Блокада Ленинграда. Народная книга памяти

В декабре морозы достигли 30 (и ниже) градусов. Я не видел на улицах ни одного человека, который не был бы обморожен, даже предохраняясь от мороза.

В связи с этим напомню, что ленинградские морозы при повышенной влажности (что характерно для этого района) переносятся значительно тяжелее, нежели в более сухом климате, например в Сибири. Так воздействие блокадных 37 градусов мороза при влажности тех дней, впрочем типичной для города, соответствовало бы влиянию на человека холода в 50 градусов в районах с нормальной влажностью. В общем, складывались условия, не способствующие значительному удалению от дома, так как можно было и не вернуться обратно.

По этим и другим причинам наши длительные передвижения по городу практически прекратились с начала января 42-го и ограничивались необходимыми: отоваривание хлебных карточек, рабочие контакты с «Красной зарей».

Если мыслишь, значит, существуешь, а если существуешь, мысля, значит, надеешься…

Даже изложенное «пунктиром» выше позволяет представить, в каких исключительно сложных условиях оказалась каждая семья и любой человек в блокаде. Для сохранения стойкости человека важнейшее значение приобретало его морально-волевое и психологическое состояние. Без радио, телефона, газет, писем и прочих источников информации, без коллективов предприятий (неработающих) поддержание и сохранение этой стойкости могло быть связано только с семьей. Наша мама и создала все предпосылки для этого, соединив трех человек в небольшой коллектив для совместного преодоления трудностей и взаимной поддержки. Получился как бы сплав природной смекалки и жизненного опыта мамы, научно-профессионального опыта профессора и моего мальчишеского задора и уверенности в своем понимании всех и вся на базе отсутствия каких-либо знаний и какого-либо опыта. Но зато здесь не было места унынию, неуверенности в своих возможностях или в нашей окончательной победе. Не было места слезам и соплям… Сооруженная мамой плошка позволяла часами проводить время за чтением книг у буржуйки. В наше время многочисленные «аналитики», историки и т. п. дружно отмечают, что в блокаду люди буквально захлебывались чтением классиков, поэтов, историков. Они, по-видимому, не могли поставить себя на место блокадников. А ничего удивительного в «запойном» чтении нет. Нормальному человеку (испытывающему ежечасно, каждодневно повышенные стрессовые нагрузки и постоянное ощущение голода, холода, опасности при обстрелах и т. п.) для того, чтобы предотвратить опасную трансформацию своей психики и форм жизнедеятельности, необходимы были эффективные средства, отвлекающие его на время от суровой действительности и стимулирующие поддержание на достойном уровне его мужества и стойкости. Таким средством и являлись книги. Конечно, тогда я так не думал, но необходимость прикасаться к источнику знаний и идеологического воспитания – книгам, как к пище, ощущал и чем-то там осознавал. Я не читал в те месяцы классиков. Я грыз Ж. Верна, Ф. Купера, А. Гайдара… Последней книгой, которую я прочитал в блокаде, был роман А. Дюма «Граф Монте-Кристо». Наши посиделки и чтения обычно завершались между 10 – 11 часами вечера.

Полагаю, что своими разглагольствованиями в перерывах, когда не читал, я весьма потешал нашего профессора, эту мудрую женщину, слушавшую мои сентенции о том, в чем я ничего не понимал, но зато произносимые с задором и ничем не обоснованной уверенностью. Мне все прощалось. Все перекрывал сплав малознающей юности и мудрой старости.

У буржуйки

У буржуйки, сутулясь, втроем,

Смерть презрев, мы о жизни мечтали:

Всё былое вернется в наш дом,

Что война и блокада отняли.

Канут в лету обстрелы, бомбёжки.

И не бьёт по ушам метроном.

Свет от ламп, а не блики от плошки

И тепло: холод лишь за окном.

Вновь на хлебе глаза не ломают.

Жизнь красна ведь не только едой.

«Братья младшие» рядом гуляют,

Не рискуя своей головой.

Отпадут и заботы с водою.

Кран открыл – и ванна полна…

В ней последний приют свой зимою

Нашла приезжих семья.

* * *

Не успев открыть с ночи глаза,

Мы одно с нетерпением ждали:

Сообщения ТАСС: «Наша взяла!»

Без надежды – и выжить? Едва ли…

1950 г. В. Л. Васильев

Дистрофию не обмануть

С 13 ноября 41-го рабочим и иждивенцам (таким как я) была урезана норма выдачи хлеба. С 20 ноября, после очередного уменьшения, суточная нормовыдача на двоих измерялась 375 граммами. Такое резкое (на одну треть) сокращение не могло не сказаться на истощенных, ослабленных людях. Наступил обвальный голод. Старуха с косой взялась за работу, и скончавшихся от голода в месяц можно было исчислять сотнями тысяч. Точные цифры этих жертв, как полагаю, не будут когда-либо известны: такое было время и такие были условия.

О масштабах происходящих событий каждый блокадник мог составить собственное, субъективное представление. Этого можно было добиться, сопоставляя, в частности, то, что привлекало внимание на улицах города ранее, с тем, что видел там же в последующие месяцы блокадного бытия. Уже в конце октября можно было изредка встретить на улице горожанина, который покачивался из-за слабости от недоедания так, будто он невзначай «перебрал». А уже через месяц можно было, если не повезет, повстречаться с покойником, которого на салазках (как бурлаки) тащили на кладбище близкие ему люди. В конце ноября уже ничего необычного не было в том, чтобы увидеть лежащего на улице мертвеца. Декабрь: зима входила в свои права, и теперь частота возможных встреч с покойниками зависела от длины пройденного тобой пути и от того, шел ли ты по проспекту или же передвигался по «занюханной» боковой улочке. Трупы выносили из жилых домов, сбрасывали из окон нижних этажей, складывали в нежилых помещениях. Важнейшим для каждого было его собственное самоощущение, которое, к сожалению, не могло быть объективным. Истощенный организм долго голодающего человека жил, по сути, за счет собственной энергомассы. Это неизбежно подводило человека к предельному состоянию организма, который долее всего сберегал нервные клетки мозга. Поэтому человек мог осознать, что с ним в общем происходит, отметить изменения в своем организме: нарастающую слабость, постепенное угасание всяческих желаний… Но никто, включая врачей, не мог в тот период (возможно, и ныне) точно оценить, насколько близко человек подошел (или даже переступил) к той черте, за которой истощение организма становится смертельно опасным. О том, как сложно было понять реальное состояние истощенного человека, свидетельствует, в частности, случай с маленькой девочкой – последней оставшейся в живых из большой семьи Савичевых. Ее, несмотря на все усилия врачей, не удалось спасти. А смерть наступила через три месяца после того, как ребенка вывезли из блокадного Ленинграда на Большую землю.

Как и все, спасаясь от холода, который настигал нас повсюду, за исключением небольшого пространства около печурки, мы надевали на себя теплое бельё, свитер, куртки, ещё что-то. По внешнему виду такой «куклы» трудно было судить, насколько человека деформировала дистрофия. Как-то, в конце декабря, проводя под нажимом мамы смену нижнего белья и обмывая своё небогатырское тело теплой водичкой, я случайно мазнул взглядом по своему животику, и мне показалось, что сквозь кожу я вижу сочленения позвоночника. Что ж, зрелище было не для слабонервных, и я не нагружал больше свои нервные клетки подобными впечатлениями. Спустя многие годы я узнал, что скелет как бы выползает наружу, пропадают мышцы и икры ног. Но бывает, что болезнь проявляется и по-иному: человек опухает, его ноги становятся как тумбы, отвисают щеки, заплывают глаза. К третьей декаде января мне показалось, что процесс моего истощения вроде бы завершился, и вместе с тем я медленно-медленно стал наливаться полнотой. Это заметила мама, ей не понравились также и мои глаза. Не раздумывая долго, она попросила нашего профессора взглянуть профессиональным оком на мои мощи. Педиатр внимательно меня осмотрела и, подумав, изрекла свой вердикт: «В запасе у вас имеется не более 8 – 12 суток, и если за это время ничего не изменится, то вторая моя консультация вряд ли уже понадобится».

Мама

Мама чуточку горбится, потому что стара.

Мама вечно в движении и в заботах с утра.

До чего ж мама гордая: «Все сама да сама».

Были б счастливы дети – ей забота одна.

1950 г. В. Л. Васильев

Нам стало известно, что с 22 января 42-го началась массовая эвакуация блокадников на Большую землю. Она проводилась по предприятиям и учреждениям в каждом районе под общим руководством районных эвакуационных комиссий. На другой же день мама отправилась на Выборгскую сторону, на свой завод «Красная заря». Маму и меня включили в список эвакуантов завода. В конце января мама получила эвакоудостоверения и посадочные талоны на поезд, отправляемый с Финляндского вокзала 5 февраля в 9 часов утра.

Блокадные объятия не ослабевают первые недели и на Большой земле

О процессе эвакуации здесь показано фрагментарно, в форме нескольких кадров, характеризующих запомнившиеся мне события.

Утром 5 февраля 42 года поезд с эвакуантами, в вагонах которого разместилась и наша группа, отошел от Финляндского вокзала. Но не прошло и полутора часов в движении, как поезд внезапно остановился: от него отцепили паровоз и угнали куда-то в неизвестном (для нас) направлении. Проходил час за часом, а непредвиденной остановке не виделось конца. У большинства пассажиров не было с собой никаких продуктов (где их возьмёшь в городе?) и, что не менее важно, воды. Пошли вторые сутки, как мы «загорали», а во рту не было и маковой росинки. Незаметно, но неумолимо темнело; наше будущее оставалось всё таким же неопределенным, одно связывало с жизнью – тепло, излучаемое печуркой. И тут у меня начались сильные рези в желудке, и я при ясном, как мне казалось, сознании молча повалился на пол вагона, корчась от боли. Мама, без слов оценив обстановку, обменяла одну из пачек махорки (единственная наша валюта) на лепешку у какого-то пассажира. И как только я немного полакомился ею, запив водой, боли прекратились. А тем временем в вагонах объявилась инициативная группа людей, осознавших, что если эта «остановка» продлится еще на сутки, то тогда поезд можно будет отправлять не к Ладожскому озеру, а на кладбище. И нам повезло. Недалеко от нашей стоянки стоял бронепоезд. Наша группа договорилась с машинистом паровоза, что он за чемоданчик с деньгами и махорки доставит нас до озера. Но надо торопиться. И в вагонах быстро прошел добровольный сбор «злата и наркотиков». Мама возглавила процесс в нашем вагоне, положив на «алтарь жизни» последнюю пачку махорки. После вручения машинисту ласкающего его взор чемоданчика уже через 20 минут мы прибыли на берег Ладоги.

Ладогу преодолевали в открытой грузовой машине, на ней я и мама оказались на разных скамейках. Ехали не так чтобы быстро: километров 30 – 35 в час. Мороз был градусов 15 – 18, холодный воздух обжигал лицо. На первых километрах пути вдоль трассы движения попадались снежные холмики – последний приют тех блокадников, которые отправились на Большую землю пешком. Женщина, которая сидела рядом, видя, что моя экипировка не защищает лицо от ветра, притянула меня к себе и закрыла мою голову своей теплой накидкой, что предотвратило обморожение. Поэтому за тем, что происходило во время движения, я мог наблюдать только урывками. Как-то подняв голову, я увидел, что девочке, сидящей на скамейке у заднего борта машины (лет одиннадцати), с красивым, но каким-то безжизненным и белым как мел лицом кто-то подал сухарь, который выхватила ее мать и тут же стала его грызть. Позднее я узнал, что девочка находилась в состоянии агонии, а мать – в полубезумном состоянии. Когда прибыли на станцию Жихарево девочки в машине уже не было. Одни потом говорили, что она, незаметно для других, вывалилась, а другие, что её столкнула за борт мать…

Итак – мы на Большой земле – на станции Жихарево. Ох и трудно было разобраться, что же на ней происходило. Это усугублялось и вечерней темнотой. Скопление стоящих, подъезжающих, отъезжающих автомашин; люди, снующие в разных направлениях, беспорядочно разбросанные строения, много указателей, дымы из труб, пар от дыхания людей, крики и жестикуляция говорящих людей. Куда и к кому обращаться, что надо предъявлять и что получать на пунктах питания? Вскоре мама сумела разобраться в обстановке. Ей выдали две буханки хлеба и другие продукты.

Эх, Ладога!

За дело правое тогда

Отдать он всё сумел.

А, кроме жизни, ничего

Ценнее не имел.

По Ладоге машины мчались,

А вдоль дороги тут и там

Порой сугробы попадались:

Приют последний мертвецам.

Не осуждай порыв отчаянья.

Пешком к Кобоне, встать на лед

Людей бросала жажда жизни,

Кто был в блокаде – их поймет…

Мотора рёв и ветра свист,

Метель слепила нам глаза.

Мерцали звёзды. Путь тернист,

С открытым кузовом езда.

Но рвали шины снег дороги,

И скрылась «малая земля».

От смерти к жизни нас, как многих,

Дорога жизни повела.

Всё та же снежная равнина,

И вдруг строения вразброд.

Машины, люди: рой в движенье,

Вот он – Большой земли отсчет.

Васильева Лидия Николаевна

Прятались в развалинах Английского дворца

Родилась 29 марта 1938 года в Петергофе, до войны проживали на ул. Манежной, д. 26. По воспоминаниям матери, помнит, как прятались в развалинах Английского дворца перед оккупацией, а на огороде отец сделал окоп, где можно было укрыться от бомбежки, «только нас оттуда выгнали, окоп был неправильный, с одним входом, а должен был быть и выход».

Семья пыталась уйти от стремительно наступающих фашистских войск из Петергофа, через Ораниенбаум, Ижору, «нам просто повезло, что всех подобрал грузовик с углем, так мы и попали в город», рассказывает Лидия Николаевна.

Началась блокада, Лидочка была слишком мала, чтобы помнить, что отец был на фронте; уже после войны семья узнала, что он занесен в Книгу Почета похороненных на Пискаревском кладбище еще в феврале 1942 года.

В эвакуации жили в Воронежской области, затем мать писала самому М. И. Калинину, и по вызову семья вернулась в Ленинград.

С 1947 года, почти 15 лет, жили на Лиговке, в подвале, мать работала ночным сторожем. После расселения в 1961 году получили квартиру в Стрельне. Вырастила 2 сыновей. Начинала свой трудовой стаж Лидия Николаевна в типографии, затем в литейном цехе кладовщиком на 55 МОЗ. Ветеран труда.

Васильчикова Галина Михайловна

Картина была одна и та же – кто-то еле шел, а кто-то лежал

Галина Васильчикова родилась в Ленинграде в 1937 году. Родители погибли в блокаду, а сама Галина, прожив 8,5 месяца в блокадном городе, летом 1942 года была эвакуирована на Кубань. В 1944 году после депортации крымских татар семью Галины переселили в Крым.

Я родилась в Ленинграде в 1937 году. В семье нас было четверо – мы с сестренкой и родители. Еще накануне войны к нам приехала учиться мамина сестра Ольга. Когда началась война, отец работал на Кировском заводе. У него была бронь, поэтому его и не забрали на фронт. Когда началась блокада, отец уговаривал маму эвакуироваться, но она не поддавалась на уговоры.

Помню, как вскоре после начала блокады заболела и умерла сестренка. В холодной квартире, убитая горем, заболела и мама. Я пыталась укутывать ее какими-то простынями – приходилось жить без воды и хлеба по нескольку дней. Помню, как однажды пришел отец, взял все хлебные карточки и ушел за продуктами. Долго ждали его возвращения… Через два дня нам сказали, что он погиб во время бомбежки. Оставшись без карточек, ослабевшая мама взяла кое-какие вещи и пошла менять на хлеб. Поменяла, принесла домой и слегла окончательно. Когда о болезни мамы узнала тетя Оля, она стала получать наши карточки, приносила в дом хлеб и воду. Мама уже ничего не ела, лишь пила теплую воду, которую ей вливали в рот. Почти всегда молчала.

Помню, что в бомбоубежище спускались только один раз, а после всегда оставались дома. В холодной квартире я была постоянно одета в пальто с двумя воротниками, в красную шапку и, к счастью, валенки, которые тетя Оля привезла из деревни. Очень боялась бомбежек – во время воздушной тревоги пряталась в шкаф и закрывала голову подушкой. Выходила из него лишь тогда, когда по радио звучал метроном. Значит – отбой.

Мама все спала, а я подходила к столику у маминой кровати, брала кусочек хлеба и часами стояла у заклеенного полосками окна и смотрела на улицу. Картина была всегда одна и та же: кто-то еле шел, а кто-то лежал. Когда в следующий раз к нам пришла тетя Оля, мама уже была мертва.

С тех пор я оставалась в доме одна. Хлеб и воду приносила тетя Оля. Изредка она же оставалась со мной на ночь.

Долго моя тетя добивалась разрешения увезти меня к бабушке на Кубань. Наконец 23 июня 1942 года было получено удостоверение от районной эвакокомиссии. Помню, как бомбили отъезжающий поезд, как прятались мы под вагонами. Помню и то, как на каждой станции ленинградцев кормили и отмечали в удостоверении, какую станцию мы проехали. В конечном итоге мы благополучно приехали к бабушке в станицу Старокорсунскую на Кубани.

Бомбежка, блокада, недетские переживания имели свои последствия: я стала сильно заикаться. Родные вылечили меня. Разве кто-то думал тогда, что это лишь начало испытаний?

Вскоре на Кубань пришли немцы…

Вдовиченко Леонид Игнатьевич

Мы увидели троих настоящих немцев в военной форме

Родился 22 августа 1933 года.

Я родился в обычной рабочей семье. Отец и мать трудились на Кировском заводе. Мы жили в коммунальной квартире с круглой печкой, расположенной в бревенчатом доме-бараке за больницей. Наша семья, как и все остальные, жила от получки до получки. По Ленобласти ездили трамваи, другого транспорта в то время не было. Когда родители ехали с работы, весь трамвай был обвешен людьми, а самое удобное место называли колбасой. Лето 1941 года выдалось очень жарким. Вся пригородная зона была в цветах и яблонях, а живность разгуливала по дорожкам между заборами. О том, что началась война, знали все, но я еще не понимал, что это такое, потому продолжал жить беспечно. Мы с другими мальчишками ходили купаться, играли в войну, у меня даже была военная форма – короткие штанишки, куртка, на воротнике нашитые петлицы и синяя пилотка.

После начала войны отец сразу оказался в народном ополчении, где-то на Ленинградском фронте. Мать получила от него одно письмо в сентябре 1941 года, а в декабре или январе 1942-го пришло извещение о том, что отец пропал без вести в одном из боев. Потом мать стала реже приходить ночевать домой. Меня поручили сначала одной, потом другой соседке. Но поскольку у них были свои дети, то я большей частью был предоставлен сам себе. Вечером приходил на общую кухню поужинать, а потом ложился спать в пустой комнате. Днем, болтаясь по поселку и вдоль трамвайных путей по дороге, я наблюдал возрастающие колонны людей, идущих пешком в сторону Ленинграда. В августе 1941 года начались обстрелы. Горожане прятались от них где только возможно. Количество прохожих резко уменьшалось. В бараках остались лишь пожилые люди и дети. Всех по возможности увозили в Ленинград. Взрослые объясняли мне, что на заводах введено казарменное положение, и поэтому моя мать не может ежедневно приезжать домой ночевать. В один из дней я с соседскими ребятами отправился купаться к больнице имени Фореля. В этот момент около пруда остановилась военная машина. Из кабины вышел шофер, открыл задний борт, и мы увидели трех настоящих немцев в военной форме. Шофер и военный с оружием сняли одного немца с машины (видимо, он был ранен, поскольку у него были ноги перебинтованы) и уложили на траву. Внезапно набралось много любопытствующих. Немцы были хорошо выбриты, форма на них была в хорошем состоянии. Я стоял рядом и с большим любопытством рассматривал их в упор. Многие живущие рядом подходили к немцам и угощали их разной едой. Немцы, мягко говоря, недоумевали. Я смотрел на них и думал: так что же такое война и почему их называют фрицы и гансы? Начался обстрел, их быстро погрузили на машину и увезли. А мы, мальчишки, врассыпную побежали по домам. Я подумал тогда: если они не такие уж страшные, то, может быть, скоро и отец вернется домой. Вскоре возле моего дома вырыли землянку, а затем накрыли шпалами и засыпали землей. Внутри из досок сделали скамейки. Туда помещалось человек 13 – 15. Больше и не нужно было, потому что остальные уже были в армии или ушли в Ленинград.

Когда начался обстрел, никто не осмеливался оставаться в домах. 8 сентября было полностью замкнуто кольцо блокады. Большую часть времени мы проводили в землянке. Домой бегали только по необходимости, когда темнело. К обcтрелам уже начали привыкать. Я тогда не очень понимал, что значит «убьют». Мне казалось, что от снаряда можно как-то увернуться. В один из жарких августовских дней пришла с работы моя мама. Она посмотрела, что дом опустел, заглянула в землянку и обрадовалась, найдя меня там. Мама взяла меня за руку и предложила пойти выпить чай в нашу комнату. Вскоре, после того как мы сели за стол, прозвучало несколько свистящих звуков и разрывов, от чего мы инстинктивно выскочили из-за стола. Следующий разрыв прозвучал совсем рядом с нашим бараком. Мама быстро схватила со стола все съестное. Я стал ей помогать и увидел, как над столом клубится густой пар, а когда он рассеялся, там лежали разбитые чашка с блюдцем и осколок. Перепуганные, мы прибежали в землянку и некоторое время не могли говорить. Разрывы снаряда в землянке слышались несколько приглушенно и такого страха не вызывали.

В конце августа 1941 года обстрелы стали постоянными. Люди уже и в светлое время суток боялись выходить из землянок. Там стоял смрад, запасы продуктов подходили к концу, хлеба взять было негде, а в пригород уже давно ничего не завозили, так как местные маленькие магазины были давно закрыты. Наступил момент, когда взрослые принесли свои остатки еды в землянку и решили делить поровну между собой. Было небольшое количество консервов, крупы, макарон, яиц. Готовили на двух керосинках. В поселке народу практически не осталось, кое-где оставались люди в таких же землянках, как и мы. Чтобы как-то занять нас, одна из женщин приоткрывала землянку и читала нам книжки. Питание наше становилось скудным, и как-то я придумал устроить всем сюрприз. Пока все спали, я пошел в ближайший огород, чтобы поймать там курицу для супа. На мне была моя «военная форма». Я так увлекся ловлей курицы, что не заметил, как отошел на километр от нашей землянки. В какой-то момент я увидел за таким же занятием немца в форме и сапогах. Мне стало очень страшно. Я спрятался в пуще кустов. Помню, стало темнеть, и я услышал, как меня ищут. Меня нашли и привели в землянку, я пытался объяснить взрослым, что хотел порадовать их и принести им курицу. Все молчали. Ночью, проснувшись, я снял с себя куртку, спорол с пришитых петлиц треугольнички и сами петлицы. Все это сложил в кобуру с самодельным деревянным наганом и выбросил из землянки. Наутро все стали на меня смотреть – поняли, что я изменил свою форму. А я сидел и думал, когда же за мной придет мать и заберет отсюда. Когда мать пришла забрать меня из землянки, обстрелы стали хаотичными – угадать их было невозможно. Наш двухэтажный барак был разбит снарядами и сгорел. Уходить в город затемно было страшно, поскольку неизвестно откуда могли появиться немцы, да и весь пригород был в воронках. Мама пересидела ночь в землянке, а утром решила уходить. Она собрала наши скудные вещи, и мы отправились в путь вниз по дороге к шоссе. Трамваи не ходили. Петергофское шоссе, переходящее в проспект Стачек, было пустынным. В сторону города редко брели прохожие, кто с сумками, кто с чемоданами. По дороге я увидел, что из маминого тюка идет дым, но она взяла меня за руку, и мы быстрым шагом направились к железнодорожной станции. Прибежав к бастиону с нашими солдатами, мы сбросили тюки и увидели уже остывший снаряд. Отдохнув, мы направились к Кировскому заводу. Оттуда нас послали в распределитель, находящийся около Кировского райсовета. Там нам дали комнату на временное жилье.

Наступил сентябрь 1941 года, в школу никто не пошел, они все были закрыты. Мать по-прежнему находилась на казарменном положении, а я был предоставлен сам себе. Мы, дворовые мальчишки, сбивались в группы и, не обращая внимания на артобстрелы, бродили по району в поисках съестного и патронов. Иногда ходили на разведку. К концу осени начал прижимать голод. Военные на линии обороны Автово стали отгонять нас от укреплений, даже грозя оружием. После войны я узнал, что в связи с жестким карточным нормированием поступил приказ, по которому каждый военный обязан был сам съедать свои 500, а потом 400 граммов хлеба, иначе он не мог защищать город. Готовилась эвакуация детей по Ладожскому озеру. Школы не работали, мамы, в основном, были на казарменном положении, а нас, подростков, собрали и со старшим распределили по подвалам школ в расчете уберечь от артобстрелов. Самое страшное началось в декабре 1941 года. Тогда норма хлеба сократилась до 125 граммов, а зимой 1942 года 35-градусный мороз и голод сковали все живое. В сентябре фашисты разбомбили Бадаевские склады, где был сосредоточен весь неприкосновенный запас Ленинграда. Выдача по карточкам сразу резко сократилась. Не было дров, воды. Началось массовое вымирание и людоедство. На ладожскую Дорогу жизни везли, в основном, умирающих пожилых, не подлежащих использованию в армии, и детей. Дом, куда меня с другими ребятишками переселили в Кировском районе, к этому времени был разбит, и мы ночевали в каком-то бомбоубежище. Ко мне изредка приходила мать. Это был сборный эвакуационный пункт. Нас по 20 человек сажали на полуторки с одной старшей женщиной и, накрыв сверху брезентом, везли по Ладоге. По дороге нас сопровождали обстрелы. Было очень холодно и голодно. Когда машина приехала и нас, закоченевших, стали выгружать, я увидел, что мы снова оказались в Ленинграде. Меня нашла мать и сказала, что никуда не пустит. Забрала меня и увела, не помню куда.

В январе 1943 года нам дали комнату на Петроградской стороне. В комнате из мебели, как ни странно, было все необходимое. Мать пошла за хлебом, но достаточно скоро пришла, села и зарыдала – в очереди у нее украли все карточки. Мы легли спать и ночью проснулись от безумного взрыва. Немцы ночью, видимо, скинули огромную бомбу на фабрику «Красное знамя», напротив которой находился наш дом. Сколько мы проспали, я не помню, но, когда проснулись, вся комната была в инее. Время тянулось очень медленно.

В полуобморочном состоянии мы пребывали 9 дней. Я уже не говорил и не поднимал глаза. Не понимаю, какая сила подняла мать с кровати. Она ушла куда-то и примерно через день вернулась с бидончиком супа. Она вливала в меня эту жидкость, пока я не стал что-то лепетать. Затем подняла меня, переодела, переобула и, собрав всю волю в кулак, отвела через весь город к себе на работу. Какой-то период я не разговаривал, не мог прийти в себя. Обстрелы продолжались. Мы уже привыкли к ним и не прятались. Голод достигал таких пределов, что казалось, если меня и убьет – это будет облегчением. Только хотелось, чтобы убило сразу насмерть, без мучений. Так работало мое сознание, а все остальное было неважно.

Вениаминова-Григорьевская Нина Андреевна

Даже деревья помогали изможденным горожанам

О войне объявили в воскресный солнечный день. Мы, дети, в это время бегали во дворе, играли с мячом. И услышали, что надвигается «гроза». Помню взрослых – они стояли возле репродукторов и с озабоченными лицами слушали выступление Молотова. Через несколько дней мама, я и младший брат провожали отца на фронт. Он шел в стороне от колонны и командовал, выравнивая шаг. Тогда я впервые увидела отца в военной форме.

Немцы стали активно бомбить город и с воздуха, и с орудий. Рушились дома, склады… Фашисты основательно окружили Ленинград. Я жила тогда на Большом проспекте Васильевского острова.

Особенно трудной выдалась зима 1942 года. Водопровод не работал. Чтобы выпить несколько глотков воды, нужно было брать санки, ставить ведро или кувшин и идти на Неву. Делали лунки и черпали из Невы живительную влагу. Света не было – мастерили коптилки. Также в каждой комнате тогда появились маленькие печурки-буржуйки. Свидетелями горя ленинградцев были все. Даже деревья помогали изможденным горожанам – если прохожий уже не мог идти, он облокачивался на столб, подпирая свое ослабшее тело.

Отец был в госпитале, мама некоторое время не появлялась дома, а брат лежал без движения. Я к тому же потеряла продуктовые карточки. Безумно расстроенная, пошла к отцу в госпиталь, и он вынес мне кое-что съестное. Как выяснилось, мама оказалась в больнице. В итоге мы с братом остались в квартире одни. В какой-то из дней пришел отец и отвел нас в детский дом, который находился около училища Фрунзе. Я помню, как папа шел, держась за стены домов, и вел двоих полуживых детей, надеясь, что, может быть, чужие люди их спасут.

Нас сразу привели на кухню, накормили и уложили спать. А 10 апреля 1942 года сказали, что повезут через Ладожское озеро по Дороге жизни. На следующий день детей блокадного Ленинграда погрузили в машины и отправили в путь. По дороге число попутчиков заметно уменьшалось. На каждой станции выносили маленькие трупики. Вагон-изолятор был полон детьми, страдающими дистрофией. Там лежал и мой брат. Кто-то мне подсказал, что ему может помочь картошка. Я взяла свои галоши и на станции поменяла на несколько картофелин. Накормила брата сырыми клубнями, а ему стало еще хуже. Он был похож на скелет. Но положение наше все-таки улучшалось. Мы были вырваны из кольца голода, холода и смерти.