- Учиться никогда не поздно, - горестно-философским тоном сказал Локтев.
      - Но если вы за двадцать пять лет не выучились, то надежды мало...
      - Я все же питаю надежду и докажу это...
      - Как?
      Локтев принялся в обычном для него тоне выговаривать себе право на жизнь, ссылался на древних философов, сыпал афоризмами, между тем выражение его глаз было тусклым.
      Он утверждал, что все средства хороши для человека, желающего сохранить свою индивидуальность, доказывал, сколь тяжело такой сложной натуре, как он, в нынешние времена оставаться самим собой. И, закончив тем, что самая плохая жизнь лучше самой хорошей смерти, дал понять, что готов щедро расплатиться, если жизнь ему будет оставлена.
      Локтев рассказал, что еще с 1918 года, то есть со времени ярославского восстания эсеров, состоит на сл/жбе у "наших союзников", а теперь проводит важную разведывательную работу для них в германской армии. По характеру своей работы он не-простои разведчик, связан с крупными немецкими военными и хорошо осведомлен о планах немецкого командования.
      - Мои сведения могут быть вам полезны. Проверить их правильность вы сможете в самое ближайшее время. Если они не подтвердятся, вы можете лишить меня жизни. Но если сведения подтвердятся, передайте меня органам вашей госбезопасности, удостоверив, что я хотя и являюсь государственным преступником, но, находясь на службе союзных с нами стран, оказал вам содействие в войне с немцами.
      И Локтев рассказал то, что относилось к предстоящей операции.
      Это был своего рода краткий обзор военных действий Клейста с лета 1942 года, когда заново сформированная 1-я танковая армия снова захватила Ростов и овладела Северным Кавказом.
      Гитлер в награду за успех назначил Клейста командующим группой "А" вместо смещенного фельдмаршала Листа. Фюрер приказал Клейсту к 25 сентября овладеть Баку. Но до Баку Клейст не дошел. Он был остановлен в ноябре войсками Закавказского фронта в районе Нальчик-Орджоникидзе.
      В начале января, в связи с быстрым продвижением советских войск к Ростову, Клейст, чтобы не повторять ошибки 1941 года и не очутиться-в кавказском мешке, форсировал отход 1-й танковой армии к реке Миус. В более трудном положении оказалась 17-я армия его группы на Кубани. Ей пришлось вести упорные оборешительные бои, за что Гитлер 1 февраля произвел командующего группой "А" Клейста в чин фельдмаршала.
      14 февраля советские войска овладели Ростовом, 1-я танковая армия опять очутилась за Миусом.
      Закончив этот краткий обзор, Локтев перешел к тому, что более всего занимало Харитонова. По словам Локтева, Клейст снова получил свежие танковые соединения из Франции. Он намерен отрезать Харитонову пути отхода за Северный Донец и выйти к Харькову.
      Локтев старался не смотреть в глаза Харитонову, хотя ему в этот момент очень хотелось увидеть, какое впечатление произвел он своим сообщением.
      "Харитонов уже не успеет предпринять действенные меры, чтобы предотвратить удар! - не без злорадства рассуждал он. - Мне еще придется лицезреть разгром штаба Харитонова, когда танки Клейста ворвутся в Рождественское".
      Так думал Локтев.
      Но Харитонову передалась вся эта едва уловимая под маской нарочитой покорности судьбе внутренняя жизнь Локтева.
      - Ваши сведения, - сказал он, пристально рассматривая Локтева, требуют проверки. Что касается вас лично, то судить вас будет военный трибунал. Я занимаюсь другим делом. Одно могу вам сказать, что в философии предательства не искушен и оправдать эту философию не в силах!..
      Ровно через два дня танки Клейста показались вблизи Рождественского, где находился штаб Харитонова. Только хорошо налаженная 'круговая оборона позволила Харитонову отстоять штаб со всеми средствами связи, документами и имуществом и перенести его на хутор Баранове.
      Клеисту не удалось отрезать дивизиям Харитонова пути отхода к Северному Донцу.
      Несмотря на превосходство в силах, сосредоточенных на участках одного нашего Юго-Западного фронта, противнику удалось лишь потеснить наши части. Войска фронта прочно закрепились на Северном Донце.
      Как ни старались гитлеровцы, по примеру прошлого года, вновь захватить инициативу, им это не удалось.
      Апрель 1943 года был месяцем, когда армия Харитонова готовилась к захвату ряда плацдармов на правом берегу реки.
      Этой подготовкой и был занят Харитонов, находясь на хуторе Баранове, Шевченковского района, Харьковской области.
      Общее положение на фронтах Отечественной войны было для нас благоприятно. Все территории, захваченные немцами в результате их прошлогоднего наступления, были освобождены. Более того, во многих местах наши войска продвинулись далеко вперед по сравнению с положением сторон в апреле 1942 года.
      Советские люди не сомневались, что предстоящее большое наступление всех наших фронтов в 1943 году будет успешным.
      Вот почему некоторые военные хозяйственники армии, которой командовал Харитонов, решили, что настал момент воспользоваться плодами побед. Плоды эти в виде трофейных складов, захваченных 6-й армией в Кантемировке, находились в тылу Харитонова.
      Однажды, когда Надежда Федоровна писала очередной ответ сестре мужа, Федор Михайлович, тяжело вздохнув, сказал:
      - Подумай, хотя бы словом обмолвилась о том, как тяжело ей... Ни единой жалобы на продовольственные трудности и лишения... Вот это Харитоновы!
      - Но, Федя, - неуверенно заговорила Надежда Федоровна, - может быть, как раз поэтому и следует что-либо послать ей: ведь у нее дети, у тебя тут огромные трофейные склады, ты же не у своих солдат отнимешь!
      - Надюша, это не мои трофеи, - строго сказал Харитонов. - Их должны принять и учесть работники Главного управления тыла... Все это будет вывезено для госпиталей и детских домов!
      Харитонов еще был весь под впечатлением этого разговора, когда ему сообщили, что подготовленный им захват нескольких плацдармов на том берегу Северного Донца прошел успешно.
      В тот же день в наградной отдел штаба армии прибыл для него орден Кутузова 1 степени.
      Хотя вручение ордена произошло в рабочей обстановке, событие это не могло не радовать его.
      Вечер он провел с женой. Глядя на ее счастливое лицо, он думал:
      "Она по-своему, по-женски любит меня! Быть может, за другим она была бы более счастлива. Вот уже ей сорок четыре. Уже седые волосы пробиваются. Нет тех длинных кос, которые я дергал в школе. Не так ли я на протяжении двадцати с лишним лет одергивал ее подчас во многих ее желаниях только потому, что целью своей жизни сделал нечто большее, чем любовь к женщине? Она для меня только часть того огромного мира, 'которым переполнена душа. Да, трудный ей достался муж, хотя и горячо любящий ее.
      Ведь как жили? Сказать по правде, бивачная жизнь была! И вот смотри, воркует, весела. Как мне приятен ее голос, как хорошо, что она приехала, не осталась там, а предпочла эту полную неудобств и опасностей жизнь со мной!"
      И волна безотчетной нежности и любви к ней хлынула ему в душу.
      После памятного разговора с мужем об адъютанте отношение Надежды Федоровны к Шпаго переменилось.
      Надежда Федоровна, видя, как непосредственно, по-молодому разговаривает Федор Михайлович с военной молодежью, и сама выслушивая то и дело полувосторженные отзывы о нем связисток, думала:
      "Ну как же им не восхищаться Федей? Разве он стар? Это я старею, а он молод. Только очень издерганы его нервы. Он болен!
      Он очень болен!" - повторяла она, внимательно-тревожно наблюдая за ним.
      Федор Михайлович метался ночью в постели, ему не хватало воздуха.
      Однажды, когда Надежда Федоровна сидела за столом и, по обыкновению, читала книгу, Федор Михайлович, прилегший на диван после обеда, вдруг неожиданно вскочил и, подбежав к двери, ухватился обеими руками за косяк. Весь в поту, он запрокинул головой начал глотать воздух. Надя, бросив книгу, кинулась к нему.
      "Редюша! - проговорила она, стараясь быть как можно спокойней и рассудительней, - Ну что это? Ну посмотри, до чего ты довел себя! Поди ляг!
      Она сделала движение помочь ему дойти до дивана, но он отстранил ее.
      - Господи, какой непослушный! - рассердилась она. И, подойдя к телефону, вызвала врача.
      Когда она положила трубку, Харитонов неожиданно вернулся к своему обычному состоянию и, виновато улыбаясь, присел
      Надежда Федоровна с тревогой на него глядела.
      - Да что ж это с тобой было? Я уже давно замечаю, но не хотела огорчать тебя... - начала она.
      Понимаешь, воздуху не хватает, никак не надышусь, а потом отпускает.^ Вот и теперь, толыко посильнее, чем всегда... Да это пустяки... Нервы... Понимаешь... Я ведь не рассказываю тебе о том что тут у нас происходит, а ведь супостат не унимается и, несмотря на Большие потери от нашего огня, стремится вытеснить нас с того берега.
      Ну, так на то и война, Федя! Ты что же думаешь, что он так и будет все делать, как тебе хочется?.. Он на то и супостат, чтобы все делать наперекор тебе!.. Ты будешь расстраиваться. А он будет только рад этому...
      Послышался стук в дверь, и в комнату вошли армейский терапевт и начсанарм. Они начали расспрашивать Федора Михайловича о том, что с ним было. Он отмалчивался. Но Надежда Федоровна подробно описала все, что видела.
      Врачи переглянулись. Начсанарм сказал:
      - Через двенадцать часов это повторится, и так будет повторяться несколько дней. Нужен полный покой и уколы.
      Харитонов отказался от лекарств, так как он чувствовал себя теперь лучше. Врачи удалились. Ровно через двенадцать часов приступ повторился. Но этого момента ждал терапевт, и, когда Харитонов вскочил и бросился к двери, заглатывая воздух, вошел ерач. С помощью Надежды Федоровны он подвел командующего к кровати и сделал укол. Харитонов почувствовал себя лучше.
      С этого момента он уже не поднимался с кровати. Надежда Федоровна за ним ухаживала, уговаривая принимать пищу и лекарства. Она прибегала ко всяким уловкам, действуя то нежностью, то строгостью. И он покорялся ей.
      Он требовал, чтобы к нему являлись подчиненные и докладывали обстановку. После .беседы с ними он чувствовал себя лучше.
      Надежда Федоровна уже знала, что болезнь его пройдет не скоро.
      Однажды Надежда Федоровна, услышав звонок, пошла отворять и увидела незнакомого ей генерала. Федор Михайлович спал.
      Генерал представился. Это был вновь назначенный командующий армией. Он хотел навестить Харитонова и поговорить с ним.
      - Ни в коем случае! - вспыхнула Надежда Федоровна. - Он ничего не должен знать об этом. Вы убьете его своим известием!
      Командующий армией, согласившись с Надеждой Федоровной, ушел.
      Так прошло несколько дней, в течение которых все делали вид, что Харитонов продолжает управлять армией, хотя ею уже командовал другой.
      Утро Харитонова начиналось с беседы с адъютантом, затем являлись офицеры штаба.
      9 мая Надежду Федоровну за завтраком в столовой Военного совета познакомили с только что прилетевшими из Москвы начальником санитарной службы Советской Армии и выдающимся специалистом по сердечным болезням. Они ей сообщили, что прибыли в особом санитарном самолете, очень удобном для эвакуации Федора Михайловича в Москву, и просили ее убедить мужа дать согласие на отъезд.
      Надежда Федоровна прошла к мужу и завела разговор о том, как было бы хорошо, если бы он находился на излечении в Москве.
      - Ну разве можно сравнить здешнее лечение с тамошним! - тоном, не допускающим возражения, проговорила она. - И ты бы скорее выздоровел и принялся за работу... Но как это сделать?
      Позвонить разве в Ставку?
      - Да что ты! - рассердился он. - Сама не понимаешь, что говоришь... Я же командую армией... Не ранен... Ну, приболел... это пройдет... Ты думаешь, что все командармы здоровяки? Возьмем Днепропетровск, так и следа от этой хворобы не останется!
      - Однако, Федя, - упорствовала она, - если бы тебе Верховное Командование приказало... ты разве ослушался бы?
      - Ну вот еще выдумала!.. Чудная ты, Надя!
      - Чудная? А вот прислали за тобой... из Москвы!
      - Ты не в своем уме!..
      - Нет, я пока что в своем уме. Хочешь, докажу?
      И она быстро вышла из комнаты.
      Спустя несколько минут она вернулась в сопровождении двух генералов медицинской службы. Они назвали себя и подтвердили слова Нади. Харитонов сначала даже как-то опешил, сконфузился, точно он в чем-то провинился, точно не мог взять в толк несоответствие между его болезнью и тем, что здесь происходит. "Ктото уже раззвонил", - с досадой подумал он и рассердился на звонаря.
      Он не предполагал, что человек, которого он мысленно назвал звонарем, был Шпаго. Уж кто-кто, а Шпаго более других знал, как серьезна болезнь Харитонова. Врачи не говорили об этом Надежде Федоровне, чтобы не расстраивать ее. Шпаго, держась с нею и с Федором Махайловичем так, как если бы болезнь эта была самая пустяковая, сообщил командующему фронтом о серьезной болезни командарма.
      В тот же день Харитонов был эвакуирован в Москву и помещен а отдельную палату Центрального военного госпиталя. Жена и Шпаго сопровождали его.
      Как ни настаивала Надежда Федоровна, чтобы ей было разрешено оставаться у мужа сверх отведенного ей часа, как ни уверяла, что только при ней он будет послушно выполнять все назначения врача, начальник госпиталя решительно воспротивился этой просьбе.
      И хотя она уверяла, что обладает достаточной силой воли, чтобы ни единым словом или выражением лица не выдать больному врачебную тайну, врачи знали, что правду ей говорить нельзя.
      Они сами удивлялись тому, что Харитонов продолжал жить. Он пребывал в полном сознании и чувствовал только упадок сил, вернее-их невероятную убыль. Мучительнее всего было для него сознание этого своего физического бессилия.
      Обложенный подушками, Харитонов полулежал, когда Надя навестила его. Он был худ и бледен и оттого казался помолодевшим.
      - Знаешь, - загадочным шепотом сказал он, - сейчас я тебе что-то скажу... Подойди ближе... Вот так!.. Видишь окно с фикусом?
      - Вижу, конечно!..
      - Я скоро уже буду ходить до этого окна. Врачи сказали...
      Как думаешь... врут?
      - Да что ты, Федя, зачем же они станут тебя обманывать?
      Конечно, раз они сказали, значит, пойдешь!
      Неожиданно лицо больного свело судорогой. Она ни единым движением не выдала своей тревоги, и это успокоило его.
      - Ты, Надя, молодец! Мужественно переносишь мои приступы, а я уже к ним привык... Ты не горюй, я ведь еще не стар, мне только сорок четыре года... Это пройдет! Победим фашистов и жить будем... Ты все хотела на курорт, мы и на курорт съездим...
      Я ведь такой парень: сказал-сделаю... А ты мне книгу принесла?
      - Принесла. Ну как же! Раз ты просил...
      - Спрячь, - тоном заговорщика проговорил он, - а то отберут...
      В другой раз она пришла в весеннем платье. Она хотела выглядеть моложе, чтобы и он почувствовал себя молодым и легче победил болезнь. Он запрещал ей красить губы, но она слегка подкрасила их. Харитонов, заметив это, нахохлился.
      - Федя, не сердись! - проговорила она, поспешно вытирая губы.
      В солнечный весенний день в палату вошел Шпаго"
      - Ну что, утешать пришел? - притворно сердито встретил его Харитонов.
      - Никак нет, товарищ командующий. Пришел проведать!
      - А может быть, поедем воевать? - с задором проговорил Харитонов.
      - Поедем!
      - Э-э, нет! - упавшим голосом, с растерянностью в неожиданно блеснувшем и угасшем взоре, медленно проговорил Харитонов. - На восемьдесят процентов я уже на том свете!.. Какой я командующий? Ну что ж, - вздохнул он, - жить для себя-подлость. Жить для жены-мелко. Жить для народа-всегда с пол-г ным, предельным напряжением всех сил и способностей... Давай простимся. Знай, что я крепко ценил твою дружбу... Если в чем был несправедлив, прости!..
      Он, видимо, устал от этой речи и, закрыв глаза, несколько минут пребывал в молчании.
      Шпаго, сидевший поодаль от него в кожаном кресле, старался придать лицу обычное выражение.
      - Товарищ командующий! - мягко заговорил он. - Мне непонятно: почему вас от командования армией не освобождают?
      Командовать-то вы уже не сможете. Поправитесь и перейдете на более легкую работу. Это факт! А вас почему-то не освобождают...
      - Как?! Разве меня не освободили? - удивился Харитонов, весь преобразившись. - Неужели и в самом деле ждут, что я к началу наступления подымусь? Нет, ты понимаешь... как ты озадачил меня таким известием. Кто тебе это сказал? Врешь!.. Знаешь мою слабую сторону, что я хочу воевать... и соврал!..
      - Не знаю, товарищ генерал, чем это объяснить, право, затрудняюсь... но это так!
      Так ты это всерьез? Мне, значит, приказывают выздороветь... Ну, если это приказ, то буду выполнять. Давай закурим...
      Потом прочти с чувством стихотворение, только вполголоса, а то услышат!
      - Товарищ командующий! - не меняя выражения лица, проговорил Шпаго. - Я папиросы оставил в плаще в раздевалке... Давайте отложим до другого раза... И стихи я наизусть не помню...
      завтра принесу...
      - "У ладно! Не забудь смотри... а то мне Надежда Федоровна все какяе-то развлекательные книги носит... вроде валерьянки...
      болеутоляющие... Не понимает, что мою боль только боевой книгой утолить можно!..
      28 мая 1943 года в Москве, в одном из самых тихих переулков Арбата, где разместился Центральный военный госпиталь, в саду, обнесенном высоким забором, как и обычно в эту пору, шумели молодой листвой столетние липы. Их тонкий запах врывался в открытые настежь окна госпитальных палат.
      Но Харитонов уже не чувствовал его.
      Сердце его почти перестало биться, кровь замедляла движение. Штаб этого собранного, подтянутого, натренированного тела, могучий повелитель его-головной мозг еще некоторое время продолжал действовать.
      Молодая медицинская сестра, дежурившая у изголовья генерала, когда он еще продолжал битву за жизнь, рассказывала, что в ее воображении он был в этот момент не одинок. В этой пустой палате перед нею как бы прошло множество людей. И среди них были, как это ни казалось ей странным, люди, знакомые ей только по книгам, вызванные этим человеком. Она не помнит, разговаривал ли больной с ними или так ярко говорил о них ей, что они ожили в ее воображении.
      Возможно, ей это только мерещилось, ибо она была очень утомлена ночными дежурствами, а днем не отсыпалась, но она рассказывала, что в палате были Спартак, Некрасов, Чапаев, Чкалов, Николай Островский.
      Потом ей показалось, что она уснула, и, когда проснулась, в палату пробивались первые лучи солнца. Она взглянула на лицо спящего генерала, с минуты на минуту дожидаясь, что он проснется и скажет ей несколько приветливых утренних слов, а она ответит ему, как-он хорошо выглядит. Но больной не проснулся, и, только когда вошли врачи, она узнала, что он скончался
      Весть о кончине Харитонова тотчай была передана в Ставку и по телеграфным проводам полетела в армию, которой он командовал. Верховное Главнокомандование отдало приказ об увековечении памяти генерал-лейтенанта Харитонова.
      В приказе говорилось, что, отмечая выдающиеся заслуги Ф. М. Харитонова, отдавшего свою жизнь борьбе за честь и независимость нашей Родины, Верховное Главнокомандование постановляет:
      "...соорудить в городе Рыбинске памятник Ф. М. Харитонову и присвоить Ярославскому пехотному училищу кмя Ф. М. Харитонова".
      Проститься с телом Харитонова из армии прибыла на самолете делегация.
      Из госпиталя тело Харитонова было перевезено в клуб Народного Комиссариата Обороны.
      У гроба, рядом с видными военачальниками Советской Армии, стояли жена, сестры, племянник и племянница Харитонова-тот Рудя, которого он учил правильно выражать свои мысли, и та Женя, которую он спас от Клейста.
      После кремации урну с прахом перевезли на Новодевичье кладбище, где состоялись похороны.
      Когда кончился траурный митинг, отзвучала музыка, отгремел салют, человек в гражданской одежде, с непокрытой головой подошел к Шпаго и, отведя в сторону, спросил:
      - Узнаете меня, майор?
      - Ну как же!.. - отозвался Шпаго. - Узнаю...
      Венгерский коммунист вздохнул:
      - Да, майор, не стало нашего друга! Но близок день, когда мы, венгры, вместе с вами вступим на родную нашу венгерскую землю. Тогда мы расскажем и нашему народу об этом скромном и простом русском человеке. Его жизненный пример будет воодушевлять юношей на такую же самоотверженную борьбу за торжество коммунизма!
      Стоя у свежей могилы в кругу соратников Харитонова, Шпаго никак не мог смириться с мыслью, что Харитонова уже нет в живых.
      Образ Федора Михайловича продолжал жить в душе Шпаго рядом с Другими дорогими ему образами, но Харитонов не возвышался среди них, а как бы сливался с ними своим душевным строем. Шпаго посмотрел на Климова, на Ларина, на Сурина, на Карапетяна, на Петю Бойко, на Васю Синельникова, на Зину, на жену и сестер Харитонова, и ему почудилось, что и они думают точно так же. И они не могут примириться с мыслью, что Харитонов умер. Почему-то пришли на ум слова Гоголя: "Нет уз святее товарищества!.. Любит и зверь свое дитя. Но породниться родством по душе, а не по крови, может один только человек".
      1950-1954 гг.