Харитонов задумался и вдруг заговорил с жаром:
      - Клейст! Это генерал с моноклем. Мы, русские, побьем его!
      Только чем я его бить буду? Вот загвоздка!
      В голосе командующего послышалась досада, лицо нахмурилось, резче обозначился рубец, идущий от виска к подбородку, черные густые брови сдвинулись. Харитонов прислонился к старому клену и простоял так несколько минут.
      - А много ли у нас было сил, когда мы с царем дрались? - неожиданно спросил он. - С теми, кто из нас кровь пил?! У них деньги, пушки, пулеметы, тюрьмы, а у нас что?
      - Дух был силен! -сказал Шпаго.
      - И голова на плечах! - пояснил Харитонов. - Теперь что?
      Избаловались. Вынь да положь! А тогда каждый кусок доставался с бою!..
      Ветер закачал вершины деревьев, яростно взметнул листву, Харитонов расправил плечи.
      - Как по-твоему, капитан, какое самое лучшее русское слово? - спросил он и, не дожидаясь ответа, воскликнул:-Самое лучшее - вперед! Слышишь, как звучит? Впе-ред!
      Он раздельно произнес это слово, как бы испытывая его на слух.
      Харитонов выпрямился, затоптал папиросу и, заняв свое место в машине, всю дорогу не проронил ни слова.
      Как ни озабочен был Харитонов своими мыслями, от его взгляда не ускользала ни одна деталь окружающей обстановки, какимто образом касавшаяся его армии. По дороге в штаб Южного фронта он не мог не остановить колонну, направлявшуюся к нему в запасной полк, а возвращаясь, не мог не обратить внимания на свежие воронки от артиллерийских снарядов в селе за переправой.
      Машина остановилась. Навстречу Харитонову шел командир запасного полка Климов. Он доложил о том, что произошло на участке его полка.
      Харитонов, опустив глаза, слушал Климова. Затем он в сопровождении Климова обошел поле боя и, осмотрев подбитые танки, что-то быстро на ходу шепнул адъютанту. Тот записал: "Выяснить, нельзя ли отремонтировать подбитые танки в учебных целях?"
      Узнав, что в этом бою взят в плен фашистский офицер, Харитонов решил допросить его, но прежде всего он предложил Климову проехать с ним на полковой пункт первой помощи.
      Возле одной из палаток стояли молодью люди. Среди них выделялся богатырского сложения молодой сержант с повязкой на голове. Одно плечо его- было толще и выше другого, левая рука на перевязи. Завидев приближающихся командиров, сержант сделал несколько шагов к Харитонову и, приложив правую руку к пилотке, проговорил:
      - Товарищ генерал! Заместитель секретаря комсомольской организации сержант Синельников. Веду собрание. На повестке дня прощание с групкомсоргом сержантом Карташовым. Принято решение: подвиг Карташова опубликовать в газете. Комсомольцы взяли обязательство: в бою и в личной жизни следовать примеру Карташова и воспитывать на его примере молодежь.
      Четко проговорив это, Синельников продолжал смотреть в глаза Харитонову.
      Синельников не знал, что перед ним стоял один из организаторов комсомола в городе Рыбинске.
      Полузакрыв веки, командующий стоял молча, затем он слегка приподнял голову и тихо сказал:
      - Продолжайте.
      И комсомольское собрание продолжалось, как если бы на нем не было никого из этих важных людей.
      - Собрание продолжается! - сказал Синельников. - Приступаем к следующему вопросу: "Поведение комсомольцев в бою".
      Начну с себя. Я вел себя в этом бою неправильно. Мне надо было идти согнувшись, а я не стал кланяться. Теперь видите, что произошло? Синельников указал на завязанную голову и руку. - А что может произойти дальше? Отправят в тыл. Оттуда, может, не вернусь в свою часть. А сколько времени потрачу на лечение? Нечего сказать, хорош!
      Затем Синельников в таком же тоне коротко перечислил недостатки каждого комсомольца.
      Неполадки произошли из-за рассеянности, забывчивости или простой случайности. Только теперь, выставленные напоказ, эти неполадки приобретали новое значение и вызывали чувство досады.
      Такую требовательность к себе и другим видел Харитонов когда-то у своих сверстников по гражданской войне, и волна нежности к этим молодым людям нового поколения подступила к сердцу.
      Синельников уже хотел закрыть собрание, но Горелкин, все время не спускавший с него глаз, видимо долго колебавшийся, взять или не взять слово, вдруг как бы спохватился.
      Обыкновенно к тому времени, когда складывалось у Горелкина то, что он хотел сказать, все это уже высказывали другие. Он уходил с собрания с таким чувством, что мысли его высказаны.
      Но тут с Горелкиным произошло нечто необычное.
      - Дай мне сказать! - твердо проговорил он. И, как бы боясь, что Синельников не предоставит ему слова и он не выскажет того, что за него уже никто не скажет, Горелкин заговорил.
      Само это обстоятельство, что говорит Горелкин, было ново и неожиданно для всех. Все живо заинтересовались: что же он хочет сказать?
      Но это не смущало его. Казалось, он только и хотел, чтобы все знали то, что он сейчас скажет.
      В последнюю минуту он, однако, почувсчвовал, что у него недостает слов. Это было похоже на то, как если бы в критическую минуту борьбы с танками у него не оказалось гранат. Вот что он хотел сказать:
      "Товарищи, вчера еще мне почему-то казалось, что я в этом бою буду убит. Вот почему я нервничал. Карташов меня вылечил.
      Я победил одно из самых тяжелых чувств, которое принижало меня. Я убежден, что смерть уже не властна надо мной. Я никогда не умру!"
      Горелкин не знал, можно ли говорить об этом. Об этом не говорят на собраниях. Об этом думают про себя. Если он так выступит, его засмеют. Поэтому он только сказал:
      - Товарищи, вчера я дал слово Карташову уплатить членский взнос за сентябрь... Он не может теперь проверить, сдержал ли я свое слово, Я заверяю комсомольское собрание, что больше никогда не допущу подобной халатности...
      Как ни торопился Харитонов, он не сразу ушел с собрания.
      В запасном полку произошло событие, подкрепляющее его замысел. Ключ к этому событию был здесь, на этом собрании. Он попросил слова.
      - Комсомольцы! - сказал он. - Вы хорошо сражались, ваше собрание убеждает меня, что вы можете и будете воевать лучше. Сержанта Карташова представляю к званию Героя Советского Союза. Всем вам объявляю благодарность!
      Он выдержал небольшую паузу.
      - Среди вас есть люди, которые в этом бою покончили с поклонной неделей, то есть такой, когда солдат каждой пуле кланяется.
      Комсомольцы, подавив улыбки, одобрительно переглянулись.
      - И есть такие, - продолжал он, - которые покончили уже с другой крайностью: когда солдату кажется, что он неуязвим для пуль. Воин идет на войну не для того, чтобы решать внутренние вопросы страха и бесстрашия. Он идет защищать Родину. Об этом и должен думать. Природа тебе дала только одну пару рук, одну голову, одно сердце. Их не сменяешь ни на каком складе, к ним запасных частей нет. Ты не имеешь права без особой надобности приводить их в негодность...
      Харитонов говорил это взволнованным голосом. Затем он уже совершенно другим, официальным тоном сказал, обращаясь к Синельникову:
      - Прошу продолжать! К сожалению, должен вас покинуть...
      Володя Ильин не ожидал, что ему придется переводить допрос пленных в присутствии командующего армией. Генерал, который остановил колонну и с первой встречи так полюбился Володе, теперь сидел в штабе полка, в той самой хате, в которой Володя был с Шиковым. Конвоир ввел пленного. Это был высокий, длиннолицый офицер, старавшийся держаться так, как если бы с ним произошло досадное недоразумение. Так чувствует себя веселый путешественник, попавший в дорожную неприятность. Казалось, немец не сомневался в том, что русские придерживаются во всем того же, что и он, мнения и весь допрос делается для того, чтобы доставить удовольствие важному лицу побеседовать с офицером непобедимой армии.
      Когда Володя переводил то, что говорил немец, у Климова сжимались кулаки. Харитонов невозмутимо сидел в углу комнаты.
      Володя оказался в затруднительном положении:
      "Как переводить то, что говорил немец? Передавать ли только общий смысл или все подробности?"
      Он предпочел передавать общий смысл. Так было легче. Он старался делать вид, что избрал этот прием, чтобы ускорить- допрос.
      К удивлению Володи, Харитонов, неожиданно подняв голову, заметил:
      - Надо переводить точнее!
      Володя попытался переводить точнее, но, увы, это не получалось.
      Харитонов с сожалением посмотрел на переводчика и, покачав головой, сам стал допрашивать пленного.
      Володя долго не мог справиться с охватившим его смущением.
      Особенно ему было тяжело встретить взгляд Климова. "А я-то думал, что ты и в самом деле хорошо знаешь их язык!" - казалось, говорил Климов, поглядывая на Володю.
      Володя почувствовал себя лишним.
      Но Харитонов не обращал на него внимания. И все как бы забыли о нем. Убедившись в этом, Володя справился с волнением и весь превратился в слух, уже не как участник разговора, а как наблюдатель.
      Развязно-самодовольный тон пленного линял, чувство неуверенности и смутного страха овладевало им по мере того, как он убеждался, что разговор с ним теряет всякий интерес для русского генерала.
      Харитонов зевнул, скучающе обвел глазами стены и потолок горницы.
      "Я полагал, что ты хоть и враг, но умный, а ты просто дурак!" казалось, говорил его вид.
      Когда Харитонов сделал движение встать, лицо пленного выразило испуг.
      "Но что будет со мной, господин генерал? Что вы собираетесь со мной делать?" - прочел Володя затаенный вопрос.
      Харитонов не приподнялся. Казалось, перед тем как прекратить этот разговор, он был готов еще раз выслушать обер-лейтенанта. Но разговор должен быть иной. Пленному, как видно, передалась эта мысль, и он снова заговорил.
      Он вовсе не так глуп, ,как думает советский генерал. Он сведущ в некоторых важных проблемах этой войны. Он вовсе не командир танка. Он по образованию экономист, а по общественному положению коммерсант, "вженившийся" в небольшое предприятие своего тестя. На войну он поехал получить орден. Вот уже несколько месяцев он служит в штабе Клейста. Клейст представляет к наградам только участников боев. Вот почему умные люди один раз совершают поездку в бой.
      - Мое путешествие, к сожалению, оказалось не столь удачным, - с горечью заключил обер-лейтенант. - Но Клейст!.. Знает ли советский генерал, что собой представляет фон Клейст? Свой полководческий талант он унаследовал от предка, который породил целую династию генералов. В этой геральдической ветви нынешний командующий Первой танковой армией Эвальд фон Клейст есть не более и не менее как тридцать шестой в роду генерал.
      Пленный перевел дух и посмотрел на Харитонова, чтобы убедиться, какое это произвело впечатление.
      Харитонов молча смотрел на пленного.
      - Теорию и практику генерала Клейста трудно опровергнуть, - продолжал пленный. - Даже если оставить в стороне вопрос о превосходстве германской расы, следует признать как непреложную истину, что нация сильна, когда она вооружена. В то время как русские строили социализм, Германия вооружалась.
      Пусть тысячи ученых спорят, кто первый изобрел танк, это-дело политики. Побеждает тот, кто первый произвел это оружие в неслыханных масштабах, кто первый разработал стройную систему массового применения этого рода войск. Допустим, человек храбр. Но что из этого? В нынешней войне храбрость пережиток. Точность есть главное свойство машины. Она - прообраз человека будущего. Кто ранее других приблизится к этому идеалу, тот будет управлять миром!
      Харитонов слушал молча. Главное, что он вынес из всего этого монолога, было то, что Клейст был именно таким, каким он представлял его. Немецкие солдаты были для него не люди, а машины. Тактика генерала Клейста состояла в том, чтобы максимально использовать временное превосходство в технике над своим про - тивником. Эта тактика полностью оправдывала себя в Западной Европе. Не было основания подвергать пока сомнению ее правильность и в России.
      Все это еще более утверждало Харитонова в правильности того плана, который он подготовил.
      Харитонов улыбнулся и, подымаясь, сказал:
      - Знает ли фон Клейст, что русский генерал свое искусство также унаследовал от предка, который породил целую династию мастеров своего дела - кузнецов, клепальщиков, котельщиков?
      В этой геральдической ветви было немало участников революционных битв с царем и капиталом. Справимся и с Клейстом! Что касается вас, то жизнь ваша вне опасности. В-эм, правда, придется поработать. Может быть, когда вы приобщитесь к общественно полезному труду, у вас пропадет охота разрушать плоды этого труда. Спорить с вами на эту тему пока бесполезно!..
      Харитонов сделал знак, что разговор окончен. Пленный беспокойно посмотрел на Харитонова, почтительно откланялся, опасливо взглянул на Климова, опять откланялся и, пятясь, вышел.
      Во время допроса в горницу вошел Шпаго.
      - Выйдемте, - сказал он Володе, - тут есть для вас кое-что!
      Володя вышел в другуго-лоловину хаты. Высокая старуха, ловко орудуя ухватом, двигала горшки в большой русской лечи и одновременно рассказывала о том, как ранило ее невестку Клашу.
      Когда произошел налет, невестка несла в хату молоко. Поддавшись охватившему ее чувству страха, Клаша упала во дворе лицом вниз, думая таким образом переждать налет. Вдруг она услышала сухой треск, и в ту же минуту будто кто-то с силой ударил ее палкой по ноге. Когда самолет пронесся, Клаша, еще не понимая, что она ранена, поднялась и с ненавистью погрозила кулаком вслед удалявшемуся самолету.
      - Нешто это война? - громыхая заслонкой, возмущалась свекровь. - Сроду такой не видали. Так нешто воюют? Всех нас, видно, решили на воздух пустить...
      - Мама, да замолчите вы там, людям мешаете... - послышался из-за перегородки молодой женский голос. - Настенька! - продолжал тот же голос. - Я в город уеду... скоро вернусь... ты не горюй, бабу слушайся...
      - Не уезжай! - просил детский голос.
      - А я там в раймаг зайду, когда из больницы выпишусь, и тебе платье куплю... Ты не горюй...
      - Ты там заблудишься! - с тревогой сказала девочка.
      Шпаго выложил на стол из полевой сумки груду писем, написанных мелкими острыми буквами, похожими на церковную ограду.
      - Это письма к убитым немцам! - сказал он. - Давайте посмотрим. Вы переводите, а я буду отмечать нужное...
      Володя начал переводить. Шпаго слушал. Володя, переводя, не мог отделаться от мысли, что те, кому адресованы эти письма, убиты.
      "Дорогой Карл! Наконец я получила с большой радостью письмо от тебя. Как это отрадно, что ты себя хорошо чувствуешь. Надеюсь, мой Карл, что теперь ты тоже себя хорошо чувствуешь и что в дальнейшем это будет так же. С тобою ничего не должно случиться, мой дорогой Карл! Когда ты вернешься, будет уже зима, и мы уютно устроимся. Я надеюсь, что ты получишь отпуск, как только мы покончим с Россией. Дорогой Карл, ты спрашиваешь, буду ли я тебя так долго ждать? Но до зимы - это ведь не так долго. Будь здоров, Карл! Приветствую и целую тебя, твоя Лиэхен".
      "Мой дорогой, хороший Фредди!
      Я получила сегодня письмо от тебя. Тебя снова послали. Было бы уж это концом. Ты в само~м деле думаешь, что это только до осени? Но ты всегда такой оптимист. Ты пишешь, что имеешь для меня темно-красную материю. Я полна нетерпения.
      Но, Фредди, если бы ты наконец был здесь! Мы могли бы тогда установить день свадьбы. Я уже все имею. С Францем я подожду, пока" ты приедешь. Тогда я это быстро сделаю. Я только озабочена ботинками. Карточку я уже получила, но только на туфли на деревянных подметках. Здесь нет ничего белого на высоких каблуках.
      Фредди, ты не должен себе ломать голову о том, что ты некрасив. Это все еще не самое плохое. Для мужчин внешний вид не так важен. Главное - это, чтобы я наконец стала твоей маленькой женой.
      Если бы это время уже настало! Приветствую тебя сердечно и целую тебя тысячу раз,
      твоя Эмма".
      "Дорогой Клаус!
      Только что получила твое письмо. Меня очень радует, что ты жив и здоров.
      Вчера была в кино, там было много солдат, которые смеялись со своими девушками, а я шла одиноко в пустой дом. Нельзя выдержать! Наш скот в порядке, и обе лошади тоже. Я снова порезала себе палец и не могу доить коров. Сегодня была у отца. Понесла ему цыплят и получила в обмен гусей. Думаю, что обмен неплох. Ну, мой дорогой, - я кончаю. Желаю тебе всего хорошего, в особенности здоровья. Все другое мы должны предоставить тому, который тебя скоро вернет домой. С тысячей поцелуев,
      твоя Альме".
      После того как письма были прочитаны, Шпаго попросил несколько строк отчеркнуть и перевести. То, что он просил перевести, касалось сроков войны, как их представляли себе немцы в тылу.
      Но Володя не мог не воспринимать письма в целом. По мере того как он читал и переводил, ему открылся односложный мир чувств, резко отличающийся от душевного склада советских людей.
      - Господи! - вздохнула старуха. - До чего душа низведена!
      Она и ее Карлик, и больше ничего!
      Фашизм представился Володе с новой стороны - таким, каким он был у себя в Германии. Какое-то еще не совсем осознанное ощущение, что то, что сделали фашисты с немецким народом, так же ужасно, как и то, что они делали ъ чужих странах, охватило Володю.
      "Да, это не менее ужасно, - сказал он себе, - потому что... - он остановился, подыскивая слова, - потому что... у немцев отняли душу!.. Страдания сотен тысяч людей их не тревожат... Одно только у них на уме: он и она!"
      - Ну, давай, корреспондент, заканчивай! Поедешь с нами! - заторопил Шпаго. - Да, вот еще, - сказал он, передавая Володе смятый блокнот. - Это записная книжка Карташова. Надо написать о нем в газету!
      Володя, быстро проглядев блокнот, бережно положил его в планшет.
      Возле хаты уже стояли машина командующего и вездеход Климова. В вездеходе сидел обер-лейтенант, опасливо оглядываясь по сторонам.
      - Садись с ним, а я с шофером! - сказал Шпаго.
      Когда вездеход тронулся, Шпаго некоторое время молчал, потом, не оборачиваясь, сказал Володе:
      - Спроси у него, как ему понравилась Украина. А то как-то неприлично ехать и молчать!
      Обер-лейтенант сказал, что Украина ему очень понравилась.
      Он уже оолюбовал себе одно чудное местечко на берегу Буга.
      Обер-лейтенант глубоко вздохнул:
      - И... такое несчастье!..
      - Ну-ну, пусть не расстраивается! - утешил Шпаго. - Спроси, какое село. Как называется.
      Обер-лейтенант назвал село.
      - Мое родное село! - вспыхнул Шпаго. - Хорошо, что я не сижу рядом с ним.
      - Капитан чем-то недоволен? - с тревогой в голосе спросил обер-лейтенант,
      - Да! Немножко! - объяснил Володя. - Он удивлен, что вы без его приглашения решили расположиться в его селе, как у себя дома!
      Обер-лейтенант опасливо поглядел на спину капитана и заговорил в тоне философской покорности:
      - Да, конечно... Но теперь вы видите, что я наказан... Я получил плохую отметку за незнание обычаев этих мест...
      - А вдруг победит Гитлер? - шутливо сказал Шпаго. - Тогда не только дом, но и все наше село будет принадлежать обер-лейтенанту. Это надо учесть. Спроси, даст ли он мне работу, если приду к нему наниматься?
      - Капитан говорит, что судьба этой войны еще не известна.
      И если хозяином в селе окажетесь вы... то вы оцените его сегодняшнюю деликатность? Не правда ли? - перевел Володя.
      - О да! - оживился обер-лейтенант. - Капитан судит здраво.
      Умный человек во всех случаях должен извлекать пользу для себя и для своей семьи. У капитана есть дети?
      - Двое!
      - Это хорошо! - Обер-лейтенант задумался и, тяжело вздохнув, сказал:-Да, господа, культивировать этот край будет нелегко.
      Для капитана найдется работа. Будем надеяться, что война долго не продлится. Уровень германской техники таков, что война не затянется. Все будет хорошо, господа! Я немного устал от пережитого сегодня. Но теперь я вижу, что люди есть люди, всегда можно сговориться!..
      Обер-лейтенант зевнул, умолк, и вскоре послышался его нервный, вздрагивающий храп. Володя перевел последние слова оберлейтенанта, когда тот уже спал. Шпаго покачал головой и недоуменно пожал плечами.
      - Черт знает, откуда только все это берется? Неужели все это на самом деле, а не представление в театре? Как ты думаешь, шутил он или всерьез?
      - Видимо, всерьез! - сказал Володя.
      - Я тоже так думаю. Вроде человек, а на поверку выходит, что и нет!
      И, запахнувшись в бурку, капитан умолк, отдавшись каким-то своим мыслям.
      ГЛАВА ТРЕТЬЯ
      Отдельный легкий артиллерийский дивизион, который, по словам Шикова, направлялся в 30-ю дивизию, на самом деле был придан 136-й дивизии.
      Это была та самая дивизия, где Харитонов до войны был начальником штаба и которую так неожиданно для него направил к нему командующий фронтом. В этой дивизии Харитонов знал людей. Они его понимали, и он понимал, что можно поручить любому из них. Дивизией командовал боевой полковник Василенко.
      В товарищеской встрече с друзьями Харитонов высказал свой замысел. Главное, что им требовалось доказать, было то, что пехотинец может поражать танк, а наши пехотные дивизии могут побить Клейста.
      Возвратившись к себе после этой встречи, Харитонов был в приподнятом.настроении. Он писал жене:
      "В нашу армию прибыла дивизия, в которой я служил. Встретил своих питомцев в дни самых суровых схваток. Прибыл к ним на участок и был рад с ними встретиться. Они тоже обрадовались, и несколько минут шла горячая дружеская беседа. Они поклялись, что не пропустят ни одного танка, сколько бы их ни было!"
      Это было уже третье письмо, которое он писал жене и отсылал с оказией. А от нее он получил пока только одно. Жена сообщала, что переехала в Рыбинск, живет у родных.
      В этом письме была вся она, его спутница, офицерская жена, делившая с ним все невзгоды и неурядицы от частых переездов, всякий раз хлопотливо устраивавшая гнездо то в Рязани, то в Орле, то в Горьком, наконец в Москве.
      Ни разу не пожаловалась она на эту кочевую жизнь.
      Удивительное искусство этой женщины так устроить быт, чтобы он располагал к труду, было непостижимо для Харитонова.
      Харитонов извлек из бокового кармана кителя фотографию жены и долго рассматривал ее. Для всякого другого ничего не говорили это" полное лицо, покатые плечи, мягкая, блуждающая, как бы незаконченная улыбка, забранные кверху волосы, открытый лоб, но для него все это дышало жизнью, все было освещено изнутри.
      Он знал это лицо в радости, в печали, в гневе, в страсти, помнил, как оно сердилось и как выражало признательность, как в нем отражались сомнение, тревога, испуг, надежда, восторг. Оно было и доброе и сердитое, озабоченное и беспечное, но всегда притягивающее...
      - Начальник штаба! - доложил Шпаго.
      Харитонов убрал фотографию жены и неоконченное письмо.
      Он как бы не торопился окончить разговор с женой и только прекратил "тот разговор для более важных дел, как это он имел обыкновение делать дома. Жена никогда не сердилась на него за это.
      Дом был дополнением к службе, а не служба была средством содержать дом. Разговор с женой в вечерние часы давал мгновенную разрядку нервам и сделался привычкой Харитонова.
      Он привык читать до поздней ночи в ее присутствии, любуясь ею, ее трудолюбием, находчивостью, умением сказать вовремя острое словцо, привык к тому, что она быстро понимала его, с интересом слушала, как он читал, или сама читала ему.
      Мысленный разговор с женой и теперь не только не уводил его от главного, чем он жил, но как- бы освежал и прибавлял сил.
      Начальник штаба пришел по его вызову. Надо было поговорить о том, что будет представлять собой Дьяковский оборонительный рубеж.
      После того как этот вопрос был обсужден, начальник штаба доложил, что местные организации приступили к изготовлению противотанковых бутылок, трофейные танки ремонтируются и будут доставлены в Горьковскую дивизию для учебных целей.
      Отпустив начальника штаба, Харитонов позвонил начальнику отдела комплектования и попросил его перевести в Горьковскую дивизию нескольких бывалых воинов из запасного полка. При этом он назвал фамилии отличившихся бойцов.
      Только он положил трубку и принялся дописывать письмо жеие, как в трубке затрещало. Он взял ее. Говорил член Военного совета.
      - К нам в армию из Москвы приехал писатель Подлесков.
      Приезд Подлескова обрадовал Харитонова. Когда-то он сам мечтал быть поэтом, печатался в губернской комсомольской газете.
      - Ну что ж! Пусть едет завтра прямо в район учений. Там поговорим. А как он устроился? Машина у него есть? - поинтересовался Харитонов и, получив ответ, что обо всем уже позаботился редактор, снова вынул фотографию жены и принялся дописывать письмо.
      Настольные часы показывали третий час ночи.
      "Надюша, - писал он, - не горюй и не кручинься! Главное, не теряй надежды, верь в силы русского народа. Меня враги помнить будут долго. Злобятся против меня крепко. Ты, наверно, читала их брехню, писали об этом в "Красной звезде" от 11.10 1941 г. Мои войска, дравшиеся в окружении около пяти дней, вышли все, прорвавшись через вражеские полки.
      Прости, Надюша, что надоедаю боевыми рассказами. Мысли иной нету, в голове одно: как хитрее и сильнее нанести удар по врагу. И только вот когда выкраиваю время, чтобы написать тебе, воскрешаю в памяти нашу с тобой жизнь, и как-то легче становится на душе. Беру твою фотографию и долго смотрю на мою старушку, всю жизнь как на ладони воспроизвожу в сознании, и это несколько успокаивает нервы".
      Закончив письмо, Харитонов вложил его в конверт и лег, но он не мог уснуть. Вспоминая жену, он вспоминал себя в разные периоды своей жизни.
      Харитонов был родом из села Васильевского, расположенного на берегу Волги, возле Рыбинска. Родился он в 1899 году.
      Окончив Рыбинское четырехклассное городское училище, пятнадцатилетний мальчик поступил на изразцовый завод табельщиком.
      Владелец завода купец Аксенов платил ему сорок копеек в день.
      Однажды Федя не снял шапку во время крестного хода. За это он был уволен с завода.
      Первая мировая война резко изменила жизнь Рыбинска. В Рыбинск эвакуировались заводы из Прибалтики. Федя снова поступил на завод. Но это был уже вагоностроительный завод "Феникс".
      Здесь Федя Харитонов впервые приобщился к революционной борьбе и получил первые понятия о классовой солидарности рабочих.
      Когда произошла Февральская революция 1917 года, казалось, все рыбинцы ликовали, все были опьянены волнующими словами "свобода, равенство и братство". Везде виднелись алые флаги, произносились речи, устраивались шествия и митинги, распевались "Марсельеза" и "Варшавянка". Но фабрики и заводы по-прежнему находились в руках капиталистов. Земля по-прежнему принадлежала помещикам. В селе Васильевском организовал Федор культурно-просветительный кружок. В сарае местного судовладельца Жеребцова поставил пьесу "Бедность не порок".
      Исполняя роль Мити, Федор выражал свои собственные чувства к дочери механика канатной фабрики, расположенной невдалеке от Васильевского. Девушку звали Надей. С нею он учился одну зиму в сельской школе.
      На больших переменах, когда школьники резвились, она, усевшись на подоконник, вся уходила в чтение. Эта девочка с красивыми чертами задумчивого личика, светловолосая, с длинными косами, уже тогда притягивала к себе десятилетнего мальчишку. Он то и дело подкрадывался к ней и, дернув за косу, скрывался в толпе школьников. Однажды он поцеловал ее. Она убежала домой.
      Кто-то наябедничал, и Федю исключили из школы.
      Надя, узнав об этом, заявила, что убежала вовсе не из-за Феди.
      Мальчика восстановили в школе.
      Он очень огорчился, когда на следующую зиму не увидел ее в классе. Надя поступила в Рыбинскую женскию гимназию. И они перестали видеться.
      В Октябрьские дни Федор был в числе рыбинских красногвардейцев. А когда партия призвала молодежь на Колчака, Федор Харитонов был зачислен рядовым бойцом в Ярославский рабочий полк. Небольшого роста, смуглый, энергичный, он поражал бойцов выносливостью и отвагой. В часы отдыха не было среди красноармейцев более веселого и остроумного товарища.
      Спеть ли песню, сочинить ли частушку про белых гадов, высмеять ли трусливого или неряшливого бойца, пересказать ли прочитанное произведение-на все это он был горазд.
      Запомнилось ему недолгое пребывание их полка в Чапаевской дивизии. Бой за станицу Дергачевскую. В полку был комсомольский батальон. Увлекшись преследованием вражеской пехоты, красные орлята, оторвались от своей части. На них в конном строю ринулись белоказаки. В это время прискакал в батальон Чапаев.
      Велел одной шеренге стрелять лежа, д"ругой с колена, третьей стоя.
      - При таком построении конь бойцу не страшен, - объяснил Чапаев. - Конь топчет бегущего, а на такой уступ его никакой всадник не заставит идти!
      И верно: конная атака захлебнулась. Всадники ретировались.
      Вспомнился последний бой под Уральском. Ранение. Госпиталь.
      Приезд в Рыбинск.
      В исполкоме увидел он Надю.
      Она работала инспектором в отделе народного образования.
      Он стал весело шутить с сотрудницами, сидевшими с ней в одной комнате. Искренний, веселый нрав, начитанность, умение подмечать живые жизненные черточки делали общение с ним легким и непринужденным.
      Вскоре он достиг того, что Надя, как ни старалась быть серьезной, стала улыбаться, слушая его.
      Как-то она даже похвалила его стихи, напечатанные в комсомольской газете.
      Наконец Федор решил пригласить девушку в театр. Этот вечер навсегда остался в его памяти. Провожая ее домой по темным улицам родного города, Федор в полушутливой форме описал ей свое первое детское горе, когда На я перешла в гимназию.
      Она молча, не глядя на него, вся как бы устремившись вперед, торопливо стуча каблучками по тротуару, выслушивала его испо ведь.
      И снова фронт. Город Александровск (ныне Запорожье). Федор зампредревкома и командир кавалерийского отряда особого назначения при штабе 13-й армии. Борьба с бандами зеленых и вылезшим из Крыма Врангелем. Ранение и контузия под Мелитополем. Опять госпиталь и отпуск в Рыбинск.