- Товарищ лейтенант, не спите? Мне скоро надо идти... Вот здесь, на плите, ужин...
      - Который час? - спохватился Володя и присел на койка. - Я спал?
      - Час только один спали! Спите еще!
      - Нет, все уж!
      - Да вам-то чего?
      - Как так?! - удивился Володя. - А бой?
      - Бой будет утром. Наша разведка уже была на хуторе. Танки ушли. Это ихняя разведка была! Они ночью не любят. Боятся.
      Карташов усмехнулся. Мягкая улыбка сделала ею доброе лицо еще более привлекательным. Вдруг лицо это приняло серьезное и озабоченное выражение.
      - Товарищ лейтенант, вы комсомолец?
      - Комсомолец! - сказал Володя.
      - Я так и думал, - сказал связной. - Я тоже. Да еще комсорг в комендантском взводе. Беспокоит меня один парена. Недавно к нам прибыл. На вид очень сильный. У нас тут имеется особый комсомольский отряд истребителей танков. Сам командир полка с нами занимается. Этот Горелкин всех метче поражает мишени. А недавно я читал бойцам про подвиг Гастелло. Горелкин поморщился. Я тогда подумал: а сам бы я мог поступить, как Гастелло? Представил себе, как бы я мог это повторить в наших условиях. Танки идут. Подбили один, подбили другой, а они идут.
      Тогда что? Обвязываюсь гранатами и двигаюсь на головной. Из строя выведен командирский танк. Нет управления. Если один советский боец так поступил, то и другие могут! Так ведь фашисты подумают? И дадут ходу. Подставят бока ребятам. Тут уж другой разговор: бей! Вот что такое подвиг Гастелло.
      Лицо Карташова раскраснелось. Глаза светились сухим блеском.
      С минуту помолчав, он встал и, взяв автомат, проговорил:
      - Мне надо идти, товарищ лейтенант... Вы отдыхайте...
      И, не прощаясь, ушел.
      "Зачем я здесь? - задал себе вопрос Володя. - Я должен быть с ним!"
      В тревожном нетерпении он вышел на улицу.
      Холодная синяя ночь раскинулась над селом. Ветер утих" Небо очистилось от туч. Лунный свет заливал палисадники. Из хаты в хату перебегали бойцы. Володя догнал Карташова. Они молча пошли задами дворов. Замедлив шаг, Карташов начал спускаться в траншею. Показалась небольшая ниша, из которой доносился едва слышный разговор.
      - Ну как дела? - присев на корточки, спросил Карташов.
      - Порядок! - послышался веселый голос.
      - С Горелкиным беда! - отозвался другой. - Лежит как колода. Сильно оробел. Я уже по-всякому с ним пробовал. Не помогает!
      Карташов молчал. При свете луны было видно, как двигались его лицевые мускулы.
      - Поговорю с ним! - сдвинув брови, обнадежил Карташов.
      Снова пошли ходом сообщения.
      - Товарищ лейтенант, слыхали? Горелкин! Я так и знал! - с тревогой в голосе проговорил Карташов.
      Вдруг он остановился. Лицом к стене окопа, спиною к ним лежал боец.
      - Горелкин! - окликнул Карташов.
      Боец не отзывался. Карташов тронул его за рукав шинели.
      - Послушай, это я... комсорг!.. Ты... членские взносы за сентябрь уплатил? - неожиданно спросил он.
      Горелкин, повернув голову, с недоумением уставился на Карташова.
      - Достань билет! - деланно суровым тоном сказал комсорг.
      Горелкин, отстегнув крючок шинели, дрожащей рукой достал билет. Карташов крохотным фонариком осветил билет, не спеша перевернул страницу.
      - Что же это ты, Горелкин? Завтра уплати! А то как бы не пришлось тебя на бюро вызывать!
      С лица Горелкина исчезла мертвенная бледность. Положив билет за пазуху, он застегнулся и, виновато переводя взгляд с комсорга на Володю, проговорил:
      - Уплачу!
      - Приходи завтра в девять ноль-ноль, не опаздывай! - притворно строгим голосом предупредил Карташов. - А то я в полдесятого уйду... комиссар вызвал!..
      Он что-то быстро написал в блокноте, оторвал листок и протянул Горелкину:
      - Сходи отдай Синельникову!..
      Горелкин, взяв листок, ушел.
      - Вот и ликвидировали приступ страха! - обрадованно сказал Карташов. Делом его занять надо, чтобы не оставался наедине со своим страхом!
      Снова пошли ходом сообщения. Вошли в блиндаж, вдоль стен которого Володя при свете карманного электрического фонаря увидел земляные нары с настланной на них соломой.
      - Я, товарищ лейтенант, придерживаюсь того мнения, что перед боем надо выспаться. А вы? - нерешительно спросил Карташов, присев на одну из нар и потушив фонарик.
      - Я спал уже! - сказал Володя.
      - Надо как следует! - посоветовал Карташов.
      Когда оба улеглись, Карташов в полной темноте, с облегчением вздохнул, проговорил:
      - Ну все, пожалуй. Вот только в голосе его опять послышалась тревожная нотка, - беседу не провел... о подвигах... Не успел! А что, если комиссар утром спросит, как она прошла?.. Вот будет номер!
      Карташов пошевелился на своем ложе и, порывшись в полевой сумке, что-то протянул Володе.
      - Берите, товарищ лейтенант, я и позабыл, мать прислала, сама пекла! значительно сказал он.
      Володя, нащупав коржик, взял.
      * * *
      Когда дивизион Усова открыл огонь, Володя проснулся. В блиндаже посветлело. Карташова не было. Ход сообщения привел Володю на НП, который представлял собой блиндаж с длинной смотровой щелью. Спиной к Володе стояли командиры. В одном из них Володя узнал Климова. Володя молча встал рядом и заглянул-в щель. В поле его зрения была все та же промерзшая степь с неубранным подсолнухом. От кромки леса отделилось около двадцати черных коробок, они двигались на небольшом расстоянии друг от друга, раскачиваясь на ходу, будто кланяясь.
      В этой необозримой степи они не внушали страха. Страх, как это теперь ясно определил Володя, происходил от неизвестности, от темноты, от самого слова "танки". А в быстро рассеивавшихся предутренних сумерках танки как бы обнажились - не было уже пугающей ночной таинственности.
      Артиллерийские снаряды, с шумом просвистев в воздухе, взбудоражили степь, брызнули фонтаны вывороченной земли, один танк загорелся, другие, замедлив ход, как бы обнюхивали воздух стволами пушек. Заминка продолжалась несколько секунд.
      Переключив скорости, танки двинулись вперед. В дулах блеснул огонь.
      - Хотят быстро проскочить расстояние... перевалить через окоп и раздавить Усова! - отрывисто проговорил Климов. - Давай, комиссар, в первую траншею. Пусть приготовятся!
      Широкоплечий батальонный комиссар в плащ-накидке с поднятым капюшоном поверх шинели вышел из блиндажа.
      Танки, неторопливо грохоча гусеницами, отфыркиваясь и пыхтя, точно они страдали одышкой,, упорно приближались. Среди них выделялся танк с черно-красным флажком на башне. Он шел несколько поодаль, то и дело прячась за другие танки, которые как бы прикрывали его. Володя догадался, что это был танк командира.
      - Рвутся к переправе, - хрипло повторил Климов, - несмотря на потери!
      Было видно, как из первой траншеи полетели связки гранат.
      Два танка закружились на месте, но другие не повернули назад.
      Теперь уже не оставалось сомнения, что ни меткие снаряды Усова, ни стойкость пехотинцев не в состоянии остановить танки в их упорном стремлении перевалить через траншею, раздавить Усова и выйти к переправе.
      Вдруг Володя увидел, как от бруствера отделился Карташов.
      Он бежал, низко пригибаясь к земле, и не успели танки перенести огонь, Карташов бросился под гусеницы танка с черно-красным флажком на башне.
      Раздался приглушенный грохот, тамк запылал, другие стали поворачивать. Вслед за Климовым Володя вбежал в первую траншею. Комиссар, в плащ-накидке поверх шинели, из-под которой был виден расстегнутый воротник гимнастерки, тяжело дыша, весь как бы налившись какой-то страшной силой, подсаживал на бруствер бойцов.
      Уже все бойцы были наверху, когда воздух прочертила огненная линия и рассыпалась каскадом брызг. Стреляя на ходу из пистолета, Володя во весь рост бежал за комиссаром, впереди бойцов, навстречу перебегавшим по степи и ло опушке леса гитлеровцам.
      ГЛАВА ВТОРАЯ
      Стемнело, когда младший лейтенант Шиков возвратился к своей колонне. Он проводил колонну на западный берег, а сам решил заночевать в санитарной части полка. Уже не говоря о том, что это было наиболее безопасное место, Шиков предвкушал все удобства такого ночлега. В санчасти можно было пофорсить перед медсестрами, пошутить с ними. К тому же у него был предлог: надо было устроить на ночлег связистку, ту, что ехала с ним на повозке и за все время пути не сказала ни слова.
      Улавливая лишь внешнюю сторону поведения людей, Шиков принял устремленный в одну точку взгляд девушки как нарочитую попытку выразить к нему свое равнодушие. Он решил, что в са-- нитарной части его спутница будет поражена вниманием, которым он там пользуется.
      Он был ростовчанин. Его отец, в прошлом торговец скотом, занимал теперь скромную должность в областной конторе "Загот скот", Шиков-сын, с грехом пополам окончив семилетку, поступил в торговый техникум, а оттуда в управление делами мясо-молочный, началась война, Шиков некоторое время служил в военторге, затем был отправлен на фронт, здесь он устроился в дорожно-комендантское управление.
      Сопровождая команды выздоравливающих в запасной полк 9-й армии, Шиков несколько раз попадал под бомбежки. Рассказывая об этом сослуживцам, он прибавлял и то, чего не было.
      Сотрудницы пересыльного пункта с замиранием сердца слушали о баснословном количестве самолетов, бомбивших переправу, и о мужественном поведении Шикова.
      Переправа была в самом деле опасным местом. Нередко там скапливалось много машин. Шиков в таких случаях под благовидным предлогом пережидал бомбежку в безопасном месте, он находил, что рисковать жизнью можно, если только риск оправдывался наградой или продвижением по службе.
      Глубокая уверенность, что для того, чтобы занять видное положение в обществе, не требуется никаких знаний, а лишь случаи и знакомства, никогда не покидала Шикова-. Даже война не изменила его образа мыслей. Он не только не находил в себе чувства сострадания при виде человеческих несчастий, но даже не укорял себя за то, что не испытывал такого чувства. Более того - он глубоко верил, что и те люди, которые гозорят о сострадании, только притворяются.
      Связистка была тоже ростовчанка. В 1941 году она училась в университете. Когда началась война, Зика пошла в военкомат и настояла, чтобы ее прин-яли на курсы военных связисток.
      В дороге она думала о том, что составляло ее девичью тайну, - о летчике Ростовского аэроклуба, где Зина занималась парашютным спортом.
      Когда Зина еще училась на курсах, его уже аттестовали младшим лейтенантом и приняли во вновь созданный из активистов аэроклуба полк ночных бомбардировщиков "У-2".
      Сидя в зеленой военной повозке рядом с незнакомым молодым офицером, Зина, неподвижно застыв в одной позе и устремив глаза в одну точку, представляла себе свою последнюю встречу с Петей.
      Петя, войдя к ней, видимо, был рад, что застал ее одну. Он снял пилотку, смахнул со лба капли пота и остановился в нерешительности, теребя пальцами ремешок планшета. Зина обратила внимание, что в другой руке у него был большой сверток.
      - Что это ты принес? - спросила она, стараясь отвлечь ого внимание от шелкового платочка, который она вышила ему на прощание и комкала в быстро отведенных назад руках.
      - Да так... ребята просили... - смущекно проговорил он.
      - Водка? - осуждающе спросила она, недовольно сдвинув брови.
      - Нет, папиросы!.. Погляди, какие! - Он начал энергично разворачивать сверток, потом вдруг спохватился. Послышались гудки автомобиля. Петя взглянул на Зину, сделал несколько шагов к ней и, неловко поцеловав в щеку, побежал к машине.
      Вспоминая эту встречу, Зина не могла отделаться от мысли, что главным ее огорчением в первый момент было не чувство разлуки с Петей, а то, что он забыл у нее сверток и она не отдала ему вышитый платок. Но теперь она уже всем сердцем чувствовала значение этого события в ее жизни и непрестанно возвращалась к нему в своих мыслях. В душе ее теплилась надежда, что рано или поздно она окажется с ним в одной части. Она рассчитывала на счастливый случай. Об этом она тоже думала в дороге.
      Было уже совсем темно, когда Шиков и Зина подошли к одной из хат на окраине села, где размещалась санитарная часть полка.
      - Сейчас я вас представлю! - покровительственно сказал Шиков. Начальник санитарной службы - близкий друг начальника узла связи, добавил он, желая дать понять, что от него зависит, оставят ли Зину при узле связи или пошлют на передовую.
      Зина вошла в комнату, ярко освещенную настольной лампой.
      За столом, покрытым чистой скатертью, сидел пожилой военврач в очках.
      Шиков представил Зину. Начальник санитарной службы задал ей несколько вопросов. Она продолжала пребывать в том сгранном оцепенении, в котором была в дороге. И только на вопрос, желает ли она остаться при узле связи запасного полка, девушка широко раскрыла глаза и гневно сузила их, точно была оскорблена этим вопросом.
      С удивлением посмотрев на нее, Шиков быстро поднялся и проводил Зину в соседнюю хату, где помещались медицинские сестры. Шиков весело их приветствовал, но, видимо, на этот раз его шутки не произвели желаемого впечатления. На всех лицах было выражение озабоченности и тревоги.
      - Мы собираемся на полковой пункт первой помощи, а ты можешь отдохнуть с дороги. Ложись на мое место! - сказала Зине рыженькая медсестра. - Вот здесь! - указала она на русскую печь. - Наверху.
      - Ну, а я тут, на полу, с вашего разрешения! - запросто сказал Шиков. Утром чуть свет - к себе... Ездовой у меня как часы!
      Зина уединилась с рыженькой сестрой и, проговорив с ней с полчаса, подарила ей на память свою фотокарточку. Когда Зина легла, Шиков с небрежным видом попросил рыженькую сестру показать карточку ему и незаметно положил ее к себе в, карман.
      Зина спала чутко и сквозь сон слышала сначала громкий разговор и смех Шикова, тихие голоса сестер, стук ходиков. Потом наступила тишина. Вдруг сильный треск и звук лопающегося воздуха разбудил ее. Она соскочила с печки. В горнице никого не было.
      Она бросилась к окну. Полная луна заливала двор безжизненным, неярким светом. За камышовой изгородью в степи виднелся танк, на его башне, в белом овале, чернел крест.
      Мгновенный страх от одиночества и от незнания того, что надо предпринять, охватил Зину. Мысль ее лихорадочно работала: лишь бы не попасть в плен к гитлеровцам! На столе стояла керосиновая лампа, на стене висел тулуп. Вдруг она сообразила: можно поджечь горницу! Они не посмеют войти в горящий дом! Тем временем она накинет на себя тулуп и выскочит во двор.
      Приняв это решение, Зина заложила дверь на засов и снова поглядела в окно.
      Она увидела, как вылезли из танка немцы и как навстречу им шел человек с поднятыми руками, в котором она с ужасом узнала своего спутника.
      Протиснув его в люк, гитлеровцы завели мотор" и танк, сделав полный оборот, неуклюже пополз в степь.
      Снова послышались звуки взрывов, частый треск пулеметных очередей. Зина догадалась, что бой не кончен. Она отложила засов и, выскочив на улицу, бросилась к соседней хате. Там никого не было.
      Тогда Зина твердо решила идти на звук выстрелов. Проселочная дорога привела ее в лощину. Зина разглядела издали несколько палаток.
      "Это полковой пункт первой помощи! - радостно сказала она себе. - Здесь наши!" И побежала изо всех сил,
      Когда Шиков выбежал на звук пушечного выстрела, раздавшегося совсем близко, он увидел немецкий танк и с этой минуты решил, что все кончено село занято, запасной полк разбит.
      "Все кончено, а я жив! Я чудом уцелел. Мне, значит, суждено жить!"
      И он мысленно представил себе то время, когда он будет рассказывать, как он по странной случайности избежал гибели, в то время как люди, которые были с ним, погибли,
      "И я мог погибнуть вместе с ними!"
      Он представил себе Климова, спокойствием которого еще вчера восхищался, и мысленно пожалел его.
      "Да, видно, на войне ничего не значит то, как себя человек чувствует. Е.Г)Т командир полка Климов был глубоко уверен, что уничтожит прорвавшиеся танки, уже и пленных собирался допрашивать, а что получилось?"
      Заглядывать вперед Шиков не любил. В одном он был уверен: для него война кончилась. В остальном он полагался на свою сообразительность и на судьбу, которая всегда была к нему милостива.
      Он не понимал, о чем спорили между собой немцы, но по выражению их лиц догадывался, что они чем-то взволнованы и речь идет о нем.
      Он знал, как обращаются они с пленными, и был крайне удивлен тем, как мягко с ним обходились. Улавливая мельком их взгляды, он смутно почувствовал, что к нему относятся не как к другим пленным. Разные мысли приходили ему в голову.
      "Чем объяснить такое отношение? Может быть, тем, что я сам вышел к ним? Или тем, что я умею себя держать? Моя манера поведения внушает им уважение ко мне. Я не выражал страха и шел к ним совершенно спокойно. Они это оценили. Теперь они спорят обо мне - кто я такой, куда меня доставить. Разве бы они так спорили о всяком другом пленном?"
      Сознание собственной исключительности и тут не покинуло Шикова. Он и теперь был убежден в неотразимости впечатления, произведенного им на немцев, и это льстило его самолюбию.
      "Я не похож на тех младших лейтенантов, которые наружностью и манерами сразу выдают свою грубую неотесанность. Они вовсе не стригут всех под одну гребенку", - соображал он.
      Отец Шикова, как было уже сказано, до революции был торговцем. Он вспоминал о том времени, ворча на Советскую власть.
      Шиков-сын только хохотал: отец казался ему жалким. Молодой Шиков уважал силу. Сила была на стороне тех, кем был недоволен отец. Шиков-отец сам признавал это. Он был заинтересован в том, чтобы молодой Шиков воспитывался в новом духе.
      - В мое время можно было и без образования неплохо жить, - говорил отец. - Теперь время другое. Одним умом и цепкостью не проживешь. Из всех наук марксизм силу большую заимел... Не всякий может одолеть!
      Но Шиков-сын мало придавал значения тому, что говорил отец.
      Учиться и трудиться он не любил. К великому своему удовольствию он видел, что был в этом не одинок. Сын директора мясомолочного треста Щеткин утверждал, что старая жизнь была безрадостной, а нынешняя - наоборот. Надо поэтому жить весело и беззаботно.
      - В старое время молодежь угнетали, - говорил он, - а теперь есть полная свобода делать все, как тебе заблагорассудится!
      В нравоучениях и упреках родителей Щеткину всегда слышалась одна только досада: им не удалось свою молодость провести так, как проводит ее он. Хотят, чтобы и он сдерживал свои желания. А для чего?
      Щеткин говорил о людях старого поколения:
      - Они жили плохо. Они завоевали нам эту счастливую жизнь.
      Зачем же нас попрекать этим?
      Шиков-сын полностью разделял эти взгляды Щеткина-сына.
      Теперь, попав в плен, он был крайне удивлен, что вся жизнь как-то повернулась по-другому и в ней происходит нечто такое, чего он понять не мог. Одно чувствовал Шиков: у него теперь больше преимуществ, чем у сына директора треста. Тому не отделаться от того, что его отец был депутатом городского Совета.
      А он, Шиков, состоял как бы из двух половинок. Каждая могла жить при любом строе.
      Все эти мысли проносились в голове Шикова с невероятной быстротой. Скорее, он ощущал это всем своим существом, нежели сознавал. В настоящую минуту его занимал вопрос: как действовать сейчас? Вариантов было так много, что он не мог остановиться ни на одном из них и, как всегда в таких случаях, предпочел плыть по течению.
      Припомнив несколько немецких слов, он дал понять, что имеет отношение к штабу фронта и направлялся по особому заданию в штаб армии генерала Харитонова. Слова эти, как ему показалось, были высказаны твердо и пренебрежительно.
      Душевное состояние Шикова сделало скачок от страха к наглости, и он потребовал, чтобы его доставили к самому главному лицу.
      * * *
      Между тем немецкие рации уже передавали весть о том, что.
      произошло в селе у переправы. Читая донесения, командующий 1-й танковой армией генерал Клейст. не мог определить причину неудачи. Истинную причину Клейст не мог определить, так как в донесениях не был упомянут дерзкий поступок русского пехотинца.
      Поступок Карташова не соответствовал официальным представлениям, которые насаждались сверху донизу в немецкой армии о русских. Такой поступок не был предусмотрен немецким боевым уставом, и командир немецкого танкового полка, пытавшегося захватить переправу, понимал, что это обстоятельство не могло быть признано уважительной причиной невыполнения задачи.
      Вот почему он, когда к нему был доставлен Шиков, спорил с другим офицером. Спор этот вовсе не касался Шикова. Спор шел о том, как официально объяснить невыполнение задачи.
      Офицер настаивал, что нужно выдвинуть другую причину. При этом он искоса поглядывал на Шикова, соображая: может ли этот пленный показать, что у русских был не артиллерийский дивизион, а артиллерийский полк? Тогда, в соответствии с боевым уставом, прорваться к переправе было невозможно и отход был оправдан.
      Искоса поглядывая на Шикова, немец думал: удастся ли ему внушить пленному такое показание? Этим объяснялось вежливое обращение офицера с Шиковым.
      - Нам было известно, что в селе стоял запасной полк. В русском боевом уставе сказано, что у запасных полков нет артиллерии. Каким образом там оказался... артиллерийский полк?!
      Хотя Шиков знал, что против немцев действовал один дивизион майора Усова, он, поняв намек, не моргнув глазом бодро произнес:
      - Артиллерийский полк оказался случайно. Пушки переправлялись на левый берег, когда ваши танки были в двадцати километрах от переправы. Командир запасного полка задержал пушки!
      Получив это донесение, генерал Клейст был не в духе. Всякие случайности в военном деле выводили его из себя. Из-за простой случайности его танки не прорвались к переправе.
      "Но почему же все-таки в селе оказался артиллерийский полк?
      Куда он направлялся? В донесении сообщалось, что добровольно сдавшийся в плен русский офицер имеет отношение к штабу фронта".
      Клейст решил лично допросить Шикова.
      Когда Шиков вошел в кабинет Клейста, он увидел высокого худого старика с морщинистой и дряблой кожей, с неподвижным взглядом слегка выпученных глаз. Шиков пытался вспомнить: кого же этот немец напоминает ему? Вдруг он обрадованно улыбнулся. Он наконец установил сходство. Генерал был похож на филина.
      Сходство с этой птицей придавала Клейсту манера садиться и вставать со своего кресла, хлопая себя по карманам кителя, словно он порывался взлететь.
      Когда Шикову показалось, что генерал пригласил его занять место в кресле, Шиков совершенно освоился.
      Усевшись поудобнее, он с любопытством осмотрел комнату.
      На одной из стен торчали огромные рога невиданного животного, на другой висела карта, утыканная флажками.
      Шиков инстинктивно потянулся к карте, пытаясь определить положение на фронтах.
      Он был крайне удивлен, что после того, что с ним случилось, что он пережил, ничто на карте не изменилось: Москва и Ленинград оставались в прежнем положении.
      Шиков было обрадовался этому и упрекнул себя за то, что, возможно, допустил оплошность в отношениях с немцами, но он быстро заглушил в себе это внезапное чувство недовольства собой.
      Быстро оторвав взгляд от карты, Шиков как бы отмахнулся от нее, сказав себе: "Для меня это теперь не так важно. Об этом пусть думают те, кто находится за линией фронта. Им еще предстоит испытать то, что я испытал!"
      В том, что черные флажки со временем распространятся на всю эту огромную карту, Шиков теперь не сомневался.
      Неожиданно его мысли грубо прервали.
      - Встать! - крикнул переводчик. - Генерал спрашивает вас, куда направлялся артиллерийский полк. Что думают о Клейсте русские, и в частности Харитонов? Имеются ли у русских виды на противотанковые средства и какие? Собирается ли штаб Южного фронта усилить Харитонова противотанковой артиллерией, когда и в каком количестве? С каким заданием направлялся офицер к Харитонову? Какие курит папиросы? Отвечать кратко и по мере возможности точно.
      Выпалив всю эту пулеметную очередь, переводчик вонзился в Шикова взглядом, между тем как справа в него вперился такой же взгляд Клейста. Шиков вскочил и точно в таком же тоне, выпучив глаза, выпалил:
      - Артиллерийский полк направлялся в тридцатую дивизию.
      Русские о Клейсте ничего не думают, - бодро врал он.. - Они думают о себе, о своих семьях. Об этом им мешают думать танки Клейста. Харитонов считает Клейста выдающимся генералом. Он чувствует себя неважно, поскольку он командует пехотной армией, а генерал Клейст - танковой. У русских есть виды на противотанковую артиллерию, но это только виды. Мое задание состояло в том, чтобы заниматься пополнением. Я пополнял армию генерала Харитонова выздоравливающими бойцами. Свежими частями занимаются другие. Папиросы я курю "Казбек".
      Отвечая в таком тоне, Шиков был уверен, что он произвел на генерала впечатление.
      Генерал Клейст, все это время по-совиному глядевший на Шикова, несколько минут пребывал в застывшем состоянии, потом вдруг захлебнулся речью.
      Переводчик эхом повторил:
      - Пленный будет получать "Казбек" по девять папирос в день при условии, которое будет объявлено пленному в конце этой беседы. Сейчас он должен ответить на вопрос, почему он сдался в плен?
      У Шикова быстро нашелся ответ. Он принадлежал к типу молодых людей, которые, по русской поговорке, за словом в карман не лезут.
      - Мой отец до революции был богат... Большевики нас разорили!..
      Клейст снова заговорил, и переводчик перевел:
      - Очень хорошо. Сначала вы будете проверены. Затем вы снова можете заняться пополнением армии генерала Харитонова.
      Одновременно вы будете снабжать нас сведениями относительно этого пополнения.
      Клейст встал, присел и снова встал, хлопнув себя по карманам кителя. Движения его показались Шикову менее порывистыми. Он что-то пробормотал уже не таким резким голосом, и переводчик объяснил, что беседа кончена.
      Возвращаясь из штаба Южного фронта на свой командный пункт, который в это время находился в Новошахтинске, Харитонов молча сидел рядом с шофером, полузакрыв глаза, будто дремал. Машина шла степью. Иней посеребрил крыши домов. От балок тянуло сыростью. Раскачивались на ветру стебли неубранного, почерневшего подсолнуха.
      Душевное состояние командующего 9-й армией можно было выразить так: у всех советских людей был враг, миллионы людей в тылу старались вообразить себе лицо этого жестокого врага.
      Для Харитонова враг был более отчетлив. Враг этот имел фамилию - фон Клейст.
      Харитонов мысленно не раз пытался вообразить наружность своего противника, его нрав и образ мыслей. Покамест Харитонов изучил только его тактику по тем ударам, которые наносил Клейст. Харитонов воспринимал их как физические удары по своему собственному телу. Он ненавидел этого человека со всей страстью своей гордой и горячей натуры. Клейст представлялся ему наглым авантюристом из породы тех буржуазных отпрысков, которых Харитонов презирал в юности и которые немало досаждали ему в жизни.
      Вдруг Харитонов оживился, повернулся всем телом и, облокотившись на покрытую чехлом спинку переднего сиденья, отрывисто-шутливо обратился к адъютанту:
      - Что приуныл, капитан? Достань что-нибудь из своей походной библиотеки и прочти с чувством!
      В полевой сумке капитана Шпаго копились вырезки газетных очерков, тоненькие книжечки рассказов и стихов, хранились и его собственные записки. Он был кадровый кавалерист. Ранение вывело его из строя. Когда он выздоровел, начальник отдела кадров порекомендовал его Харитонову. Харитонов тогда только что принял армию, ему нужен был адъютант. Явившись к Харитонову, Шпаго высказал ему свои соображения, как он представляет себе должность адъютанта. Он предупредил, что очень чувствителен ко всему, что связано с его офицерской честью.
      - Товарищ генерал, - сказал он, - если вам нужен друг и помощник, вы можете на меня положиться. Но если должность адъютанта будет сведена к выполнению обязанностей бытового обслуживания, разрешите отказаться от такой должности.
      Харитонов оценил решительную откровенность офицера, и завязалась дружба.
      Печальные поля с неубранным подсолнухом напомнили капитану "Несжатую полосу" Некрасова. Он извлек из полевой сумки тоненькую книжечку и с чувством продекламировал стихотворение.
      Харитонов глубоко вздохнул.
      - Люблю Некрасова. Наш, ярославский! - с гордостью сказал он и, помолчав, спросил: - Вам сколько лет, капитан?
      - Тридцать исполнилось, товарищ генерал!
      - Вам, стало быть, в семнадцатом году всего шесть лет было! - удивился Харитонов. - А мне уже тогда шел девятнадцатый. Мне эти стихи ближе! Многое напоминают! Я ведь волгарь, рыбинский! Дед и отец - котельщики, мастеровые. С зари до зари стучали молотками на заводе. Мать мыла баржи у местного судовладельца Жеребцова, рано умерла. Я ее жалел: бывало, заберусь в жеребцовский сад и принесу яблок. Однажды Жеребцов увидел меня в саду и выс-трелил из дробовика. Мать с трудом вытащила засевшую под кожей дробину. Ох и ругала!..
      Харитонов, помолчав, вдруг весь как бы преобразился. Карие его глаза насмешливо сверкнули.
      - Этот Жеребцов весной, во время ледохода, угодил под лед.
      Вытащил его Андрей-крючник, Я на берегу был. Жеребцов кряхтя вынул двугривенный и подает крючнику. Тот не берет. "Не надо, говорит, не видел, что это ты тонешь! - И добавил:-Двугривенный! Дешево себя оценил! Это и есть красная тебе цена! А миллионы тебе мы нажили!" Каково?
      За ветровым стеклом машины показался небольшой лесок.
      В Ростовской обл'асти лес - редкость. Шофер Миша знал уже, как тоскует по лесному краю командующий, и замедлил ход.
      - Перекур! - воскликнул Харитонов и приказал остановиться.
      В лесу было тихо. Лапчатые листья падали с кленов, бессильно опускаясь на кузов машины.
      - Разве это лес! - с досадой сказал Харитонов. - Вот у нас лес! воскликнул он и, помолчав, добавил: - Не люблю я это время года. Вялость. Сырость. Хоть и воспевают его поэты. Впрочем, понятно: кому что! Им краски. А нам...