Объяснение с Надей, ставшей его женой.
      Рыбинский уездный военный комиссар Федор Харитонов подает рапорт о зачислении на курсы переподготовки комсостава. Выпущен комбатом, но вскоре получил полк в Орле.
      Когда его перевели в Горький на должность начальника штаба дивизии, Надя стала председателем совета жен командиров.
      Однажды она сказала Федору, что на детском утреннике некому представлять Деда-Мороза. Федор Михайлович неожиданно сказал:
      - Не понимаю, из-за чего тут огорчаться: Деда-Мороза буду представлять я!
      И он действительно отлично разыграл эту роль. Более того, истратил все свои личные сбережения на подарки детям.
      Нередко он просил Надю навестить семью того или иного Командира. Бывало, командир и не жаловался на свои домашние обстоятельства, но Харитонов чувствовал семейный разлад по тому, как он отражался на работе подчиненных.
      После окружных маневров он был направлен на курсы высшего начальствующего состава при академии Генерального штаба. Все вечера были отданы учебе. Если приходил приятель, Харитонов говорил:
      - Я дал слово учиться на "отлично". И я должен свое слово сдержать! Так что извини, засиживаться не могу, хотя поговорить охота?
      По окончании курсов Харитонов некоторое время командовал воздушно-десантным корпусом в Московском военном округе, а затем был переведен в штаб округа на должность начальника отдела боевой подготовки.
      Когда началась Великая Отечественная война, Харитонов в звании генерал-майора был назначен заместителем начальника штаба Южного фронта и постоянно находился там, где складывалась исключительно опасная для наших войск обстановка.
      Чудесное, невиданное лето, выпало в тот год на юге Украины Пшеница и кукуруза, орошаемые теплыми короткими грозовыми ливнями, сулили небывалый урожай. На фоне этого могучего расцвета всех жизненных сил родной земли особенно тяжело было глядеть, как двигались бесконечным потоком по шоссе старики женщины и дети.
      В июле танковая группа Клейста, прорвав фронт у Белой Церкви, устремилась к Умани. Харитонов привел в порядок разрозненные отходящие части, прикрыл Уманское направление с севера приостановил продвижение Клейста во фланг и тыл армиям Юмно'- го фронта. Затем он, умело организовав оборону на рубеже Умань-Христиновка, десять дней руководил боями и приостановил стремительное продвижение Клейста на юг. А когда неприятель прорвался к Запорожью, где находился штаб Южного фронта, Харитонову было поручено приостановить отход дивизии, оборонявшей Запорожский плацдарм, не сдать город врагу. Противник успел переправить артиллерию на остров Хортица.
      Нужно было уничтожить артиллерию противника на острове.
      "Каким образом установить месторасположение неприятельских пушек и осветить их так, чтобы наши тяжелые бомбардировщики в непроницаемой ночной тьме их точно накрыли? Если переправлять разведчиков на лодках, немцы всполошатся!" - напряженно думал Харитонов.
      Остров Хортица, где некогда находилась Запорожская Сечь, порос густым лесом. Оттуда хорошо виден город, но сам остров просматривается с трудом. Там несколько деревянных строений, которые, надо полагать, заняты немцами. Поджечь одно из них?
      Но это сопряжено с риском. Разведчиков накроют. Оставалось одно-зажечь в разных местах костры. Плыть порознь, чтобы немцы не заметили. Но кто укажет, где лучше выбраться на остров? Где самые укромные, неведомые немцам места, в которых можно скрытно развести костры?
      Размышляя, Харитонов увидел на берегу Днепра парнишку с трофейным маузером.
      Худенький хлопец с черными, как сливы, глазами, загорелый до черноты, поразил Харитонова своей серьезностью.
      Маузер отвис у него на ремне и, видимо, порядочно отягощал парнишку, но он делал вид, что оружие его нисколько не обременяет.
      - Откуда это у тебя? - спросил Харитонов.
      - Оттуда! - хитро подмигнул мальчик в сторону Хортицы. - Я там рыбу удил, а там вдруг немцы объявились... Понаставили пушек, а сами к реке-купаться. Ну, я, пока они купались, облюбовал себе эту штуку!
      - Тебя как зовут? - спросил Харитонов.
      - Сашка.
      - А сколько тебе лет?
      - Тринадцать.
      - Плавать умеешь?
      - Сейчас -только оттуда приплыл! Ждал, когда стемнеет
      - И говоришь, видел, где у них стоят пушки?
      - Ага!
      - Ну, ты герой!
      - Пока нет, но буду!
      - Пионер?
      - Звеньевой!
      - Ну вот что, Сашка, хочешь ты Красной Армии помочь? Приведи ребят, только таких, кто хорошо знает остров и плавать умеет.
      Глаза Сашки блеснули.
      Спустя некоторое время Сашка привел пионеров. Харитонов объяснил мальчикам задачу:
      - Надо переплыть Днепр с нашими разведчиками и указать им, где можно наиболее скрытно выбраться на остров. Плыть надо по двое, на большой дистанции. Ну как, справитесь?
      - А то нет! - обиженно сказал Сашка.
      - Да ширина-то какая! - недоверчиво сказал Харитонов.
      - А то мы будто не знаем! - снова обиделся Сашка.
      - Плыть надо в шапках. Под шапки положить спички и сухие щепки. Одежду завязать узлом, чтобы сухая была. Ну, как заметят вас, когда будете плыть или там попадетесь?
      - Да вы что! - уже совсем рассердился Сашка и, махнув рукой, зашептался с ребятами.
      Была темная ночь. Небо заволокло тучами. Сашка построил ребят. Харитонов сказал:
      - Пионеры, к борьбе за Советскую Родину будьте готовы!
      - Всегда готовы! - послышался ответ, и несколько пар босых ног зашлепали к реке.
      Примерно через час вспыхнули костры. Наши бомбардировщики успешно выполнили задание. Разведчики и их юные помощники вернулись невредимы.
      Уничтожение фашистской артиллерии на острове Хортица приостановило продвижение неприятеля.
      В начале сентября противник форсировал Днепр. Войска нашей 9-й армии трое суток вели непрерывные бои, но не удержали Каховку. В это именно время Харитонов был назначен командующим 9-й армией.
      Сначала он, движимый боевым задором, попытался вернуть Каховку. Но оказалось, что лихим ударом возвратить город нельзя.
      Штык и граната, с которыми он сроднился в годы' гражданской войны, конь и шашка, воспетые в народной песне, личная отвага, удаль, храбрость, молодечество в рукопашных схватках-все это жило в нем, искало встречи с врагом, а врага не было видно. Был виден только шквал огня. Каждая лихая атака выводила из строя такое количество людей, что бой в том виде, как его любили воспевать поэты и вспоминать старые бойцы, оказывался выгоден врагу.
      Восхищала Харитонова отвага молодых бойцов разных национальностей Советского Союза. Той молодежи, что вдали от родных мест проходила свою военную службу в мирное время. В одной из рот 176-й дивизии выбыли из строя командиры. Раненый сержант Курбан Дурды, комсомолец-туркмен, поднял над головой окровавленную руку и повел в контратаку уцелевших бойцов. Харитонов представил его к званию Героя Советского Союза.
      Под Каховкой Харитонов применил военную хитрость, о которой с восхищением рассказывал высокий пожилой сержант в колонне пополнения.
      Заставил две фашистские пехотные дивизии передраться, а сам тем временем укрепился на новом рубеже.
      Распоряжение командующего фронтом отвести войска к Мелитополю, переданное по радио, было тяжело воспринято Харитоновым.
      - Видимо, не верят, что я здесь устою. А тем более что верну Каховку! с горечью сказал он.
      Выслушав отрывисто-недовольную речь Харитонова, член Военного совета Корняков молча посмотрел на часы и, спохватившись заметил: '
      - Пора обедать!
      За обедом как бы невзначай сказал:
      - Для такого распоряжения есть, видимо, причины посерьезнее, чем недоверие или сомнение...
      Как сеятель, взрыхлив землю, роняет в борозду зерно и тут же укрывает его мягким слоем земли, давая зерну взрасти, так и Корняков, как бы невзначай обронив мысль, тотчас переводил речь на другой предмет, давая своей мысли естественным путем взрасти в другой душе. Дельные его советы, как бы невзначай поданные и в самом деле обладали удивительной всхожестью.
      Харитонов отдал приказ дивизиям отходить к Мелитополю в армию его вливались люди из районов, занятых врагом Степной рельеф местности не позволял здесь развернуть партизанские отряды. Пробираясь к Харитонову, люди приносили сведения о том что делается по ту сторону фронта.
      Перед Харитоновым стояли две немецкие пехотные дивизии и две бригады кавалерии. Танковых частей не было. Рассказы вол новали бойцов.
      - До каких же пор будем отступать? Мы уже в глаза бабам глядеть не можем! Они нас за мужчин не признают. В какую н войдешь хату, глаза отводят! Попробуй объясни ей, что тут Se не в физической силе и не в храбрости, а в технике! РазвепТве рят? - так говорили бойцы, так чувствовал и Харитонов.
      Как-то он остановился на шоссе и, пока шофер Миша исправлял машину, пошел вместе с адъютантом по дороге. Навстречу шел старик. "Как живешь, дедушка?" - спросил Харитонов. Старик гневно на него взглянул и, тыча палкой в сторону сожженного села, над которым еще продолжал виться черный дым, сердито проворчал: "Дывись, як живу!"
      Харитонов промолчал. Мысль, что он 'может контратаковать врага и возвратить Каховку, постепенно снова завладела им. Разведка боем придала ему еще больше уверенности. Это послужило началом для решительных действий. Разгромив 72-ю немецкую пехотную дивизию и две бригады кавалерии, армия Харитонова освободила более 80 сел, захватила пленных и трофеи.
      Контрудар Харитонова доказывал простую истину, что без танковой брони фашистский солдат не может устоять в бою против советского солдата.
      Был ранний час холодного октябрьского дня. Харитонов вышел на крыльцо без кителя, с сапожной щеткой в руке. Вдруг утреннюю тишину потряс звук выстрела. Отлетел угол здания, на крыльце которого стоял Харитонов.
      К селу Колларовка, где находился штаб Харитонова, прорвались танки Клейста. Части Харитонова находились далеко от штаба. При нем были подразделения охраны штаба-стрелковый батальон, кавалерийский эскадрон, батарея артиллерии, рота танков, батальон связи, автомобильная рота.
      11 октября газета "Красная звезда" опубликовала разговор своего корреспондента с Харитоновым об этом событии.
      "ШТАБ ГИТЛЕРА ПОЙМАН С ПОЛИЧНЫМ
      Фашистские брехуны пустили в свет по радио очередную лживую выдумку. Штаб Гитлера в официальной сводке громогласно объявил, что будто бы немцами захвачен в плен штаб 9-й советской армии, а ее командующий бежал на самолете. Какова цена выдумке гитлеровских подручных, можно судить по разговору, который вел наш корреспондент с командующим 9-й армией генерал-майором Харитоновым. Свое сообщение штаб Гитлера передавал 7 и 8 октября.
      Вчера, 9 октября, в половине девятого вечера состоялся следующий разговор по прямому проводу.
      Корреспондент. Здравствуйте, товарищ Харитонов. Немцы распространяют сообщение, что захватили ваш штаб, а вы лично бежали на самолете. Прошу вас сообщить с положении на вашем участке.
      Харитонов. Наш разговор с вами по прямому проводу из штаба моей армии сам по себе является достаточно убедительным ответом на брехню немецкого штаба. Мы никогда не были и не будем в плену у фашистов. Весь мой штаб и управление армии со мной и продолжают руководить нашими частями. Фашисты обозлены против нашей армии за мелитопольское мордобитие, когда они недосчитались двух кавалерийских бригад и 72-й немецкой пехотной дивизии. Они желали бы расправиться прежде всего с нами.
      Действительно, немцам удалось бросить в тыл нашей армии свои части. Но этим они никого не испугали. Наши войска сражались мужественно, отважно, нанесли врагу большие потери и не дали себя окружить.
      Насчет себя скажу так. Конечно, фашистам лестно было бы захватить в плен командарма, но это им не удастся никогда. Люди у меня боевые, и с ними я могу смело драться против врага, вдвойне и втройне превосходящего силами. Из того пункта, где был атакован мой штаб, я выехал тогда, когда увезли из-под носа фашистов последний телеграфный аппарат. Не на. самолете, а на машине.
      Так обстояло дело вопреки желаниям фашистов.
      Корреспондент. Каково положение в данное время?
      Харитонов. Сегодня части армии вели сдерживающие упорные бои с мотомехчастями противника и наносили врагу большие потери.
      Корреспондент. Спасибо за информацию. Желаем успеха.
      До свидания.
      Харитонов. - До свидания!"
      ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
      Шикову сказали, что он проверен и может возвращаться к своим. Слово "своим" было произнесено иронически. Это кольнуло Шикова. Он постарался заглушить в себе это чувство мыслью о том, что он жив и свободен. Но как только он очутился в расположении советских войск, он стал похож на сороконожку, которая вдруг начала задумываться, какой ножкой шагнуть. Он думал:
      "Кто и как может открыть мою тайну?"
      Он вспомнил, как выскочил из хаты и, подняв руки, медленно пошел навстречу немцам. Вокруг никого не было. Вдруг мелкая дрожь прошла по телу Шикова - он вспомнил связистку.
      "Видела или не видела?"
      Если бы не этот вопрос, он чувствовал бы себя вне опасности.
      "Где она теперь? Может быть, совсем поблизости, и я даже не дойду до места своей службы!"
      Жизнь уже словно уходила из его тела. Такого сильного страха никогда еще не испытывал Шиков. Он остановился и" присел на кочке под деревом. Ветер шумел в лесу. От кленов один за другим отрывались желтые листья.
      "Я теперь такой же одинокий, оторванный от большого дерева лист!" подумалось ему.
      Впервые Шиков проникся к себе острой жалостью.
      Он встал и наугад побрел по лесу. Но взгляд его стал зорче, настороженнее. Слух улавливал малейшие звуки.
      Когда кончился лес, Шиков пошел степью, хоронясб в ригах и стогах. Наконец он подошел к какому-то селу и заглянул в крайнюю хату. В горнице завтракали бойцы.
      У него отлегло от сердца, когда он убедился, что до него никому нет дела.
      Так он прошел несколько селений, чувствуя себя все уверенней.
      Он не мог отдать себе ясного отчета, почему он стал более сосредоточенным в сравнении с тем временем, когда он выполнял то, что требовали от него свои. Тогда он не мог сосредоточиться, внимание было рассеянным, тысячи желаний толпились в нем, все притягивало, манило, сулило скрытые в себе радости. Теперь уже ничто не увлекало его.
      Он был из тех, что гадят в своем доме и очень осмотрительны, как бы не наследить в чужом.
      В одном селе снова,испытал он приступ страха. Он увидел девушку, живо напомнившую ему ту, о которой он не хотел думать.
      Но, к счастью, она оказалась не той. Каждая связистка вызывала в нем теперь страх. Если даже она и не оказывалась той, то живо напоминала ему, что та существует.
      "О, если бы можно было ее уничтожить! А может быть, она уже погибла в бою или тяжело ранена?"
      Эта мысль успокаивала его.
      Наконец он добрался к месту своей службы.
      Сотрудники пересыльного пункта с интересом слушали его рассказ о том, как он участвовал в бою, как заменил убитого командира.
      Ему поверили.
      Постепенно он вошел в прежнюю колею: бездумье и беспечность возвратились к нему, О том, что с ним произошло, он почти забыл. Тускло вспоминалась хата, где он ночевал, спорившие между собой немцы, переводчик, который, инструктируя его, дал ему пароль: "Одежда красит человека!" Пожалуй, это все, что стоило запомнить из того, что с ним произошло. Хорошо, если бы и они забыли про него. Да так оно, кажется, и есть.
      Шиков приходил к мысли, что он довольно хорошо выпутался из всей этой истории. Постепенно он перестал чувствовать скованность своей воли. Теперь он снова принадлежал себе и весь отдался одной мысли-сшить себе новый костюм. Не только его синие брюки изрядно поистерлись за те несколько дней, что он спал не раздеваясь, но и китель, сшитый в портновской мастерской ростовского военторга и составлявший предмет его тайной гордости, не выдержал тяжелых испытаний. Последние события в жизни Шикова оставили неизгладимый след не столько в его душе, сколько на его кителе.
      Ему казалось, что, надевая этот потертый китель, он как бы обезличивался. Он добьется, что на него опять будут смотреть с почтительным любопытством. Но пока... О, как было ему тяжело выглядеть заурядным, обыкновенным! Мысли его все упорнее, все настойчивее кружились вокруг этого единственного желания - приобрести снова щегольский вид.
      Однажды, когда он получал на базе наряд на продовольствие для своей части, писарь, по званию старшина, несколько раз прочел доверенность, затем пристально взглянул на него.
      В следующий раз повторилось то же самое. Наконец писарь задержал доверенность. Шиков возмутился. Писарь, с необыкновенным хладнокровием выслушав его брань, снова пристально взглянул на Шикова, быстро отвел взгляд и, сделав вид, что читает доверенность, вполголоса произнес:
      - Одежда красит человека!..
      У Шикова захолонуло сердце. Он внимательно и с любопытством посмотрел на писаря. "Вот он какой!" - мысленно сказал он себе. Шиков почему-то представлял себе его не таким. Шиков вообще никак себе его не представлял. Теперь жадное любопытство победило страх. Перед ним был агент иностранной разведки, шпион! Интересно узнать, что побудило его заняться таким опасным делом? Шпион! Какое отвратительное слово! А вот сидит же себе и в ус не дует.
      Писарь был неопределенных лет, с тонкой и длинной шеей, с продолговатым бесцветным лицом. Движения его были размеренны и аккуратны. Особенно почему-то запомнились Шикову его локти. Локтями писарь как бы отталкивался, прежде чем приступить к делу. Брал ли он перо, промокательный пресс или книгу нарядов-казалось, он брезгливо прикасался ко всем этим предметам, точно боялся выпачкаться. Шею он поворачивал так, как если бы ему жал воротник.
      - Сведения, которые вы обязались сообщать, надо передавать мне... начал писарь.
      Но в комнату вошли. Образовалась очередь. Писарь, вытянув шею, усиленно задвигал локтями. Выписав наряд Шикову, он, не поднимая глаз, отчужденно протянул бумагу.
      Приехав в редакцию армейской газеты, Володя Ильин принялся писать очерк о Карташове. Записная книжка Карташова помогла ему еще глубже понять внутренний мир комсорга. Вот что писал Карташов накануне боя запасного полка с немецкими танками в ту памятную ночь:
      "15 октября. Отряд наш получил задачу. Нас будет поддерживать артиллерийский дивизион. Не могу не думать о том, как развернется бой. Что, если, несмотря на огонь пушек, танки попытаются перемахнуть через нас и раздавить артиллеристов?
      В этот исход я не хочу верить. И так как я не хочу этого исхода, то нахожу множество возражений против него. Главное-то, что здесь я, Сергей Карташов, со своими ребятами. Здесь им не пройти!
      Я мысленно перебираю в памяти моих комсомольцев и как бы примеряю каждого к -предстоящему им испытанию. Выстоят ли они? Кто в последний момент дрогнет, растеряется, замешкается?
      Не нахожу таких. Все они, с их достоинствами и недостатками, хорошие ребята. Я вынужден скрывать это от них, чтобы не зазнавались. Как много в них еще ребяческого! Они стесняются читать вслух письма матерей, если в этих письмах сквозит нежность и тревога за их участь. Они бравируют своей грубостью, когда заходит речь о том, чего они всего больше стесняются. Любя товарища, они подтрунивают над ним. Я вспоминаю фотографии, которые они хранят рядом с комсомольскими билетами и иногда подолгу рассматривают. С этих фотографий внимательно глядят лица матерей и девушек.
      Я твердо решил идти на таран, если не удастся остановить танки. Этим я:
      1. Не допущу танки к переправе.
      2. Сберегу артиллеристов, которые, не имея приказа, решили нас поддержать.
      3. Сберегу пушки, которые нужны там, куда они направлялись.
      4. Сберегу многих наших бойцов.
      Неужели все это могу сделать я один? Дух захватывает при мысли: какая сила заключена в одном человеке!
      Я спрашиваю себя: вправе ли я сам распорядиться ценностью, которая не мне одному принадлежит, то есть своей жизнью?
      Беспокоюсь, выдержит ли мать?
      Мама, знай, что я не из лихости, не из тщеславия... Бывает, что нельзя иначе. Я буду рад, если не понадобится моя жизнь. Скорей всего, как только увидят, что у нас пушки, то и дадут ходу назад!.."
      Всю ночь просидев над очерком, Володя исписал целую тетрадь и утром отправился в редакцию.
      Секретарь редакции, высокий худощавый молодой человеЧ, то и дело оправлявший туго подпоясанную гимнастерку, прохаживался по комнате, время от времени подходил к столу,и что-то наносил на большой лист бумаги.
      Машинистка объяснила, что он занят разметкой номера. Володя с любопытством наблюдал жизнь редакции. Он видел, как приходили и уходили сотрудники, держа в р/ках листы грубой рулонной бумаги, исписанные различными почерками. Машинистка брала листы и первым делом поглядывала в верхний угол листа. Если в углу не было надписи, она возвращала рукопись:
      - Без визы не возьму!
      Она казалась очень важной: перед ней заискивали, каждый старался подчеркнуть срочность своего материала. Но машинистка была непреклонна.
      Секретарь редакции между тем кончил свою разметку.
      - У вас что? - спросил он, снова обтянув уже и без того плотно облегавшую его гимнастерку.
      Володя кратко изложил тему очерка.
      - Очень хорошо! - сказал секретарь. - Такой материал нужен.
      Володя вынул из планшета общую тетрадь и подал секретарю.
      Тот пробежал глазами несколько страниц.
      - Очень много воды! - наставительно сказал он, возвращая тетрадь. Нужно короче! Главное - боевой эпизод, а психология - потом, когда-нибудь после войны...
      Володя весь вечер снова просидел над очерком. Написать так, как требовал секретарь, он не мог, и эго удручало его. Получалось сухо, пропадал живой образ Карташова.
      Хотелось написать так, как было: не только боевой эпизод но и то, что предшествовало подвигу, - мысли и чувства Карташова перед боем, его внешность, и то, как он сушил обмундирование, как угощал Володю домашними коржиками, и эпизод с Горелкиным, разговор с Синельниковым, комсомольское собрание, выступления Синельникова и Горелкина, странички из дневника... Все это казалось Володе существенно важным для объяснения подвига Карташова.
      "Но может быть, действительно все это не нужно теперь? Об этом-после войны! А сейчас только боевой эпизод, как требует секретарь?" - думал Володя.
      Он взял газету и несколько раз перечитал одну и ту же корреспонденцию.
      Утром снова пришел в редакцию. Секретарь прочел,
      - Ну, это похоже на дело! - обтягивая гимнастерку, сказал он и принялся черкать написанное.
      Володя был и рад и огорчен, когда прочитал свой очерк после правки. Было такое ощущение, будто он, Володя Ильин, чем-то провинился перед Карташовым. Будто вместе с этим секретарем редакции, ежеминутно разглаживающим свою гимнастерку, он сгладил, стер живую душу Карташова.
      "Нет, нет, я не могу этого допустить!" - мысленно воскликнул Володи.
      В комнате произошло движение.
      Секретарь и машинистка встали. В дверях показался высокий пожилой человек с четырьмя прямоугольниками на петлицах.
      - Редактор! - успел шепнуть Володе секретарь.
      Володя тоже поднялся со своего места.
      - Товарищ полковой комиссар! - сказал секретарь. - Это Ильин, я вам докладывал. Материал готов. Хочу дать на третьей полосе на две колонки...
      - Давайте на первой! - сказал редактор.
      Неожиданно в соседней комнате позвонил телефон. Редактор отлучился.
      - Полковой комиссар Криницкий! - послышался оттуда его голос. Подлесков? К нам? Ждем!
      Он возвратился с таким видом, словно что-то хотел вспомнить.
      Когда Володя ушел, секретарь обратился к редактору:
      - Товарищ полковой комиссар, может быть, на эту тему попросить написать Подлескова?
      - На какую?
      - Да вот о Карташове!
      - Напишет ли он? - усомнился редактор.
      - Подлесков? - удивился секретарь. - Ручаюсь!
      Вернувшись к себе, Володя несколько раз перечитал очерк в первоначальном виде, и чем больше читал, тем труднее было ему разобраться, хорошо или плохо было то, что он написал.
      Очерк казался Володе лучше потому, что он видел в своем воображении живого Карташова, и ему казалось, что все читающие очерк так же представляют его себе. Вот почему Володя не придавал значения деталям.
      Он услышал разговор в сенях, В хату вошел невысокий сухощавый человек в новой офицерской шинели, в фуражке с малиновым околышем, какую носят офицеры в тылу, в сопровождении начхоза редакции. Обращаясь к Володе, начхоз сказал:
      - Здесь с вами будут помещаться еще два сотрудника, они в командировке, поэтому приказано пока поселить тут прибывшего из Москвы писателя. Надеюсь, вы друг другу мешать не будете!
      - Подлесков, - отрекомендовался приезжий, поглядев на то место, где полагалось быть вешалке.
      Он снял шинель и оказался в новеньком защитного цвета габардиновом костюме с чистым подворотничком.
      Лицо у него было худое, тщательно выбритое, губы тонкие.
      Близоруко-серые глаза щурились и были очень чувствительны к свету.
      Когда начхоз ушел, писатель, присев к столу, обратился к Володе:
      - Если не ошибаюсь, вы лично знали Карташова? Как он выглядел?
      Володя попытался нарисовать портрет Карташова. Смутно сознавал он, что одного внешнего рисунка недостаточно. Писатель, управляя разговором, несколько раз переводил речь на другую тему, потом снова возвращался к Карташову. Видно было, что он очень устал, не выспался.
      - Может, приляжете? - спросил Володя.
      - Нет, ничего! Я привык. У вас когда ужин?
      - В семь.
      В семь часов официантка принесла ужин. Подлесков принялся за еду. Ел он без аппетита. Разговор иссяк.
      - Может быть, приляжете? - снова спросил Володя.
      - А вы?
      - Я тоже!
      Они вытянулись на койках.
      Володя сделал вид, что уснул. Подлесков поднялся со своей койки и присел к столу. Керосиновая лампа с самодельным абажуром осветила его лицо. Справа и слева от лампы писатель разложил несколько крохотных блокнотов. Просматривая их, он заносил на чистый белый лист бумаги только цифры, обведенные кружком. Между ними он вписывал несколько строк текста. Володя не шевелясь следил за ним.
      Сложив блокноты в полевую сумку, Подлесков сладко потянулся и потушил свет. Было слышно, как он разделся, лег на койку и уснул. Дыхание у него было легкое, бесшумное, как у ребенка.
      Утром он продиктовал очерк машинистке, прочитал, поправил, снова дал переписать, опять поправил. К обеду очерк был готов.
      А на другой день Володя увидел на первой полосе огромный трехколонник: "Подвиг сержанта Карт,а шов а".
      Володиной заметки не было.
      "Да что же это? Что же это произошло? - со стесненным сердцем подумал Володя. - Мою заметку не дали вовсе! Я не хотел, чтобы она печаталась в таком виде. Ну вот ее и не дали! Но отчего я так расстроен? А как написал он? Как он сумел, не видя и не зная Карташова, потратив один вечер, продиктовать такой большой очерк?"
      Движимый внезапным интересом к тому, как у Подлескова получился Карташов, Володя Ильин, забыв о собственной неудаче, принялся за чтение.
      Очерк легко читался, выделяясь из всего, что доводилось читать Володе в этой газете. Умные мысли перемежались с выпуклым описанием той памятной октябрьской ночи. Покоряла хорошо построенная фраза, в которой не было шипящих звуков и подряд поставленных родительных падежей.
      Было много хороших слов о Карташове как о представителе молодого поколения Советской страны. Но живого Карташова не было. Не было тех чувств и мыслей, которые волновали Карташова. Были хорошие мысли писателя Подлескова о молодом поколении.
      Прочитав очерк, Володя проникся уважением к Подлескову.
      "Вот будут рады ребята, когда прочтут! А то, чего нет в очерке, опишу я. Не сейчас! Когда-нибудь, но обязательно опишу", - думал он.
      В тот же день Володя был вызван к редактору.
      - Надеюсь, вы не в обиде! - едва слышно сказал Криницкий. - В газете надо быть готовым к любым сюрпризам. Живите ею! Думайте о том, что для нее лучше. Учитесь! Предстоят интересные дела! - понизив голос, доверительно продолжал он, выдержав небольшую паузу. - Используйте это время, чтобы подучиться у Подлескова мастерству и... оперативности! - подчеркнул редактор. - Подлесков-автор крупных произведе-ний и газетчик.
      Такое совмещение жанров дается нелегко!
      "Да, - мысленно согласился Володя, - видеть-это еще не все!
      Выразить-вот в чем загвоздка. Подлесков откликнулся как публицист, искренне, от души, в предельно короткий срок. В то время как я тратил часы, чтобы найти нужное слово, у него уже все под рукой".
      Володя не мог высказать все это редактору, но редактор, как показалось Володе, понял и разделил его чувство.
      Володя с Подлесковым отправились в Дьяково. Они ехали степью. Ветер трепал седые пряди помертвевшего ковыля. У берегов извилистой реки чернели вязы.
      Миновав хутор, машина выехала в долину, с трех сторон укрытую высоким кустарником. По самой середине изогнутой кривой линией виднелись окопы.
      На далеком расстоянии друг от друга там и тут ползли танки.
      Это были старые, с помятыми боками, ржавые трофейные танки со следами ожогов на боках, тяжело стучавшие больными моторами.
      В холодном воздухе то и дело мелькали темно-зеленые бутылки. Над окопами показывались и быстро исчезали раскрасневшиеся лица бойцов.
      По брустверу двигалась группа командиров. Среди них выделялся невысокий человек в кавказской бурке. Володя узнал командарма. Харитонов быстро оглядывал поляну, не упуская из виду того, что происходило в каждом ее уголке.
      Вот он увидел заминку в одной из групп.
      - Не так, не так, а вот как! - -воскликнул он и, как режиссер прорепетировал с бойцами все приемы отражения танковой атаки'.
      Подлесков и Володя, подойдя, представились командующему.
      Харитонов спросил, долго ли собирается пробыть в армии Подлесков. Тот ответил, что с неделю. Оба несколько секунд смущенно поглядывали друг на друга. Видно было, что Харитонов не мог сразу найтись: как, собственно, надо себя вести? Занимать ли разговором писателя? Дожидаться ли его вопросов? Или продолжать заниматься своим делом, предоставив писателю заниматься своим-то есть наблюдать и изучать жизнь?