями рыбной ловли - рыболов, с охотниками - охотник. Для молодежи он устраивал семейные концерты, танцы, коллективные прогулки. Он принадлежал всем, а не одной Шуре, и это затрудняло сестре разговор с'братом.
      Стараясь веселиться, она вдруг задумывалась, не откликалась, когда к ней обращались, переспрашивала, когда ей задавали вопрос, виновато улыбаясь и беспокойно оглядываясь.
      Время от времени Харитонов ловил на себе ее беспокойные взгляды, и наконец, когда они остались одни, она бросилась ему на шею и, не отнимая рук, заглянула в глаза, словно призывала его стать серьезным, словно настраивала его на волну тех чувств и мыслей, которые занимали ее. Она несколько секунд смотрела на него этим своим чистым, требовательным' взглядом. Потом вдруг разжала руки и приникла головой к его груди.
      - Федя! - сказала она. - Я полюбила. Завтра я должна дать ответ. Ох! Не знаю! Ничего не знаю. Что из этого всего выйдет!
      Харитонов в вопросах любви был малосведущ. Но, как все малосведущие в этих делах люди, он, как ему казалось, знал в них толк. Быть может, он и не ошибался.
      Для того чтобы прийти к истине, вовсе не требуется пройти через все заблуждения. Человек, часто меняющий свои привязанности, живет лишь в сфере первых признаков того огромного чувства, которое люди называют любовью. Ему никогда не познать истинного счастья, которое дает жизнь с одной женщиной.
      - Шура! Милая сестренка! - ласково сказал тогда Харитонов. - Ну полюбила!.. Ну что ж!.. Ну, видно, пришло время.
      Двадцать один год... Постой! Это же и я в те же годы... Ну да!
      Видно, уж всем нам, Харитоновым, так на роду написано. - в двадцать один год.
      Он потрепал ее кудри, провел рукой по лицу, мокрому от слез.
      Глаза их встретились. Взгляд сестры как бы спрашивал: "Ты понимаешь, как это для меня ново и важно? И как будет плохо, если я ошибусь! Ты старший, умный, бывалый!.."
      - Да кто же этот молодой человек? - спросил он.
      - Я приведу его к тебеЕ - сказала Шура.
      - Ладно! Погляжу на него, что за парень. Ты-то сама как чувствуешь?
      - По-моему, очень хороший, добрый, простои.
      - Смотри, главное - запомни, тебе с ним жизнь прожить.
      Прежде всего в мужчине ищи друга'.
      - А сам-то ты... - она хотела сказать и не решилась.
      Многим матерям и сестрам кажется, что их сыновья и братья несчастливы в семейной жизни. Всякое противоречие в чувствах жены и мужа эта простая любовь склонна преувеличивать. Она видит только одну сторону супружеской любви, другая сторона скрыта от нее.
      Истинная любовь не выражается в восторгах и похвалах. Чаще она принимает внешние формы порицания любимого человека, и тот делает ошибку, кто принимает это порицание всерьез.
      Шура не была исключением из правила. Жена брата казалась ей слишком гордой и замкнутой. Шуре представлялось, что и с Федором она держится так же.
      От мыслей о судьбе Шуры Харитонов перешел к мыслям о судьбе сотен тысяч других женщин, чье горе сильнее открывалось ему через страдания его собственной семьи.
      "Милая, любимая сестра! - писал он- Вместе с тобой скорблю о смерти Виктора. Клянусь честью нашей рабочей семьи: за Виктора отомстим!
      Убедительно прошу тебя: береги себя и сына, вы нужны Родине.
      Война-дело лютое. Но мы ясно сознаем: война, которую мы ведем, есть война справедливая. У тебя есть братья. Они не только для "оханья" существуют, а готовы к самой отчаянной схватке за счастье трудового народа.
      Гитлеровцы не раз объявляли, что нас нет, но это брехня! Мы существуем и будем существовать, бьем их и будем бить до полного уничтожения.
      Я горжусь твоим мужем, моим другом, который погиб, защищая наш красный Ленинград. Я горжусь вами, мои милые сестры, за то, что вы отдаете свои силы, всю энергию на помощь фронту, за то, что вы живете единой мыслью с нами!.."
      Окончив письмо, Харитонов надел бурку и, выйдя из хаты, направился на полевую почту. Сдав письмо, он поинтересовался работой почтовой станции. Его внимание привлекло большое число писем, в которых люди запрашивали о судьбе близких. Скромные работники полевой почты с изумительным упорством соединяли разобщенных войной людей.
      Во дворе стояли пробитые осколками почтовые автомобили.
      Шоферы чинили ходовую часть, на дыры в кузове они не обращали внимания.
      Машины надо бы замаскировать получше! - сказал Харитонов. - Надо бы поглубже зарыть...
      - Людей нет, товарищ командующий! - ответил начальник полевой почтовой станции. - Нам бы несколько саперов...
      - Что ж не обратитесь? Полевой почте не откажем... Письма и газеты нам как хлеб! - с чувством сказал Харитонов.
      Он уже собрался уходить, когда во двор вошла Зина. В руках у нее были письмо и маленькая посылочка. Увидев командующего, она смутилась, быстро отвела назад руку. В ее улыбке и в той гибкости, с которой она отвела назад руку, было что-то девичье, игривое.
      - Ну, ну, - сказал Харитонов, - понимаю! Кто же этот счастли - вец? Как зовут?
      - Зовут, зовут, да и покличут! - лукаво улыбаясь, сказала Зина.
      Вот как! - засмеялся Харитонов. - Ну, чего ты там написала?
      Расскажи!
      - Ну да, так вам и расскажу!.. Зачем это вам?
      - Как зачем? - деланно серьезным тоном отвечал Харитонов. Может быть, ты этим своим письмом хорошего бойца расстроишь!
      - Ну, если он от моего письма раскиснет, - усмехнулась девушка, - какая ему цена! Он не такой! Скорее меня расстроит.
      И уже расстроил, товарищ командующий! - с печалью в голосе сказала она. - Сами посудите: лежит в госпитале. В Ростове. Выздоравливает. Скоро опять на фронт, а мне даже не сообщил. Мне его товарищ написал!
      - В госпитале? В Ростове! - задумчиво сказал Харитонов. - Там у меня племянница. Такая же, как ты. Я ее десять лет не видел...
      - Ее не Женей зовут?
      - Ну да! А ты как угадала?
      - Товарищ командующий, я от нее письмо получила. Она в том госпитале дежурит...
      - Ну, вот что, - оживился Харитонов, - туда наш наградной отдел едет. Награды вручать. Твоего как фамилия?
      - Бойко... летчик...
      - Как же, - с гордостью проговорил Харитонов, - подписывал!
      Ты можешь съездить к нему... Отпросись... С подругами поговори...
      подменят!
      На другой день Зина была в Ростове. Петю она не застала в госпитале. Он выписался и уехал в часть.
      Заночевав у Жени Харитоновой, Зина несколько часов проговорила с ней.
      Утром, когда мать Жени позвала девушек к завтраку, в дверь постучали.
      В комнату вошла высокая красивая девушка в сопровождении молодого офицера.
      Зина, вся похолодев, с ужасом узнала младшего лейтенанта, который вел колонну пополнения.
      "Неужели он? - спрашивала она себя. - И было ли с ним то, что я видела? Как он очутился здесь? Бежал? Но он шел к ним с поднятыми руками? Предатель!" - пронеслось в сознании. Затуманенные гневом, строгие, блестящие глаза ее вонзились в Шикова, прядь волос выбилась на лоб, щеки разгорелись.
      Шиков несколько секунд стоял без движения. Он весь будто обмяк. Смутно различал только необыкновенно похорошевшее лицо Зины, испуганно-недоуменное лицо и настороженные глаза Жени.
      У него было ощущение, точно он залез в пчелиный улей и разворошил его.
      Такой случай с ним произошел в детстве. Разъяренные пчелы облепили его и жалили до тех пор, пока он не прибежал домой.
      "Я не хотел умереть в бою. Я думал, что избежал смерти в тот роковой час, когда мне казалось, что все погибли. А вот и не погибли. А я гибну. Что же я такое сделал?.. Ах да, я залез в пчелиный улей. У них есть право жалить меня. Отчего же я не защищаюсь?
      Я могу застрелить эту связистку. Что же мешает мне это сделать?
      Нет у меня той внутренней силы, какая пылает в лице ее!"
      Шиков вдруг почувствовал одно-единственное желание - чтобы скорее все кончилось. Вот сейчас его разоружат и поведут как диверсанта и шпиона. Будут проклинать, бить, топтать!
      Тусклое безразличие к жизни, которая ничем не порадовала его за то, что он пренебрег для нее смертью в бою, внезапно охватило Шикова. Чем вознаградила его жизнь за этот поступок? Ничего, кроме пустоты и скуки! Вот если бы такая полюбила!
      Только теперь, пронизываемый этим чувством, Шиков постигал значение слов, которые всегда казались ему только словами. В них открывалось нечто такое, чего он раньше не понимал. Слова эти сулили счастье...
      "Как рассказать ей это? Да у меня и слов таких нет. И не поверит она мне! - Шиков снова в ужасе представил себе сцену суда, - Нет, нет, мысленно кричал он, - я не шпион! Я вам покажу настоящего шпиона! А меня судите! Пусть меня отправят в штрафную роту. Я заслужу прощение, и, если суждено погибнуть, я отдам жизнь не так позорно, как сейчас!"
      В сенях послышались шаги. В дверь постучали. Зина откинула крючок. Вошел комендантский патруль.
      "Кто-то уже, видно, с черного хода сообщил!" - пронеслось в голове Шикова.
      Зина, еще не окончательно справившись с волнением, сказала:
      - Я задержала этого человека. Отправьте его со мной в комендатуру. Там я все расскажу!
      - Ваши документы! - обратился лейтенант с повязкой на рукаве к Шикову.
      Тот достал и протянул удостоверение личности.
      Прочитав удостоверение, лейтенант с недоумением посмотрел на Шикова.
      - В чем дело, товарищ младший лейтенант? - стараясь придать голосу суровую интонацию, спросил он.
      Небрежно-покровительственным тоном, с беспечностью попавшего в скандальную историю гуляки, Шиков махнул рукой, как бы давая понять своим жестом, что это та самая история, в которой каждый может очутиться. Лейтенант должен его по-мужски понять.
      Надо как-нибудь угомонить эту взбешенную ревностью бабенку!
      - Ваши документы! - строго обратился лейтенант к Зине.
      Зина извлекла из нагрудного кармана гимнастерки командировочное предписание. Лейтенант долго его разглядывал. Затем, пристально посмотрев на Зину, снова посмотрел удостоверение и размеренными движениями, словно он совершал священный обряд, сложил удостоверение вчетверо.
      - Вы должны были вчера уехать! - сказал он. - Удостоверение просрочено! Пойдемте.
      В голосе его, как показалось Зине, прозвучала оскорбительно-насмешливая нота.
      - И вы, товарищ младший лейтенант, тоже! - добавил лейтенант Шикову.
      Беспредельный страх, сменившийся бурной радостью спасения, и снова страх, но уже с уверенностью, что опять вывезет кривая, - в этой молниеносной смене чувств открылось Шикову какое-то неведомое наслаждение. Смутно ощущал он, что ради других людей он не в состоянии проявлять такую цепкость и такую находчивость, что так удавались ему, когда дело шло о его, Шикова, жизни.
      Он ощутил, что страх больше не существует для него как главное препятствие к той жизни, которая не требовала от него никаких нравственных усилий.
      Смешными показались Шикову его раскаяние и восхищение внутренней красотой девушки-связистки.
      С непринужденным видом обратился он к сопровождавшему их офицеру: не считает ли тот наилучшим доставить их в штаб округа, где служил Шиков?
      Лейтенант молча кивнул головой в знак того, что предложение Шикова находит вполне резонным.
      Едва Шиков очутился в штабе, он весело поздоровался с дежурным и, перед тем как объясниться со своим начальником, направился в буфет.
      В дверях он остановился.
      Оттуда доносились два женских голоса. Один принадлежал Кате.
      Видимо, сестра уже пришла на службу и все рассказала буфетчице. Та успокаивала:
      - Будет тебе вздыхать-то!.. Ну, может, и был грех. Любовь!
      Сами лезут, а потом... Терпеть не могу этих скандальных...
      Шиков с независимым видом вошел в буфет. Во взгляде сестры, в дрожании ее рук он уловил осуждение. Что касается буфетчицы, то она, как показалось Шикову, смотрела на него с сочувствием.
      Она молча налила ему стакан вина. Шиков выпил. Тот вариант, который он решил разыграть, уже разыгрался без него. Ему только оставалось делать вид обиженного молодого человека, которому привязчивые женщины не дают покоя.
      - Ну как это тебе нравится? - обратился он к Кате. - Ехала со мной в повозке. Я из-за нее даже замечание получил. Потом были в одной хате и... Надо же в эту самую минуту танкам подойти. Я, по ее мнению, должен был дожидаться, чтобы нас немцы на печке накрыли! Выбежал, а она...
      У Кати дрожали руки.
      - Ты нехорошо поступил!
      Шиков виновато опустил голову, как бы прося прощения. Он знал, что этот прием действовал на сестру.
      - Объяснись с ней, извинись! - твердо сказала Катя. - Как ты мог оставить девушку, которая ответила на твое чувство? Одну...
      отдать ее на растерзание немцам... Это низко! Низко! - гневно возмущалась она.
      Начальник Шикова Лучинин, которому в таком же духе, только в более смешном виде, Шиков рассказал эту историю, сначала посмеялся, потом, строго отчитав, сказал:
      - Ладно, поговорю с ней!
      Выслушав наедине Зину, Лучинин покачал головой.
      - Да, дело серьезное! Но у вас нет веских доказательств. Нет свидетелей... Ваше заявление не может служить основанием для его ареста. Оно может лишь послужить сигналом, чтобы проследить за ним. Мы проследим, но... - он сделал небольшую паузу, - если вы оклеветали его по соображениям не совсем... Вы это точно видели? А может быть, вам ночью померещилось?.. И почему вы только теперь об этом заявили? Это тоже как-то не вяжется...
      Зина начала припоминать ту памятную ночь. Кому она должна была сообщить о совершенно неизвестном ей младшем лейтенанте?
      Она еще тогда не свыклась с фронтовой обстановкой. Не было еще у нее тогда ни смелости в обращении с людьми, ни знания, что надо делать. Вспоминая теперь об этом своем тогдашнем состоянии, Зина с ужасом пришла к мысли, что она сама не была на высоте идеала девушки-бойца, к которому стремилась, уходя на фронт.
      Сама она не совершила подвига. Она бежала от врагов, вместо того, чтобы ринуться навстречу опасности.
      Чувство недовольства собой настолько захватило Зину, что краска стыда залила ее щеки.
      Лучинин понял это по-своему.
      ГЛАВА СЕДЬМАЯ
      Жизнь в селе, где располагался штаб армии, все более тяготила Володю. Ему казалось, что там, где его нет, совершаются настоящие дела, а он о них имел самое смутное представление. Сухие оперативные сводки и более живые строки политдонесений, которые он ежедневно просматривал, еще более подчеркивали его оторванность от настоящей войны.
      Володя жил в хате, куда переселилась после эвакуации та самая семья, где он встретился с Карташовым. Старуха, узнав Володю, вспомнила, как он переводил письма, заохала. Клаша еще не вернулась из больницы, которую тоже эвакуировали.
      - Скорей бы уже выписывалась! - вздыхала старуха. - А то с внучкой морока. Пытает: "Где мама?" Я ей по-всякому. Она свое:
      - "Бабушка, поедем искать!"
      Из дневника Володи Ильина
      "...Только что состоялся партийный актив армии. События, происходившие на нашем фронте, представились мне во всем своем значении.
      Член Военного совета зачитал приказ командования Южного фронта. В приказе отмечалось, что замысел противника был сорван мужественным сопротивлением частей 136-й дивизии. Особенную стойкость проявил 733-й стрелковый полк. Сто гитлеровских танков обошли его левый фланг, но полк не оставил рубежа. Танки Клейста повернули назад.
      В заключение в приказе указывалось, что там, где противник, несмотря на превосходство, встречает хорошо организованный отпор, он трусливо поворачивает назад.
      Из выступлений на активе запомнились взволнованные рассказы о подвиге людей, возможно и не помышлявших, что они станут героями. Красноармеец Иван Федорок, командир отделения первой стрелковой роты, оборонял высотку, которую фашисты непрерывно атаковали. Оставшись в живых один, весь израненный, засыпанный землей, он переползал от родного пулемета к другому, создавая впечатление, что оба пулеметчика фланкирующим огнем разят врага. Когда стемнело, фашисты прекратили атаки. Раненого Федорка сменило другое отделение. А его отправили в госпиталь.
      Бригадному .комиссару из Политуправления фронта, все это время находившемуся в 733-м полку, принесли обгоревший партийный билет политрука второй роты Хусена Андрухаева.
      Фашисты пытались обойти его роту с флангов, отрезать от траншей второго эшелона. Им удалось отколоть горсточку бойцов.
      Андрухаев к ним пробрался: "Ну, вот что, хлопцы, живо отсюда по той тропинке! А я вас прикрою!" У него был ручной пулемет и две гранаты. Когда кончились патроны, гитлеровцы с криками "Рус, сдавайс!" стали его окружать. Он зажал в поднятых руках обе гранаты и, подпустив фашистов на четыре метра, с возгласом "Возьмите, гады" взорвал себя вместе с ними.
      Бригадный комиссар сказал: "На советской земле Хусен был хозяином и ответить врагу иначе не мог!"
      От земляка узнали, что Андрухаев адыгейский поэт. Ему было чуть больше двадцати лет. В полевой сумке нашли стихи на адыгейском языке: "Родина", "Комсомол", "Кавказ", "Счастье".
      Боец Середа заменил погибшего в бою командира взвода, затем командира роты, а в концу боя командовал батальоном.
      Об этом Харитонову по телефону сообщил комдив, когда на КП армии находился бригадный комиссар.