На острове Колибрия

Загос прокрался к самой тропинке и спрятался за дерево. Он осторожно выглянул: да, к нему приближался светлобородый немец! Он шел медленно и, казалось, не был вооружен. Его руки были свободны, если не считать выдавшей его сигары, и он шел с видом человека, который хорошо поработал и закончил день хорошим обедом.

Лейтенант пропустил фон Удгеста мимо себя. Потом он вышел и, пользуясь на этот раз пальцами обеих рук, обхватил толстую шею своей жертвы.

Он повернул немца лицом к себе. Глаза доктора выкатились от удушья и изумления. Щеки его побагровели от застоя крови и неудачной попытки издать крик. Он был как мешок в схвативших его цепких руках. Загос оттащил его в чащу и толкнул на толстый дубовый пень. Одной руки Загосу было достаточно, чтобы удерживать пленника, другой рукой лейтенант обыскал его и вскоре нашел при нем заряженный браунинг. Загос опорожнил обойму и вернул доктору его оружие.

– Где мистер Копперсвейт?

Он выпустил шею фон Удгеста и схватил, как стальными клещами его трясущиеся руки. Он сжал их с силой.

– Если вы вздумаете звать на помощь, я сначала сломаю вам руки, а потом задушу вас. У меня хватит времени. Где мистер Копперсвейт?

Фон Удгест тяжело дышал и молчал.

– И где норвежка? – добавил Загос.

Фон Удгест собирался крикнуть. Видя колебание в его глазах, Загос снова сжал ему запястья и неожиданно закрутил ему руки назад.

Немец чуть не упал на колени.

– Если вы не перестанете, я закричу от боли, – прошептал он.

Мы уже говорили, что лейтенант был колибриец; его обычаи отличались от американских.

– Если вы закричите, вы умрете, – сказал он и начал повторять оба свои вопроса, подкрепляя их такими приемами, от которых пот покатился по толстому лицу врача на его белокурую бороду.

– Перестаньте! Перестаньте! – шепотом взмолилась жертва. – Я скажу.

– Где?

– В… в… замке.

– Оба? -Да.

– В какой части?

– Американец – в северной башне.

– А женщина?

– Как раз под ним.

Сведения были получены, но как быть с самим свидетелем? Если оставить его здесь, все достигнутое пойдет насмарку. Очевидно, его нужно было как-нибудь доставить во Влоф. Загос вытащил свой пистолет.

– Вы пойдете со мной, – сказал он, – и мы не будем рисковать, перелезая через стену. Мы спокойно пойдем под деревьями к воротам. Если, кроме привратника, по близости никого не будет, мы подойдем открыто. Мы заставим его открыть нам ворота. Вы выведете меня под дулом своего пустого браунинга. Скажите ему, что вы поймали меня и, по приказу его величества, должны доставить меня в Квильф. Пока мы будем говорить с ним, этот пистолет будет находиться в моем правом кармане. Моя рука будет на курке, и пистолет будет наведен на вас. И я убью вас при первой попытке к предательству. А теперь наденьте мне сапоги.

Фон Удгест повиновался, пылая ненавистью. Пока они пробирались через парк, он шел немного впереди и, когда по ближайшей дорожке раз прошел мимо них часовой, он пригнулся и задержал дыхание, так как дуло автоматического пистолета лейтенанта впилось в его широкую спину. Когда они приблизились к воротам, угроза из явной превратилась в тайную, не став от этого менее реальной.

У ворот не оказалось никого кроме привратника, отдыхавшего с длинной колибрийской трубкой в зубах. Его низкий поклон показал, что он узнал придворного врача, но на Загосе его взгляд остановился с нескрываемым удивлением. Доктор взглянул на лейтенанта и понял по его глазам, что пистолет находится именно там, где было обещано. Мнимому конвоиру ничего не оставалось, как показать свое безобидное оружие.

– Я только что поймал этого человека в парке, – сказал фон Удгест, взмахивая своим пустым браунингом, – и король приказал доставить его в Квильф.

Он говорил напряженным голосом. Удивление привратника возросло.

– Офицера? Его благородие лейтенанта Загоса?

– Да, друг мой. Так приказал король.

– В Квильф – пешком? Что за чудеса?

– Предписание его величества! – усмехнулся Загос. – Король находит, что мне полезно дисциплинарное взыскание, а почтенному доктору – моцион.

Привратник снова поклонился фон Удгесту. Он отпер и распахнул ворота.

Они отворились внутрь. Доктору пришлось отступить в сторону – или же он нарочно сделал этот шаг. В тот же миг он ухватился за опущенную в карман правую руку Загоса и закричал:

– Держите его! Держите!

Заряженный пистолет выстрелил сквозь карман. Фон Удгест упал. Привратник схватил лейтенанта за левую руку. Но тот, освободившись вследствие падения доктора, вырвался от него. Снова прогремел выстрел, и привратник повалился на землю.

Загос был молодым дикарем, но все-таки ему тяжело было сделать то, что он считал в эту минуту необходимым. Он не мог взять с собой груз в виде раненого фон Удгеста. Но он боялся оставить этих людей в живых, так как они выдали бы его и разрушили бы все его планы. Он покончил с ними и, заперев ворота, оттащил тела подальше, а потом постарался спрятать их, насколько это было возможно без большой потери времени.

Сделав это, он пустился бежать. Он нашел свой мотоцикл, вскочил на него и уехал.

Слышала ли что-нибудь стража? По-видимому, нет. Но он мчался полным ходом в сгущающейся темноте, и в десяти милях до Влофа случайный камень на дороге сделал то, что не удалось лейб-медику короля: оглушенный и окровавленный, Загос скатился под придорожный откос.

Глава XXIV. В Квильф

В это время во Влофе Фредерик Доббинс, честный американский гражданин, истратил семьдесят пять арогуро или по текущему курсу пять долларов и тридцать три с третью цента казенных денег на фотографии. Он купил восемь снимков короля Павла III различных размеров и в различных костюмах и позах. Столько же портретов изображали родителей его величества, а остальные четыре давали понятие о внешности британского, французского, итальянского и бельгийского представителей при колибрийском дворе. Если бы лейтенант Загос знал о том подробном изучении, которое мистер Доббинс посвятил этим кускам картона, он несомненно вернул бы по принадлежности обвинение в сумасшествии. Если бы колибриец спросил американского представителя, какую нелепую цель он этим преследует, Доббинс, после ученых замечаний о формациях носов вообще, ответил бы, что, принимаясь за новую работу, полезно прежде всего ознакомиться с теми людьми, с которыми при этом предстоит встречаться.

Закончив свою работу над фотографиями, Доббинс, как истый американец, взялся за телефон. Он позвонил ряду оригиналов упомянутых нами портретов. Эти лица, не будучи американцами, вначале удивились, почему он не зайдет с визитом или не напишет, но кончили тем, что сами поехали к нему в его официальную резиденцию.

Могло бы показаться, что он понял свое невежество в дипломатических обычаях и стремился загладить допущенную им неловкость, так как на следующее утро после этих переговоров он опять вызвал колибрийское министерство иностранных дел и спросил барона Раслова.

Секретарь барона ответил, что его превосходительство только что уехал. Он собирался уехать… А впрочем, оказывается, он еще здесь!

– Мой дорогой мистер Доббинс, – сама улыбка барона потекла по проводам, – я чрезвычайно рад слышать ваш голос. Вы, конечно, хотите узнать новости о вашем молодом бездельнике. К сожалению, это все еще немного преждевременно. Я все еще ничего не могу сообщить вам. Но я смею заверить вас…

– Да, да, – перебил его Доббинс. – Вы о мистере Копперсвейте? Должен заметить, что я действительно весьма… гм… беспокоюсь о нем. Было бы более чем неприятно, если бы что-нибудь серьезное случилось с американцем, который еще так недавно был связан с миссией. Это было бы чрезвычайно неприятно! Но я, собственно, хотел спросить вас о другом. Пока я не принят его величеством и не представил ему своих верительных грамот, мое положение является… гм… довольно щекотливым. Когда вы устроите мне аудиенцию?

Голос добрейшего барона выразил сожаление. Беда в том, что король находится на своей охотничьей даче в Квильфе. Конечно, немедленно после свадьбы… Но до тех пор – Квильф и уединение; уединение и Квильф! Ах, мы все когда-нибудь были влюблены! Мистер Доббинс понимает.

Мистер Доббинс понял.

– Другими словами, – сказал он, тщательно повесив трубку на место, – от вас не добьешься толку. Вы, кажется, уезжаете? Гм… Квильф!

Он заказал коляску. Судя по газетным известиям и по словам премьера, его величеству настоятельно необходимо было находиться в Квильфе. Мистер Доббинс настолько проникся этим, что велел везти себя с наибольшей быстротой, какую допускала дорога, в… Дворки.

Был ранний утренний час, и ехать было приятно. Доббинс был вполне доволен своим костюмом; его волосы имели как раз надлежащий оттенок, и кончики усов были превосходно закручены. С каждым ярдом подъема воздух становился все чище и живительнее. Солнце сияло, и отовсюду неслось пение разноцветных колибрийских птиц. Птичка колибри порхала среди придорожных диких цветов. Американец был в прекрасном настроении, и его настроение еще повысилось благодаря некоторым мелким дорожным происшествиям, лишь одно из которых было вполне неожиданным.

Оглянувшись на возвышенном месте, но сказав кучеру, чтобы он не замедлял шага, Доббинс осматривал расстилавшийся под ним ландшафт. Его взор одобрительно скользнул от сверкающего горизонта моря, через золотые маковки и белые минареты Влофа, на окружающую город долину и на вьющуюся дорогу, по которой он только что проезжал. На воде было мало движения, но он заметил длинное облако черного дыма там, где небесная синева встретилась с синевой Средиземного моря. В городе не чувствовалось особого возбуждения; с отдаленных церквей слабо долетал колокольный звон, и на башенках правительственного здания трепетали флаги. В пути Доббинс обогнал лишь несколько крестьянских повозок, но теперь, милях в пяти позади, он заметил медленно двигавшийся скромный экипаж ехавший в том же направлении. Секретарь барона был слишком откровенен: премьер, действительно, «собирался ехать». Доббинс был заранее уверен, что Раслов не станет сидеть дома при подписании королевского брачного договора.

Все это дал американцу брошенный из экипажа взгляд назад. Но когда через некоторое время он поглядел вперед, то увидел и вскоре подобрал исцарапанного, но снова бодрого Загоса, который после ночи, проведенной в полусознании у края дороги, и после неудачных попыток исправить жестоко пострадавший мотоцикл, направлялся в ближайшую деревню, чтобы раздобыть лошадь.

Во время дальнейшего пути лейтенант рассказал свою историю.

– Итак, – закончил он, – мне пришлось убить…

– Вы находите, – спросил Доббинс, – что мне нужно знать это?

– Пожалуй! Раз уж так случилось…

– Возможно. Я не знаю. Но для того, чтобы ничего не случилось с вами, лейтенант, я предлагаю, чтобы вы тоже не знали. Однако невредно будет немного замедлить шаг возле того места, где… где это случилось, и посмотреть… гм… посмотреть, обнаружены ли тела.

Тела не были обнаружены.

Доббинс быстро отвел взор. Он поднял глаза вверх. Вдоль дороги тянулись провода.

– Что это за проволока? – спросил он.

– Телефон, – ответил Загос.

Что-то упало на дно коляски у ног старшего из двух путешественников. Лейтенант вежливо поднял этот предмет, оказавшийся парой изолированных резиной щипцов, завернутых в кредитный билет колибрийского банка достоинством в десять хрузо.

– Это ваше? – спросил Загос.

– Нет, я думаю – ваше, – сказал Доббинс. – Пусть лучше ваше. Ведь я уже почти угадал, что вы собирались закрыть этой бумажкой глаза нашему кучеру, а затем перерезать телефонный провод, ведущий в Дворки!

Дело было сделано.

У ворот парка, конечно, оказался новый привратник, который беспрепятственно пропустил экипаж Доббинса, как только последний назвал ему свое официальное положение. Патруль гвардейцев освободил дорогу при подобном же заявлении несколько минут спустя, а когда коляска остановилась у главного портала замка, Доббинсу удалось, к собственному удивлению, достигнуть цели, третий раз применив тот же прием:

– Скажите его величеству, что американский представитель глубоко сожалеет о своем вторжении, но что меня направили сюда из Квильфа и я привез чрезвычайно важное телеграфное сообщение из Вашингтона, которое должно быть немедленно представлено королю.

Без маленькой задержки, конечно, не обошлось. Даже такое известие не может побудить к большой поспешности августейшую особу, особенно если августейшая особа так занята, как король Павел в эту минуту. Граф Башко, государственный канцлер Колибрии, находился уже в розовом саду, где он должен был представить брачный договор на подпись принцессе Ариадне. Оттуда он должен был вскоре вернуться к его величеству в нижнюю комнату северной башни, где бумагу должен был подписать король. Митрополит Афанасий ожидал вместе с ним в качестве одного из его свидетелей. Глава государства был весьма недоволен, услыхав о приезде Доббинса, и его обычная усмешка уступила место сердитой гримасе. Тем не менее необычайная просьба исходила от такого лица и была изложена в такой форме, что с ней нельзя было не считаться. Именно в виду ее исключительности ее нужно было удовлетворить.

– Ах, впустите уж его! – процедил король Павел. Доббинс вошел. Он вошел с Загосом. Он ждал

столько времени, что успел подъехать и барон Раслов, который узнал о прибытии американца и вошел теперь также, опоздав на одну секунду, чтобы помешать свиданию.

Но он был не последним. Не успела дверь закрыться за премьером, как на лестнице башни поднялась отчаянная возня и, таща за собой двух повисших на нем сторожей, в комнату ввалился Билли Копперсвейт.

Глава XXV. Миссис Миклош

Мягкий предвечерний свет падал на посыпанные гравием дорожки и яркие цветы чинного розового сада и проникал в сводчатую комнату, обставленную старинной мебелью черного дуба и увешанную по стенам средневековым оружием. В восточном углу теплилась лампада перед потемневшей от времени иконой святой Ариадны, и единственным современным предметом здесь был американской конструкции телефон на столике у двери. Солнце играло на синем гвардейском мундире толстоносого нахмуренного короля, стоявшего под огромными портретами герцога и герцогини Водена, освещало аскетическую голову длинноволосого и длиннобородого митрополита в золотом с пурпуром облачении и освещало также одетого во фрак премьера, мешки под его хитрыми глазами и характерную улыбку, все еще игравшую под его щетинистыми усами. Солнечные лучи падали также на испачканную форменную одежду и сжатые кулаки уже не элегантного лейтенанта Загоса и на взлохмаченного Билли, борющегося со сторожами. Все лица, за исключением лица Доббинса, повернулись в ту сторону, где происходила борьба. В ту же минуту совершенно невозмутимый Доббинс дотронулся какой-то бумагой до правой руки короля Павла.

– Принцесса! – орал Билли. – В саду принцесса!

– Ваше величество, – сказал Доббинс на своем беглом французском языке, – вот мои верительные грамоты и полномочия, как представителя Соединенных Штатов Америки при дворе вашего величества.

Король не слышал. Его лицо, выражавшее хроническую неудовлетворенность, было обращено в сторону Билли, но пальцы инстинктивно сжались над протянутой ему бумагой.

– Ваше величество, не надо! – шепнул барон.

Он опоздал. Пальцы уже сомкнулись. Этим актом Доббинс был формально признан, и его дипломатическое положение утверждено.

– Мистер Доббинс! Загос! – обрадовался Билли, глядя на них широко раскрытыми голубыми глазами.

Он попал сюда, бросившись в первую открытую дверь на своем пути. Он думал, что она ведет в сад. Ему трудно было разобраться в происходившей сцене, но он понял, что получил подкрепление.

Премьер Колибрии знал, когда нужно было менять курс. Раз сила потерпела неудачу, надлежало испробовать убеждение. Знак, поданный его толстой рукой, освободил Билли от ретивых сторожей и выслал их из комнаты. После этого барон поклонился американскому представителю.

– Сэр, мои поздравления. В вашем настоящем, упроченном положении, я наконец свободен…

– Я тоже! – крикнул Билли; его волосы были взъерошены, взор пылал. – И я скажу вам…

– …свободен, – спокойно продолжал премьер, – осведомить вас – под печатью дипломатической тайны – о том, о чем я не мог осведомить вас раньше. Этот молодой человек, помимо нарушения им королевского эдикта против дуэлей…

– Меня упрятали под замок! – опять перебил его Билли.

– Совершенно верно. Он был арестован.

– И все из-за…

– Из-за того отчасти, о чем я, – в порядке дипломатической тайны, прошу заметить! – теперь намерен…

– Билли, – сказал Доббинс с бесконечным спокойствием, так непохожим на его обычную суетливость, – подожди. Ты ведь теперь свободен. Барон Раслов…

– Мистер Доббинс! – Это был голос короля, угадавшего намерения своего премьера. – Вы говорили о важном телеграфном сообщении.

Доббинс сначала рассеянно взглянул на портреты герцогской четы над головой короля, затем перевел взгляд на самого короля. Телеграфного сообщения вовсе и не было; Доббинс намеревался сочинить мифическое требование об освобождении Билли.

– Освобождение мистера Копперсвейта исчерпывает это дело, ваше величество, – сказал он и покрутил свои усы. Его рассеянный взор снова вернулся к портретам.

– В таком случае… – слащаво начал премьер. Но тут Доббинс многозначительно взглянул на Загоса. Лейтенант мигом вынул из внутреннего кармана норвежское брачное удостоверение и подал его митрополиту:

– Ваше преосвященство! Это касается церкви. Раслов протянул руку за документом.

– Его величество призвал архиепископа по государственному делу!

Король решительно подошел к митрополиту. Он забыл обо всем на свете кроме этого документа.

– Я охотно ушел бы, – шепнул Доббинс Билли, – но, конечно, надо подождать, пока нас отпустят.

– Какое счастье, что вы оказались здесь! – воскликнул Билли.

– Не все американцы, – сказал мистер Доббинс, – такие дураки, как некоторые из них и… как о них думают иные иностранцы.

Король требовал у митрополита выдачи бумаги. Он, вероятно, успел бы в этом, если бы не одно обстоятельство из ранней жизни духовной особы. Молодым человеком, охваченным миссионерским пылом, Афанасий изучил множество языков и в том числе норвежский. Он поднял глаза от обличительного текста документа и спокойно встретил гневный взор своего государя.

– Это имеет прямое отношение к причине моего прибытия сюда, – сказал он, – и к предполагаемому браку вашего величества. Поэтому это касается и церкви.

Король спохватился отпустить американцев, присутствие которых было бы нежелательно ему при неизбежно предстоявших разоблачениях. Но этому помешал барон.

– Итак, мы наконец дошли до этого маленького вопроса, – улыбнулся он. – Какая удача, что здесь находится мистер Доббинс! Теперь мы окончательно узнаем, как нескромен был его бывший секретарь в деле по существу ничтожном и почему необходим оыл арест этого молодого человека.

Он посмотрел на американцев с тем небрежным ораторским видом, с каким он привык ликвидировать с правительственных скамей разные неудобные вопросы, задаваемые Тонжеровым и оппозицией:

– Все мои люди солидные, и никто из нас не станет болтать. Отлично. Эта бумага, как я готов признать, есть свидетельство о браке – или должным образом заверенная его копия – Эльги Хольберг, девицы и мещанки из прихода Ост-Вааген на острове Борге в Норвегии, дочери Кнута и Асты Хольберг, также из Ост-Ваагена, с Павлом Миклошем, графом Иваници, сыном Константина и Софии Миклош, – короче говоря, хотя это и не указано здесь, – покойных герцога и герцогини Водена. Другими словами, господа, оно доказывает, что под именем графа Иваници его величество вступил в брак во время пребывания его покойных родителей в изгнании. Все это я готов признать. Тем не менее, оказывается, что эта бедная дама…

Неужели он собирался сообщить о смерти женщины? Американский представитель решил вмешаться.

– Одну минуту, барон, – сказал Доббинс. – Так как вы… гм… пригласили меня остаться и так как мой секретарь был замешан в этом деле, именно будучи моим секретарем, то я считаю себя в праве высказать некоторое предположение. Я имею сведения, что эта дама сейчас находится в комнате над нашими головами. Я предлагаю, чтобы она присутствовала при обсуждении вопроса, столь близко ее касающегося.

– Дорогой сэр! Эта женщина…

– Я узнал это, – Доббинс не упомянул о том, что он узнал это косвенно, – от доктора фон Удгеста.

– Значит, он был-таки предателем! – Рука короля смяла верительные грамоты Доббинса. – Впрочем, я не потерплю этого вмешательства!

– Ваше величество!

Барон отвел короля в сторону и, после обмена произнесенных шепотом фраз, добился от него утвердительного кивка головы, сопровождаемого обычной кислой усмешкой.

– Его величество, – объявил Раслов, – решил благосклонно взглянуть на незнание его посетителем некоторых правил и даже просветить его. Эту даму необходимо было задержать, потому что господин Тонжеров и его республиканцы не погнушались бы каким угодно грязным предлогом, чтобы поднять скандал. Но мы здесь все люди чести. Пусть она войдет.

Норвежка явилась. Недавние сторожа Билли вскоре ввели ее, пылающую разгневанной красотой, причем ее негодование было направлено отнюдь не на самый факт ее ареста. Ее синие глаза метали молнии. Король не смотрел на нее, она же в упор смотрела на короля.

– Мадам, – сказал барон, – господа, несколько слов все объяснят. Мы признали брак, заключенный между его величеством и Эльгой Хольберг. Но я подчеркиваю, что все это не имеет значения. Без особого парламентского акта, какового в настоящем случае не было, брак принца королевской крови с нетитулованным лицом не имеет законной силы. Как доказывает само удостоверение, этот брак был тем, что закон называет морганатическим браком.

Эльга Хольберг вскрикнула.

Король стиснул за спиной руки и начал быстро шагать по комнате.

– Какое мне дело, – возмущалась норвежка, – морганатический он или нет? Какое…

Раслов улыбался.

Билли начал трясти Загоса:

– Это правда?

– Без сомнения… Но я не думаю, чтобы это повлияло на принцессу, – заявил Загос – Если бы нам только сказать ей слово…

Билли бросился к окну, выходившему в розовый сад. Из комнаты принцессы не было видно, но Билли далеко высунулся из окна.

Принцесса Ариадна стояла, опираясь рукой на солнечные часы. Тут же находились свидетели ее подписи. В двух шагах от них краснощекий юрист складывал только что подписанную бумагу. Билли увидел также женщину, на которую, очевидно, была возложена особая охрана принцессы: старую крестьянку Ксению По-лоц, которую Копперсвейт видел в театре в королевской ложе.

Билли перекинул одну ногу через подоконник.

– Верните этого сумасшедшего! – приказал король Павел.

– Билли, – закричал Доббинс, – когда ты научишься не вмешиваться в мои дела?

Билли заставили спрыгнуть назад в комнату, но принцесса уже увидела его. Он вернулся, бормоча что-то дерзкое о том, что дела лучше слов.

Король снова зашагал по сводчатой комнате. Норвежка следила за ним из глубокого резного кресла и нервными пальцами мяла платок. Ее большие глаза были полны укора и тоски. Митрополит все еще держал документ в холеной, но твердой руке. Доббинс продолжал спорить с бароном таким тоном, точно обсуждался чисто академический вопрос:

– Но насколько я понял вас, барон, он женился не в качестве члена королевского дома. Он путешествовал под одним из своих более скромных титулов и, как носитель такого титула, он мог вступить в обязывающий союз с мещанкой.

Митрополит перешел в восточный угол комнаты и начал молиться перед иконой.

– Мистер Доббинс! – терпеливо ответил барон Раслов. – Вполне естественно, что вы, гражданин республики, – даже такой великой республики, как ваша, – не понимаете таких вещей. Однако, к счастью, в замке находится граф Башко, государственный канцлер королевства и высший в нашей стране авторитет по юридическим вопросам. Вероятно, он теперь в саду, где изволит находиться ее высочество. Если вы не согласны с моим мнением по этому вопросу, вы можете выслушать его. Как я уже сказал, только по особому акту парламента и после торжественного отречения принца от своих прав наследника такой брак мог бы иметь силу.

– Я не хотел бы отнимать время у канцлера. Я только не понимаю…

Король перестал шагать. Его усмешка превратилась в гримасу.

– Время для непонимания прошло, – сказал он. – Довольно разговоров. Барон превышает свои полномочия. Мой брак с этой женщиной вовсе не был браком. Моим единственным настоящим браком будет тот, в который я вступлю с ее высочеством принцессой Ариадной с благословения его преосвященства.

Митрополит, склоненный перед иконой, трижды медленно перекрестился и подошел к королю.

– Ваше величество! – тихо сказал он. – Что бы ни говорил гражданский закон, для церкви каждый человек существует как таковой, а брак есть брак. Вот ваша жена. Пока она жива и не разведена по всем канонам веры невозможно ни мне, ни какому-либо иному пастырю православной церкви обвенчать ваше величество с принцессой.

Тихий голос умолк. В комнате башни водворилась на миг та тишина, которая является обычной данью неожиданному.

Первым пришел в себя барон, который спокойно выпроводил из комнаты бывших сторожей Билли.

Эльга Хольберг привстала с радостным восклицанием, но Доббинс, наименее пораженный из слушателей митрополита, жестом заставил ее вновь сесть в кресло.

Билли держался около Загоса.

– Жаркая бомбардировка, – шепнул он ему, – и заговорили самые большие пушки!

С лица ошеломленного короля сбежала вся краска. Потом оно снова залилось пурпуром – скорее апоплексическим, нежели царственным:

– Что это значит, ваше преосвященство? Вы отказываетесь? – Узлы вен надулись на висках его величества. – За это вы будете смещены!

– Я исполняю свой долг, – сказал митрополит.

– Вы – подданный моей короны!

– Я – пастырь божий.

Барон поспешил выступить примирителем:

– Ваше преосвященство, мы знаем каноны, и мы восхищаемся вашей смелостью, но ведь здесь замешана безопасность государства.

– Я исполняю свой долг, барон.

Раслов в упор посмотрел на него, потом повернулся и шепнул что-то на ухо королю.

– Вот именно! – воскликнул Павел.

Он протянул вперед руку. Дрожащим пальцем он указывал на золотой наперсный крест митрополита:

– Если так, то, клянусь этим крестом, там, где церковь изменяет мне, поможет закон. Достаточно будет одной гражданской церемонии: канцлер обвенчает принцессу с ее королем!

Митрополит смотрел мимо него на дверь. Там раздался чей-то жалобный голос, и с растерянным видом вошла Ксения Полоц.

– Ваше величество, принцесса увидела в окне американца, – взволнованно заговорила она. – Принцесса думает, что он в опасности. Она требует, чтобы я привела ее сюда. Что мне делать?

Крестьянка говорила на местном языке. Билли понимал ее, но Доббинс вопросительно переводил взгляд с нее на короля.

– Вы говорите по-французски? – спросил он крестьянку.

– Qui, monsieur. – Она сделала реверанс – В швейцарской резиденции, monsieur, покойного герцога Во…

– Что вы там говорите про принцессу? – закричал король. – Я позабочусь об этом сам!

Не удостоив никого из присутствующих взглядом, он покинул комнату.

Копперсвейт рванулся за ним, но Доббинс удержал его, обняв рукой своего крестника.

– Что она сказала? Билли перевел ему.

– Тогда, – сказал Доббинс, – я прошу тебя не ходить в сад.

– Я пойду!

– Если ты пойдешь, ты… ты… только попадешь опять под замок.

– Не все ли мне равно?

– Тогда я не смогу защитить тебя.

– Защищать меня! А вы меня раньше защищали?

– Барон, – кротко сказал Доббинс, – не угодно ли вам пройти за его величеством и посмотреть, чтобы не случилось чего-нибудь с ее высочеством?

Барон улыбнулся.

– Что же могло бы с ней случиться?

– Я прошу этого, – объяснил Доббинс, – как гарантии за благополучие мистера Копперсвейта.

– Вы думаете, что я поверю ему? – спросил Билли.

– Барон даст мне свое слово. Если он его не сдержит, я буду действовать официально и открыто.

Раслов пожал плечами.

– Это в высшей мере смешно, но если это поможет окончить этот нелепый спор…

– Поможет, – тотчас подтвердил Доббинс. Знакомая загадочная улыбка Раслова заиграла на лице премьера. Он как будто хотел сказать: «Чего не сделаешь, чтобы ублажить сумасшедшего!» Он вышел вслед за своим господином.

Доббинс мгновенно преобразился. Он уже не крутил свои нафабренные усы, не поглаживал крашеные волосы – все эти манеры были оставлены. Он резко заговорил:

– Билли, Загос, будьте добры отвести миссис Миклош, – быть может, мне следует сказать графине Иваници – на минуту в переднюю. Ваше преосвященство, окажите мне честь, оставшись здесь.

Глава XXVI. Пределы преданности

– Его величество, – объявил барон, – гуляет, чтобы успокоиться, в парке; он, конечно, немного взволнован. Ее высочество осталась в саду. Надеюсь, что я не заставил вас слишком долго ждать.

Входя, премьер проявил некоторое удивление. В передней он видел Загоса с норвежкой, а в башне застал только митрополита и Доббинса.

– Не слишком долго, барон, – заверил его последний и закрыл дверь. – Король Павел, – в его тоне звучало вежливое одобрение, – является, как я вижу, обладателем превосходных портретов. Это, если не ошибаюсь, покойная герцогиня Водена?

– О да.

– Сходство велико?

– Весьма.

– Гм! – Доббинс внимательно рассматривал холст. – Скажите… гм… вы когда-нибудь сравнивали этот портрет с чертами короля Павла?