Подлесков, сузив глаза, старался вобрать в себя Харитонова потом быстро отвел взгляд и заговорил о самых неинтересных' как показалось Володе, вещах. Очень-скоро, однако, к удивлению Володи, контакт между Подлесковым и Харитоновым установился.
      Писатель незаметно перевел разговор на то, чем в данную минуту занимался Харитонов. Он вспомнил Чапаева-как Василий Иванович, раскладывая на столе картофелины, показывал место командира в бою.
      - Вот-вот! - подхватил Харитонов. - Наглядность! Я у него служил! - не без гордости сказал он.
      Затем он рассказал, как, следуя приемам Чапаева, сам обучал бойцов. Он живо показал на спичках, как воюют цепью, как развертываются.
      - Любая команда, даже если и понята бойцом, сначала выполняется медленно. Требуется тренировка, шлифовка, - заметил Харитонов. - А главное в военном обучении-учитывать живое соображение, сметку, которой отличается наш боец! Я ведь сам когда-то писал, - продолжал Харитонов. - Летом двадцать третьего года, будучи уездным комиссаром в Рыбинске, провел отпуск в походе с пионерами. Тогда еще не было ни книг Гайдара, ни Макаренко. А надо было воспитывать ребят, приучать к выносливости, закалять. Об этом написал книгу "Ленинская закалка". Опыт одного лагерного сбора. Послал в издательство. Вернули. Слог был необработан!
      Харитонов говорил с увлечением, и все, о чем он говорил, было так ясно и так просто, что Володе казалось, будто иначе и не могло быть и что он, Володя, будучи на месте Харитонова, так же поступал бы. Ему хотелось быть таким, как Харитонов. Ему казалось, что он непременно будет таким, что каждый может быть таким, если поживет с ним. Володя подумал, как бы он был счастлив, если бы ему довелось несколько дней прожить в тесном общении с Харитоновым.
      В это холодное осеннее утро веселый краснощекий боец с пушистыми бровями, Иван Брагин, вместе с другими бойцами своего полка вышел на учение.
      Нужно было закончить траншею и так одеть ее, чтобы немецкие танки не завалили.
      Брагин уже несколько дней трудился, работа подходила к концу.
      После обеда бойцам было объявлено,/что проверять качество оборонительных работ будет сам командующий армией.
      Иван Брагин весь просиял, когда в траншее появился невысокий моложавый генерал в кавказской бурке, тот, который остановил колонну на марше.
      - Ну, как устроились? - спросил Харитонов.
      - Хорошо устроились, товарищ генерал! - отвечал Брагин, с восхищением глядя на своего давнишнего знакомого.
      Харитонов тоже вспомнил бойца и улыбнулся своей обычной резкой и мгновенной улыбкой. Было что-то задорное в этой улыбке, как и во всей его манере держаться. Выпятив вперед грудь и чуть приподняв голову, он был похож в эту минуту на деревенского озорного парня.
      - Не устоит! Осыплется! - отрывисто сказал Харитонов, как бы вызывая на спор Брагина.
      Брагину передался этот задор, и он, смело глядя в глаза Харитонову, тихо ответил:
      - Выдержит, товарищ генерал!
      - Ой ли? - недоверчиво сказал Харитонов и, взяв у Брагина кайло, ударил им по стенке окопа. - Осыплется!
      - Не осыплется, товарищ генерал, мороз прихватит, будет как железо!
      - На погоду надеетесь? А если подведет?
      - Не должно быть. Дело к зиме идет, а не к лету! - не сдавался Брагин.
      Бойцы весело поглядывали на спорящих.
      - Твоя как фамилия? - спросил генерал, продолжая разговор с Брагиным.
      - Брагин Иван!
      - Ну ладно, Брагин, увидим, кто прав! - сказал Харитонов и что-то шепнул своему адъютанту. Тот незаметно исчез. - А как с учением? - спросил Харитонов.
      - Обучены, товарищ генерал. Пусть только сунется. У нас тут кое-что для него имеется! - намекая на бутылки с горючей жидкостью, сказал Брагин. Есть чем угостить!
      - Настроение боевое! Посмотрим, каково умение. А ну, метни по той цели! - указывая на куст, кивнул головой Харитонов.
      Брагин метнул бутылку.
      Бутылка, сверкнув в воздухе, точно попала в цель.
      - В самую маковку угодил!
      - Здорово!
      - Молодец, Брагин! - послышались голоса.
      Вдруг лица бойцов изменились. Из-за кустов показался танк.
      Руки потянулись к бутылкам. Брагин тоже занес руку, но Харитонов остановил его:
      - Протри глаза! Чей танк? Не видишь - свой!
      Брагин опустил руку.
      Танк, глухо ворча, обогнул куст и шел прямо на окоп. Это был тяжелый танк "KB". Бойцы еще не видели таких танков. С гордостью и с любопытством разглядывали они эту зеленую крепость, с металлическим лязгом катившуюся на них.
      - Стой! Куда прешь? - воскликнул Брагин, когда танк подошел к окопу и занес пушку над головой бойца.
      Он крикнул это таким резким и в то же время ласковым тоном, каким останавливают зарвавшегося коня. Но танк, не обращая внимания на этот окрик, со страшным грохотом занес гусеницы над окопом, и, едва успел Брагин отскочить, танк всей своей многопудовой массой перевалил через окоп, разворотив стену.
      - Ну что? Кто прав? - с той же задорной усмешкой воскликнул Харитонов.
      - Да если бы он был фашистский, я бы его...
      - Ты бы его!.. А о чем спор был? Голова! Стена-то обвалилась!
      - Проспорил, товарищ генерал! - признался Брагин.
      - То-то! Не задавайся! - весело сказал Харитонов.
      Все рассмеялись.
      - Учту, товарищ генерал! - вытирая вспотевший лоб, сказал Брагин.
      - А песни петь научился? - неожиданно спросил Харитонов.
      - Не выучился, товарищ генерал. На это у нас есть Алиев!
      Харитонов обвел глазами бойцов и остановил взгляд на высоком красивом бойце, по выражению лица которого он догадался, что это и есть Алиев. Боец вздрогнул при упоминании его фамилии, повел черными глазами и, опустив голову, затаил дыхание.
      Харитонов подошел к нему.
      - Стушевался? Не люблю робких. Экая стать, а застенчив, как девица!
      - Это он вас стесняется! - вступился за бойца Брагин. - А без вас он тут... Палец в рот не клади!
      При этих словах Брагина Алиев приподнял голову и, справившись с волнением, прямо посмотрел на Харитонова.
      - Ну вот что, горьковчане! Я в этой дивизии служил до войны.
      Не за горами бой. Смотрите же! Глупая смерть не нужна. А так надо: Клейсту гроб, а сам живой! Ясно?
      Простившись с бойцами, Харитонов пошел по траншее, но в группе бойцов долго еще слышались восклицания и добродушный смех.
      ГЛАВА ПЯТАЯ
      Из всех видов неприятельской активности всего более раздражала Харитонова бомбежка. Она не только наносила урон его войскам, но, разрушая связь, ставила его самого в зависимость от случайности, обрекала на бездействие, уравнивала с теми, кто еще никогда не был на войне.
      Лицо Харитонова, молодое, когда он был в хорошем расположении духа, старело, когда он пребывал в дурном'настроении. Так выглядел он теперь на узле связи. Он знал, что обращает на себя внимание связисток, и недовольно хмурился.
      Но в то время, как он стеснялся молодых связисток, боясь выказать перед ними свое душевное состояние, он не подозревал, что девушки любили его как раз в эти минуты, когда им казалось, что он нуждался в сочувствии. Харитонов был здесь домашний и по-особенному родной.
      Чувство, которое испытывали к нему все девушки, разделяла и Зина. Она была направлена сюда отделом связи армии.
      То выражение прилежности, которое так красит лица молодых девушек, когда они заняты серьезным делом, - было заметно и в ней. Она то хмурила свои густые брови, то удивленно поднимала их, когда в лежащей перед ней телеграфной ленте что-то казалось не совсем ясным, настойчиво разглаживала кончиками пальцев злополучную строку, будто этим движением можно было прояснить фразу.
      Нечаянно взглянув на Харитонова, она перехватила его тяжелый, беспокойный взгляд, и ей сделалось еще более неловко за свою медлительность.
      Вдруг ей показалось, что под ее взглядом лицо командующего посветлело.
      - Надо уточнить на месте! - решительно сказал он подошедшему адъютанту. - Едем к Гущину!
      Узнать настроение солдат легко. Труднее узнать настроение командира дивизии.
      Командир дивизии, в которую приехал Харитонов, полковник Гущин, был богатырского сложения. Это был командир, более вникавший в хозяйственные" дела, нежели в тактические. Материальному обеспечению боя он придавал решающее значение.
      В тактических вопросах Гущин полагался на своего начальника штаба. Комиссар дивизии Ельников, постоянно находясь в частях (лично он был храбрый человек), нередко действовал вразрез гибкой тактике начальника штаба, которого по-своему ценил, но не считал свободным от предрассудков, свойственных, по его мнению, всем специалистам.
      - Всякую попытку более или менее трезво разобраться в обстановке Ельников, не охватывавший всей сложности военного дела, отождествлял с упадком боевого духа. Всякая работа мысли, ищущей и беспокойной, казалась ему непростительным пережитком старой интеллигентщины, о которой он имел смутное понятие.
      Не получив законченного образования, Ельников некоторое время работал на заводе и быстро выдвинулся по общественной линии. Но в то время как другие выдвиженцы, его сверстники, упорно учились. Ельников не учился, полагая, что в общественной работе главное-активность и умение выступать на собраниях.
      Со временем он стал испытывать недостаток знаний, недовольство собой, но постоянная, непрерывная занятость решением самых разнообразных и зачастую неясных для него вопросов постепенно приучила его не придавать значения этому своему чувству.
      Он свыкся с мыслью, что это верхоглядство неизбежно, потом и вовсе перестал ощущать это как недостаток. Возникла уверенность, что все, что он делает, идет от широты взглядов, а те, кто называют это верхоглядством, узкие и ограниченные люди.
      Недовольство собой он начал переносить на других и чрезвычайно преуспел в этом.
      Гущин, полагаясь на своих помощников в оперативных и политических вопросах, видел свою задачу в том, чтобы мирить их, когда они спорили, и обеспечить своему хозяйству все необходимое для успеха боя.
      Гущину порой казалось, что на войне нельзя, предвидеть ни действий противника, ни планов своего высшего командования.
      Еще больше неожиданностей таил сам ход боя. Вот почему во время боя он предоставлял инициативу своим помощникам. Пора его хлопотливых действий начиналась после боя. Он быстро принимал меры, чтобы привести дивизию в порядок, пополнить ее людской состав и материальную часть.
      Психологический контакт с командирами дивизий был для Харитонова законом. Харитонов всего более боялся механического - исполнения его приказов. Никогда не оскорблял он подчиненных.
      Особенно претило ему выставлять их недостатки как мишень для насмешек. Харитонов сознавал, что с этими людьми он должен добиваться успеха. Он всегда старался определить, кто на что способен, кому какую можно ставить задачу.
      В 136-й дивизии Харитонов хорошо знал людей. А в остальных? Слишком мало времени прошло, чтобы составить ясное, отчетливое представление.
      Приехав к Гущину, Харитонов внимательно изучал комдива.
      "В какой мере можно мне на него положиться?" - думал он, примеряя Гущина к задуманной операции.
      Харитонов понимал, что независимо от того, что говорил Гущин, комдив не мог не думать об отдыхе для своей дивизии, о пополнении, обеспокоен тем, чтобы его соединение было на хорошем счету.
      Рассказывая Харитонову наиболее яркие эпизоды только что прошедших боев, Гущин не подозревал, с какой целью приехал к нему командующий,
      - Потери? Потери?! - почти шепотом сказал Харитонов.
      Гущин, как бы не расслышав его слов, продолжал рассказывать героические эпизоды.
      - Потери! - слегка повысив голос, настойчиво повторил Харитонов. Сколько потеряли людей?
      Гущин, как бы только сейчас поняв заданный ему вопрос, смущенно ответил, что потери подсчитываются.
      В горницу вошел начальник штаба дивизии и показал командующему карту новой дислокации частей.
      Пока начальник штаба докладывал, Гущин всем своим видом как бы говорил:
      "Видите, какие мы! Только что вышли из окружения, а уже знаем дислокацию!"
      Харитонов отметил про себя, что командир дивизии привык считать событием обычное выполнение долга службы. Видно, он любил, чтобы его хвалили, и сам хвалил за то, что было самым обыкновенным делом.
      Начальник штаба удалился. В дверях показался Шпаго.
      Пока Харитонов, отойдя в сторону, нахмурив брови, выслушивал своего адъютанта, Гущин вышел распорядиться насчет обеда.
      Когда он возвратился, Харитонов, продолжая прерванный" разговор, снова заговорил о потерях.
      - Потери уточняются! - напомнил Гущин таким тоном, что трудно было понять, то ли он действительно подсчитывал свои потери, то ли не торопился оглашать их.
      - Пожалуй, я вам облегчу ответ на этот вопрос! - сказал Харитонов. - Вы потеряли... - он назвал цифру, которую ему сообщил Шпаго.
      - Да, это только убитыми, а вместе с ранеными и пропавшими без вести... - Гущин, не договорив, вздохнул и, помолчав, сделал приглашающий жест.
      Дверь в соседнюю комнату растворилась, Харитонов сел за стол. Гущин не знал, что Харитонов был неприхотлив к еде. Гущин любил покушать и был твердо убежден, что и другим это не может не доставить удовольствия. Иные только не выказывают этого, а он. Гущин, человек прямой, без ханжества. Чего тут!
      Харитонов пил и ел мало. Вслушиваясь в то, что говорил хмелевший Гущин, Харитонов не переставал думать о том, как будет действовать комдив в предстоящей операции.
      "Человек умеет хорошо делать что-нибудь одно. Если он сознает это, он дополнит себя другими людьми, и вместе они составят то, что так редко совмещается в одном человеке. Он плохо сведущ в деле, но не допустит сколько-нибудь серьезных ошибок, потому что предоставляет вести дело начальнику штаба. Начальник штаба у него дельный", - думал Харитонов.
      А Гущину Харитонов понравился. Чутье подсказало ему, что это человек знающий и не кичливый. Ум у него ясный, трезвый, боевой. Взгляд зоркий. Бой для него не бедствие: это его стихия!
      "С таким не пропадешь!" - думал Гущин.
      Харитонов обладал способностью незаметно вовлекать людей в круг своих мыслей. Прежде чем определить задачу комдива в задуманной операции, Харитонов постепенно перевел разговор на свой лад. Страстная беседа завязалась о "Войне и мире" Льва Толстого.
      - Кутузова он как изобразил! - воскликнул Гущин. - Ты только не мешай истории! Она сама движется и приведет тебя куда надо! Ее не оседлаешь! Пробовал оседлать Наполеон - не вышло. А теперь - Гитлер!..
      - Упрощаете! - возразил Харитонов. - Тактика Кутузова не была покорностью судьбе. Это Толстой напрасно приписал ему.
      И вы с вашим толстовским пониманием Кутузова можете скатиться к самому обыкновенному фатализму. Этак каждый лентяй будет себя считать Кутузовым.
      Гущин попытался объяснить, что Харитонов его не так понял.
      Харитонов, внимательно его выслушав, сказал:
      - Ну вот и отдохнули. Теперь займемся делом!
      * * *
      В дивизии Гущина имелось отделение ополченцев, которые по своему возрасту не подлежали мобилизации. Они примкнули к этой дивизии во время отступления. Отделение обучал старший сержант.
      Завидев командующего, он значительно посмотрел на своих бойцов, как бы говоря: "Сейчас увидите, кто я такой есть!" - и, сделав несколько шагов вперед, четко отрапортовал:
      - Старший сержант Ступышев, обучаю бойцов строю!
      - Ступышев? - переспросил Харитонов. - Знакомая фамилия. Где-то встречал!
      - Под Каховкой, товарищ генерал! Я там в полку был пулеметчиком! напомнил Ступышев.
      - Ну как же, помню! Вам кое-что причитается. Подписывал!
      Не вручили еще?
      Ступышев замялся. Харитонов что-то сказал адъютанту. Тот за
      Ополченцы отечески глядели на Ступышева. Среди них особо выделялся высокий худощавый ополченец с острыми, пронзительными глазками и бородкой клинышком.
      - Ну, как учение? - спросил Харитонов.
      - Бойцы грамотные. Расписаться на броне бутылкой смогут! - неторопливо, как бы взвешивая каждое слово, отвечал старший сержант. - У меня, товарищ генерал, быстрее всех соображает вот этот, Орлов! - указал он на высокого ополченца с бородкой клинышком. - Да вот беда, хотят его у меня забрать в повозочные.
      - Это почему?
      - Так что, товарищ генерал, переросток он!
      Высокий худощавый ополченец впился взглядом в Харитонова.
      - Сколько вам лет, товарищ Орлов? - обратился к нему Харитонов - На этот вопрос позвольте не отвечать! - ответил боец. - Я никуда из этого подразделения не уйду. Лета мои здесь ни при чем.
      Один из сопровождавших Харитонова командиров спросил:
      - А если приказ?
      - Все равно не уйду!
      - Кто это вас учил приказу не подчиняться? - вспыхнул Ельников.
      - Никто не может мне воспретить с оружием в руках защищать Родину! невозмутимо сказал старик.
      - Но если для строевой части не положен ваш возраст? Придется перевести в хозяйственную часть! - спокойным тоном сказал Гущин.
      - В хозяйственную часть? - посверкивая глазами, сказал старик, - Я в старой армии полком командовал, в гражданскую - бригадой. Да-с! А то, что снят с учета и садоводством занимался это не моя вина... Годы! На восьмой десяток перевалило!.. Да-с!
      Немец подошел к городу, а мне что прикажете? В Ставку писать, чтобы заново аттестовали?
      Орлов извлек из бокового кармана ватной куртки военный билет и протянул Харитонову.
      Харитонов, прочитав, вернул документ.
      - Будем хлопотать о присвоении вам нового звания! - твердо проговорил он.
      Возвращались в темноте, с потушенными фарами. Шпаго вылез из машины и отправился разведать путь. Харитонов пошел вместе с адъютантом.
      - Как тебе нравится Гущин? - спросил он.
      Как вам сказать, товарищ командующий? Я могу только судить, хороший он или плохой человек. Способности, образование - это все, конечно, имеет значение. Но для меня главное не в этом.
      - А в чем?
      - Я уж сказал вам.
      - Ну, как ты считаешь?
      - Считаю - нехороший человек!
      - Почему?
      - По тому, .как он вам про убитых докладывал.
      Харитонов, замолчав, насупился.
      - Ты, брат, суров! - деланно недовольным тоном возразил он и, помолчав, добавил: - Впрочем, я это тоже почувствовал.
      Хотел проверить впечатление. Не понравилась мне эта черта в Гущине. Ведь если положа руку на сердце спросить, из-за чего мы с тобой по этой степи мыкаемся? Хотим, чтобы каждый человек пожил при коммунизме. Можешь ты себе представить, какая это будет жизнь?! Каждая душа другой будет доступна. Сейчас этого еще нет. Я вот, например, прихожу на узел связи. Вижу-сидит девушка. С сочувствием на меня смотрит. Я, ты знаешь, женат.
      Жену люблю. У меня уж-такая могла быть дочка. Есть в ее возрасте сестра в Рыбинске и в Ростове племянница. Будь она моей дочкой, сестрой или племянницей, никто бы слова худого не сказал, если бы я ее к себе позвал. Мне бы на нее смотреть, голос ее слушать. Я бы через нее понял тысячи других, которые на той почве выросли, что мы кровью своей удобряли. А если я ее позову, ты представляешь, что произойдет? Какие разговоры пойдут?
      Как к ней станут относиться? Ведь самое плохое могут подумать , Да нет, тебе этого не понять!
      - Мне не понять? - с чувством возразил Шпаго. - Я, если хотите знать, очень* даже хорошо понимаю. Если будем живы, приезжайте после войны в город, где я служил, спросите там о Шпаго. Вам никто не ответит. А спросите, "Знает ли кто Леню7" - весь город скажет: "Леня? Лейтенант? Как не знать!" А почему?
      Я был очень отзывчивый. Оттого, быть может, что родился в казарме. Отец был старой, царской армии унтер-офицер. С солдатами суров, а со мной еще строже обходился. Оттого и вырос впечатлительный. Вот иду я, например, по этому городу, вижу - идет женщина и два ведра воды тащит. Невмоготу ей. Я ведра отбираю, подношу. А мне уже весь город в глаза тычет, - Дес ь, неспроста. Или такой случай. Иду, смотрю - афиша. К нам в ДКА какая-то труппа приехала. Дают спектакль. Читаю, что за пьеса и кто участвует. А за спиной женский голос: "Как бы мне хотелось на эту пьесу попасть!.." Оборачиваюсь. "Почему вы так вздыхаете?" - "Ну, как же! Туда по приглашению!"
      Вижу-девушка интеллигентная, культурная. Пригласил ее. И так мне с нею хорошо было ту пьесу смотреть. Много ценных замечаний выслушал. Одним словом, культурно провел вечер. А на другой день сослуживцы говорят: "Что же это ты, Леня? Неужели не мог получше девушку пригласить?! Ведь она на одну ногу прихрамывает!"
      А я, товарищ генерал, верите, этот ее физический недостаток даже не заметил. Такая у нее содержательная душа!
      Вдруг Шпаго насторожился. Кусты пошевелились. Он замедлил шаг, прислушался.
      - Не нравится мне эта прогулка, товарищ генерал! Ночь. Надо возвращаться к машине! Можем на их разведку наскочить.
      Ветер разогнал тучи. Лунный свет залил поляну. Отчетливо обозначились кусты слева от дороги. За кустами, по стерне, узкая тропа вела к селу на взгорье.
      Харитонов быстро зашагал к кустам. Едва он раздвинул ихвыскочил огромный рыжий гитлеровец. Харитонов кулаком ударил его. Выбежал другой, вертлявый, тощий.
      Шпаго, подбежав, выстрелил из пистолета в рыжего. Рыжий, падая, из последних сил что-то хрипло прокричал напарнику. Харитонов, обезоружив второго гитлеровца, сцепился с ним.
      Шпаго уложил и этого.
      Увидев оцарапанные руки генерала, адъютант воскликнул:
      - Ну что, товарищ генерал? Видите, я был прав!
      Харитонов молча смотрел на убитых.
      - Интересно, какой части! - отдышавшись, проговорил он.
      Шпаго обыскал убитых, взял документы и, подойдя к машине, которая с трудом двигалась по размытой дороге, велел Мише повернуть обратно.
      Несколько минут ехали молча.
      Машина наконец выехала на шоссе и пошла быстрее. Харитонов неожиданно повернулся к адъютанту и живо рассказал о той озорной, не знающей преград, не помнящей себя удали, которая овладевала им в юности, когда он в дни масленицы выступал в бою на колышках один на один против самого сильного парня из соседнего села Петровского и под дружный смех, одобрительные возгласы обращал в бегство своего соперника.
      В конце Октября на правом фланге 9-й армии был готов противотанковый район. - Учения 136-й дивизии подходили к концу.
      - В распоряжение Харитонова прибыли две танковые бригады. Пора было приступить к составлению четкого плана расположения частей и их действий в предстоящей операции.
      Составление плана задерживалось оттого, что Харитонов все еще не находил ответа на вопрос, упорно занимавший его: как создать глубоко эшелонированную оборону из тех поредевших частей, какими он располагал?
      "А что, если не уплотнять войска на стыках, а прикрыть их более глубоко?"
      Харитонов отстранил от себя эту мысль, чтобы вернуться к ней в болееспокойном состоянии.
      Он позвонил члену Военного совета. Корняков, определив по тону его голоса, что разговор не терпит отлагательства, не заставил себя ждать.
      Корняков был сверстником Харитонова. Ростом он был чуть выше, коренастее, светлорус, полнолик. В ясно-голубых глазах играла сдержанная улыбка без тени насмешки или иронии. Медлительность его движений не имела отпечатка ложной внушительности, а его молчание не было надменностью, которую нередко напускают на себя люди ограниченные. Он говорил мало, но слова были свои, ясно выражавшие мысль. Корняков принадлежал к людям, которые даже' в самые тяжелые минуты не облегчают себя тем, что в общежитии называется "высказать все наболевшее", но очень хорошо умеют слушать других. Он был из тех. политработников, которые не торопятся завоевать дешевый авторитет у строевых начальников. Сначала такие люди не нравятся, но зато потом с ними устанавливается такая полная, в глубоком смысле этого слова, дружба, которая способствует успеху в боевых делах.
      Родился Корняков в низовьях Волги, учился в школе садоводства, мечтал о том, 'как будет разводить сады в засушливых местах. Рано вступив в комсомол, он стал организатором сельскохозяйственной коммуны.
      В гражданскую войну сражался под Царицыном на бронепоезде, сначала бойцом, затем был назначен комиссаром. После гражданской войны Корняков слушатель Военно-политической академии и снова на политработе. Он был комиссаром кавалерийского корпуса, хорошо действовавшего с первых дней Великой Отечественной войны. Когда Харитонов принял армию, Корняков был назначен к нему членом Военного совета.
      Общаясь с Харитоновым, Корняков пришел к выводу, что имеет дело с одаренным, быстро растущим в ходе войны командармом. Нравились Корнякову в Харитонове его стремление разгадать замысел врага, настойчивые поиски новых активных способов борьбы, пылкий темперамент, ясный ум, обогащенный образованием и большевистской партийностью.
      Особенно полюбился Корнякову нравственный облик Харитонова. Только недалекому уму открытая манера Харитонова высказывать уверенность в своих силах могла бы показаться самонадеянностью. Корняков заметил, что свои суждения Харитонов постоянно проверял на разных людях, прислушивался к советам, иногда спорил, чтобы заставить собеседника полнее высказаться.
      Когда Харитонов горячился, Корняков только посмеивался, стараясь незаметно перевести разговор на другой предмет. Потом, когда уже Харитонов забывал о том, что послужило поводом к вспышке, Корняков как бы вскользь, с той же обычной усмешкой, ласково журил товарища:
      - А все-таки ты давеча погорячился, командующий! Загнул слегка!
      И снова переводил разговор на другое.
      Харитонов живо .откликался, подхватывал нить новой темы, а вечером или на другой день, возвращаясь мысленно к предмету, занимавшему его во время спора, убеждался, что Корняков был прав.
      Следуя своим правилам, Корняков и сейчас не торопился с расспросами, хотя ему и не терпелось узнать, что пришло на ум Харитонову.
      - У тебя холодно. Печь выстудило или не топлена? - проговорил он, подойдя к печке и слегка дотрагиваясь ладонью до кафельной стены.
      Харитонов, шагая из угла в угол, приостановился.
      - Да нет, вроде теплая! - сказал Корняков.
      - Клейст ищет стыки, - заговорил Харитонов. - Мы ему дадим их! Тут же не важно, слабее или сильнее стык. Надо высвободить силы... Как ты считаешь?
      Корняков помалкивал. Харитонов оценил сдержанность товарища. В его карих глазах мелькнуло выражение признательности.
      - Так ты как полагаешь? - настойчиво повторил Харитонов. - Не уплотнять боевые порядки на стыках и за их счет получить глубину! Представляешь? Клейст вообразит, что прорвал фронт. Он ведь привык к тому, что наши боевые порядки располагаются пока в одну линию. Настроится на быстрый марш и... попадет в ловушку. Надо полагать, что свой главный удар он будет наносить в районе Дьякова, где у нас стык с соседом. Там он угодит в противотанковый район. Но, нанося там главный удар, Клейст для отвода глаз сунется и в стыки между дивизиями или же перенесет туда удар, получив в зубы под Дьяковом. Вот почему важно не уплотнять боевые порядки на стыках, а высвободившиеся от этого маневра силы сосредоточить за стыками. Расположенная в глубине пехота не будет открывать огня, пока танки Клейста не перевалят через наши окопы. Бойцы к этому приучены. Лишь когда танки попадут под огонь нашей артиллерии, которую я поставлю еще дальше, пехота откроет огонь.
      - А фланги дивизий первой линии? - перебил Корняков.
      Харитонов живо откликнулся:
      - Фланги будут прикрыты подвижными группами. Ну, как будем решать? Так, что ли?
      - Пожалуй, так! - не повышая голоса, проговорил Корняков.
      Харитонов, присев к столу, пытливо смотрел в глаза товарища, стараясь уловить в них неуверенность, и, не найдя, уже другим, более спокойным голосом сказал:
      - Итак, это теперь мое твердое командирское решение. Приступаю к разработке оперативного плана!
      После разговора с Корняковым Харитонов пригласил начальника штаба. Полковник Поливанов тоже был "волгарь", только не рыбинский и не саратовский, а астраханский. Отец его был нарядчиком на рыбных промыслах. Молодой Поливанов в 1917 году окончил гимназию и собирался в университет. Революция изменила его планы. Поливанов поступил на курсы красных командиров и в боях прошел первую закалку командира Красной Армии. Затем он был зачислен в военную академию, по окончании которой три года провел в Китае, сражаясь за его свободу рука об руку с китайскими товарищами. А когда запылали бои в Испании и лучшие люди всех стран отправлялись сражаться против фашизма, Поливанов выразил желание поехать туда.
      Поливанов был человеком большой души, широкого кругозора, смелой мысли. Он не походил на тех штабных работников, которые умеют только "чертить чертежи". Таким именно всегда представлялся Харитонову тип честного русского интеллигента, связавшего свою судьбу с судьбой русского рабочего класса.
      К тому времени, когда война свела их, Поливанов обладал большим оперативным опытом, и Харитонов живо и горячо решал с ним все оперативные вопросы.
      Крутолобый и широкогрудый, с умными и ясными' глазами, Поливанов напоминал Харитонову заправского капитана рыболовецкого судна, а его широкая, прямая походка невольно наводила на мысль, что этот человек не укачивается ни при каком шторме.
      Дело у него спорилось, хотя и не было на лице его той напряженности, какая бывает у людей, что-то вспоминающих или вечно поглощенных своим делом. Безукоризненная четкость в работе не имела у Поливанова ничего общего с формализмом.
      Когда оперативный план был обдуман, окончательное оформление его взял на себя Поливанов.
      После того как Поливанов ушел, Харитонов занялся делом, которому он, как коммунист, не мог не придавать решающего значения не только в войне в целом, но и в каждом бою, каждом сражении.