Блокада Ленинграда. Народная книга памяти

» Я вылезла из постели и, рыдая, просила их не забирать тело отца. Я пыталась им объяснить, что мама скоро придет, и мы сами похороним папу. Труп папы оставили, а остальных забрали. На следующий день мама пришла с гробом, и мы повезли папу на Серафимовское кладбище. За хлебную карточку нам удалось похоронить отца в чью-то могилу. После войны я пыталась разыскать место захоронения, но в кладбищенских документах не было сведений об отце. У нас даже нет свидетельства о его смерти.

Я помню, что нам с братом было не страшно находиться в одной комнате с трупами, но мы очень боялись крыс. Они обгрызали у покойников кисти рук, ноги и носы. Мы отказывались оставаться одни в комнате. Мама, плача, объясняла нам, что она на казарменном положении и ей надо идти на работу.

Через неделю мы решили возвращаться в наш дом на Московском шоссе. Встала проблема получения пропуска в зону обороны города. Через неделю мама принесла полбуханки хлеба, это был трехдневный паек, укутала брата в тряпку, посадила на санки, и мы пошли пешком в свой дом. Я не знаю, какое расстояние от улицы Мира до площади Чернышевского, но нам для этого перехода потребовался целый день. Мама беспокоилась о том, пропустят ли нас через КПП, ведь у нас не было пропуска. Помог наш вид, справка о том, что мама работает на заводе и находится на казарменном положении, и, конечно, хлеб. На следующий день мама пошла на работу. Потом через это КПП я каждый день ходила в булочную у Московского райсовета, а мама раз в неделю приходила к нам домой.

До сих пор не могу понять, зачем надо было переселять жителей южной части Московского района в северные районы города. Судя по мытарствам нашей семьи, такое переселение было не подготовлено и принесло много бед. В нашем доме не было бомбоубежища, зато были сараи с дровами. Что касается воздушных тревог, то уже в сентябре 1941-го к ним относились без особых опасений. Люди привыкли к артиллерийским обстрелам, снаряды летели мимо нас в центральные районы города. Я всего раз шесть была в бомбоубежище, и то только потому, что воздушная тревога заставала меня в пути.

Возвращение в свой дом было самым радостным событием в суровую блокадную зиму для нашей уже маленькой семьи. Стекол в окнах не было, и мы закрыли их фанерой и одеялами. Жить мы стали на маленькой кухне в 8 квадратных метров. Там была плита и кухонные столы соседей, которые были хорошим топливом. Также нам пришлось сжечь книги и деревянную мебель.

На нашей лестничной клетке жили пять человек. В соседней с нами квартире жили две женщины: Меджубовская Нинель Францевна и тетя Лиза – они были военнослужащими и занимались стиркой белья для воинской части. Иногда я им помогала в этом деле. За такую работу нас с братом, бывало, кормили похлебкой.

Мама приходила раз в неделю, приносила жмых, клей, дуранду. Особенно нам повезло с бочкой хряпы – это грубые капустные листы. Еще в конце сентября мы с папой ходили на поля за Среднюю Рогатку, собирали оставшиеся капустные листья. Мы их порубили, посолили, и получилась хорошая приправа к супу. Вместе с дурандой это было единственное наше горячее блюдо. Так мы жили вдвоем с братом еще три месяца.

Из-за работы и постоянного волнения за нас мама сильно ослабла. Чтобы попасть домой, ей надо было идти пешком от набережной реки Пряжки до площади Чернышевского. По нашим подсчетам, это примерно 10 километров. Однажды она не пришла домой, и нам сообщили, что ее положили в стационар при заводе. С каждым днем она слабела все больше. Затем маму перевели в больницу на Средней Подьяческой улице. Теперь уже я ходила к ней раз в неделю за хлебушком, который она нам отдавала.

У меня распухли ноги, обострился довоенный ревматизм, и я с трудом обувалась. Тетя Лиза иногда шутила, что я стала похожа на маленькую сухонькую старушку. Но мне надо было держаться, чтобы успокоить маму и поддерживать брата Гену, которому исполнилось 6 лет. На вид он был страшненьким, рахитичным ребенком, с очень большой головой, c тонкими, как палки, ногами и руками, с провалившимися, грустно смотрящими карими глазами. Он все время лежал или сидел на плите и слезал с нее только во время топки. Игрушек у нас никаких не было. Он мало разговаривал, а меня часто звал мамой. Однажды, входя в парадную, я почувствовала сильный запах гари. Я поднялась в квартиру и увидела, что в коридоре лежит мой Гена. Соседки приводили его в сознание. Оказалось, что он решил истопить плиту, подпалил свое пальто, испугался и пошел искать помощь, но сил не хватило, и он упал. Хорошо, что рядом были люди и спасли моего братишку.

На поход в больницу у меня уходил целый день. Последний раз у мамы я была 17 мая 1942 года. Был теплый весенний день. Проходя мимо рынка у Фрунзенского универмага, я обменяла мамино обручальное кольцо на бутылку морса, ведь надо было хоть раз принести маме что-нибудь. В больнице меня уже знали в лицо. Ко мне вышла сестра, посадила меня на скамейку и сказала, что мама недавно умерла. Она оставила мне записку и кусочек хлеба. Я сильно плакала, просила разрешения похоронить ее на Серафимовском кладбище. Рассказала, как мы хоронили в январе папу, говорила, что знаю, как это нужно делать. Мне отказали, сославшись на мой возраст. Мне сообщили, что все трупы они увозят в Московский район на кирпичный завод и там сжигают.

В записке мама писала, чтобы я с Геной пошла в детский дом, что она написала письмо своей сестре Гагариной Марии Александровне с просьбой разыскать нас и взять к себе на воспитание взамен двух сыновей, погибших в 1938 году во время ее ареста. Я показала мамино письмо женщинам, которые жили в квартирах на нашей лестнице. Они сказали мне, что кирпичный завод находится почти напротив нашего дома.

Я решила посмотреть, как происходит сжигание трупов. Скажу откровенно, что более жесткого зрелища, я в своей жизни не видела. Прошло уже более 50 лет, а в зрительной памяти сохранились даже мелочи. Деревянный забор почти полностью разобрали на дрова, поэтому подойти к печам можно было довольно близко. Во дворе завода стояла вереница машин с трупами, они ждали разгрузки. Рабочие укладывали покойников на транспортер, включали машины, и трупы падали в печь. Создавалось впечатление, что они шевелят руками и ногами и таким образом противятся сжиганию. Я простояла в остолбенении несколько минут и пошла домой. Такое у меня было прощание с мамой.

Мы с братом остались сиротами. Дворник тетя Поля дала нам адрес детского приемника на Разъезжей улице. Я собрала вещи, помылась сама и искупала Гену, ведь мы не мылись всю зиму и накопили не только много грязи, но и вшей, хотя периодически жарили их на плите.

Наиболее ценные вещи я отдала на хранение соседке Н. Ф. Меджубовской. В конце войны она уехала в Киев. Возвратившись в Ленинград из детского дома, с которым мы были эвакуированы, я писала ей, просила возвратить вещи, но ответа не последовало.

Я не знала, как довести брата до детского приемника. Он был очень слаб, а транспорта не было. Я выкупила хлеб, в июне 1942-го давали уже по 400 грамм, взяла сменную одежду, документы и маленький ножик. Брату я объяснила, что нам надо идти в детский дом, поскольку мы остались сиротами. Я ему сказала, что дорога длинная, и за каждые пройденные три дома я буду давать ему маленький кусочек хлеба. Шли мы очень долго. На Лиговском проспекте он упал и не мог встать. Проходивший мимо мужчина взял его на руки и донес до детдома.

Брата сразу поместили в больницу, где он пролежал целый месяц с дистрофией. Весенние и летние месяцы придавали нам сил. Детский распределитель находился у Волковского кладбища. Ребята часто собирали там лебеду, крапиву и многие другие травы, ели липовые листья и особенно любили жевать хвойную смолу.

Эвакуироваться без брата я отказалась. Поэтому только в конце июля 1942 года, после того как брат поправился, нас определили в 75-й детский дом и эвакуировали в город Пучеж Ивановской области. Там была уже совсем другая жизнь.

В Ленинград мы возвратились в 1946 году. Мне было 17 лет. Я взяла опеку над братом и отсудила родительскую комнату. Началась взрослая жизнь, полная проблем, забот и всего остального.

Григорьева Марина Павловна

Эвакуацию запретили!

Когда началась война, мы жили в Ленинграде на проспекте Динамо, д. 8, кв. 7. Мы – это наша семья: дедушка – Шмидт Мартин Иванович, бабушка – Шмидт Ольга Ивановна, я – Марина Шмидт, и моя мама – Самсиель Валентина Мартиновна. Перед самой войной я окончила первый класс на «отлично». Мечтала стать актрисой.

Помню, как меня подготовили к эвакуации. Мы просидели целый день с вещами, но к вечеру всех распустили. Эвакуацию запретили!

В марте 1942 года умер дедушка, а в мае умерла бабушка. У мамы страшно распухли ноги, у меня была ужасная цинга. Мы обе уже были дистрофиками. В июне 1942 года слегли – молча лежали и умирали. В блокаду не мылись, страшно представить, что на нас было и в каком количестве.

Однажды в дверь постучали, вошли военные и передали от отца посылку. Увидев нас в тяжелейшем состоянии, помогли нам, осторожно подкормили. А по окончании командировки, оформив на нас документы, 7 июля 1942 года увезли нас в город Боровичи. Военврачи поставили нас на ноги, вернув жизнь.

В 1943 году мама пошла работать в эвакогоспиталь № 1326. Я была при ней, пошла учиться. Позже в моей жизни были Новгород, Псков, Пушкинские Горы, Ленинград. Теперь Севастополь.

А родной Ленинград намертво связан с мучительными воспоминаниями о блокаде.

Гридюшко (Сахарова) Эдиль Николаевна

Нам повезло!

Я Гридюшко Эдиль Николаевна, моя девичья фамилия Сахарова. Я родилась 10 февраля 1934 года в деревне Давыдковская Хановского района Вологодской области. Мать моя Анастасия Денисовна Сахарова, отец Сахаров Николай Анатольевна. Отец ушел от нас, когда мне было полтора года, и мы с мамой уехали в деревню в Ленинградскую область, сейчас она называется Сосновый Бор.

В 1941 году началась война, немцы бомбили нас с самолета. Я и мать чудом остались живы.

В 1942 году мама заболела, ее положили в больницу, а меня отдали в детский дом № 53. 26 июня нас эвакуировали по Ладоге в трюме парохода. Три парохода с маленькими детьми затонули, подрываясь на минах. Но нам повезло. Потом нас посадили в поезд, и всю дорогу нас сопровождал самолет. Привезли нас в Горьковскую область, Семеновский район, деревня Беласовская.

После этого меня перевели в детский дом в деревне Озерки. Все это время, в течение шести лет, я болела и лежала в больнице в городе Горьком. Несколько раз меня отправляли в санаторий.

Свою маму я разыскала только в 1947 году. 24 июня 1948 года мы наконец встретились.

Гришина Лидия Алексеевна

Она казалась нам божеством!

Я родилась в Ленинграде в промышленном районе (паровозоремонтный завод, заводы Ленина и Большевиков). 21 июня мне исполнилось 7 лет, а 22-го началась война.

В нашей семье было четверо детей. Меня и старшую сестру Тамару отправили в лагерь. Нас привезли в Окуловку, но через несколько дней исчезли воспитатели и обслуживающий персонал, мы бегали одни. К счастью, многие родители успели забрать своих детей. Те, кто остался, – погибли. Наша мама успела взять нас, и мы вернулись в Ленинград последним поездом в товарном вагоне. Поезд дошел только до станции Обухово.

Всю жизнь я прожила (родилась, выросла и состарилась) в Невском (бывшем Володарском) районе и на одной и той же улице Крупской (Московской). Дома на нашей улице были деревянные, и они быстро были разгромлены. Во время блокады мы были вынуждены жить в общежитии, так как оно располагалось близко к работе родителей.

Хорошо помню зарево над городом 8 сентября, когда горели Бадаевские склады. Началась блокада. Зима (1941 – 1942 гг.) выдалась очень холодной. Голод, холод, бомбежки, в основном ночью, смерть соседей на глазах – вот что нас окружало.

Меня и мою младшую сестру Валентину устроили в детский сад, что было подспорьем для семьи. Спасало только то, что в доме были две рабочие карточки. Отец ушел на фронт 17 мая 1942 года.

Помню вкус блокадного хлеба, хотя хлебом это назвать было нельзя: из сырой массы торчали желтые куски картона. Родители и родственники все делали для того, чтобы спасти нас, детей. Они ходили в Овцынскую немецкую колонию через Неву, где удавалось что-то выменять. Однажды отец принес оттуда небольшой кусок конины, за который отдал золотые швейцарские часы с золотой цепочкой. В доме был праздник.

Весной 1942 года я нашла подорожник и одуванчик. Мама испекла лепешки с дурандой. Как это было вкусно…

Помню февраль 1942 года, когда первый раз на карточки прибавили хлеба. В 7 часов утра открыли магазин и объявили о прибавке хлеба. Люди так плакали, что мне казалось, дрожали колонны. С тех пор прошел уже 71 год, а я не могу войти в помещение этого магазина.

Младшей сестре не было еще трех лет, когда началась блокада. Она была очень терпелива и не просила, в отличие от нас, есть. Вставала на коленочки перед кухонным столом, нажимала пальчиком на полочку в столе, а потом несла этот пальчик в ротик: ей казалось, что там были крошечки. Не зря она стала педиатром с ученой степенью.

Нам повезло, что мы жили в комнате с бабушкой, которая отдала нам 1/3 мешка ржи в нафталине, хранящейся с 1918 года. В школу я пошла в 1942 году, но проучилась недолго – обучение прекратили. В 1944 году пошла учиться в 3-й класс. В блокаду поддерживал голос нашей МУЗЫ – Ольги Федоровны Берггольц, а также акына Джамбула: «Ленинградцы, дети мои!» Училась в школе № 329 с 1944 по 1949 год, где когда-то получала образование О. Ф. Берггольц. В декабре 1947 года Ольга Федоровна пришла на встречу с нами. Это было незабываемо. Ольга Федоровна – скромный человек, она казалась нам божеством. Её светлый образ и сегодня перед нами. Доброта, духовность, нравственность свойственна нам, ленинградцам, пережившим блокаду.

Хорошо помню ночь, когда Левитан объявил окончание войны. Несмотря на то что это было раннее солнечное утро, народ вышел на улицу. Незнакомые люди обнимались, плакали. Это были слезы радости и горечи.

Отец пришел с фронта в конце 1945 года. Прожил недолго и умер от ран, полученных на войне. А мама после блокады стала инвалидом. Мои сестры Тамара и Валентина были в обществе «Дети блокады – 900 дней». Они уже ушли из жизни.

Я получила высшее образование. Более 37 лет проработала в Научно-исследовательском институте радионавигации и времени. Прошла путь от инженера до ведущего инженера.

Грущинская Анна Николаевна

Самые страшные дни

Родилась 22 мая 1932 года (в день рождения отца) в Калининской области. До войны жили в Ленинграде на Пороховых, ул. Коммуны. Родители работали на Охтинском комбинате. Мать смогла в блокаду сохранить семью. Дом разбомбили, переехали жить на Невский, 2 (Главный штаб).

Анна помнит, как мама послала её за хлебом в магазин, и она несла его в мешочке, многие так носили хлеб, вдруг какой-то мужчина попытался отнять, вырвать её мешочек с хлебом. Но Анна крепко держала драгоценную ношу, и попытка не удалась, чему девочка была очень рада. Самые страшные дни, когда в сараи около их дома со всего города свозили умерших ленинградцев, а потом приходила специальная машина, и их вывозили… Было очень страшно.

Судьба отца Николая Васильевича долгое время была неизвестна, на фронте он был связистом, спустя годы семья узнала, что он был ранен в бою, попал в плен, остался жив. В послевоенное время 5 лет отработал на Беломорканале, а семья считала его пропавшим без вести. Анна Николаевна вышла замуж за петергофца, ветерана войны, с 50-х годов живет в Стрельне.

Грязнова Валентина Васильевна

Только трупы и мы с мамой!

Ни один документальный фильм не раскрывает всех ужасов ленинградской блокады. Это нужно пережить…

На международном Нюрнбергском процессе был зачитан дневник ленинградской блокадницы Тани Савичевой. Мир содрогнулся от злодеяний фашизма. Дневник представлен в музее на Пискаревском кладбище и запечатлен в памятнике по дороге на Ладожское озеро.

Моя жизнь в блокаду – повторение этого дневника. Из нашей семьи в 6 человек я осталась одна. Мне, как и Тане, было 8 лет. Жили в коммуналке, в одной комнате. Первым умер от голода мой родной брат Леня – ему было 3 года. Мама на саночках отвезла его на кладбище, захоронила в снегу. Через неделю пошла на кладбище, но там валялись лишь его останки – все мягкие места были вырезаны. Его съели.

В январе 1942 года от голода умерла тетя Шура, мамина родная сестра. Ей было 32 года. Через 2 дня умерла от голода ее дочь Нюра, ей было 12 лет, через день умер сын тети Шуры – Ваня, ему было 9 лет. Трупы лежали в комнате – не было сил их вынести. Они не разлагались. В комнате были промерзшие насквозь стены, замерзшая вода в кружках и ни крупинки хлеба. Только трупы и мы с мамой. Потом дворник вынес тела – мертвецов из нашего дома складывали во дворе дома штабелями. Их была целая гора. Мама уже не могла ходить. И я пошла за хлебушком в магазин.

Булочная на пр. Чернышевского, д. 17. Длинная очередь за 125 граммами хлеба. Но его нет уже несколько дней – не привезли. Людей много, но никто не разговаривает, нет сил. Эти люди похожи на привидения. Закутаны во что попало. Артиллерийский обстрел. Воет сирена. Всех загоняют в бомбоубежище. Содрогается здание. В любой момент может рухнуть дом. К счастью, звучит отбой. Молча очередь вновь выстраивается за хлебом. И так – по несколько раз в день.

На пятые сутки привозят хлеб. Навсегда перед моими глазами сохранилась сцена, когда старый обросший мужчина, качающийся от дистрофии, с обезумевшими глазами, схватил с весов кусочек чужого хлеба и запихнул его в рот. Он его не жевал, а глотал. Толпа молча била его, но он ел чужой хлеб, хлеб того, кто где-то тоже умирал. Его били, пытаясь отобрать хлеб, из носа двумя струйками текла кровь, а он трясущимися руками ел хлеб вместе с кровью и слезами.

Мама умерла от голода в марте 1942 года. Ей было 29 лет. Совершенно больную дистрофией, меня отвезли в детский дом. Так я осталась одна.

Мы остались живы, чтобы помнить о них, скорбеть, поклоняться им, возлагать цветы на Пискаревском кладбище. И рассказывать правду о блокаде, о том, как она подорвала наше здоровье, о том, как блокада исковеркала наши судьбы. Ни один из нас не может даже сегодня, спустя 60 лет, спокойно говорить о блокаде, мы все плачем.

В Севастополь я приехала с мужем – Грязновым Александром Сергеевичем, которого в 1967 году назначили на Черноморский флот. Я работала в школах № 34, 43, преподавала историю. Имею звание «Отличник народного образования».

Гудилкина Надежда Александровна

От голода все были близки к помешательству

Родилась в 1940 году. О блокаде знаю по рассказам моей мамы, Владимировой Ольги Владимировны.

В нашей семье жили мама, ее четыре брата и их мама – моя бабушка. Жили все дружно в большой квартире, у всех братьев были свои семьи. Моя мама работала в типографии. В 1938 году она вышла замуж, а в 1940 году родилась я.

Когда началась война, три брата ушли на войну, а один брат вместе со своей семьей уехал в Нижний Тагил (так как туда эвакуировали его завод из Ленинграда). Остались в квартире только бабушка, мама, я и невестка с детьми. В тот год зима была на редкость суровая, всю мебель сожгли, начался жестокий голод. Я день и ночь плакала и просила хлеба, а мама (как она мне потом рассказывала) отбила мне всю руку, которую я протягивала.

Мама устроилась на завод, но ходила на работу редко – не было сил. Бабушка уже не вставала от голода, а своей порцией делилась со мной, чтобы я осталась жить. Все вещи и драгоценности какие были – меняли на хлеб. А однажды мама принесла немного мяса за пазухой, бабушка сказала, что это человечина, но мама не послушала и съела.

От голода все были близки к помешательству, доходило до того, что бабушка, невестка и мама сидели за столом и грызли каждый свою сторону. Как-то мама пошла за хлебом, на обратном пути какой-то мальчик пытался выхватить хлеб, но у него не было сил. А мама все твердила, чтобы он ее не трогал. Первой умерла невестка Вера. Ее детей – Костю и Зину – мама отдала в детский дом, что спасло их от смерти. Ближе к весне умерла бабушка, а потом, когда стали прибавлять пайку хлеба, маме приказали уехать. Она не хотела, но ей пришлось уехать в Нижний Тагил, где жил ее брат с семьей. Там мы прожили год, а потом брата направили работать в Москву, и он взял нас с собой.

В Москве мама устроилась на завод, а я пошла в детский сад. Я была слабая, но, когда воспитатели узнали, что я из блокады, то стали давать мне больше еды и не будили меня – я много спала и днем и ночью. Потом закончилась война, но маму не отпускали из Москвы, так как нужны были рабочие руки. Мама пошла на прием к Калинину, и тот дал разрешение на выезд. В декабре 1945 года мы с мамой приехали в Ленинград.

Все комнаты в нашей квартире были уже заняты. В 1946 году мама устроилась на военный завод, проработала там до 1967 года в бюро пропусков. И я на этом заводе тоже отработала 20 лет.

В 1967 году мама вышла на пенсию, а я с мужем в 1950 году переехала в Севастополь.

Гусева Анна Степановна

Прадеда и соседа забрал наряд милиции

Воспоминания прислала внучка Анны Степановны Евгения Филонова (Иванченко).

Моя бабушка Гусева Анна Степановна (в девичестве Казанская) родилась в 1923 году в деревне Медведково под Ржевом. После очередной смены председателя колхоза в 1938 году, опасаясь ссылки, мой прадед, бывший «кулак», решает уехать в Ленинград к родному брату, за ним переезжает вся семья. Переезжали в несколько этапов, последними переехали прабабушка с младшими детьми. Моей бабушке для того, чтобы уехать, пришлось прибавить себе год и стать одногодкой со старшей сестрой с разницей в дате рождения на три месяца, иначе не выпускали из колхоза по возрасту. Так летом 1939 года моя бабушка приехала в Ленинград. Сначала все жили в комнате брата прадеда, потом прадед получил свою комнату в коммуналке на Майорова, сейчас это Вознесенский проспект. Дом сохранился, с советских времен по сей день в нем работает известная на весь город чебуречная.

В семье младенчество пережили пятеро детей: старший Сергей в 1939 году ушел в армию, Елизавета, моя бабушка Анна, Лариса и младшая Таисия.

Приехав в Ленинград, Елизавета и бабушка поступили в медучилище.

По рассказам бабушки, уже в августе 1941 года, когда немец подбирался к городу, стало ясно, что наступают тяжелые времена, и прабабка со всеми детьми выезжала в пригород на колхозные поля собирать хряпу. Хряпа – это то, что остается после уборки капусты с полей – кусок кочерыжки и несколько листьев. Прабабушка потом это солила и хранила в привезенных из деревни бочках. Бочки на 200 – 300 литров хранились в простенках между дверьми – такой толщины были стены в доме на Майорова. Бабушка часто рассказывала мне о том, как смеялась над пробабкой соседка, говорила, что это пустой труд и готовит прабабка гадость, которую никто есть не будет. Зимой 1941 – 1942-го эта же соседка приходила с блюдечком и просила прабабку дать ей ложечку. Бабушка говорила, что прабабка смогла хоть что-то заготовить потому, что не только была деревенской женщиной и знала и умела как и что делается, но не раз голодала и терпела нужду в Гражданскую войну и после.

С началом блокады учебу моя бабушка прекратила, пошла работать медсестрой в институт им. Бехтерева (это его нынешнее название), он принимал раненых, и всю блокаду отработала там, приезжая домой, только чтобы привезти паек семье.

В декабре 1941 года у соседа умерла дочка, он хотел ее похоронить, но разрешенные для захоронения кладбища были слишком далеко, оставлять тело на улице сосед не хотел, и за буханку хлеба он уговорил прадеда помочь ему похоронить дочь на ближайшем кладбище (увы, не помню названия), прабабушка пошла с ними помогать. Прадеда и соседа забрал наряд милиции, не дав даже закопать тело. Месяц прабабка и бабушка ходили по разным отделениям милиции, тщетно пытаясь найти прадеда. Его или расстреляли, или он просто умер в камере от голода. Я узнала это совсем недавно, «официальная» семейная версия была, что прадед погиб во время бомбежки, возвращаясь со смены домой.

Елизавета оставила учебу и работать не смогла, ее подкосил голод и, по словам бабушки, брезгливость. Не могла пить воду из Невы, и, когда она слегла, ей врали, что вода из колонки. Она умерла зимой 1941 – 1942-го. Чтобы не отдавать ее карточки, о смерти заявили только в конце месяца, до этого тело лежало в неотапливаемой комнате.

Младшие дети – Таисия и Лариса – с начала ноября слегли, остались живы чудом да благодаря запасам прабабки и бабушкиным пайкам за круглосуточную работу в госпитале.

Семья всю блокаду прожила в Ленинграде, прабабушка отказалась от эвакуации, хотя была возможность, кажется, в начале 1943 года, сказав, что, если судьба выжить, выживем и здесь, а если умереть, умрем и в эвакуации.

Старший сын Сергей без вести пропал под Ржевом, его судьба до сих пор неизвестна.

Блокаду и войну пережили прабабушка, бабушка и две ее сестры.

Всю свою жизнь моя бабушка так и проработала в институте им. Бехтерева. Главным словом считала слово «надо», а самым вредным для жизни качеством – брезгливость.

Гусятникова Ольга Николаевна

Голод забрал всю мою семью

Дата рождения 1939 год.

Во время войны отца не забрали на фронт, потому что он был ведущим инженером Кировского завода. Я, бабушка, дед, мама и папа жили на набережной Рошаля (ныне Адмиралтейская набережная). У меня была еще сестренка, ей было 2 года, но, к сожалению, в январе 1942 года из-за голода она умерла.

Из воспоминаний и дневников отца следует, что его дневная продуктовая норма состояла из 15 граммов мясной котлеты, 20 граммов картофельной и 200 граммов хлеба.

Как-то с мамой мы вышли летом на улицу, и я увидела кошку. Первая мысль была , что ее можно съесть.

Жили мы все на кухне. У отца началось воспаление легких. Он слег, потом умер. За ним голод забрал дедушку. Похоронить их у нас не было сил. Все трупы, завернутые в простыню, относили к прачечной, откуда их увозили. Я даже не знаю, где они похоронены… Потом умерли мама, дядя, тетя, бабушка…

Гущина Зинаида Петровна

Отрезала от него кусочки, варила суп и кормила им остальных детей

Зинаида Петровна Гущина родилась в Ленинграде в 1924 году. Закончила Свердловский педагогический институт, 55 лет проработала в школе учителем истории. Имеет звания «Отличник народного просвещения», «Ветеран труда», «Ветеран атомной энергетики и промышленности», награждена медалями «За доблестный труд» и «За трудовую доблесть». Она не только сохранила детские и юношеские воспоминания о войне, но и собирала исторические материалы: фотодокументы, карты военных действий на Ленинградском и других фронтах, таблицы норм блокадного хлеба по годам и месяцам и многое другое. У Зинаиды Петровны собраны тематические альбомы о довоенной жизни семьи, о военных годах и другие. Но самое большое впечатление произвела на нас ее рукописная книга, которая называется «Десять чудес», где она рассказывает о десяти чудесах своей жизни и утверждает, что в жизни каждого человека должно быть хотя бы одно чудо.

Главный план Гитлера состоял в том, чтобы взять Москву и Ленинград, поэтому большая группа войск вышла к Финскому заливу, заняла Ладожское озеро. Они перекрыли все железные дороги, а на севере союзники немцев финны перекрыли и водные пути. Получилось так, что немцы отрезали нас и с юга, и с севера, и с суши, и с воды, тем самым взяв Ленинград в кольцо, которое сомкнулось 8 сентября 1941 года. Гитлер надеялся, что этой блокадой, этим кольцом, сквозь которое, как он говорил, даже птица пролететь не сможет, заставит ленинградцев от голода сожрать самих себя. Кроме этого шли непрерывные бомбежки и обстрелы.

Город защищали бойцы Ленинградского и Волховского фронтов. Они пытались прорвать блокадное кольцо около Шлиссельбурга, и там происходили самые кровопролитные бои. Мне кое-что рассказывал муж: войска Волховского фронта пошли в наступление, пытаясь прорвать блокадное кольцо, но сил не хватало. Командир предал нас и наше дело, перешел на сторону немцев, и бойцы стали отступать. Там было одно местечко, оно называлось Мясной Двор. Фашисты стреляли в наших в упор, и там полегло просто неимоверное количество солдат. До сих пор по всей Ленинградской области, вокруг этого местечка, в лесах и в болотах лежат их останки.

Попытки прорвать блокаду и в 1941, и в 1942 годах были безуспешны, но, наконец, в 1942 году по Ладожскому озеру была проложена Дорога жизни, которая дала возможность хоть какой-то связи с внешним миром, и в Ленинград стали привозить продовольствие. В 1943 году блокаду частично прорвали, но только 27 января 1944 года блокада была снята окончательно.

Отец был мобилизован, а все, кого по каким-либо причинам не взяли на фронт, записывались в добровольные отряды народного ополчения. Остались мама, я, двенадцатилетняя сестра и младшенькая Вика, ей тогда было 2 года.

Наша семья жила при Военно-медицинской академии, тогда все клиники были превращены в военные госпитали. Нам повезло, поскольку в клинике было электричество и работал водопровод. В других домах не было ни электричества, ни воды, воду брали на Неве, а когда река замерзла, делали проруби и везли воду домой на санках или несли ведра в руках. От усталости, от холода люди часто падали, вода расплескивалась, и приходилось возвращаться обратно к проруби.

Дрова в Ленинграде были на вес золота, печи топили и книгами, и бумагой. Но самым страшным был голод. Передать эти ощущения просто невозможно: утром открываешь глаза, и тут же начинает ныть в животе. Затем это ощущение нарастает, и появляется ноющая, непрекращающаяся боль, будто какой-то зверь когтями рвет. Многие люди сходили из-за этой боли с ума. Постоянно старались хоть что-нибудь съесть, наполнить желудок. Если есть кипяточек – уже хорошо, выпьешь и чувствуешь, как он внутри все заполняет.