Глава 1

Упакованная в ватное одеяло, связанная по рукам и ногам, я лежала на верхней полке парилки и боролась за свою жизнь. Впрочем, «боролась» — сильно сказано. Я не могла даже позвать на помощь, поскольку рот мой был залеплен какой-то гадостью. Посему мне оставалось лишь отчаянно извиваться, чтобы подползти к краю полки и упасть пониже, туда, где жар был не таким нестерпимым. Сантиметр, еще сантиметр… вот край уже совсем рядом. Последний отчаянный рывок, и… получив сокрушительный удар по затылку, я проснулась.

Мой нос упирался в полотнище раскладушки, изголовье которой покоилось у меня на загривке. Я лежала в перекрученном спальном мешке в полуметре от батареи парового отопления. Во рту было сухо, как в Сахаре, губы запеклись, пить хотелось неимоверно. «Интересно, где я и что со мной приключилось? — гадала я, кося глазом на незнакомые обои. — Насколько я помню, эти ромбики и розовые цветочки не украшают стены ни у одного из моих знакомых. С другой стороны, спальник как будто мой… Да, точно мой! — вон заплата, вырезанная из старого плаща. Я собственноручно ставила ее на дыру, прожженную в позапрошлом году искрой от костра. И что же, интересно, я делаю в чужом доме со своим спальником?»

Несмотря на тяжесть в голове, ответ пришел почти сразу: лежу на раскладушке. Порадовавшись собственной сообразительности, я задала себе следующий вопрос: зачем? Ответить на него оказалось посложнее. И в самом деле, зачем я сплю в чужом доме на раскладушке, если с гораздо большим комфортом могла бы валяться у себя в уютной постели? Не сомневаюсь, рано или поздно мне удалось бы разгадать и эту хитрую загадку, если бы не мучившая меня жажда. Решив отложить интеллектуальные упражнения на потом, я начала выползать из тугого кокона. И хотя действовала я с максимальной осторожностью, подлая раскладушка снова взбрыкнула. Теперь у нее подогнулась задняя ножка. Скользкий спальник съехал как с горки, и ваша покорная слуга очутилась на полу. Здесь осторожность можно было не соблюдать, поэтому уже через каких-нибудь пять минут я стояла на ногах и разглядывала абсолютно пустую комнату. Рухнувшая раскладушка оказалась единственным предметом обстановки. Я повернулась к окну и увидела многочисленные подъемные краны и недостроенные дома. Тут в мозгу у меня щелкнуло, и все встало на свои места.

Комната в розовый цветочек была частью квартиры, которую мы обмывали со вчерашнего вечера по сегодняшнее утро. Сухость во рту и тяжесть в голове объяснялись потреблением напитков, предназначенных для обмывания. Раскладушку вкупе с тремя матрасами я лично притащила сюда на горбу старого заслуженного «Запорожца». Ну, если честно, лично я доставила «Запорожец», а барахло на одиннадцатый этаж без лифта затаскивали Леша и Прошка, причем последний всю дорогу пыхтел, брюзжал и клялся, что ни в жизнь не оторвал бы от сердца украденные еще из студенческого общежития матрасы, если бы знал, что лифты у Генриха будут отключены.

Да, обмытая нами квартира принадлежала Генриху и его семейству. Принадлежала совсем с недавних пор; еще две недели назад они не подозревали о ее существовании и не надеялись когда-либо покинуть свое нынешнее жилье — зимнюю дачу в Опалихе. «Они» — это сам Генрих (мой старинный и горячо любимый друг), его жена Машенька (в высшей степени восхитительное существо с золотым характером), пятеро их детей (о характерах которых лучше промолчу), две собаки (симпатичные дворняги), два кота (мерзкие животные), черепаха, три крысы и волнистый попугайчик.

Вспомнив о Генриховом семействе, я вздрогнула и посмотрела на часы, после чего подпрыгнула и с криком: «Полундра! Свистать всех наверх!» — выскочила из комнаты. Толкнув соседнюю дверь, я включилась на полную громкость.

— Эй, вы! Поднимайтесь немедленно! Через час здесь будет Машенька с детьми!

Посреди комнаты поперек двух положенных рядом матрасов лежали четыре фигуры, завернутые в спальные мешки. С ближней ко мне стороны из мешков торчали босые пятки, выглядевшие на голом полу довольно трогательно (для ног матрасов не хватило). С другой стороны на трех горках одежды лежали головы — одна почти черная и две темно-русые. Четвертая горка, равно как и недостающая светлая голова, были накрыты целиком.

Мой отчаянный призыв никакого действия не возымел. Я набрала в легкие побольше воздуху и предприняла вторую попытку:

— Рота, подъем!!! Боевая тревога!

На этот раз мне повезло больше. Нельзя сказать, чтобы успех был полным, но каких-то сдвигов я все же добилась. Темная голова приподнялась на пару сантиметров над импровизированной подушкой и изрекла:

— Чего орешь, будто тебе таракана за шиворот посадили, — после чего снова опустилась на место. Зато обе русые головы оторвались от матраса вместе с плечами.

— Что случилось, Варька? — хлопая глазами, спросил Генрих.

Леша повернулся на бок и стал шарить левой рукой по полу, нащупывая очки.

— Через час приедет Машенька с детьми, — повторила я. — Вы помните, какой бардак оставили вчера в гостиной?

Генрих резким движением откинул спальник и еще более стремительно запахнул его.

— Ладно, встаем, дай только одеться, — пробормотал он смущенно.

Темная голова поднялась снова, на сей раз гораздо выше.

— А который час?

— Половина двенадцатого.

— Черт! — Марк повернулся к укутанной фигуре и принялся энергично ее трясти. — Прошка, вставай немедленно! Хватит дрыхнуть!

Я удовлетворенно хмыкнула, закрыла за собой дверь и помчалась в ванную, пока меня не опередили. Напившись вволю воды из-под крана, я встала под душ и постаралась расслабиться. Времени у нас было мало, работы — страшно подумать сколько, но если браться за нее взвинченными, скандала не избежать. А уж если начнется скандал, об уборке можно забыть навеки.

Не прошло и пяти минут, как стук в дверь положил конец моей попытке настроить себя надлежащим образом.

— Имей совесть, Варвара! Тут очередь.

Когда бы не скорый приезд Машеньки, я непременно вступила бы в дискуссию и отвоевала бы право пользоваться душем, сколько мне будет угодно, но одна мысль о том, какое лицо будет у хозяйки новой квартиры, когда она увидит свою НОВУЮ гостиную, отбила у меня всякую охоту вступать в пререкания с очередью. Я быстро натянула одежду на мокрое тело и освободила помещение.

Прошка юркой мышью ринулся в ванную, а я побрела на кухню. Прежде чем выгребать авгиевы конюшни, следовало хотя бы хлебнуть чаю.

Чайник уже стоял на плите. На порожке у балконной двери сидели хмурый Марк и сонный Генрих, а Леша стоял напротив, подпирая стену.

— А принести стулья, естественно, не додумались? — едко поинтересовалась я.

— На пустой желудок любоваться на тамошний хлев… — буркнул Марк.

— Откуда вдруг эта нежная забота о желудке? От Прошки, что ли, заразился? И чем ты его, интересно, наполнишь, свой желудок? Кипяточком? И как его прихлебывать? Из пригоршни?

— Черт! — Марк поморщился. — Леша, у тебя нервы что канаты, ты выдюжишь. Сгоняй в гостиную за заваркой, стаканами и стульями.

Долговязый Генрих неохотно поднялся со своего места.

— Я с тобой, — сказал он Леше. — Одному все не донести.

Я посторонилась, пропуская их в коридор, а потом устроилась на порожке рядом с Марком. Хотя на нервы я никогда не жаловалась, заглядывать лишний раз в гостиную мне решительно не улыбалось.

Мы молча сидели на порожке балкона в ожидании стаканов и стульев. Через минуту-другую на плите зашумел чайник, и до нас наконец дошло, что ждем мы что-то больно уж долго. Хотя новое жилье Генриха отличалось простором, но все же не настолько, чтобы дорога от кухни до любой из комнат занимала больше минуты.

— Заблудились они, что ли? — начал ворчать Марк.

Но тут шипение чайника заглушили странные звуки. Похоже, в гостиной поднялся переполох. Я нахмурилась, припоминая, что же такого мы могли там оставить, чтобы у железного Леши сдали нервы, и через минуту меня осенило:

— Слушай, там же…

Договорить я не успела, потому что в кухню ворвались Генрих и Леша, оба с вытаращенными глазами.

— Мефодий! — выпалил Леша.

Не успели мы должным образом отреагировать на это пренеприятнейшее известие, как Генрих дополнил Лешино сообщение:

— Мертвый.

Генрих выдохнул это слово почти беззвучно, но даже если бы он заорал что есть мочи и от души огрел нас по макушке чем-нибудь тяжелым, то и тогда едва ли добился бы более сильного эффекта. У меня даже в глазах потемнело. Весть о внезапной кончине старого знакомого вызывает потрясение всегда — что же сказать о чувствах людей, еще несколько часов назад пировавших в обществе ныне покойного, пускай приперся тот незваным?

Мертвый… Мертвый… Нет, это уже ни в какие ворота. Мало мы с ним намучились! Марка вон последнее время от одного имени Мефодия трясло. Сплошные неприятности и нервотрепка, и вот — достойный финал. Ведь это надо умудриться сыграть в ящик в гостях, наутро после вечеринки. Господи! А как же быть с Машенькой? Ну и свинью же он нам подложил!

«Что же будет? Что же теперь будет?» — назойливо причитал у меня в голове противный бабий голос, полностью блокируя процесс мышления.

Неизвестно, сколько длилась бы немая сцена на кухне, если бы не Прошка, который покинул ванную и, бодро мурлыкая, явился завтракать.

— Вы чего это? — спросил он, с интересом разглядывая нашу скульптурную группу.

Я помотала головой, стряхивая оцепенение, и посмотрела на часы. До приезда Машеньки оставалось сорок пять минут. Ни она, ни дети не должны увидеть здесь мертвого — вот единственное, что стало мне совершенно ясно. Похоже, чаепитие придется отменить. С этой тоскливой мыслью я побежала в гостиную. Прежде чем принимать какое-либо решение, следовало убедиться в том, что у нас на руках действительно труп. Стараясь не глядеть по сторонам, я подскочила к матрасу, брошенному у дальней стены. На матрасе, скрючившись на боку, лежал Мефодий — человек-недоразумение, ошибка Господа Бога и наше наказание. Я схватила его за запястье, тщетно пытаясь нащупать пульс, потом перевернула тело на спину и склонила ухо над открытым ртом.

— Бесполезно, — раздался сзади Лешин голос. — Он уже начал остывать.

И действительно, рука, которую я все еще держала, была неестественно холодной.

— Что же делать? — беспомощно спросил Генрих.

— По-моему, вызвать «скорую», — неуверенно предложил позеленевший Прошка.

— Нет. — Я встала с колен и обвела присутствующих твердым взглядом. — Пока вы разыщете автомат, пока она подъедет, Машенька уже будет здесь.

Генрих судорожно вздохнул и прикрыл глаза рукой.

— Машенька никогда не согласится жить в этой квартире, если узнает… — пробормотал он.

— Значит, она не должна ничего узнать, — решила я.

— Но… как же это? — растерялся Леша.

— Нужно самим отвезти Мефодия в больницу и оставить в приемном покое. Если повезет и нас не остановят, никто никогда не узнает, где он скончался.

— С ума сошла! — прошипел Прошка. — Такие штучки пахнут тюремной пайкой.

— Почему? Что-то мне никогда не доводилось слышать, чтобы доставка покойников в больницу считалась уголовно наказуемым деянием. В конце концов, телефона под рукой у нас нет, и где его искать, мы не имеем ни малейшего представления. Так почему бы нам самим не отвезти умершего туда, куда он все равно рано или поздно попадет?

— Бесполезно, — хмуро бросил Марк. — При вскрытии выяснится время смерти, и любой из наших вчерашних гостей догадается, что Мефодий окочурился здесь. Рано или поздно слухи дойдут до Машеньки.

— Не обязательно, — возразила я. — В числе званых гостей Мефодий не значился, о его присутствии здесь, помимо нас, знают только четверо, причем все они к Генриху благоволят. Надо объяснить им ситуацию, и, я уверена, они будут молчать.

— Но… — Генрих запнулся, и на лице его отразилась мучительная борьба. — По-моему, это как-то нехорошо. Бросить его… мертвого…

— Мы же не на свалку его выбрасываем, а везем в больницу. «Скорая» отправила бы его туда же. Документы останутся при нем, личность установят сразу же, родных оповестят, так что никакого святотатства мы не совершаем. Зато Машенька будет жить спокойно.

— Ну… я не знаю…

— Решайся, Генрих, — поддержал меня Марк. — Вряд ли вам предложат вторую квартиру. А от этой Машенька точно откажется, мы-то ее знаем.

— И подумай, что с ней будет, когда она привезет детей посмотреть на новое жилье и увидит Мефодия.

Генрих болезненно поморщился, провел ладонью по лицу и решился:

— Ладно.

Марк повернулся к Прошке:

— С Варькой поедем я и Леша. Ты останешься здесь с Генрихом. У вас полчаса на уборку гостиной. Не вздумай отлынивать!

— А с какой это стати ты раскомандовался? — возмутился Прошка, физиономия которого к этому времени уже приняла цвет, близкий к нормальному. — И почему всегда, когда требуется выгребать всякую гадость, я остаюсь в гордом одиночестве? С чего вы взяли, что быть золотарем — моя заветная мечта?

Марк пригвоздил Прошку к полу разъяренным взглядом и уже собирался вежливо объяснить ему, кто он такой, но хорошая реакция помогла мне предотвратить назревающий скандал.

— Спокойно, Марк! Прошка, ты желаешь поехать со мной? Прекрасно! Леша, Генрих и Марк пусть принимаются за уборку, а ты, золотко мое чистопробное, подними Мефодия и отнеси ко мне в машину. Будем надеяться, что по дороге тебя никто не остановит.

Прошкина неприязнь к грязной работе как-то сразу сошла на нет. Трудно сказать, что способствовало этому больше: нежелание тесного физического контакта с покойным, мысль об отключенном лифте или боязнь встретить в неподходящую минуту новых соседей Генриха. Так или иначе, Прошка, не удостоив меня ответом, начал демонстративно сгребать с садового столика грязную посуду. Генрих стоял у стены и смотрел перед собой отсутствующим взглядом, но, когда Леша с Марком подняли с двух сторон Мефодия и потащили к двери, встрепенулся и предложил свою помощь.

— Помоги лучше Прошке, — проворчал Марк, остановившись. — И приходи поскорее в себя. Если ты встретишь свое семейство с такой траурной физиономией, считай, все наши усилия пошли прахом. Прошка! Машенька не должна ничего заметить. Делай что хочешь, хоть на голове стой, а отвлеки ее от Генриха. И помните: о Мефодии — ни слова.

Глава 2

Я осторожно открыла входную дверь и высунула голову в коридор. В гулкой пустоте незаселенного дома отчетливо слышался каждый звук. Где-то далеко внизу хлопнула дверь. Под нами кто-то насвистывал и стучал — видимо, возился с замком. Наверху громко переговаривалась супружеская пара, приехавшая в выходной день взглянуть на свое будущее жилье.

Скверно. Учитывая неработающие лифты, наши шансы незаметно отнести Мефодия к машине приближались к нулю. Умоляя Всевышнего о чуде, я сунулась в тамбур с лифтами и нажала на кнопку. Чуда не произошло. Я тяжело вздохнула и вернулась к дверям квартиры.

— Не тяни резину, Варвара! — негромко, но сердито сказал Марк. — Думаешь, он очень легкий?

Я посмотрела на тщедушное тело Мефодия, висевшее между Марком и Лешей. Тяжелым усопший не выглядел. Ребята закинули его руки себе на плечи и крепко держали за запястья, а свободными руками обнимали за талию. Коротенькие, почти детские ножки Мефодия не доставали до пола, несуразно крупная голова свесилась на грудь.

Я подавила очередной вздох и скомандовала:

— Вперед. Я спускаюсь первая. Если услышите шаги на лестнице, ныряйте за ближайшую дверь и ждите. Я останусь на стреме и заговорю с пришельцами, если они направятся к вам. У вас будет время спрятаться возле лифтов.

Миновав предбанник, куда выходили двери квартир, узкий закуток с мусоропроводом и балкон, мы прошли на лестницу. Несмотря на свежую краску и побелку, пахло здесь как в вокзальном туалете. Я осторожно спускалась, внимательно глядя себе под ноги и прислушиваясь. Марк и Леша, отдуваясь и топая, тяжело шагали следом. До пятого этажа добрались сравнительно спокойно. Я уже начала надеяться, что транспортировка Мефодия обойдется без эксцессов, но тут хлопнула дверь подъезда, затем послышались голоса и бодрый топот. Леша, Марк и покойник неожиданно прытко преодолели последние пять ступенек до балконной двери, которую я для них придержала.

— Может, сразу пойдем к лифтам, а, Марк? — пропыхтел Леша.

Марк поудобнее перехватил руку Мефодия и покачал головой:

— Двадцать против одного, что они идут на другой этаж. А если сюда, Варвара их задержит.

Я закрыла за ними дверь и привалилась к ней спиной. «Девятнадцать против одного, восемнадцать, семнадцать», — считала я в уме, слушая шаги. Вот над перилами показалась мужская шапка, еще одна, и на лестничную площадку подо мной выкатились два мужика. Один постарше, плотный, приземистый, мордастый, второй помоложе и повыше, но, судя по физиономии, явно родственник первого.

— Пятый, — возвестил тип помоложе.

— Вот и пришли, — облегченно вздохнул второй.

Тут они обратили внимание на меня.

— Девушка, вы, часом, не нас ждете? — игриво поинтересовался младшенький.

— Может, и вас, — изрекла я угрюмо и рявкнула что было мочи:

— Ваши документы, граждане!

Пришельцы на миг остолбенели. Пользуясь их замешательством, я помахала перед собой красной книжицей, старательно закрывая надпись «Читательский билет», и представилась:

— Старший лейтенант Петрова.

На балконе у меня за спиной началась возня, потом хлопнула дверь. Я немного расслабилась.

— А что случилось-то? — растерянно спросил субъект постарше.

— Документы, — повторила я ледяным тоном.

Они синхронно, точно два автомата, сунули правые руки за пазуху, вытащили паспорта и протянули мне.

— Прокопов Анатолий Иванович, — прочитала я вслух, посмотрела на фотографию и впилась долгим взглядом в напряженную физиономию мужика помоложе. — И Прокопов Всеволод Иванович. — Я повторила процедуру, подвергнув пристальному осмотру старшего Прокопова, потом перелистнула несколько страниц и уставилась на штампик о прописке. — Ордер на квартиру с собой?

— Да.

— Нет.

Они посмотрели друг на друга, и старший торопливо объяснил:

— Я его в машине оставил. Толик, сбегай вниз, а?

— Ладно, не нужно, — смилостивилась я, решив, что Леша с Марком давно успели укрыться в тамбуре с лифтами. — Можете идти.

Я отлепилась от двери и приглашающе махнула рукой.

— А что все-таки случилось, товарищ старший лейтенант?

— Да вот… подъезд уже весь загадили и лампочки воруют, — удовлетворила я любопытство Прокоповых.

Широкая ряха Всеволода Ивановича вдруг налилась кровью.

— Ты… сопля зеленая… я тебе сейчас…

Коленки у меня дрогнули, но это не помешало мне состроить зверскую рожу.

— Та-ак, — зловеще протянула я. — Оскорбление при исполнении. Пятнадцать суток исправительных работ и штраф… десять минимальных зарплат.

— Сева! Угомонись! — испугался младший Прокопов. — Простите его, товарищ старлей, это он с перепугу. Мы ж подумали, тут убили кого… А что вы хулиганов подъездных ловите, так это очень даже правильно. Смотрите, не успели дом построить, а лестницу уже в сортир превратили. Мерзавцы…

— Да я!.. Да чтобы меня!… — кипел Всеволод Иванович, но Толик схватил его в охапку и вытащил на балкон.

Я прислушалась. Вот хлопнула вторая балконная дверь, потом дверь закутка с мусоропроводом и, наконец, спустя долгую-долгую минуту — квартирная. Уф! Честно говоря, я здорово перетрусила. Вспышка Прокопова-старшего могла привести к непредсказуемым последствиям. Еще немного, и разразился бы скандал, сбежались бы новоселы, и в лучшем случае вояж в больницу пришлось бы отложить на неопределенный срок, а Леша с Марком перетряслись бы от страха — ведь в тамбуре с неработающими лифтами покойника не спрячешь. В худшем же случае кто-нибудь из соседей мог обнаружить Мефодия, и все наши усилия пошли бы насмарку. Нет, расставание с братьями Прокоповыми не слишком меня огорчило, хотя я так и не узнала, какой сюрприз планировал для меня любезный Всеволод Иванович.

Я вышла на балкон и открыла дверь, ведущую к мусоропроводу. Тут меня посетила весьма и весьма неприятная мысль. Чтобы попасть на лестницу, Леша и Марк вынуждены были миновать предбанник, куда выходят двери квартир. А вдруг разгоряченный нашей встречей Прокопов-старший, услышав шум, выскочит выпустить пар?

С замиранием сердца я слушала, как открылась дверь лифтового тамбура… захлопнулась… тяжелые, но осторожные шаги замерли…

Не выдержав напряжения, я в два прыжка преодолела закуток с мусоропроводом, толкнула дверь, ведущую к квартирам, и едва не сбила с ног Марка и Лешу. Увидев их перекошенные физиономии, я поняла, что в своем рвении помочь слегка переусердствовала. Мое внезапное появление вполне могло привести сразу к двум сердечным приступам.

— Ах, простите, — пробормотала я покаянно.

— Бог простит, — процедил Марк сквозь стиснутые зубы и одарил меня взглядом, который кого-нибудь послабее до сердечного приступа довел бы наверняка.

Мы вернулись на лестницу. На первом этаже перед дверью на улицу стояла непроглядная тьма.

— Подождите здесь, — прошептала я. — Надо бы подогнать машину поближе.

— А раньше сообразить не могла? — прошипел в ответ Марк. — Сейчас сюда непременно кто-нибудь сунется.

— И ничего не увидит, — заверила я и, не дожидаясь продолжения дискуссии, выбежала за дверь.

Поставив «Запорожец» в двух метрах от крыльца, я подала гудком условный сигнал, открыла дверцу с пассажирской стороны и наклонила вперед сиденье, освобождая доступ в заднюю часть салона.

Леша и Марк, потные и красные от натуги, подтащили Мефодия к машине и начали запихивать его на заднее сиденье. С первой попытки у них ничего не вышло. Голова покойника уперлась в сиденье, и тело застряло в проходе.

— Нет, Леша, так не пойдет, — сообразил Марк, переведя дух. — Давай вытащим его, а потом ты полезешь в салон и затащишь оттуда.

Они как раз проделывали упомянутую операцию, когда на крыльцо высыпала небольшая толпа молодежи в легком подпитии. Поскольку мой «Запорожец» стоял почти вплотную к крыльцу, не заметить наших манипуляций они просто не могли.

— Ого! — крикнул долговязый парень в красной лыжной шапочке. — Кто-то успел упиться на радостях.

— Помощь не нужна? — жизнерадостно предложил другой молодой оболтус, похожий на годовалого бычка.

— Нет, спасибо, — произнес Марк таким тоном, что вся их веселость куда-то улетучилась.

— А чего с ним? Сердце? — озабоченно спросил долговязый.

— Бубонная чума.

С Лешиной помощью Марк наконец впихнул покойника в машину, плюхнулся на переднее сиденье и изо всех сил хлопнул дверцей. Я тут же рванула с места.

— Ты спятил, — сообщила я, покосившись на Марка. — После твоего бенефиса восторженные зрители обеспечат нам такое паблисити, что как минимум года три жильцы этого дома будут встречать нас овациями. И слухов не оберешься…

— По-твоему, ты выступила менее удачно? — огрызнулся Марк. — Милиционерша балаганная! Тебе еще повезло, что попались такие лопухи. Надо же, поверили! Да скорее уж Прошку можно принять за святого отшельника, чем тебя за лейтенанта милиции.

— Старшего лейтенанта, — уточнила я и въехала по брюхо в жидкую грязь.

— Марк, не отвлекай Варьку разговорами, — отверз уста Леша. — Она за рулем.

— Если бы меня отвлекали ваши разговоры, мы все давно уже пребывали бы в царствии небесном, — проворчала я, включая дворники, поскольку ветровое стекло стало напоминать расцветкой леопардову шкуру. — Или в геенне огненной.

Евангельская терминология направила мысли моих спутников к нашему бессловесному пассажиру, и в салоне повисла тяжелая тишина. Первым нарушил ее Марк:

— Ты знаешь, куда ехать?

— Да. До моста и по набережной. Где-то в районе Павелецкого будет больница, там два года назад лежала Лида. Номера я не помню, зато помню тамошний бардак. Можно хоть вагон с трупами оставить, никто и глазом не моргнет. Единственная сложность — проехать в ворота. Но, кажется, я догадываюсь, как ее преодолеть. Словом, молитесь, чтобы по дороге туда нас не остановил постовой, а там как-нибудь прорвемся.

Не знаю, услышал ли Бог наши молитвы, но милицию мы не встретили. После получасовой езды по набережной я увидела впереди длинную чугунную ограду и остановила машину.

— Ты куда? — нервно спросили Леша с Марком, когда я открыла дверцу.

— Нужно замазать номера грязью. Иначе привратник сообщит куда следует о нашем прорыве.

Чего-чего, а грязи в ноябрьской Москве хватает. Далеко ходить мне не пришлось. Через минуту обе таблички с номерами покрывал ровный слой густой коричневой субстанции, а я вытирала руки ветошью из багажника. Еще через пять минут мимо нас проехала, сигналя о повороте, «скорая помощь», и я медленно тронула «Запорожец» с места. Мы поравнялись с воротами больницы как раз вовремя. Белый фургончик «скорой», мигнув задними огнями, скрылся за длинным больничным корпусом, и створки ворот медленно тронулись навстречу друг другу. В тот же миг я резко вывернула руль и нажала на газ. «Запорожец» шальным зайцем метнулся в сужающуюся брешь и, натужно тарахтя мотором, рванул вслед за «скорой». Я покосилась на зеркало и успела заметить, как из привратницкой будочки выскочил старик в тулупе и истово погрозил кулаком нам вслед. Но мы уже вильнули за угол.

— Не погонится? — тревожно спросил Леша.

— Ему нельзя отходить от ворот, — бросила я через плечо и притормозила.

«Скорая помощь», обеспечившая нам доступ на территорию больницы, остановилась на круглой площадке перед центральным входом в длинное здание. Едва ее мотор заглох, правая передняя дверца распахнулась, чернявый парень в белом халате спрыгнул на мокрый асфальт, торопливо преодолел несколько метров от машины до крыльца, взбежал по ступенькам и позвонил. Тем временем открылись и задние двери фургона. Несколько секунд там ничего не происходило, потом внизу показались ноги в черных ботинках, и из-за дверцы выступил дюжий мужик, сжимающий в огромных кулачищах ручки носилок. Секунду-другую он стоял неподвижно, потом под дверцей появилась еще одна пара ботинок, и оба санитара с носилками устремились к стеклянным дверям, которые уже открыла чернявому доктору немолодая особа в белом. Вся группа исчезла в недрах вестибюля, но немолодая особа перед исчезновением задержалась, очевидно сражаясь с замком.

— Ну и как же ты рассчитывала протащить в это заведение вагон с трупами? — холодно осведомился Марк.

Я почесала в затылке.

— М-да. Но кто бы мог подумать, что приемный покой у них охраняется не хуже Мавзолея? Видели бы вы, что творится в палатах! Медсестер не докричишься, санитарок не найдешь днем с огнем, посетители заявляются в любое время и в любых количествах, прямо в верхней одежде, пациенты распивают на лестницах всякую дрянь, а иногда и просто валяются где попало в пьяном бесчувствии… А может, и не в пьяном, только никто не берет на себя труд проверить.

— Тогда зачем нам приемный покой?

— В любом другом месте на нас наверняка обратят внимание. Здесь, как видишь, пустынно, а по лестницам и коридорам шастают посетители и больные. Последние отличаются нездоровым любопытством — должно быть, из-за острой нехватки других развлечений.

— Придется рискнуть, — угрюмо объявил Марк. — Едва ли тетушка из приемного покоя не выкажет любопытства, когда мы предъявим ей Мефодия.

— Погодите, кажется, у нас есть более безопасный вариант, — сообщила я, трогая с места машину.

Между дорогой и больничным корпусом тянулся длинный газон, огороженный кустами с красной корой. Листья давно осыпались, но кусты были насажены довольно густо и могли служить хорошим укрытием. Перед центральным входом кусты образовывали полукруг, повторяя очертания площадки. Я провела «Запорожец» мимо широкого просвета, оставленного для подъездной дорожки, загнала машину в уголок на стыке полукруга и прямой линии кустов и начала раздеваться.

Леша с Марком довольно спокойно смотрели, как я стягиваю куртку, но, когда за курткой последовал свитер, за ним — рубашка и на мне осталась синяя маечка с тонкими бретельками, их спокойствие сменилось тревогой, а когда я выскочила из машины, достала из багажника старые тренировочные брюки и скрылась в кустах, тревога переросла в легкую панику.

— Варвара, вернись немедленно и изволь объяснить свое дурацкое поведение! — раздался у меня за спиной грозный, хотя и несколько растерянный рык Марка.

Но я уже скинула джинсы, а потому не могла подчиниться этому требованию, не вызвав у зрителей нового потрясения. Поскольку их нервная система и без того подверглась сегодня перегрузке, едва ли стоило рисковать. И лишь облачившись в тренировки, я воссоединилась с друзьями.

— Что за маскарад?! — набросился на меня Марк, когда я устроилась на водительском месте.

— Впечатляет? — спросила я и нагнулась, чтобы закатать до колен штанины. — Стало быть, мой замысел обречен на успех. — Услышав звук, который издал Марк, я торопливо пояснила:

— Вы подложите Мефодия в следующую машину «скорой помощи», а я буду отвлекать внимание шофера.

— В таком виде?!

— Если я буду в нормальном виде, он в лучшем случае удостоит меня ленивым взглядом, а нам нужно, чтобы он пожирал меня глазами на протяжении трех минут. За это время вы донесете Мефодия от кустов до машины, уложите там и быстро смоетесь.

— Идиотский план! — фыркнул Марк. — Только тебе могло прийти в голову изображать шута горохового, когда достаточно просто подойти к шоферу и затеять с ним разговор.

— Ничего не достаточно. Разговаривая со мной, он вполне может кинуть рассеянный взгляд по сторонам или в зеркало заднего обзора, а узрев, как вы устраиваете Мефодия у него в машине, вряд ли станет обращать внимание на мои попытки развлечь его беседой. Нет, необходимо, чтобы он остолбенел от изумления, только в этом случае у нас появится шанс. Эх, для верности стоило бы поскакать перед «скорой» нагишом, тогда хоть целый караван загружай в машину у шофера под носом.

— Ну уж нет! — Марк даже дернулся от возмущения. — Это развлечение тебе не светит, и не мечтай. Нам и без того страшно повезет, если санитары не успеют надеть на тебя смирительную рубашку. Кстати, если это все же случится, мы с тобой незнакомы. Я скорее предпочту объясняться с властями по поводу Мефодия, чем выступать в роли твоего опекуна.

— А как мы узнаем, что в машине остался один шофер и нам пора нести Мефодия? — спросил меня Леша, ловко меняя тему разговора. — Отсюда ведь ничего не увидишь.

— Мы услышим, как за кустами проедет машина, и вы вытащите Мефодия из салона. Выждав минуту, я совершу пробежку по дорожке, не сворачивая к зданию. Когда врач и санитары с носилками скроются за дверью, выбегу на площадку, встану перед «скорой» и начну изображать физкультразминку. Как только услышите бодрое «раз, два, три, четыре», несите Мефодия к машине.

— О нет, только не это! — простонал Марк. — Неужели ты не способна обойтись без балагана?

— Это не я, это вы не способны обойтись без моего балагана. Пожалуйста, предложи хоть один надежный способ отвлечь шофера, и я с удовольствием не стану валять дурака.

Марк промолчал.

— Если шофер будет пялиться на тебя во все глаза, он сумеет тебя описать, — заметил Леша. — Потом, когда в машине обнаружат тело…

— Ну и что? Во-первых, он же и засвидетельствует, что я к машине не приближалась и не имею к подкидышу никакого отношения. Ведь кто-то запросто мог увидеть мои упражнения и воспользоваться удобным случаем, верно? А во-вторых, кто и зачем будет проводить разбирательство? Человек умер естественной смертью, документы при нем и родственники имеются. Кому какое дело, как он попал в больницу?

В это время заурчал мотор, и за кустами прошелестела машина. Леша с Марком подобрались, но тут же сообразили, что это уезжает «скорая», вслед за которой мы просочились в ворота. После минутного молчания Леша вернулся к прежней теме.

— А если смерть Мефодия не совсем естественная? Если он перепил или отравился некачественным портвейном? Тогда у милиции могут возникнуть вопросы к его собутыльникам.

— Сомневаюсь, что у милиции есть время и желание расследовать алкогольные отравления. Судя по статистике нераскрытых преступлений, в том числе и тяжких, им работы хватает.

Но Лешины доводы все же произвели на меня впечатление. Порывшись в бардачке, я отыскала обрывок тесемки, опустила голову и стянула шевелюру в высокий хвост. От тугого узла натянулась и кожа на висках, и, взглянув в зеркало, я с удовлетворением отметила, что мой разрез глаз теперь навевает мысли о Востоке. Особенно если учесть черный цвет волос и смуглую кожу. Правда, с фигурой я ничего поделать не могла, а именно она должна была в первую очередь привлечь внимание шофера, но тут уж придется смириться. Хотя… Я еще раз залезла в бардачок, отыскала резиновый лоскуток и протянула его назад:

— Леша, надуй мне шарик. Только не слишком сильно.

— Зачем? — удивился Леша.

Марк застонал:

— Боже! Эта ненормальная собирается приделать себе брюхо! По-твоему, найдется недотепа, который, взглянув на твои концлагерные ручки-ножки, не сообразит, что оно фальшивое?

— Я собираюсь стать матерью, — заявила я с достоинством и, увидев дрогнувшее лицо Леши, уточнила:

— Будущей матерью. Ненадолго.

Успокоенный Леша надул шарик, завязал узлом резинку у основания и вручил мне.

— Отвернитесь, — приказала я и, задрав майку, шарфом примотала «ребеночка» к впадине, на месте которой положено находиться животу. — Ну, как я выгляжу?

— Омерзительно, — передернув плечами, нелюбезно процедил Марк.

Я повернулась к Леше:

— Шарф не заметен?

— Вроде бы нет.

— Отлично. Тогда ждем.

Минут через пять мы услышали подъезжающую машину. Марк выскочил из «Запорожца», спихнул свое сиденье вперед и снова полез в салон за Мефодием. На этот раз он подхватил покойника за ноги, оставив Леше руки и плечи. И хотя нельзя сказать, что все прошло как по маслу, извлекли Мефодия гораздо быстрее, чем погрузили.

Теперь был мой выход. Я покинула теплый салон и спортивной трусцой побежала по дорожке. «Живот» вел себя вполне прилично, но на всякий случай я придерживала его ладонями. Думаю, так моя беременность выглядела убедительнее. Пробегая мимо площадки, я увидела широкие белые спины врача и санитаров и сгорбленную черную спину старика, семенившего рядом с носилками. Вся группа уже поднялась по ступенькам, и, к моему величайшему облегчению, задние дверцы машины остались открытыми. Я пробежала еще с десяток метров, совершила плавный разворот и потрусила назад. В момент моего появления на площадке немолодая особа в белом как раз запирала за вошедшими стеклянную дверь.

Чтобы отвлечь внимание водителя от зеркала, я остановилась справа от «скорой» и под громкий счет «раз, два, три, четыре» побежала на месте, высоко вскидывая колени. Результат меня весьма порадовал. У шофера из рук выпал журнал, а изо рта — сигарета. И его можно понять: субтильная полуголая особа, ожесточенно пинающая собственный шарообразный живот на холодном ноябрьском ветру, — то еще зрелище.

— Раз, два, три, четыре, — выкрикивала я дрожащим голосом, все быстрее и быстрее двигая ногами. Если бы не чертов шарик, который приходилось придерживать ладонями, возможно, мне и удалось бы разогреться, а так с каждым порывом сырого ветра меня пробирало до костей.

В кустах показалась Лешина спина. Водитель «скорой» продолжал таращиться на меня безумными глазами. Возможно, его и хватило бы на три минуты, если бы не выроненная сигарета. Но он вдруг задергался, как паяц на веревочке, и, выплюнув матерное ругательство, взмахнул рукой и затопал ногами. Леша и Марк с телом Мефодия посередине уже одолели половину пути до машины. Пора было придумать новый фокус, ибо шофер в любой миг мог закончить свой танец с сигаретой и — не дай бог — глянуть в зеркало.

С громким воплем «Кия!» я выбросила ногу вперед и, демонстрируя великолепную растяжку и координацию движений, остановила ступню в сантиметре от правого окна «скорой». Мужик отреагировал вполне предсказуемо — перегнулся через пассажирское сиденье, открыл правую дверцу и поинтересовался:

— Ты из какого отделения сбежала, подруга?

— Из онкологицеского, — пропищала я в ответ с китайским акцентом. Конечно, разрез глаз у меня был недостаточно китайским, но фигура соответствовала, к тому же я щурилась. — Или не заметно? — И выпятила вперед шарик.

То ли шофер не любил черного юмора, то ли с юмором у него вообще было туго, но он покосился на мой «живот» без улыбки.

— А мальцу твоему такие коленца не повредят?

— Не-е. А если сто, длугого лозу.

Мужик неуверенно хохотнул:

— Да ты шутница!

Я уже не видела Лешу с Марком — их закрывал корпус машины. Теперь или пан, или пропал. Я отклонилась назад, сделала мостик, потом оттолкнулась ногами от асфальта и… шлепнулась на шарик. Шум моего падения потряс шофера. Подняв голову, я увидела его побелевшее перепуганное лицо. В следующую секунду он бросился мне на помощь. Но я оказалась проворнее. Извернувшись таким образом, чтобы он не заметил исчезновение живота, я вскочила на ноги и задала такого стрекача, что сама удивилась.

— Эй! Стой, оглашенная! Что ты делаешь, дура несчастная?!

Тяжелый топот у меня за спиной отдалялся. Я летела вперед, не оглядываясь. К несчастью, совсем не в ту сторону, где стоял «Запорожец». Но мужик выдохся быстро. Сыпанув мне вслед отборной матерщиной, он, видимо, сообразил, что если я и нуждаюсь в медицинской помощи, то оказать ее мне не в его силах. Во всяком случае, преследование он прекратил.

Я повернула голову и, увидев удаляющуюся спину шофера, остановилась. Хватило ли моим друзьям времени устроить Мефодия в машине и скрыться? Или мне стоило подпустить добросердечного водителя поближе к себе, чтобы погоня тянулась дольше? Нет, затягивать это удовольствие опасно: ведь санитары в любую минуту могут вернуться и обнаружить тело. Поднимется переполох, и нам не дадут незаметно выбраться из больницы.

От этой мысли я затряслась еще сильнее и рванула назад, к своей машине. Если шофер «скорой» и заметил, как я мелькнула между кустами, то никак этого не показал. У «Запорожца» топтались взбудораженные Леша и Марк. Увидев меня, Марк грозно нахмурился, но, не дав ему открыть рот, я с криком: «В машину, быстрее!» — прыгнула в кабину. Они едва-едва успели сделать то же самое, как я прямо с открытой дверцей рванула с места.

— Ты куда? — испуганно крикнул Леша. — Нам же в другую сторону!

— Объедем корпус сзади. Сразу к воротам нельзя — закрыты. А эти, из «скорой», сейчас поднимут шум и начнут обшаривать окрестности в поисках хозяев трупа.

Я доехала до угла, откуда был виден кусочек ворот, и остановилась, не выключая зажигания. Напряжение в салоне достигло такой степени, что, казалось, «Запорожец» вот-вот взорвется. Я взмокла, хотя еще минуту назад стучала зубами. Марк нервно похлопывал себя ладонью по колену, Леша хрустел суставами пальцев. Продлись ожидание еще немного, мы, несомненно, всем скопом угодили бы в психушку, но, видно, судьба решила, что на сегодня с нас достаточно, — к больнице подъехала очередная «скорая помощь». Едва она проскочила ворота, я нажала на газ. Мы с ревом пронеслись мимо привратницкой будочки и вырвались на оперативный простор набережной.

Я еще успела заметить, как сторож выбежал за ворота и, энергично потрясая нам вслед кулаками, исполнил зажигательную джигу.

Глава 3

Несправедливость Марка не знает границ. Как, по-вашему, он оценил мои мужество и находчивость, позволившие нам исполнить задуманное и благополучно скрыться? Прижал меня к груди и оросил слезами благодарности? Ничего подобного. Когда я отъехала от больницы на безопасное расстояние и попросила их с Лешей очистить номера от грязи, Марк окинул брезгливым взглядом мою маечку, руки, пострадавшие в результате падения, и буркнул:

— Возиться в грязи — твое амплуа. Зачем мы будем лишать тебя любимого развлечения?

Вообще-то я человек кроткий, но недавние испытания исчерпали солидный запас моего терпения, и в маленьком салоне «Запорожца» разразилась буря. Робкие Лешины попытки утихомирить воюющие стороны только подливали масла в огонь. Смысл его слов дошел до нас не раньше, чем мы выпустили пар.

— Хватит, перестаньте, — терпеливо бубнил Леша в промежутках между нашими убийственными репликами. — У нас нет времени на выяснение отношений. Пора возвращаться. Генрих с Прошкой волнуются. И Машенька наверняка недоумевает, куда мы запропастились.

— Прошка должен был сказать ей, что мы поехали в магазин. За лампочками, — соизволил наконец ответить ему Марк.

— За это время можно было скупить все лампочки в городе, — буркнула я. — Выметайтесь из машины чистить номера, мне нужно переодеться.

Марк фыркнул, но из машины вылез. Леша последовал за ним. Я наконец-то сняла с себя грязную, мокрую одежду и натянула сухую. Через три минуты мы тронулись.

— Знаете, — задумчиво проговорил Леша, когда мы переезжали мост, чтобы попасть на набережную с нужным направлением движения, — хорошо бы обзвонить всех участников вчерашней пирушки. Во-первых, сообщить им о смерти Мефодия и, во-вторых, предупредить, чтобы они не распространялись о его присутствии на вечеринке.

— Этим пусть Генрих занимается, — сказал Марк. — Ради него все четверо в лепешку расшибутся.

— Да, но пока Генрих доберется до телефона, пройдет немало времени, вот что плохо. Чем раньше их предупредить, тем меньше вероятность, что они проболтаются.

Мы задумались, и было о чем. Созвать однокашников на обмывание новой квартиры Генрих решил внезапно, буквально накануне традиционного сбора нашей пятерки (каждую пятницу мы играем несколько робберов в бридж). Предполагалось пригласить человек двадцать общих приятелей и хороших знакомых. Но до кого-то Генрих не сумел дозвониться, кто-то с сожалением отклонил приглашение, сославшись на другие обязательства, и в итоге у Генриха собрались приятели, которых общими назвать сложно. Об этом, пожалуй, стоит рассказать подробнее.

Для начала — о нашей пятерке. Генрих, Прошка, Леша, Марк и я дружим с незапамятных времен. Несмотря на мелкие (и не очень мелкие) склоки, раздирающие нашу компанию, эта дружба прошла все мыслимые и немыслимые испытания и переросла в качественно новые, неизвестные науке отношения. Поскольку квалифицированного описания этих отношений не существует, мне остается лишь сослаться на мнение одного знакомого, утверждающего, что мы напоминаем ему темпераментное итальянское семейство, члены которого, несмотря на кипение страстей, не мыслят существования друг без друга. Шпыняя, подначивая, браня, а то и поколачивая друг друга, мы, тем не менее, принимаем все подарки и удары судьбы вместе. Удары чаще, чем подарки, потому что наша могучая кучка имеет обыкновение вляпываться во всякие неприятности с такой же легкостью, с какой прочие выпивают в жаркий день кружку пива.

Что же касается остальных гостей Генриха — все они наши бывшие сокурсники, но отношения с ними более сложные. В двух словах, Генриха они любили (не любить Генриха просто невозможно), а вот остальных — по-разному. В общем, по странной прихоти судьбы на вчерашней дружеской попойке каждый из нас четверых встретил хотя бы одного недоброжелателя. И теперь нам — именно нам, а не Генриху — предстояло обратиться к ним с такой необычной просьбой.

— Я могу позвонить Лёничу и Сержу, — сказала я, подумав. — А остальных возьмете на себя вы. Леша пусть пообщается с Мищенко, а ты, Марк, поговори с Безугловым. Жетоны на телефон есть?

Леша полез в карман, долго бренчал там мелочью, потом извлек содержимое и выругался:

— Черт! Кажется, я потерял ключи. Наверное, выронил у больницы, когда мы вытаскивали Мефодия из машины…

— Да погоди ты со своими ключами! — перебил его Марк. — Жетоны нашел?

— Чего погоди? — возмутился Леша. — Как я теперь домой попаду?

— А у Прошки нет дубликата? — вмешалась я. — Ты ведь оставлял ему ключи летом, когда уезжал на дачу.

— Точно, оставлял! — обрадовался Леша. — Фу! Я уж думал, придется ломать дверь. Конечно, замок поменять все равно не мешало бы…

— Ну все, — буркнул Марк. — Теперь он часа на три завелся. Я тебя про жетоны спросил!

— Про жетоны? — недоуменно переспросил Леша, чем едва не довел Марка до точки кипения. — Ах да! Вот, один нашел.

— Одного мало. Придется остановиться у метро.

— Метро на другой стороне, — напомнила я. — Нужно сделать большой крюк, а мы и так задержались. Не хватало еще, чтобы Прошка с Генрихом начали волноваться за нас! Тогда уж им точно не удастся провести Машеньку. Давайте я позвоню Сержу и поручу ему поговорить с остальными. Сержа они послушают.

Марк неприязненно хмыкнул, но промолчал. По непонятной причине он сильно недолюбливал Сержа Архангельского, хотя тот отличался редким обаянием и умением ладить с людьми.

Нам повезло: первый же телефон-автомат, который мы заметили, находился на углу дома с большой стеклянной витриной под вывеской «СВЕТ». Леша и Марк отправились покупать лампочки, а я побежала к автомату.

Серж снял трубку на пятом гудке:

— Алло?

— Привет, это Варвара.

— Варька! — закричал голос в трубке, да так радостно, словно его обладатель не слышал меня лет десять. — Как ты себя чувствуешь, моя ласточка? Как ваша бриджевая баталия? Ты разбила этих невежд наголову?

— Еще бы! Мы с Лешей закрылись тремя пиками на реконтре, а Марк с Прошкой не сумели сыграть даже жалкого гейма. Слышал бы ты, как они друг друга поносили! А Генрих приписал честь нашего выигрыша себе. Он-де правильно за нас болел. Но я звоню по другому поводу. У меня к тебе просьба.

— Для тебя — хоть луну с неба, — заверил Серж, согревая мне душу.

— Понимаешь, у нас несчастье. Умер Мефодий.

Трубка ответила гробовым молчанием. Лишь минуту спустя у Сержа прорезался голос.

— Как умер?! Когда?

— По-видимому, ночью. Или рано утром. Мы играли в другой комнате и ничего не слышали. Проснулись сегодня около двенадцати, а он уже холодный.

— Да… — Серж снова помолчал. — Нельзя сказать, чтобы я его нежно любил, — видит Бог, Мефодий от души постарался лишить меня такой возможности, — но известие весьма прискорбное. Чем я могу помочь?

— Позвони Великовичу, Безуглову и Мищенко и попроси их никому не рассказывать, что Мефодий был вчера с нами.

— Не понял, — признался Серж после мучительной, но бесплодной попытки угадать скрытый смысл этой странной просьбы.

— Чего тут непонятного? — рассердилась я. — Если жена Генриха узнает, что Мефодий скончался в ее гостиной, она наотрез откажется переезжать в новую квартиру. Любому было бы не по себе, а Машенька у нас очень впечатлительная… к тому же с Мефодием была знакома. А Луцы, между прочим, ждали этой квартиры тринадцать лет. Теперь понятно?

— Да, но… А родители Мефодия? Они-то ведь узнают, где умер сын, правда? И могут упомянуть об этом на похоронах. Наверняка на похороны придут многие наши сокурсники. Рано или поздно кто-нибудь ляпнет при Машеньке…

— Никто ничего не ляпнет. И не узнает. Мы сами отвезли Мефодия в больницу и оставили там, никого не известив. Теперь его уже обнаружили, но нас никто не видел. Если участники вчерашней вечеринки будут помалкивать, ни одна душа не узнает, где Мефодий провел свои последние часы.

— Прости, Варька, но я опять ничего не понял. Как вы могли пронести тело в больницу без ведома персонала? Почему никто не поинтересовался, кто вы такие и где подобрали труп?

— Серж, это долгая история. Я тебе все объясню, но потом. Ты выполнишь мою просьбу?

Серж вздохнул:

— Да. Хотя не знаю, удастся ли мне убедить всех троих. У них наверняка возникнут возражения и вопросы, а что я им отвечу?

— И не надо ничего отвечать. Скажи просто, что они здорово подпортят Генриху жизнь, если кому-нибудь проболтаются. О'кей?

— Ладно. Будет сделано. Но позже обязательно перезвони.

— Это само собой. Спасибо тебе, милый. Запиши за мной должок.

— Какие между нами могут быть счеты, любовь моя, — усмехнулся Серж и дал отбой.

Леша и Марк ждали меня у машины.

— Варька, у тебя есть при себе рублей полтораста? — спросил Марк, когда я приблизилась. — Мы там присмотрели приличную люстру, а денег не хватает.

— Зачем вам люстра? По-вашему, сейчас самое время поиграть в Санта Клауса?

— А почему бы и нет? Подарок к новоселью все равно нужен, а сделав его сейчас, можно убить сразу двух зайцев. Если у Машеньки появились какие-то подозрения, люстра поможет ее отвлечь. И объяснит нашу задержку.

Я пошарила по карманам, наскребла искомую сумму, и мы двинули к магазину. Люстра и впрямь была хороша. Простенькая, без выкрутасов, но очень изящная. Мы осторожно пристроили коробку с покупкой на заднем сиденье рядом с Лешей, вручили ему пакет с лампочками и поспешили назад, к новому дому Генриха.

Прибыли вовремя. Еще немного, и Генрих не выдержал бы. Когда мы вошли, он уже ждал у открытой двери — наверное, высматривал нас в окно. Едва мы успели обменяться взглядами, в прихожую шумно высыпали дети, повисли на нас гроздьями и лишили всякой возможности перемолвиться хоть словечком. Но Генрих все равно догадался, что за руку нас не схватили. Во всяком случае, сковывавшее его напряжение заметно ослабло. Вслед за детьми появилась Машенька. Замысел Марка себя оправдал. Завидев коробку, Машенька всплеснула руками и потащила подарок в комнату, на ходу развязывая узел. Дети частично устремились за ней, а частично — за нами, на кухню, где, как и следовало ожидать, сидел Прошка. Когда мы вошли, он как раз резал колбасу. Занятие это поглотило его без остатка, посему наше возвращение интереса не вызвало.

— Опять лопаешь, — неодобрительно заметил Марк, усаживаясь за круглый садовый столик, который перекочевал на кухню из гостиной.

Я давно заметила, что никакие несчастья и неприятности не могут помешать яростным схваткам Марка и Прошки по поводу аппетита последнего. Вот и сейчас Прошка гневно отшвырнул нож и вскочил как ошпаренный:

— Я?! Я лопаю?

Дальнейший сценарий я знала наизусть, поэтому, не дожидаясь продолжения, бежала в гостиную — полюбоваться на люстру и проверить, как Генрих с Прошкой справились с уборкой. Надо признать, потрудились они изрядно. Теперь о ночной оргии напоминали только желтые кляксы свечного воска на розовом линолеуме.

Машенька, завидев меня, отправила двух своих отпрысков на кухню с поручением и плотно закрыла за ними дверь. Меня охватило дурное предчувствие. И не зря.

— Признавайся, что тут у вас произошло, Варвара? — произнесла она грозным шепотом.

— Ничего. — Я потупила взор.

— Не ври. Я не слепая. Анри бродит по квартире точно привидение и уныло отшучивается, когда я пристаю к нему с расспросами. Прошка же, напротив, развил бурную деятельность, чем выдал себя с головой. Ты часто наблюдала у Прошки приступы трудового энтузиазма? Я, например, вижу это чудо впервые. Так вот, хватит темнить. Что вы натворили?

— Да ничего особенного. Ну подумаешь, перебрали вчера немного, так ведь не каждый же день вам квартиры дают!

— Ты мне зубы не заговаривай. А то я не видела, какие вы с перепою! Сколько лет я с вами знакома? Скоро счет на десятки пойдет. И все ваши хитрости выучила назубок. Нечего вилять, Варька. Признавайся: поругались?

Стараясь не выдать своего облегчения, я понурила голову и энергично помотала ею из стороны в сторону.

— Да что ты! Ничего подобного!

— Врунья! Вы не просто поругались, а разругались вдрызг. Настолько, что не смогли больше сидеть в одной квартире. Ты и Марк наверняка накинулись на Прошку, тот полез в бутылку, и дело чуть не дошло до драки, так? Анри с Лешей бросились вас разнимать, и вы с Марком хлопнули дверью. Леша побежал вас успокаивать, а Анри остался зализывать Прошкины раны. Я угадала?

— Нет, Машенька, все было совсем не так, — фальшиво запротестовала я.

Машенька протяжно вздохнула:

— Горе мне с вами! Вы хуже детей — ни на минуту нельзя оставить без присмотра. И отпираетесь так же глупо и неумело. Пороть вас некому.

Дверь приоткрылась, и в щели показалась голова Генриха.

— Хватит секретничать, девочки. У нас все готово. Пора выпить за новое счастье в новом доме.

И Генрих тяжело вздохнул.

Глава 4

Воскресенье с понедельником прошли в тревожном ожидании. Связанная обещанием принести в конце недели эскиз заказанной мне обложки нового романа, я честно пыталась работать, но ничего путного не вышло. Все лица на рисунках — и мужские, и женские — неизменно оказывались портретами Мефодия. И неудивительно, поскольку мысли мои все время возвращались к нему.

Мефодий был личностью поистине неординарной — даже на мехмате, где заурядные люди встречаются не чаще, чем белые слоны в Заполярье. Злые языки на факультете поговаривали, что до десяти лет наш гений учился в школе для умственно отсталых и только в пятом классе был переведен в Новосибирский физико-математический интернат для особо одаренных детей. Допускаю, что это не более чем сплетня, но, как бы то ни было, Мефодия она характеризует весьма точно, ибо трудно представить себе человека более талантливого, беспомощного и нелепого одновременно. Кстати, его настоящее имя Кирилл, но, по общему мнению моих сокурсников, прозвище Мефодий дает куда более адекватное представление об этой уникальной и несуразной личности.

Возьмем, к примеру, внешность. Тщедушное тельце Мефодия венчала огромная головизна. Тонкая шея не могла выдержать такой колоссальной нагрузки и угрожающе клонилась из стороны в сторону. Когда Мефодий отрывал голову от плеча или от груди, окружающие сдерживали дыхание, боясь услышать громкий хруст позвонков, сломленных, наконец, непосильной ношей. Когда Мефодий шел по улице, слабонервные прохожие вздрагивали и отворачивались. Семеня маленькими ножками, он так раскачивался из стороны в сторону, что казалось, малейшее дуновение опрокинет это неустойчивое сооружение на асфальт и разобьет вдребезги. Если Мефодий переходил через дорогу, сердобольные старушки забывали о собственных немощах и, отбрасывая костыли, неслись наперерез транспортному потоку, чтобы поддержать жалкое хрупкое создание, дерзнувшее ступить на проезжую часть.

Кстати, о проезжей части. Уму непостижимо, каким чудом Мефодий умудрился не кончить свою жизнь под колесами. Он никогда не обращал внимания ни на светофоры, ни на переходы, да и вообще вряд ли отдавал себе отчет в том, куда идет. Вечно погруженный в недоступные простому смертному мысли, он имел обыкновение натыкаться на столбы, деревья, прохожих, детские коляски, скамейки, постовых и бешеных собак. Редкую неделю Мефодий обходился без свежего синяка под глазом или шишки на лбу, и это еще куда ни шло.

Я и впрямь считала Мефодия ошибкой природы, иначе как объяснить, что она наделила могучим математическим гением столь нежизнеспособную особь? А его нежизнеспособность просто била через край. Посуду он ронял, паспорта терял, электроприборы загорались, а то и взрывались у него в руках. Не исключено, что больницы, где Мефодий частенько валялся по поводу очередного воспаления легких или перелома конечностей и ребер, помогали ему выжить — без них он вполне мог умереть от истощения или из-за антисанитарии, ибо пищу Мефодий принимал, только когда перед ним ставили тарелку с едой, а мылся и стирал только под угрозой физической расправы со стороны соседей по общежитию. Человек, привыкший к маломальскому порядку и чистоте, выжить в одной комнате с Мефодием не мог, поэтому в соседи нашему уникуму, как правило, доставались люди самые непритязательные, но и те рано или поздно вставали на дыбы и прибегали к рукоприкладству, чем больно ранили самолюбие гения.

Да, Мефодий был необыкновенно обидчив. Правда, намеков и шуток он не понимал и потому не замечал, но грубую брань или физическое воздействие переносил весьма болезненно. И беспощадно мстил. Обидчик уже никогда не мог рассчитывать, что Мефодий возьмет для него сотню-другую интегралов к зачету, даст списать на контрольной или подскажет на экзамене.

Вообще характер у гения был сложный. Человеку постороннему, возможно, показалось бы, что Мефодий груб и несдержан. Например, на дополнительный вопрос экзаменатора он вполне мог ответить (и отвечал): «Что вы мне голову морочите? Это же элементарно!» Предложение комсорга выйти на субботник вызывало с его стороны такую реакцию: «Еще чего! Нашел дурака!» Если гений звонил по телефону и на том конце провода вежливо отвечали, что интересующего его человека сейчас нет дома, Мефодий взрывался негодованием: «Где он, черт побери, шляется? Срочно разыщите его и передайте, что он мне нужен!» Но этот недостаток лоска в манерах объяснялся вовсе не грубостью, а неопытностью. Дело в том, что светской жизни Мефодий никогда не вел и такие условности, как вежливость, были выше его понимания.

С другой стороны, никто не отказал бы Мефодию в душевной широте. Если вы никогда не пытались силой запихнуть его под душ или заставить вымыть посуду, он с радостью помогал вам разобраться в какой-нибудь мудреной задаче или теореме, а на сопутствующие замечания типа «Это же и дураку ясно!» просто не стоило обращать внимания.

Еще одной отличительной чертой Мефодия было удивительное простодушие. Он безоговорочно верил любой чепухе, которую ему скармливали, — естественно, если дело не касалось математики. Он покорно брел в самую дальнюю на территории университета столовую, если какой-нибудь шутник сообщал ему, что обеды там на пятнадцать копеек дешевле. Он заявлялся на факультет в воскресенье, потому что профессор имярек якобы перенес на этот день свою пятничную лекцию. Он учил к экзамену билеты следующего курса, брился перед занятиями на военной кафедре наголо, сдавал деньги на мелиоративные работы на Марсе и так далее и тому подобное. Такая доверчивость делала Мефодия идеальной мишенью для розыгрышей, но наиболее совестливые шутники на мехмате пользовались ею редко, справедливо полагая, что стыдно потешаться над человеком, обмануть которого проще, чем младенца.

На третьем курсе к Мефодию пришла страсть, разом положившая конец былой любви к чистой математике. Наш гений был пленен компьютером. Конечно, он еще на первых курсах сдавал зачеты по программированию и численным методам, но простенькие учебные программы, которые для этого требовалось написать, не вызывали у гиганта мысли особого интереса. А на третьем курсе ему понадобилась некая сложная и громоздкая программа — целый численный эксперимент, дабы подтвердить правильность каких-то теоретических выкладок. Мефодий затратил на него не меньше месяца. И пропал. Теперь никакая сила не могла оторвать его от монитора. Он забывал о сне, еде, лекциях, семинарах и экзаменах. Из-за него декану пришлось издать приказ, запрещавший студентам проводить в вычислительном центре больше шести часов в сутки, но Мефодий, проявив неожиданную хитрость, научился обходить это нелепое препятствие. В результате он загремел на полгода в Кащенко, но программистом стал несравненным. Половина дипломных программ нашего курса была написана Мефодием. И, как следствие, половина курса ходила у него в должниках.

После окончания университета Мефодия распределили на закрытое предприятие в дальнем Подмосковье. Поселили гения в рабочем общежитии. Не знаю точно, то ли его соседи-рабочие отличались обостренной чувствительностью к вони, то ли им просто недоставало терпимости, но из общежития Мефодий отправился прямиком в городскую больницу — с переломом челюсти. Когда пришло время выписаться, наш герой, не утруждая себя пустяками вроде подачи заявления об уходе, сел на ближайшую электричку до Москвы и навсегда покинул негостеприимный подмосковный городок.

И тут моим бывшим однокурсникам пришлось платить должок.

Мефодий счел, что родной город на Урале недостоин столь ценного специалиста, и твердо решил обосноваться в Москве. К тому времени страна уже вовсю перестраивалась, посему на работу при желании можно было устроиться и без местной прописки, проблему же с жильем Мефодий решил крайне просто — обосновавшись у одного из должников.

А дальше начинается эпическая поэма с элементами трагедии.

Как легко понять из уже сказанного, жизнь в одном помещении с Мефодием — испытание отнюдь не для слабых духом. Первый должник крепился почти полтора месяца, но потом, устав от скандалов, которые устраивали ему родители, попросил однокашника поискать другое жилье. Мефодий смертельно обиделся и переехал к следующей жертве — весьма флегматичному и долготерпеливому молодому человеку, который жил один и смотрел сквозь пальцы на такие мелочи, как разбитый телефонный аппарат, сорванные краны, сожженные чайники, грязные носки и сомнительный запах. Если бы не взорвавшаяся газовая колонка, Мефодий, возможно, поселился бы у него навеки, но пожар в доме возбудил соседей, и они, призвав на помощь милицию, выдворили опасного жильца за пределы микрорайона.

Дальше все развивалось примерно по тому же сценарию. Мефодий кочевал из дома в дом, оставляя за собой разбитые семьи и уничтоженные материальные ценности. Кстати, несмотря на демократические порядки, у него возникли трудности и с работой. Ибо неожиданно выяснилось, что Мефодий не в состоянии покинуть постель раньше четырех часов пополудни. Таким образом, попасть на рабочее место ему удавалось никак не раньше шести, а учитывая вечерние телевизионные программы, которые он никак не мог пропустить, и вообще никогда. К тому же с распространением компьютерных игр и видеомагнитофонов интерес Мефодия к программированию постепенно угас. Теперь он сосредоточил свое внимание на порнофильмах и игрушках-стрелялках, на посторонние же занятия времени у него как-то не находилось. Короче говоря, должникам приходилось не только предоставлять Мефодию кров, что само по себе ужасно, но и обеспечивать его материально. Правда, благодарный гость пытался подсластить им пилюлю, рассказывая о гениальных программах, которые он не сегодня-завтра напишет, и о несметных миллионах, которыми осыплет очередного гостеприимного хозяина, но его посулы мало кого утешали.

Из нашей компании в должниках Мефодия ходил только Прошка — известный любитель прокатиться за чужой счет. Остальные писали свои программы самостоятельно или вовсе обходились без них. Поэтому наше участие в эпопее началось сравнительно недавно — года два назад. В одну прекрасную пятницу Прошка заявился на бридж весь зеленый и, заикаясь, рассказал о постигшем его бедствии. Возможно, мы бы отнеслись к его жалобам без должного сочувствия, но, когда наш вечно голодный друг отказался утолить свое горе при помощи такого старого проверенного средства, как сытная и обильная еда, стало ясно, что дела его плохи.

На свою беду, Прошка чрезвычайно чистоплотен. Он не выносит грязных ванн и унитазов, заплеванных полов и волос в пище, а кроме того, терпеть не может, когда его зубной щеткой чистят ногти или сморкаются в его полотенце. Что поделаешь, у каждого свои слабости. Мы вот, например, питаем ничем не оправданную любовь к Прошке. Посему после долгого чесания в затылке наше собрание решило скинуться и снять Мефодию комнату.

Конечно, затея была дурацкая. Через две недели соседи по коммуналке со скандалом изгнали Мефодия, и он вернулся к Прошке. Единственное наше достижение — прочно засевшая в мозгу Мефодия мысль о том, что мы — свои люди и в крайнем случае он может на нас рассчитывать. А до крайнего случая было рукой подать — список должников неуклонно сокращался.

Прошку в конце концов спасли две старушки-соседки, неизвестно почему не чающие в нем души. Поначалу они терпеливо сносили присутствие Мефодия, поскольку считали его другом своего любимца, но, узнав о страданиях последнего, впали в такую ярость, что Мефодию пришлось добровольно покинуть гостеприимного хозяина. Он удалился к очередному должнику, а мы получили передышку.

Но ненадолго. Через несколько месяцев Мефодий позвонил Марку и, слезно жалуясь на жизнь, попросил убежища. С Марком (а он еще больший чистюля, чем Прошка) случилась истерика. Отказать Мефодию он не смог (не на улице же человеку ночевать!), но, едва тот ступил на порог, удрал, пробормотав что-то насчет срочной командировки. Две недели бедолага мыкался, разъезжая по гостям, и наконец отважился сунуть нос в свое жилище. Там его чуть не хватил удар, и добрый Генрих грудью прикрыл друга. Он увез Мефодия к себе в Опалиху, а мы вчетвером двое суток приводили квартиру Марка в порядок.

У Генриха Мефодий прожил, слава богу, недолго. Пятеро очень резвых детей, небольшой зверинец и отсутствие телевизора быстро подвигли его на новое переселение. На этот раз Марк был начеку, и к телефону не подходил. Связаться с ним могли только мы, вызвонив заранее оговоренный и довольно сложный код.

Через полтора месяца Мефодий объявился снова — на этот раз у Леши. Леша особой любовью к порядку не страдает, к тому же нрав у него очень спокойный, но и ему пришлось ох как несладко. По счастью, через месяц после вселения Мефодия приехали Лешины родители, которые после выхода на пенсию перебрались в деревню. Мама, открыв дверь квартиры, тихо сползла по косяку на пол, после чего отец в считанные секунды выставил гостя вон, даже не дав ему возможности одеться. Леше, естественно, устроили головомойку, но все равно его радости не было границ.

Я действовала решительнее остальных. Совместное проживание с родителями и братом в хрущевской двухкомнатной малометражке настолько покалечило мою детскую психику, что квартирный вопрос стал моим пунктиком. После выезда родных за рубеж постороннему человеку попасть ко мне в дом невероятно сложно, а задержаться дольше чем на пять минут позволяется лишь самым близким друзьям. Поскольку на звонки в дверь я не реагирую, а телефонную трубку снимаю лишь после консультации с определителем номера, Мефодию пришлось подкарауливать меня у подъезда. И как-то вечером встреча состоялась. Я выслушала горькие стенания и спросила, не могу ли чем-нибудь ему помочь.

— Да, — обрадовался Мефодий. — Пусти меня к себе на пару недель. За это время я закончу свою программу…

— Извини, — перебила я. — Я что-то не совсем тебя поняла. Ты хочешь у меня поселиться ?

— Ну… да, — неуверенно ответил Мефодий, сбитый с толку ударением, которое я сделала на последнем слове. — Ненадолго. От силы на пару месяцев.

— А моя репутация?! — возмутилась я.

Мефодий многое мог сказать по поводу моей репутации. Ему было отлично известно: в оные времена со мной в комнате проживало от одной до пяти особей мужеского полу, и слухи, гулявшие на этот счет по мехмату, ничуть меня не удручали. Он даже открыл было рот, дабы напомнить мне об этом обстоятельстве, но наткнулся на мой холодный негодующий взгляд и осекся. И больше попыток не предпринимал.

А вот Марк жил в постоянном напряжении. Время от времени он забывал об условном сигнале, подходил к телефону и нарывался на Мефодия. После этого ему с невероятным трудом удавалось отвертеться от гостя. Марк уже ссылался на капитальный ремонт, приезд многочисленных родственников из провинции, отключенную воду и свирепствующего участкового. Он не знал, надолго ли хватит его фантазии, и с каждым звонком становился все дерганее и раздражительнее. Мы стали всерьез опасаться за его душевное здоровье.

Можете себе представить, какие чувства охватили нас в пятницу, когда радостный Генрих открыл дверь очередному гостю и мы увидели рядом с Лёничем Мефодия, державшего под мышкой бутылку своего любимого портвейна «Кавказ».

И вот Мефодия уже нет, а наши неприятности только усугубились. Генрих, наверное, никогда уже не будет радоваться новой квартире. А если о происшедшем узнает Машенька… Нет, об этом лучше не думать…

Я раздраженно захлопнула рукопись романа, к которому должна была сделать рисунки, и поехала развеять тоску к своей эксцентричной тетушке Лиде.

Подаренная нам судьбой передышка продлилась всего двое суток. Во вторник меня разбудил телефонный звонок. Продрав глаза, я увидела на определителе красные цифры знакомого номера и схватила трубку.

— Во что ты меня втянула, Варвара? — заорал мне в ухо Серж, не поздоровавшись. — При всем моем к тебе уважении я не хочу по твоей милости хлебать тюремную баланду!

От этих слов мне стало весьма неуютно, но подсознательное желание оттянуть неприятный момент истины удержало меня от прямого вопроса. Я прикинулась обиженной:

— Вот оно, мужское непостоянство! Кто не далее как в субботу уверял меня в своей горячей любви? А теперь, стало быть, речь идет всего лишь об уважении?

— Слушай, ты можешь хоть раз в жизни оставить легкомысленный тон? Тебе известно, по какой причине преставился Мефодий?

— Н-нет, — выдавила я и, уже догадываясь, какой будет ответ, проблеяла дрожащим голосом:

— И по какой же?

— Его отравили.

У меня закружилась голова.

— Ты уверен?

— Да, если только оперативник, который только что меня покинул, не имеет привычки глупо шутить. Причем заметь, свою сенсационную новость он выложил мне напоследок, когда я уже наврал ему с три короба. По твоей, между прочим, просьбе. Ты хоть представляешь себе, какой у меня будет видок, когда правда о нашей пьянке с Мефодием всплывет на свет божий?

— Бледный, — признала я, отчаянно пытаясь собраться с мыслями. — Извини, Серж, не мог бы ты рассказать мне все по порядку?

— Сомневаюсь, что тебе от этого станет легче, но изволь. Полчаса назад я вышел из квартиры, намереваясь поехать на работу, и столкнулся нос к носу с молодым человеком в штатском, который назвался капитаном милиции Селезневым и с ходу спросил меня, когда я в последний раз видел Кирилла Владимировича Подкопаева.

Во мне сразу проснулось нехорошее подозрение, но, как говорится, давши слово — держись, поэтому я небрежным тоном сообщил товарищу капитану, что Мефодий покинул мой дом около трех месяцев назад и с тех пор наши дорожки не пересекались. Селезнев проявил просто поразительную осведомленность. Он прямо поинтересовался, сколько времени прожил у меня Мефодий, под каким предлогом я его выставил и не было ли наше расставание омрачено какой-либо размолвкой. Меня настолько ошеломил детективный гений этого Шерлока Холмса, что я честно выложил ему, как обманул Мефодия, сказав, что хочу отремонтировать квартиру и временно перееду к родственникам, и как Мефодий потом узнал правду, позвонил мне и заявил о разрыве всяких отношений между нами. Бравый милиционер сочувственно покачал головой и спросил, не знаю ли я, где Мефодий нашел пристанище после нашего расставания.

Тут я немного воспрянул духом. Ты же знаешь, от меня Мефодий переехал к Стасу Малахову, а Стас с вашей милой компанией не якшается и, следовательно, о сабантуе у Генриха ничего не знает. Мало того, три недели назад он разругался с Мефодием насмерть и понятия не имеет, куда тот переехал. Словом, назвал я капитану Стаса и расслабился. «Теперь, — думаю, — этот субъект поедет разбираться к Малахову, а потом до второго пришествия будет искать последний адрес Мефодия».

Но пока я тихо радовался про себя скорому избавлению, капитан, как выяснилось, готовил бомбу. «И последний вопрос, Сергей Игоревич, — говорит он мне вежливо так, почти ласково. — Где вы провели вечер пятницы и ночь с пятницы на субботу?» Я, наверное, целую минуту разевал рот, прежде чем сумел выдавить из себя: «У друзей, в гостях». И не успел перевести дух, как меня нокаутировали следующим вопросом: «Не у Генриха ли Луца, случайно?» На этот раз я молчал просто неприлично долго, но в конце концов вынужден был дать положительный ответ. «А не могли бы вы перечислить присутствовавших там гостей?» — продолжает свою пытку этот инквизитор.

Тут я понял, что влип. А уж о том, как влипли вы, я лучше помолчу. Что мне было делать, скажи на милость? Врать? Но если этому типу так много известно, кто поручится, что у него нет требуемого списка? Сказать правду? Но я всего несколько минут назад утверждал, что уже три месяца не видел Мефодия в глаза. Стою я дурак дураком и чувствую, как лоб покрывается потом. Вот-вот глаза заливать начнет. А ищейка Селезнев словно и не замечает ничего. Держит свой блокнотик и выжидательно смотрит на меня добрым, ласковым взглядом. В общем, считай меня последним Иудой, но я раскололся. Назвал ему всех, кроме Мефодия.

И вот тут-то он меня и добил. “А вас не удивляет, — говорит, — почему я задаю вам все эти вопросы?” «Почему?» — повторяю я тупо и губы облизываю. «Дело в том, что в субботу, четырнадцатого ноября, на территории одной из московских больниц было обнаружено тело Кирилла Владимировича Подкопаева. Вскрытие выявило, что скончался он в ночь с пятницы на субботу в результате отравления неким лекарственным препаратом. И количество этого самого препарата во внутренних органах покойного полностью исключает версию несчастного случая. А это значит, что мы имеем дело либо с самоубийством, либо с убийством. Причем если учесть обстоятельства, при коих было обнаружено тело, наиболее вероятно последнее. В свете всего сказанного не желаете ли вы, Сергей Игоревич, сообщить мне какую-либо дополнительную информацию?» Я только и сумел, что покачать головой. Потом, уже после его ухода, минут десять просидел в полной прострации. А как пришел в себя, сразу кинулся тебе звонить. Ты понимаешь, что мы натворили?

— Я понимаю, что произошла катастрофа, но оценить ее масштабы пока не в состоянии, — призналась я честно. — Но как, каким образом этому Селезневу удалось так быстро на тебя выйти, да еще столько всего разнюхать?

— Понятия не имею.

— Подумай, Мефодия они нашли в субботу, около часу дня. С тех пор прошло меньше двух суток. Даже если доктора немедленно бросились делать вскрытие, что маловероятно, результаты анализов они получили никак не раньше воскресенья. Только потом прокуратура могла возбудить уголовное дело и привлечь к расследованию милицию. По идее, они должны были сделать запрос по месту прописки Мефодия, а там им могли сообщить только одно: Подкопаев исчез из Шатуры много лет назад, и где он пребывал все эти годы, неизвестно. Объясни мне, пожалуйста, как в таких обстоятельствах Селезневу удалось собрать столько сведений о Мефодии, о его скитаниях по квартирам сокурсников, о нашей собирушке у Генриха?

— Не знаю, Варвара. Это ты у нас мастерица разгадывать загадки, вот и поработай мозгами. А заодно скажи, что мне теперь делать? Бежать на Петровку и каяться во лжи или закостенеть в грехе и все отрицать?

— Закостенеть, — посоветовала я уверенно.

— Не знаю, разумно ли это, — с сомнением сказал Серж. — Ведь Селезнев сейчас уже наверняка на пути к кому-нибудь из участников вечеринки. Поначалу-то все они, конечно, заявят, что Мефодия в пятницу не видели. Ну а потом? Когда узнают об отравлении? Я, например, не поручусь, что никто не дрогнет. И что мы после этого будем иметь? А Лёнич? Ты о нем подумала? Если Мефодия не было с нами в пятницу, получается, что Лёнич видел его последним, — ведь Мефодий с середины октября жил у него. Представляешь, в каком он окажется положении?

— В незавидном, — согласилась я. — Да, тут есть над чем подумать. Но мне все-таки кажется, что идти в милицию с признанием пока не стоит. Покаяться ты всегда успеешь. Если припрут к стенке, вали все на меня. Мол, о Мефодии ты умолчал только по моей просьбе. А сейчас попробуй дозвониться до Лёнича, Мищенко и Безуглова. Предупреди их о грядущем визите капитана Селезнева и попроси пока не упоминать о том, что Мефодий в пятницу был у Генриха. По-моему, сначала нам нужно собраться и все обсудить. Если это не самоубийство, то убийца, скорее всего, один из нас, понимаешь? И по-моему, для всех будет лучше, если он сознается.

— Так-то оно так, но если он не захочет?

— Тогда попробуем вычислить его сами, не привлекая милицию. Если получится, он поймет, что шансов выйти сухим из воды у него нет, и пойдет с повинной. А не получится, что ж, тогда и отправимся на Петровку.

— Звучит разумно, — одобрил Серж после минутного раздумья. — Ты посиди пока у телефона, я перезвоню, как только поговорю с этой троицей.

— Нет, Серж, этого я обещать не могу. Как ты понимаешь, у меня возникла уйма срочных дел. Давай созвонимся вечером.

— Добро. Целую тебя, моя радость, и от любви своей не отрекаюсь, не думай.

Глава 5

Дел у меня и вправду было невпроворот. Связаться с друзьями, сообщить им скверные новости, призвать к спокойствию, убедить молчать, а главное — убрать из поля зрения милиции Лешу, который ну совершенно не умеет врать. И если на исполнение первой части миссии у меня ушла масса времени и нервных клеток, то, приступив к выполнению второй, я едва не сошла с ума.

Поговорив с Марком и поручив ему известить, утешить и проинструктировать Генриха, я битый час препиралась с Прошкой — выслушала все его дурацкие попреки, стоны, жалобы и не меньше десяти раз разъяснила, какой линии поведения ему следует придерживаться в разговоре с представителем закона. Когда Прошка наконец повесил трубку, я была настолько измучена, что капитан Селезнев мог бы взять меня голыми руками. Но, как выяснилось, главное испытание ждало меня впереди.

Я набрала Лешин рабочий телефон, дождалась, пока его позовут, и быстро сказала в трубку:

— Леша, у нас возникли неожиданные осложнения. Тебе необходимо на несколько дней уехать из Москвы. Давай через час встретимся на Кунцевской, я отвезу тебя к себе на дачу и по дороге все объясню.

— На несколько дней? — переспросил Леша. — А что я скажу начальству?

— Ну, скажи, например, что приболел.

— Но я же здоров!

— Черт! Ты уверен?

— Уверен.

— Неужели ты не чувствуешь хотя бы легкого недомогания? Подумай как следует. Может, у тебя ноет зуб или покалывает в боку?

— Нет, — выдал Леша после долгого молчания. — Ничего нигде не ноет и не покалывает.

— Тогда скажи, что родителям может понадобиться твоя помощь в уборке урожая.

— Какой урожай? Ноябрь на дворе.

— Ну, в подготовке к следующему сезону.

— Они уже подготовились.

— Ну, Лешенька! — взмолилась я. — Придумай что-нибудь. Одно-единственное маленькое дело, которое требует твоего недолгого отсутствия.

— Не могу, — отрезал он.

Надо сказать, что с Лешей меня связывают самые сердечные отношения. Мы с ним никогда не ругаемся и уважаем даже самые нелепые причуды друг друга. Из всей нашей компании я единственная ни разу не позволила себе съязвить по поводу его педантичности, непостижимого пристрастия к изучению всевозможных справочников, путеводителей и расписаний, а также поразительной нечуткости. Даже его неумение врать всегда воспринимала как данность, пусть неприятную, но вполне терпимую. Однако в эту минуту я была весьма близка к тому, чтобы заорать на него.

— Леша, я когда-нибудь донимала тебя по пустякам?

— Нет, — признал он по размышлении.

— Дело очень серьезное. Напряги всю свою волю и постарайся убедить начальство в необходимости своего отъезда.

— Не могу, — повторил он, как попугай.

Я испустила протяжный стон и вцепилась себе в волосы. Если мне не удастся вытащить этого правдолюбца из Москвы, капитан Селезнев в два счета расстроит мой замысел и устроит нам настоящий ад. Не говоря уж о том, что Машенька… нет, об этом лучше не думать. Я чуть было не пустила слезу, но тут меня осенило.

— Леша, а что будет, если ты смоешься без предупреждения? Тебя уволят?

— Не знаю… Нет, вряд ли. У нас сейчас полотдела приходит на работу раз в неделю.

Леша работает в научно-исследовательском институте, где зарплата лишь ненамного превосходит стоимость проездного билета.

— Так какого же черта ты… — Я едва не выматерилась. — Что же ты раньше не сказал? Все, через час встречаемся на Кунцевской. Садись в первый вагон от центра и выходи налево. Я подъеду на «Запорожце», — и швырнула трубку, не дожидаясь ответа.

Какими бы недостатками ни обладал Леша, его достоинства искупают все. Их перечень слишком долог, чтобы приводить его полностью, посему ограничусь упоминанием лишь двух: Леша отличается редкостной исполнительностью и пунктуальностью. Когда я подъехала к месту встречи, он уже переминался с ноги на ногу под расписанием какого-то автобуса (совершенно ему ненужного). Услышав мой сигнал, Леша неохотно прервал любимое занятие и влез в «Запорожец».

— Ну, что стряслось?

Я подробно пересказала ему разговор с Сержем. Леша внимательно выслушал меня и, когда я закончила рассказ, долго молчал.

— Вообще-то этого следовало ожидать, — изрек он в конце концов. — С нашим-то везением…

— Мефодию не повезло еще больше. Как ты думаешь, мог он покончить с собой?

— Навряд ли.

— Почему? Смотри, последние десять лет он только и делал, что мыкался по чужим углам. Работы нет, денег нет, семьи нет. Куда ни кинь — всюду клин. Может, ему все надоело…

— И он отправился на вечеринку, чтобы напиться там яду?

— А почему нет? Мефодий, как известно, был довольно злопамятен. Из всех присутствующих, пожалуй, лишь Генрих да Лёнич ухитрились ничем его не обидеть. Может статься, он хотел таким образом вызвать у нас угрызения совести.

— И испортить жизнь Генриху, который ни в чем перед ним не провинился?

— Ну, снявши голову, по волосам не плачут.

— Нет. — Леша покачал головой. — Не верится мне в самоубийство Мефодия. Ты вспомни, как он вел себя в пятницу.

— А как он себя вел? Сидел в углу, надувшись как мышь на крупу, смотрел на нас волком и помалкивал.

— Это сначала. А потом, когда напился, стал кричать, что все мы — нули без палочек и когда-нибудь еще будем ему завидовать.

— Ну, это чистой воды пьяный кураж. Мефодий давно грозился родить свои гениальные программы, огрести миллионы и заткнуть за пояс Билла Гейтса. Возможно, до него наконец-то дошло, что, упулившись в телевизор и играя в игрушки, мировой славы не стяжать. Тут-то он и понял, что ничего, кроме воздушных замков, создать не в состоянии.

Леша вытянул губы в трубочку, повращал глазами и снова покачал головой.

— Мефодий никогда не мог оценить себя трезво. У тебя не появлялось ощущения, что он остановился в развитии на уровне пяти лет?

— Появлялось, и не раз. Страшный эгоцентрик, по-детски доверчив, обидчив и несамостоятелен — чем не портрет пятилетнего чада? Ну и что с того?

— Обидчивость и доверчивость — это не главное. Мефодий, как ребенок, жил в наполовину придуманном мире и там же укрывался от всех неприятностей. Такие типы к суициду не склонны.

Лешины утверждения всегда верны — это аксиома, проверенная практикой. Его домыслы, предположения, догадки и умозаключения могут быть ошибочными или даже смехотворными, но утверждения — никогда. Я немедленно отмела в сторону предположение о самоубийстве и переключилась на вторую, еще более неприятную версию. Леша, видя мою задумчивость, с разговорами ко мне не приставал, благодаря чему я получила возможность предаваться размышлениям всю дорогу до дачи, не считая тех нескольких минут, когда мы остановились, чтобы заправить машину, купить продуктов и автомобильную эмаль.

Суть моих умственных упражнений была проста — перебрать в памяти гостей Генриха и найти самую подходящую кандидатуру на роль убийцы. Начала я с того, что отбросила себя, потом по некотором размышлении — Лешу, Генриха, Марка и Прошку. Соображения, которыми я при этом руководствовалась, лежат на поверхности: во-первых, мои друзья не могут быть убийцами, во-вторых, ни один из них никогда не стал бы убивать в квартире Генриха. Возможно, на чей-то взгляд, эти доводы звучат недостаточно убедительно, но меня они удовлетворили полностью. Исключив нашу славную пятерку, я ловко сузила круг подозреваемых до четырех человек.

Леня Великович, Серега Архангельский, Игорь Мищенко и Глеб Безуглов — кто же из них? Я вызвала в памяти их лица, припомнила походку, характерные жесты, словечки, манеру разговаривать.

Всех четверых когда-то на протяжении пяти лет я видела почти ежедневно — мы весело болтали и обсуждали серьезные проблемы, сплетничали и ругались, одалживали друг другу деньги и конспекты, состязались в остроумии, устраивали розыгрыши, сводили счеты, смеялись, дулись, уважали, презирали, бросались друг к другу в объятия или отворачивались при встрече — словом, жили обычной студенческой жизнью, полной и разнообразной. Наверное, мало на свете найдется людей, которые по прошествии многих лет не вспоминали бы студенческую пору и своих товарищей с нежностью. Даже если отношения с некоторыми однокашниками складывались не совсем гладко, со временем обиды и размолвки забываются и бывший недруг становится славным малым. Легко ли при таких обстоятельствах заниматься поисками убийцы?

Я тяжело вздохнула и опять начала перебирать в уме четверку кандидатов.

Леня Великович — Лёнич. Тихий, интеллигентный парень с большими добрыми черными глазами. В жизни не сказал никому грубого слова. Хороший математик, замечательный шахматист, нежный супруг и отец. Последние три недели Мефодий жил у него. В маленькой однокомнатной квартирке гостиничного типа — фактически в одной комнате с Лёничем, его женой и двумя детьми. Кстати, Мефодию Лёнич ничем обязан не был и пригласил его к себе пожить из чистого сострадания.

Нисколько не сомневаюсь, что он неоднократно проклинал себя за это приглашение. Достаточно вспомнить, как в ту пятницу он отвел Генриха и нас с Марком в сторонку и тихо попросил: «Ребята, вы не оставите у себя Мефодия до завтра? А то я уж и не помню, когда мы с женой в последний раз по-человечески разговаривали». При этом Лёнич усмехнулся, но усмешка вышла невеселой. Генрих, проникнувшись горячим сочувствием к бедняге, заверил, что готов приютить Мефодия навсегда, но опущенные плечи Лёнича не расправились: видно, он оставил уже всякую надежду на избавление.

Могло ли его отчаяние достичь таких глубин, что тихий безобидный Лёнич решился на убийство? Я долго взвешивала все «за» и «против» и в конце концов ответила себе «нет». Нормальный человек — а в нормальности Лёнича у меня нет никаких сомнений — в такой ситуации собирает волю в кулак и указывает нежеланному гостю на дверь. Это куда менее хлопотно и опасно, чем проказы с ядом.

Серега Архангельский, галантный и обаятельный Серж. Душа любой компании, любимец женщин, талантливый организатор, удачливый бизнесмен, мастер улаживать любые конфликты. Серж обладает настоящим талантом располагать к себе людей. Любая женщина — молодая или старая, уродливая или прекрасная, — попав в его поле зрения, непременно ощутит на себе восхищенный взгляд и окунется в пьянящую атмосферу легкого, ни к чему не обязывающего флирта. Любой мужчина — пусть даже последний зануда и неудачник, — заговорив с Сержем, почувствует себя значительной личностью, выдающимся мыслителем и блестящим собеседником. Как Серж добивается этого — уму непостижимо, но, что самое удивительное, он почти не лицемерит. Во всяком случае, я еще ни разу не уловила в его поведении фальши.

До недавнего времени к числу почитателей Архангельского принадлежал и Мефодий. Хотя в данном случае слово «почитатель» не подходит. Из-за непомерного самомнения Мефодий ни единого человека не ставил выше себя и лишь немногих почитал за равных. Так что при всей своей симпатии к Сержу Мефодий относился к нему не почтительно, а скорее покровительственно, хотя ни малейших оснований на то не имел. Более того, по справедливости, он должен был бы считать Сержа благодетелем, ибо тот в свое время дал бездомному гению не только кров, но и возможность зарабатывать хорошие деньги.

Несколько лет назад Серж собрал наших безработных сокурсников под одной крышей и основал программистскую фирму. Под его чутким руководством фирма постепенно разрасталась и в конце концов заняла на отечественном рынке одно из ведущих мест. В основном они занимались русификацией западных пакетов, но многое создавали и сами — в частности, антивирусы, компьютерные игры, словари и тому подобное. Серж, до последнего веривший в программистскую звезду Мефодия, предложил финансировать работу над гениальным продуктом, который наш гигант мысли так разрекламировал. Мефодий милостиво согласился принять помощь и полгода получал по пятьсот долларов в месяц лишь за то, что валялся на диване и смотрел порнофильмы. Когда по истечении названного срока Серж выразил желание взглянуть на результаты — пусть даже промежуточные — его нелегкого труда, Мефодий объявил, что опасается кражи своей интеллектуальной собственности и посему покажет продукт лишь в конечном виде, да и то только после вручения кругленькой суммы. Тактичный босс, не желая портить отношения с ценным работником, пригласил адвоката, и тот попытался объяснить господину Подкопаеву, что, согласившись на финансирование своей работы, он фактически сделал господина Архангельского совладельцем означенной интеллектуальной собственности, но Мефодий в ответ только неприятно рассмеялся.

Серж и тут не пошел на конфликт, а вместо этого поселил Мефодия у себя, решив, что под ненавязчивым начальственным присмотром гениальный продукт родится быстрее. Но не тут-то было. Гений продолжал вести привычный образ жизни, а на мягкие уговоры хозяина дома заняться делом не обращал внимания или огрызался. Тогда Серж, которому при всей его щедрости вовсе не хотелось оплачивать порнокассеты и компьютерные игрушки бездельника, попытался привлечь Мефодия к работе над мелкими и незначительными, но приносящими доход программами. И получил отказ — в резкой, даже оскорбительной форме.

Последней каплей в чаше терпения Архангельского стал эпизод с американцами. Они привезли на продажу новый программный пакет, и Серж — не иначе как в минуту затмения — пригласил Мефодия на переговоры в качестве консультанта. Может быть, все и обошлось бы, не будь переводчиком у американцев русский эмигрант, прекрасно понимающий значение таких слов, как «мура», «дребедень», «в помойку» и «надутые дебилы». Оскорбленные в лучших чувствах заморские купцы предложили свой товар другому покупателю, в результате чего Серж понес ощутимые убытки.

Тогда-то он и избавился от Мефодия, сославшись на желание сделать ремонт в квартире. И приостановил выплаты пособия до лучших времен. Мефодий, естественно, был недоволен, но Сержу все-таки удалось расстаться с ним мирно.

Произошло это три месяца назад, а спустя два месяца некий доброжелатель открыл Мефодию глаза, сообщив, что Серж по-прежнему живет в своей квартире и никаким ремонтом заниматься не собирается.

Оскорбленный гений позвонил недавнему благодетелю и заявил ему следующее. Во-первых, гениальных Мефодиевых программ мерзкому лицемеру не видать как своих ушей; во-вторых, Мефодий не пожалеет усилий, чтобы донести правду о подлой сущности Сержа до всех заинтересованных лиц; и в-третьих, все отношения между ними кончены отныне и навсегда.

Такая вот история. Обмозговав ее со всех сторон, я пришла к выводу, что мотива убийства она не дает. Конечно, Серж был зол на Мефодия — да и кто бы не разозлился на его месте? Но с другой стороны, от этой смерти он ничего не выигрывал, а для мести причина была все же жидковата.

Теперь Глеб Безуглов. На мой взгляд, личность довольно противная. Нагловатый, резковатый, циничный субчик с недобрым чувством юмора. Дружеское прозвище Глыба объясняется, согласно самой безобидной версии, грубыми, точно высеченными топором, чертами лица. Главная особенность характера — стремление обратить на себя внимание. Неглуп, но не более того. На мехмате, где блестящие умы — явление распространенное, таким интеллектом не выделишься. Поэтому Глыба избрал иной путь самоутверждения. Он решил войти в анналы истории факультета как самый непревзойденный шутник всех времен и народов. Пока другие, менее амбициозные мехматовцы корпели над книгами, Глыба старательно обдумывал будущие импровизации, афоризмы, розыгрыши и эпиграммы. Точно дозируемые выбросы остроумия должны были завоевать ему славу разящего насмерть слововержца. Вероятно, учись он в военном училище, так оно бы и произошло, но для мехмата его шутки оказались чуть грубоватыми, эпиграммы — чересчур прямолинейными, а розыгрыши — излишне злобными.

С этим Глыба еще мог бы смириться; в конце концов, главное — выделиться, остальное неважно, но соперники лишили его даже этой невинной радости. Не утруждая себя подготовкой, они острили походя, бездумно, бросали небрежно то здесь, то там меткое словцо или удачный каламбур, экспромтом произносили на вечеринках блистательные тосты, устраивали незамысловатые, но веселые розыгрыши и затирали, вытесняли, выпихивали Глыбу с облюбованного им пьедестала.

Этих выскочек Глыба ненавидел лютой ненавистью и при всяком удобном случае старался подложить им свинью, называя сие деяние розыгрышем. Для своих целей он нередко использовал Мефодия, который простодушно передавал жертвам любые слова и посылки, вложенные ему в уста или в руки Глыбой. Жертвы розыгрышей набрасывались на Мефодия, Мефодий смертельно на них обижался, а Глыба довольно посмеивался себе в кулак. И если преследуемые юмористы со временем разобрались в ситуации, то Мефодий так до конца и не раскусил Глыбу, более того — даже считал его другом.

Но судьба восстановила справедливость. Ох как аукнулось Глыбе злоупотребление Мефодиевой доверчивостью! Не прошло и двух лет после окончания университета, как Мефодий вселился к «другу», а спустя месяц жена Безуглова хлопнула дверью и ушла навсегда, оставив в утешение незадачливому супругу трехлетнего хулигана. Сплетники утверждали, будто бы Глыба немедленно выгнал жильца и на коленях умолял беглянку вернуться, но она ответила ему категорическим отказом.

Личная неприязнь нашептывала мне, что у Глыбы имелись веские основания для убийства, но врожденное чувство справедливости не позволило принять эту версию. Слишком уж много лет прошло с тех пор. За это время любое мстительное чувство должно было бы притупиться. Тем более что Глыба недавно женился вторично.

И наконец, Игорек Мищенко, прозванный когда-то Гусаром, а потом разжалованный до Гуся. Нескладный, некрасивый, непутевый, но в общем-то неплохой малый, у которого была одна большая беда — сексуальная озабоченность прыщавого подростка. Он и выглядел прыщавым подростком, да и вел себя соответственно — громко хохотал, матерился, в красках расписывал попойки, в которых принимал участие, и вовсю хвастал своими вымышленными победами. Его безобидное хвастовство никого не обманывало и потому неприязни не вызывало. Над Гусаром беззлобно подшучивали, награждали его ироничными эпитетами, которыми он гордился, точно боевыми шрамами, а в общем, любили — за незлобивый нрав, всегдашнюю готовность посмеяться над собой и щенячью преданность друзьям. Правда, любила его в основном мужская половина курса, а Гусар жаждал любви именно женской, причем жаждал отчаянно, до дрожи в коленках и скрежета зубовного. Если какая-нибудь дама имела неосторожность подойти к Игорьку ближе, чем на полтора метра, он обязательно исхитрялся добиться физического контакта — якобы нечаянно и чертовски неуклюже. Он вдруг спотыкался на ровном месте, или резко наклонялся за нарочно выроненной вещью, или внезапно поворачивался и бежал в обратном направлении. Эти маневры были довольно травмоопасны, а поскольку в глазах Гусара в такие минуты загорался огонь безумия, факультетские девочки шарахались от него, как деревенские кобылы от локомотива. Добавьте к этому неприятную привычку Игорька стоять, задрав голову, под лестницами, абсолютное неумение вести куртуазную беседу, обильное потовыделение и стремление во время танца вдавить в себя партнершу, и вы легко сообразите, сколь скверно обстояли дела Гусара на амурном фронте. Его страдания по этому поводу не поддаются описанию, но подлая судьба ими не ограничилась. В один злосчастный день Гусар лишился доброго расположения почти всех сокурсников. И по иронии судьбы произошло это в миг его высочайшего торжества.

Игорьку удалось наконец одержать не вымышленную, а самую настоящую победу. Не знаю, что толкнуло ту девицу в его объятия: скука, несчастная любовь или те же комплексы, что мучили самого Гусара. Так или иначе, она в них очутилась. А на следующий день…

На следующий день весь мехмат знал мельчайшие интимные подробности этой встречи, вплоть до цвета белья, которое было на девице. Несчастная дурочка сгорела от стыда, а Гусара навеки заклеймили Гусем и всеобщим презрением.

Историю эту я изложила неспроста — она имеет самое непосредственное отношение к трагедии, которая спустя годы произошла с Игорьком по вине Мефодия. Как вы понимаете, после того случая девицы бегали от Гуся, как от огня, из-за чего бедолага совсем потерял уверенность в себе. Теперь при виде особы противоположного пола на него просто находил столбняк. И вот не так давно Игорек встретил женщину, которая согласилась стать его женой. Она была на несколько лет его старше, успела уже побывать замужем и родить ребенка, и жизненный опыт позволил ей закрыть глаза на некоторые странности будущего супруга. Игорек буквально рыдал от счастья.

Тут-то к нему и пожаловал Мефодий. Дальше можно не продолжать. Невеста решила, что никакой жизненный опыт не поможет ей ужиться с человеком, имеющим таких друзей. Игорек едва не наложил на себя руки.

И хотя невеста отказалась от него больше года назад, я решила, что в данном случае срок давности еще не вышел. Может быть, Мищенко и через двадцать лет не оправится от потрясения. Стало быть, причина для убийства Мефодия у него была. Другое дело, что я ни на грош не верила в его виновность. Если уж он не задушил Мефодия тогда, то теперь и подавно не стал бы связываться. Да и вообще представить Игорька отравителем невозможно — не тот тип характера.

Я вздохнула.

— Ну что, надумала что-нибудь? — поинтересовался Леша. — А то мы уже подъезжаем.

— У меня получается, что никто из Генриховых гостей Мефодия не убивал. Может быть, его накормили этим самым лекарственным препаратом в другом месте?

— Не исключено, — согласился Леша. — Знать бы, что за препарат…

— Именно это я и намерена выяснить в самое ближайшее время. Вот довезу тебя и отправлюсь домой ждать капитана Селезнева. Еще посмотрим, кто кому учинит допрос!

— А мне тут что делать?

— Перекрась «Запорожец» и разбери его на части.

— Зачем? А, понятно! Ты боишься, что больничный сторож его опознает?

— Вот-вот. До завтра тебе работы хватит, а завтра я привезу сюда остальных участников вечеринки, и устроим собственное дознание.

Глава 6

Благое мое намерение поскорее попасть домой полетело ко всем чертям, столкнувшись с суровой действительностью. Моей вины в том почти не было. Ну разве что стоило проявить твердость и не поддаваться на Лешины уговоры попить вместе чайку, но ведь я, в конце концов, не железная. Да и времени на чаепитие ушло совсем немного — какой-нибудь жалкий час, от силы полтора. Но, прибежав на станцию, я, к своему ужасу, выяснила, что угодила точнехонько в начало перерыва: ближайшая электричка на Москву отправлялась через два часа. Пришлось плестись к шоссе и ловить попутную машину. А поскольку сезон сельхозработ на дачных участках давно уже миновал, с попутками дела тоже обстояли неважно. Я чуть все зубы себе не отбила на промозглом ветру, прежде чем остановила шальной грузовик, привозивший кому-то из дачников кирпич.

«Добрый Боженька, пусть капитан Селезнев придет не раньше чем через сорок минут, чтобы я успела отмокнуть в горячей ванне и принять хоть какое-то подобие человеческого облика». Высказав про себя эту просьбу, я вошла в свой подъезд и начала восхождение на четвертый этаж. И, пройдя полпути, замерла, ибо до меня донесся ненавистный медовый голосок соседки Софочки.

По моему глубокому убеждению, единственная цель Софочкиной жизни заключается в том, чтобы отравлять жизнь мне. Эта относительно молодая девица обладает замашками старой сплетницы из числа тех, что сидят целыми днями на лавке у подъезда, перемывая косточки всем входящим и выходящим. Софочка на лавке не сидела, она подкарауливала меня у двери квартиры. Не знаю, каким образом ей всегда удается так точно определить момент моего появления (ведь не стоит же она целыми днями у дверного глазка!), но, когда бы я ни показалась на лестничной площадке, она — тут как тут. Чтобы не выслушивать ее медоточивые речи и подробные жизнеописания остальных жителей подъезда, мне всякий раз приходится нестись мимо нее галопом, изображая страшную спешку.

Но сейчас я решила подождать, пока она уйдет к себе и закроет дверь. Может быть, мне в кои-то веки удастся пробраться в квартиру, избавив себя от лицезрения ее хищной мордочки.

Софочка, по-видимому, отловила кого-то из соседей и теперь сладострастно предавалась излюбленному занятию: проветривала скелеты из чужих шкафов. Поначалу я не очень вслушивалась в ее возбужденную болтовню, но минуты через две навострила уши.

— …Так что даже не знаю, как вам быть. Если только попробуете отыскать тех молодых людей, у которых есть ключи от ее квартиры. Вы с ними не знакомы? Представьте себе, человек десять, и все мужчины! Приходят как к себе домой — иногда по одному, иногда по двое, по трое, а то и все разом… Часто, очень часто, чуть ли не каждый день. Понятия не имею, чем они там занимаются и кем ей приходятся. Да, а еще эта пожилая дамочка в немыслимых нарядах! Вы бы только ее видели! Панк, да и только! — Тут Софочка спохватилась. — Ох, простите, может, я обидела вашу знакомую? Вы вообще к Варваре по какому делу: по личному или как?

В последнем вопросе прозвучало неприкрыто жадное любопытство, но оно так и осталось неутоленным. До меня уже дошло, кому перемывают косточки; более того, у меня появилось страшное подозрение насчет личности Софочкиного собеседника. Перепрыгивая через ступеньки, я понеслась наверх и появилась на своей лестничной площадке как раз в тот миг, когда Софочка ставила вопросительный знак в конце последней фразы. Увидев меня, она кисло улыбнулась и объявила без всякой радости:

— А вот и она.

Ее собеседник повернул голову, и мне сделалось нехорошо.

У него было лицо человека, которому я без колебаний доверила бы президентский чемоданчик с красной кнопкой, свою жизнь и даже ключи от своей квартиры. Я стояла столбом, таращилась на него и пыталась понять, почему его облик вызывает у меня столь безоглядное доверие. Не правильные и в общем-то некрасивые черты. Удлиненные светло-карие с зеленью глаза в тяжелых складках век с лучистыми морщинками в уголках. Хорошие, надо признать, глаза. Добрые и смешливые. От переносицы ласточкиными крыльями разлетаются брови, но одно «крыло» приподнято чуть выше другого и изогнуто чуть сильнее, отчего у физиономии слегка удивленное и забавное выражение. Уголки большого рта загнуты в разные стороны: правый — вверх, левый — вниз; возле правого, веселого, уголка — маленькая ямочка, скорее, даже складочка, делающая улыбку неотразимой. Посреди всего этого великолепия аккуратной картофелиной красуется нос с редкими темными веснушками.

Да, Аполлоном он не был. Но в разведку я бы с ним пошла. И к Северному полюсу. И на вершину Эвереста. Черт его знает почему.

— Здравствуйте, Варвара Андреевна. Меня зовут Федор Михайлович. Только не Достоевский, а Селезнев. Вы представить себе не можете, насколько я рад с вами познакомиться.

Если бы восторженной школьнице, обклеившей все стены фотографиями любимого актера, довелось встретиться наяву со своим кумиром, она ни за что не сумела бы вложить в эту простую фразу столько искреннего чувства. Даже Серж Архангельский — мастер на подобные штучки — и тот наверняка позеленел бы от зависти. Поскольку мне было точно известно, что никаких оснований радоваться нашему знакомству у Селезнева нет, я сделала единственно возможный вывод, вернее, даже два: во-первых, капитан, просто-таки созданный для театральных подмостков, бездарно губит на Петровке свое могучее дарование; во-вторых, он — чертовски опасный противник.

— Я уже наслышан о ваших строгих порядках, — Селезнев покосился на Софочку и незаметно мне подмигнул, — и знаю, что чести попасть к вам в дом удостаиваются лишь избранные, но, может быть, вы согласитесь дать мне аудиенцию на нейтральной территории? Или мне следует сначала заручиться рекомендациями людей, которым вы доверяете?

У меня даже челюсть свело, так я стиснула зубы, чтобы не ответить на его улыбку. «Держись, Варвара! — мысленно приказала я себе. — А не то от этакой теплоты у тебя сейчас мозги начнут плавиться и потекут носом. Ишь, как опутывает, змей! А о своем милицейском чине небось не упомянул. Или это он за Софочку беспокоится? Вон ее и без того всю трясет от любопытства».

Мысль о Софочке заставила меня поторопиться с принятием решения.

— Ладно, господин Недостоевский, так и быть, приму вас без рекомендаций. Но учтите: я — мастер международного класса по неспортивной борьбе. В случае чего — не обессудьте.

— Я буду очень осторожен, — пообещал Селезнев с серьезным видом, но зеленые глаза смеялись. Бог мой, до чего заразителен был этот смех!

Я почувствовала, как меня захлестывает паника. Почему Серж не предупредил меня о страшном обаянии этого человека? Он должен был понимать: запудрить мозги оперативнику с Петровки — задача непростая. Она требует умения быстро соображать и убедительно врать, то есть максимальной собранности. А о какой собранности может идти речь, если один вид противника вызывает эйфорию, точно галлон закиси азота?

Стараясь унять дрожь в руках, я сунула в замочную скважину ключ, повернула его, толкнула дверь и угрюмо пригласила:

— Входите.

Даже вид посеревшей от разочарования Софочки не доставил мне радости — настолько сильно мучили меня дурные предчувствия.

— Мне кажется, вы продрогли, Варвара Андреевна, — заботливо сказал Селезнев, когда я, щелкая зубами, стаскивала с себя куртку. — Может быть, вам стоит принять горячий душ? Я могу и подождать.

Мне ужасно хотелось последовать совету, но он исходил от противника, а народная мудрость учит остерегаться данайцев, дары приносящих. Я гордо покачала головой:

— Обойдусь. Проходите на кухню. В гостиной у меня общая стена с соседкой, а Софочка наверняка уже поджидает нас по ту сторону со стетоскопом. И потом, мне нужно срочно выпить чаю.

Селезнев кивнул и послушно двинулся в указанном направлении. Я забежала в спальню, натянула на себя второй свитер и присоединилась к гостю. Он молча наблюдал, как я наливаю в чайник воду, зажигаю газ, достаю и расставляю посуду, шарю в холодильнике.

Когда все было готово, я разлила по кружкам кипяток, плеснула заварки и забралась с ногами в любимое кресло.

— Итак?

Селезнев покашлял, отхлебнул чаю и поднял на меня глаза.

— Варвара Андреевна, у меня к вам просьба. Вы догадываетесь, кто я и почему вас беспокою? — Я кивнула. — Так вот, мне хотелось бы сначала поговорить с вами неофициально. Не могли бы вы дать мне слово, что этот разговор останется между нами?

От неожиданности я пролила на себя горячий чай и с чувством выругалась. Как прикажете это понимать? Неужели этот олух надеется заманить меня в такую примитивную ловушку? На доверительный чиновничий тон я не клюю еще со славных советских времен. Спасибо, накушались. Придумайте что-нибудь пооригинальнее, гражданин начальник.

Видимо, ко всем прочим своим талантам Селезнев был еще и телепатом. Во всяком случае, он ответил на мою мысленную тираду, даже не взглянув на меня:

— Это не уловка, Варвара Андреевна. Я хочу рассказать вам одну занятную историю и при этом довольно сильно рискую. Поверьте мне.

— Мамочка с раннего детства внушала мне: никогда не верь милиционерам. — (Вот бы удивилась мама, узнай она, какие советы давала своему неразумному дитяти!)

— Ну, я не настоящий милиционер, — улыбнулся Селезнев.

— Вот как? Может, у вас и милицейская фуражка с гербом города Киева имеется? — поинтересовалась я подозрительно.

— Я не совсем правильно выразился. Я и в самом деле работаю в милиции, но попал туда по ошибке, не по призванию. И не только туда, но и на юридический факультет тоже.

— Это как же вас угораздило?

— Знаете, это невероятная история. Я предпочел бы рассказать ее вам как-нибудь в другой раз, когда вы получше меня узнаете.

«Намекаешь, что наше знакомство может и затянуться?» — разозлилась я и довольно резко спросила:

— А почему вы решили, что в другой раз я поверю вам охотнее?

— К тому времени вы уже будете знать, что я именно тот человек, с которым может произойти самая невероятная история.

Последний довод я могла принять. Сама отношусь к числу людей, притягивающих невероятные события. И хотя притягиваю я их, как правило, не одна, а в компании с друзьями, наличие свидетелей и других участников не особенно прибавляет доверия к моим рассказам. Выходит, мы с Селезневым товарищи по несчастью. Это соображение еще больше укрепило мою бессознательную симпатию к капитану, хотя она и без того уже достигла угрожающих размеров. Нужно было срочно возводить барьеры.

— Как бы то ни было, Федор Михайлович, я не могу пообещать вам молчания. Мне вообще крайне редко удается скрыть что-либо от друзей, а в данном случае они, ко всему прочему, имеют полное право на мою откровенность.

Селезнев кивнул.

— Понимаю. Хорошо, тогда поступим так: я расскажу вам то, что хотел, и повторю свою просьбу, а решение оставлю на ваше усмотрение.

«Ох, не к добру эта сговорчивость!» — подумала я, но согласилась. Да и что мне оставалось делать?

Селезнев согрел меня улыбкой, налил с моего позволения вторую чашку чаю, отпил немного и приступил к рассказу:

— В прошлую субботу мне пришлось спозаранку поехать в одну из городских больниц. Туда доставили человека с огнестрельными ранами; человек этот был без сознания и умирал, но, по мнению врачей, мог перед смертью прийти в себя и назвать стрелявшего. А я, стало быть, дежурил под дверью его палаты. Вскоре после полудня раненый, так и не придя в себя, скончался. Я поговорил с хирургом и собрался уходить, но у лифта меня перехватила взволнованная медсестра и попросила разобраться в одном неприятном инциденте. Мне отчаянно хотелось отослать ее к местному участковому и поехать домой отсыпаться, но, услышав, что речь идет о подброшенном трупе, я заинтересовался.

Мы спустились в приемный покой, где застали двух ошалелых санитаров и врача «скорой помощи», стоявших над покойником. Врач заявил, что тело подкинули в машину, пока они переносили в приемный покой больного. По его словам, он и санитары отсутствовали буквально три минуты, а вернувшись, обнаружили совершенно невменяемого шофера и труп в салоне. Я спросил, не может ли он предположительно назвать причину смерти. Врач уже успел бегло осмотреть тело и видимых повреждений не нашел. Подумав немного, он сказал, что смерть, возможно, наступила по естественным причинам.

Тогда я посоветовал даме из больничного персонала сообщить о происшествии участковому. Если вскрытие подтвердит предположение доктора, то в действиях тех, кто доставил таким необычным способом тело, нет состава преступления, и милиции останется лишь установить личность покойного и разыскать родственников. «Личность-то мы уже установили», — сказала медсестра и протянула мне паспорт, выданный на имя Кирилла Владимировича Подкопаева. Я убедился, что лицо на фотографии действительно похоже на лицо покойника, и заглянул в конец. Штамп о прописке свидетельствовал, что Подкопаев последние десять лет жил в Шатуре, но я зацепился взглядом за предыдущую надпись: МГУ, Ленинские горы. В моем паспорте стоит точно такой же штамп, и тоже предпоследний. Эта мысль осела у меня в голове, хотя я уже решил покойником больше не заниматься.

Но очень скоро передумал. Попрощавшись с медиками, я вышел из приемного покоя и столкнулся со злополучным водителем той самой «скорой». Он действительно выглядел невменяемым. К тому же нес какую-то ахинею о бойкой голой вьетнамке на последнем месяце беременности, которая занималась акробатикой перед его машиной, а потом рухнула прямо на живот и с таким грохотом, что «мальцу ее точно не жить». Мало того, когда шофер выскочил из машины, чтобы отвести пострадавшую в больницу, она припустила от него с такой прытью, что «ног было не видать». А вернувшись после неудачного преследования, водитель увидел остолбеневших санитаров и невесть откуда взявшийся труп.

После такого рассказа весь мой сон как рукой сняло. Я, каюсь, страшно любопытен. Мне до смерти захотелось познакомиться с оригинальной вьетнамкой и услышать разгадку этой истории.

И направил я свои стопы к альма-матер, где после долгих переговоров уломал секретаря ректората раздобыть мне список выпускников 1986 года — именно в тот год покойного выписали из общежития. На мое счастье, Подкопаев Кирилл Владимирович отыскался в первой же папке, которую положила передо мной секретарь. Закончил он, как выяснилось, мехмат.

От мехмата меня отделяло всего несколько этажей, и я не поленился их одолеть. Там мне тоже сопутствовала удача. Я довольно быстро отыскал сокурсника Подкопаева, а ныне преподавателя Виктора Колесника, и он согласился ответить на мои вопросы.

Правда, услышав, что меня интересует Подкопаев, Виктор Петрович приуныл и заговорил с явной неохотой, но все же мне удалось почерпнуть кое-какие сведения. Во-первых, я узнал, что из Шатуры Подкопаев давным-давно уехал и обитает в Москве. Во-вторых, нынешнего его адреса Колесник не знал, так как покойный Кирилл Владимирович постоянно переезжал от одного сокурсника к другому и долго на одном месте не задерживался. В-третьих, несколько лет назад Подкопаев прожил около месяца у самого Колесника, и вспоминать об этом Виктору Петровичу было явно неприятно. В заключение нашего разговора я попросил Колесника назвать нескольких человек, принимавших участие в судьбе Подкопаева, и он, полистав записную книжку, снабдил меня списком фамилий и телефонов.

Вернувшись домой, я сел к телефону и принялся обзванивать людей из списка. По странному совпадению все, кому я сумел дозвониться, говорить о Подкопаеве не желали. Да, помнят такого, да, жил у них одно время, но это было давно, и с тех пор никто ничего о нем не знает. Я уже начал отчаиваться, но решил дойти до конца списка. Последним в нем значился Павел Сегун.

При звуке этого имени я подобралась. Пашка Сегун, прозванный за свою уникальную непотопляемость Поплавком, был одним из тех хороших общих приятелей, кто получил приглашение Генриха, но на вечеринку прийти не смог. Теперь понятно, где Селезнев пронюхал о нашем сборище у Генриха. Понятна и удивительная осведомленность, которую он выказал в разговоре с Сержем. Поплавок — большой любитель почесать языком — был в курсе почти всех наших дел.

— Сегун меня приятно удивил, — продолжал между тем Селезнев. — Едва я успел представиться и задать первый вопрос, он перебил меня словами: «Слушай, Михалыч, ты бы подъехал ко мне, мы бы славно с тобой посидели. Заодно я тебе все и расскажу. Понимаешь, я тут купил банку пива и воблу, хотел позвать друзей, да не могу дозвониться. Приезжай, а?» Я, конечно, поехал. «Банка» пива оказалась пятилитровым жбаном, поэтому желание Сегуна зазвать кого-нибудь в гости объяснялось просто. Кроме того, как он доверительно мне сообщил, в пятницу ему было велено отвезти жену с детьми к имениннице-теще, из-за чего, к великой его досаде, пришлось отказаться от участия в мальчишнике, который устраивали его друзья. «С утра пораньше сорвался оттуда, купил пива, думал позвать всех к себе, наверстать упущенное, и ни одна зараза на звонки не отвечает».

Мы и в самом деле хорошо посидели. Когда пиво кончилось, я сбегал за добавкой и домой добирался на автопилоте, а весь следующий день маялся головной болью. Но в субботу удовольствие получил огромное — не столько даже от пива, сколько от Пашиных рассказов. Сегун без околичностей выложил мне всю подноготную Подкопаева, или Мефодия, как называли его соученики. Портрет получился живописным. Я без труда представил себе образ мыслей и жизни покойного (о том, что Подкопаев мертв, я, разумеется, не упоминал), а также страдания его многочисленных жертв. Потом Паша перешел к анекдотам из университетской жизни Мефодия, и мне едва не стало плохо от смеха. Даже стало, если честно.

«Это еще что! — обрадовал меня Паша, когда я вернулся из ванной. — Самого главного ты еще не слышал». И, несмотря на мои мольбы, выдал мне историю про алое сердечко. Я не стану ее пересказывать, Варвара Андреевна, поскольку вы знаете ее лучше кого бы то ни было. Мне бы очень хотелось услышать ее в вашем исполнении, но сейчас, наверное, не время.

Когда Паша закончил этот анекдот, у меня в голове забрезжила какая-то смутная мысль, даже не мысль, а скорее намек на нее. Я попытался за него уцепиться, но пиво уже оказало свое действие; пришлось оставить попытки. А Сегун все не унимался, только теперь у него появился новый герой, вернее, героиня. «У нас на мехмате оригиналов пруд пруди. Ты знаешь, что нашим студентам в Кащенко отведена целая палата, — сообщил Паша не без гордости. — Мефодий — еще не самая колоритная личность. Давай я тебе лучше про Варвару и ее друзей расскажу. Как раз с ними я и должен был вчера пьянствовать, если бы теща со своим днем рождения не влезла».

Он рассказывал, я слушал, а мысль, забрезжившая в мозгу, принимала все более отчетливую форму. Да ведь беременная вьетнамка, что едва не свела с ума шофера «скорой», и эта их Варька — одно и то же лицо! — осенило меня в конце концов. Правда, когда я спросил, не похожа ли Варвара на вьетнамку и не ждет ли она ребенка, Сегун рассмеялся: «Варька? Ребенка?! Да у нее на них аллергия! Стоит какой-нибудь мамаше с младенцем войти в вагон метро, Варвара вылетает оттуда пулей. А замужества боится пуще смерти. И на вьетнамку похожа не больше, чем я — на негра. Глаза — по пятаку и нос, что ястребиный клюв».

Я было отказался от своей идеи, только вот она меня никак оставлять не желала. Чем больше я слушал, тем больше проникался уверенностью, что выходка у больницы идеально вписывается в характер Пашиной героини. А в конце концов выяснилось, что она — маленькая худая смуглая брюнетка. Это был последний недостающий кусочек моей головоломки. К тому времени я уже знал, что жизнь Варвары полна приключений, что она очень предана друзьям и ради них не раз пускалась в самые рискованные авантюры. Я решил, что обязательно наведаюсь к этой необыкновенной девушке, постараюсь с ней подружиться и когда-нибудь расспрошу о представлении у больницы. Только вот не думал, что это произойдет так скоро.

В воскресенье я отдыхал, точнее — сражался с похмельем, а в понедельник отправился на службу. Вечером меня вызвал начальник. «Федя, это ты у нас сидел в больнице, когда там обнаружили тело некоего Подкопаева? Вот и займись этим делом. Покойника-то, оказывается, под завязку накачали атропином».

Отхлебывая чай, Селезнев быстро взглянул на меня и продолжал:

— Я ни словом не обмолвился о своих субботних изысканиях. Связался с участковым, на территории которого находится больница, вытянул из него жалкие крохи собранной им информации и снова позвонил Сегуну — уточнить имя и адрес его знакомого, у которого Подкопаев жил сравнительно недавно. На этот раз Паша был трезв, и мой интерес к Подкопаеву вызвал у него настороженное любопытство. Мне с большим трудом удалось отвертеться от вопросов о роде моих занятий и получить нужные сведения.

Так я вышел на Сергея Архангельского. Сегодня утром я нанес ему визит, и его поведение мне очень не понравилось. Архангельский вертелся как уж на сковородке и явно что-то скрывал. С чего бы это, если, по его словам, Подкопаева он не видел три месяца? А с какой неохотой он признался, что в пятницу был на вечеринке у Луца! На той самой вечеринке, куда не удалось попасть Паше.

Эта вечеринка занимала меня все больше и больше. Мне стоило неимоверных усилий выцарапать у Архангельского имена участников. А вот имя человека, к которому переехал Подкопаев, он сообщил мне без всякого нажима. Поэтому на визит к Станиславу Малахову особых надежд я не возлагал. Малахов и правда сообщил мне немногое: Подкопаева он выгнал три недели назад, после того как гость залил три нижние квартиры и отказался оплачивать ремонт. Куда тот подался потом, Малахов не знал. Тогда я вплотную занялся участниками пресловутой вечеринки.

По странному совпадению все они словно испарились. Причем исчезновения произошли по одному и тому же сценарию: люди пришли на работу, потом их подозвали к телефону, и спустя какое-то время спохватившиеся сотрудники нигде не могли их отыскать. Правда, это касается тех, кто работает вне дома. Как исчезли остальные — неизвестно. Но исчезли все.

Капитан Селезнев посмотрел на меня долгим внимательным взглядом.

— Варвара Андреевна, мне кажется, вы попали в серьезный переплет. Вы, конечно, можете все отрицать, но водитель «скорой», вероятно, вас опознает, соседи подтвердят, что у вас есть синий «Запорожец», в квартире Луца, скорее всего, найдутся отпечатки Подкопаева, и кто-нибудь из жильцов, возможно, вспомнит, что видел его в пятницу вечером. Не исключено, что найдутся и свидетели, заметившие, как вы укладывали тело в машину.

Он помолчал, потом подался вперед, положил локти на стол и сцепил пальцы.

— Я хочу помочь вам. Честное слово. И более того, могу это сделать. Начальству ничего не известно о частном расследовании, предпринятом мною в субботу. Я могу пустить следствие по другому пути: отыскать человека, у которого Подкопаев жил последние три недели, проверить его алиби, выявить многочисленные связи покойного и разбираться с ними до скончания века. Могу даже сфабриковать улики, указывающие на самоубийство. Только мне нужно знать, что произошло на самом деле.

Потрясенная, разбитая, уничтоженная, я сидела, впившись пальцами в подлокотники кресла и пожирала глазами сидящего передо мной сыщика. «Ему все известно! Нам конец. Машенька… нет, об этом лучше не думать… Но что за бред он несет насчет фальсификации улик? Для чего ему это? Ловушка? Он и так знает не меньше моего. Или господин Селезнев желает, чтобы я преподнесла ему убийцу? На блюдечке с голубой каемочкой? Ну-ну! Но за какую же дуру он меня держит, если надеется, что я поверю в его желание помочь! Да еще такой ценой! Будь это правда, я могла бы уничтожить его одним словом. Неужели он считает меня самовлюбленной идиоткой, способной принять за чистую монету его готовность сунуть голову в петлю ради совершенно посторонней ему девицы? Надо полагать, за мои красивые глаза. Что наплел ему обо мне Пашка Сегун?»

Я почувствовала, что взорвусь от возмущения и внутреннего напряжения, если останусь сидеть на месте, и заметалась по тесной кухне, убирая со стола.

— Варвара Андреевна, вы должны рискнуть, — снова заговорил Селезнев. — Судя по тому, что мне известно, любовь к риску у вас в крови, а сейчас вам просто нечего терять. Мы одни, я никогда не смогу сослаться на ваши слова. И не буду. Доверьтесь мне.

Я посмотрела ему в глаза и поняла, что сейчас совершу самую большую глупость за свою отнюдь не безупречную жизнь. Здравый смысл надрывался: «НЕ СМЕЙ!» — но остался в меньшинстве. Собрав последние остатки разума, я задала прямой вопрос:

— Зачем вам это?

Он усмехнулся:

— Тяжелый вопрос. Позвольте мне не отвечать. Правда прозвучит глупо и фальшиво. «Мысль изреченная есть ложь» — помните? Может быть, когда-нибудь потом… хорошо?

— Ладно, — угрюмо согласилась я. — Но предупреждаю: если вы меня надуете, я спрыгну с университетской башни, а перед этим оставлю записку с точным указанием, где искать виновника моей смерти. Не надейтесь, что после этого вам удастся долго протянуть. У меня хорошие друзья.

— Не сомневаюсь. — Под его улыбкой испарились остатки моего здравого смысла. — Жаль, что мне не выпадет чести погибнуть от их руки.

— Не зарекайтесь. — Я вздохнула и снова полезла в холодильник. — Лучше достаньте вон с той полки стаканы. Раз уж вы стали моим демоном-искусителем, предлагаю выпить на брудершафт.

Глава 7

— Варька, — сказал Селезнев, когда мы, троекратно облобызав друг друга, вновь уселись за стол. — Симпатичное имя! Ты позволишь мне тебя так называть?

— Ради бога, — великодушно разрешила я и окинула своего визави задумчивым взглядом. — Ты, пожалуйста, не обижайся, но твое имя не кажется мне таким удачным. Федор звучит чересчур чопорно и официально, а Федя — просто несерьезно. Дядя Федя съел медведя. Можешь предложить что-нибудь другое?

— Могу, — с готовностью подтвердил Селезнев. — Придумай мне подходящее прозвище.

Я хмыкнула. Вообще-то к абсурду мне не привыкать; он вторгается в мою жизнь на каждом шагу, но сегодня все прежние рекорды оказались под угрозой. Сначала работник милиции, призванный всеми правдами и не правдами вытягивать признания и подлавливать свидетелей на лжи, по секрету выбалтывает подозреваемой всю информацию по делу, потом изъявляет готовность совершить должностное преступление, потом с восторгом встречает предложение выпить на брудершафт и в заключение предлагает придумать ему кличку. Не слабо… Особенно если учесть, что наше знакомство состоялось час назад.

— Тебе какое? Уголовное? Покруче? Смоленый, Паленый или Меченый?

Селезнев рассмеялся, и ситуация почему-то перестала казаться мне нелепой. Наверняка в предыдущей жизни мы с ним прошли бок о бок огонь, воду и медные трубы, иначе откуда бы взяться ощущению, будто я знаю его целую вечность?

— Это чересчур экзотично. Но если ты считаешь, что мне подходит…

— Да нет, пожалуй. Погоди, дай подумать. Федор… Теодор — Божий дар. Вообще-то, если ты не врешь и действительно хочешь нам помочь, так оно и выходит: тебя послало нам само провидение, не иначе. Теодор… Тео? Нет, это ужасно. Богдан? Даня? Уже лучше, но все-таки не то. Божий дар… По-еврейски — Вениамин. Веня? Нет. Бен? Фу! Бенджи? Не пойдет. А как, интересно, это звучит по-латыни?

— Donum divinum, я полагаю, — к моему удивлению, подсказал Селезнев. — Во всяком случае, donum — это дар, а божеское право, например, будет jus divinum.

— Ах да, ты же у нас юрист! — не совсем к месту брякнула я, смекнув, чем объясняется его неожиданное владение латынью. — Как ты говоришь? Донум дивинум? Длинновато. Может, сократим до Дона? Доди — тоже неплохо, но звучит как-то по-грузински. Уводящая в сторону цепочка ассоциаций. Так что ты скажешь насчет Дона?

— По-моему, здорово. Дон — это вроде сэра по-испански? Благородное прозвище. Спасибо.

— На здоровье, идальго. Еще вина?

— Рад бы, да начальство не одобряет неумеренных возлияний посреди рабочего дня. Кстати, мне не хотелось бы тебя торопить, но долго засиживаться я тоже не могу. То есть могу, конечно, и даже с удовольствием, но не в служебное время.

Со свойственной мне сообразительностью я догадалась, что это намек. Мне предлагали перейти к делу. Я в последний раз прикинула, чем рискую, мысленно перекрестилась и приступила к повествованию.

— У нас есть традиция: каждую пятницу друзья собираются у меня поиграть в бридж. Вообще-то в бридж играют вчетвером, а нас пятеро, но нас такие мелочи не останавливают. Просто мы играем не один-два роббера, а пять. Роль зрителя по очереди переходит от одного к другому. Конечно, игра занимает прорву времени, иногда целую ночь, но мы никуда не торопимся: посидеть с друзьями всегда приятно, а суббота — нерабочий день.

Еще в прошлую среду никаких отклонений от ритуала не ожидалось. Правда, в понедельник Генрих Луц сообщил нам, что получает новую квартиру, но мы рассчитывали лишь распить в пятницу бутылочку по этому поводу. А в четверг на Генриха снизошла вдохновенная идея: почему бы не объединить традиционный бридж с буйной пирушкой? Квартиру, как известно, дают раз в жизни, да и то не всем. Генрих решил позвать к себе всех наших общих друзей, а в бридж мы могли бы сыграть после вечеринки, когда гости разойдутся.

Но его затея с самого начала столкнулась с неожиданным препятствием: общие друзья все как один запланировали на уик-энд неотложные дела. Согласились прийти только четыре человека, и те не друзья. Во всяком случае, не общие. Погоди, сейчас объясню. Наверное, для ясности следует всех перечислить. Наша пятерка — это я, Генрих Луц, Андрей Прохоров, он же Прошка, Леша…<Фамилию Леши опускаю — слишком уж она громкая.> и Марк…<Фамилию Марка опускаю тем более — не ровен час, потащит в суд.> Мы дружим с первого курса и так… гм… пламенно, что это уже и на дружбу-то не похоже. Помимо нас на приглашение Генриха откликнулись Леня Великович (Лёнич), Серега Архангельский (Серж), Глеб Безуглов (Глыба) и Игорек Мищенко (Гусь).

Лёнич — человек серьезный и смирный — в наших студенческих забавах никогда не участвовал и после окончания университета практически ни с кем не общался. Единственное исключение — Генрих, да и то связывает их немногое: просто работают в одном институте. Генрих встретил там Лёнича уже в пятницу, рассказал о квартире, упомянул о пирушке и, естественно, пригласил. К его удивлению, Лёнич, который всегда чурался шумных сборищ, приглашение принял.

Серега Архангельский — славный малый и благодетель половины курса. Он открыл фирму, где приютил всех наших безработных, а кроме того, подкармливает тех, кто сидит на бюджетной зарплате, — подбрасывает хорошо оплачиваемые заказы. И Генрих, и я, и Прошка время от времени у него подрабатываем. Серж — гениальный начальник; он умудряется сохранять самые дружеские отношения со всеми своими работниками, да и вообще со всем миром. Кроме Марка. Марк его не выносит. Не спрашивай меня почему. Разобраться в симпатиях и антипатиях Марка не под силу никому. Подозреваю, что его неприязнь к Архангельскому родилась из-за сущей ерунды, но если уж Марк кого-то невзлюбил, то навсегда. Серж долго и безуспешно пытался найти с ним общий язык, но в конце концов разозлился и ответил Марку взаимностью.

О Глыбе ты уже кое-что слышал от Сегуна. Помнишь инцидент с алым сердечком, который тебя насмешил? — Селезнев в подтверждение хихикнул. — Так вот, Глыба — его виновник и главная пострадавшая сторона. Мефодий, то есть Подкопаев, был в данном случае только орудием сначала в руках Безуглова, потом в моих. Образно говоря, пинг-понговским шариком в нашей партии. Глыба тогда потерпел поражение и стал объектом насмешек и моим заклятым врагом. Не любит он почему-то, когда над ним смеются, хотя потешаться над другими горазд. Генрих знал о нашей взаимной неприязни и не стал бы приглашать к себе моего давнего недруга, если бы не Серж, у которого Глыба работает. Когда Генрих позвонил, у Сержа в кабинете как раз сидели Безуглов и Мищенко. Они слышали телефонный разговор и передали новоселу привет и поздравления. И Генрих, добрая душа, не смог их не позвать.

Мищенко, надо сказать, тоже не пользуется общей любовью. Когда-то он совершил один неджентльменский поступок, вызвавший всеобщее осуждение. Правда, за давностью лет мы его простили, но не все. Прошка до сих пор, только услышав его имя, шипит, как рассерженная анаконда. А сам Игорек не любит меня. По глупой в общем-то причине. Однажды я случайно подслушала на факультете его разговор с другим студентом. Игорек безо всякого почтения обсуждал с приятелем мои женские достоинства, точнее — отсутствие таковых; конкретно — груди и задницы. Хотя до некоторой степени он был прав, я все равно обиделась и в качестве ответной любезности подстроила зеркальную ситуацию: Игорек вынужден был подслушать мой разговор с подругой. Предмет нашей беседы называть излишне. С той поры Мищенко почему-то стал плохо переносить мое общество.

Селезнев улыбнулся.

— Да, не хотел бы я очутиться на его месте!

— Надеюсь, до этого не дойдет. Но на всякий случай обсуждай мою фигуру только в безопасном месте. Скажем, на Петровке. И сначала удостоверься, что мне не прислали на этот час повестку.

— Спасибо за совет, — поблагодарил он, блеснув глазами.

— Не стоит благодарности. Так вот, компания, как видишь, подобралась не самая теплая. Я, Марк и Прошка заранее предвкушали неприятности и потому пребывали в скверном расположении духа. К тому же нам пришлось провернуть в пятницу немыслимое количество дел. Представь себе: квартира стоит совершенно пустая, голые стены да полы, а тут — прием. Значит, нужно привезти какую-никакую мебель и посуду, не говоря уже о продуктах и напитках. Я весь день занималась грузоперевозками, Леша с Прошкой носили барахло наверх, а Марк стряпал. В промежутках мы энергично переругивались. Генрих собирался забежать в институт и быстренько присоединиться к нам, но его задержали. Приехал он за час до прихода гостей и, как выяснилось, забыл про лампочки, которые ему поручили купить. Пришлось ему идти к ближайшей станции метро, но там не оказалось подходящего магазина или, что более вероятно, Генрих его просто не нашел. Вместо лампочек он привез здоровенные церковные свечи; кажется, их называют венчальными.

Разразился скандал, который назревал весь день. Хотя формальным поводом к нему послужила покупка свечей, виновник как раз остался в стороне, зато остальные разрядились на славу. Нет, Леша, скорее, зарядился. Он пытался нас унять, и ему влетело под горячую руку. В разгар веселья явились Архангельский, Безуглов и Мищенко. Сержу, не без труда, но все-таки удалось восстановить мир. Впрочем, Марк, завидев его, сразу погрузился в угрюмое молчание, и разнимать пришлось только нас с Прошкой.

Мы нарезали свечи и расселись вокруг садового столика. Стульев на всех не хватило, да и места за столом тоже, поэтому часть пирующих расположилась на матрасах — по-римски. Половину посуды поставили на пол. Когда все устроились и Прошка с Генрихом разлили по бокалам шампанское, в дверь позвонили.

Генрих взял свечу и пошел открывать, но по дороге наступил в миску с салатом и упал. После бурного разбирательства и ликвидации последствий катастрофы мы высыпали в прихожую чуть ли не в полном составе. Генрих открыл дверь, и… — Я сделала эффектную паузу. — На пороге стоял Лёнич, а у него из-за плеча выглядывал Мефодий. Последовала немая сцена. Встречающие просто-напросто лишились дара речи.

Сегун уже описал тебе в общих чертах, что представлял собой Мефодий. Он был у нас притчей во языцех, чем-то вроде страшилища, которым пугают детей. Из всех гостей Генриха только мне удалось избежать прелестей совместного с ним проживания, остальные же в свое время насладились ими сполна. — Тут я коротко перечислила неприятности, некогда выпавшие на долю участников вечеринки по вине Мефодия, и продолжала:

— Честно говоря, в первую минуту я испугалась, что Великовича растерзают. Но, видимо, после минутного затмения все осознали, что он привел Мефодия не со зла, а по неведению. Поскольку Лёнич с бывшими соучениками не общается, он, наверное, единственный не слышал страшных сказок о нашем странствующем рыцаре. Потому-то и пригласил Мефодия пожить у себя, когда они случайно встретились три недели назад.

Как мы потом узнали, Лёнич вовсе не звал это исчадие ада к Генриху. Он просто позвонил домой предупредить жену, что идет в гости и вернется поздно. И нарвался на Мефодия, который тут же набился ему в спутники. Словом, типичный несчастный случай.

Мефодий, увидев наше общество, тоже помрачнел. Не страдая самокритичностью, он винил в своих несчастьях не себя, а тех, кто не выдерживал его свинства и указывал ему на дверь. А таких среди нас было большинство. Хотя не знаю, кого он рассчитывал увидеть у Генриха, — вряд ли среди наших сокурсников остались такие, кто его не выгонял.

Короче говоря, настроение наше упало до нуля. Но потихоньку все оправились от потрясения и оживились. Обилие горячительного, а также старания Генриха, Сержа и Прошки, взявших на себя роль массовиков-затейников, разрядили атмосферу.

Ты, наверное, знаешь, идальго, как проходят подобные сборища. Разговоры о науке и текущих делах перемежаются воспоминаниями и анекдотами, распадаются на междусобойчики и снова становятся общими. По мере опьянения люди начинают дурачиться, подначивать друг друга, потом затевают шутливые потасовки, поют, пляшут, бьют фарфор и хрусталь и так далее. Всю эту программу, кроме разве что битья хрусталя, мы выполнили и перевыполнили. Через два часа посиделок ералаш, по меткому выражению поэта, перерос в бардак. Огрызки свечей то и дело падали и гасли, в темноте падали бутылки, тарелки с едой норовили попасть под ноги — словом, веселье било ключом.

Мефодий вскоре вышел из игры. Он принес с собой бутылку ужасного портвейна, быстро вылакал ее в одиночку и снопом упал под стол. Его отволокли в угол и уложили на один из матрасов, чтобы не путался под ногами. Потом стало нехорошо Лёничу, который к таким попойкам непривычен. Он заперся в ванной и прочухался только под самый конец, когда Серж, Глыба и Мищенко собрались уходить. Игорек тоже напился как сапожник. Мы хотели его тоже уложить, но Серж сказал, что поймает такси и развезет всех по домам.

Уехали они около часа ночи. Мы проводили их, посадили в машину, вернулись и сели играть в бридж. В другой комнате. На этот раз ограничились двумя робберами — день выдался бурный, и все устали. Еле хватило сил добраться до спальников. К Мефодию в гостиную мы больше не входили — только когда пришли с улицы, забрали огарки свечей и матрасы. Вот, собственно, и все. А наутро выяснилось, что Мефодий умер. Мы подумали, что он перебрал портвейна и у него не выдержало сердце. Да и кому на нашем месте пришло бы в голову заподозрить криминал?

— Почему же вы не вызвали врача?

— Понимаешь, мы ждали жену и детей Генриха. Когда обнаружилось, что Мефодий мертв, до их приезда оставался примерно час. Наверняка за это время тело не успели бы вывезти. В новостройках ведь нет телефонов, а автомат еще нужно найти. Представь себе: женщина привозит детей, чтобы показать им новую квартиру, и видит труп.

Селезнев задумчиво пожевал губами и кивнул.

— Да, хорошего мало. Но… — Он внимательно посмотрел на меня и замолчал.

— Ты хочешь спросить: почему мы не отвезли его в больницу открыто? Опять же из-за Машеньки. Нужно знать ее, чтобы понять, какая она чудесная. Сколько она от нас натерпелась — подумать страшно. Другая на ее месте давно оградила бы мужа от таких друзей или выгнала бы его взашей, а Машенька даже скандала нам ни разу не учинила. И это несмотря на наши вечные… гм… разногласия и счастливый дар попадать в разные невероятные и скверные истории. Каждую пятницу она отпускает Генриха в наш вертеп, не зная, в какую новую авантюру мы его втянем. Уже за одно это ее стоило бы причислить к лику святых. А она еще и умная, и милая, и добрая. У Машеньки только один недостаток, да и тот — прямое следствие ее достоинств. Она чересчур впечатлительна. Стоит ей услышать о какой-нибудь трагедии, она приходит в ужас. Даже если речь идет о совершенно постороннем человеке. А Мефодия Машенька знала; он даже жил у них, хотя и недолго. Не представляю, что бы с ней стало, узнай она правду. Одно можно утверждать наверняка: от квартиры Луцы отказались бы. А они уже много лет ютятся с детьми на даче, потому что в родительской квартире просто не помещаются.

Если бы мы не отвезли тело анонимно, до Машеньки рано или поздно дошли бы слухи о том, где Мефодий провел последнюю ночь. Так что у нас не было иного выхода. Кстати, ложные показания Архангельского — на моей совести. Мы попросили остальных участников вечеринки помалкивать о Мефодии. И надо же было тебе очутиться в субботу в этой больнице! Да еще развить такую кипучую деятельность и проявить такую дотошность!

Селезнев ухмыльнулся:

— Сама виновата! Если бы не твой акробатический номер, я бы тут же забыл о подброшенном трупе и уехал домой отсыпаться. Кстати, как тебе удалось превратиться в беременную вьетнамку?

— При помощи воздушного шарика, безжалостно стянутых на затылке волос и фальшивого акцента. Ну как, идальго, помог тебе мой рассказ?

— Даже очень. Во-первых, теперь я представляю себе место действия и общую обстановку, во-вторых, у меня появился подозреваемый.

— Кто?

— Не может быть, чтобы ты не догадалась.

Это прозвучало, как вызов, а по моим представлениям не принять вызов — значит покрыть себя несмываемым позором. На кону стояла моя репутация особы проницательной и интеллектуально одаренной, а это вам не шутки. Я отчаянно зашевелила извилинами — чуть не посинела от натуги. Если судить по словам, а главное — по тону Селезнева, я сообщила ему некий факт, бросавший очевидное подозрение на одного из нас. Что же это за факт, черт побери?

Я в убыстренном темпе прокрутила в мозгу свой рассказ и ничего не заметила. Покрывшись холодным потом, повторила процедуру уже медленнее — и снова ничего. Тогда пришлось составить мысленный список всех фактов и перебирать их по одному, разглядывая со всех сторон. Селезнев наблюдал за моими потугами с доброжелательно-насмешливым интересом, что отнюдь не облегчало моей задачи. Мне стоило огромного труда не отвлекаться на растущее желание вцепиться ему в физиономию. Наконец меня осенило. Сдержав торжествующий вопль, я ограничилась коротким вопросом:

— Лёнич?

— Ну наконец-то! — засмеялся Селезнев. — Я уж начал беспокоиться. Конечно, Лёнич. Ведь никто другой не знал, что Мефодий будет на вечеринке. А атропин — не безделушка, которую по рассеянности носят в кармане.

— Ты уверен? У меня, например, есть один завернутый на собственном здоровье знакомый, который не расстается с пчелиным ядом. По его словам, это прекрасное средство от любого гриппа и простуды. А вдруг атропин обладает столь же полезными свойствами? Что это вообще за субстанция и с чем ее едят?

— Атропин — одна из производных белены. Далеко не самая ядовитая, между прочим. Прозрачная жидкость, без цвета и запаха. Применяется в хирургии, но очень редко. Гораздо чаще его используют окулисты. Знаешь, такая жидкость, которую капают в глаза, чтобы рассмотреть глазное дно? Расширяет зрачки.

— Не знаю. У меня стопроцентное зрение. А достать его трудно?

— Не очень. В клиниках за его расходом строго не следят. Это ведь не яд в общем смысле слова. Чтобы добиться летального исхода, нужна лошадиная доза. Граммов двести. Почти любой, даже самый безвредный препарат, в таком количестве вызовет отравление.

— Ты не понял. Допустим, Мефодия отравил Лёнич. У себя дома он сделать этого не мог, поскольку его тут же повязали бы, вот и воспользовался подходящим случаем. Но Генрих пригласил Лёнича уже в пятницу, за несколько часов до сбора. Возможно ли человеку, далекому от медицины, за такое время раздобыть атропин?

Селезнев задумался.

— Наверное, да. Если у него есть знакомые медики…

— Ерунда! Представь себе: ты решил убить человека. Станешь ли ты обзванивать знакомых и выклянчивать яд? «Слушай, старик, у меня тут один субъект в печенках сидит. Будь другом, накапай мне полкило атропинчику, мы с ним сегодня идем в гости». Так, что ли?

Благородный Дон издал неприличное хрюканье.

— Да, не очень правдоподобно.

— Если иметь в виду, что речь идет о Лёниче, совсем не правдоподобно. Великович — тихий, благовоспитанный молодой человек из интеллигентной еврейской семьи. Таким не то что людей травить, бранное слово произнести не под силу. Даже если Мефодий довел его до ручки, Лёнич не стал бы впутывать знакомых в историю с убийством. Он не из тех, кто решает свои проблемы за чужой счет.

— А если он не планировал заранее? Может, он и приглашение-то Генриха принял только потому, что хотел хоть один вечер отдохнуть от Мефодия. А звонок домой лишил его даже этой маленькой радости. Наверняка настроение у него испортилось. Предположим, перед встречей с вами он зашел на работу к доброму знакомому, врачу по профессии, чтобы пожаловаться на жизнь. И случайно натолкнулся взглядом на бутыль с атропином…

— Лёнич не стал бы ее красть. Ему с детства внушили, что брать чужое нехорошо. Кроме того, он человек замкнутый, все необходимое душевное тепло получает от семьи, так что ему несвойственно жаловаться знакомым на жизнь.

— Слушай, Варька, я понимаю, что тебе не хочется навешивать на него убийство. Но ведь никуда не денешься: кроме Великовича, никто не знал заранее, что Мефодий придет к Генриху. А какова вероятность того, что у кого-нибудь из вас оказался под рукой атропин? Уверяю тебя: это не лекарство от простуды или радикулита.

Вероятность была ничтожна, это я понимала. Но сдаваться не собиралась.

— А ты уверен, что Мефодия напоили атропином именно у Генриха? Вдруг он заходил куда-нибудь еще?

— Уверен. Патологоанатом определенно утверждает, что яд попал в организм с последним приемом пищи. Кстати, в его заключении высказано предположение о праздничном ужине.

— Не понимаю, какая в таких вещах может быть определенность. Допустим, за полчаса до приезда к Генриху Мефодий заглянул в чей-нибудь гостеприимный дом и радушные хозяева угостили его атропином. Потом он поел в нашем обществе, и пища перемешалась с остатками яда. Могло такое случиться?

— Вряд ли. Устанавливая время и причину смерти, патологоанатом принимает во внимание все: температуру тела, степень трупного окоченения, степень разложения пищи, концентрацию яда, время его действия, состояние здоровья до отравления и прочее. Сопоставляя эти данные, он получает довольно точную картину. В данном случае смерть наступила в субботу между шестью и восемью часами утра. Количество обнаруженного в теле атропина позволяет определить, что его приняли в промежутке от девяти часов вечера в пятницу до двух часов ночи в субботу. А в какое время к вам пожаловал Мефодий?

— Около половины восьмого. А в одиннадцать он уже принял горизонтальное положение и больше не вставал. Во всяком случае, до часа ночи, когда мы ушли провожать компанию.

— Вот видишь!

Я надолго задумалась. Селезнев, не желая меня отвлекать, самостоятельно поставил на огонь чайник и ополоснул чашки. Кажется, он уже освоился и чувствовал себя, как дома. И что самое странное, меня это не раздражало. А ведь людей, которым я позволяю хозяйничать у себя в квартире, можно пересчитать по пальцам одной руки. И все они скушали со мной столько соли, что ее хватило бы для превращения небольшого озера в крепкий рассол.

— Ты не прав, идальго, — изрекла я, когда Селезнев поставил передо мной чашку со свежезаваренным чаем. — Лёнич не единственный, кто заранее знал о приходе Мефодия.

— Да? — Селезнев остановился как вкопанный и даже не заметил, что пролил себе на брюки кипяток из собственной чашки. — Кто же еще?

— Не может быть, чтобы ты не догадался, — передразнила я его, не скрывая злорадства.

Надо признать, на раздумья у него ушло гораздо меньше времени, чем у меня.

— Черт! — Он хлопнул себя по лбу свободной рукой. — Какой я болван! Знаешь, Варька, а ведь я думал о самоубийстве. И отбросил эту мысль только из-за сцены у больницы. Трудно поверить, что люди, которые так изощренно подбросили труп, невинны, как агнцы. Но после твоего рассказа все становится на свои места. Причем Мефодию вовсе не нужно было срочно раздобывать яд. Если он решил покончить с собой не вдруг, атропин мог храниться у него хоть год. Только вот зачем ему было травиться у вас на глазах? Смерть по собственному желанию — дело интимное, и самоубийца, если его намерение серьезно, обычно предпочитает одиночество. Или он хотел вам насолить? Бросить на вас подозрение в убийстве?

— Нет, это уж слишком. Не до такой степени Мефодий был скотиной. Насолить нам — возможно. Может быть, он считал нас виновниками своего плачевного положения и хотел, чтобы мы осознали свою вину и помучились — ломали руки над его бесчувственным телом и рыдали: «Как мы были к нему несправедливы!» Но чтобы устроить такую подлую мистификацию… Нет, на это Мефодий был не способен.

— Тогда почему он не оставил предсмертной записки? Хотя это еще неизвестно. Не исключено, что он отправил прощальное письмо родителям или другим близким. Ну что же, версия вполне солидная. Насколько я понял, причин для самоубийства у вашего Мефодия хватало. Эй, что с тобой? Почему ты вдруг поскучнела?

— Леша утверждает, что мефодии самоубийством не кончают, — изрекла я мрачно.

— И его мнение для тебя равнозначно факту?

— Это не мнение. Лешины мнения бывают ошибочными. Утверждения общего характера — никогда. Скажи Леша, что не считает Мефодия самоубийцей, — это одно дело. А он сказал: «Люди такого типа с собой не кончают». Можешь смеяться сколько угодно, но в конце концов окажется, что он прав.

— Я столько раз сталкивался с обстоятельствами, когда чья-то убежденность, пусть даже ни на чем не основанная и противоречащая здравому смыслу, оказывалась истиной, что давно уже в подобных случаях не смеюсь. Ладно, оставим пока эту версию. Пусть будет убийство. Но это опять возвращает нас к Великовичу. Давай попробуем зайти с другого конца. Учитывая, что смертельная доза атропина весьма велика, убийца должен был подливать его Мефодию не раз и не два. Была ли у Великовича такая возможность?

Я задумалась.

— Наверное. Они сидели рядом. Серж и Мищенко уступили им свои места и пересели на матрасы — вероятно, хотели держаться подальше от Мефодия. Да, но Лёнич тоже незаметно отодвинул стул. Я хорошо помню, потому что Серж — он пристроился рядом — обратил на это мое внимание. Так что Мефодий сидел особняком. Представь себе круглый садовый столик. Так вот на Мефодия приходился сектор около ста двадцати градусов — треть круга. Стулья Безуглова и Великовича стояли практически вплотную друг к другу, а с другого конца сектора сидел Генрих. Между ним и Глыбой с Лёничем оставалось свободное пространство, чтобы сидящие на матрасах могли ставить туда бокалы, когда приходило время их наполнить.

— Кто этим занимался?

— Наполнением бокалов? Сначала, когда все еще вели себя культурно, — Генрих и Прошка. А потом мы перешли на самообслуживание. Только не вздумай сказать, что у Генриха с Прошкой была возможность подлить Мефодию яд! В начале пиршества свечи еще горели, и все пожирали вожделенные бокалы жадными глазами. Не заметить, что кто-то льет в один из бокалов постороннюю жидкость, было очень сложно. А вот потом, когда все захмелели, начались пляски, дружеские свалки, хождение туда-сюда — на балкон, в ванную, на кухню, — вот тогда убийца мог действовать смело. Никто не обратил бы внимания, даже если бы он помочился в стакан. Тем более что свечи падали или просто догорали, и мы частенько оказывались в полной темноте.

— Выходит, возможность была у всех?

— Выходит, так.

Мы с Селезневым дружно вздохнули.

— Что будем делать? — спросил он.

— Давай ты забудешь о посиделках у Сегуна, — предложила я. — Представь, что ты до него не дозвонился. Тебе ничего не известно ни о пьянке у Генриха, ни о том, что я и беременная вьетнамка у больницы — одно и то же лицо. Как бы ты стал действовать?

— Достал бы из кармана список Колесника и начал бы терзать указанных там людей. Выпытывал бы у них подробности об отношениях с Подкопаевым и имена тех, кто мог поддерживать с ним связь.

— Вот и займись этим. Дай нам срок до пятницы. Если к тому времени мы не сумеем вычислить убийцу самостоятельно, можешь честно исполнять свой долг, как и подобает порядочному милиционеру. Если сумеем, нам с тобой нужно будет посоветоваться, как быть дальше. Я не слишком многого прошу, идальго? Сумеешь ты без вреда для себя до пятницы поводить начальство за нос?

— Сумею. Но не рассчитывай, что я буду рисковать погонами просто так. Когда все закончится, ты должна будешь позвать меня в гости и рассказать историю об алом сердечке. И другие. Договорились?

— Ладно, вымогатель. За тобой, между прочим, тоже должок. Ты обещал признаться, как по ошибке стал милиционером и почему сейчас решил покорешиться с преступниками.

Глава 8

Оставив мне номера служебного и домашнего телефонов, Селезнев торопливо распрощался и убежал, а я решила все-таки принять вожделенную ванну. Вообще-то мне следовало бы позвонить друзьям и сообщить, что нам дали тайм-аут до пятницы, но сначала нужно было обдумать, как подать эту новость, чтобы в то же время сохранить в тайне разговор с Доном. Я, хоть и не давала ему обещания, про себя твердо вознамерилась молчать.

Погрузившись в теплую воду и закрыв глаза, я один за другим перебирала в уме варианты будущего разговора с сообщниками и постепенно прониклась уверенностью, что стоящая передо мной задача невыполнима. Как можно убедить неглупых и видавших виды людей, что ищейка, с ходу взявшая след и уже учуявшая жертву, вдруг ни с того ни с сего отложила охоту до лучших времен? А если с того и с сего, то нужно объяснить, каким образом удалось сбить ищейку со следа. И объяснение должно быть удовлетворительным. Серж, например, имевший возможность лично оценить проницательность и дотошливость капитана, никогда не поверит, будто мне удалось провести Селезнева с помощью какой-нибудь глупой выдумки. Умная же ложь, с одной стороны, должна быть правдоподобной, а с другой — такой, чтобы ее невозможно было разоблачить. И хотя врать я умею и делаю это не без удовольствия, на сей раз фантазии мне не хватило. В конце концов я разозлилась и решила ничего не объяснять. Мне и без того было над чем поломать голову.

Выйдя из ванной, я первым делом вставила в розетку вилку телефона, который отключила перед разговором с Селезневым. Тут же раздался звонок. Междугородный.

— Варька, что у вас там происходит? — зазвенел в трубке взволнованный голос Машеньки.

— Откуда ты звонишь и почему решила, что у нас что-то не так? — спросила я осторожно.

— Из Опалихи, с почты. Полчаса назад мне принесли «молнию» от Анри: «Срочная командировка. Буду выходные». Какая в наше время командировка, да еще срочная? В институте уже третий месяц зарплату не платят! А у Анри с собой рублей двадцать, не больше! Что за нелепая ложь?

От пронзительных ноток в таком спокойном обычно голосе меня бросило в дрожь. Если мне не удастся тут же, с ходу удачно сымпровизировать, Машенька ударится в панику, и последствия предугадать невозможно.

— Действительно, не лезет ни в какие ворота, — согласилась я быстро. — Но Генрих не виноват. Просто у него голова другим занята. Понимаешь, Машенька, у меня серьезные неприятности. Не спрашивай какие, я все равно не могу сказать. Тут замешан еще один человек — ты его не знаешь, — и я обещала ему молчать. Ребята тоже не посвящены, но знают, что мне может понадобиться помощь, и хотят быть на подхвате. Надеюсь, мне удастся выкарабкаться самостоятельно, но на всякий случай отпусти Генриха до пятницы. Обещаю: он вернется к тебе в целости и сохранности.

Я знала, что делаю. Машенька относится к тем редким женщинам, кто свято верит: данное слово надо держать во что бы то ни стало. Кроме того, она бы никогда не позволила мне «выкарабкиваться» из неприятностей самостоятельно. Находись сейчас Генрих при ней, она сама отправила бы его ко мне. Даже если бы я отказывалась наотрез. И наконец, Машенька верит моим обещаниям. Раз я сказала, что с Генрихом ничего плохого не случится, значит, за него можно не беспокоиться. Но теперь ее тревога переключилась на меня.

— Варвара, ты хотя бы неделю можешь прожить без приключений? — воскликнула Машенька, прикидываясь раздраженной (сердиться она не умеет совершенно). — Нормальные женщины в твоем возрасте воспитывают детей и хранят домашний очаг, а не ищут на свою голову неприятностей. Тем более серьезных. Хоть бы намекнула, что тебе грозит, а то я ночью глаз не сомкну.

— Я и сама точно не знаю. Но ты не волнуйся, как-нибудь выкручусь. Не впервой.

— То-то и оно, что не впервой. Учти: авантюристы рано или поздно плохо кончают. Возьмись за ум, ради бога. Правда, не представляю, как тебе это удастся. Ладно, хватит нравоучений. А я могу чем-нибудь помочь? У меня есть знакомый юрист, есть пожарный, целая прорва врачей и ветеринаров, бухгалтер и даже охранник. Может, нужна профессиональная помощь кого-нибудь из них?..

— Спасибо, Машенька. Если что, я дам тебе знать. Не беспокойся, все обойдется.

— Наверняка недолго. А потом вы найдете для своих игр новое минное поле. Все-все, больше не ворчу. Удачи тебе. И не лезь на рожон, ладно?

— Не буду.

Я положила трубку, вытерла лоб, но больше ничего сделать не успела. Телефон замяукал снова. На этот раз определитель номера сработал. Звонил Серж.

— Варька? Наконец-то! Я целый день пытаюсь с тобой связаться. У меня плохие новости. Глыба отказался молчать. Я и вчера-то с трудом его уговорил, а уж узнав об отравлении, он как с цепи сорвался. «Знаю, — кричит, — кто тебя науськал! Эта стерва любого готова подставить, лишь бы себя и своих дружков выгородить. Ты, коли хочешь, подставляй голову, а я из себя козла отпущения делать не позволю!» Это самый невинный кусок из его речи. Остальное я не решусь повторить даже в обществе пьяных дембелей. Чем ты ему так хвост прищемила, Варвара? Он что, к тебе подкатывал и ты дала ему от ворот поворот?

— Нет. У нас старые счеты. Еще с университета.

— А, история с Мефодием! Неужели Глыба до сих пор не остыл?

— Видимо, нет.

— Скверно. Теперь, ласточка моя, плакали все твои планы. До вечера мне удалось нейтрализовать фискала, но если капитан заявится к нему домой после работы, все пропало. Может, предупредить остальных, что отмалчиваться нет смысла?

— Пока не стоит. А как ты нейтрализовал Глыбу? Связал по рукам и ногам, засунул в рот кляп и уложил под стол в своем кабинете?

— Почти. Отправил на ярмарку давать пояснения покупателям у стенда нашей фирмы. Остальные сотрудники о его задании знать не знают. Чтобы Глыба не успел им ничего сообщить, я сам отвез его на место. Взял под ручку и прямо из кабинета отвел в машину. А на ярмарке попросил менеджера по продаже проследить, чтобы Глыба не мог надолго отлучиться. Но держать его там круглосуточно, к сожалению, не в моей власти. По-моему, все же нужно сказать ребятам, что запираться бесполезно.

— А Глыба может по собственной инициативе заявиться на Петровку?

— Вряд ли. Но это ничего не меняет. Капитан совершенно определенно подозревает, что Мефодий пьянствовал с нами у Генриха. А я назвал ему остальных участников. Не сегодня-завтра милиция до Глыбы доберется.

— Нет.

— Нет? Почему?!

— Я беседовала сегодня с Селезневым. Они там, на Петровке, проводят какую-то крупную операцию, и до пятницы капитан нашим делом заниматься не будет.

Серж выразительно покашлял в трубку:

— Варвара, а тебе не кажется странным, что капитан милиции счел необходимым предупредить тебя о своих планах?

— Нет, не кажется. Он сегодня не сумел поймать никого из гостей Генриха, кроме нас с тобой, и спросил, где они могут быть. Я сказала, что мы сегодня вечером хотели уехать на пару дней в Псков, и пропащие, наверное, занимаются сборами и бегают по магазинам, после чего поинтересовалась, не следует ли отменить поездку. Селезнев подумал-подумал и отпустил нас до пятницы. Я поинтересовалась, почему до пятницы, и он объяснил. — Выдав на едином дыхании очередную ложь, я перевела дух и во избежание вопросов затараторила снова:

— И вообще, кажется, мне удалось развеять его подозрения насчет вечеринки. Я объяснила, что друзей Мефодия среди нас нет и ему не имело смысла приходить к Генриху. И рассказала в подробностях, какие муки вы вынесли по его милости. Капитан даже изволил несколько раз улыбнуться. А твои злоключения, Серж, я расписала самыми яркими красками — нужно же было оправдать твое подозрительное утреннее поведение. Я сказала, что на тебя находит ступор от одного упоминания ненавистного имени и ты сам не ведаешь, что творишь.

— Ну спасибо тебе, дорогая! — взорвался Серж. — Удружила! Теперь, когда выяснится, с кем Мефодий провел свои последние часы, у капитана не будет и тени сомнения насчет личности убийцы!

«Эк меня занесло», — сконфуженно подумала я. Но не признаваться же теперь, что все мои уверения — сплошное вранье!

— Не волнуйся, — сказала я миролюбиво. — До пятницы мы выясним, кто это сделал, и Селезневу не будет нужды подозревать невиновных.

— “Не волнуйся”! Хорошенькое дело! — бушевал Серж. — Да как мы это выясним? У тебя есть хоть одна догадка? Хотя бы намек на догадку?

«Великович единственный знал заранее, что Мефодий придет к Генриху», — вспомнила я слова Селезнева и сказала:

— Есть кое-какие соображения. Для начала хватит, а там, глядишь, всплывет и еще что-нибудь.

Возмущение Сержа как ветром сдуло.

— Какие соображения? — спросил он с жадным любопытством.

— Не по телефону! — отрезала я. — Ты не мог бы еще раз связаться с Лёничем, Глыбой и Мищенко и пригласить их завтра ко мне на дачу? Мне все равно нужно съездить туда за Лешей и машиной, заодно устроим совещание.

— А почему на даче? По-моему, лучше в Москве, когда вы с Лешей вернетесь.

— Там пусто. Никто не помешает. А здесь дела, телефонные звонки, любопытные соседи и прочая нервотрепка. Неужели тебе не хочется денек от всего отдохнуть?

— Отдохнуть, расследуя убийство? — Серж хмыкнул.

— Да, расследуя убийство. Держу пари, тебе нечасто приходится этим заниматься, а отдых, согласно определению, — это смена занятий и обстановки. Ну что, поговоришь с этой троицей?

— Ладно. Лёнич временно переехал к родителям, но телефон мне на всякий случай оставил. Гусь обещал сидеть дома, дверь никому не открывать и к телефону не подходить. Мы договорились с ним о сигнале. Сначала два звонка, потом четыре и еще один. Потом он возьмет трубку. А Глыба скрываться не собирается. Только вот не уверен, Варька, что он согласится поехать к тебе на дачу.

— А ты его припугни. Намекни, что я со свойственной мне стервозностью подбиваю остальных повесить убийство на него. На даче мы-де договоримся о показаниях, все согласуем и преподнесем Селезневу убийцу в подарочной упаковке. Глыба может сколько угодно отбиваться, но восемь против одного — солидный перевес.

— Думаешь, он поверит? Лично я сомневаюсь. Как бы он тебя ни честил, ему прекрасно известно: на такую подлость ты не пойдешь.

— А ты попробуй. Отличный тест на искренность.

— Ладно. Как к тебе добираться и когда сбор?

Я объяснила маршрут, назвала подходящие электрички, назначила время (не слишком раннее) и закончила разговор. Теперь предстояло самое сложное — выдержать дружеский допрос. Серж, похоже, проглотил мою ложь, но одно дело — обвести вокруг пальца человека не слишком близкого и совсем другое — врать тем, кто знает тебя как облупленную. Я перекрестилась и набрала Прошкин номер.

— Вас слушают, — раздался в трубке дребезжащий старушечий голос одной из Прошкиных соседок, по совместительству ангелов-хранительниц.

— Здравствуйте, нельзя ли позвать Андрея?

— Варвара, деточка, это ты?

Когда-то обе бабуси, ревнуя меня к своему любимцу, разговаривали со мной исключительно сквозь зубы, вернее, зубные протезы. Но через пять лет нашего знакомства до них наконец стало доходить, что я не собираюсь заманивать вольного сокола в ловушку законного брака, да и незаконного тоже. С тех пор они считают меня кем-то вроде ненадежной союзницы в борьбе с многочисленными Прошкиными пассиями, и, хотя старушечьих сердец я не завоевала, дипломатические отношения между нами установились.

— Да, Калерия Львовна. Как вы поживаете?

— Ничего, потихонечку. А Андрюшеньки нет. Он звонил часа два назад и предупредил, что сегодня может не вернуться. Небось опять останется у какой-нибудь лахудры. У меня сердце не на месте. Эти современные девицы и покормить-то мужчину толком не умеют.

— Не переживайте, Калерия Львовна. Уж о чем, о чем, а о своем питании Андрей вполне способен позаботиться сам.

— Не думаю, — произнесла она сухо. — Андрюшенька привык к нашей заботе.

При других обстоятельствах я обязательно сказала бы старушке комплимент, чтобы загладить свой промах, но сейчас было не до церемоний. Торопливо поблагодарив ее за информацию, я нажала рычажок отбоя и набрала номер Марка. После двенадцатого гудка стало ясно, что на том конце брать трубку не собираются. Я вспомнила об условном коде, который придумал Марк, дабы оградить себя от вторжения Мефодия. Может быть, они с Прошкой и Генрихом не подходят к телефону из боязни нарваться на Селезнева? Я не сомневалась, что вся троица сидит там: они знают, что я попытаюсь с ними связаться. Но и последовательность звонков 2 — 10 — 10 — 2 не принесла результата. Я растерялась. Даже позвонила на всякий случай Леше. Естественно, и там никто не ответил.

Неужели они так испугались встречи с Селезневым, что решили бежать? Нет, они бы не бросили меня на произвол судьбы. Я же определенно сказала и Прошке, и Марку, что отвезу Лешу и вернусь домой. Они согласились с моим планом вычислить убийцу своими силами, поскольку не хуже меня понимают: стоит оставить расследование на откуп милиции, и нам зададут такого жару, что небо с овчинку покажется. Они знают, что времени у нас совсем немного, на счету каждая минута. Так где же они, черт побери?

Ответ я получила буквально через секунду. В замке повернулся ключ, дверь распахнулась, и крошечная прихожая съежилась, когда туда ввалились три добрых молодца.

— Где тебя черти носят, Варвара? — любезно приветствовал меня Марк. — Мы четыре часа сидели у телефона! Неужели трудно было сообразить, что мы волнуемся, и позвонить?

— Разумеется, она не могла этого сделать, — елейным тоном пропел Прошка. — Ведь у нее на даче нет телефона, а проститься с ненаглядным Лешенькой за жалкие шесть часов — для Варвары дело немыслимое. Как ты не понимаешь, Марк, они не увидятся аж до завтра! Что в сравнении с такой разлукой какое-то убийство? Удивительно, что она вообще сподобилась вернуться.

— Привет, Варька. У тебя все в порядке?

— Привет, Генрих, — сказала я, проигнорировав два первых выступления. — Если в данных обстоятельствах можно говорить о каком-то порядке, то да.

— У тебя проблема со слухом? — холодно осведомился Марк. — Я спросил, где ты была?

— У нее проблема с мозгами, — снова влез с комментарием Прошка. — В них помещается не больше тридцати байтов информации.

— У меня проблема с двумя склочными субъектами, которые вот уже …надцать лет не дают мне прохода. Мне просто незачем отвечать на твои вопросы, Марк. Как видишь, Прошка прекрасно справляется и без меня.

— Давайте не будем ругаться, — тактично предложил Генрих, который ругаться и не думал. — На это уходит слишком много времени.

Молчаливо признав справедливость последнего утверждения, мы перешли на кухню и кое-как разместились за столом. Прошка поставил чайник и вообще взял на себя хозяйственную часть церемонии, а я получила возможность удовлетворить любопытство друзей.

— Домой я вернулась уже довольно давно, но позвонить вам сразу не могла, поскольку расторопный капитан Селезнев уже ожидал меня под дверью. Я знала, что вы будете звонить, и, понятное дело, отключила телефон.

Прошка выронил масленку.

— Нет, вы когда-нибудь видали подобное бесстыдство?! Она знала, что мы будем звонить, и, ПОНЯТНОЕ ДЕЛО, отключила телефон!

Марк досадливо поморщился:

— Уймись! Конечно, понятное дело. Если бы мы позвонили во время их беседы, опер догадался бы, что Варька знает, где нас искать. Непонятно, почему она не позвонила потом. — Он перевел взгляд на меня. — Ведь не три же часа вы беседовали?

— Ну, может, не три, но долго. А как только я включила телефон, он затрезвонил без передыху. Сначала Машенька, потом Серж. Да, Генрих, должна сказать, я в тебе разочаровалась. Я всегда считала, что ты непревзойденный враль, что барон Мюнхгаузен недостоин чистить тебе сапоги, и вот — на тебе! Даже Машенька назвала твою ложь смехотворной. Или ты не знаешь, что научные институты вот уже лет десять не посылают сотрудников в командировки?

— Знаю. — Генрих смущенно улыбнулся. — Это была не самая удачная выдумка. Но меня так ошеломило известие об отравлении, что ничего лучшего на ум не пришло. Я понимал только одно: домой возвращаться нельзя. Машенька и так все выходные поглядывала на меня подозрительно. А теперь уж точно вытянула бы из меня правду.

— Твоя телеграмма только усугубила ее подозрения. Машенька, когда звонила сюда, была на грани истерики. Мне пришлось сказать, что ты должен помочь мне выпутаться из одной неприятной истории, суть которой я открыть не могу, поскольку связана словом. Ты уж, пожалуйста, придерживайся в дальнейшем этой версии. Не подведи меня.

— По-вашему, сейчас самое время обсуждать ваше вранье? — едко поинтересовался Марк, наблюдая за Прошкой, который хлопотал у холодильника. — Или искать, чем набить себе брюхо? У нас, может быть, считанные часы на то, чтобы разобраться с убийством! Так попытайтесь хоть раз в жизни сосредоточиться на главном. О чем тебя спрашивал оперативник, Варвара?

«Ну вот и началось, — мрачно подумала я. — Черт, что же теперь делать?» Человек, наделенный воображением и мало-мальским умением притворяться, способен обмануть многих: начальника, коллег, соседей, родственников, супруга, приятелей и, возможно, даже друзей. Но только не в том случае, когда он на протяжении многих лет делил с этими друзьями хлеб, жилье, тяготы походов, радости и невзгоды студенческой жизни, суету совкового быта и многое другое. Коллеги редко имеют возможность наблюдать вас в кругу семьи или приятелей, имеющих с вами общее увлечение. Родственники, напротив, зачастую ничего не знают о ваших деловых качествах и умении строить отношения с сотрудниками и партнерами. Таким образом, какая-то часть нашей личности всегда остается для близких белым пятном. Но если близкий одновременно и друг, и коллега, и сосед по комнате, и партнер по играм, походам и досугу вообще, если он имел возможность наблюдать за вами в самых разнообразных условиях в обществе самых разных людей, можете не сомневаться — вы для него прозрачнее горного хрусталя. Любая попытка обмануть такого близкого заранее обречена на неудачу.

— Да! Я же еще не рассказала о разговоре с Архангельским! — «спохватилась» я, проигнорировав вопрос Марка (и немедленно заслужила подозрительный взгляд). — Глыба отказался утаить визит Мефодия к Генриху. Он собирается выложить Селезневу все как на духу.

— Что?!

— Приехали.

— Вот сволочь!

Эта новость подарила мне небольшую передышку. Прошка, Генрих и Марк минут десять изливали негодование и обсуждали возможности прищучить или усовестить ренегата.

— Нет, нам его не сбить, — подвел неутешительный итог Прошка. — Глыба всегда прет напролом, и плевать на остальных, а от попыток прижать его он только звереет. Все. Наше время истекло. Странно, что за тобой еще не пришли, Варвара. Ведь ты сказала этому оперу, что Мефодия у Генриха не было и мы не видели его с доисторических времен?

Я не ответила. Вся троица устремила на меня недоуменные взгляды.

— В чем дело, Варвара? — осведомился Марк с инквизиторским прищуром. — Что означает твое молчание?

— Мое молчание означает, что говорить на эту тему я не намерена.

— Спятила?! — взвился Прошка. — Нашла время фокусничать! Немедленно рассказывай, что у тебя произошло с оперативником, или я сейчас из тебя душу вытрясу. — Он бухнул на стол чайник с кипятком и навис надо мной этаким пухлым ястребом.

Я неторопливо налила себе чаю, обвела компанию задумчивым взглядом, откашлялась и сказала:

— Должна сообщить вам несколько фактов. Первый: Мефодий отравился атропином — лекарством, которое окулисты капают пациентам в глаза, чтобы исследовать глазное дно. Второй: смертельная доза атропина очень велика, что-то около стакана. Третий: Мефодий определенно выпил яд у Генриха, в промежутке между десятью вечера и двумя ночи. Четвертый: достать атропин сравнительно несложно, поскольку в клиниках за его расходом строго не следят. И пятый: до пятницы милиция никого из нас тревожить не будет, так что на раскрытие убийства у нас есть двое с половиной суток. В крайнем случае — трое. Это все, что я имею вам сообщить. Можете не утруждать себя дополнительными вопросами.

Последующие полчаса в моей кухне едва не случилось светопреставление. Меня увещевали, высмеивали, заклинали, мне угрожали, надо мной издевались. А я молча пила чай. Ослиные уши соседки Софочки за эти полчаса наверняка выросли раза в полтора. Хорошо еще, что моя кухня не граничит с ее квартирой.

В конце концов, измотанные собственной атакой, друзья примолкли. Наливая себе очередную порцию чая, я поймала задумчивый взгляд Марка. «Ох, не к добру это», — подумала я, почувствовав, как екнуло сердце. Прошка, переведя дух, снова ринулся было на приступ, но Марк остановил его движением руки.

— Стоп. Она ничего не скажет. Дай подумать.

— Говорить о присутствующих в третьем лице невежливо, — притворно обиделась я, лихорадочно соображая, как бы помешать Маркову мысленному процессу.

— А ты вообще лишена права голоса, — немедленно отреагировал Прошка. — По крайней мере, пока не надумаешь пересказать свою беседу с ментом.

Я встала и вышла из кухни. Правда, демонстративно хлопать дверью не стала — хотела, чтобы она осталась открытой. Устроившись в уютной темноте спаленки, я навострила уши не хуже Софочки.

— Полагаю, мы и сами в общих чертах восстановим их разговор, если поймем, почему Варвара молчит, — заявил Марк. — Вспоминайте, когда еще она так поступала.

— Когда вожжа под хвост попадала, — буркнул Прошка.

— Когда обижалась на нас или дразнила, — сказал Генрих.

— Я говорю о серьезных случаях. Варвара, конечно, сумасбродка, но в критических обстоятельствах дурака валять не станет. Еще варианты?

После минутного молчания снова заговорил Генрих:

— Варька замыкается в себе, когда у нее личные неприятности и она не хочет нас расстраивать.

— Сейчас у нее не личные неприятности.

— Когда сморозит какую-нибудь глупость! — выпалил Прошка. — Точно! Она, должно быть, проговорилась о чем-то этому оперу и теперь боится признаться.

— Нет, — отверг его версию Марк. — Она знает, в каком скверном положении мы оказались. Мефодий убит, а мы не вызвали ни врачей, ни милицию, избавились от тела и склонили собутыльников к даче ложных показаний. В лучшем случае нам грозит обвинение в соучастии. Если бы Варвара в разговоре с милиционером ляпнула что-нибудь не то, она бы призналась, чтобы мы имели возможность исправить положение. Давайте шевелите мозгами.

— Почему мы? — возмутился Прошка. — Мы уже выдали несколько вариантов, и ты все забраковал. Думай теперь сам.

— У меня только одно предположение. Они заключили сделку, и Варвара дала этому Селезневу обещание не разглашать ее. Селезнев, со своей стороны, сообщил факты, которые она перечислила, и пообещал оставить нас в покое до пятницы. Но если так, то возникает вопрос: какова плата? Чем Варвара заслужила это беспримерное милиционерское доверие?

— Ты намекаешь, что она ему все рассказала? — ужаснулся Прошка.

— Не может быть, — пробормотал Генрих.

— Я тоже так думаю. Она не могла пойти на такое. Где гарантия, что капитан сдержит слово насчет пятницы? В противном случае сделка не принесет нам ничего хорошего. Варька не дура. Она не стала бы так рисковать.

— А вдруг Селезнев предоставил ей какие-то гарантии? — спросил Генрих.

— Какие, например? — ернически полюбопытствовал Марк. — Денежный залог? Подтвержденное железными уликами признание, что он убил свою бабушку? Не может тут быть никаких гарантий. Итак, что дала ему Варвара в обмен на информацию и обещанную отсрочку?

— Деньги? — предположил Прошка.

— Умница! — похвалил его Марк. — Целых двести рублей, что остались у нее после покупки люстры. Ясное дело, за такую сумму ни один капитан милиции не откажется снять погоны и сесть за решетку!

Прошке его тон не понравился.

— А что еще Варька могла ему предложить, если не деньги и не информацию? Свое роскошное тело?

Я, конечно, поняла, что его сарказм направлен на Марка. Но мое роскошное тело представляет собой сорок восемь килограммов костей, обтянутых кожей, посему я просто не могла спустить Прошке этот выпад.

— А почему бы и нет? — заорала я, ворвавшись на кухню. — Раз уж находятся охотницы до бурдюка с салом вроде тебя, то почему мой стройный девичий стан не может показаться кому-то соблазнительным?

— Может, конечно. — Прошка пожал плечами. — Ведь есть же любители трупов, значит, самым последовательным из них, наверное, нравятся и скелеты. Только мне казалось, этих ценителей держат не на Петровке.

В тот день мы больше не занимались расследованием убийства. Остаток вечера прошел за теплой, дружеской беседой.

Глава 9

На следующее утро Прошка попытался было продолжить вчерашнее развлечение, но его не поддержали. Не знаю, как остальные, а я почти физически ощущала убегающее время — словно смотрела на песочные часы. Марк, видимо, тоже. Когда хмурые и невыспавшиеся (чтобы попасть на последнюю до перерыва электричку, пришлось встать в восемь, а легли мы, по обыкновению, далеко за полночь) все собрались на кухне, он быстро пресек посторонние разговоры и направил беседу в надлежащее русло:

— Я понимаю: глупо надеяться, что вы способны хоть на минуту отвлечься от своей мышиной возни, но, может быть, кто-то все же дал себе труд подумать о деле? И если чудо свершилось, то не соблаговолите ли вы поделиться своими гениальными идеями?

Мы с Генрихом на выпад не отреагировали. Я продолжала вяло размазывать масло по ломтям нарезанного для тостов хлеба, Генрих расставлял посуду. Зато Прошка, взбивавший смесь для омлета, прервал свое занятие и радостно кинулся в драку:

— А что, собственных гениальных идей тебе родить не удалось? То-то же! Теперь мне понятна природа твоих вечных к нам придирок. Обычная зависть посредственности к личностям незаурядным.

— До сих пор твоя незаурядность проявлялась только в неумеренном обжорстве и склочности, — невозмутимо парировал Марк. — Сомневаюсь, что со вчерашнего дня положение вещей изменилось, но чего не бывает! Ты уже готов потрясти нас своей мудростью? Тогда приступай, только говори по делу.

— Я пришел к выводу, что меня и Генриха из числа подозреваемых можно исключить, — изрек Прошка. — Меня — понятно почему, а Генриха потому, что он рисковал лишиться новой квартиры. Зачем ему подкладывать самому себе свинью?

— Если это все, что ухитрился выдать твой жалкий умишко, то ты еще глупее, чем я думал, — вынес свой приговор Марк и движением ладони пресек Прошкин протест. — Занимайся уж лучше омлетом, мыслитель. А ты, Генрих, что скажешь?

Генрих поскреб в затылке.

— Я не думаю, что это убийство. Вспомни, как всех ошеломил приход Мефодия. Мы, наверное, полчаса не могли опомниться.

Мысленно вернувшись в прошлую пятницу, я вынуждена была признать правоту Генриха. Те полчаса застолья были похожи на пиршество Лотовых жен после известного эпизода с подглядыванием. Оцепенение охватило всех, даже Лёнича, который почуял неладное и догадался, какую он допустил чудовищную ошибку. Правда, оцепенение Лёнича ничего не доказывает. Ведь он-то знал, что приведет Мефодия, а значит, мог планировать убийство…

— По-твоему, это несчастный случай? — осведомился Марк, не скрывая сарказма. — Мефодий по ошибке прихватил с собой бутылку, в которой с неведомой целью хранил атропин? Или виноделы шутки ради разбавили портвейн отравой?

— А что? — встрял Прошка. — Кто знает этих винобракоделов? Вдруг у них такое специфическое чувство юмора?

— Уймись! — рявкнул Марк. — Ты уже показал себя во всей красе.

— Я понимаю, что несчастный случай маловероятен, — признал Генрих. — Но Мефодий мог сам…

— Ерунда! В первую очередь Мефодий отличался от нормальных людей тем, что патологически не умел притворяться. Отсюда и его хамство, и пресловутая склонность лезть на рожон, и тупая прямолинейность, и простодушие. Припомните хоть один случай, когда Мефодий сказал бы не то, что думает! — Не сумев выполнить это распоряжение, мы дружно покачали головами. — И ты, Генрих, полагаешь, будто он мог прийти к тебе, чтобы покончить с собой, и при этом предрекать нам смерть от зависти к его грядущему величию? Мефодий, который прост, как инфузория?

— Был прост, — мрачно поправил его Генрих. — Да, такое трудно себе представить, но ведь самоубийство — акт исключительный. Человек, готовый наложить на себя руки, и должен вести себя необычно.

— По-моему, Мефодий вел себя в высшей степени обычно, — снова встрял Прошка. — Я, во всяком случае, отклонений от нормы не заметил. Он еще с первого курса, приходя на пирушку, быстро заглатывал бутылку «Кавказа», громогласно прославлял свой гений и падал под стол. Стереотип. Разве что в последний раз он обильнее поливал кое-кого из собутыльников презрением.

— А ты что молчишь, Варвара? — Марк повернулся ко мне. — Или ты по-прежнему изображаешь сфинкса?

— Я тоже не верю в версию самоубийства, если ты об этом. Во всяком случае, обсуждать ее сейчас бесполезно. Подтвердить или опровергнуть наши домыслы может один Лёнич. Только он общался с Мефодием последние недели и знает, какое у покойного было настроение. — Я на минутку прервала свою речь, чтобы подставить Прошке тарелку и передать ему доску с хлебом для тостов. Прошка наделил всех омлетом, снова поставил сковороду на огонь, разложил на ней кусочки хлеба с сыром и протиснулся за стол. Я подождала, пока он усядется, и продолжала:

— Но даже если Лёнич подтвердит, что Мефодий пребывал в угнетенном состоянии духа и поговаривал о бессмысленности бытия, это все равно не будет доказательством самоубийства. Ни для милиции, ни для нас. На слова Лёнича полностью полагаться нельзя. Для него, в отличие от остальных, визит Мефодия к Генриху не был неожиданностью.

— Что ты, Варька! — испугался Генрих. — Разве можно подозревать Лёнича в…

— А почему нет? — перебил его Марк. — Великович — самый замкнутый человек из всей этой компании. Что мы, в сущности, о нем знаем, кроме того, что он прекрасно воспитан, замечательно играет в шахматы и любит семью? Кстати, как раз любовь к семье и могла толкнуть его на убийство.

— Совсем не исключено, — подхватил Прошка. — Помнишь, Генрих, как он просил тебя оставить у себя Мефодия — хотя бы на ночь? «Я, — говорит, — не помню, когда с женой в последний раз нормально разговаривал». Вот тебе и мотив. Если Великович на свою супругу дышать боится, ссора с ней для него — катастрофа. А какая женщина потерпит в своем доме Мефодия?

— Между прочим, в свете дальнейших событий просьба оставить Мефодия выглядит очень подозрительно, — добавил Марк. — Как и то, что Великович напился, — наверное, впервые в жизни.

Мне не понравилось проворство, с которым они плели удавку на кроткого Лёнича.

— Эй, вы! Не очень-то расходитесь, — охладила я их прокурорский пыл. — Человек, любящий семью, едва ли захочет, чтобы его дети на вопрос: «Где ваш папа?» — отвечали: «В тюрьме».

— Да! — оживился Генрих. — И потом, не думаете же вы, что Лёничу было проще убить Мефодия, чем выставить из дома?

— Кто знает? — глубокомысленно изрек Прошка. — Правила хорошего тона относительно убийства ничего не говорят, а выгонять гостя запрещают. Великович — человек вежливый.

— Пусть даже это и так, остается еще одно возражение, — сказала я. — Лёнич умен — надеюсь, с этим никто не спорит? Он хороший шахматист и умеет просчитывать варианты. Предположим, он решил убить Мефодия и для этого зазвал его на вечеринку к Генриху. Разве не разумно было с его стороны предупредить о приходе Мефодия хотя бы за пару часов? Он ведь должен был понимать, что наше неведение делает его подозреваемым номер один?

— Вот она, женская непоследовательность! — воскликнул Прошка. — Сначала ты наговариваешь на человека, а через минуту с пеной у рта его защищаешь. Поздно, мадам Плевако! Против фактов не попрешь: никто, кроме Великовича, не мог предвидеть присутствия жертвы на пьянке, а значит, и замышлять убийство. Ну разве что убийца таскал с собой яд постоянно в надежде…

— Варька, когда наша электричка? — перебил его Марк, посмотрев на часы.

— В десять двенадцать. До Белорусского ехать минут сорок.

— Да? Поздравляю! Мы должны были выйти три минуты назад.

После бодрящей пробежки, совмещенной с не менее бодрящей перебранкой, мы вскочили в закрывающиеся двери последнего вагона электрички. Многочисленные попутчики лишили нас возможности продолжить прерванное обсуждение, зато дали возможность переварить уже сказанное.

"Допустим, это не самоубийство, — размышляла я. — Допустим, Великович не виновен. Кто еще мог угадать, что Мефодий заявится к Генриху? Да, пожалуй, любой, кроме нас пятерых. Мы определенно знали: Генрих никогда не пригласит Мефодия из-за Марка, у которого при одном упоминании этого имени портилось настроение. Остальные же, зная о гостеприимстве Генриха, вполне могли предположить, что Мефодий будет в числе приглашенных. За исключением Сержа. Мы все, не считая Марка, поддерживали с ним приятельские отношения и не раз выслушивали его жалобы на Мефодия, пока их сотрудничество не приказало долго жить. А в утешение пересказывали ему свои злоключения с тем же героем. Вряд ли после этих рассказов Серж надеялся встретить у Генриха всеобщего мучителя.

А Глыба и Гусь? С ними мы почти не общались. С одной стороны, эти двое были не в курсе наших проблем с Мефодием, но с другой — вообще не знали, что Генрих поддерживает с ним отношения. В годы нашей учебы их ничто не связывало. Только благодаря Прошке, который на пятом курсе поленился самостоятельно написать дипломную программу и попал к Мефодию в должники, Марк, а за ним и Генрих, и Леша были вынуждены взять на себя заботу о бездомном гении. Если Глыба и Мищенко об этом не знали, они никак не могли ожидать, что Генрих позовет Мефодия, а если знали — тем более".

Я поняла, что зашла в тупик, и решила попробовать иной путь. А если убийца знал, у кого живет Мефодий? Естественно было предположить, что Генрих пригласит на новоселье Великовича — он работает в том же институте. Так же естественно допустить, что Лёнич расскажет о приглашении живущему у него Мефодию, а тот захочет увидеться с бывшими соучениками и напросится в гости. Допущений, конечно, многовато, но все они логичны. Итак, нужно выяснить, кто знал о том, что Мефодий поселился у Великовича.

Поставив перед собой эту задачу, я переключилась на предстоящую встречу. Интересно, удалось ли Сержу заманить Безуглова? Конечно, не явись Глыба на совещание, мы можем лишиться нужных ключей к разгадке, зато мне будет легче. Кто бы знал, в каком напряжении меня держат его злобные подначки и косые взгляды! Слава богу, видимся мы нечасто, только когда я приезжаю к Сержу на работу, но и эти мимолетные встречи заводят меня надолго. Нет, если Глыба отказался почтить нас своим присутствием, я не расстроюсь. Хуже будет, если он взамен отправится на Петровку. Тогда вся надежда на Селезнева.

Течение моих мыслей снова изменилось. Правильно ли я сделала, что доверилась практически незнакомому человеку? Причем доверилась, не заручившись согласием друзей, хотя они замешаны в этой истории не меньше моего. Теперь, если Селезнев нарушит слово, мне действительно останется только уйти в короткий полет с университетской башни. Что ж, зато перед смертью я буду точно знать, что нельзя полагаться на личные симпатии, когда речь идет о безопасности и благополучии друзей. Надо будет сочинить достойную эпитафию в назидание доверчивым дурочкам — будущим жертвам обаятельных негодяев.

Сочинение эпитафии пришлось отложить на потом, потому что мы приехали. Через десять минут я открыла свою калитку и с облегчением отметила, что перекрасить «Запорожец» Леша успел, но не успел разобрать. Хоть в чем-то повезло! Теперь не придется полагаться на электрички.

Леша встретил нас на крыльце.

— Наконец-то! Я уж думал, вы опоздали на последнюю электричку. Все приехали полчаса назад.

— И Глыба? — тихо спросила я.

Леша мрачно кивнул. Я догадалась, что Безуглов уже успел высказать свое отношение ко мне и к происходящему. Чуткий Генрих обнял меня за плечи и шепнул на ухо:

— Не вешай нос. Пусть только попробует тебя задеть!

Как будто я не в состоянии справиться сама!

Мы вошли в дом, миновали веранду и очутились в жарко натопленной кухне. На горбатом диване с допотопными валиками сидели в напряженных позах Безуглов и Мищенко. Серж в комнате перебирал старые журналы.

— Привет! — радостно крикнул он, увидев нас в открытую дверь, и выбежал навстречу, чтобы чмокнуть меня в щечку. (Марк скривился.) — Варька, золотко, ты как хозяйка должна решить, где мы расположимся. Я предлагаю комнату — тут больше места, а Леша настаивает на кухне, чтобы не оставлять без присмотра печь. Но, на мой взгляд, топить больше ни к чему, ты как считаешь?

— На мой тоже. Давай раздвинем этот стол и поставим чайник.

— Располагайте мною, моя прекрасная леди!

Пока мы, обмениваясь любезностями, расставляли стол, остальные обменивались рукопожатиями. Меня всегда смешила эта комичная мужская привычка и серьезность, с которой представители сильного пола исполняют ритуал; особенно забавно это выглядит, когда их много.

— Прошу к столу, господа! Прихватите с собой пару стульев.

Все зашумели, загремели стульями, устраиваясь вокруг овального стола.

— С чего начнем? — спросил Серж, в силу начальственной привычки расположившийся во главе.

Игорек Мищенко — когда-то тощий и нескладный парень, а теперь пузатый и нескладный дядя — склонился над портфелем и достал литровую бутылку импортной водки.

— Давайте помянем Мефодия.

В комнате воцарилась гробовая тишина. Гусь никогда не страдал особой тактичностью, но даже он мог бы сообразить, что пить за упокой души убиенного в обществе убийцы как-то не принято. Но больше всего меня поразило другое. Предложение исходило от человека, которому покойный сломал жизнь. От Мефодия пострадали многие, но только Игорек пережил из-за него настоящую драму. Я вспомнила, какое у него было лицо, когда он смотрел на Мефодия не далее как в пятницу. От его взгляда можно было прикуривать. А сейчас, глядя на благостную скорбную физиономию Гуся, можно было подумать, будто скончался его любимый дедушка. De mortuis aut bene aut nihil? О мертвых — ничего, кроме хорошего?

Тишину нарушил скрипучий голос Глыбы:

— Пусть сначала Ворона — (это мое университетское прозвище среди недоброжелателей) — объяснит, кого она выгораживала, когда избавлялась от трупа и через Сержа науськивала нас врать милиции.

— Не исключено, что тебя, — быстро ответила я, опережая присутствующих джентльменов, готовых вступиться за даму. — Мы собрались именно затем, чтобы это выяснить.

— Глеб, смени тон, — спокойно, но решительно сказал Марк. — Базар нам ни к чему. По крайней мере восемь человек из присутствующих заинтересованы в том, чтобы пролить свет на гибель Мефодия. Если ты намерен нам мешать, вывод напрашивается сам собой. Когда Варвара просила вас никому не рассказывать о последней встрече с покойным, она понятия не имела, что он умер насильственной смертью. Решение мы принимали впятером и несем равную ответственность. Почему мы его приняли, тебе уже известно. Так что постарайся обойтись без личных выпадов.

— Так с чего мы начнем? — снова перехватил инициативу Серж. — Варька, ты говорила, будто у тебя есть какие-то соображения…

— Да. Соображение первое. Мефодий пришел к Генриху без приглашения, неожиданно для всех нас. Атропин, которым он отравился, к числу распространенных в быту веществ не относится. Им не чистят ванны и ботинки, не морят крыс и насекомых, не лечат от гриппа или бессонницы. Его нужно было добывать специально. Кто это сделал? Учитывая все сказанное, напрашивается ответ: сам Мефодий. Поэтому для начала давайте обсудим возможность самоубийства. Тем более что, как ни кощунственно это звучит, она предпочтительнее других. Лёнич, на этот вопрос можешь ответить только ты: какое настроение было у Мефодия в последние дни? Не замечал ли ты у него признаков депрессии?

Лёнич зачем-то снял очки, повертел их в руках и снова водрузил на внушительный нос.

— Нет, ничего такого я не припомню. Злился он — это да. На ребят, у которых жил раньше, особенно на тебя, Сергей. Жаловался, что ты его обманул, и мечтал посмотреть на твою физиономию, когда он закончит какие-то свои программы. Но в основном настроение у Мефодия было нормальное. Он любил посмотреть телевизор и с удовольствием обсуждал с нами фильмы и передачи. Хорошо спал, с аппетитом ел, на здоровье не жаловался. Да, неделю назад ему прислали из дома деньги, и он загорелся идеей собрать компьютер. Нам-то с женой компьютер ни к чему, а Мефодий без него страдал. Так вот, он три раза ездил на радиорынок, приценивался к деталям, кое-что даже купил. И все рассказывал нам, какую мощную соберет игрушку, как доделает свои программы, продаст их и купит квартиру себе и нам. Нет, у меня даже мысли не возникало, что он думает о самоубийстве.

Я облегченно вздохнула. Теперь у меня не оставалось сомнений: Великович не убивал. В противном случае он не отверг бы версию о самоубийстве столь решительно. Генрих, очевидно, разделял мои чувства. Он перехватил мой взгляд и подмигнул.

— Хорошо. Тогда перейдем к следующей версии. Я заранее прошу прощения за бестактность, — (Глыба громко хмыкнул), — но хочу напомнить, что мы должны рассмотреть все кандидатуры. Лёнич, ты узнал о намерении Мефодия пойти к Генриху за три часа до сбора. У тебя было время подсуетиться и достать атропин. Вас с женой наверняка тяготил лишний жилец, тем более такой неудобный, как Мефодий. Все мы знаем, что он отличался, мягко говоря, неаккуратностью, наплевательским отношением к чувствам окружающих, высокомерием — попросту говоря, свинством. Возможно, он обидел или даже смертельно оскорбил тебя или твою жену, а то и причинил какой-нибудь вред ребенку. Конечно, все это слабовато для мотива, но лучшего мы не видим. В общем, скажи: ты не убивал Мефодия?

Лёнич криво улыбнулся и покачал головой:

— Нет. Я понимаю, что выгляжу подозрительно. Привел Мефодия к Генриху, бросил его там, жаловался на жизнь…

— Ну уж и жаловался! — перебил его Прошка. — Слышал бы ты, как жалуются некоторые!

Не знаю, на кого он намекал, но Марк, судя по ледяному взгляду, брошенному в Прошкину сторону, подозревал, что на него.

— Я даже заходил с Мефодием в магазин за этим злосчастным портвейном, — продолжал Лёнич. — И дома у нас в последнее время действительно было очень напряженно. Но я не убивал, поверьте.

Я кивнула.

— Честно говоря, я в этом не сомневалась. Что ж, поехали дальше…

— А может, сначала перекусим? — жалобно проскулил Прошка.

Думаю, Марк не убил Гаргантюа на месте только потому, что не любил устраивать свары в присутствии посторонних. Будь мы одни, Прошке наверняка пришлось бы туго. Не исключено, что Марк и здесь не удержался бы от рукоприкладства, но нашего обжорку поддержали Глыба и Мищенко. Пришлось устроить перерыв, сделать бутерброды и налить чай.

— Так чья кандидатура у нас на очереди? — возобновил совещание Серж, дожевав кусок колбасы.

— Мы, конечно, можем перебрать всех в алфавитном порядке, — сказала я. — Но прежде мне хотелось бы задать вам один вопрос: кто из вас знал, что Мефодий живет у Лёнича?

Ответом мне было молчание.

— Лёнич, вспомни, ты кому-нибудь говорил об этом? Не обязательно присутствующим.

Он задумался, потом покачал головой:

— Нет. Разве что жена могла рассказать кому-нибудь из подруг, но вряд ли ее подруги знакомы с кем-то из вас. Другой круг.

— Но ты все-таки расспроси ее. Мир, как известно, тесен.

— Хорошо.

— Ну все, — сказала я. — Мои соображения исчерпаны. Пусть теперь высказываются другие.

— Я все думаю: почему убийца выбрал атропин? — заговорил Марк, выждав минуту-другую. — Яд нетипичный, да и вообще, какой это яд, если смертельная доза — двести граммов? Аспирин и тот токсичнее. Откуда он вообще знал, что атропином можно отравить? Варька, ты заглотила детективов больше, чем все мы, вместе взятые. Ты читала где-нибудь об убийстве атропином?

Я отрицательно покачала головой:

— Не помню. Ты прав, яд нетипичный. Книжные отравители пользуются цианидом, мышьяком, вероналом и прочими снотворными, наркотиками, змеиным ядом, гиосцином, болиголовом, фосфором и даже бензином, но про атропин я, по-моему, не читала. Но это ничего не значит. Убийца мог полистать какой-нибудь медицинский справочник. Наткнулся на атропин и решил, что он ему подходит. Прозрачная жидкость, без запаха, достать сравнительно легко…

— Как — легко? — неожиданно перебил меня Мищенко. — Где?

— Думаю, в любой глазной клинике или непосредственно у окулиста.

Лёнич вдруг закашлялся, выронил бутерброд, вскочил, потом снова сел и обвел нас диким взглядом.

— Ребята, — сказал он потрясенно, — по-моему, убийца наметил в козлы отпущения меня. Моя жена — окулист.

— Вот это да! — ахнул Серж. — Похоже, ты прав, Лёнич. Мефодий жил у тебя, ты привел его к Генриху, вы с женой не чаяли, как выпроводить гостя, твоя жена — окулист… Все одно к одному. Скажи, кто из нас мог затаить на тебя злобу?

Лёнич пожал плечами:

— Никто. Вы же знаете, я почти ни с кем из сокурсников не вижусь. Только с Генрихом, но у нас хорошие отношения и нет поводов для взаимных обид. Работаем мы в разных отделах, над разными темами, изредка играем в шахматы и советуемся, если случается затык при решении какой-нибудь задачи. Вот и все.

— Ну хорошо, а кто из нас знал, что твоя жена — глазной врач?

Великович снова пожал плечами:

— Как вы понимаете, у меня не было причины скрывать ее профессию. Я мог упомянуть о ней в разговоре с любым из вас.

— Со мной, например, — встрепенулся Генрих. — Самого разговора уже не помню, но я знал, что твоя Наташа — окулист.

— И я знала, — быстро сказала я, пока никто не успел сделать далеко идущих выводов, — от Генриха. Наверное, многие об этом слышали, просто о таких вещах обычно не вспоминаешь, пока не возникнет нужда.

До этой минуты совещание протекало без эксцессов, и я уже надеялась, что удастся обойтись без них совсем. Как же, размечталась! Глыба был тут как тут.

— А я-то было поверил, что Ворона на сей раз и впрямь не собирается шельмовать, — проскрипел он. — Глупец! Надо же: сел играть с девицей, нечистой на руку, да еще доверил ей раздачу!

— Выбирай выражения, Глеб!

— Все мы знаем, чем вызвана твоя неприязнь к Варваре. Постыдился бы выставлять себя на посмешище.

— Если тебе нужен мордобой, мог бы сказать прямо. К чему эти околичности?

Среди моих друзей редко увидишь такое единодушие. Скромно потупив взор, я позволила себе понаслаждаться этой сценой, но, когда стало ясно, что джентльмены готовы перейти от слов к делу, вмешалась:

— Может быть, вы позволите господину Безуглову объясниться? Чем я навлекла на себя твою немилость, Глыба?

— Ты во всеуслышание заявила, что мы должны рассмотреть все кандидатуры. А как только дело коснулось Генриха, твою беспристрастность как ветром сдуло. И готов спорить, то же самое будет, если речь зайдет о Прошке, Марке или Леше. Я предупреждал тебя, Серж, эта пятерка из кожи вон вылезет, лишь бы повесить обвинение на одного из нас! Ты, как последний дурак, пошел на поводу у шельмы, выгораживал ее перед милицией, смотри теперь, как бы она из благодарности не обеспечила тебе стол и кров в казенном доме. Ничего не скажешь, проявил галантность! Мог бы сообразить, что у них абсолютное большинство. Впрочем, тебя, может, и пощадят, а расплачиваться за твою любезность придется мне, Гусю или Великовичу. Ведь не думаешь же ты, в самом деле, что эти пятеро дадут друг друга в обиду?

Что тут началось! Все закричали и заговорили одновременно, никто никого не слушал, да и невозможно было в таком гвалте что-либо разобрать. Атмосфера быстро накалялась. Естественная развязка казалась уже неизбежной, но Генрих ухитрился предотвратить драку. Он дождался короткого затишья и быстро сказал:

— Так мы ни к чему не придем. Давайте говорить по существу. Ты хотел обсудить мою кандидатуру, Глеб? Пожалуйста. Мы тебя слушаем.

Глыба в общем-то благоволил к Генриху и теперь несколько смутился:

— Я не утверждаю, будто виновен именно ты. Все, что я скажу, может в равной степени относиться к любому из вас пятерых. Или даже ко всем вместе. Вас ведь водой не разольешь. Ворона тут уверяла, что Мефодия вы не ждали. Но это всего лишь слова. Вечеринку устраивали вы. Любой из вас мог пригласить Мефодия — тайком либо с согласия других…

— Постой, Глеб, — перебил его Лёнич. — Я же говорил, что звонил домой в тот самый день, в четыре часа. Трубку взял Мефодий. Именно от меня он впервые услышал о вечеринке. Во всяком случае, он никак не показал, будто знал о ней раньше. И пойти туда решил сам. Я хотел предупредить Генриха, но он уже ушел с работы. Так что ты не прав. Никто из ребят предвидеть визит Мефодия никак не мог.

Глыба посмотрел на него, не скрывая досады, и минуту-другую ожесточенно ворочал мозгами, потом лицо его прояснилось.

— Если они знали, что Мефодий живет у тебя, им наверняка приходил в голову такой вариант. Что им мешало на всякий случай раздобыть заранее атропин? Ну не пришел бы Мефодий, и ладно. Хранили бы яд, пока не подвернется другая оказия…

— Но я никому не говорил, что Мефодий живет у меня!

— Ну и что? У самого Мефодия языка не было? Откуда ты знаешь, с кем он общался, пока ты сидел на работе? Кстати, его желание пойти в гости к Генриху говорит само за себя. Ко мне, например, или к Сержу, или к Гусю он не явился бы ни за какие коврижки. Значит, Генрих был у него в фаворе. Что мешало Мефодию позвонить ему как-нибудь на досуге и сообщить свой новый адрес?

— Ладно, Глыба, — сказала я, прерывая общее молчание. — Ты, конечно, не поверишь, даже если мы впятером поклянемся хором, что понятия не имели о местопребывании Мефодия. Обвинишь нас в сговоре. Что ж, допустим, ты прав. Допустим, кто-то из нас предполагал, что Лёнич приведет Мефодия с собой, и на всякий случай раздобыл яд. Тебе осталось прояснить ма-аленький вопросик. Какой у нас мотив? Ведь никому из нас Мефодий семьи не разбивал.

Игорек Мищенко вскинул голову и посмотрел на меня глазами раненого животного, а Глыба вскочил и заорал:

— Ты эти намеки брось, Ворона! Я себя в этом дерьме вывалять не дам! Мои мотивы были да сплыли и давно быльем поросли. А вот про ваши делишки мне ничего не известно. Вам виднее, кому из вас Мефодий напакостил и каким образом. А напакостить он мог запросто. Большой мастер был по этой части. И как ты ни изворачивайся, в подозреваемых вы все равно останетесь. Я же больше в ваши игры не играю.

С этими словами он отшвырнул стул, вылетел из комнаты и был таков. Я встала, вышла на кухню и посмотрела в окно. Глыба быстро шагал к калитке, на ходу натягивая куртку. Не составляло большого труда вообразить, что этот демарш закончится на Петровке.

Глава 10

После его ухода совещание протекало вяло и длилось недолго. Было видно, что речь Глыбы произвела впечатление на Лёнича, Мищенко и даже на Сержа. Хотя мы пятеро клятвенно заверили их, что ни сном ни духом не ведали о вселении Мефодия к Лёничу, а они притворились, будто поверили, на их лицах явственно обозначилась некая задумчивость.

Серж, в свою очередь, поклялся, что не общался с Мефодием с того самого достопамятного дня, когда разгневанный гений выразил свое отношение к двуличию экс-партнера посредством телефонного аппарата.

— Он заявил, что между нами все кончено, и до прошлой пятницы я не получил от него ни единой весточки. Из ребят, что работают у меня, последним видел его Малахов. А когда Стас выгнал Мефодия, у последнего в нашей конторе доброжелателей не осталось. Все остальные уже хлебнули с ним лиха и знать не желали, где и как он живет.

Игорек Мищенко, уже никому не предлагая присоединиться, свернул пробку с бутылки, налил себе полстакана, выпил и утер мокрые красные губы тыльной стороной ладони.

— Это точно, — подтвердил он хрипло. — Все были сыты Мефодием по горло. Я ведь предупреждал тебя, Серж, чтобы ты с ним не связывался. Предупреждал, скажи? Я знал, что его гениальные идеи — мыльный пузырь. Нет, ты решил, что тебе виднее. На сколько он тебя нагрел? На три тысячи зеленых? А как ты вокруг него плясал, как его обхаживал! Вот и получил в благодарность смачный плевок в душу.

— Не береди рану, Игорек, — вздохнул Серж.

Гусь опрокинул еще полстакана, встал и, натыкаясь на мебель, побрел до ветру.

— За него я готов поручиться, — сказал Серж вполголоса, когда хлопнула дверь на веранду. — В том смысле, что наши при Гусе боялись и заикнуться о Мефодии. Когда от Мищенко отреклась невеста, он на месяц ушел в запой, а потом бледнел до синевы, стоило при нем вспомнить ненавистного горе-разлучника. Мы, естественно, старались его не травмировать. Словом, если у кого-то и имелись шансы случайно узнать новый адрес Мефодия, то не у Гуся, это точно.

— Слушай, а не мог Игорек с тех пор помышлять о самоубийстве? — спросила я шепотом. — Вдруг он постоянно таскал с собой атропин в надежде, что когда-нибудь решится его принять? А тут — неожиданная встреча с Мефодием! Словно знак судьбы. Я при таком раскладе тоже вряд ли удержалась бы от мести.

Серж задумался.

— Черт его знает… Мне казалось, что Гусь в последнее время начал оживать, но чужая душа есть чужая душа. Я поговорю с ребятами, которые поддерживают с Мищенко более или менее близкие отношения. Может, они чего и заметили…

— А мне кажется, Игорек не сумел бы промолчать, если бы сгоряча напоил Мефодия атропином, — высказался Генрих. — Он — добрая душа и не допустил бы, чтобы подозрения пали на других.

— Да, но сесть за решетку… — задумчиво сказал Прошка. — Впрочем, если он собирался травиться, какая разница?

Остальные тоже согласились.

Когда Мищенко вернулся, версии уже иссякли. Еще с полчаса мы толкли воду в ступе и переливали из пустого в порожнее, но очевидная бесплодность наших усилий быстро свела остатки энтузиазма на нет. Лёнич, Серж и Мищенко засобирались домой.

— Варвара, — застегивая пальто, обратился ко мне Лёнич, — верно ли Сергей понял с твоих слов, что до пятницы нас не будут беспокоить? Вы просили никому не рассказывать о Мефодии, и я отвез свое семейство к родителям, чтобы жене не пришлось обманывать милицию. Но там тесновато. Можно, я перевезу их обратно?

— Конечно, — разрешила я. — Теперь уже не имеет смысла прятаться и отпираться. Если убийца не найдется до пятницы, Глыба оповестит весь свет, что Мефодий нашел свой конец в квартире Генриха. Бедная Машенька! Что с ней будет?

— Хватит причитать! — свирепо оборвал меня Прошка, бросив быстрый взгляд на пригорюнившегося Генриха. — До пятницы еще двое суток.

Серж, который уже стоял в дверях, обернулся и сказал:

— Так-то оно так, но за предыдущие сутки мы особо не продвинулись. Не за что зацепиться.

— Зацепимся, — холодно ответил Марк.

Мы попрощались с гостями и вернулись в дом. Генрих и я взялись убирать со стола, Марк налил в таз теплой воды и мыл посуду, Леша вытирал вымытое и расставлял по полкам, а Прошка развалился на диване.

— Ну? И кто же из них? — лениво поинтересовался он, когда ему надоело созерцать потолок.

Напрасно бедняга обратил на себя внимание Марка, до той минуты не замечавшего его праздности. Бездельника, невзирая на яростное сопротивление, в два счета вовлекли в трудовой процесс. Но вопрос остался висеть в воздухе.

— Может быть, Мефодий все-таки сам?.. — через пять минут заговорил Генрих.

— Мы уже обсудили и отвергли эту возможность, — напомнил Марк.

— Да и Лёнич подтвердил, что Мефодий не помышлял о самоубийстве, — поддакнул Леша.

— Ставлю на Глыбу, — заявила я. — Его агрессивность и попытки навязать остальным мысль о нашей виновности довольно подозрительны. А ведь мы его не трогали, пока он не напустился на Генриха.

— Вы с Глыбой друг друга стоите, — изрек Прошка. — Сначала он навешал всех собак на тебя, потому что когда-то получил по носу, теперь ты в отместку возводишь напраслину на него…

— Почему напраслину? — не согласился Леша. — Мне его поведение тоже не нравится. Глыба с самого начала пытался всех завести. Однако пока мы обсуждали версию самоубийства и кандидатуру Великовича, вел себя тихо. И только когда переключились на другие возможности, устроил скандал и ушел. Не исключено, что он избрал такую линию поведения намеренно, чтобы мы не смогли задать ему неудобные вопросы.

— Вряд ли, — сказал Марк. — Глыба ненавидит Варьку и при каждом удобном и неудобном случае норовит ее облаять. Так что его поведение вполне естественно. И потом, какой у него мотив? Развод восьмилетней давности? Да он уже больше года женат на другой.

— А его попытка обвинить всех нас вполне понятна, — забил последний гвоздь в гроб моей версии Генрих. — Мы и в самом деле вели себя по меньшей мере странно. Врача к покойному не вызвали, тайком увезли тело, попросили никому не рассказывать о приходе Мефодия… Не говоря уж о том, что сама вечеринка — моя идея. Эх, втянул я вас в историю…

— Прекрати, — поморщился Марк. — При чем здесь ты? В историю нас втянул убийца. Я считаю, что больше всех на эту роль подходит Архангельский. Во-первых, он общается с половиной бывшего курса, и у него был посплетничать о новых переменах в жизни его бывшего партнера. Во-вторых, их конфликт совсем свеженький. Когда Мефодий позвонил своему благодетелю и набросился на него с обвинениями? Месяц назад? А до этого Архангельский все еще надеялся на дивиденды от своей благотворительности. Обманутые надежды плюс законная злость — чем не мотив?

— Ну-у ты загнул! — протянул Прошка. — Серж состоятельный, жизнерадостный мужик с устойчивой психикой. По-твоему, он стал бы рисковать приятной и благополучной жизнью ради сведения мелких счетов?

— Да, Марк, вынуждена тебя разочаровать, — подключилась я. — Могу присягнуть, что Серж практически не имел возможности выступить в роли отравителя. Он почти весь вечер прослужил мне подушкой. Смертельная доза атропина — двести граммов. Чтобы жертва не заметила странного вкуса портвейна, убийца должен был вылить отраву в стакан не меньше чем в пять приемов. Я, конечно, раза два расставалась со своим кавалером, но очень ненадолго. И сдается мне, Мефодий к тому времени уже лежал в углу гостиной на матрасе. А все остальное время моя голова покоилась на животе Архангельского.

Марк посмотрел на меня, не скрывая отвращения.

— Я заметил, — сказал он ледяным тоном. — Не считая тех минут, когда вы отплясывали свой идиотский канкан и уединялись на кухне. Чем вы там, интересно, занимались?

— Целовались, — безмятежно ответила я.

— Что?! — Марка передернуло.

— Не надо смотреть на меня такими страшными глазами. Я свободная совершеннолетняя женщина и имею полное право вести себя, как мне заблагорассудится. Take it easy, Марк. Мы не собираемся идти под венец или вступать в греховную связь. Просто немного расслабились.

— Я скорее понял бы, если б ты расслабилась, приняв рвотное, оно тебе было в самый раз, — выплюнул Марк. — Нашла развлечение!

— Да, нашла! А где еще я возьму мужика, который, пофлиртовав с девушкой, не полезет к ней в постель и не станет взваливать ей на голову свои проблемы?

Надвигавшуюся бурю рассеяли Генрих и Леша. За годы нашей дружбы они приобрели такой огромный опыт в пресечении всевозможных конфликтов, что практикующие психотерапевты позеленели бы от зависти.

— Давайте обсудим этот вопрос как-нибудь в другой раз, — кротко предложил Генрих.

Леша моментально внял ему и сменил тему разговора:

— Да! Как же мы раньше не задумались: у кого была физическая возможность подлить Мефодию яд? Кто около него вертелся?

— Никто, — ответил Прошка. — Все шарахались от него, как от чумного, по крайней мере, вначале. А портвейн первые два или три раза наливал ему я. Но только портвейн. Без атропина.

— Ты говоришь про первый час посиделок, — сказал Марк. — А потом все хорошенько набрались и окружающее воспринимали с трудом. Учитывая темноту и общий сумбур, убийца мог чувствовать себя вполне комфортно.

— Может, попробуем вспомнить, кто был на виду, а кто держался в тени? — предложил Леша.

— Бесполезно. В девять уже стоял дым коромыслом, — напомнила я. — Все говорили одновременно, не обращая друг на друга внимания. Думаю, мы не сумеем воспроизвести последовательность событий, если какой-нибудь умник решит провести следственный эксперимент.

На этой многообещающей ноте наше совещание закончилось. Я отвезла всю компанию в Москву, но попытку устроить в моей конуре штаб-квартиру пресекла.

— Я хочу выспаться. А сделать это в вашем обществе не удавалось еще никому и никогда. Созвонимся вечером. Но если у кого-то на свежую голову появится стоящая идея, то можно будет и собраться.

В результате мы с Лешей поехали по домам, Марк забрал к себе Генриха, а Прошка напросился с ними. Неизбывная любовь старушек-соседок изрядно его утомляла, и он пользовался каждым удобным случаем удрать из дому.

Через полчаса после возвращения я забралась в постель и задремала, а еще через десять минут меня разбудил телефонный звонок. Осыпая проклятиями технический прогресс вообще и Александра Белла в частности, я уставилась на определитель номера. Звонил Леша.

— Я же ясно сказала, что собираюсь выспаться! — рявкнула я в трубку. — Какого же лешего ты трезвонишь?

— Варька, у меня в квартире кто-то побывал, — выпалил Леша, проигнорировав критику. — Помнишь, в субботу я потерял ключ? Надо было сразу сменить замок…

— Постой. — Я уселась в постели. — У тебя что, к ключу была прицеплена визитная карточка с адресом? Как случайный человек, найдя ключ, мог догадаться, от какого он замка?

— Не знаю. Но факт остается фактом: в квартире кто-то побывал и открывали ключом. На замке — ни царапины.

— Что-нибудь пропало?

— Вроде бы нет. Деньги в столе. Компьютер, телевизор и магнитофон на месте.

— А что же эти незваные гости у тебя делали?

— Сам не знаю. Но книги на столе лежат по-другому. Раньше сверху лежал Толковый словарь, а теперь — Словарь географических названий. Телефон сдвинут, и клавиатура стоит не под тем углом.

Если бы подобное заявление сделал любой другой мой знакомый, я бы подняла его на смех и посоветовала не морочить людям голову. Но у Леши феноменальная память. Несмотря на хаос, который временами царит в его квартире, он всегда совершенно точно знает, где что лежит. Однажды я спросила, нет ли у него атласа — определителя птиц. «В коридоре, второй стеллаж, первая полка снизу, восьмая книга справа», — ответил Леша, не повернув головы от телевизора. Я нашла справочник за десять секунд — ровно столько времени мне понадобилось, чтобы выйти в коридор, сесть на корточки и отсчитать восемь корешков на нижней полке второго стеллажа. Поэтому сейчас у меня не возникло сомнения, правильно ли Леша запомнил расположение предметов на своем столе. В его квартире действительно кто-то побывал. Только вот кто и зачем?

— Леша, осмотри квартиру как можно внимательнее. Вдруг что-нибудь все же пропало. И подумай, нет ли у твоих родственников или знакомых запасного ключа. Может, они заезжали в твое отсутствие?

— Ключи у мамы с папой, но, когда они приезжают, перемены гораздо заметнее. И потом они оставили бы записку. У Прошки я забрал ключи еще в субботу, а побывали здесь либо вчера, либо сегодня. Ладно, я сейчас все проверю, потом перезвоню.

Я повесила трубку и задумалась. Странное происшествие. Человек теряет ключ за много верст от дома, а через два дня, когда он ненадолго уезжает из Москвы, в квартиру проникает неизвестный. Тут я вспомнила, при каких обстоятельствах Леша обнаружил, что выронил ключ, и мне стало дурно.

Леша с Марком переносили тело Мефодия из «Запорожца» в «скорую». Едва мы выехали с территории больницы, обнаружилась пропажа ключа. В это время больничный персонал попросил дежурившего там капитана милиции разобраться с подброшенным трупом. Более чем естественно допустить, что капитан осмотрел место происшествия и нашел ключ. Но почему Селезнев ни словечком не обмолвился о находке, когда мы заключали с ним договор и обменивались информацией? И зачем ему было обшаривать Лешину квартиру?

Меня замутило. Итак, Селезнев все-таки ведет нечестную игру. А я, загипнотизированная его обаянием, ни за что ни про что продала друзей. Где там можно достать атропин?

Рука, потянувшаяся к телефонному аппарату, тряслась так, что номер мне удалось набрать лишь с четвертого раза.

— Капитан Селезнев, — сообщила трубка.

— Варвара Клюева, — в тон ему ответила я и сама не узнала свой голос.

— Что стряслось? — встревожился Селезнев. — Говори свободно, я один.

— Не по телефону. Я была бы очень вам признательна, если бы вы изыскали время для личной встречи.

Трубка долго молчала.

— Я сейчас приеду.

И тут — хотите верьте, хотите нет — меня снова охватили сомнения. Очень уж непохож был Селезнев на коварного циничного следователя, воспользовавшегося доверчивой глупостью одной из подозреваемых. В его возгласе звучало такое искреннее беспокойство, такое участие! И это молчание… Словно он пытался сообразить, в чем же провинился, чем заслужил этот сухой тон и холодное «вы»? И наконец, готовность немедленно приехать. Учитывая специфику его работы, ему, надо думать, не так-то просто бросить все дела и сорваться по первому зову малознакомой девицы. А ведь он даже не попросил объяснений…

— Не нужно сейчас, — сказала я, чувствуя, к своему ужасу, что голос звучит гораздо мягче. — Это не настолько срочно. И мне не хотелось бы, чтобы беседа прошла второпях.

— Понятно. — Напряжение в голосе Селезнева тоже немного спало. — Приеду, как только освобожусь.

Я кружила по квартире, точно дикий мустанг по загону, разрываясь между отчаянным желанием придумать Селезневу оправдание и презрением к себе за это желание.

«Он пришел ко мне вчера около четырех и сказал, что пытался связаться с участниками вечеринки, но безуспешно. Наверное, он позвонил Леше на работу и, узнав, что тот исчез по-английски, решил съездить к нему домой. На звонок никто не отозвался, и тогда Селезнев попробовал открыть дверь найденным у больницы ключом — просто хотел проверить, подойдет или нет. Ключ подошел, и Селезнев, уступая естественному любопытству, вошел и осмотрелся. Говорят, жилье может рассказать о человеке очень многое, а у Селезнева помимо личного любопытства имелся профессиональный интерес. Составив себе представление об обитателе квартиры, он вышел, закрыл дверь и продолжил поиски гостей Генриха. Но почему он не сказал, что установил личность одного из участников операции „вывоз тела“? Может быть, просто забыл? Или хотел сначала выслушать мой рассказ и проверить, насколько я с ним искренна, а потом побоялся признаться, что сомневался во мне?»

— Не строй из себя святую простоту, Варвара! — приказала я себе строго. — Все очевидно: тебя просто надули.

Селезнев без хлопот получил интересующие его сведения, а теперь проверяет разные версии и докладывает о них начальству. Боже! Это же надо быть такой идиоткой! Купиться на приятную улыбку! Ведь Селезнев даже не соблаговолил объяснить, почему хочет нам помочь. Отговорился какой-то невразумительной чепухой! Дура! Дура! Дура!

Я уже созрела для самоистязаний, когда снова позвонил Леша.

— Все проверил. Ничего не пропало. Мало того: похоже, визитер побывал только в одной комнате. В других все на своих местах.

— Леша, а ты сумел бы обнаружить микрофон? — огорошила его я.

— Микрофон? Ты думаешь, ко мне наведалась милиция? А почему? И как они открыли дверь — отмычками?

— Не знаю. У меня есть одно подозрение, но я не могу рассказать тебе, в чем дело. Объясню, если найдешь микрофон. В предсмертной записке.

— Не глупи, — сказал Леша после долгого молчания. — Я поищу, а потом приеду к тебе.

— Не теперь. Я позвоню, когда освобожусь.

Себе, в каком состоянии я находилась, если даже не вспомнила об определителе номера.

— Алло?

— Будьте любезны, позовите, пожалуйста, к телефону Варвару, — вежливо попросил высокий женский голос.

— Я слушаю.

— Варька, это Аня Викулова. Помнишь меня?

Перед глазами немедленно возникло чистенькое розовое личико, серьезные серые глаза и льняная челка. Анечка Викулова — самая ответственная девушка на мехмате времен моего студенчества. Она вечно что-то организовывала, собирала для чего-то деньги, устраивала всевозможные мероприятия и вообще была лицом комсомольской организации нашего курса.

— Конечно, помню. Я пока склерозом не страдаю. Ты хочешь, чтобы я подписалась под каким-нибудь воззванием?

— Надо же! Действительно помнишь. — Судя по голосу, она улыбнулась. — Нет, на сей раз я ординарное звено в цепочке. Мне позвонили и попросили передать сообщение дальше. Помнишь Кирилла Подкопаева? Маленький такой паренек с огромной головой?

Мой утвердительный ответ едва ли можно назвать членораздельным.

— Так вот, он погиб «при невыясненных обстоятельствах». Завтра в одиннадцать утра кремация. Автобус до крематория от Щелковской. Родители зовут всех желающих проститься. Сообщи, кому можешь, ладно?

Я снова произнесла нечто утвердительное в пространство. Стало быть, Селезнев разыскал и вызвал родителей Мефодия… Нам конец! Лёнич говорил, что неделю назад они прислали сыночку деньги. Значит, им известен последний адрес Мефодия. Теперь, в общем-то, не имеет значения, на чьей стороне играет Селезнев. Он просто обязан спросить родителей, где жил Мефодий, а потом вызвать на допрос Великовича и его жену. Лёнич находится в таком уязвимом положении, что врать ему никак не с руки. Мы не только не имеем права просить его об этом, мы должны настоять, чтобы он не вздумал нас выгораживать. Иначе ему придется худо. А когда после этого милиция возьмется за нас и правда дойдет до Машеньки?

Если Селезнев все-таки не сволочь, если он честно попытается сдержать слово и затянуть следствие до пятницы, то как он оправдается перед начальством? Его же выгонят с работы!

— Ты еще поплачь из-за него, кретинка! — зло одернула я саму себя. — Глядишь, он в знак благодарности придет к тебе на могилку в новеньких майорских погонах!

Я в сердцах швырнула в угол подушку, а потом еще и наподдала ей ногой. Подушка по-христиански подставила другой бок, но меня ее смирение не смягчило. Я вихрем носилась по комнате, расшвыривая вещи, и остановилась, лишь когда на пол рухнула настольная лампа, сшибленная купальным халатом.

Новый телефонный звонок довел мое бешенство до апогея. Не глядя на аппарат, я выдернула вилку из розетки и стала натягивать на себя одежду, поняв, что оставаться дома опасно. Я способна за пять минут превратить собственное жилище в руины.

Не знаю, сколько времени я пугала прохожих, с безумным видом бегая по округе. В конце концов усталость взяла свое, и ноги сами понесли меня к дому. На лавочке у подъезда сидел продрогший капитан Селезнев и с несчастным видом курил.

Глава 11

Бывают на свете выразительные лица. Мне самой не раз говорили, что с моей рожей можно было бы обойтись и без языка, потому как на ней все начертано плакатными письменами. До сих пор я полагала, что это метафора, но, глянув на асимметричную физиономию Селезнева, без малейшего усилия угадала все его мысли и чувства. Было там и облегчение оттого, что я жива и невредима, и радость по поводу нашей встречи, и досада за долгое ожидание, и тревожный вопрос: “Что же все-таки случилось?”

Если это игра, подумала я, то все звезды театра и кинематографа по сравнению с ним — балаганные клоуны. А если нет, какой из него, к черту, следователь?

Но, несмотря на неоднозначность ответа, я ничего не могла с собой поделать. Свершилось чудо. Еще полчаса назад я готова была поклясться, что этот гад использовал меня как дармового осведомителя, и задушить его голыми руками. И у меня имелись на то веские основания. Чем еще объяснить вторжение в Лешину квартиру, как не вероломством Селезнева? Как объяснить, что он вызвал родителей Мефодия, хотя обещал тянуть с расследованием до пятницы? Ведь с их приездом события неизбежно начнут раскручиваться, как гигантский маховик.

И все-таки, посмотрев в длинные зелено-карие глаза, я поняла, что плевать хотела на факты. Я верила этому человеку. Я верила бы ему безоговорочно, если бы не друзья. Но поскольку моя вера могла обернуться для них серьезными неприятностями, пусть Селезнев объяснится. И я подошла к скамейке.

— Привет, идальго! Извини, что так разговаривала с тобой по телефону. Я была сама не своя. Нам нужно поговорить, только вот не знаю где. Свежего воздуха с нас обоих на сегодня, очевидно, достаточно, а в квартире нам могут помешать. Последние несколько часов я только и делаю, что совершаю глупости. Одна из них наверняка приведет моих друзей в состояние острого возбуждения. Боюсь, они оборвут телефонные провода и в конце концов выломают дверь.

— Поехали ко мне, — предложил Селезнев не раздумывая. — Я на машине.

— Не могу. У нас почти совсем не осталось времени. Пятница послезавтра, а наше расследование не продвинулось ни на шаг. Ладно, поднимаемся ко мне. Авось как-нибудь обойдется.

Я очень рассчитывала на Лешину дисциплинированность. Раз ему велено ждать звонка, он почти наверняка не отойдет от телефона. Собственно, не ляпни я о предсмертной записке, можно было бы заключать пари на любую сумму, что так оно и будет. Эх, язык мой — враг мой!

Мы поднялись в квартиру, и я, сбросив обувь, побежала на кухню ставить чайник. Селезнев вошел за мной следом с бутылкой в руках.

— Вот. Я уж было подумал, что ты забыла о вчерашнем брудершафте, и решил принести напиток покрепче, чтобы крепче помнилось. Но раз с памятью у тебя все в порядке, выпьем от простуды.

Я кивнула. Селезнев сам взял рюмки, разлил водку и нарезал выложенные мною на стол сыр и хлеб.

— За хорошую память, — сказал он со значением, подняв рюмку.

Мы выпили, потянулись за закуской, одновременно ухватили один кусок хлеба и рассмеялись.

— Преломим? — с улыбкой спросил Селезнев.

Я запихнула в рот свою половину и принялась старательно пережевывать. Мне нужно было собраться с мыслями, чтобы начать разговор. Идальго меня не торопил.

— Сегодня кое-что произошло, — наконец заговорила я. — Но я не хочу ничего рассказывать, пока ты не объяснишь, почему решил нам помогать. У меня появились довольно веские основания усомниться в искренности твоего намерения. Не дергайся, я все равно тебе верю, вопреки всякой логике. Только вот на карту поставлено очень многое. От моей доверчивости могут пострадать другие. Убеди меня, что я не ошиблась.

— Я попробую объяснить свой поступок, но предупреждаю: объяснение вряд ли покажется тебе убедительным. Я бы назвал его иррациональным. Мне хотелось отложить его до лучших времен, когда мы узнаем друг друга получше. Возможно, тогда мой рассказ не выглядел бы таким… нелепым. Но если ты настаиваешь… Если это необходимо… Давай выпьем еще по одной.

Я снова кивнула, и мы повторили процедуру. На сей раз Селезнев сразу разломил бутерброд с сыром пополам и половину протянул мне. Символичный жест, ничего не скажешь.

— Не знаю, как начать…

— Неважно. Начни как-нибудь, а там пойдет как по маслу.

— Хорошо. У меня был брат… — Лицо Селезнева вдруг осунулось и стало каким-то серым. — Близнец. Ваня. Конечно, как все мальчишки, мы частенько дрались, дразнили друг друга, бывало, что и не разговаривали часами, но… не знаю, как это объяснить… В общем, мы понимали друг друга без слов. Посмотрим на какую-нибудь вещь, или на живую тварь, или на чье-то лицо, переглянемся и сразу знаем, о чем подумал другой. Если один начинал говорить, другой мог закончить фразу. Когда мы что-либо делали вместе, нам ни к чему было договариваться о разделении обязанностей, все получалось как-то само собой. И так вышло, что друзья нам были в общем-то ни к чему. Конечно, мы играли со сверстниками, но нас всегда раздражало, что приходится подолгу объяснять им самые очевидные вещи.

В семнадцать лет мы окончили школу и поехали в Москву поступать в университет. Я бредил философией — Платоном, Сократом, Аристотелем, — а Ванька мечтал о юридическом. Перед самым отъездом он вдруг заболел, и в Москву мы приехали в последний день подачи заявлений. В страшной спешке, прямо с чемоданами бросились каждый в свою приемную комиссию, встали в очередь и только перед самой дверью удосужились открыть чемоданы. Как выяснилось, мы их перепутали — и документы, естественно, тоже. Я бросился на юридический факультет, но Ваньку в очереди не нашел — он тем временем искал меня на философском. Что было делать? Очередь вот-вот пройдет, народу за нами много, а приемная комиссия через полтора часа закроется. Решение мы приняли одинаковое — поменяться именами, так что все обошлось. Экзамены мы сдали, но я недобрал два балла, а Ванька, превратившийся вдруг в Федьку, поступил. Только вот медицинская комиссия его забраковала — врачи обнаружили болезнь крови. Как потом оказалось, неизлечимую… Но ему так хотелось учиться, что он уговорил меня пойти вместо него в поликлинику и сделать анализы повторно — дескать, ошибочка у вас вышла, дорогие доктора.

Доктора никак не хотели верить своим глазам и заставили меня сдавать кровь аж три раза, но в конце концов были вынуждены признать меня здоровым. Мы вернулись домой. Иван полагал, что едет на месяц, а получилось — навсегда. Когда стало ясно, что болезнь его не отпустит, он упросил меня его заменить. «Выручай, — говорит, — уж за год-то я точно выздоровлю. Что же мне тогда, второй раз поступать? А тебе все равно ждать до будущего лета. Ну что тебе стоит?» Конечно, я не мог ему отказать… хотя и знал, что он не поправится.

В Москве мне жилось очень тяжело — не хватало брата. Однокурсники быстро обрастали друзьями, а я страдал от одиночества. Сначала я не стремился завести друзей из-за Ваньки: мне казалось, это будет нехорошо по отношению к нему. А потом, когда его не стало… Словом, мне было не до этого. Да и не умел я дружить. С детства не научился.

Четыре года я был волком-одиночкой, а на пятом курсе познакомился с милой девушкой, и через полгода мы поженились. Сначала все у нас складывалось хорошо, она заменила мне целый свет, а потом начались сложности. Мы прожили семь лет и разошлись. Опять я остался один — друзьями за эти семь лет так и не обзавелся.

На Петровку меня распределили из-за дзюдо. За время учебы я дошел до кандидата в мастера. А еще стрельба из пистолета. На третьем, то ли на четвертом курсе я взял первое место по университету. Московская прописка, которой одарила меня женитьба, тоже сыграла свою роль. Словом, повезло: такое распределение считалось завидным. Но я не вписался в компанию. Там есть несколько неплохих ребят, но все они какие-то другие. Не знаю, в чем дело — в образовании ли, в душевных ли склонностях, — но я до сих пор чувствую себя чужим, хотя уже восьмой год работаю.

— Ты в каком году закончил? — встрепенулась я.

— В восемьдесят девятом.

— Так ты еще совсем зеленый! Я тебя на целых три года старше! Не забывай об этом и веди себя почтительно.

— Если судить по тому, что рассказал о тебе Паша Сегун, я гожусь тебе в папы, — рассмеялся Селезнев. — И количество прожитых лет не имеет ровно никакого значения.

— Ладно, батя, не отвлекайся. Кури, если хочешь. Возьми под пепельницу пустую банку с подоконника.

— А ты?

— Бросила пять лет назад на спор. Прошка проиграл мне три желания, и, поверь, это были такие желания, что лучше я буду до конца жизни мыть сортиры, чем возьму в рот сигарету.

Селезнев окончательно развеселился, и у меня отлегло от сердца. На него больно было смотреть, когда он говорил о брате.

— Охотно верю. Но как же ты решилась на пари? Вдруг выиграл бы Прошка?

— Ну уж нет! Я не самоубийца. Но ты продолжай, продолжай!

— Хорошо. Как ты, наверное, поняла, по натуре я не одиночка. Даже наоборот: одиночество меня тяготит. Я всегда мечтал встретить людей, с которыми у меня сразу обнаружится родство душ и завяжется дружба. Но до сих пор они мне не попадались. Когда Сегун так запросто пригласил меня к себе и походя установил между нами самые непринужденные отношения, я подумал: вот оно! Это шанс, которого ты ждал столько лет. Но потом мне стало ясно, что Паша просто необыкновенно легкий человек, я бы сказал — поверхностный. Он легко сходится с людьми, легко с ними расстается и вообще не принимает ничего всерьез.

— Очень верно, — похвалила я. — Сегун настолько легковесен, что заслужил на мехмате прозвище Поплавок.

— А мне хотелось других отношений, таких, чтобы на первый взгляд они были вроде бы легкими и даже дурашливыми, а на самом деле — глубокими и прочными. Как у нас с братом…

— Кто же этого не хочет! — быстро вставила я, испугавшись, что мой идальго снова впадет в черную меланхолию. Но он, видимо, покончил на сегодня с грустными воспоминаниями.

— А когда Сегун начал рассказывать мне о вас и ваших похождениях, я понял, что он описывает мою голубую мечту. Вы именно те люди, которых мне так не хватало после смерти Ваньки. Между вами именно те отношения, по которым я тосковал. Больше всего меня обнадежило, что вас пятеро; не двое, не четверо, а именно пятеро. Пара — безнадежно замкнутая система, она не терпит посторонних. Четверо — это две пары, тоже устойчивое образование. А где пятеро, там и шестой может прийтись кстати, верно? Конечно, я понимал, что у вас долгая общая биография, что мои шансы сблизиться с вами призрачны, но вдруг? Ведь я впервые за десять лет услышал о компании, куда мне хотелось бы войти. Глупо, да?

— Я пока ничего глупого не заметила. Ты прав, вписаться в столь тесное сообщество трудно, но случаются и не такие чудеса. Ты ведь не чудовище какое… Вполне славный парень.

Селезнев посмотрел на меня с такой признательностью, что мне стало неловко.

— А потом, когда выяснилось, что Подкопаев отравлен и вы, возможно, причастны к преступлению, я решил: к черту! Знаешь, сколько раз нам спускали сверху приказ свернуть или направить в другую сторону расследование, потому что оно затрагивало какую-нибудь важную птицу? Почему я должен прилагать усилия, чтобы отмазать мерзавца с волосатой лапой, и не могу помочь людям, которые мне симпатичны? Тем более, что я не верю в ваши преступные наклонности. Психологический портрет не совпадает. А если я все-таки ошибаюсь, то, наверное, речь для вас шла о жизни и смерти, и другого решения просто не существовало. А уж когда я поговорил с тобой, отпали последние сомнения. Я сам готов прыгнуть с университетской башни, если Подкопаева отравили вы.

Селезнев посмотрел на меня, проверяя, как я приняла его объяснения. А я не знала, как их воспринимать. Я верила ему, но не до конца. Задремавший здравый смысл нашептывал: так не бывает. Если страж порядка решается на должностное преступление, им должно руководить нечто более весомое, чем простая человеческая симпатия. Куда разумнее допустить, что свою душещипательную историю капитан Селезнев извлек из личного арсенала средств, помогающих ему пробиться наверх, к чинам и славе. Но, честно говоря, я редко подчиняюсь здравому смыслу, когда он вступает в противоречие с моими желаниями. А мне хотелось принять объяснение Селезнева. Ну и пусть оно похоже на лепет первоклассника: «давай с тобой дружить». Взрослые тоже, бывает, делают такие предложения, только другими словами. Или не словами вовсе. Селезнев тоже надеялся, что сближение произойдет без его откровений; я сама вынудила его объясниться, и он предупреждал, что правда прозвучит фальшиво.

— Ладно, идальго, ты меня убедил. Слишком нетипичен ты для карьериста. Опять же за семь лет всего-навсего до капитана дослужился… Если бы ты с такой легкостью раскалывал подозреваемых в интересах следствия, давно бы в майорах ходил. А то и в подполковниках. Давай выпьем по последней, и я расскажу, почему устроила тебе допрос. Только сначала мне нужно позвонить.

Я оставила Селезнева и помчалась в спальню. Леша, конечно, очень исполнителен, но мне не хотелось портить ему нервы.

— Алло, Леша? Микрофоны нашел?

— Нет. По крайней мере, в гостиной их не видно. А ты уже освободилась?

— Почти. Через полчаса можешь выезжать, если хочешь.

— А остальные?

— Вообще-то именно сегодня мне хотелось бы пожить без скандалов, но, если они пообещают вести себя прилично, так и быть, пусть приезжают.

— И ты поверишь их обещаниям? — Леша хмыкнул. — Ладно, до встречи.

Я вернулась на кухню. Селезнев уже разлил водку и заварил чай. Мы хлопнули с ним по последней — за раскрытие тайны, — и я рассказала ему историю потери ключа и вторжения в Лешину квартиру.

— Понимаешь, только ты мог связать найденный возле больницы ключ с нами. И потом, человек, проникший в квартиру, ничего не взял. Стало быть, он не вор. Вот я и подумала, что ты ведешь двойную игру… раз не сказал мне, что вычислил Лешино участие в операции с перевозкой тела.

— Понимаю. — Селезнев задумчиво посмотрел на стакан с чаем, потом поднял глаза на меня. — Только я не находил ключа и не был у Леши в квартире. Честное слово. Ты мне веришь?

— Да. Если бы ты там побывал, то не стал бы так глупо отпираться. Мог ведь придумать вполне пристойное оправдание. А сейчас ситуация выглядит просто абсурдно. В субботу Леша теряет у больницы на другом конце города ключ, а во вторник к нему, не повредив замка, забирается неизвестный, заглядывает в пару словарей и уходит, аккуратно заперев за собой дверь. Если этот неизвестный — ты, то должен считать нас всех полными придурками. Ведь другого разумного объяснения случившемуся придумать невозможно.

Селезнев улыбнулся:

— Хитрая у тебя логика. А если этот неизвестный не я — что же тогда произошло?

— Произошло какое-нибудь дикое совпадение, которыми изобилует наша — я имею в виду себя и компанию — жизнь. Но ты с нашими обычаями не настолько знаком, чтобы надеяться, будто мы так подумаем. Даже если Поплавок накормил тебя байками под завязку. Он вроде бы никогда не считал нас идиотами…

— И не считает. Даже наоборот. Я бы сказал, он гордится знакомством с такими незаурядными, выдающимися личностями.

— Грубо льстишь, — поморщилась я. — Если хочешь вписаться в компанию, не злоупотребляй комплиментами. Они в нашей среде как-то не приняты.

— Хорошо, — весело согласился Селезнев. — А что у вас принято? Поносить друг друга последними словами?

— Ну, не последними… но близко к тому.

Селезнев сверкнул глазами.

— Можно попробовать?

— Валяй.

— Эх ты, мисс Марпл недоделанная! Говоришь, не существует других разумных объяснений вторжению в Лешину квартиру? Пошевели мозгами, голова садовая, если, конечно, есть чем шевелить.

— Смотри-ка, неплохо получается! Конечно, до Марка тебе далеко, но лиха беда начало. Так что там насчет вторжения? Пожалей темноту убогую, поделись светом мудрости.

— Так и быть. Почему ты уверена, что Леша потерял ключи возле больницы? У больницы он обнаружил пропажу, только и всего. Разве было у него время проверять карманы, когда вы несли тело Подкопаева по лестнице? Ты, конечно, уточни, когда он в последний раз видел ключ, но сдается мне, что в пятницу утром, когда закрывал дверь. Или Леша имеет привычку регулярно проводить ревизию карманов?

— Хм… не знаю. Он имеет привычку бренчать мелочью в карманах брюк, но ключи, насколько я поняла, лежали в куртке. Да, ты прав, нужно выяснить, когда они были на месте. Если Леша посеял их под дверью собственной квартиры, нет ничего удивительного в том, что нашедший их туда вломился. Странно только, что ничего не взял. Вряд ли им двигало благородное побуждение пожурить Лешу за рассеянность и вернуть ключ. В таком случае мог бы оставить записку…

Я резко замолчала, увидев выражение лица Селезнева. Оно вдруг стало очень сосредоточенным и напряженным.

— В чем дело, идальго?

— Знаешь, я вдруг вспомнил, что у покойного тоже при себе не было ключей. Я ведь видел содержимое его карманов: паспорт, мелочь, карточка на метро, оторванная пуговица, таблетки соды, игрушка-головоломка, обертка от жевательной резинки, дешевая шариковая ручка, несколько потрепанных клочков бумаги с буквами и цифрами — сокращения для так называемого компьютерного «железа» и цены на него, как объяснил мне один наш знаток. Но ключей не было. Конечно, Подкопаев жил в гостях, но ведь не сидел же безвылазно в квартире! Ему должны были дать ключи на случай, если он вернется в отсутствие хозяев. Как ты считаешь?

— Наверное. Но Мефодий мог оставить их дома — по рассеянности или нарочно. Ведь он думал, что вернется назад с Великовичем. Надо спросить у Лёнича, давал ли он Мефодию ключи и не находил ли их потом дома.

— Спроси. Если ключ исчез, получается довольно интересная история.

— Думаешь, ключи позаимствовал убийца? — Я открыла рот. — И у Леши тоже? Но какой в этом смысл? Ни у Леши, ни у Лёнича, ни у Мефодия деньгами особо не разживешься. Правда, Мефодий недавно получил деньги от родителей, но сильно сомневаюсь, что сумма была такой, на какую польстился бы убийца. Стоило ли рисковать? Логичнее было бы обокрасть Архангельского. Среди гостей Генриха он самый состоятельный.

— Вряд ли убийцу интересовали деньги. Кстати, ты поинтересуйся, вдруг ключи пропали у кого-нибудь еще…

— Слушай! Меня посетила бредовая идея. Мефодий в разное время жил у многих сокурсников. В том числе у Безуглова, Мищенко, у Сержа, Прошки, Марка, Генриха и у Леши. Наверное, все они вручали ему ключи от своих квартир, но вот все ли забирали их, когда Мефодий съезжал? Не исключено, что некоторые просто об этом не вспомнили. Тогда у Мефодия накопилась целая коллекция ключей. Не она ли была целью убийцы?

— Хм! И покойный носил эту коллекцию с собой? Не тяжеловато ли? Если я правильно понял, за одиннадцать лет Подкопаев сменил едва ли не сотню адресов. Если хотя бы каждый пятый из его бывших хозяев забывал потребовать ключи обратно, связочка получается чересчур увесистая. Наверное, таскать такую в кармане не совсем удобно, да и зачем?

— Ну, Мефодия трудно назвать существом сугубо рациональным. И во внимании к мелочам нельзя обвинить. Однажды какой-то придурок пришпилил ему на полу пиджака куриную лапку, так Мефодий ходил с ней две недели, пока сама не отскочила. И груда металлолома в кармане ему не была бы помехой, он ее просто не заметил бы. Нужно на всякий случай спросить у ребят, не обратил ли кто-нибудь внимания на необъяснимую привязанность Мефодия к увесистой связке ключей. Ладно, с первым вопросом покончили. Ключа ты не находил и у Леши в квартире не был. Остается разобраться с обещанием тянуть с началом расследования до пятницы. Сегодня мне сообщили, что приехали родители Мефодия. Тебе не кажется, что ты поторопился с вызовом? Они должны знать, у кого сын жил последние дни. А мы не имеем права просить Лёнича дать ложные показания. Каким же образом ты собираешься морочить голову начальству?

Услышав резкие нотки в моем голосе, Селезнев помрачнел.

— Во-первых, родителей отыскал не я, а участковый, к которому с самого начала попало это дело. Они прилетели в Москву вчера примерно в то время, когда мы с тобой разговаривали. Я видел их вечером, выразил соболезнования и сказал, что должен побеседовать с ними, но готов отложить разговор на пару дней, пока они немного придут в себя и уладят необходимые формальности. Подкопаевы с благодарностью приняли отсрочку. Мы договорились встретиться в пятницу. Во-вторых, у меня сложилось впечатление, будто они не знали о мытарствах сына. Они писали ему до востребования.

— А как ты оправдался перед начальством? Вряд ли оно одобряет столь гуманное отношение к родственникам убиенных, если от него страдает следствие.

— Я веду сразу несколько дел. Начальство полагает, что я собираюсь к пятнице расквитаться с остальными долгами, чтобы с чистой совестью сосредоточиться на деле Подкопаева.

Селезнев подчеркнуто смотрел мне в глаза и ни разу, пока говорил, не отвел взгляда. В его словах мне слышались вызов и обида: все-таки его задело мое недоверие и этот допрос. Оно и понятно. Человек в лепешку расшибается, чтобы сдержать слово, помочь людям, которым, между прочим, ничем не обязан, и вот благодарность…

— Не обижайся, Дон, — попросила я виновато. — Я никогда не подвергла бы тебя этому допросу, если бы дело касалось только меня. Когда я вчера тебя увидела — ты еще и слова не сказал, — первая моя мысль была о том, что я без разговоров пошла бы с тобой в разведку. Чтоб мне провалиться, если вру.

Селезнев улыбнулся.

— Меня та же мысль посетила в субботу — еще до того, как мы встретились.

Я потянулась к чайнику, и тут мой взгляд случайно упал на часы.

— Боже! Немедленно смываемся! Сейчас сюда заявится вся гоп-компания.

— Ты не рассказала им о нашем договоре? — спросил он, когда мы выскочили на лестницу и, перескакивая ступеньки, побежали вниз.

— Нет, ты же просил, — пропыхтела я. — Но они о многом догадываются. А если Леша перескажет наш с ним телефонный разговор, понять, что к чему, будет совсем несложно. Когда он сообщил мне о неизвестном посетителе, я испугалась и предложила поискать микрофоны. Ох, и еще эта глупость, будто я все объясню в предсмертной записке! Боже, пощади идиотку! Если они узнают правду о заговоре у них за спиной, мне не жить. Сейчас-то они с моей подачи думают, будто я выудила из тебя служебную информацию древним женским способом.

Селезнев расхохотался:

— Ты сказала, что обольстила меня?

— Ну, не совсем. Скорее, позволила так думать. Нужно же было как-то объяснить свою осведомленность. Эти гады ни за что не оставили бы меня в покое, если бы я не подбросила им эту идею. Ведь я впервые в жизни скрываю от них нечто важное. Добро бы еще тайна была моей личной…

— Не оправдывайся, я не против, — сказал Селезнев, хихикнув.

Мы вышли из подъезда и направились к его машине.

— О боже, ну при чем здесь ты? Я боюсь, они догадаются, как обстоит дело в действительности. Мне, например, вряд ли понравилось бы, если бы они за меня приняли какое-то важное решение, да еще скрывали бы это.

— Ты всегда можешь оправдаться тем, что я загнал тебя в угол. Ведь я знал все о вечеринке и о фарсе в больнице. Следовательно, мог посредством шантажа склонить тебя к чему угодно. — Он распахнул передо мной дверцу серого «жигуленка». — Куда едем?

— Покатаемся по округе. Минут через десять я должна вернуться. Насчет шантажа ты, конечно, неплохо придумал, но сомневаюсь, что они клюнут. Вот ты бы поверил, что я уступила шантажисту?

— Ну, если бы опасность грозила кому-то из твоих близких, наверное, поверил бы.

— Они знают меня лучше. Я просто зверею, когда на меня давят. Ничего не соображаю от бешенства. Кроме того, как ты собираешься с ними сойтись, если я представлю тебя шантажистом?

— Спишем все на недоразумение. Я открыл тебе свои карты и попросил об ответной любезности, а ты решила, что в случае отказа я приму крутые меры. Но в конце концов выяснилось, что я замечательный, чуткий, душевный человек, готовый поступиться интересами следствия ради торжества милосердия. Пойдет?

— Ты еще напиши гимн в честь своих исключительных достоинств, — засмеялась я, — это произведет на моих друзей неизгладимое впечатление. Они с благоговением вознесут тебя на пьедестал и поставят перед твоим образом свечи. Станешь святым покровителем всех обиженных силовыми структурами нашего замечательного правового государства.

— Не выйдет. Я очень скромен. Даме не к лицу фыркать, запомни. И вообще, видишь тех четырех молодцев, мрачно шагающих к твоему подъезду? По-моему, тебе пора.

Глава 12

Я подождала, пока ребята войдут в подъезд, — не вылезать же у них на глазах из машины предполагаемого противника. Но прошло еще минут пять, прежде чем я решилась отправиться на заклание. Наступила моя очередь подвергнуться допросу, и, честно говоря, я не жаждала приблизить сей волнующий миг. Но поскольку избежать неизбежного все равно невозможно, пришлось сделать над собой усилие и покинуть приятное общество Селезнева. Идальго ободряюще улыбнулся на прощание и пожелал ни пуха ни пера. Я с чувством послала его к черту и поплелась домой.

Едва я успела открыть дверь, как в прихожую пушечным ядром вылетел Прошка и потребовал:

— А ну-ка дыхни!

Я настолько опешила от этой неслыханной наглости, что подчинилась, и только в следующую секунду пришла в себя.

— Что за фокусы?! Какого черта ты себе позволяешь?..

Но Прошка не дал мне набрать обороты.

— Пахнет только спиртом, — разочарованно сообщил он выглянувшим из кухни Леше и Марку. — Курила не она.

— Говорю же, тут был кто-то еще, — сказал Леша. — На столе две рюмки и две чашки.

В верхней части дверного проема, не загороженной фигурами Марка и Леши, показалась голова Генриха.

— Привет, Варька! Как я понимаю, выспаться тебе не удалось.

— С вами разве выспишься! — буркнула я.

— Ах, с нами?! — Прошка подпрыгнул от возмущения и, схватив меня за руку, потащил в спальню. — Значит, этот бардак здесь устроили мы?

Я растерянно обвела взглядом разгромленную комнату: по всему полу валялись одежда и постельное белье. Кровать выглядела так, будто по ней прошли полчища Мамая, на люстре висела интимная деталь женского туалета. Мне понадобилось не меньше минуты для того, чтобы вспомнить, почему спальня приняла такой вид. Ах да, это же я сама учинила погром, решив, что Селезнев меня обманул!

— С кем ты здесь резвилась, признавайся! — заорал Прошка.

— С какой стати ты разыгрываешь из себя полицию нравов? — взбесилась я. — Я тебе не жена, чтобы отчитываться перед тобой за свой моральный облик. Мне еще ни разу не пришло в голову поинтересоваться, с кем резвишься ты.

— Да, Прошка, это уж слишком, — поддержал меня из коридора тактичный Генрих. — Тебя ведь в спальню никто не приглашал.

— А что нам оставалось делать после дурацкой Варвариной декларации о предсмертной записке? — вмешался Марк. — Ждать, пока появится запах разложения?

Я повернулась к Леше, скромно укрывшемуся за чужими спинами, и окатила его ледяным взглядом.

— Кто тебя тянул за язык! Мало ли что я могла ляпнуть спросонья?

— Я тревожился, — пробормотал Леша, изучая рисунок на линолеуме.

— Ну все, Варвара, теперь ты нам все расскажешь! — с угрозой объявил Прошка. — И о том, что произошло у тебя вчера с этим опером, и о том, почему ты решила, будто у Леши побывала милиция, и о предсмертной записке, и о своих сегодняшних похождениях.

— И не подумаю! — отрезала я.

— Тогда я задушу тебя собственными руками!

Прошка двинулся на меня, я ловко сделала ему подсечку, но, падая, он успел вцепиться мне в руку. Мы оба очутились на полу, усугубив беспорядок в спальне. Генрих стремительно бросился нас разнимать, но поскользнулся на моей шелковой рубашке и присоединился к свалке. Я, брыкаясь и извиваясь, рвалась из Прошкиных рук и нечаянно заехала Генриху в глаз (к счастью, очки с него соскочили раньше, в падении). Он охнул, дернул головой и угодил в подбородок Марку, который нагнулся, чтобы поднять меня и Прошку за шиворот. Прикусивший язык Марк испустил душераздирающий стон и влепил Прошке увесистую оплеуху. Прошка не растерялся и нанес Марку короткий прямой в челюсть. Не остался в стороне и Леша. Он сбегал в ванную, вернулся с ведром и окатил нас ледяной водой. Но восхитительный освежающий душ не внес в наши души умиротворения. Каким-то чудом мы все разом оказались на ногах и бросились на Лешу. (Генрих, как потом выяснилось, хотел лишь защитить его от нашей ярости.) Через минуту мы валялись на полу уже впятером. Отрезвила нас только кровавая капель из Генрихова носа.

— Видишь, что ты натворила? — обрушился на меня Прошка. — Ну, теперь твоя душенька довольна?

— Не я затевала драку, — бросила я через плечо и побежала на кухню за льдом.

Через полчаса последствия катастрофы были почти устранены. Мы переоделись в сухое — благодаря частым ночевкам всех четверых в моем доме скопился целый узел их пожитков, — Генриха усадили в кресло, заставили задрать голову и приложили к переносице лед, завернутый в платок. Я собрала разбросанные вещи, сунула их в стиральную машину и вытерла лужу на полу. Прошка, истощенный душевными переживаниями, на скорую руку приготовил закуску — заморить червячка. Марк с Лешей успокоили нервы у телевизора, досмотрев остаток кубкового матча по футболу. В конце названного временного промежутка мы уже почти могли разговаривать по-человечески, не огрызаясь и не набрасываясь друг на друга с упреками.

Непременный чай на сей раз пили в гостиной — на кухне пришлось бы сидеть плечом к плечу, а мы не настолько успокоились, чтобы такое тесное соседство можно было счесть безопасным. Удовлетворенно вздохнув и отвалившись наконец от стола, Прошка устремил на меня хищный взор.

— Если ты надеешься, что тебе удастся так просто отделаться, можешь выкинуть эту блажь из головы. И не рассчитывай, что половая принадлежность послужит тебе защитой. Что бы ни было написано у тебя в паспорте, на женщину ты похожа не больше, чем на белую голубку.

Покосившись в сторону зеркала, я увидела собственную смуглую физиономию и вороную шевелюру. Да, едва ли кому-нибудь придет в голову уподобить меня белой голубке.

— Ты тоже гораздо больше похож на отъевшегося хомяка, чем на мужчину, однако я твою половую принадлежность еще ни разу сомнению не подвергала, — огрызнулась я.

Это было попадание в десятку. Прошка взвился до потолка, с пеной у рта отрицая малейшее сходство с прожорливым грызуном, Марк тут же включился в дискуссию и перечислил целый зверинец упитанных тварей, претендующих на, так сказать, желудочно-соковые родственные узы с Прошкой, Генрих энергично поддерживал попеременно то одну, то другую сторону, Леша вставлял редкие, но весомые замечания, уточняя видовую принадлежность затронутой в дискуссии живности, а обо мне все забыли.

Воспользовавшись этим, я ненавязчиво собрала посуду и попыталась тихонько улизнуть к мойке, но в последнее мгновение меня пригвоздил к месту грозный рык:

— Ты куда это собралась, Варвара? А ну-ка сядь на место!

Я вздрогнула, но решила проигнорировать наглую попытку ограничить свою свободу и сделала еще шаг. Однако далеко уйти мне не удалось. Тут уж Марк принял Прошкину сторону. Он настиг меня, развернул за плечи и подтолкнул обратно к столу.

— Удрать хотела? Не выйдет, милочка! — торжествовал победу Прошка. — Пока все не расскажешь, отсюда не выйдешь, так и знай!

Я сделала большие глаза и скорбно посмотрела на Генриха. Как истинный рыцарь, он никогда не оставит даму в беде. Своими глазами однажды видела, как он бросился спасать тонущую девицу, напрочь забыв о своем неумении плавать.

Генрих немедленно откликнулся на безмолвный призыв, но Марк, разгадавший мою игру, перебил его на полуслове:

— Варвара, сию же минуту прекрати строить из себя беспомощную жертву! Генрих, неужели ты за столько лет не понял, что она при необходимости расправится и с танковым корпусом? Тебя не коробит эта поза беззащитной овечки?

Я раскрыла глаза еще шире и постаралась не моргать, чтобы выдавить слезу, чем окончательно вывела Марка из себя. Он выхватил у меня из рук тарелки, грубо пихнул меня в кресло и процедил сквозь зубы:

— Ну все, довольно! Если ты сию же минуту не прекратишь этот цирк, я лично накостыляю тебе по шее. Наломала дров — изволь отвечать. Никакие уловки тебе не помогут, так что не трать драгоценное время попусту.

Я уже поняла, что выбрала неверную тактику, но отказаться от нее сразу не могла — ведь тем самым я подтвердила бы правоту Марка и признала бы, что ломаю комедию.

— Не понимаю, о чем ты! — испуганно проблеяла я и захлопала ресницами.

Марк продемонстрировал неподражаемое самообладание. Правда, он дернулся всем телом и заскрипел зубами, но воли рукам не дал. Вместо этого он плюхнулся на диван и залпом допил остывший чай.

— Ладно, можешь и дальше изображать святую невинность. Обойдемся и без твоих откровений. Я в общих чертах представляю себе, что произошло.

— Да? — воспрял Прошка. — Что же ты раньше молчал? Зачем мы тогда транжирили время и нервы на эту… — он пренебрежительно махнул рукой в мою сторону.

— Мы надеялись, что у нее проснется совесть.

— Еще чего! Она и слова такого не знает.

Я приняла скучающий вид и воззрилась на потолок — дескать, ваши смехотворные обвинения мне до лампочки. Марк смерил меня тяжелым взглядом и начал излагать свои домыслы.

— Варвара угодила в собственную ловушку. Она решила, что без труда перетянет капитана Селезнева на нашу сторону, если пустит в ход свои женские чары. Еще одна Мата Хари выискалась!

Генрих испуганно вскинул голову.

— Ты хочешь сказать… Она из-за меня?.. — Он порозовел и замолчал, не в силах высказать вслух столь ужасную догадку.

— Почему из-за тебя? По ее милости в дурацком положении оказались мы все. А больше всех — сама Варвара. Ведь это она отвлекала внимание шофера, пока мы с Лешей переносили Мефодия из машины в машину. Ее опознают в два счета.

— Но вы сделали это ради меня! Вернее, ради Машеньки.

— Успокойся, Генрих. Варвара не из тех, кто приносит себя в жертву, не получая при этом удовольствия. И авантюру эту она затеяла, потому что ее хлебом не корми, дай устроить балаган. И Селезнев ей наверняка приглянулся, не то она бы его и на пушечный выстрел к себе не подпустила. Нет, Варвара развлеклась на всю катушку. Вытянула из оперативника служебную информацию, уговорила его отложить расследование до пятницы и, довольная собой, потеряла бдительность. Воспользовавшись ее минутной слабостью, Селезнев, в свою очередь, разговорил нашу простофилю. Не знаю точно, о чем Варька проболталась, но, судя по всему, ее угораздило рассказать Селезневу о том, как мы избавились от тела, и назвать имена соучастников. В таком случае понятно, почему она испугалась, когда Леша обнаружил следы вторжения в свою квартиру.

— Сомнительно все это, — вдруг отверз уста Леша. — Не тянет она ни на роль коварной соблазнительницы, ни на роль легкомысленной болтушки. Варвара ведь понимала, с кем имеет дело и чем может обернуться ее откровенность.

Я бы на месте Марка прислушалась к Лешиному мнению, поскольку питаю к его здравому смыслу большое уважение, но Марк отнесся к его замечанию без должного внимания.

— Понимала? — скептически переспросил он. — Да она наверняка ничего не соображала, изнемогая от самодовольства. Еще бы, ведь ее замысел имел такой успех! Опомнилась только после твоего звонка. Только тогда до нее дошло, что капитан Селезнев мог вести собственную игру, а она сваляла дурочку.

Леша покачал головой.

— А как иначе ты объяснишь весь этот бред насчет микрофонов и предсмертной записки? — напустился на него Марк. — Эти две рюмки на столе и разгром в спальне? После твоего звонка она кинулась звонить капитану, вызвала его к себе и, насколько я ее знаю, вытряхнула из бедняги душу. — Он повернулся ко мне:

— Ну и как, Селезнев сознался, что побывал у Леши?

— Не было его там! — выпалила я и лишь тогда поняла, что мне подстроили ловушку. — И нечего смотреть на меня с триумфом! В том, что ты здесь наплел, нет и половины правды.

— Отпирайся теперь сколько хочешь, Далила несчастная! — Прошка радостно потер ручки. — Вот что значит железная логика! От нас ничего не скроешь.

— Погоди, — перебил его Марк. — Варька, ты точно знаешь, что к Леше наведалась не милиция?

— Чем, ты хочешь, чтобы я поклялась? Своей непорочностью? Селезнев очень заинтересовался пропажей Лешиного ключа, потому что среди вещей, найденных при Мефодии, ключей тоже не было. Конечно, не исключено, что Лёнич ему их не давал или Мефодий не взял их с собой, но, может статься, их украли в пятницу вместе с Лешиным ключом. И тогда эта кража, возможно, имеет отношение к убийству.

— Звони скорее Лёничу, — распорядился Марк. — Может быть, у нас наконец появилась ниточка.

Я удалилась в спальню, отыскала в столе записную книжку и набрала номер.

— Алло, Лёнич? Это Варвара. У тебя найдется несколько минут?

— Да, конечно. Что-нибудь случилось?

— Появилась одна идея. Скажи, ты давал Мефодию ключ от своей квартиры?

— Да, разумеется. Мы ведь не всегда сидим дома.

— Понимаешь, я случайно узнала, что ничего похожего на ключи при нем не обнаружили. Ты не мог бы поискать их у себя?

— Хорошо. Ты подождешь у телефона или мне перезвонить?

— Подожду.

Ждать пришлось минут пятнадцать. Я слышала в трубке отдаленные голоса и какой-то шум. Судя по всему, Лёнич с домочадцами устроил у себя настоящий обыск.

— Варвара?

— Да, я слушаю.

— Не нашли. А не мог ключ выпасть, когда вы… отвозили Мефодия в больницу?

— Не знаю. Дело в том, что у Леши тоже пропал ключ. А вчера или сегодня кто-то тайком побывал в его квартире. Вы не заметили у себя ничего подозрительного, когда приехали? Ну, там вещи не на месте или что-нибудь в этом роде?

Лёнич помолчал, потом кашлянул и неуверенно произнес:

— Н-нет, кажется. Подожди минутку, я спрошу у жены. — И через несколько минут:

— Варвара, у нас тут все вверх дном. Дети, понимаешь ли. Невозможно запомнить, что где лежало. Но Наташа припоминает, что перед отъездом закрыла дверь в комнату. А когда мы вернулись, дверь была нараспашку.

— Понятно. Тогда еще один вопрос: когда вы уехали и когда вернулись?

— Уехали вчера около полудня. Сергей Архангельский позвонил мне и сказал, что Мефодий отравился, но вы все равно пока не хотите сообщать милиции о его пребывании у Генриха. Тогда я подумал, что мы с женой окажемся в довольно щекотливом положении, если начнем врать, и перевез ее с детьми к своим родителям — от греха подальше. А вернулись мы около часа назад. Тебе это что-нибудь объясняет?

— Кое-что. К Леше в квартиру забрались либо вчера, либо сегодня в первой половине дня. Если вы не ошиблись насчет двери, то, похоже, и у вас побывали. Время совпадает. А учитывая таинственное исчезновение твоих и Лешиных ключей, которое произошло, по-видимому, в пятницу вечером, весьма вероятно, что к вам забрался убийца.

— Но с какой целью? У Леши что-нибудь украли?

— Нет. Кстати, проверьте свои вещи и вещи Мефодия. Если что-нибудь пропало, позвони мне, ладно? Номер телефона продиктовать?

— Давай. Но боюсь, я не смогу определить, пропало ли что-нибудь у Мефодия. Ведь я никогда не рылся в его вещах. И, между прочим, что нам с ними делать?

— Можно передать родителям Мефодия. Они в Москве. Завтра в одиннадцать утра кремация. В крематорий ехать на автобусе от Щелковской. Туда, конечно, вещи привозить не стоит, но можно узнать, где родственники остановились, и потом занести.

Лёнич помолчал, переваривая информацию, потом сказал печально:

— Мне страшновато туда идти. Придется ведь сказать, что Мефодий, то есть Кирилл, жил у меня. Они начнут расспрашивать…

— Ну не ходи. Можно узнать в милиции адрес и отправить вещи посылкой, приложив вежливое письмо с соболезнованиями.

— Я подумаю. Спасибо тебе за совет, Варвара. Если обнаружим какую-нибудь пропажу, позвоню.

— Ну? — одновременно воскликнули Марк и Прошка, едва я переступила порог гостиной.

— Похоже, Селезнев прав. Лёнич давал Мефодию ключ, но сейчас не сумел его отыскать. Мало того: не исключено, что у них в квартире тоже кто-то побывал. Супруга Лёнича не уверена на сто процентов, но думает, что перед отъездом закрывала дверь в комнату, а вернувшись, нашла ее открытой.

— Ничего себе! Что же получается: Мефодия убили, чтобы беспрепятственно пошарить в квартире Лёнича? Но при чем здесь Леша? — недоумевал Прошка.

— Может быть, совпадение? — с сомнением сказал Генрих. — Лёнич ведь не уверен, что к нему лазили? А ключ мог потеряться, когда вы перевозили Мефодия в больницу.

— И второй тоже? — Марк скептически поднял бровь. — А совпадение состоит в том, что случайный прохожий подобрал его, а во вторник, проходя мимо Лешиного дома, — чисто случайно, разумеется, — вдруг решил попробовать, не подойдет ли найденный им ключ вон к той квартире на пятом этаже?

— Вообще-то мне в совпадение тоже не верится, — вмешалась я. — Но Леша мог выронить ключ под дверью своей квартиры. Тогда у нашедшего был резон проверить, не подойдет ли ключ к ближайшему замку. Леша, скажи честно: когда ты лицезрел свои ключи в последний раз?

Леша возвел очи горе и долго ворочал мозгами.

— В пятницу утром, — сказал он наконец. — В метро, когда ехал к Прошке за матрасами. Я полез в карман за проездным и наткнулся на ключ. А потом мы уже ездили на «Запорожце», и в карман я больше не лазил.

— Видишь, Варвара, твоя теория несостоятельна, — заметил Марк. — Да и в любом случае, если ключ нашли в пятницу, то почему проверили его только во вторник или даже в среду? Нет, нужно принять в качестве гипотезы, что оба ключа были украдены в пятницу вечером, у Генриха в квартире. И украл их, скорее всего, убийца.

— Бред какой-то! — Прошка потряс головой, словно вымокший пес. — Неужели на ключи польстился убийца? И зачем? Чтобы сунуть нос в Лешины словари и проветрить комнату Лёнича? И ради этого нужно было травить Мефодия?

— Во-первых, мы еще не знаем, все ли у Лёнича на месте. А если убийца копался в вещах Мефодия, то, возможно, и не узнаем никогда, — обрадовала я друзей. — Лёнич, как человек сугубо приличный, не проявлял повышенного интереса к имуществу гостя. А поскольку отравили все же Мефодия, логично допустить, что убийца копался именно в его вещах.

— Да что он мог там откопать? — воскликнул Прошка. — Порнокассеты? Диски с играми? Грязные трусы?

— Почему грязные? Лёничева Наталья могла их постирать.

— А! Тогда конечно! — энергично закивал Прошка. — Ради такого раритета, как чистые трусы Мефодия, безусловно, стоило пойти на убийство. Только вот при чем здесь Леша? Или ты думаешь, он тоже не имеет дурной привычки стирать белье?

— Так! По-моему, на сегодня вы повеселились достаточно, — сурово одернул нас Марк. — Могли бы и потерпеть со своими казарменными шутками до той поры, когда с нас не снимут подозрение в убийстве. У кого-нибудь есть разумное предположение относительно того, что искал убийца?

— Деньги? Что-нибудь ценное? — предположил Генрих.

— У Мефодия? — Марк покачал головой.

— Но Лёнич упомянул, что Мефодий недавно получил денежный перевод.

— Сколько? Миллион долларов?

— Это можно выяснить у Лёнича, — подсказала я. — А заодно узнать, сколько денег осталось. Только не хочется звонить ему второй раз. Генрих, может быть, ты?

Генрих кивнул, встал с дивана и послушно ушел в спальню.

— Не думаю, что этого типа интересовали деньги, — сказал Леша после недолгого молчания. — У меня в верхнем ящике стола лежат двести долларов и пятьсот марок. К ним не притронулись.

— Ладно, деньги пока оставим в покое, — решил Марк. — Что еще могло интересовать убийцу?

— Какая-нибудь улика против него? — высказала я догадку.

— Ты имеешь в виду нечто, объясняющее его мотив? — Марк задумался. — Неплохо. Но опять-таки, при чем здесь Лешина квартира?

— Ну, Мефодий когда-то жил и у Леши…

— Больше года назад! И вообще, у кого только Мефодий не жил!

В гостиную вернулся Генрих.

— Насколько Лёнич помнит, Мефодию прислали четыре тысячи рублей. Две с небольшим тысячи Лёнич нашел в обложке старого кожаного блокнота. Он думает, что остальные деньги Мефодий потратил на «компьютерные штучки». Лёнич в них не разбирается, но среди вещей Мефодия есть электронные платы.

— Да, материнская плата под новый «Пентиум» примерно столько и стоит, — прокомментировал Прошка. Значит, деньги в качестве мотива отпадают, тем более что и сумма маленькая. А улика… какая же это может быть улика?

Мы наспех объяснили Генриху, о чем речь, и принялись гадать дальше.

— Слушайте, всех наших подозреваемых связывает одно: у каждого из них Мефодий когда-то жил, так? — начала я. — То есть он имел возможность наблюдать их вблизи, так сказать, не при параде. А что, если он случайно проник в какую-то тайну, которую убийца старательно скрывал от посторонних? Мефодий, возможно, не придавал этой тайне значения или помалкивал из благодарности к человеку, который его приютил. Но когда тот дошел до ручки и выставил неудобного гостя вон, обиженный Мефодий припомнил грешок бывшего благодетеля и швырнул ему в лицо некое обвинение. Пригрозил обнародовать тайные делишки этого Икса и намекнул, что хранит необходимые для разоблачения доказательства.

— Тогда я знаю, кто этот Икс, — заявил Марк. — Архангельский. Помните, по его же собственным словам, Мефодий, узнав, что его выставили из дома хитростью, позвонил Архангельскому в страшной ярости и грозил разоблачением двуличного негодяя? Только Архангельский не сказал, какое разоблачение ему грозило. Вернее, сказал не правду.

— Да зачем вообще Сержу было рассказывать об этом эпизоде, если он собирался убить Мефодия? — возмутилась я.

— Это же очевидно! Он не знал, когда до него доберется, а Мефодий тем временем вполне мог посвятить в его тайну дюжину человек, — снисходительно объяснил Марк. — Вот Архангельский и подготовил почву, чтобы сказать потом, после уничтожения доказательств, будто Мефодий по злобе его оклеветал.

— Не верю я, что это Серж, — пробормотал Генрих. — Он такой открытый, великодушный, щедрый…

— Ага, только нимба не хватает, — подхватил Марк, не скрывая сарказма. — И тем не менее, если Варькина гипотеза верна, то единственная подходящая кандидатура на роль убийцы — Архангельский. У всех прочих, не считая Великовича, Мефодий жил слишком давно и разругался с ними тоже давно. А с Великовичем разругаться еще не успел.

— И чем же, по-твоему, Мефодий мог шантажировать Архангельского? — не сдавалась я. — У Сержа даже жены нет, чтобы пригрозить ему разоблачением амурных делишек.

— Я знаю чем! — объявил Прошка. — У Архангельского нетрадиционная сексуальная ориентация, чего он ужасно стыдится. А когда Мефодий поселился у него, Серж не смог противостоять соблазну и обнаружил свою противоестественную страсть. Не знаю, открыто ли он домогался Мефодия или просто не сумел скрыть влечения…

— Спятил! — убежденно заявила я.

— Сомневаюсь, что Мефодий хоть у кого-нибудь мог вызывать неконтролируемое влечение, — поддержал меня Леша.

— Кто их знает, этих гомиков! — продолжал паясничать Прошка.

— Боже, какая чушь! Ты хоть сам понимаешь, какую ахинею несешь?

— Вовсе не ахинею. Не твои ли это слова, Варвара: «Где я еще найду мужика, который, пофлиртовав с девушкой, не полезет к ней в постель?» И впрямь редкое свойство. А вот для гомосексуалиста, скрывающего свою ориентацию, такое поведение вполне естественно.

— Да я лично знакома с тремя нашими сокурсницами, которые имеют все основания весело посмеяться над твоими измышлениями!

— Ну, возможно, когда-то они имели основания смеяться, но с тех пор много воды утекло. Сексуальная ориентация может поменяться хоть в старости.

— Перестань, Прошка, — не выдержал Генрих. — Ты же сам понимаешь, что все это высосано из пальца.

— Вот именно! — подхватила я. — Или ты хочешь сказать, что Серж к тебе приставал? Так это ничего не значит, милый. С твоим росточком и пухлостью он запросто мог перепутать тебя с фигуристой барышней.

Скандал, который последовал за моей репликой, я, щадя чувства читателя, описывать не буду. Скажу только, что был он бурным, продолжительным и захватывающим, как пожар. Когда мы наконец выяснили отношения, сил на обсуждение версий преступления уже не осталось. И все-таки перед тем, как мы легли спать, нам пришлось пережить еще один конфликт.

Мирно попивая чаек на сон грядущий, я вдруг вспомнила, что не сообщила друзьям о завтрашней кремации. Конечно, я нисколько не сомневалась, что мы туда не пойдем: во-первых, с Мефодием нас связывали весьма сложные отношения, во-вторых, наше не вполне традиционное обращение с телом покойного вызывало лично у меня острое нежелание смотреть в глаза его родителям. Я полагала, что остальные разделяют мою точку зрения, но, как оказалось, ошиблась. По мнению Генриха, мы просто обязаны были попрощаться с Мефодием.

— Поймите, он провел с нами последние часы жизни. Возможно, мы даже косвенно виновны в его гибели. Если бы мы не бросили его одного там, в гостиной, если бы поинтересовались его самочувствием, его, наверное, можно было бы спасти. И потом родители Мефодия ждут, что завтра соберутся друзья сына. А вдруг никто не придет? Мефодий не очень-то ладил с людьми. Представьте себе чувства его родных, если панихида будет проходить в пустом зале.

Мы долго спорили с Генрихом, но, когда стало ясно, что его не переубедить, Марк и Леша тоже решили идти. Я с большой неохотой согласилась отвезти их к крематорию, но присутствовать на панихиде отказалась наотрез.

— Если хотите, могу подождать вас в машине, но большего не просите.

Прошка, который ко всему связанному со смертью относится крайне чувствительно, внезапно вспомнил, что совсем забросил своих старушек.

— Они же там, наверное, с ума сходят от беспокойства!

— Так позвони им, — предложил Марк

— Что ты! Уже поздно. Лучше завтра с утречка съезжу, повидаюсь с ними. Пусть воочию убедятся, что я жив и здоров. Вы же обойдетесь без меня, правда? Зато ко второй половине дня я освобожусь и буду готов принять участие в расследовании. Ведь мы должны найти убийцу завтра, да, Варвара?

— Если твое участие в расследовании будет сведено, как сегодня, к базару и потасовкам, мы обойдемся без тебя и во второй половине дня, — заверил его Марк.

Прошка попробовал было возмутиться, но наша вялая реакция остудила его пыл. В виде исключения спать мы отправились без ругани.

Глава 13

С перепугу, как бы его не уговорили поехать в крематорий, Прошка совершил небывалый поступок — встал в несусветную рань. Когда утром все сползлись на кухню, обнаружилось, что он уже был таков. На столе нас ждала записка: «Вернусь в 13.00». Леша посмотрел на часы и хмыкнул:

— Впервые за семнадцать лет встал с постели самостоятельно, без пинков и будильника.

— Все когда-нибудь случается впервые, — меланхолично заметил Генрих.

Предстоящее испытание, на которое он сам себя обрек, привело его в угнетенное состояние духа. По этой причине, а равно и благодаря Прошкиному отсутствию мы позавтракали быстро и в молчании. Я несколько раз порывалась было начать обсуждение версий, но, видя мрачные, сосредоточенные лица сотрапезников, обуздывала свое нетерпение. Это было непросто — ведь на раскрытие тайны нам оставались сутки и, быть может, еще несколько часов. Больше Селезневу уже не удастся держать оборону, и машина правосудия подцепит нас своими шестеренками, затянет в нутро и выплюнет пережеванными. Если выплюнет. Но и при самом благоприятном раскладе, то есть в том случае, если никого из нас не обвинят ложно в убийстве или соучастии, Машеньке все станет известно, Генрихово семейство лишится квартиры и еще долго будет оправляться от душевной травмы.

Однако смерть есть смерть. Почтение к ее обрядам не допускает суеты. И, подчиняясь, я не осмелилась обратить мысли друзей на наши сугубо жизненные проблемы. Не обменявшись и десятком фраз, мы закончили завтрак, влезли в «Запорожец» и поехали к крематорию. Метров за двести до цели я остановила машину.

— Идите. Я подожду здесь.

Оставшись в одиночестве, я погрузилась в решение загадки. Итак, у нас пять вариантов ответа. Первый — самоубийство. Учитывая характер Мефодия и его поведение у Генриха, а также мнение Лёнича, который тесно общался с покойным в последние дни, можно почти с полной уверенностью его отбросить. Следующий вариант — Лёнич. В пользу такого решения говорят многие факты. Мы их уже не раз обсуждали. Но существует такое понятие, как психологическая достоверность. Конечно, нельзя сказать, что у Лёнича душа нараспашку, но я убеждена, он не лгал там, на даче. Кроме того — мотив. Какая бы напряженность ни возникла у Великовичей дома в связи с вселением Мефодия, это еще не повод для убийства. Если воспитание не позволяло Лёничу указать гостю на дверь, то уж у его жены наверняка хватило бы на это духу. Женщина будет драться за свой семейный очаг всеми доступными средствами, и законы гостеприимства ее не остановят.

Игорек Мищенко? Возможно. Если он носил с собой атропин, думая свести счеты с жизнью, и, как на грех, встретил виновника своего несчастья в роковую пятницу, у него могли сдать нервы. Кстати, надо бы позвонить Сержу. Он собирался осведомиться о душевном состоянии Гуся у его близкого приятеля. Да, но зачем Мищенко было воровать ключи и лазить в квартиры Леши и Лёнича? Ведь в этом случае убийство произошло достаточно случайно, и каких бы то ни было улик у Мефодия, а уж тем более у Леши остаться не должно. Совпадение? К Леше и Лёничу залез другой участник пирушки, не имеющий отношения к убийству? Но зачем? Черт бы побрал эту историю с ключами! Ладно, перед фамилией Мищенко поставим пока галочку. Надо будет побеседовать с ним по душам. Если я права, он не станет долго запираться.

Теперь Серж. Несмотря на пыл, с которым я его вчера защищала, в версии Марка что-то есть. Мефодий действительно жил у Сержа сравнительно недавно, а разругался с ним вдрызг и того позже. Если у него имелись некие доказательства непорядочности Архангельского, если Мефодий грозил ему разоблачением, Серж мог решиться на убийство. Всеобщий любимец, он привык к уважению, благожелательности, даже восхищению окружающих. Наверное, лишиться расположения близких для него тяжелый удар. Эта версия объяснила бы вторжение в квартиру Лёнича: Мефодий мог хранить там уличающие доказательства. Но как быть с вторжением к Леше? Что Серж мог искать там? И потом, чем угрожал ему Мефодий? Не принимать же всерьез этот Прошкин треп насчет сексуальной ориентации… Стоп! А если речь шла о денежных делах? Серж — владелец фирмы. Он мог хранить у себя дома на компьютере «белую» и «черную» бухгалтерию. Всем известно, что честно платить налоги — значит обречь предприятие на банкротство. Мефодий конечно же проводил за компьютером массу времени и мог из простого любопытства залезть в чужие файлы. Разобрался бы он, что к чему? Наверное. С чем-чем, а с числами Мефодий оперировать умел. И когда ему открыли глаза на «вероломство» Архангельского, разгневанный гений пригрозил Сержу рассказать всему свету о его махинациях. Нет, ерунда! Кто бы осудил Сержа, который кормит десятки мехматовцев, за небольшой фокус с налогами? Разве что налоговая полиция… Ну хорошо, оставим пока Архангельского в списке подозреваемых.

И наконец, Безуглов. Жаль, но его кандидатуру придется отбросить. Слишком давно разошлись их с Мефодием пути. Они не общались целых восемь лет. Глыба не знал, где живет Мефодий, не знал, что он общался с Генрихом, наверное, не знал даже о том, что Генрих с Лёничем работают вместе. Иными словами, у него не было ни мотива, ни возможности.

Покончив с анализом, я вылезла из машины размять ноги и быстро зашагала по тротуару в сторону крематория. Через несколько метров на меня налетела высокая зареванная дамочка, прижимавшая к глазам платок. Выпутавшись из ее объятий, я подняла голову и увидела знакомое лицо.

— Агнюшка!

Дамочка с трудом сфокусировала застланный слезами взгляд и заключила меня в объятия вторично — теперь уже умышленно.

— Варька! Господи, как я рада тебя видеть! Ты не представляешь, как мне сейчас нужна жилетка. Подставишь свою?

— Подставлю. Только не будешь же ты заливать ее слезами на ходу? Пойдем в машину.

— Может быть, лучше съездим куда-нибудь выпить кофе? Я знаю тут километрах в пяти один приличный подвальчик.

— Извини, но я жду ребят…

— Знаю, знаю. Я видела Марка и Генриха там… — Она махнула рукой в сторону крематория. — Но панихида только что началась — ее задержали. Ты успеешь вернуться к концу.

— Ладно, поехали. Видишь этот допотопный свежевыкрашенный утюг на колесиках? Нам к нему. Это и есть моя машина.

Признаться, я тоже была рада встрече с Агнюшей (полное имя — Агния). Мы не виделись лет десять, а она всегда была мне симпатична. Девушка немного взбалмошная, немного позерка, но очень живая и веселая, с удивительно легким характером. Будучи студенткой мехмата, она задалась единственной целью: вскружить головы всем нашим мальчикам. И надо сказать, добилась большого успеха. Агнюша отнюдь не была глупой, но старательно строила из себя дурочку и изображала полную беспомощность. По ее мнению, это безотказное средство стреножить и пленить любую особь мужского пола. Джентльмены, сраженные ее женственностью, вились вокруг тучами. Агнюшка влюбляла их в себя не со зла, она не хотела быть роковой женщиной, просто слепо повиновалась инстинкту. Как ни странно, сокурсницы легко прощали ей обожание мужской половины курса. Агнюша, такая радостная, такая жизнелюбивая, умела создать вокруг себя атмосферу непреходящего праздника. И наши девочки, чувствуя себя участницами этого карнавала, быстро забывали о мелких обидах.

На самом деле все эти влюбленные мальчики были Агнюшке ни к чему. Ей нужен был один, но будущий академик. Беда только, что будущего академика не так-то просто распознать. Агнюшку терзали сомнения. Как сделать правильный выбор, если тебя окружает такое соцветие многообещающих юношей? Она металась, останавливая взгляд прекрасных серых глаз то на одном, то на другом, но никак не могла решиться. Поговаривали даже, будто некоторое время она всерьез занималась обольщением Мефодия, да вовремя опомнилась. В конце концов Агнюша плюнула на свои амбиции и вышла за обыкновенного завлаба, старше ее на пятнадцать лет.

Мы забрались в «Запорожец», и я украдкой оглядела прелестницу. Десять лет не лишили ее миловидности и, пожалуй, добавили ей утонченности. Рядом со мной сидела элегантная светская дама, красивая и ухоженная.

Агнюша порылась в сумочке и достала пачку «Данхилла».

— Будешь?

Я покачала головой.

— Бросила.

— Да?! Господи, как же тебе удалось остаться такой худенькой? Как я тебе завидую!

Как же, завидует она мне! С такой-то фигурой…

— Расскажи, как у тебя жизнь, — попросила она, прикуривая.

— Слушай, Агнюшка, это ведь не я просила тебя подставить жилетку. Как я понимаю, у тебя неприятности. А о жизни мы можем поговорить как-нибудь потом, в более комфортной обстановке.

— Ты неподражаема, Варвара. Не знаю, найдется ли в мире еще хоть один человек, которому я после десяти лет разлуки вот так, сразу могла бы излить душу. Без всякой предварительной подготовки, без церемоний, расшаркиваний…

— По-моему, ты только и делаешь, что расшаркиваешься.

— Да? — Агнюшка нервно рассмеялась. — Наверное. Знаешь, не так-то просто признаваться в собственной глупости… Эй, видишь остановку? За ней поворот налево, в переулок. Тут недалеко, третий или четвертый дом.

Я свернула налево и по знаку своей спутницы остановилась. Мы вышли и, пройдя несколько шагов, спустились в подвальчик с мозаичными окнами. На звонок дверного колокольчика из подсобного помещения выскочил долговязый парень с прической конский хвост и серьгой в ухе. Он принял у нас заказ — две большие порции кофе по-восточному и две рюмки коньяку, кивнул и включил жаровню с песком для приготовления кофе.

В этот полуденный час посетителей в подвальчике не было. Мы заняли угловой столик, дождались, пока парень принесет заказ и удалится в подсобку, и только тогда возобновили разговор.

— Понимаешь, я думаю, Мефодий покончил с собой, — трагическим шепотом сообщила Агнюшка. — И виновата в этом я.

— Ты?! Прости, но, по-моему, это чепуха. Во-первых, насчет самоубийства еще ничего не известно, во-вторых…

— Выслушай меня, Варька, и тебе все станет понятно. Две недели назад я случайно встретила Мефодия, и, чувствуя себя виноватой перед ним… Нет, так ты ничего не поймешь. Рассказывать, так уж все. Только пусть это останется между нами, ладно? Я знаю, твоему слову можно верить…

— Погоди, Агнюшка. У меня сейчас нет времени тебе все объяснять, но такого слова я дать не могу. Мы, то есть я, Генрих, Марк, Леша и Прошка, как ни странно, тоже замешаны в одну историю, имеющую отношение к гибели Мефодия. Только нас как раз устроило бы, если он покончил с собой. Иначе нас ждут крупные неприятности. Так что подумай, стоит ли тебе передо мной исповедаться.

Агнюшка прикрыла рот ладонью и уставилась на меня округлившимися глазами.

— Ты серьезно?

— Куда уж серьезнее!

— Ты хочешь сказать, что вас могут заподозрить в убийстве?

— Примерно так.

— Ну тогда я тебе все расскажу. Вдруг это вам поможет. Только, по возможности, постарайся не упоминать моего имени.

— Естественно. — Я посмотрела на Агнюшку с благодарностью. — Только в случае крайней необходимости. И даю тебе слово, слухов и сплетен не будет. Если я доверю кому-то твою историю, то только людям в высшей степени надежным.

— Договорились. Ну, слушай. Как ты знаешь, я вышла замуж за человека гораздо старше себя. Ему уже под пятьдесят. И вскоре после замужества выяснилось, что у нас несовместимость… ну, ты понимаешь, о чем я. Несколько лет я маялась, а потом решила: какого черта? Живем-то один раз! Уйти от мужа я не могла, у нас ребенок, сыну нужен отец… да и потом папочка неплохо нас обеспечивает. Короче говоря, стала я подумывать о любовнике. Перебрала в уме всех своих бывших поклонников и остановилась на… одном из них. Не хочу называть имени, ты его знаешь.

Поначалу все складывалось просто замечательно. Он как раз недавно развелся, поэтому с местом встреч проблемы не было. Я убегала днем с работы и ездила к нему. Муж ни о чем не подозревал. Я расцвела, как весенний цветок. Домашние дрязги прекратились сами собой, на работе у меня все в руках горело, словом, полное счастье. Так продолжалось несколько лет, причем острота ощущений с годами не притуплялась. И вдруг мой возлюбленный надумал жениться. Конечно, мне это не очень понравилось, но разве имела я право предъявлять претензии? Сама-то ведь разводиться не собиралась. Кроме того, он заверил меня, что у нас все останется по-прежнему. Просто ему нужна хозяйка в доме, женская забота и все такое… А любит он все равно только меня.

Ну ладно, я смирилась. Только вот наше любовное гнездышко накрылось медным тазом. Молодая жена работала на дому. Что было делать? Снимать квартиру не по карману: у любовника семья, мой муж, конечно, неплохо зарабатывает, но внезапное увеличение моих расходов показалось бы ему подозрительным. А он у меня ревнив, как и все пожилые мужья. Просить приюта у подруг я не хотела: рано или поздно кто-нибудь из них проболтался бы другим подругам или знакомым, и вся конспирация псу под хвост. Любимый мужчина не мог обратиться к приятелям по тем же соображениям, ведь он теперь женат. В общем, тупик.

Агнюшка в сердцах хлопнула рюмку коньяку и заорала:

— Эй, любезный! Не могли бы вы повторить?

— Не надо, — запротестовала я. — Возьми у меня. Я за рулем, а сегодня мне никак нельзя связываться с милицией.

— Ну хоть кофе возьмем.

Молодой человек появился из-за двери и повторил процедуру, а потом снова исчез, бесшумно, как домовой.

— Агнюшка, ты не могла бы поскорее перейти к сути?

— Все, все, уже перехожу. Я была на грани нервного срыва, когда боги послали мне Сержа Архангельского. Мы случайно встретились в Доме кино. Обрадовались оба ужасно. Он пришел туда с девушкой, я — с мужем, но мы обменялись телефонами, а потом встретились вдвоем. Я пожаловалась ему на жизнь. Серж всегда прекрасно ко мне относился, помнишь?

Еще бы мне не помнить! Агнюша относилась к числу тех самых девиц, которые вдосталь посмеялись бы над Прошкиными измышлениями о сексуальной ориентации Архангельского.

— Разумеется, имени любовника я ему не назвала. Зачем навлекать на человека неприятности?

— Агнюшка!

— Сейчас-сейчас. Уже добрались. Серж — ну не душечка ли? — предложил мне воспользоваться его квартирой. Мы тут же съездили с ним к будке «Металлоремонта», и через десять минут у меня были ключи.

При слове «ключи» я насторожилась. Еще один набор?

— Он сказал, что почти всегда днем на работе, но на всякий случай я могу предварительно позвонить, и он с радостью освободит помещение, если почему-либо окажется дома. От избытка благодарности я чуть не прослезилась.

Ну и снова все было, как в песне. До прошлого марта. Или это был апрель? Ну не важно. В один прекрасный день я с возлюбленным поехала к Сержу — предварительно позвонив, заметь. Поскольку никто на звонок не ответил, мы беспечно расположились в спальне. И в самый неподходящий момент дверь открылась, и кто-то вошел. Представляешь? Нас чуть родимчик не хватил. Смотрим — Мефодий! «Извините, — бормочет, — я не знал». И щурится близоруко. Тут мой любовничек вскакивает с постели в чем мать родила и как заорет: «Опять ты!» Дальше сплошь нецензурная брань. Он был ужасно, ну просто ужасно груб. Схватил беднягу за грудки, едва душу не вытряхнул. Я завернулась в простыню, попробовала вмешаться, но милый отшвырнул меня обратно на кровать. Я едва в обморок не упала, клянусь!

В эту минуту меня осенила догадка:

— Агнюш, уж не Глыба ли твой любовник?

Она испуганно прикрыла рот ладонью.

— Ой, что я наделала! Как ты догадалась?

— Неважно, продолжай. — Мне очень хотелось спросить, как ее угораздило связаться со столь неприятным субъектом, но время поджимало, а Агнюшкина история становилась все интереснее. — Что было дальше?

— Ничего. Мефодий вырвался и спрятался в другой комнате, а мы оделись и ушли. На следующий день Серж позвонил мне на работу и долго извинялся. Когда он пригласил Мефодия, у него совсем выскочило из головы, что он давал мне ключ. Понимаешь, с тех пор прошло несколько месяцев, а мы ни разу не застали хозяина дома. И всегда аккуратно за собой прибирали. Вот Серж и забыл…

— Ладно, с этим ясно. Ты хотела рассказать о недавней встрече с Мефодием.

— Да, да, к этому и веду. Я увидела его в центре на остановке пару недель назад. Конечно, после того неприятного эпизода прошло довольно много времени, но мне все равно было неловко за Глеба, который так грубо обошелся с беднягой. В общем, подошла я к Мефодию и заговорила с ним. Мол, как дела и все такое. Мефодий с кислой физиономией сказал, что дела у него неважные. Дескать, там, где он теперь обитает, нет компьютера, необходимого для работы. А от Сержа пришлось уехать, потому что тот затеял ремонт, а сам перебрался к подружке. И тут я сморозила такую глупость, что до сих пор опомниться не могу. А все мой проклятый язык! Мелет с такой скорострельностью, что мозги не поспевают.

— Ты сказала Мефодию, что Серж благополучно живет у себя дома и никакого ремонта не затевал?

— Ну да! Понимаешь, я даже подумать не успела, а уже ляпнула: «Ремонт? Но я была у него позавчера! Серж ни словом не обмолвился, что собирается переезжать». Мефодий прямо побелел весь, затрясся, заскрипел зубами: «Так эта сволочь решила от меня избавиться? — бормочет. — И деньги перестал платить не из-за временных трудностей, а просто потому, что решил выбросить меня на свалку?» Я перепугалась до коликов. Это же надо было такую свинью Сержу подложить! «Мефодий, — говорю, — Христом Богом тебя прошу, не рассказывай никому, что я тебе проболталась. Хочешь, я тебе компьютер на время раздобуду?» А он посмотрел на меня дико да как закричит: «На кой мне теперь компьютер?!» Повернулся и пошел, шатаясь. Ну, знаешь, как он обычно ходит, словно вот-вот завалится.

Я сначала переживала ужасно, просто места себе не находила. Надо же, думаю, утешила человека! Потом немного пришла в себя. Серж вроде бы не узнал, что я его выдала, а Мефодий, как я себе твердила, скоро успокоится. Вот и успокоился, несчастный! Ой, что я наделала!

Агнюша снова извлекла на свет божий мятый платок и затряслась в беззвучном рыдании.

— Погоди убиваться, Агнюшка. Сдается мне, ты в его смерти не виновата. По словам очевидцев, настроение у Мефодия в последние дни было неплохое. Он даже начал собирать новый компьютер и планировал, на что потратит деньги, вырученные от продажи своих программ. Надо думать, разговор с тобой его встряхнул, и он решил наконец взяться за ум — доказать Сержу и остальным сокурсникам, махнувшим на него рукой, что они напрасно его не ценили.

Агнюшка перестала рыдать и посмотрела на меня большими глазами:

— Значит… его убили?

— Похоже на то. Ты мне вот что скажи: кому ты рассказывала о встрече с Мефодием?

— Никому. Я до смерти боялась, что до Сержа дойдет весть о моем подвиге.

— И Глыбе не рассказывала?

— Ах, черт! — Она опустила глаза. — Да, ему я созналась. Но просила никому не говорить…

— Ладно, последний вопрос, и я побегу. Мефодий не упоминал фамилии человека, у которого поселился?

— Упоминал, но я пропустила мимо ушей. Он сказал, что это наш сокурсник, но фамилия мне ни о чем не говорила…

— Случайно, не Великович?

— Кажется, да. Точно, Великович.

— А Глыбе эту фамилию ты не называла? Может быть, тогда ты еще не успела ее позабыть?

— Не помню. Не уверена. Думаю, нет. А в чем дело? — спросила она и открыла рот. — Ты подозреваешь Глеба?.. О господи! Опять я распустила свой поганый язык! Что ж за проклятие такое! Нет, Варька, поверь мне, Глеб не мог… Характер у него, конечно, не сироп, но убить… Нет, это невозможно!

— Не кричи, народ сбежится. Я ничего не утверждаю. Просто мне нужна информация к размышлению. Ведь ты не думаешь, что твоя откровенность повредит Безуглову, если он невиновен?

— Да, наверное, ты права. Но все равно я подумываю, не избавиться ли мне от языка хирургическим путем? Как прекрасно быть немой!

— Проще каждый раз считать до десяти, прежде чем открываешь рот. Ну все, я побежала!

— Погоди! Мы должны встретиться, когда все разъяснится. Ты ведь расскажешь мне, как вы оказались замешаны в этой истории?

— Ладно. У тебя есть ручка и клочок бумаги? Запиши свой телефон. Когда все кончится, я позвоню. Тебя подбросить до остановки?

— Не нужно. Я еще немного посижу, а потом возьму такси. Держи номер. До скорого!

Подъезжая к стоянке, я заметила длинную тощую фигуру, маячившую на тротуаре. Генрих!

— Варька, что случилось? Куда ты запропастилась?

— А что, панихида уже закончилась?

— Не знаю, нам пришлось уйти раньше.

— Почему?

— Да Игорек Мищенко выкинул фортель… Явился в хорошем подпитии, а к началу панихиды его совсем развезло. Пришлось вывести его на свежий воздух. Он тут неподалеку, на скамейке. С ним Леша и Марк. Отвезешь его домой?

— Черт! Как некстати! У меня свежая информация, да и время поджимает. Ладно, тащите его. Надеюсь, за час управимся?

— Должны. Подожди, я мигом.

Минут через пять вся компания появилась на горизонте. Посередине — пилотируемый Гусь, по бокам — Леша с Марком, в арьергарде — Генрих. Мищенко выглядел отвратительно. Представьте себе большого дядю с солидным брюшком, размазывающего по лицу слезы и сопли в буквальном смысле. Его мокрые и очень красные губы тряслись, как малиновое желе. Одутловатые щеки отвисли, точно брыли бульдога. Словом, жалкое зрелище. Ребята впихнули его на заднее сиденье, и оказалось, что все мы в машине не поместимся, несмотря на то что обычно ездили на моем «Запорожце» впятером.

— Ладно, давайте без меня, — решил Марк. — Все равно кому-то нужно ехать к Прошке — он, должно быть, уже бушует у Варьки в квартире. Постарайтесь обернуться покороче.

Легко сказать! Нам понадобилось почти полчаса, чтобы вытянуть из истекающего слезами Гуся его адрес. Нет, не подумайте, что Игорек молчал. Он всю дорогу не закрывал рта, только вот на внешние раздражители не реагировал, вовсю упиваясь своим горем. Причем с пьяной непоследовательностью то оплакивал безвременно ушедшего Мефодия и казнил себя, то ругал его последними словами и рыдал по своей загубленной жизни.

Когда мы наконец доставили Мищенко по месту назначения, сердобольный Генрих не решился бросить его на произвол судьбы.

— Вы поезжайте, а я подожду, пока он заснет или немного очухается.

— Генрих, у нас совсем мало времени!

— Понимаю. Но если я буду гадать, не полезет ли Игорек спьяну в петлю, от меня много проку не будет.

Зная, что Генриха не переубедить, мы с Лешей не настаивали.

— Не нравится мне все это, — изрек Леша, захлопнув дверцу.

— Думаю, ты не одинок. За всех ручаться не могу, но я тоже не в восторге от убийств, отягченных перманентной транспортировкой бесчувственных тел.

— Я не о том. Мне не нравится поведение Мищенко. На мой взгляд, его горе выглядит чрезмерным.

— Возможно, у него слишком тонкая душевная организация.

— Никогда бы не подумал. В университете он обостренной чувствительностью не отличался.

— С годами люди меняются.

— Но не настолько же! Вспомни, за что его прозвали Гусаром. Сантименты всегда были ему чужды. И потом, кем ему был Мефодий? Человеком, который некогда подложил ему здоровенную свинью.

— Мефодий не виноват, что таким уродился. Будь у невесты Мищенко побольше терпения, никакой трагедии не произошло бы.

— Варька, ты придуриваешься или в самом деле не понимаешь? Умирает чужой Гусю человек, к тому же изрядно подпортивший ему жизнь. По-твоему, этого достаточно, чтобы наливаться до бровей и рыдать на похоронах?

— Леша, я понимаю, на что ты так усиленно намекаешь. Но, во-первых, с чего ты взял, что рыдания на похоронах жертвы — типичное поведение убийцы? А во-вторых, мне сообщили кое-какие сведения, несколько меняющие картину. И фигура главного злодея в новой картине не имеет с Гусем ничего общего.

— Да? И что же это за сведения? Кто их тебе сообщил?

— Что за сведения — расскажу дома. А имени осведомителя, к сожалению, назвать не могу.

— В последнее время у тебя появилось слишком много секретов, тебе не кажется?

— Ох, не говори, Леша! И ты здорово ошибаешься, если полагаешь, будто такое положение вещей доставляет мне удовольствие. Чует мое сердце: не к добру это, ох не к добру! Как подумаю о головомойке, которую через сорок минут устроят мне Марк с Прошкой, прямо сердце в пятки уходит.

Глава 14

Остаток пути я провела в раздумье: как рассказать друзьям Агнюшкину историю, не раскрывая ее инкогнито? Если Агнюшка видела в крематории Марка и Генриха, то и они могли заметить ее и ее скоропалительный уход. Им не составит труда сложить два и два, скажи я, что получила сведения от пожелавшей остаться неизвестной дамы, с которой столкнулась неподалеку от крематория.

Изрядно поломав голову, в конце концов я приняла такое решение: осторожно расспросить ребят о панихиде и присутствовавшей публике. Если из их ответов станет ясно, что они имели возможность заметить Агнюшку, я сплету сказку о том, как, томясь от ожидания и следовательской лихорадки, надумала позвонить старой знакомой, поддерживающей близкие отношения с Архангельским, и та по секрету поведала мне альковную историю, которая произошла в спальне Сержа полгода назад. Если же выяснится, что обстановка в крематории не позволяла глазеть по сторонам и следить за окружающими, расскажу все, как есть, утаив только имя. «Чем меньше врешь, тем позже попадешься» — таков мой девиз в отношениях с друзьями.

Насчет головомойки я оказалась права — мне устроили ее, едва я успела открыть дверь квартиры.

— Так где тебя носило, Варвара? — накинулся на меня Марк. — Ты же обещала ждать нас! Мы, как идиоты, поволокли невменяемого Мищенко к машине, а машины нет и следа!

— Не терзай ее, Марк, — елейным голосом произнес Прошка. — У бедняжки в последние дни слишком бурная личная жизнь! Где ей, ветренице, помнить свои обещания! Признайся, Варвара, ради кого ты бросила старых друзей: ради галантного Сержа или бравого капитана Селезнева? Или за те полчаса, на которые тебя оставили без присмотра, ты успела подцепить свеженького ухажера?

Усилием воли я подавила в себе желание доступно объяснить Прошке, кто из нас и что именно подцепил. Отстаивать свою честь буду потом, после пятницы.

— Я занималась делом, — сообщила я сухо. — Кому-то же нужно вести расследование, пока одни утирают слезы старушкам, а другие — пьяницам.

— Кстати, где вы бросили Генриха? — спросил Марк.

— Он решил дождаться, пока Гусь придет в себя, — объяснил Леша. — Нам не удалось его отговорить.

— Проклятие! Да Мищенко и до завтра не прочухается!

Воспользовавшись тем, что перестала быть центром внимания, я улизнула в спальню переодеться. Мне нужна была пауза, чтобы мои расспросы о крематории не выглядели нарочитыми.

Пока я отсутствовала, все переместились на кухню. Прошка привез от старушек две полные авоськи снеди и теперь выгружал угощение на стол. Я вошла бесшумно и, пока меня не успели опередить, небрежно попросила:

— Ну рассказывайте. Много на панихиде было народу?

Марк, чуткое ухо которого уловило в моем тоне некую искусственность, метнул в меня подозрительный взгляд, но все-таки соизволил ответить:

— Порядочно. Генрих напрасно опасался, что никто не придет. Одних мехматовцев набралось человек тридцать.

— Вот оно, людское любопытство! — прокомментировал Прошка. — Интересно, явился бы хоть кто-нибудь, умри Мефодий естественной смертью?

— Ну и как все протекало?

— Сначала все столпились в холле, потому что предыдущее прощание затянулось. Входящие пробирались вперед, чтобы выразить соболезнования родственникам. Их тоже было довольно много. Оказывается, у Мефодия было три брата и сестра. Кроме них и родителей, приехали многочисленные тетки, дядья, кузины — в общем, целый клан. Но мне показалось, что по-настоящему горевали только родители. Остальные уже забыли, как Мефодий выглядел. Он не наведывался домой лет пятнадцать.

— Мать сильно убивалась?

— Не сказал бы. Скорее, она казалась какой-то потерянной. Словно не очень понимала, что происходит.

— Вы с кем-нибудь из наших говорили?

Марк передернул плечами.

— Нет. Мы наслаждались обществом Мищенко, — сказал он ядовито. — Гусь явился через пять минут после нас, кинулся нам в объятия и начал громко причитать, какая ужасная утрата нас постигла. Все оборачивались и тянули шеи. Мы чуть не провалились от стыда. Пытались его унять, да куда там! Он все расходился и расходился. Потом открыли зал, пригласили всех туда, и вот тут-то Гусь развернулся по-настоящему. Когда один из родственников начал прощальную речь, Мищенко сперва громко всхлипывал, потом разрыдался в голос, а потом стал рваться к гробу. Мне чуть дурно не сделалось, когда я представил себе, что он сейчас упадет на гроб и забьется в пьяной истерике. Пришлось срочно его выдворить. Насилу втроем управились.

Я от души посочувствовала Марку. Он просто не выносит публичных сцен, а Мищенко сделал его чуть ли не главным действующим лицом своего спектакля. Брр! Но одно светлое пятно в этой безрадостной картине я углядела. У Марка, Генриха и Леши не было возможности глазеть по сторонам. Агнюшка, естественно, заметила их, поскольку Гусь приковал к ним общее внимание, а вот они Агнюшку — едва ли.

Тут Марк вспомнил о моей провинности:

— Мы притащили его, упиравшегося и вырывавшегося, на стоянку, где ты обещала ждать. Я мечтал только об одном: втолкнуть его в машину и увезти как можно дальше. И что же мы видим? «Запорожца» нет и в помине! Куда ты укатила, черт побери?

— Не кипятись. Сейчас все объясню. — Я протиснулась мимо Прошки (тот под нашу болтовню усердно поглощал стряпню своих старушек), залезла с ногами в любимое плетеное кресло, зажгла огонь под чайником и начала:

— Приблизительно через двадцать минут после вашего ухода я вышла размять ноги и столкнулась нос к носу с особой, которую для простоты буду называть Любой. Вы скоро поймете, к чему этот псевдоним. Люба пребывала в весьма расстроенных чувствах, но, узнав меня, слегка воспрянула и попросила выслушать ее печальную повесть. Большую часть повести я опущу — она не имеет к нам никакого отношения. А имеет к нам отношение вот что.

У Любы есть любовник, с которым она встречалась на квартире Архангельского. Серж по доброте душевной сам преподнес девушке ключи, а потом по рассеянности забыл об этом и пригласил пожить Мефодия — опять же по душевной доброте. За нее и пострадал. В один прекрасный день Мефодий ввалился к нему в спальню и застиг Любу с милым в пикантном неглиже. Милый озверел и едва не вытряс из незадачливого вуайериста душу. На Любу потасовка произвела неизгладимое впечатление. Она ночами не спала, оплакивая униженного и оскорбленного Мефодия, вся вина которого состояла лишь в том, что, услышав в неурочное время подозрительную возню в спальне, он туда заглянул. И вот пару недель назад она нечаянно повстречала Мефодия на улице. Движимая состраданием, Люба подошла к нему с ласковыми речами и в числе прочего с потрохами выдала Сержа, выставившего Мефодия из дома под надуманным предлогом, а также узнала фамилию человека, у которого Мефодий нашел кров. Вот и вся история. Остается лишь добавить, что любовника Любы зовут Глеб, фамилия его Безуглов, а фамилия человека, у которого поселился Мефодий, — Великович.

Прошка присвистнул.

— Вот это номер! Браво, Варька! За тебя! — Он поднял на вилке внушительный кусок холодца и целиком запихнул его в рот. — Шитай, мы жагнали жлодея в угол.

— Не плюй в колодец, пока не перепрыгнешь. Мы всего лишь получили мотив и возможность — весьма призрачную, надо сказать. Люба призналась, что рассказала Глыбе о встрече с Мефодием, но не помнит, называла ли она ему Лёнича. И даже склоняется к тому, что не называла. По крайней мере, сегодня она вспомнила его фамилию только по подсказке.

— Да и мотив не ахти, — кисло сказал Леша. — Как я понял, с момента конфликта прошло полгода.

— И что с того? — удивился Прошка. — Недоброжелатель, посвященный в опасную тайну, подобен бомбе замедленного действия. Мефодий в любую минуту мог разоблачить прелюбодея. Глыба, поди, все эти полгода дрожал от страха, как бы Мефодий не избавил его и от второй жены.

— А чего ж тогда набрасывался?

— Ну ты даешь, Леша! А если бы тебя вот так застукали? Диво еще, что Мефодий оттуда на своих ногах ушел. Сгоряча да с перепугу Глыба его и не так мог отделать. А Мефодий-то был злопамятен. Обиды годами лелеял. Когда Глыба немного остыл, наверняка об этом вспомнил. И понял, что влип.

— Почему же он ждал целых полгода?

— Хм, во-первых, созревал. По-твоему, это так просто — решиться на душегубство? А во-вторых, можно подумать, он каждый день с Мефодием виделся! Где им встречаться-то было? На работу Мефодий носу не казал, в гости его не звали — боялись, что загостится.

Я слушала Прошку и одновременно заваривала чай. Обладатели маленьких кухонь пользуются лишь одним, зато весомым преимуществом: почти всю домашнюю работу можно делать, не вставая с места. Я повернулась в кресле, достала с полки заварку и чашки, потом сняла чайник с плиты, плеснула кипятку в заварочный чайник и вылила воду в банку на подоконнике. Руки исполняли привычный ритуал, в котором участие головы не требовалось, а голова между тем работала. Прошкины доводы звучали достаточно убедительно, но меня беспокоила одна маленькая нестыковочка. В нарисованной картинке не хватало одной детали.

— Все это хорошо, — сказала я, разливая чай. — Но мне хотелось бы получить ответ на один вопрос. Допустим, Глыба знал, что Мефодий живет у Лёнича. Допустим, он рассчитывал, что Лёнич расскажет Мефодию о приглашении на новоселье и Мефодий увяжется за ним. Непонятно одно: как сам Глыба рассчитывал получить приглашение? Ведь Генрих, зная о нашей вражде, избегал Безуглова. По чистой случайности Глыба и Мищенко оказались в кабинете Архангельского, когда Генрих позвонил. Какова была вероятность, что это произойдет?

— Ерунда! — отмахнулся Прошка. — Как бы ни мала была вероятность события, оно становится достоверным после того, как произошло. Глыба получил приглашение в четверг. Ему оставалось больше суток, чтобы задумать и подготовить убийство.

— Но тогда он должен был рассчитывать, что Генрих позовет Лёнича, — заметил Леша, — а ни с тем, ни с другим Глыба практически не общается. Особенно с Лёничем. Знал ли он вообще, что они с Генрихом работают в одном институте?

— Я даже не уверена, что он помнил о его существовании, — добавила я.

— Возможно, Архангельский напомнил ему, — предположил Марк. — Мищенко с Безугловым сидели у него в кабинете. Позвонил Генрих, пригласил всю троицу. Надо полагать, некоторое время после звонка они обсуждали предстоящее сборище, гадали, кого там увидят. Архангельский назвал Великовича как весьма вероятного гостя, а Глыба вспомнил, что это фамилия человека, у которого, по словам его любовницы, живет Мефодий.

— Звоним Архангельскому? — спросил Прошка.

— Попозже. Скорее всего, он еще на работе.

— Позвоним на работу. Времени-то в обрез! А нам еще нужно выбить из Глыбы признание.

— По-твоему, Архангельскому доставит удовольствие поболтать об убийстве, когда вокруг снуют сотрудники?

— Надо так формулировать вопросы, чтобы ему осталось только отвечать «да» и «нет». И потом не факт, что он на работе.

— Ладно, можно попробовать. Иди, Варвара, поговори со своим дружком.

В последнее слово Марк вложил столько яду, что его с избытком хватило бы на потраву всех крыс и тараканов в нашем микрорайоне. Я окатила его надменным взглядом, неспешно отхлебнула чай и потянулась за домашним печеньем из старушкиных даров.

— У нее теперь новый дружок, ты забыл? — подключился к травле Прошка. — Старому ей теперь звонить не с руки.

— Естественно. Я же приличная девушка, хотя и якшаюсь с порочным типом, к которому дамы сердца ходят стройными шеренгами.

— Что за намеки?

— Нет? Я не права? Интересно, как тогда тебе удается развлекать стольких девиц за те редкие минуты, что ты проводишь вне объятий Морфея, старушек и не за едой? Калерия Львовна как-то пыталась перечислить мне имена твоих пассий, так мне пришлось остановить ее, чтобы не умереть у телефона от голода и жажды.

— Скажи уж — от зависти. К моему щедрому нежному сердцу. Я, в отличие от некоторых, не кручу романы из корыстных побуждений.

— Послушайте, вам самим еще не опротивели эти дурацкие подначки? — устало поинтересовался Марк. — Прошка, ты, кажется, настаивал на срочном звонке Архангельскому. Или препирательства с Варварой — дело гораздо более неотложное?

Прошка нехотя слез с табуретки и скрылся в моей спальне. Я использовала краткую передышку, чтобы налить себе вторую чашку чаю, но не успела отпить и двух глотков, как блаженство кончилось.

— Сержа на работе нет, — объявил Прошка, вновь заполняя собой последний свободный пятачок кухонного пространства. — Домашний телефон не отвечает. Я позвонил в контору второй раз и попросил Глыбу, но мне сказали, что он болен. Едем к нему?

— Только без меня! Я сыта Безугловым на всю оставшуюся жизнь.

— Ага, струсила?! — восторжествовал Прошка.

У меня хватает недостатков, но жить они мне в общем-то не мешают. Все, за исключением одного. Меня ничего не стоит взять «на слабо». Сколько раз я из-за него вляпывалась, сосчитать невозможно. Но так ничему и не научилась. Вот и сейчас проклятый механизм завода сработал безотказно.

— Еще чего! Струсила! Нечего валить с больной головы на здоровую. Ладно, поехали.

— Куда поехали-то? — остудил нас Леша. — Адреса никто не знает.

— Можете наградить меня за предусмотрительность денежной премией, — разрешил Прошка. — Я узнал.

— А вдруг болезнь — это отговорка и Безуглова нет дома? Надо сначала позвонить, — сказал Марк.

— Нетушки! — энергично возразил Прошка. — Мы должны захватить его врасплох, иначе он как-нибудь выкрутится. Поехали без предупреждения.

Мы наспех убрали со стола, оделись и снова выбрались из теплой уютной квартирки в промозглую ноябрьскую хмарь. С неба сыпалось невесть что, по дороге к машине я оступилась и черпнула ботинком воды из лужи, у «Запорожца» вдруг забарахлило зажигание — в общем, настроение у меня испортилось окончательно, а предстоящий визит к Безуглову не оставлял надежд на перемены к лучшему.

— Нужно выманить Глыбу из дому, — заговорила я, заставив тронуться с места норовистого ишака на колесах. — Аг… Люба жаловалась, что у него жена домоседка.

Прошка с Лешей не заметили моей оговорки, но от Марка ничто не укроется. Он покосился на меня, быстро отвел взгляд и сделал каменное лицо. «Черт, Варвара! Ты сама становишься треплом не хуже Агнюшки!» — выругалась я мысленно и замкнулась в угрюмом молчании. Прошка с Лешей всю дорогу спорили о целесообразности нашего следственного мероприятия. Леша придерживался мнения, что для дожатия Глыбы у нас недостаточно улик, Прошка же уповал на быстроту и натиск.

— Тут главное — внезапность! — разглагольствовал он. — Если нажимать на Глыбу постепенно, мало-помалу, он, может, и выдержит наш напор, а если вломить сразу — расколется, никуда не денется…

— Ладно, теоретик, — сказал Марк, когда мы въехали в арку длинного панельного дома. — Сейчас посмотрим, чего стоят твои теории. Сходи приведи сюда Безуглова.

— Почему я? Ну почему всегда я?

— Потому что у тебя приятная, располагающая к себе внешность, — буркнула я. — Глыба будет просто счастлив с тобой прогуляться.

— Попрошу без намеков! Нет, один я не пойду. А если Глыба упрется? Одному мне с ним не справиться.

— Кто-то что-то говорил о трусости…

— Ладно, идем вместе. — Марк выбрался из машины и подождал, пока Леша и Прошка вылезут следом. — А ты, Варька, оставайся, — добавил он, увидев, что я открываю дверцу со своей стороны. — Он действительно может взбрыкнуть, если увидит тебя.

Отсутствовали они минут десять. Во мне уже зародилась робкая надежда, что Глыба избавил меня от лицезрения своей особы, отказавшись покинуть помещение, но именно в эту минуту впереди появилась процессия во главе с нашим главным подозреваемым.

— Ворона? — проскрипел Глыба, поравнявшись с моим окошком. — Какая встреча! Хотя я должен был догадаться… Куда же стая без вожака?

— Глыба, тебе уже четвертый десяток. Неужели за три десятилетия нельзя было понять, что твой юмор доступен лишь узкому, избранному кругу? Я бы сказала, предельно узкому.

Напускное добродушие Безуглова как корова языком слизнула. Он резко повернулся к Марку:

— Знаешь, Марк, я пошел с вами, потому что ты сказал, будто у вас ко мне серьезный конфиденциальный разговор. Если ты думаешь, что я намерен слушать это карканье…

— Выслушать нас — в твоих интересах, Глеб, — твердо сказал Марк. — Завтра нас, вероятно, вызовут в милицию. Если ты не хочешь, чтобы наши показания стали для тебя неприятным сюрпризом, садись в машину и потерпи полчаса. Варвара, пересядь назад. — Я перелезла на заднее сиденье, следом за мной туда же втиснулись Леша с Прошкой, а Марк сел на водительское место и похлопал рукой по соседнему креслу. — Не тяни, Глеб, мы торопимся.

— Да плевать я на это хотел! — взорвался Глыба. — Не знаю, о каких показаниях вы там сговорились, меня вам на пушку не взять. Мне тоже есть о чем порассказать следователю.

— Ладно, только не говори потом, что мы действовали исподтишка. — Марк открыл дверцу со своей стороны и опустил ногу на тротуар. — Давай, Варька, садись на место. Разговора не получилось.

Глыба, рассчитывавший на более энергичные уговоры, несколько подрастерял решимость.

— Ладно, раз уж вы меня вытащили, валяйте! Выкладывайте, что там у вас. — И он сел рядом с Марком.

В эту минуту я осознала, что мы сейчас выдадим Агнюшку. Ведь Глыба, в отличие от остальных, прекрасно знает имя собственной любовницы.

— Марк, можно мне? — закричала я в отчаянии.

Марк повернулся, одарил меня скептическим взглядом и веско произнес:

— Не стоит. — Он выдержал паузу. — Я справлюсь лучше.

У меня отлегло от сердца. Конечно, Марк раньше меня сообразил, как сохранить инкогнито моей осведомительницы.

— Глеб, помнишь, вчера ты произнес такую фразу: «Мои мотивы давно быльем поросли». У нас к тебе вопрос: что ты имел в виду?

— Ты ее спроси. — Глыба ткнул большим пальцем через плечо в мою сторону. — Она тебе все объяснит.

— Извини, но мне хотелось бы услышать твой собственный ответ.

— Да ради бога! Ни для кого не секрет, что из-за Мефодия от меня ушла первая жена. Только этот анекдот с бородой. Восемь лет — многовато, чтобы вынашивать планы мести. Я не граф Монте-Кристо, и до первой жены мне давно нет дела.

— А до второй?

Глыба резко выпрямился и проглотил язык. Молчание затянулось.

— Сегодня мы встретили в крематории приятеля Мефодия, — снова заговорил Марк. — Нашего однокурсника, с которым Мефодий виделся буквально за два дня до смерти. По случаю встречи они зашли в пивбар, и Мефодий долго жаловался приятелю на жизнь, на безденежье, на невозможность работать без компьютера, на Архангельского, который избавился от него обманом, и на многое другое. В частности, он упомянул один неприятный эпизод, который произошел вскоре после того, как Мефодий переехал к Архангельскому. Мне продолжать?

— Вот сволочь! — выплюнул Глыба сквозь зубы. — А еще блеял, будто никогда никому не проболтается!

— Его уже нет, Глеб, — напомнил Марк.

— И что теперь? Петь ему дифирамбы?! Эта скотина как будто задалась целью изгадить мне личную жизнь. Сначала вламывался без стука к нам с женой — чуть не довел ее до инфаркта… Лучше бы я его тогда прикончил!.. Нет, каков подлец! «Честное слово, я никому не скажу!» Сукин сын!

— Слушай, если не можешь изъясняться нормально, лучше помолчи. Человек мертв, и мы только сегодня с ним прощались.

— О мертвых — только хорошее или ничего? Тогда Мефодий заслуживает вечного молчания. Вот уж кто за всю свою жизнь никому не принес добра. Даже умереть не мог, не причиняя окружающим вреда.

— Ну, вред окружающим причинил, скорее, убийца, — подал голос Леша.

— Да, — поддержал его Марк. — И сейчас самое время поговорить о мотивах. Ты прав, Глеб, таить смертельную обиду восемь лет способны немногие. А полгода? Да еще если обидчик угрожает новому браку?

— Вы с ума сошли! — взревел Глыба. — Говорю вам, этот вонючий слизняк обещал молчать. Я и думать забыл о том эпизоде!

— Но две недели назад тебе о нем напомнили, правда? — вкрадчиво спросил Прошка. — Мефодий рассказал своему приятелю и о недавней встрече с твоей подругой. Она ведь призналась тебе, как подвела Сержа Архангельского, давшего вам приют?

— Ну и что? — Глыба повернулся назад, чтобы испепелить Прошку взглядом. — Почему ее оплошность должна была толкнуть меня на убийство? Я не настолько пекусь о душевном покое Архангельского.

— Мы тебя в этом и не подозреваем, — успокоил его Марк.

— А в чем подозреваете?

— В том, что вчера ты скрыл свою осведомленность относительно последнего адреса Мефодия. Он ведь сказал твоей даме, что живет у Великовича.

— Ничего я не скрывал! Она мне этого не говорила! А если и говорила, я не обратил внимания. Я и помнить не помнил до пятницы, кто такой Великович. На курсе училось четыреста человек! Я что, по-вашему, каждый день листаю выпускной альбом? И вообще, прекратите на меня наседать! Я не убивал Мефодия! Я не приглашал его к Генриху на новоселье, не подливал ему в стакан яда, не избавлялся от его трупа и не просил остальных помалкивать! Понятно? И моя личная жизнь — это мое дело. Не смейте совать в нее нос!

— Не ори, жена услышит, — буркнула я из своего угла.

Глыба мгновенно заткнулся.

— Значит, до пятницы ты не вспоминал о Великовиче? — продолжал Марк как ни в чем не бывало. — А в четверг, когда Генрих позвонил Архангельскому и пригласил вас в гости, никто о Лёниче не упоминал? Может быть, вы гадали, кто еще попал в число приглашенных, и кто-нибудь — например, Архангельский — назвал его фамилию? Не спеши с ответом, Глеб, подумай. Конечно, мы могли бы спросить об этом самого Архангельского или Мищенко…

— Вот и спросите! Я ничего такого не помню. Вы исчерпали свои вопросы? Тогда я, пожалуй, пойду. Меня жена с ребенком ждут. — Глыба выскочил из машины и уже собрался хлопнуть дверцей, но в последнюю секунду удержал руку, наклонился и попросил почти по-человечески:

— Будьте так добры, не трепитесь о моей связи направо и налево. Мне только разборок с женой не хватало!

— Тогда расскажи обо всем в милиции сам, если тебя вызовут, — посоветовал Марк. — Остальных нам просвещать незачем.

Глыба отвернулся, сунул руки в карманы и, не простившись, зашагал к своему подъезду. Я пересела на свое место и с третьей попытки завела машину.

— Ну и чего мы добились? Где обещанное признание, Прошка? Или ты уже переменил свое мнение насчет личности убийцы?

— М-да-а, — уныло протянул Прошка. — Ничего-то у нас не вышло! Если бы Глыба как-то снял с себя подозрения, был бы хоть какой-то прок. А так — от чего ушли, к тому и вернулись. Мотив у него был, возможность — весьма вероятно, а улик никаких.

— А как вам показалось его поведение? — поинтересовался Марк. — Похоже на поведение убийцы?

— Можно подумать, мы с убийцами каждый день общаемся, — проворчал Прошка.

— Не похоже, — решила я. — Он злился вполне искренне. Никакой наигранности я не заметила.

— Мне тоже так показалось, — кивнул Марк.

— А я с самого начала предполагал, что это не Глыба, — сообщил Леша. — Зачем ему было лазить в квартиру Лёнича? Какие улики мог хранить Мефодий? Ведь не фотографировал же он любовников! Я уж не говорю о визите в мою квартиру…

— В общем, только напрасно время потеряли, — вздохнув, подвел итог Прошка. — Лучше бы Генриха дождались, может быть, Гусь спьяну уже во всем ему сознался.

— Ну, какой-то прок от этой поездки все же есть, — заметила я. — Теперь Глыба не будет так уж рваться на Петровку с разоблачениями.

Глава 15

Дома нас встретил встревоженный Генрих.

— Что-нибудь случилось? — спросил он, показавшись в дверях кухни, когда мы заполонили прихожую.

— Да нет вроде, — успокоил его Марк, вешая куртку. — Так, ездили проверить одну гипотезу. Варвара, ты рассказывала Генриху о встрече с безугловской пассией?

— Когда? В машине, пока мы транспортировали рыдающего Мищенко? Так Гусь всю дорогу выступал соло. И потом не могла же я разглашать тайны следствия при подозреваемом, пусть и пьяном в дым? Как он, кстати, Генрих?

— Уснул. Не знаю, в каком состоянии проснется. Надо бы позвонить ему завтра утром.

— Завтра нам самим небо с овчинку покажется, причем без всякого похмелья. Так что Мищенко придется сражаться со своей депрессией самостоятельно. Пошли в гостиную, обсудим положение.

— А не заморить ли сначала червячка? — с плохо скрытым воодушевлением предложил Прошка.

Марк фыркнул:

— Тот, что обитает в твоем желудке, зовется боа-констриктором, его ничем не проймешь.

— Plenus venter not studet libenter, — изрек Леша.

— Все, хватит о жратве. Вы и голодные-то сообразительностью не блещете. Прения закрыты, идем в гостиную.

Прошка уныло поплелся в указанном направлении, всем своим видом выражая вселенскую скорбь. У остальных вид тоже был далеко не счастливый, правда, по иной причине. Расположившись в креслах и на диване, мы рассказали Генриху о своих подозрениях по поводу Глыбы и о неудачной попытке выбить из подозреваемого признание.

— Глыба не скрывает злобы, которую вызывает у него Мефодий. Более того, он даже не стал отрицать, что его подружка, рассказывая о нечаянной встрече с покойным, возможно, и называла фамилию Лёнича, — подытожил Марк. — Но он категорически утверждает, что не помнит этого и вообще до пятницы не представлял себе, кто такой Великович. Ну и естественно, с пеной у рта настаивает на своей невиновности. Как это ни печально, у нас с Варварой сложилось впечатление, что он не врет.

— А я думаю — вполне может врать, — не согласился Прошка. — Помните его дурацкие студенческие розыгрыши? Керосин, налитый в бутылку из-под подсолнечного масла, когда у Чернова был жуткий насморк, натертые мылом полы в комнате Суханова и Пивоварова, шоколадные конфеты с ликеро-пургеновой начинкой? Атропин в портвейне — шутка как раз в его вкусе.

— Ну все-таки столько лет прошло, — неуверенно сказал Генрих. — Наверное, он с тех пор поумнел.

— Горбатого могила исправит.

— А мне кажется подозрительным Мищенко, — высказал свое мнение Леша. — С чего бы ему убиваться по Мефодию, который ничего хорошего ему не сделал?

Генрих вздохнул, потер лоб и неохотно выдавил из себя:

— Вообще-то Мищенко действительно за что-то себя казнит. Он несколько раз заговаривал о своей вине. Но у меня сложилось впечатление, что Игорек считает смерть Мефодия самоубийством. Как вы понимаете, он выражал свои мысли не очень внятно, поэтому не берусь утверждать наверняка.

— Леша, а не ты ли говорил, что не веришь в виновность Глыбы, потому что ему незачем было забираться в квартиру к Лёничу и тем более к тебе, — напомнила я. — А зачем, по-твоему, туда полез бы Мищенко? Если он и отравил Мефодия, то неожиданно для себя. Гусь не рассчитывал встретить его у Генриха, атропин же носил с собой, потому что подумывал о самоубийстве, — такова была наша версия? Как впихнуть в нее исчезновение ключей и загадочного воришку, который ничего не украл?

— Не знаю, — признался Леша. — Но ведь мы пока не впихнули воришку ни в одну версию…

— Как это не впихнули! — Марк хищно подался вперед. — Мы решили, что шарить по квартирам мог Архангельский — в поисках улик, которые указывают на него как на убийцу.

— Да, но у Архангельского нет мотива, — напомнил Леша. — Если, конечно, не принимать всерьез Прошкины выдумки.

— Почему это не принимать?! — возмутился Прошка. — Отличный мотив, комар носа не подточит! И я что-то не упомню, чтобы вы привели хоть один убедительный контрдовод. Получается, вы отбрасываете эту версию только потому, что ее автор — я? Завидуете моему интеллектуальному превосходству?

— Завидуем твоему апломбу, — поправила я. — Ничем, кстати, не оправданному. Если Серж пошел на убийство из-за своих противоестественных наклонностей, которые продемонстрировал Мефодию, то за какими уликами он лазил к Лёничу и Леше? Может быть, Мефодий любовно хранил фотографии, где он и Серж предаются порочной страсти?

— Слушайте, мы толчем воду в ступе, — раздраженно сказал Марк. — Нужно зайти с другой стороны, а то так и будем талдычить одно и то же до завтрашнего утра. К примеру, возьмем атропин. Почему убийца применил именно его? Может, у него плохое зрение? Недавно побывал у окулиста, и ему капали атропин в глаза?

— Приговаривая при этом, что пить эту гадость ни в коем случае не стоит? — уточнила я с ехидцей.

— А может быть, прав Лёнич: атропин выбрали, чтобы подставить его? — предположил Леша. — Зная, что у него жена окулист.

— Да, мы как-то совсем упустили это из виду! — встрепенулся Прошка.

— Но, по словам Лёнича, у него нет врагов, — заметил Генрих.

— И не надо! Лёнич и без врагов мог управиться с Мефодием. Как ни крути, а он — наш самый многообещающий кандидат. Мотив, правда, не ахти, зато возможности — пальчики оближешь! В пятницу в первой половине дня Генрих зовет его в гости. Лёнич утверждает, что звонил домой и нарвался на Мефодия уже в четыре часа, однако, заметьте, это только его слова. И даже если он сказал правду, у него было три часа, чтобы съездить к жене на работу, взять атропин и в радостном предвкушении отправиться на встречу с будущей жертвой.

— Постой, Прошка! Жена должна была сидеть дома — ведь именно ей и звонил Лёнич, — напомнил Леша.

— Мы знаем это опять-таки только с его слов. И потом после Лёничева звонка она запросто могла сходить на работу, взять атропин и доставить мужу. Кстати, не она ли его надоумила? Наверняка ее Мефодий достал еще больше, чем Лёнича. А Лёнич над женой трясется.

— А исчезнувшие ключи? А проникновение в квартиры? — поинтересовалась я.

— Лёнич все наврал. Ты, Варька, сама его надоумила, попросив поискать дома Мефодиев ключ. А уж когда Лёнич услышал, что у Леши побывал неизвестный, он и вовсе обрадовался. Этакий нежданный подарок судьбы, уводящий следствие в неведомые дали! Вот он и намекнул, что к ним тоже наведались…

— А кто же тогда посетил Лешу?

— Никто. Леша сам посеял ключ, а насчет переложенных словарей ему все померещилось.

— Ничего мне не померещилось! Словари лежали не в том порядке. И клавиатуру компьютера кто-то переставил, телефон сдвинули.

— Это у тебя в голове что-то сдвинулось, — убежденно заявил Прошка.

— Хватит препираться! — прикрикнул на них Марк. — Не верю я, что Леша ошибся. Можно провести маленький опыт. Вот скажи, Леша: сколько чашек у Варвары в сушилке и что стоит у нее на кухонном подоконнике?

— В сушилке четыре синих кружки, белая чашка в черно-красную клетку и один стакан с подстаканником, — не раздумывая выдал Леша. — На подоконнике две трехлитровые банки, одна пустая, другая на треть наполнена водой, жестянка с обгорелыми спичками, спичечный коробок, керамический кувшин и кусок черного гранита с розовыми прожилками.

Прошка прытко покинул гостиную и вернулся разочарованный.

— Все точно.

— Короче, твоя гипотеза несостоятельна, — сказал Марк. — Как уже было замечено, Великович не дурак, чтобы совершать такое топорное убийство. Подозрение падет на него в первую очередь.

— На нас, — уныло поправила я. — В первую очередь подозрение падет на нас. Возможности Великовича по сравнению с нашими просто смешны. Кто устраивал прием, кто выбирал гостей, кто уничтожил улики, перемыв всю посуду и выбросив бутылки, кто избавился от тела, наконец?

Все тяжело вздохнули, и только Леша попробовал отрицать очевидное:

— Но мы же не звали Мефодия!

— Зато звали Лёнича, — хмуро сказал Марк. — Как ты докажешь, что не знал, у кого жил Мефодий?

— Зачем мне это доказывать? Из того, что мы пригласили Великовича, вовсе не следует, что он должен был привести с собой Мефодия. Это вышло случайно!

— Случайно, но в милиции могут решить, что такая случайность вполне предсказуема. Почему бы Великовичу не рассказать Мефодию о встрече с однокашниками? Почему бы Мефодию не выразить желание присутствовать на этой встрече?

В наступившей тишине противно замяукал телефонный звонок. Я бросилась в спальню. На определителе светился номер Архангельского.

— Да, Серж?

— Варька, лапонька, как у вас дела?

— Как сажа бела. Но еще не вечер. Мы этого поганца вычислим, не сомневайся!

— Надеюсь, — осторожно сказал Серж. — А у меня тут творится нечто непонятное. Правда, не знаю, имеет ли это отношение к делу…

— У тебя в квартире кто-то побывал?

— Да, а как ты догадалась? Но что самое странное, ничего не пропало. Я и не заметил бы, если бы не мусорное ведро. Понимаешь, я собирался вынести его утром перед работой и выставил в прихожую, а потом понял, что опаздываю на встречу, и решил: подождет до вечера. И разумеется, в спешке его опрокинул. А вернувшись домой, узрел его стоящим в сторонке, под вешалкой. Но я точно помню, что не поднимал ведра. Посмотрел на него, чертыхнулся и выскочил за дверь.

— Серж, а когда ты ушел и когда вернулся?

— Ушел в десять, а вернулся только что.

— Мы звонили тебе часа в три на работу, и нам сказали, что тебя нет.

— Ездил на выставку после обеда. На ту самую, куда сослал во вторник Безуглова.

— Кто-нибудь знал, где ты и когда вернешься?

— Естественно. Я известил секретаршу. Сказал, куда еду, и предупредил, что буду там до вечера. А почему ты спрашиваешь? У тебя есть какие-то соображения насчет личности моего лжедомушника?

— Никаких. Просто я хочу убедиться, что твой неизвестный гость мог получить информацию о твоих планах и действовать, не опасаясь сюрпризов вроде непредвиденной встречи с тобой. Ведь твоя секретарша не стала бы замыкаться в гордом молчании, если бы кто-нибудь позвонил и спросил, как с тобой связаться?

— Не стала бы. Но зачем кому-то забираться в мою квартиру, если не за материальными ценностями, объясни, солнышко. И как ты догадалась, что ко мне забрались? К вам что — тоже?

— Да. К Леше. Серж, извини, пожалуйста, но позволь мне поделиться с тобой новостями в другой раз. Если помнишь, мы должны разобраться с убийством до завтра, иначе придется тебе носить нам передачи. Пока, ладно?

— Я тебя не узнаю, милая! Где твой несгибаемый дух, где гонор? Ты давай не раскисай. Все как-нибудь образуется. Удачи вам! Целую.

— Ой, подожди! Совсем из головы вылетело! У тебя ключи от квартиры за последние несколько дней не пропадали?

— Насколько мне известно, нет.

Я вздохнула, подумав, что тот же вопрос следовало бы задать Агнюшке. А учитывая широкую натуру Сержа, возможно, и не только ей.

— Тогда последний вопрос: ты забрал свои ключи у Мефодия, когда попросил его съехать?

— Нет. Я же вроде как не на совсем его выгонял, а до окончания мнимого ремонта.

— Ясно. Все, Серж, пока. Может быть, позвоню тебе завтра.

— Да уж постарайся! Не позвонишь — сгорю от нетерпения. Пока.

Я вернулась в гостиную и выложила друзьям новость.

— Та-ак! Это уже становится интересным, — задумчиво сказал Марк. — У вас имеются хоть какие-нибудь догадки?

— Маловато информации, чтобы строить догадки, — проворчал Леша. — Мы даже не знаем, лазает ли этот тип только в квартиры участников вечеринки или вообще в квартиры всех бывших хозяев Мефодия.

— Если допустить, что ключами он разжился на вечеринке, первое предположение больше похоже на правду, — высказалась я.

— Убей меня, не могу понять, при чем здесь Леша! — выпалил Прошка. — Лёнич — ясно: у него Мефодий жил и хранил свое имущество. Серж — еще как-то объяснимо: от него Мефодий съехал всего три месяца назад. Возможно, оставил там кое-что из вещей. Но Леша? Пускай даже Мефодий у него что-то забыл. За полтора года его пожитки сто раз бы выбросили или вернули хозяину. Какой резон убийце обшаривать Лешину квартиру?

Я вскочила.

— Вот что, Марк, Прошка, поезжайте-ка вы домой, посмотрите, не навестил ли этот таинственный субъект и вас. Все равно, пока мы не обнаружим закономерности в выборе обыскиваемых квартир, дальше нам не продвинуться. А я попытаюсь через Сержа связаться с Малаховым. Мефодий жил у него в промежутке между Сержем и Лёничем. Если убийца ищет что-то из имущества своей жертвы, он должен был наведаться и туда.

Марк с Прошкой отнеслись к моему предложению с прохладцей.

— Вряд ли к нам забирались, — сказал Марк. — Наши ключи не пропадали.

— А ко мне в комнату этому типу вообще не попасть, — заявил Прошка. — Мои старушки бдительнее президентской охраны и из дома почти не выходят. Могу, конечно, позвонить, если ты настаиваешь…

— Нет. Ни к чему волновать бабулек. Да и никто, кроме тебя, не сможет определить, побывали у тебя в комнате или нет. А что касается ключей, так убийца должен был понимать: если он позаимствует ключи у всех гостей Генриха, мы неизбежно свяжем их пропажу с убийством. У Мефодия он мог вытащить ключи безнаказанно, у Леши — лишь с маленькой долей риска, а вот у кого-нибудь еще — дудки! Поэтому ему нужно было найти какой-то иной способ. Может, он снял слепки. Правда, я понятия не имею, где у нас можно изготовить ключ по слепку, но он, наверное, осведомлен лучше. А посему нечего упираться, господа хорошие. Давайте-ка собирайтесь.

Мне еще пришлось изрядно попотеть, чтобы отодрать лентяев от дивана, но, когда нужно, хватка у меня бульдожья. В конце концов из схватки я вышла победительницей. Марк с Прошкой, ворча и распекая меня на все лады, удалились, после чего я позвонила Сержу и поручила ему расспросить Малахова. Серж перезвонил через десять минут и сообщил, что ключи у Мефодия Малахов отобрал, никаких пропаж у него в последнее время не наблюдалось и признаков вторжения он не замечал.

— Похоже, наш домушник ограничил поиски только квартирами твоих гостей, Генрих, — объявила я, закончив переговоры.

— Тогда напрашивается вывод: то, что он ищет, было у Мефодия в пятницу вечером при себе, — сказал Генрих. — Когда Мефодий отключился, этот некто его обыскал, но нужную ему вещь не обнаружил и пришел к заключению, что Мефодий сунул ее кому-то из нас. Поскольку мы были не настолько пьяны, чтобы он мог без опаски шарить по всем карманам, ему пришлось переключиться на обыск квартир.

— Логично, — одобрила я.

— Но тогда опять получается, что убийца — Лёнич, — заметил Леша. — Кто еще мог знать, чту у Мефодия при себе?

— Кто угодно, — возразила я. — Во-первых, убийца мог случайно заметить это нечто; во-вторых, Мефодий сам мог намекнуть ему: дескать, вот он, предмет твоих вожделений, — и похлопать себя по карману.

— При всех? Насколько я помню, Мефодий из гостиной не выходил.

— Не выходил, — вздохнув, подтвердил Генрих. — Ни разу.

— Значит, при всех. А что в этом странного? Намек — он на то и намек, чтобы его понял только тот, к кому он обращен. Вспомните, сколько раз мы сами обменивались информацией или колкостями при посторонних, а непосвященным смысл наших реплик казался совершенно невинным.

— Мефодий был слишком простодушен для таких фокусов, — сказал Леша.

— Возможно, он проговорился ненамеренно, — предположил Генрих. — Только все это не приближает нас к разгадке. До тех пор пока мы не узнаем, что интересовало убийцу, нам его не вычислить.

— Но варианта всего два! — воскликнула я, стараясь не поддаваться подступающему отчаянию. — Либо он охотился за какой-то ценностью, либо за компроматом. Ценность, по-моему, отпадает. Если ради нее убили, она должна представлять из себя нечто исключительное, а Мефодий не магараджа, чтобы таскать на себе яхонты и изумруды величиной с грецкие орехи. Остается компромат. Заметьте, это нечто материальное — предмет, который можно потрогать руками и унести с собой, а не гипотетическая осведомленность Мефодия о чьих-то неблаговидных делишках.

— Под твое определение подходит слишком многое, — сказал Леша. — Письмо, дневник, фотография, кассета, дискета, какой-нибудь документ — короче, любая мелочь, которую Мефодий по ошибке мог прихватить с собой, съезжая с очередной квартиры.

— Тогда получается, что Марк прав, подозревая Сержа? У остальных Мефодий жил слишком давно. Если компромат хранился у покойного столько времени, то почему убийца испугался разоблачения именно теперь? В случае же с Сержем все ясно. Мефодий совсем недавно узнал о его вероломстве… Нет, тут что-то не то. Ведь к Сержу в квартиру тоже забрались…

— А не придумал ли он это? — задумчиво спросил Леша. — Ты не рассказывала ему о вторжении ко мне или к Великовичу?

— Нет. Мы едва успели поздороваться, и он заговорил о своем мусорном ведре, которое лягнул перед выходом из дому, а оно таинственным образом приняло вертикальное положение и встало в сторонку под вешалкой.

Леша задумчиво поскреб бороду.

— Значит, не лазили только к Мищенко и Безуглову? Может…

— Насчет Мищенко и Безуглова нам ничего не известно, — перебила я его. — У Гуся сейчас хоть кавалерийский полк вместе с лошадьми расквартируй, он и то не заметит. А спросить Глыбу мы не удосужились.

— Так, может, спросим сейчас? Генрих, ты не знаешь его телефона?

Генрих покачал головой:

— Не знаю, Леша. Да и есть ли смысл звонить? Допустим, ваши квартиры обыскивал Глыба. Как ты думаешь, что он ответит на вопрос, не забирался ли кто к нему?

— Дурак ответил бы: забирался, — опередила я Лешу. — Умный скажет, что не уверен. А вот какой вариант выберет Глыба, одному Богу ведомо. Не исключено, что просто наорет и швырнет трубку.

— Но попробовать-то можно, — настаивал Леша. — Мы же ничего не теряем.

С этим утверждением мы оба согласились. Я нехотя вылезла из кресла и в который раз продефилировала в спальню, к телефонному аппарату. Серж мой звонок воспринял с кротостью библейского Иосифа, терпеливо сносящего издевательства братьев. Без единого упрека и вопроса продиктовал мне номер Глыбы, а в ответ на мои извинения выразил готовность подходить к телефону хоть каждые пять минут на протяжении предстоящей ночи. Я бы на его месте поостереглась делать столь опрометчивые заявления.

Вручив свой трофей Генриху с напутствием не принимать близко к сердцу возможное хамство Глыбы, я увлекла Лешу на кухню чистить картошку. Генрих присоединился к нам через пять минут.

— Глыба уверен, что к нему в квартиру не забирались, — сообщил он, отбирая у меня нож. — У него ребенок с воскресенья гриппует, и жена все эти дни никуда не отлучалась.

— Стало быть, он умнее, чем я предполагала. Либо невиновен. Опять эти «либо»!

— А Мищенко ты не пробовал позвонить? — спросил Леша Генриха.

— Пробовал. Нет ответа.

Я поставила на огонь сковороду, налила масла и побросала туда мороженые котлеты, потом забралась в свое кресло и начала резать картошку.

— Итак, что же у нас получается? Если по квартирам рыщет убийца, Лёнич и Серж почти наверняка невиновны… Хотя насчет Лёнича остаются сомнения. В отличие от Сержа, он признал возможность вторжения к себе только после моих наводящих вопросов. С Глыбой ничего не ясно. Мищенко давать показания не в состоянии. Да, положение, прямо скажем, особой надежды не внушает… Ну, хоть Архангельского за скобки вынесли, и на том спасибо.

— Не хочется тебя разочаровывать, Варька, но, думаю, Сержа рано сбрасывать со счетов, — сказал Генрих со вздохом. — Поставь себя на место убийцы. Он забирается в одну квартиру за другой и не может не опасаться, что где-нибудь хозяева обнаружат следы его пребывания. С его стороны было бы разумно подстраховаться, то есть рассказать о вторжении в свою квартиру, не дожидаясь, пока его об этом спросят. Если никто не заметил следов его деятельности, на рассказ, скорее всего, не обратят особого внимания. Если заметят — он себя обезопасит.

— Проклятие! — Я в сердцах воткнула нож в доску. — Неужели этот порочный круг никогда не разомкнется? Лёнич, Серж, Глыба, Гусь, Лёнич, Серж, Глыба, Гусь и так далее до бесконечности. Меня уже тошнит от этой карусели! Полцарства за сокращение списка! Напрягите извилины, Пинкертоны. Снимите подозрения хоть с кого-нибудь!

Сказать, что этот крик души пропал втуне, было бы несправедливо. Леша с Генрихом ушли в глубокий астрал. В гробовой тишине мы приготовили ужин, накрыли на стол и приступили к еде. Вероятно, так, в полном молчании, мы бы ее и прикончили, если бы не появление Прошки. Он ввалился в квартиру усталый и злой, а увидев нас за скромной трапезой, разозлился еще сильнее. Суть его длинной прочувствованной речи можно изложить одной фразой: мы нарочно выгнали его в собачий холод и послали к черту на рога, чтобы сожрать все без него. На наши протесты и предложение заглянуть в сковородки, дабы убедиться в беспочвенности своих обвинений, Прошка не реагировал. И лишь моя угроза поделить его долю на троих, дабы ему неповадно было возводить на нас напраслину, остановила поток его красноречия.

— Ну уж нет! — сказал он твердо и ринулся к раковине мыть руки. — Если вы не наелись, можно поделить порцию Марка. Но на четверых.

— Неужели тебя не накормили старушки? — удивилась я, когда Прошка хищно набросился на еду.

— Они уже легли спать, — сказал он с горечью покинутого возлюбленного и сунул в рот целую котлету, из-за чего на некоторое время утратил дар речи.

— Спать? — Я посмотрела на часы. — Боже, уже без десяти одиннадцать!

— Ты нашел у себя в комнате следы злоумышленника? — поинтересовался Генрих у Прошки.

Тот помотал головой и обратил на меня полный укора взор. Мне оставалось только радоваться, что у него набит рот, иначе его неодобрение было бы выражено куда более экспрессивно.

С приходом Марка сцена почти в точности повторилась. Хотя он не устает твердить Прошке, что есть вредно, неприлично и безнравственно, на него самого эта мораль, по-видимому, не распространяется. Во всяком случае, обличив нас во всех грехах и отругав за свою бесплодную поездку, Марк потребовал себе добавки.

От еды нас совсем разморило. Наши речи все больше походили на бессмысленное бормотание. Даже вылакав два кофейника крепкого кофе, мы все равно клевали носами, то и дело теряли нить разговора, а то и вовсе отключались. И немудрено. За последние двое с половиной суток нам удалось поспать от силы часов десять. Только необходимость за ночь вычислить убийцу удерживала нас в вертикальном положении. Но в два часа Марк объявил о капитуляции.

— Надо поспать. Хотя бы часа три. Сейчас мы ни на что не годны.

— Но уже пятница! — напомнила я жалобно.

— Марк прав, Варька, — сказал Генрих. — Может быть, на свежую голову нам удастся найти решение, а так мы только напрасно себя измучаем.

— Угу, — согласился Леша, то ли кивнув, то ли дернув во сне головой.

Прошка ничего не сказал. Он сидел в углу дивана, откинув голову на спинку, и тихонько похрапывал.

Глава 16

Я провалилась в сон, едва успев донести свое тело до постели, а через сорок минут проснулась от кошмара, о котором немедленно забыла, поскольку мысли мои тут же обратились к не менее неприятной действительности. Мое эстетическое чувство решительно восставало против сочетания красок, в коих мне рисовалось наше ближайшее будущее, но все попытки внести в унылую цветовую гамму хоть небольшое разнообразие окончились провалом. Отчаявшись рассеять окружающую тьму светом мысли, я потянулась к выключателю ночника. Часы на тумбочке у кровати показывали без нескольких минут три.

«Заснуть мне больше не удастся, это ясно. Но если пролежать в постели еще несколько часов, упиваясь мрачными думами, то насчет арестантских колодок и каторжных цепей можно не беспокоиться — мне наверняка отведут теплое местечко в уютном желтеньком доме. Жаль только, что некому будет меня навещать, ведь все, кому небезразлична моя судьба, отправятся в места не столь отдаленные. Хорошо еще, если Селезневу удастся отвертеться от обвинения в должностном преступлении, но захочет ли он после этого пятнать честь мундира визитами к душевнобольной преступнице?»

В этом месте плавное течение моих мыслей нарушилось.

Селезнев! Он же профессионал! Если есть на свете люди, способные за оставшиеся несколько часов разгрызть тайну смерти Мефодия, то он, скорее всего, входит в круг этих избранных. По крайней мере, он не варился с нами в собственном соку последние трое суток, не перебирал до полного одурения четыре равноправные кандидатуры убийцы, не повторял как заведенный одни и те же доводы «за» и «против», не изучал под микроскопом все известные нам факты. Может быть, именно этого нам сейчас и недостает: профессионального опыта и относительно свежего взгляда.

Махнув рукой на светские условности (не до жиру!), я решительно открыла записную книжку и набрала домашний номер, столь необдуманно оставленный доверчивым Селезневым.

— Да? — спросил он хриплым спросонья и не слишком счастливым голосом.

— Доброе утро, идальго! — Я постаралась вложить в эти слова как можно больше сердечности, дабы смягчить удар, который собиралась нанести. — Ты мне нужен. Не могли бы мы сейчас встретиться?

Последовавшая минута молчания привела меня в совершенно траурное состояние духа. «Вот вам пример мужской непоследовательности, — думала я с горечью. — Сначала человек набивается в друзья, дает понять, что готов свернуть ради тебя горы или на худой конец бросить к твоим ногам капитанские погоны, а потом выясняется, что его приводит в ступор простая просьба о свидании. Казалось бы, что может быть приятнее незапланированной встречи с располагающей к себе девушкой? Так где же она, бурная радость? Или прикажете толковать это молчание как первейший ее симптом?»

— С удовольствием, — мужественно выдавил из себя Селезнев, как видно, подслушавший мои мысли. — Мне подъехать к тебе?

— Нет. У меня тут ночлежка.

— Тогда давай я заеду за тобой и отвезу к себе.

— Тоже не пойдет. Мне нужно подумать, а чай-кофе, лампа под абажуром, фарфоровые слоники и прочие атрибуты мещанского уюта меня расслабляют. Лучше встретимся где-нибудь и погуляем.

— Варька, на улице снег с дождем и собачий холод! Если тебе непременно нужна прогулка, давай покатаемся по городу, — взмолился Селезнев.

— Мне нужна именно пешая прогулка. Ходьба — прекрасное стимулирующее средство для мозгов.

Я чуть ли не физически ощутила, как у Селезнева на языке вертится старая добрая поговорка насчет покоя, ног и дурной головы. Но он себя сдержал. Нет, неспроста я с первой же встречи прониклась к нему таким уважением! У всех моих друзей, вместе взятых, нет и десятой доли его самообладания.

— Хорошо, — сказал он обреченно. — Где встречаемся?

— А где ты живешь?

— Недалеко от Красносельской.

— Тогда перед главным входом в Сокольники. Я имею в виду парк.

— А тебе не далеко будет добираться?

— Нет. Семь минут по проспекту Мира до Рижской и еще примерно столько же по эстакаде.

— Значит, через двадцать минут у главного входа? — уточнил Селезнев.

— Лучше через двадцать пять. Я еще в постели.

Упоминание постели исторгло из груди идальго судорожный вздох, но попрощался он любезно, как истинный аристократ.

Не могу похвастаться, что ускользнула из дома бесшумно, — в ванной на меня упал карниз с занавеской, а на лестничной клетке истошно завизжала беспризорная кошка, которой я, выходя из квартиры, отдавила хвост (я не просила ее устраиваться на ночлег у меня под дверью). Но, по счастью, никто не проснулся. Ровно через двадцать семь минут мой «Запорожец» остановился точнехонько напротив ворот парка. Машины Селезнева там не было. Но не успела я обидеться, как он помигал мне фарами из-за поворота, — наверное, хотел этим сказать, что стоянка в облюбованном мной месте запрещена. Вот она, милицейская душа! Кто еще стал бы обращать внимание на такие мелочи в полчетвертого утра?

Когда я подогнала машину к серому «жигуленку», Селезнев уже стоял на тротуаре — голова втянута в воротник куртки, руки в карманах — вылитая черепаха в дурном расположении духа. Я открыла дверцу и подставила лицо ветру и субстанции, которую несло на нас сверху. Не скажу, что ощущение было приятным, но признавать это вслух я не собиралась.

— Привет, идальго! Славная погодка для прогулки, ты не находишь?

Он промычал в ответ нечто невразумительное, но, как воспитанный человек, помог даме выбраться из машины.

— Здравствуй, Варька. Кажется, я начинаю ощущать себя одним из героев Пашиных рассказов о твоих похождениях.

— Да? И как ощущение?

— Честно скажу: слушать эти истории, сидя в мягком кресле с кружкой пива и воблой в руках, намного забавнее.

Я взяла его под руку и потянула в сторону парка.

— Ничего, в любом положении есть свои приятные стороны.

Селезнев очень удивился:

— В самом деле?

Не желая быть голословной, я привела ему несколько примеров из жизни близких. На это ушло минут пятнадцать драгоценного времени, но настроение у Дона заметно поднялось. Хотя под ногами у нас по-прежнему чавкало и хлюпало, а ветер пригоршнями кидал нам в лица содержимое хлябей небесных, он смеялся так, словно сидел у костра на пикнике в солнечный майский день.

— Знаешь, Варька, собираясь сюда, я ожидал увидеть удрученную деву, нервно ломающую руки и причитающую: «Что же нам делать?» Конечно, пришлось поднапрячь воображение, чтобы представить тебя в таком состоянии, но мне спросонья показалось, что твой звонок — вопль о помощи, дела ваши совсем плохи и ты близка к отчаянию.

— И совершенно правильно показалось!

Он бросил на меня подозрительный взгляд.

— По моим представлениям, девы в беде ведут себя иначе. Во всяком случае, я никогда не слышал, чтобы они заставляли своих спасителей хихикать.

— Я прошла хорошую выучку. Если всякий раз, когда нам случается попасть в беду, я исходила бы слезами, то давно уже померла бы от обезвоживания организма. А смеяться полезно для здоровья. Но если тебя смущает мое поведение, могу немного поплакать.

— Не надо! — испугался Селезнев. — Лучше расскажи, чем я могу тебе помочь.

— Прежде всего, ты можешь меня выслушать. Понимаешь, вся беда в том, что нам никак не удается сузить круг подозреваемых. Четыре равновероятные возможности — это слишком много. У каждого из нас, кроме разве что Генриха, есть свой фаворит, и всякий раз, когда мы пытаемся выкинуть кого-нибудь из списка, начинается базар. Может быть, тебе свежим взглядом проще заметить то, что от нас ускользает, и мы наконец-то избавимся от балласта. Ну а еще я рассчитываю на твой профессиональный опыт. Сам понимаешь, раскрыть преступление за пару часов — для любителей задача непростая.

— Для профессионалов тоже, — утешил меня Селезнев. — Но давай попробуем.

Я пересказала ему события последних полутора суток и наши версии, число которых никак не хотело сокращаться. Идальго выслушал меня с большим интересом, почти не перебивая, только изредка что-нибудь уточнял.

— М-да, — произнес он после недолгого молчания. — Даже не знаю, что и сказать. Видишь ли, профессионалы обыкновенно не распутывают преступления, сидя в кресле или гуляя по парку. Это участь гениальных любителей вроде Эркюля Пуаро или Ниро Вульфа. А мне ближе методы инспектора Крамера или Джеффа.

— Хорошо, тогда расскажи, как бы ты взялся распутывать это преступление.

— Ты имеешь в виду, не познакомься я с тобой? Если помнишь, я еще до нашей встречи догадался, что Подкопаев был на пирушке, устроенной по случаю намечающегося новоселья Генрихом Луцем. Я побеседовал бы со всеми участниками, имена которых мне сообщил Архангельский, ругательски ругая за уборку, отправил бы криминалистов обследовать место преступления, выяснил бы, не пропадал ли в последнее время в московских поликлиниках атропин, а потом на пару со следователем без конца вытягивал из вас показания, сопоставлял их, искал мотивы, логические неувязки, противоречия. Проверил бы, нет ли у кого-нибудь из вас доступа к пресловутому атропину…

— И выяснил бы, что есть. У Лёнича. И что дальше? Посадил бы его в каталажку?

— Зачем же сразу в каталажку? На заметку я его, конечно, взял бы, но рядом поставил бы большой знак вопроса. Ты, кажется, говорила, что он человек неглупый?

— Не то слово!

— Вот и меня Бог умом не обидел, — скромно признался Селезнев. — Я поставлю себя на место убийцы и сделаю вывод, что неглупый человек не станет применять яд, который сделает его подозреваемым номер один. Это все равно что, будучи шпажистом, потихоньку заколоть жертву шпагой или, скажем, удавить змеиной кожей, будучи работником террариума.

— А если это сверххитрость?

Селезнев покачал головой:

— Сверххитрость недалекого преступника. Человека, привлекшего к себе внимание, мои коллеги со всех сторон просвечивают, словно рентгеном: опрашивают родственников, соседей, сослуживцев, восстанавливают буквально каждый шаг подозреваемого на протяжении определенного промежутка времени. Если при этом не удается обнаружить мотив и отследить приготовления, значит, их нельзя выявить вовсе. Зачем же тогда хитрить? Нет, Великовича можешь смело выкинуть из своего списка. Пожалуй, ему единственному из четверых не имело смысла убивать Подкопаева у Генриха.

— Почему?

— Потому что у него имелись куда более удобные возможности. Если ему приспичило избавиться от своего постояльца, разумнее всего было бы подстроить несчастный случай. Скажем, стукнуть Подкопаева по голове, сунуть ему в руки конец оголенного провода под напряжением, а потом бросить рядом чайник или кофемолку с поврежденной изоляцией, вызвать «скорую» и громко сокрушаться о невнимательности покойного, которого сто раз предупреждали насчет неисправного электроприбора.

— Но он все равно навлек бы на себя подозрения.

— Да, но тогда ничего нельзя было бы доказать, даже знай мы точно мотив. Скорее всего, и дела бы заводить не стали. У меня был один казус — до сих пор зубами скрежещу. Представь: старый московский дом, обитатели знают друг друга тысячу лет. И в этом доме, в трехкомнатной квартире, семья: муж, жена, двое взрослых сыновей, один из которых женат, и старуха свекровь. Старуха очень плоха, и с головой у нее неважно — не то чтобы в маразме, но почти. Понятное дело, в квартире теснота и непременные склоки. Старухина невестка, стерва первостатейная, извела всех соседей в доме жалобами на свекровь. «Когда же она подохнет, Господи!» — самое невинное из ее высказываний. И вот в один прекрасный день глава семьи уезжает в командировку. Жена под надуманным предлогом выставляет детей на дачу, производит в квартире генеральную уборку и ведет свекровь в ванную — помыться. Старуха тонет. Стерва вызывает «скорую» и громко рыдает, кляня себя за то, что на минуточку выбежала из ванной к телефону. Соседи, которые прекрасно знают, что за последние три года дамочка старухе и белья-то ни разу не сменила, не говоря уж о том, чтобы ее искупать, обращаются к нам. Представляешь, весь дом от мала до велика знает, что произошло убийство, а мы ничего не можем сделать!

— И что же стерва, так и ушла от карающей длани закона?

— Так и ушла.

— М-да! А ведь если бы Лёнич инсценировал несчастный случай, никому и в голову бы не пришло заподозрить неладное. С Мефодием вечно что-нибудь такое приключалось. На моей памяти он только на банановой кожуре поскальзывался раза три, и каждый раз с сотрясением мозга. В руках у него все возгоралось и взрывалось. На четвертом курсе во время физического практикума руководитель, завидев Мефодия, нехорошо бледнел и тянулся за валидолом. А после того, как взорвалась электронно-лучевая трубка осциллографа и осколки разбили нашему гению очки, ему быстренько выставили зачет и велели обходить физфак по широкой дуге. Руководитель практикума — мягкий, безобиднейший интеллигент — пообещал лично пообрывать Мефодию все конечности, если когда-нибудь встретит его в опасной близости от своих приборов. Да, пожалуй, ты прав. У Лёнича была на редкость хорошая возможность покончить с Мефодием чисто и ко всеобщему удовольствию. Отлично, идальго! Я знала, что ты не подведешь. Какие-то полчаса, и список подозреваемых сокращен на четверть. Если так дело пойдет и дальше, ты даже успеешь позавтракать перед службой.

Селезнев протяжно вздохнул:

— Боюсь, завтракать мне не придется. Наверное, ты выбрала не самое удачное время суток для испытания моего детективного гения. Я не могу выдать ни одного дельного соображения, которое позволило бы оправдать кого-нибудь из оставшейся троицы. Мотив есть у всех троих… Правда, у Архангельского довольно слабый. Ну, выплатил он Подкопаеву в общей сложности три тысячи долларов, ну, получил вместо обещанных программ или хотя бы благодарности плевок в душу, и что с того? Бизнесмены часто вкладывают деньги с риском. Если бы всех неудачливых исполнителей устраняли, научную интеллигенцию давно бы уничтожили как класс.

— Значит, тебе не приглянулась версия о некой тайне Архангельского, случайно ставшей достоянием Мефодия?

— Не то чтобы не приглянулась… Просто, помимо вторжения в квартиры, ее ничто не подтверждает. А вообще… Вам, конечно, виднее. Вы, в отличие от меня, неплохо знаете жертву и подозреваемых.

— До сих пор знакомство с подозреваемыми мне только мешало, — возразила я, впадая в уныние.

Порывы недружелюбно настроенного ветра и ледяная размазня, падающая с небес вместо манны, могли бы нагнать тоску и на Остапа Бендера, только что получившего от Корейки вожделенный миллион. Мои же мысли и вовсе были не из тех, что согревают душу. Но нытиков никто не любит, в том числе и удача, а посему я запахнула поплотнее куртку, подышала немного за воротник и постаралась забыть о погоде.

— Когда я пытаюсь мысленно примерить на них это убийство, каждый раз находится психологическое несоответствие. Лёнича мы оправдали — это хорошо, а то его я знаю похуже остальных и могла бы ошибиться в оценке. Лёнич, в отличие от троих остальных, всегда предпочитал держаться в тени, душу никому не открывал и вел себя со сдержанным достоинством английского джентльмена. Никогда не вступал в перепалки, не пытался съездить обидчику по морде, не плел интриг, хотя, пожалуй, оснований у него было побольше, чем у многих. Евреев на мехмат брали неохотно, поэтому они не могли раствориться в общей массе. А в нашей замечательной стране в любой социальной группе всегда найдутся дебилы, которые при виде еврейской физиономии начинают драть глотку, вопя о проданной России и жидовствующих масонах. Так вот, Лёнич ни разу — ни разу! — не опустился до выяснения отношений с этими придурками. Более того, я никогда не слышала, чтобы он обругал кого-нибудь из них даже за глаза. Ничего себе выдержка, да? А ведь он был зеленым юнцом. Не могу представить, чтобы теперь, в зрелом возрасте, им настолько овладели темные страсти, что он решился на убийство.

— А остальные? — с неподдельным интересом спросил Селезнев. Похоже, он простил мне эту прогулку, эту погоду и возмутительное время суток. — У них тоже психологическое несоответствие? Расскажи немного о них. У тебя неплохо получается.

Ободренная похвалой, я не заставила себя упрашивать.

— Об остальных судить гораздо проще. Все трое — ярко выраженные экстраверты и склонностью замыкаться в себе не отличаются. Игорь Мищенко всю жизнь был этаким рубахой-парнем, открытым и дружелюбным до навязчивости. Ты наверняка встречал таких неоднократно — довольно распространенный типаж. Они с первой встречи начинают похлопывать тебя по плечу, называть «стариком», рассказывать сомнительные анекдоты и не правдоподобные истории о своих похождениях. Их можно разделить на два больших клана. Представители первого с легкостью сходятся с женщинами, завязывают легкие, непродолжительные романы, путают имена возлюбленных и вообще относятся к слабому полу с веселым цинизмом. Представители второго изо всех сил стараются выдавать себя за представителей первого, но на самом деле — их антиподы. В присутствии дамы немеют и каменеют, завязывать романы не умеют катастрофически и по большому счету испытывают перед женщинами благоговейный трепет, хотя никогда в этом не признаются даже самим себе. Игорек как раз из таких. С годами его страх перед женщинами вырос до патологии, но тяга к ним не ослабела. Встреча с той, которая согласилась стать его женой, была для него равносильна чуду. Представь, что он пережил, когда Мефодий спровоцировал ее уход.

— Да, пожалуй, мотив у него самый сильный.

— Точно. Но способ убийства совершенно не соответствует характеру Игорька. Он мог бы свернуть Мефодию шею, избить его до смерти, удавить, наконец, но никак не отравить. И уж тем более не через год после своей трагедии. Он просто не способен столько времени носить в себе ярость. Другое дело, если атропин он раздобыл для себя. Люди его типа легко ломаются под ударами судьбы. Может, за этот год Мищенко решил, что с него хватит. Выбрал яд и стал ждать толчка — какой-нибудь неприятности, соломинки, которая переломила бы хребет верблюду. А дождался встречи с распроклятым Мефодием.

— Прекрасная версия! Чем она тебя не устраивает?

— Она не объясняет шастанья по квартирам. Это раз. И два — опять-таки психологическое несоответствие.

— Какое?

— У Игорька всегда было развито чувство локтя. Он культивирует мужскую дружбу и громогласно предает проклятию негодяев, которые, напакостив, прячутся за спины друзей. А к Генриху Гусь всегда относился трепетно. Генрих один из немногих не стал клеймить его презрением за одну глупость, совершенную Игорьком много лет назад. Когда мы собирались в среду на даче, Безуглов почти в открытую обвинил в убийстве нашу компанию вообще и Генриха в частности. Если бы Мефодия убил Игорек, он бы немедленно признался.

— Может быть, он набирается храбрости? Отсюда и пьяная истерика в крематории. Чувство вины, страх перед наказанием и все такое…

— Не исключено. Тогда жди его сегодня с повинной. Но как в этом случае объяснить загадку ключей от квартир?

Селезнев пожал плечами.

— Не знаю. — Я заметила, что его немного знобит. — Будем надеяться, Мищенко все объяснит.

— Сомневаюсь. Ты замерз? Прибавим шагу?

— Мы и так взяли неплохой темп. Разговаривать на бегу вредно. Ладно уж, давай закончим разбираться с твоим списком. Кто на очереди?

— Глыба. То есть Безуглов. Он агрессивен, злопамятен и обожает грубые розыгрыши, небезопасные для здоровья. Казалось бы, портрет для нашего убийцы подходящий. Тем более что и мотив нашелся…

— Но?..

— Но сегодня, вернее, уже вчера, когда мы ездили его уличать, я его кандидатуру сняла.

— Почему?

— Понимаешь, ему всегда недоставало дара лицедейства. Глыба очень жаден до популярности, особенно манит его слава шутника и острослова, но его шуткам не хватает блеска, во многом именно из-за неумения играть. По его лицу заметно, что он собирается острить, и это сильно портит впечатление, даже если острота удачная. Про розыгрыши я уже не говорю. Будущая жертва розыгрыша обычно чуяла неладное за версту. Так вот, когда Глыба в запале отрицал свою вину, я не уловила ни единой фальшивой нотки. И Марк тоже. А у Марка очень чуткое ухо на такие вещи — можешь мне поверить.

— Но других психологических несоответствий нет?

— Психологических вроде бы нет. Но кража ключей и посещение беспризорных квартир остаются загадкой. Если Глыба отравил Мефодия, потому что тот знал о его супружеской неверности, то к чему вся эта чехарда с поисками неизвестно чего?

— М-да. Похоже, это наш камень преткновения. Но допустим на минуту, что ключи украл кто-то посторонний. Тогда и Мищенко, и Безуглов годятся в убийцы, пусть и с небольшой натяжкой, так?

— Хм… наверное. Но натяжка все равно остается. И потом, не связанные друг с другом убийство и кражи, совершенные в одно и то же время в одном и том же месте, — слишком маловероятное совпадение.

— Все бывает. Однажды я вел дело, где один собутыльник ухлопал другого из-за расхождения в политических взглядах, — так утверждал победитель. Потом выяснилось, что у покойного при себе в тот день была крупная сумма денег — он собирался отдать долг, но кредитор опоздал на встречу и должника не застал. Тот, прождав минут сорок, поехал прямехонько на свидание с убийцей. Казалось бы, все ясно. Убийство из корыстных побуждений. Ан нет! Деньги вместе с бумажником вытащил в вагоне метро обыкновенный карманник. Денежки забрал, а бумажник с документами бросил в урну. Убийца же в тот день из дому не выходил, что подтверждено показаниями четырех свидетелей. Ну, это так, лирическое отступление. Продолжай свой обзор. Тебе говорили, что тебе удаются психологические портреты?

— Говорили нечто в этом роде. Твой коллега, кстати, — cледователь прокуратуры. Только майор.

— Вот как?

Последней фразе явно не хватало живости. Я подозрительно покосилась на своего спутника. Что означает этот ледок в голосе? Тяжкие последствия прогулки в промозглую ночь? Ладно, неважно. Главное, слушает человек, остальное — мелочи.

— Последний в списке — Архангельский, — заговорила я, проигнорировав селезневскую реплику. — Мотив его не очень ясен, зато, если рассматривать временной аспект, Серж вписывается лучше всех. Мефодий съехал от Сержа три месяца назад — из-за ремонта, который якобы затевал Архангельский. Расстались они по-хорошему. А недавно Мефодий позвонил Сержу, наорал на него, уличил в двуличии, заявил о разрыве отношений и пригрозил негодяю разоблачением. Предположим, помимо обвинения во лжи, Мефодий мог предъявить Архангельскому что-нибудь посерьезнее. Тогда у Сержа появляется причина для убийства. Если Мефодий имел возможность подкрепить это более серьезное обвинение материальными доказательствами, то получает объяснение и кража ключей, и вторжение в квартиры. В этом случае про мусорное ведро, превратившееся в ваньку-встаньку, Серж просто наврал. Вроде бы все концы с концами сходятся, но…

— Психологическое несоответствие? — догадался Селезнев.

— Что значит детективный гений! — восхитилась я. — Прямо в яблочко бьешь!

— И почему же Архангельский не годится в убийцы?

— Я не стала бы утверждать категорически, что он не годится в убийцы вообще. Но в убийцы Мефодия — точно. Понимаешь, Серж — баловень судьбы. Баловни судьбы бывают опять-таки двух видов. Одни считают, что своим завидным положением обязаны исключительно себе — своему таланту, трудолюбию, воле к победе и прочим положительным качествам. Эти, как правило, смотрят на остальных сверху вниз. Они спесивы, высокомерны и не прочь дать какому-нибудь бедняге пинка, дабы, наблюдая его падение, еще острее ощутить высоту и непоколебимую устойчивость собственного положения. Серж не имеет с ними ничего общего. Он относится ко второму виду счастливцев — тех, кто бесконечно благодарен судьбе за доброе расположение и старается искупить ее несправедливость по отношению к неудачникам. Возможно, это нечто вроде суеверия, постукивания по деревяшке, чтобы не сглазить, но такие везунчики никогда не пройдут мимо нищей старухи или окоченевшего пьяницы. Они щедры и великодушны. Они не жалеют времени, усилий и денег, помогая тем, кто не так богат, или здоров, или любим. И никогда, ни при каких обстоятельствах, не обидят слабого и убогого. А мне трудно представить себе человека более слабого и убогого, чем Мефодий. Теперь ты понимаешь? Ни один из нашего списка не годится! Я уже устала думать. Только закрою глаза — и сразу вижу их лица, слышу голоса и думаю, прикидываю, анализирую… Я даже заснуть сегодня толком не смогла.

Селезнев снял перчатку и полез было в карман за сигаретой, но, уловив (не без основания) в моей последней фразе жалобу, остановился и положил руку мне на ладонь, лежавшую у него на рукаве. И тут же непроизвольно отдернул:

— С ума сошла!

Здрасьте-пожалуйста! Излюбленный Прошкин диагноз. Стоило удирать из дому в три часа ночи, чтобы поменять шило на мыло! Ну и что, если я в спешке схватила перчатки, которые гораздо уместнее смотрелись бы в сочетании с кружевным зонтиком, чем в комплекте с зимней курткой? Так вот сразу заклеймить за это сумасшедшей — это уж слишком!

Селезнев между тем сдернул вторую перчатку, развернул меня к себе, схватил за обе руки, сунул их к себе в карманы и принялся ожесточенно разминать. Я чуть не взвыла от боли.

— Прекрати!

— И не надейся! Хочешь доиграться до ампутации? — Тут его посетила еще одна светлая мысль. Он уперся грозным взглядом в мои ботинки и рявкнул, точно сержант на плацу:

— На рыбьем меху?!

— Ничего не на рыбьем! Очень даже теплые. Я в них целую зиму ходила. Отпусти!

— Перебьешься!

Я стояла, уткнувшись носом в его пуговицу, и чувствовала себя очень неуютно. Мой богатый жизненный опыт подсказывал, что такая диспозиция до добра не доведет. Мне не так уж часто приходится полировать носом чужие пуговицы, но всякий раз, когда моя голова оказывается в непосредственной близости от мужской грудной клетки, мужчина начинает вести себя неадекватно. Быть может, виной тому мой далекий от идеала манекенщиц рост, но джентльмен в описанной мной ситуации вдруг превращается в чадолюбивого дядюшку, видящего перед собой забитого, недоразвитого ребенка. Приходится прибегать к резким телодвижениям и говорить гадости, дабы напомнить, что я — самостоятельная взрослая женщина с незаурядным интеллектом. Однако хамить Селезневу мне не хотелось. Довольно того, что я вытащила его посреди ночи из теплой постели и заставила бродить по чавкающим лужам.

— Пойдем к машинам! Я замерзла.

Хитрость сработала.

— Я предупреждал! — объявил Селезнев, выпуская одну из моих раздавленных ладоней (вторую он продолжал подвергать истязаниям в своем кармане). — Мало тебе неприятностей? Хочешь еще воспаление легких подхватить? Сейчас поедешь домой, выпьешь сто граммов водки, встанешь под горячий душ, а потом ляжешь и проспишь до вечера!

— Но я не могу…

— Можешь! Я попробую тянуть кота за хвост до понедельника. — На последней фразе его голос немного увял. Я быстро глянула на него в профиль и увидела, что идальго хмурится.

— Нет. Ты не станешь этого делать! — заявила я ему в тон. — Скажи спасибо, если хоть эта отсрочка сойдет тебе с рук. Признавайся: уже влетело?

— Да нет, не очень. Если бы не следователь прокуратуры, никто ничего и не заметил бы. Но этот въедлив, как черт, зараза!

— Дон, прошу тебя, не надо жертв. Мне и без того достаточно паршиво. Обещай, что не будешь искать на свою голову неприятностей.

— Только в ответ на твое обещание. Ты не будешь больше ломать голову над этим убийством, пока не выспишься. Идет?

— Это нонсенс! Я не могу не думать о зеленой обезьяне.

— Отвлекись. Расскажи мне о себе.

— Тебе Сегун уже все рассказал.

— Рассказы Сегуна — героический эпос, а сейчас мне хотелось бы чего-нибудь полиричнее.

— Лирика — не мой жанр.

— А какой твой?

— Фарс с элементами драмы. И рассказы мои тебе ни к чему. Ты теперь сам один из героев.

Селезнев остановился и посмотрел на меня в упор.

— Нет, подруга, так не пойдет. Ты должна отвлечься от этого чертова убийства, иначе у тебя крыша поедет. Сейчас мы сядем ко мне в машину, включим печку, примем по капельке из заветной фляжки, и ты усладишь мой слух повестью о своем счастливом детстве, первой любви и выпускном бале. Я понятно выразился?

Если есть на свете женщины, млеющие перед сильными, волевыми, властными мужчинами, то я к их числу определенно не отношусь. Откровенно говоря, я вообще ни перед кем не млею, но, когда этакий супермен — дзюдоист и отличный стрелок, — заламывая мои тонкие руки, сообщает, что командовать парадом будет он, ему самое время подумать о душе. Вообще-то человек я мягкий и кроткий, каких поискать, только вот оказывать на меня давление не советую никому, ибо всякой кротости есть предел.

Я прошагала рядом с Селезневым метров тридцать, всем видом изображая рабскую покорность, а когда он, убаюканный моим смирением, немного ослабил хватку, резко выдернула руку и отскочила в сторону. Селезнев дернулся было за мной, но наткнулся на мой взгляд и замер. Минуты три мы стояли под фонарем, сверля друг друга глазами, потом он рассмеялся, шагнул вперед и сказал, явно подражая министру-администратору из «Обыкновенного чуда»:

— Признаю свою ошибку. Я был непростительно дерзок, но раскаиваюсь и готов искупить. Мир?

Я подозрительно посмотрела на протянутую руку. Что это? Жест примирения или мерзкая уловка? Если уловка, то, завладев моей рукой, Селезнев потащит меня к своей машине и бдительности уже не ослабит. Конечно, ему со мной не справиться, но стоит ли рисковать?

Селезнев, наблюдая за моей внутренней борьбой, ухмылялся:

— Надеюсь, тот майор не говорил тебе, что в гневе ты похожа на разъяренную Багиру? А то мне не хотелось бы постоянно цитировать старшего по званию. Есть в этом некий подхалимский душок.

Я не выдержала и фыркнула:

— Тоже мне унтер Пришибеев наоборот! Можешь не волноваться, майор не имеет шансов узнать о твоем подхалимстве. Он иностранец, гражданин Украины, так что выкинь всю эту субординаторскую чушь из головы. И разъяренной Багире он меня не уподоблял. Кстати, если уж искать аналогии в детской литературе, ты похож на Барбоса — того самого, у которого гостил Бобик. Точнее, на Барбоса после изгнания из хозяйской постели посредством палки.

Селезнев ухмыльнулся еще шире:

— Я и чувствую себя примерно так же. Ну так что — мир?

Нельзя сказать, что мои сомнения улетучились, но не стоять же человеку с протянутой рукой до утра.

— Мир, — ворчливо сказала я, вкладывая свою лилейную ручку в его лапищу. — Без аннексий и контрибуций.

После стычки Селезнев вел себя смирно, как овечка, — куда только девались властный взгляд и командирский тон? Желая поощрить его за примерное поведение, я сама, без всяких просьб, рассказала две захватывающие истории из серии «Мы с друзьями в отпуске». Одна из них о встрече с двумя вооруженными до зубов беглыми зеками в глухом вологодском лесу даже на мой собственный слух звучала не правдоподобно, но Селезнев проглотил ее, не поморщившись. Меня такое легковерие настолько поразило, что я опустилась до суетливых заверений:

— Все это чистая правда! Не веришь — спроси у Леши. Он никогда не врет, хотя и не очень любит вспоминать, как они исполняли групповой стриптиз под дулом автомата.

— Не нервничай, Варька, — успокоил меня идальго. — Я не сомневаюсь, что твоя история правдива, за исключением, вероятно, нескольких деталей, но это ерунда. Для хорошего рассказчика немножко приукрасить события — святое дело.

Я не верила своим ушам.

— Знаешь, ты — первый, кто, услышав эту историю, не поднял меня на смех. Как ты догадался, что я не сочиняю?

— Ты забываешь, как состоялось наше знакомство. Впервые я услышал о тебе от ополоумевшего шофера «скорой», в которую вы подбросили труп. В тот же день Сегун несколько часов развлекал меня рассказами из вашей жизни, своим честным именем ручаясь за достоверность каждого слова. Даже если твой эпизод — чистая выдумка, он настолько в духе ваших приключений, что для меня ее правдивость не подлежит сомнению. Этого просто не могло с вами не произойти. Вы именно те люди, которые отправились бы отдыхать в вологодскую глухомань. Принимая во внимание постоянство, с которым судьба подсовывает вам сюрпризы, бандиты должны были бежать из колонии именно во время вашего похода. И автоматы убитых охранников — тоже неизбежная деталь, иначе встреча не была бы столь драматичной, а то и вовсе не состоялась бы. Пятеро против двоих — не тот расклад, который устроил бы беглых зеков, будь они безоружны. Но при всей своей злокозненности, судьба к вам все-таки милостива. Она не устает над вами подшучивать, но лишиться таких забавных исполнителей своих капризов явно не хочет. Именно поэтому ты набрела на малинник и отстала от друзей за две минуты до роковой встречи. И конечно, увидев нацеленные на себя дула автоматов, друзья в первую очередь должны были подумать о тебе. Какая бы неприятная участь ни ждала их самих, их не могла не ужаснуть мысль о том, что сделают с тобой мерзавцы, невесть сколько не видевшие женщин. Естественно, они не могли предупредить тебя в открытую и изобразили буйно помешанных, чтобы выкрикнуть понятную только тебе кодовую фразу о тортике. И разумеется, сообразив, что тебе велено немедленно убираться оттуда со всей возможной прытью, ты не могла не сунуть свой любопытный Варварин нос в самое пекло. А увидев, что происходит, не стала дожидаться, пока бандиты расстреляют твоих друзей.

— Да-а, тебе понятно, а эти самые друзья меня потом чуть ногами не избили. Марк по сей день утверждает, что зеки не собирались стрелять, им-де нужны были только одежда и продукты.

— Одежда и продукты им были нужны, а живые свидетели — нет. Они знали, на что шли, когда убивали охранников, и не стали бы проявлять милосердие, рискуя собственной шкурой. Нет, ты действовала совершенно правильно. Но скажи, как ты на это решилась? Ведь тот, кого ты огрела по затылку, держал всех под прицелом. А если бы он успел выстрелить?

— Я старалась об этом не думать, ведь другого случая могло бы и не представиться. Второй бандит рылся в Прошкином рюкзаке и держал автомат между ног. Он стоял сравнительно недалеко от ребят, а они видели, что я подкрадываюсь к первому, и успевали прижать второго, прежде чем он схватит оружие. Если бы оба держали автоматы на изготовку, то у нас не было бы шансов. Поэтому я приказала себе думать только о том, как подобраться к первому бесшумно. Сделаю шаг и стою, ищу глазами клочок земли, где нет сухих веток или шишек. Потом еще шаг. Эти двадцать метров от кустов до бандита были самой длинной дорогой в моей жизни. Да еще осколок валуна весил килограммов десять, не меньше. Он здорово отвлекал меня от мучительных раздумий о том, правильное ли решение я приняла.

Мы добрались наконец до выхода из парка и направились к своим лошадкам.

— Посидим немного? — предложил Селезнев, открывая «жигуленок».

Я посмотрела на часы. Без четверти семь! Сколько нам осталось часов на разгадку преступления? Три? Четыре? А ведь нужно не только определить убийцу, но и убедить его пойти на Петровку с повинной!

— Нет, идальго. Ты поезжай домой, позавтракай. А мне нужно подумать. Я обязательно должна разобраться, понимаешь? Иначе твой въедливый мужик из прокуратуры снимет с ребят три шкуры. И все из-за меня, ведь перевозка тела Мефодия — моя идея.

— Понимаю. — Селезнев ободряюще улыбнулся. — Помнишь, что я говорил о судьбе? Она вас не балует, но в конце концов выручает. Поверь, все закончится хорошо.

— Поживем — увидим. — Я вздохнула и решительно открыла дверцу «Запорожца». — Спасибо за поддержку, идальго. До встречи на Петровке.

Глава 17

Домой я возвращалась самым кружным путем, какой только можно представить. Хотелось немного побыть одной и предпринять последний мозговой штурм крепости, что мы осаждали вот уже трое суток. Разговор с Селезневым мне здорово помог: временно переключившись на воспоминания, я дала мозгам небольшую передышку и теперь соображала на удивление четко.

Итак, есть трое подозреваемых; Лёнича, спасибо Селезневу, можно не рассматривать. У двоих имеется более или менее веский мотив. Наиболее веский, пожалуй, у Мищенко. У Глыбы — чуть менее убедительный. Что же касается Сержа, то с ним все не так просто. Если мы правы и Мефодий действительно угрожал ему разоблачением некой постыдной тайны, то мотив есть, и достаточно основательный. Но, как справедливо заметил идальго, на справедливость этой версии ничто не указывает, кроме кражи ключей и своеобразного траверса чужих квартир. Если кража и убийство не связаны между собой, мотив Сержа превращается в миф.

Но возможно ли такое совпадение? Ведь тот, кто украл ключи, мог заняться обыском квартиры Лёнича только после смерти Мефодия. Поэтому разумно предположить, что эта смерть входила в его планы. Еще один довод: останься Мефодий в живых, он уже в субботу обнаружил бы пропажу ключей. В ту же субботу ключа хватился и Леша. Если одну пропажу можно списать на головотяпство ключеносца, то две, у двух разных людей — едва ли. Мы пришли бы к естественному выводу, что ключи позаимствовал с сомнительной целью кто-то из гостей Генриха. Леша и Лёнич сменили бы замки или личинку замков, и воришка остался бы с носом.

Это во-первых. А во-вторых, что он искал у Леши и Лёнича? Убийца мог искать нечто, связывающее его с убийством. Денег и ценностей он не взял, хотя и мог бы, значит, не воришка. Так что же его интересовало?

А может, это очередная дурацкая шутка Глыбы? Но если бы не Лешина уникальная память на детали, он и не заметил бы, что к нему забирались. Лёнич вообще ни о чем не подозревал, пока я не спросила его, мог ли кто-нибудь побывать в его квартире в отсутствие хозяев. Нет, Глыба не ограничился бы перемещением одного мусорного ведра в квартире Сержа, он оставил бы после себя кавардак.

Вернемся к нашим баранам. Что интересовало злоумышленника в чужих квартирах? Шевели мозгами, Варвара! Поставь себя на его место. Ты идешь на немалый риск. Вставляя ключ в чужой замок, ты можешь столкнуться с любопытными соседями. Или со сверхбдительными соседями, которые, ни о чем не спрашивая, вызовут милицию. Не исключено даже, что ты пошла на убийство, лишь бы попасть сейчас в эту квартиру. В Лешину, например. И вот ты закрываешь за собой дверь и, стараясь унять сердцебиение, прислушиваешься. Вроде бы все тихо. Ты у цели. Еще несколько шагов, и твоя мечта исполнится. В каком направлении? В гостиную, конечно! К столу. Так, вот он, стол. Открываем ящики. Ничего интересного. Деньги, папки, бумага, конверты… ты к ним даже не прикасаешься. Значит, тебя занимают не ящики. Что у нас на столе? Вот стопка справочников и словарей. На подставке открытая книга, которую переводит Леша. Настольная лампа. Телефон. Компьютер. Компьютер! Если можно унести что-то из квартиры, не привлекая внимания хозяина, то это информация из компьютера. Переписал на свою дискету, и готово дело! Так, садимся, подвигаем к себе клавиатуру… Черт! Стопка книг на углу стола падает. В каком же порядке они лежали? А, неважно! Кто обращает внимание на то, как лежат книги? Так, стопку обратно на стол. Передвинули немного телефон? Плевать! Скорее обратно, к компьютеру. Включаем. Да загружайся же ты скорее! Так, отлично. Что же дальше? Что мы ищем в Лешином компьютере? Его переводы? Зачем нам его переводы? Сервисные пакеты? Они установлены практически на каждом компьютере, стоило ради них рисковать? Лешины научные статьи? Леша, конечно, умница, но сомневаюсь, чтобы его статьи представляли уникальную научную ценность. Но не игры же? Даже такой маньяк, каким был Мефодий, не полез бы в чужую квартиру, чтобы поиграть на компьютере…

Стоп! Мефодий… Мефодий жил у Леши года полтора назад и работал за этим компьютером. Правда, никто не верил, будто он работает, ибо, по его словам, он трудился в поте лица вот уже десять лет, а результатов этого каторжного труда никто не видел. Он отказывался показывать свои программы под тем предлогом, что боится кражи идей. Все считали это неуклюжей отговоркой, которой он прикрывает свое безделье, но если Мефодий говорил правду…

Тогда, возможно, не обманывал он и в другом: его программы могли принести миллионы. Трудно поверить, но допустим на минутку, что это так. Все-таки Мефодий был гением. Он действительно за ночь писал программы, на какие у других студентов уходили месяцы. У способных, умных студентов, потому что все бездари и бездельники сели на шею Мефодию и попросту не имели понятия, что значит написать толковую программу.

Итак, берем эту гипотезу за основу. Мефодий и правда создал продукт, обладающий огромной товарной ценностью, и убийца охотился за этим продуктом.

Я сама не заметила, как перестала кружить и напрямик поехала к дому. Я уже не сомневалась, что вычислила убийцу. Да, из троих и даже четверых подозреваемых остался только один. Для полноты картины не хватало ответа на два вопроса: откуда он знал, что Мефодий придет к Генриху, и почему из всех наших ключей с самого начала выбрал Лешины.

С ключами Мефодия все ясно. Убийца собирался пошарить в его вещах и отыскать дискеты с вожделенными программами. Можно допустить, что он решил подстраховаться и взять ключ у одного из тех, кто предоставлял Мефодию кров и компьютер. Если бы поиски у Лёнича ничего не дали, оставался шанс найти требуемое в архивах предыдущих гостеприимных хозяев. Но почему именно у Леши? Ведь полтора года назад программы наверняка существовали только в самом сыром виде или не существовали вовсе. Иначе Мефодий давно закончил бы их, огреб кучу денег и перестал бы мыкаться по чужим углам. Если убийца думал подстраховаться, он должен был нацелиться на квартиру Малахова, у которого Мефодий обитал до Лёнича. Почему же он выбрал Лешу? Почему хотя бы не Мищенко, приютившего Мефодия на полгода позже?

Я остановила машину, влетела в подъезд, перепрыгивая ступеньки, взбежала на четвертый этаж, открыла дверь и ворвалась в квартиру. Из прихожей хорошо просматривается кухня, поэтому я сразу увидела Лешу. Он сидел в одиночестве за столом и, гримасничая, таращился в потолок. Нет, ничего ужасного не произошло. Просто у Леши всегда такой идиотский вид, когда он глубоко задумается. Я скинула куртку и ботинки, в два прыжка достигла кухни, крикнула: «Леша!» — постучала кулаком по столу, похлопала в ладоши и даже попрыгала на одной ноге. Тщетно. Когда Леша думает думу, вывести его из транса могут лишь самые радикальные средства. В обычных обстоятельствах я бы подождала, пока он обмозгует свою мысль до конца и вернется к действительности самостоятельно. Но было уже утро пятницы, последнего дня подаренной нам отсрочки, а для благополучного разрешения наших проблем требовалось еще признание убийцы. Поэтому я не стала миндальничать. Проведенная мною водная процедура привела Лешу в чувство за две секунды.

— Варька, — сказал он невозмутимо, словно ледяная вода не капала у него с носа и не стекала ему за шиворот, — ты не могла бы уточнить, когда любовница Глыбы повстречала Мефодия?

— Пару недель назад, а что?

— Пара — это две или несколько? Понимаешь, когда Серж две недели назад рассказывал нам о звонке взбешенного Мефодия, он упомянул, будто с тех пор прошло около месяца. Но если твоя Люба проговорилась о несуществующем ремонте всего две недели назад, то сроки не совпадают…

— Лешенька! Ты гений! — Я наклонилась через стол и звонко чмокнула его в макушку. — Подожди минутку, я сейчас! — и со всех ног бросилась в спальню, к телефону.

По счастью, Агнюшка еще не успела уйти на работу.

— Привет, это Варвара, — сказала я быстро. — Не задавай, пожалуйста, вопросов, у меня ровно тридцать секунд. Ты можешь сказать точно, в какой день встретила на улице Мефодия?

— Ой, за тридцать секунд я не вспомню! — испуганно воскликнула Агнюшка. — Помню точно, что это было в конце прошлого месяца — я ездила в типографию сдавать макет журнала, а у них с начала ноября очень плотное расписание, и они торопили со сроками. Да, да, это была последняя неделя октября. Кажется, среда. Или четверг?

— Ладно, неважно. Спасибо тебе и извини за наскок. В ближайшие дни перезвоню и все объясню. Пока.

Я положила трубку, выскочила в коридор, пнула дверь гостиной и заорала во всю глотку:

— Подъем, сонные тетери! Мы с Лешей вычислили убийцу!!!

На этот раз второй попытки не понадобилось. Марк, Прошка и Генрих подскочили как ужаленные и судорожно вцепились в одежду. Я вышла, целомудренно прикрыв за собой дверь.

— Ты уверена? — спросил Леша, выглядывая из-за угла.

— Да. А если ты ответишь мне, чем ты так выделяешься из всех бывших хозяев Мефодия, буду уверена еще больше.

— Я? Выделяюсь? Ты о чем?

— Неважно. Не отвлекайся на мелочи. Вспомни все рассказы жертв Мефодия, подумай о вашей совместной жизни и найди различия.

Леша надолго уставился в потолок. За время его молчания Марк успел одеться и прошествовать в ванную.

— Ну… Я не ругал его за беспорядок.

— Еще?

— Отдал ему второй телевизор и разрешил смотреть, сколько влезет.

— Еще?

— Повесил везде таблички: «Выключи газ!», «Выключи свет!», «Закрой дверь на замок!» А то он вечно все забывал. Вот, вспомнил! Однажды он потерял ключ и всю ночь просидел под дверью, потому что я уехал к тебе играть в бридж.

— Это не то.

— Но ведь ключ!

— Все равно не то. Ладно, идем варить кофе.

Мы перешли на кухню, и скоро к нам присоединился Марк, а потом и Генрих. Они попытались было приставать ко мне с вопросами, но я отмахнулась.

— Давайте сначала переберемся в гостиную, а то сейчас придет Прошка и невозможно будет вздохнуть.

— Из-за меня? — заорал Прошка из ванной. — Да я среди вас самый миниатюрный!

— Только в высоту, — бодро уточнил Генрих. — А что до размера в обхвате, ты запросто обставишь всех нас, вместе взятых.

— И ты, Брут! — донесся до нас горестный возглас.

Мы забрали посуду, кофейник, хлеб, масло, сыр и перебазировались в гостиную. Когда Прошка вылез из ванной и все расселись за столом, я в двух словах изложила свою догадку насчет цели, которую преследовал убийца. Мой маленький спич вызвал бурные дебаты, стенограмму которых я опущу. В конце концов все согласились принять допущение, что гениальные программы Мефодия существовали не только в его воображении.

— Ладно, будем считать, мотив мы установили, — сказал Прошка. — И нашли объяснение квартирным проискам. Но кто из двоих убил: Глыба или Мищенко?

— Как это ни прискорбно, вынуждена констатировать, что этот смертный грех взял на душу Серж.

— С ума сошла! — поставил привычный диагноз Прошка. — К нему же в квартиру тоже забирались!

— Об этом мы знаем только с его слов, а его слова в данном случае доверия, увы, не заслуживают.

— Не торопись, Варька, — попросил расстроенный Генрих. — Объясни, почему ты так уверена в виновности Сержа?

— Это же очевидно, Генрих, — сказал Марк. — Убийца должен был знать совершенно точно, что программы существуют и, более того, представляют большую ценность. В противном случае риск себя не оправдывал, ты согласен? Так вот, только один человек имел возможность выяснить это наверняка. Архангельский.

— Но почему?

— Потому что Мефодий, служивший мишенью всем шутникам мехмата, научился никому не доверять. Слишком часто из него делали дурака. Хвастун по природе, он не мог не рассказать всему свету о своих гениальных программах, но никому их не показывал. Даже одним глазком не давал взглянуть — вдруг сопрут идею? И все решили, что его похвальба — пустой треп. Никто не воспринимал его всерьез уже много лет. И вдруг девять месяцев назад Архангельский берет Мефодия в свою фирму и начинает платить деньги. Помнишь, в среду Гусь громко сетовал на то, что Архангельский без должного внимания отнесся к его совету не доверять байкам Мефодия? Думаю, не один Гусь предупреждал босса…

— Но Сержа всегда отличала широта натуры, — возразил Генрих. — Он вполне мог взять к себе Мефодия из сострадания.

— Да, но тогда не стал бы платить такие деньги, — заметила я. — Ты же знаешь, все программисты Сержа получают по триста долларов в месяц плюс проценты от продажи написанных ими программ. Иногда набегают весьма приличные суммы, но Мефодий-то свои программы не закончил, а получал пятьсот долларов. Не сто, которые Серж мог бы положить ему в благотворительных целях, и не триста, как получают все остальные, а пятьсот!

— Может быть, Архангельский поверил Мефодию на слово, — из чистой любви к искусству спорил Прошка.

— При всей широте натуры Серж — бизнесмен. И довольно удачливый. Конечно, миллионами он не ворочает, но фирма растет и процветает, несмотря на конкуренцию. А толковый бизнесмен никогда не станет покупать кота в мешке, — заявила я.

— И это все, на чем основана твоя уверенность, Варька? — спросил Генрих. — Мне кажется, этого маловато. Обвинение-то очень серьезное.

— Нет, Генрих, я еще не закончила свою аргументацию. Давай снова переберем всех наших подозреваемых, учитывая новый мотив. Начнем с Лёнича. Он прекрасный математик, но о программировании имеет самое общее представление. Предположим, Мефодий проникся к нему таким доверием, что показал свои программы. Сомневаюсь, что Лёнич сумел бы оценить их стоимость. Не говоря уже о том, что он просто не знает, с какой стороны подступиться к продаже такого товара. У него нет нужных связей, нет представления о рынке, о потенциальных потребителях, о юридической стороне дела. Акулы бизнеса обманули бы его, как младенца, оставили бы ни с чем. Кроме того, в любой фирме, куда бы он ни обратился, сразу раскусили бы, что он этих программ не писал. Одним словом, Лёничу все это ни к чему, верно?

— Верно, — охотно согласился Генрих.

— Теперь Глыба и Гусь. Они программисты. Они имеют представление о конъюнктуре и ценах на этом рынке и могли бы оценить по достоинству программы Мефодия. Но все, что касается собственно купли-продажи, для них такой же темный лес, как и для Лёнича. Джунгли. Правда, они бы уже могли обратиться к посредникам, выдав себя за авторов. То есть от убийства Мефодия и присвоения программ выгадывали больше, чем Великович. Но существует обстоятельство, снимающее с них подозрения. С тобой, Генрих, они общались эпизодически, а с Лёничем не общались вовсе. Вспомни, ты хоть раз упоминал в разговоре с ними, что работаешь вместе с Великовичем?

— Нет, конечно. С Глыбой мы разговаривали исключительно мимоходом — «Как дела? Слышал свежий анекдот?». С Игорьком иногда беседовали подолгу, но в основном о его проблемах. Бывало, я рассказывал ему что-нибудь про детей или про вас, но зачем бы мне говорить с ним о Лёниче? Они и на факультете-то никогда друг другом не интересовались.

— Вот видишь! Другое дело — Серж! Во-первых, продажа программ — его хлеб. Он-то уж точно знает, кому, что и за сколько можно толкнуть. И в юридических тонкостях разбирается прекрасно, его никакой прохвост вокруг пальца не обведет. Во-вторых, с Сержем мы все общались часто и подолгу — кроме тебя, Марк, кроме тебя! Ездили к нему на работу за халтуркой, которую он нам подкидывал, захаживали домой расписать «пульку» и поболтать, перезванивались, делились новостями. Уж кто-кто, а Серж наверняка знал о ваших, Генрих, с Лёничем шахматных баталиях в институте, так?

Генрих кивнул.

— Близко зная тебя, Серж не сомневался, что на пирушку по поводу получения новой квартиры ты пригласишь всех сокурсников, с которыми поддерживаешь хоть какие-то отношения. Иными словами, и Лёнича.

— Да, но как он догадался, что Лёнич приведет с собой Мефодия? — поинтересовался Прошка. — Откуда ему знать, где Мефодий поселился? Сам-то Серж с Великовичем дружбы не водил.

— Верно! И Лёнич в среду совершенно определенно заявил, что никому не говорил о гостившем у него Мефодии, — подхватил Генрих.

Мы с Лешей переглянулись.

— Твое открытие, — сказала я. — Сам и докладывай.

— Да чего докладывать-то? — буркнул Леша. — Точно я ничего не знаю. Просто Серж шестого числа утверждал, будто Мефодий звонил ему выяснять отношения месяц назад, а любовница Глыбы вчера, то есть девятнадцатого, сказала Варьке, что выдала Сержа Мефодию две недели назад. Если верить одному, получается, что Мефодий знал о несуществующем ремонте уже шестого октября, а если другой — то его проинформировали только четвертого ноября.

— Двадцать восьмого или двадцать девятого октября, — уточнила я. — Я звонила этой даме полчаса назад; она вспомнила, что историческая встреча состоялась на последней неделе октября, в среду или в четверг.

— Но, может быть, Мефодия просветили сразу двое доброжелателей? Один — шестого, другая — двадцать девятого? — предположил Прошка.

— Нет, — решительно сказала я. — Пересказывая вам историю Любы, я опустила подробности, но, по ее словам, Мефодий, узнав о вероломстве Архангельского, побелел и затрясся. То есть Любина проговорка была для него полной неожиданностью.

— А не могла она наврать? — спросил Леша. — Все же подружка Глыбы. Вдруг она хотела бросить тень на Сержа, чтобы выгородить любовника?

— Вряд ли, — неожиданно ответил за меня Марк. — Я догадываюсь, кто скрывается под псевдонимом Люба. Эта особа не станет просчитывать различные комбинации и делать тонкие ходы.

Я мысленно согласилась с оценкой Марка. Агнюшка неглупа, но комбинатор из нее никакой. Для сложных логических умопостроений она слишком эмоциональна. А Глыба не мог проинструктировать ее заранее, поскольку наша встреча состоялась случайно. В полночь среды мы еще не знали, что поедем утром в крематорий. А если Агнюшка отправилась туда, чтобы выложить свою историю первому встречному сокурснику, то не убежала бы с панихиды сломя голову. Ведь ей было неведомо, что я жду снаружи, в машине. Да и рыдала она по-настоящему.

— Да, это невозможно, — подтвердила я, заметив, что все смотрят в мою сторону.

— Но если Серж солгал нам шестого, получается, что он уже тогда планировал убийство! — произнес потрясенный Генрих.

— Выходит, так. Мефодий, скорее всего, позвонил ему в тот же день, двадцать девятого октября. Не знаю, зачем он сообщил, что живет у Лёнича, но, возможно, разорвав партнерство и желая лягнуть Сержа побольнее, он пообещал разделить барыши от программы с новым, более благородным и гостеприимным хозяином. Серж, понятно, разозлился. Ведь он знал, какие деньги от него уплывают. Он подкармливал Мефодия, терпел его под своей крышей, и все зря. Эта мысль не давала ему покоя и постепенно вылилась в желание убить. И Серж начал составлять план. Чтобы совершить убийство, ему прежде всего нужно было встретиться с Мефодием. Но как, если тот отказался с ним знаться? Подстроить случайную встречу? Могут найтись свидетели. И нельзя использовать яд, ведь разгневанный Мефодий наверняка откажется разделить с обидчиком трапезу. А убивать другим способом неприятно, хлопотно и опасно. Но, вероятно, к шестому ноября Серж что-то придумал. На вечеринку у Генриха он тогда рассчитывать не мог — Генрих еще не знал, что получает квартиру. Зато в четверг, получив приглашение, Серж сразу сообразил, какой ему представился шанс. Он почти не сомневался, что в числе приглашенных окажется Лёнич, который, конечно же, расскажет о вечеринке Мефодию. И Мефодий, симпатизирующий Генриху, наверняка пожелает туда попасть.

— А если бы Лёнич успел предупредить Генриха о грядущем бедствии? — спросил Прошка.

— Ну и что? Генрих сказал бы ему: «Нет. Мефодия не приводи»? То-то же!

— В общем, все ясно, — подвел итог Марк. — Варвара, звони Архангельскому, предупреди, что мы сейчас приедем. А то удерет в свою контору.

— Подожди, Варька! — остановил меня Генрих. — Помнишь, ты говорила, что смертельная доза атропина двести граммов и убийца не мог вылить его в стакан с портвейном в один прием. Он должен был подливать яд не меньше пяти раз, чтобы Мефодий не обратил внимания на странный привкус. И ты поручилась за Сержа. Сказала, что целый вечер просидела с ним рядом и ни разу ничего подозрительного не заметила.

Я ответила Генриху растерянным взглядом. А ведь верно! Я не просто просидела рядом с Сержем, я пролежала весь вечер на матрасе, положив голову ему на живот. Он физически не мог в таком положении дотянуться до стакана Мефодия, сидевшего в углу, через стол от нас. Правда, несколько раз мы вставали, но уходили танцевать или на кухню… Без присмотра я оставляла Сержа от силы два раза и оба раза не более чем на две минуты.

Все молчали и вопросительно смотрели на меня. Я тоже молчала, но вопросительно смотреть мне было не на кого. Моя уверенность в виновности Сержа начала потихонечку испаряться.

Кричащее безмолвие длилось минут десять. На одиннадцатой Марк оторвался от созерцания искрошенного мной хлебного мякиша и поймал мой взгляд.

— Иди звонить, Варька. Я знаю, как он это сделал.

Однако беспримерная мягкость его тона просто пригвоздила меня к стулу. Никогда бы не поверила, что Марк способен разговаривать с кем-нибудь из нас так ласково даже у смертного одра. Остальные тоже почуяли недоброе.

— Так объясни! — потребовал Прошка. — Лишние две минуты погоды не сделают.

— Сделают, — уперся Марк. — Может быть, Архангельский в эту самую минуту зашнуровывает ботинки.

— Ничего, — сказала я твердо, — не застанем его дома — отправим сообщение на пейджер.

На миг Марк растерялся, но быстро оправился.

— А если он не получит твоего сообщения или проигнорирует?

Я уже не сомневалась, что Марку позарез понадобилось зачем-то выставить меня из комнаты. Спрашиваю вас: найдется ли на свете хоть одна женщина, которая в подобных обстоятельствах безропотно удалится? Если да, то я ее не встречала.

— Мы составим текст, который нельзя будет проигнорировать. И попросим оператора передать его пять раз. Не тяни резину, Марк. Все равно я никуда не пойду, пока не услышу твою гениальную догадку.

Марк понял, что проиграл, но на всякий случай метнул в меня убийственный взгляд — вдруг подействует? Не подействовало. Признавая поражение, он вздохнул и отвернулся к окну.

— Архангельский принес отравленный портвейн с собой. Прошка недавно упоминал, что Мефодий в гостях вел себя примерно одинаково: заглатывал бутылку «Кавказа», хвастал своими талантами и падал под стол. Поскольку нормальный человек никогда такую гадость гостям не выставит, напрашивается вывод, что Мефодий заботился о наличии излюбленного напитка самостоятельно. Я прав, Прошка?

— Ну, с некоторыми оговорками. По бедности и глупости на первых курсах мы частенько опускались и до «Кавказа». Собственно, тогда-то Мефодий и пристрастился к этому зелью. Но потом ему действительно пришлось перейти на самообслуживание.

— И Архангельский, завсегдатай всех встреч с однокурсниками, об этом, конечно, знал, — продолжал Марк. — Он купил бутылку заранее, вылил оттуда половину портвейна, влил стакан атропина и положил в свой портфельчик. После чего ему оставалось лишь дождаться, когда Мефодий ополовинит свою бутылку, а Варвара на минутку отлучится из гостиной. Подменить бутылки — дело нескольких секунд. Учитывая общую нетрезвость и специфическое освещение, он мог не опасаться, что его схватят за руку.

Предположение Марка звучало достаточно правдоподобно, но меня охватило недоумение: почему он так не хотел высказывать свою гипотезу при мне? Ответ на сей вопрос я получила буквально в следующую секунду.

— А к Варьке он подкатывался, чтобы обеспечить себе алиби? — догадался Леша.

Хорошо, что он у нас толстокожий, не то Марк, Генрих и Прошка прожгли бы его взглядами насквозь. Предприняв эту неудачную попытку, они посмотрели на меня с такой жалостью, будто Архангельский по меньшей мере бросил меня в подвенечном платье у алтаря. Мне пришлось приложить немалое усилие, чтобы не расхохотаться прямо в их скорбные физиономии. Но, видимо, что-то такое все же отразилось у меня на лице, потому что Марк вдруг утратил сходство с ближайшим родственником безутешной вдовы или оскорбленной невесты.

— Нечего корчить из себя институтку, услыхавшую похабный анекдот! Иди звони!

Глава 18

Услышав мой голос, Серж, как всегда, дал понять, что от радости вот-вот пустится в пляс.

— Варька, золотко мое, как ваши успехи? Есть какие-нибудь сдвиги?

— Похоже на то, — сдержанно ответила я. — Серж, скажи, подчиненные смогут пару часов обойтись без твоего чуткого руководства? Мы хотели бы к тебе сейчас подъехать.

— О чем речь! Ради встречи с тобой я готов отказаться от лицезрения подчиненных хоть на год.

«Возможно, встреча со мной обойдется тебе еще дороже». Вслух эту фразу я, разумеется, не произнесла.

Через десять минут (рекордно короткий срок!) мы уже набивались в «Запорожец». Начало поездки прошло в молчании. Но когда мы миновали Сущевский вал и свернули на Бутырский, Прошка не выдержал гнетущего безмолвия и прибег к старому проверенному средству поднятия нашего боевого духа — затеял со мной перепалку.

— Поделись, Варвара, как чувствует себя девушка, вознамерившаяся отправить за решетку милого друга?

— Прекрати! — сердито сказал Генрих.

— Заткнись! — вторил ему Марк.

Но я уже приняла вызов.

— Наверное, не хуже, чем молодой человек, решивший тем же способом напакостить своему благодетелю. Сколько лет ты жировал от щедрот Архангельского?

— Но я с ним хотя бы не целовался.

— Тем хуже. Может быть, память о моих поцелуях поможет ему перенести муки совести и неуют казенного дома. А чем оправдаешься перед собой ты? Как сможешь глядеть на материальные блага, купленные на его деньги?

— Я эти деньги честно заработал. В отличие от некоторых, кто бесстыдно строил богатенькому Архангельскому глазки.

Обвинение в мой адрес звучало настолько смехотворно, что не выдержал даже Леша:

— Не мели чушь! Когда это Варька строила глазки?

— Ну, может, и не строила, — быстро отступил Прошка. — Она у нас сразу пускает в ход тяжелую артиллерию. Подумать только: целоваться с убийцей!

— Ну и что? — бросила я через плечо, скрывая за небрежным тоном смутное чувство неловкости. — Я даже тебя могу поцеловать, если очень попросишь.

— Блудница вавилонская! — взвизгнул Прошка, и мне показалось, что его притворный ужас на миг уступил место настоящему.

— Хватит паясничать! — прикрикнул на нас Марк. — Интересно, в какой переплет вам нужно угодить, чтобы отучиться зубоскалить?

— Не ломай голову, все равно фантазии не хватит, — гордо ответствовал Прошка.

Приветливая улыбка Сержа, впустившего нас в квартиру, несколько поблекла, когда он увидел наши физиономии — каменную (Марка), печальную (Генриха) и виноватую (Лешину). Физиономию Прошки я определить затрудняюсь, но лучше всего подходит словосочетание «жадное любопытство». Сама я скромно пряталась за спинами друзей; роль обвинителя привлекала меня мало. К счастью, ведение переговоров взял на себя Марк. Начал он с откровенного блефа.

— Вчера на панихиде один из родственников Мефодия — видимо, программист — выразил в прощальной речи сожаление по поводу того, что покойный не успел довести до конца дело своей жизни. Он назвал программы Мефодия уникальными и пообещал присутствующим приложить все усилия, чтобы завершить труд талантливого программиста, — сообщил Марк, когда мы расположились в гостиной.

Архангельский принял удар достойно. В первый миг лицо его напряглось, но Серж тут же вернул ему выражение вежливого интереса.

— Сначала мы не придали этой фразе значения, — продолжал Марк, не спуская с него пристального взгляда. — Но потом кому-то из нас пришло в голову: а не означает ли это, что Мефодий действительно создал нечто, имеющее огромную ценность? Не ради ли присвоения уникальных программ его убили? Тогда понятно, почему у покойного в ночь убийства пропал ключ и почему убийца, рискуя разоблачением, отважился залезть в квартиру Великовича.

— Занятная версия, — сдержанно одобрил Серж. — Но если убийца охотился за программами, то почему не ограничился обыском одной квартиры — той, где жил Мефодий? Зачем ему понадобились еще и Лешина, и моя?

— У Великовича нет компьютера, — объяснил Марк. — Следовательно, убийце нужно было найти дискету. Мефодий, как известно, страдал паранойей, которая выражалась у него в страхе перед кражей его идей. Дискета — вещь маленькая. Возможно, он запрятал ее так хорошо, что убийца не сумел отыскать. Он ведь не мог рыться в чужой квартире до победного конца. Предвидя это осложнение, он позаимствовал ключи и у Леши.

— Я понял! — вдруг воскликнул Леша. — Понял, почему он выбрал именно мою квартиру. Если Мефодий боялся кражи своих программ, то наверняка перед отъездом из очередной квартиры стирал все свои файлы в чужих компьютерах. А в моем не стер. Когда родители увидели, что стало с нашей квартирой, отец так разозлился, что выставил Мефодия сразу, тот и опомниться не успел.

— И убийца это учел, — снова перехватил инициативу Марк. — Он хорошо знает тебя, Леша, и не раз слышал рассказ о молниеносном изгнании Мефодия. Решив, что Мефодий не успел принять меры безопасности, то есть очистить твой компьютер от своих файлов…

— Но я сам стер все Мефодиевы директории, когда устанавливал новый Windows, — перебил его Леша.

— А вот этого убийца не знал. Интересно, куда он влез сначала: к Великовичу или к тебе? Если к Великовичу, то, выходит, его постигла неудача. Печальный конец, не правда ли, Сергей?

Несколько секунд Архангельский колебался в выборе линии поведения, но потом справедливо решил, что изображать полное непонимание неразумно. Хорошо его зная, мы бы сочли эту неожиданную тупость еще одним подтверждением своей гипотезы. Поэтому Серж «прозрел»:

— Вы подозреваете… меня? — спросил он с прекрасно разыгранным недоверием.

— Да, — просто ответил Марк и объяснил почему.

Серж выслушал его с бесстрастным лицом, ни разу не перебив.

— Понятно, — сказал он после минутного молчания. — Все это звучит достаточно разумно. Даже жаль вас разочаровывать, ребята, но ничего не попишешь: вы пришли не по адресу.

И тут Марк сблефовал еще раз, да так удачно, что мое уважение к нему возросло до небес.

— Ну, извини. Понимаешь, у нас ведь была возможность проверить свою догадку, но для этого пришлось бы привлечь милицию, а нам хотелось дать тебе шанс явиться к ним самому. Но если ты не убивал, тогда, конечно…

Нервы у Сержа не выдержали.

— Какая возможность? — перебил он Марка.

— Отпечатки пальцев, — небрежно бросил тот. — Конечно, профессионал обыскивал бы квартиры в перчатках, но наш-то убийца — дилетант. Работать в перчатках ему наверняка несподручно. Скорее всего, он понадеялся, что следов его вторжения никто не заметит. Это ведь только у тебя он допустил грубую оплошность, подняв мусорное ведро, а в остальных случаях действовал куда аккуратнее. Если бы не Лешина память…

— Вы думаете, отпечатки до сих пор сохранились? — Серж едва заметно прикусил губу, мысленно проклиная себя за несдержанность.

— У Великовича вряд ли, — подумав, ответил Марк. — Все-таки семья из четырех человек, и со среды все старательно хватаются за разные поверхности. Но у Леши — наверняка. Обнаружив следы чужого присутствия, он уехал к Варваре и больше не возвращался. А на клавиатуре у него такие прозрачные пленочки — знаешь, с русскими буквами? На них отпечатки пальцев должны сохраниться прекрасно.

На сей раз Серж закусил губу уже не таясь. Минуты три он напряженно обдумывал услышанное, потом вздохнул и поднял глаза.

— Я надеялся, что эта постыдная тайна умрет вместе со мной. Но никуда не денешься, придется сознаться. Понимаете, у меня с детства есть скверная привычка, нечто сродни клептомании. Я обожаю проникать тайком в жилища знакомых людей. Знаю, что это некрасиво, мерзко, но ничего не могу с собой поделать. Да, я действительно побывал у Леши и Лёнича без их ведома и про перевернутое мусорное ведро сказал не правду, признаю. Мне не хотелось, чтобы кто-нибудь догадался о моем пороке. Я очень виноват перед вами, ведь из-за меня вы пошли по ложному пути.

— И ты надеешься, что мы поверим в эту чушь? — вскричал Прошка.

— Не надеюсь, — печально признал Серж. — Но правда именно такова.

Мы обреченно переглянулись. Было ясно, что Архангельский от этой версии не отступит. Он сказал свое последнее слово, а у нас не осталось козырей, чтобы его дожать.

Марк первым поднялся с кресла.

— Что ж, — сказал он, принимая поражение. — Возможно, тебе и удастся убедить в этом милицию с прокуратурой. Но мы останемся при своем мнении и вряд ли будем скрывать его от других.

Серж тоже встал.

— Ваше право, — сухо ответил он, улыбнувшись одними губами.

— Черт! Черт! Черт! — бушевал Прошка, когда мы садились в «Запорожец». — Все напрасно! Могли бы и не стараться! Ну знаем мы убийцу, и что толку? Все равно нас затаскают на Петровку и в прокуратуру. Будут допрашивать, подозревать! И Машенька все узнает…

Я уже собиралась захлопнуть за собой дверцу, но последний Прошкин крик души подействовал на меня, точно удар бича. Содрогнувшись, я как ошпаренная выскочила из машины, крикнула: «Ждите меня здесь!» — и рванула к подъезду Архангельского. Леша дернулся было следом, но Марк ухватил его за руку и удержал на месте.

Я ворвалась к Архангельскому злая, как все демоны преисподней, вместе взятые, но стоило мне увидеть выражение его лица, и вся злость улетучилась. Он улыбался мне — грустно и понимающе.

— Я знал, что ты вернешься, солнышко. Ты же не можешь оставить все, как есть, когда твоим друзьям грозит несколько неприятных минут в обществе следователя. Вот если бы они не попадали под подозрение, ты бы и пальцем о палец не ударила бы, правда? Даже будь сама подозреваемой номер один. Какой же я был кретин! Почему не подсуетился пятнадцать лет назад, не затесался в вашу теплую компанию? Теперь мне был бы сам черт не брат. Ах да, меня же невзлюбил Марк!

— За что, кстати? — не сумела я сдержать любопытства.

— Ты не поверишь, ласточка! За какую-то дурацкую шутку. Я уж и забыл за какую, но твердо помню, что совершенно безобидную.

— Понятно. Марк у нас очень ранимый. Нужно знать его как облупленного, чтобы случайно не зацепить одну из его многочисленных больных мозолей.

— Я так и думал. Может, пойдем на кухню, выпьем кофейку? Или ты побоишься принять чашку из рук убийцы?

— Не побоюсь. — Я решительно сбросила ботинки и сняла куртку. — Должна ли я расценивать твою последнюю фразу как признание? Или это всего лишь легкий сарказм?

— Какой уж тут сарказм! — вздохнул Серж. — Пошли, поговорим.

Мы вошли в светлую, прекрасно оборудованную кухню, которой гордилась бы любая хозяйка. Я села за стол на угловой диванчик, а Серж принялся возиться с кофеваркой. Он не спешил приступить к исповеди, и я его не подгоняла. Но наконец кофе был готов, Серж поставил на стол две полупрозрачные фарфоровые чашечки, молочник со сливками, вазочку с печеньем, сахарницу и сел напротив меня.

— Скажи, почему ты поверила, что убийца — я?

— А это важно? Впрочем, мне все равно — скажу. Сначала, пока мы еще не додумались до мотива, ни одна кандидатура не устраивала меня с психологической точки зрения. Лёнич слишком порядочен, Игорек избрал бы другой способ и, уж во всяком случае, не допустил бы, чтобы подозрение пало на других, Глыба плохой актер и неизбежно выдал бы себя вчера, когда мы ездили выколачивать из него признание, а ты не стал бы убивать убогого неудачника. Но как только мы догадались о программах, сомнений у меня не осталось. Да, ты никогда бы не стал сводить счеты с Мефодием-неудачником, но с Мефодием — будущим миллионером и признанным гением — вполне вероятно. Правда, мне не хочется верить, что тобой двигала жажда наживы. Видно, крепко он тебя обидел. Ведь не убил же ты его только из-за каких-то денег!

— Из-за каких-то! Ты знаешь, о каких деньгах идет речь? У Мефодия было много занятных идей, но все так, игрушки. А вот его программа защиты от взлома потянула бы на семизначную сумму. Когда в январе он пришел ко мне и предложил партнерство, я отнесся к его идее без энтузиазма. Мефодий заметил мою нерешительность и страшно обиделся. Предложил мне запустить на исполнение программу с его дискеты и в ответ на запрос указать пару файлов, к которым я хотел бы закрыть доступ. А потом позвать хоть свору суперпрограммистов, чтобы они попробовали туда влезть. Я согласился, затем перекачал закрытые файлы на свою дискету и заключил пари один к десяти с ведущим программистом конкурирующей фирмы. В былые времена он как раз баловался взломом защиты всевозможных пакетов и игр. Через неделю знакомый сдался…

Программа работала, но для рынка оставалась сырьем. Мефодий собирался привести свое творение в божеский вид, сделать хороший интерфейс, дизайн, и все сам — никому не доверял. Я подписал с ним контракт, а спустя три недели полетел по делам в Америку и повторил фокус с пари уже там — дискета была у меня при себе. Американские фирмачи чуть из штанов не повыпрыгивали. Банки ежегодно теряют из-за хакеров колоссальные суммы денег. За непробиваемую защиту банкиры готовы душу заложить. Мне стоило немалого труда убедить американцев, что я пошутил — подсунул им дефектные файлы. Иначе они бы меня оттуда живым не выпустили.

— Значит, ты распространял слухи о недееспособности Мефодия намеренно? Помнишь сказку насчет приглашенного юриста, который якобы убеждал Мефодия показать тебе результаты своего труда? Неужели ты уже тогда планировал убийство?

— Господь с тобой! Нет, конечно! Я изворачивался, как мог, ради самого же Мефодия. У него буквально поджилки тряслись от страха, как бы кто не проведал о его близости к успеху. Он предпочитал, чтобы над ним смеялись, лишь бы не обокрали.

— Почему тогда он доверился тебе?

— От безысходности. К тому времени его уже повыгоняли отовсюду, откуда только можно, и ему нужны были деньги — снимать жилье. Как потом оказалось, его даже ради платы за квартиру терпеть не желали. Хозяин, у которого Мефодий снял комнату, выгнал его с милицией. Пришлось поселить его у себя.

— Но почему его выгнал ты? Почему перестал платить? Ведь ты же знал, что программа существует!

Серж горько усмехнулся:

— Знал. Как знал и то, что она написана уже пять лет назад. И все это время Мефодий предпочитал паразитировать на чужих людях, лишь бы не утруждать себя ее доводкой. Он же гений! Для него главное — воплотить свою идею, а доработка деталей — это, извините, не для него. Скучное, нудное занятие для простых ремесленников. Но отдавать свое детище простым ремесленникам он не собирался — украдут, как пить дать украдут! Вот и сидел, как собака на сене. Потому-то я его и выгнал, и деньги перестал подбрасывать. Думал, нужда заставит его взяться за ум. Но отношения с ним портить мне было, конечно, нельзя. Эх, знать бы, какой гад меня выдал!

Я поспешно набила рот печеньем.

— Ты, конечно, права. Я убил Мефодия не только из-за денег. Слышала бы ты, как он орал на меня по телефону, когда узнал об уловке с ремонтом! Я пытался оправдаться, объяснить ему свои мотивы, но он попросту исходил злобой. «Хоть на брюхе, — говорит, — ползай, ничего не получишь!» Я ему: «Ты ведь не только меня, ты всех наших ребят наказываешь. Они тебя кормили и поили, давали кров, сносили твои закидоны…» «А потом гнали, как собаку! — орет он. — Плевать я на них хотел!» Тут уж взбесился я, припомнил ему Мищенко, Кондратьева…

Помнишь Сашку Кондратьева? Он пригрел у себя Мефодия лет пять назад, еще когда работал в институте. Зарплата — мизерная, жена сидит в отпуске за свой счет с младенцем, старшая дочь постоянно хворает, на одни лекарства сколько денег уходит, а тут — новый нахлебник. Сашка терпел, пока сил хватало. Кормил Мефодия и словом его не попрекнул. А потом Мефодий получил из дома перевод. Накупил себе видеокассет, компьютерных игр и всяких вкусностей. Пришел к Сашке, в одиночку все сожрал у телевизора в своей комнате, ни кусочка никому не оставил. Девчонка Сашкина, Аленка, увидела красивые бумажки и в рев: «Хочу конфетку, хочу колбаску!» Жена тоже не выдержала, расплакалась. Сашка зашел к Мефодию, закрыл за собой дверь и говорит: «Что же ты, такой-сякой, ни с кем не поделился? Мы тебя кормим, ничего для тебя не жалеем, а ты?» «Ну забылся я, что тут такого? — отвечает Мефодий. — И вообще, не так уж хорошо вы меня кормите».

Короче говоря, припомнил я ему все обиды наших сокурсников и то, как он подставил мою фирму на переговорах с американцами… Я рассказывал? Из-за его дурацкого гонора и хамства я потерял десятки тысяч, и это накануне кризиса! Одним словом, проняло меня до печенок. В глазах потемнело. Убью гада, думаю, раздавлю, как клопа. А тут Мефодий, как нарочно, проговорился, что живет у Лёнича. В пример мне его ставил. Дескать, Лёнич — это человек, а я — поганый Иуда.

Серж закрыл глаза и надолго замолчал. Я не стала его теребить.

— Хочешь еще кофе? — спросил он, опомнившись. — Или, может, выпьем по маленькой?

— Вообще-то я на машине. Но если тебе будет легче говорить, давай выпьем. Только мне много не наливай.

Серж ушел и скоро вернулся с целой охапкой бутылок.

— Тебе чего? Водки, коньяку, рома, мартини?

— Водки. Граммов пятьдесят, не больше.

Он поставил на стол стопки и разлил водку.

— За самую удивительную женщину на свете! За тебя, солнышко!

— Не подлизывайся. Все равно мое к тебе отношение роли не играет.

— Для меня — играет. Может быть, больше, чем все остальное. Скажи, ты меня осуждаешь?

— Не знаю. Нет, наверное. Я всегда придавала слишком большое значение формуле: «Не судите, да не судимы будете». Кто я такая, чтобы судить? Сама я из-за денег убивать не стала бы, но мне на них вообще наплевать. Много ли стоит целомудрие импотента? Зато я вполне могла прикончить того же Мефодия из-за Марка, которого он третировал. Или из-за себя, если бы Мефодий нашел способ вселиться ко мне в квартиру, а я не нашла бы другого способа от него избавиться.

— Ты проливаешь бальзам на израненную душу. Меньше всего на свете мне хотелось бы увидеть в твоих жарких глазах холодное презрение.

— Не отвлекайся.

— Хорошо, моя радость. Возвращаюсь к своему чистосердечному признанию. Не знаю, как участь, а душу оно мне облегчает, точно. Стало быть, я подумал об убийстве. Сначала вроде бы не всерьез, но нет-нет да и ловлю себя на мысли о том, как его осуществить. Еще когда Мефодий упомянул Великовича, я подумал о Генрихе. Только он один из всех моих знакомых общается с Лёничем. Однако с другой стороны, видятся они только у себя в институте, в гости друг к другу не ходят, а мне нужно было как-то заманить Мефодия в дом, куда я мог бы наведаться сам. Здесь очень кстати оказалось бы какое-нибудь торжество, куда Генрих позвал бы всех-всех-всех. И тогда я вспомнил один разговор. Генрих обмолвился, что они стоят в очереди на квартиру уже лет тринадцать. Это показалось мне странным. Семья у Генриха многодетная, таким обычно дают квартиру куда быстрее.

Вот тогда и родился мой план. Первым делом я нанял старичка — профессионального гримера на пенсии, который живет здесь, в этом доме. Он здорово поработал над моей внешностью — я сам себя не узнал в зеркале. В новом обличье я отправился в отдел учета и распределения жилплощади того района, где прописаны Луцы, и там при помощи кнута и пряника заставил дамочку-секретаря снять дело Генриха с полки и стряхнуть с него пыль. Как я и предполагал, долгое ожидание квартиры объяснялось весьма прозаически: другие очередники совали дамочке коробки конфет с конвертами, начиненными долларами, а Генрих, святая простота, честно ждал своей очереди. Я вручил взяточнице мзду, пригрозил напустить на нее проверяющих, и она пообещала уладить дело с квартирой в течение двух недель.

— Значит, квартирой Генрих обязан тебе?

— Да. Только, пожалуйста, не проговорись ему об этом. У него хватит благородства отказаться.

— Не волнуйся, не проговорюсь.

— Да я не волнуюсь. Просто предупредил на всякий случай. Следующим шагом был выбор орудия убийства. Я сразу решил, что воспользуюсь ядом. Но, честное слово, я не знал, что жена Великовича — окулист.

— А почему ты выбрал атропин?

— Грэм Грин. «Ведомство страха». Там жена главного героя умирает от рака; герой не в силах выносить ее страданий и поэтому поит умирающую чаем с атропином. Я решил, что вряд ли такой сострадательный человек воспользовался бы негуманным ядом. При всей своей злости на Мефодия я не хотел, чтобы он умирал в мучениях. Кроме того, по замыслу, его смерть должны были списать на самоубийство, а самоубийца не станет выбирать яд, гарантирующий ему долгую агонию.

— На самоубийство? — переспросила я.

— Да, именно на самоубийство. И если бы не ваше вмешательство, в милиции обязательно пришли бы к такому выводу. Но вы вывезли тело, и все пошло наперекосяк. Нет, конечно, я сам дурак! Мог бы и догадаться, что вы непременно выкинете что-нибудь эдакое. Нормальные люди вызвали бы «скорую», и медики, возможно, даже не стали бы утруждать себя вскрытием. А если бы и стали — не беда. Дело передали бы в местное отделение, участковый милиционер быстро установил бы, что у покойного имелись основания покончить с собой, запросил бы поликлиники его района на предмет пропажи атропина, выяснил бы, что в одной из них ночью произошла кража, а накануне Мефодий ходил в обворованный кабинет жаловаться на боль в глазах…

— Мефодий ходил к глазному врачу? — перебила я Сержа.

— Нет, конечно, — устало ответил он. — К врачу ходил один тип из театрального училища, загримированный под Мефодия. Он получил баснословно высокий гонорар за свою в общем-то несложную роль: прийти в поликлинику, назваться Кириллом Подкопаевым, заплатить деньги, взять талончик к врачу и пожаловаться на быструю утомляемость и резь в глазах. Если бы врачу могли потом предъявить живого Подкопаева, он, возможно, и усомнился бы, тот ли человек к нему приходил, но милиция-то показала бы фотографии! А старичок гример — настоящий мастер своего дела.

— А кража? Ты лично постарался или опять наемников привлек?

— Лично. Специально выбрал глазную поликлинику на первом этаже. Тип из театрального училища назвал мне номер кабинета, куда его направили, я определил окно, ночью подцепил хиленькую решеточку машинным тросом с крюком, и готово дело. Там даже шкафчик стеклянный с медикаментами стоял открытый, но я все равно разбил дверцу, чтобы кражу заметили.

— Основательно ты подготовился.

— Вот именно! И вы все испортили! Знай я, что вы сами возьметесь за расследование, ни за что бы в убийцы не подался.

— И правильно. А уж травить Мефодия у Генриха — просто низость.

— Да, тут я, конечно, маху дал. Но кто же знал, что его Машенька должна была приехать туда с детьми на следующий день?

— Должен был знать, раз так тщательно готовился. Кстати, а если бы после всех твоих усилий Лёнич не принял бы приглашения? Или не рассказал бы о нем Мефодию?

— Такую возможность я предусмотрел. Раздобыл заранее телефон Великовичей и в пятницу в пять часов попросил одного случайного прохожего им позвонить. Если бы ответил женский или детский голос, прохожий позвал бы Кирилла. Но Мефодий снял трубку сам, и его вежливо попросили передать Великовичу, что Генрих сегодня в семь часов собирает однокурсников по такому-то адресу. Мефодий ответил, что Лёнич уже в курсе. Я знал, что он не сможет удержаться и приедет. Мефодий хорошо относился к Генриху и любил ходить в гости, а такая возможность предоставлялась ему нечасто.

— Жалко, что он приехал. Мне не хочется по ночам видеть страшные сны. Он — мертв, ты — за решеткой.

— А решетка — это обязательно? — осторожно спросил Серж. — Я прекрасно ко всем вам отношусь, ласточка, но не уверен, что соглашусь ради вашего спокойствия повторить свой рассказ официальным лицам.

— А ты не боишься, что они обойдутся своими силами? Все-таки отпечатки пальцев у Лёнича и Леши ты оставил, и потом это вранье насчет времени звонка Мефодия… Ты же его перенес чуть ли не на месяц.

— А откуда вы узнали, когда он звонил на самом деле? — насторожился Серж.

Я прикусила язык. Черт! Чуть Агнюшку не заложила!

— Марку с Лешей сказал кто-то из ребят на похоронах, а ему, надо полагать, сам Мефодий. Почему ты не учел такую возможность? Ведь Мефодий мог рассказать о вашем разговоре не только случайному человеку, но и Лёничу, у которого жил. А Лёнич — следователю. Его-то наверняка вызовут на допрос.

— Да, это единственное тонкое место в моем плане. Но я неплохо изучил характер Мефодия за время совместного проживания и готов был поклясться, что он не станет распространяться о нашем конфликте. Если его кто-нибудь обижал, он обычно взрывался, орал на обидчика, а потом несколько дней отмалчивался, и из него клещами нельзя было вытянуть, на кого он дуется. В общем, я рискнул. Мне нельзя было допустить, чтобы у кого-нибудь зародилось хотя бы слабое подозрение о моей причастности к этой смерти. Ведь я собирался украсть программу… А если я не знал, что Мефодий живет у Великовичей, то связать меня с убийством невозможно. И я по-прежнему намерен отрицать, что он говорил мне об этом. По счастью, наш телефонный разговор проходил без свидетелей. А отпечатки пальцев… Что ж, я уже назвал версию, которой буду придерживаться.

— Значит, ты не отступишься? Зачем же тогда было утруждать себя признанием?

— Мне не хотелось бы навлекать на вас неприятности, и я надеялся на твою изобретательность, которая всегда становилась поистине дьявольской, если требовалось вытащить из какой-нибудь ямы Лешу, Генриха, Прошку или Марка.

— Иными словами, ты надеешься, что я заткну друзьям рот и подам следователю версию самоубийства таким образом, что у него не возникнет неприятных вопросов ни к нам, ни к тебе?

— Ну, если тебе угодно выразить мою мысль имено так…

— Хорошо, я тебе помогу. Но у меня два условия. Первое: ты никогда никому не проговоришься, что Мефодий был в пятницу тринадцатого у Генриха. И второе: когда дело будет закрыто, ты уедешь куда-нибудь подальше, лучше всего — в Америку. После всего случившегося мне будет неприятно тебя видеть или даже слышать о тебе.

Серж посмотрел на меня долгим изучающим взглядом:

— А говорила, что не осуждаешь…

— Не осуждать — это одно, а стать соучастницей — совсем другое. Это уже вопрос самоуважения. Не думаю, что мне будет легко себя простить, а поскольку виновник моего падения — ты, тебе лучше не попадаться мне на глаза.

— А ведь если бы Мефодия убил кто-нибудь из твоих друзей, тебе бы и в голову не пришло потребовать их изгнания.

— Не пришло бы. Но ты описал невозможную ситуацию.

Серж не нашелся с ответом и долго-долго молчал.

— Мне будет очень не хватать наших ребят. И в частности — тебя.

— Ничего, переживешь. У тебя есть программа Мефодия, она принесет тебе славу, деньги и новых друзей. Американцы любят славу и деньги.

Серж как-то странно рассмеялся:

— Ничего у меня нет. Мефодий меня перехитрил. Файлы на его дискете были зашифрованы, а когда я попытался найти шифр, вся информация стерлась подчистую.

Глава 19

Заключив с Архангельским договор, я ненадолго впала в прострацию. Нам предстояло провернуть столько дел и в такие сжатые сроки, что голова у меня пошла кругом. Подавив малодушное желание немедленно расторгнуть сделку и отправиться домой, в постель, я кратко изложила Сержу свой план и, отмахнувшись от его вопросов, побежала вниз — проинструктировать своих.

Они уже не сидели в «Запорожце», а бегали вокруг него рысцой. Все это время только железная воля Марка удерживала троих остальных от попыток вломиться в квартиру Архангельского и вырвать меня из лап убийцы. Но терпение Марка тоже небеспредельно. В ту минуту, когда я показалась ему на глаза, он уже собирался выкинуть белый флаг.

Увидев меня целой и невредимой, все четверо испытали колоссальное облегчение, но только Генрих и Леша остановились на этой радостной ноте. У Марка с Прошкой облегчение тут же сменилось раздражением.

— В чем дело? — свирепо поинтересовался Марк. — Вы что там, роман в стихах писали?

— Ты бы еще сказал, читали «Отче наш»! — фыркнул Прошка. — У этой сладкой парочки наверняка нашлись занятия поинтереснее. Что им четверо придурков, которые в предынфарктном состоянии бегают под окнами?

Чтобы не ввязываться в склоку, я в буквальном смысле слова прикусила себе язык. И досчитала до десяти. А на счет десять резко выдохнула, рявкнув при этом:

— Молчать!

Как ни странно, мой вопль возымел действие. Все четверо уставились на меня с рвением хороших служебных собак, ждущих следующей команды хозяина.

— У нас нет ни минуты. Архангельский упорствует в своем нежелании садиться в тюрьму. Поэтому вопрос стоит следующим образом: хотите ли вы, чтобы справедливость восторжествовала ценой истрепанных на допросах нервов, Машенькиных треволнений и новой квартиры, исчезающей в туманной дали? Предупреждаю сразу: никаких гарантий означенного торжества справедливости у нас нет. Архангельский может выпутаться, а мы, напротив, влипнем окончательно.

— Но разве у нас есть варианты? — уныло спросил Прошка.

— Есть. Мы можем подать следователю готовую версию о самоубийстве в красивой подарочной упаковке. Но для этого ближайшие несколько часов придется вертеться как белкам в колесе.

К чести моих друзей они согласились на сделку с совестью далеко не сразу.

— Получается, что благодаря нам твой любимчик останется безнаказанным? — вознегодовал Марк.

— Ну, не совсем, — ответила я, миролюбиво пропустив мимо ушей «любимчика». — Архангельский дал слово уехать в Америку.

— Хороша расплата!

— На мой взгляд, да. Изгнание во все времена считалось тяжелым бременем. А для Сержа, посвятившего жизнь завоеванию дружеских симпатий, оно будет особенно трудным. Только не говори мне, Марк, что предпочел бы отправить его в тюрьму, на перевоспитание к садистам, насильникам и прочим уркам. По-моему, расстрел и то гуманнее. Ни за что не поверю, будто ты настолько кровожаден, как бы плохо ни относился к Сержу.

— А если Архангельский нарушит слово? — спросил Прошка, поняв, что Марк не собирается отвечать. — Мы спасем его от ужасов зоны, а он наплюет на обещание и останется здесь. Или поживет немного в Америке, а потом вернется.

— Не наплюет, — уверенно ответила я. — У нас есть средство избавить его от искушения. Стоит нам рассказать однокашникам правду, и ссылка покажется ему раем. Нет, Серж не вернется, поверьте. Он предпочтет, чтобы на родине его вспоминали с любовью.

В конце концов здравый смысл и былая симпатия к Архангельскому (не у Марка) победили. Я объяснила, что нужно делать, отправила Марка и Генриха на переговоры с остальными участниками вечеринки, Лешу и Прошку за покупками, а сама поехала на Петровку.

Я позвонила Селезневу из автомата, расположенного недалеко от проходной, и попросила его выйти на пятнадцать минут. Он пообещал спуститься, как только освободится. Ждать пришлось довольно долго. Но и разговор занял больше времени, чем я предполагала.

Идальго сам предложил прогуляться по Бульварному кольцу, я его за язык не тянула. С ночи немного похолодало и газоны припорошило снегом, но дороги и тротуары по-прежнему были мокрыми — через каждые несколько шагов приходилось перепрыгивать лужи.

Поначалу я благоразумно воздержалась от упоминания сделки с Архангельским. Просто рассказала Дону о его признании и спросила напрямик, велики ли шансы правосудия одержать верх над преступником, если Серж откажется давать против себя показания. Селезнев подумал, уточнил кое-что и ответил однозначно: нет. Даже отпечатки пальцев, если они найдутся в квартирах Леши и Великовича — лишь слабые косвенные улики. Чтобы они стали сильными, нужно доказать, что программы Мефодия действительно существовали и имели ценность, а это невозможно. Одним словом, дело Архангельского, скорее всего, не дойдет даже до суда, а уж в суде-то хороший адвокат выиграет его за пять минут. А плохой — за полчаса.

Тогда я изложила ему свой план. Над ним Селезнев думал гораздо дольше.

— Может получиться, — сказал он наконец. — Но у меня вызывает опасения Петровский — следователь прокуратуры. Въедлив, как клещ. Если откопает хоть одно противоречие в показаниях, не отцепится, пока всю кровь не высосет.

— Не откопает, — заверила я Дона. — Я все продумала. Ты сумеешь «наткнуться» на поликлинику, где украли атропин, не возбуждая подозрений у коллег?

— Без проблем. Я вправе сначала отработать версию самоубийства и послать запросы в поликлиники того района, где в последнее время жил Подкопаев. Но для этого мне нужно установить, где он жил.

— Установишь через два часа. Мы с Архангельским, заливаясь слезами, явимся к тебе исповедаться в грехах и с готовностью ответим на все интересующие тебя вопросы.

— А тебе обязательно влезать в это дело?

— Обязательно. Не забывай про шофера «скорой». Чтобы у нас сошлись концы с концами, он должен меня опознать.

— Не нравится мне все это, — хмуро заметил Селезнев. — Но, наверное, ты права. Лучшего выхода нам не найти.

Версия, которую я собиралась подсунуть следователю Петровскому, выглядела так.

В пятницу вечером Генрих собрал нас по поводу получения новой квартиры. Все обошлось без сюрпризов, на пирушку явились только приглашенные. Мы с Архангельским, подогретые винными парами, внезапно воспылали друг к другу нежной страстью и в полночный час отправились ко мне, дабы дать этой страсти выход. Утром четырнадцатого изнуренный Архангельский поплелся к себе домой, мечтая только о теплой пустой постели. Однако дома его поджидал сюрприз: постель была холодна и непуста. На ней лежало коченеющее тело Мефодия и клочок бумаги с корявой надписью: «Теперь не отмоешься».

Архангельский остолбенел, а обретя способность двигаться, пошел в гостиную налить себе чего покрепче. Стол в гостиной был завален жалкими остатками последнего пиршества Мефодия: обрывками колбасной кожуры, пустыми пластиковыми корытцами из-под магазинных салатов, полиэтиленовыми упаковками с недоеденными кусочками копченой рыбы и буженины. В центре композиции стояла пустая бутылка из-под портвейна «Кавказ».

Архангельский поглазел на стол, осторожно прошел к бару и, хлебнув из горла рому, начал соображать. Записка со зловещим пророчеством означала, что Мефодий покончил с собой и вину за свою смерть возложил на него, Сержа, хитростью выгнавшего Мефодия из своего дома и прекратившего выплату денежного пособия. Эта мысль Архангельскому не понравилась. Не захотел он смиренно принять свой крест и тащить его всю оставшуюся жизнь. Выпитый ром — напиток карибских корсаров — ударил в голову и подсказал авантюрное решение: записку уничтожить, а от тела избавиться. Но одной корсарской удалью в таком деле не обойдешься. Тут нужен сообщник. И мысль Архангельского естественным образом устремилась ко мне.

Авантюризм у меня в крови. Для принятия самых диких решений ром мне не требуется. Я примчалась к кавалеру на верном «Запорожце» и сразу предложила конкретный план действий. Мы поехали в больницу, где два года назад лежала моя любимая тетка, и, пока я отвлекала внимание шофера «скорой», Серж перенес тело Мефодия в беспризорную машину.

Но, едва действие рома и первое потрясение прошли, Архангельского начали мучить сомнения, а потом и угрызения совести. В конце концов, не выдержав их гнета, он решил пойти в милицию и во всем сознаться.

Эта версия объясняла все: показания шофера «скорой», содержимое желудка покойного, кражу атропина из поликлиники, куда обращался лже-Мефодий, мотивы Архангельского, не желавшего брать на себя вину за чужую смерть, и мое соучастие. Кроме того, она давала Архангельскому железное алиби, устраняла всякую связь Мефодия с квартирой Генриха и прекрасно укладывалась в рамки той лжи, которую я выдала Машеньке в самом начале нашего расследования. Короче говоря, она была безупречна. Оставалось лишь позаботиться о том, чтобы она удовлетворила въедливого следователя Петровского. Для этого в показаниях свидетелей по делу не должно было возникнуть ни малейших расхождений. С показаниями участников вечеринки особых сложностей не предвиделось. Они должны были говорить правду и только правду — но не всю. Им следовало напрочь забыть обо всем, что имело отношение к незваному гостю. Не приходил Мефодий к Генриху и не мог прийти. Зная о его отношениях с остальными гостями, Генрих ни в жизнь Мефодия не позвал бы.

Эту часть подготовки я взвалила на плечи Марка и Генриха. Они должны были так отрепетировать с Лёничем, Глыбой и Мищенко сцену допроса, чтобы слова роли отскакивали у тех от зубов. По счастью, Глыба, озабоченный сохранением тайны своей личной жизни, вряд ли решится ставить нам палки в колеса. Он заинтересован в ограничении следственных мероприятий не меньше нашего. Некоторое опасение вызывал Игорек Мищенко, но я наказала Генриху с Марком покрепче напирать на его чувство локтя и мужскую солидарность. Лёнич охотно пойдет нам навстречу, если мы не будем впутывать его жену. Но, судя по тому, что Мефодий в пятницу вечером сам подходил к телефону, ее дома не было, а значит, она не могла знать, куда отправился их беспокойный жилец. Стало быть, врать ей не придется.

Самая сложная часть задачи — обеспечить непротиворечивость наших с Архангельским показаний, поскольку они относились к сфере чистого художественного вымысла. Мы могли по разному ответить на вопросы: на каком боку лежал Мефодий, была ли на нем обувь, как выглядел клочок бумаги с запиской, какие предметы лежали на столе в гостиной, каким образом Архангельский донес покойника до машины, как мы ехали к больнице, и т, д, и т, п. Дабы избежать этой неприятности, я решила воссоздать воображаемую картину в действительности.

После долгих уговоров, перемежаемых угрозами и воззваниями к высшим силам, Прошка согласился изобразить Мефодия. Подозреваю, что главной причиной его поразительной уступчивости была обильная пища, которую он должен был поглотить в этой роли. Пока я ездила на Петровку, они с Лешей обошли с десяток магазинов и купили продукты из составленного мной списка. Благодаря Лешиной обязательности и хорошей памяти им удалось ничего не перепутать и купить все. Теперь салаты с закусками в точности повторяли ассортимент блюд на вечеринке Генриха.

Мы поднялись к Архангельскому в квартиру. Прежде чем начать представление, я потребовала у хозяина образец почерка Мефодия. Серж долго рылся в письменном столе, но таки нашел исписанный корявым почерком листок с названиями журналов, которые Мефодий просил его принести несколько месяцев назад.

Тут уместно вспомнить, что моя художественная карьера началась с подделки документов. Я выдавала прогульщикам безупречные справки от нашего факультетского врача, изготовляла в целях розыгрыша различные удостоверения и официальные письма и даже рисовала проездные билеты, по которым бдительные бабульки беспрепятственно пропускали народ в метро. Сейчас весь свой талант я направила на создание фальшивой записки Мефодия. Конечно, записку Серж потом уничтожит, но зато, описывая ее следователю, он не будет затрудняться в подборе слов.

Когда все было готово, я вручила Прошке пакет с едой и бутылкой, записку и ключи от квартиры Архангельского. По моему замыслу все время Прошкиного моноспектакля мы, то есть я, Леша и Серж, должны были просидеть на кухне. Когда Прошка закончит выступление, на сцену выйдет Архангельский, постарается запомнить все, что увидит, сделает то, что ему положено по сценарию, и позовет меня. Я, в свою очередь, огляжу место действия, исполню свою роль, после чего мы с Архангельским сядем в «Запорожец» и поедем сначала к больнице, а потом на Петровку.

— Когда откроешь бутылку, вылей портвейн в унитаз, — строго напутствовала я Прошку. — С тебя еще станется выпить эту гадость!

— Что я — враг себе, что ли? — возмутился Прошка, забирая у меня пакет. И тут же уточнил с беспокойством:

— Надеюсь, вы не влили туда атропин?

С прогоном сценария мы справились быстро. Прошка, проникнувшись важностью стоящей перед ним задачи, в рекордно короткий срок опустошил баночки с салатами, после чего устроился у Сержа на кровати и притворился бесчувственным телом. Архангельский сыграл свою роль блестяще. Он так естественно чертыхнулся, удалившись к себе в спальню, что мы с Лешей едва удержались от аплодисментов. Треньканье параллельного аппарата, установленного на кухне, возвестило мой выход. Я подняла трубку, выслушала маловразумительную речь Сержа и выбежала в прихожую. Мы обменялись репликами, которые по нашему представлению приличествовали случаю, и Серж проводил меня в гостиную. Я быстро изучила оставленный Прошкой натюрморт и подошла к дверям спальни. «Покойник» лежал поверх светлого ворсистого покрывала в грязных ботинках (маленькая Прошкина месть убийце). Он довольно точно воспроизвел позу Мефодия, обнаруженного нами злосчастным субботним утром в гостиной Генриха. Смятая записка валялась на полу, куда бросил ее Серж.

— Порви на мелкие кусочки и спусти в унитаз, — распорядилась я.

Серж безмолвно исполнил указание и вернулся в спальню. Прошка немного подпортил мрачную атмосферу последней сцены. Когда Архангельский брал его на руки, он непристойно хихикнул (боязнь щекотки). Да и вес его не очень соответствовал весу настоящей жертвы. Вряд ли Серж стал бы так отдуваться, неся Мефодия от спальни до порога квартиры. Но в остальном я осталась довольна.

— Все. Поставь Прошку на место, и бежим к машине. Время поджимает.

Серж послушно поставил Прошку на пол, мы позвали Лешу, сгребли со стола в гостиной бутафорию и очистили помещение. Леша с Прошкой отправились ко мне домой ждать результатов, а мы с Архангельским влезли в «Запорожец» и поехали к больнице. По дороге я в подробностях изложила наши тамошние приключения. На сей раз мы оставили машину за чугунной оградой и проникли за ворота беспрепятственно. Я провела Сержа нашим маршрутом, объяснила, где стояла «скорая» и где «Запорожец», показала, в каком направлении убегала от шофера и как потом возвращалась. Мы вернулись к машине.

— Варька, я когда-нибудь говорил тебе, что горжусь знакомством с тобой? — проникновенно спросил Архангельский. — Да что там знакомством! Я горжусь просто тем фактом, что дышу с тобой одним воздухом и имею возможность ходить по тем же улицам!

— Угомонись, Серж. Оставь свой пыл для Петровки.

В четверг, двадцать восьмого ноября прокуратура прекратила дело Подкопаева с заключением: «самоубийство». Мы сумели-таки перехитрить дотошливого следователя Петровского. Вероятно, если бы он напористее давил на гостей Генриха или всерьез озаботился фактом исчезновения Леши, у него что-нибудь и получилось бы, но он сосредоточил весь нерастраченный запас своей въедливости на нас с Архангельским, а мы стояли насмерть. Помимо тщательно проведенной мной подготовки нам немало помогло то обстоятельство, что Архангельский после Генриха действительно отправился к подружке, и соседи заметили, как он возвращался утром четырнадцатого. Правда, как и следовало ожидать, с телом Мефодия на руках его никто не видел, как не видел никто и прихода Мефодия тринадцатого вечером, но ведь не все же замечают соседи! Зато окулист в поликлинике опознала Мефодия по фотографии и, сверившись с картой, подтвердила, что он обращался к ней за несколько часов до «варварского разгрома», учиненного в ее кабинете ноябрьской ночью. Леша до самого четверга просидел у меня на даче — мы не осмелились подвергать его бесхитростную душу суровому испытанию допросом у Петровского.

Мое антиобщественное поведение было подвергнуто самой суровой критике, но длинная гневная нотация из уст работника прокуратуры все же лучше самого короткого тюремного заключения, поэтому можно считать, я легко отделалась. Равно как и Архангельский, хотя ему, на мой взгляд, повезло совсем незаслуженно. Но таким уж он уродился счастливчиком.

В пятницу, двадцать девятого, во второй половине дня капитан Селезнев явился ко мне домой взимать долг. Во исполнение данного обещания я должна была рассказать одну из старинных баек о нашей университетской жизни, а потом вечером представить его друзьям, которые наконец вновь соберутся у меня на традиционный пятничный бридж.

Предыдущую неделю мы с Селезневым виделись почти ежедневно. На Петровке у него я была лишь единожды, но он звонил мне каждый вечер, справлялся, как дела, частенько забегал пересказать свои диалоги с Петровским, а иногда предлагал пойти погулять. За это время мы узнали друг о друге много нового и выявили немало совпадений во взглядах и вкусах. Изобилие общих привязанностей укрепило меня во мнении, что Селезнев прекрасно впишется в нашу компанию и тем самым мое безоглядное доверие к нему будет оправдано в глазах друзей, которым я пока не решалась поведать подлинную историю нашего сообщничества.

И вот в пятницу мне предстояло проверить правильность своего оптимистического прогноза.

Селезнев пришел с тортом, поэтому я сразу поставила чай и предложила ему расположиться на кухне. Уютно устроившись в любимом кресле с любимой чашкой и куском торта в руках, я начала обещанный рассказ.

— Чтобы тебе яснее была подоплека, я в двух словах опишу, что собой представляли тогда Глыба и Мефодий. И тот и другой считались мехматовскими знаменитостями, каждый в своем роде, однако Глыба сам искал славы, а Мефодия скорее можно назвать ее жертвой. У Глыбы было два предмета гордости: искрометный юмор и фирменные американские джинсы — большая редкость в начале восьмидесятых. Подарок папеньки, профсоюзного босса. Но если фирменность джинсов сомнений не вызывала, то с юмором дело обстояло сложнее. За искрометный его признавали далеко не все. Кое-кто — страшно подумать! — считал Глыбу жалким неумелым скоморохом. Нашего остроумца это мнение сильно гневило и, желая раз и навсегда доказать интеллектуальное превосходство над насмешниками, он задумал серию розыгрышей, которая выставила бы противников в самом нелепом виде. Часть этих розыгрышей он подготовил и осуществил самостоятельно, но для некоторых ему нужен был помощник. На эту роль идеально подходил Мефодий.

Мефодий тех лет был удивительно простодушным созданием. Он верил всему, что видел, слышал или читал. Может быть, виной тому воспитание в физико-математическом интернате, но его неискушенность в самых обыденных житейских делах не лезла ни в какие ворота. И этим вечно пользовались не слишком умные и не очень разборчивые в средствах сокурсники.

Ну все, с предысторией покончено, перехожу к сути.

В один прекрасный день я заметила, что около меня вертится Мефодий. Сначала я не придала этому особого значения: ну вертится и вертится, у нас страна свободная. Но он продолжал назойливо лезть на глаза, а когда я натыкалась на него взглядом, смотрел со значением. В конце концов я не выдержала и спросила в лоб: «Тебе от меня что-нибудь нужно, Мефодий?» «Может, погуляем?» — говорит он и смотрит эдак с поволокой. «Боже, — думаю, — неужели этого олуха угораздило в меня втрескаться?» Но обижать убогого мне не хотелось, поэтому я разрешила Мефодию проводить себя до дома — благо идти было минут двадцать. Угадай, о чем он завел речь по дороге? О классиках марксизма-ленинизма! Тут мне стало ясно, что дело нечисто. В ту пору Мефодий мог говорить только о себе и математике. Остальные предметы занимали его мало, а меньше всего — официальная, с позволения сказать, философия. Я сразу смекнула, что моим новым ухажером кто-то руководит. «Все это очень интересно, — сказала я, когда он довел меня до подъезда. — Но как ты узнал, что Маркс и Ленин — мои любимые писатели? Я об этом особенно не распространялась». «Мне сказал Глыба, — простодушно признался Мефодий. — Может, сходим завтра в кино? Я тебе свой реферат по философии перескажу». «Спасибо, — поблагодарила я с чувством. — Только давай не в кино, а на дискотеку, ладно? Я зайду за тобой в общежитие в шесть».

В тот же день я выпросила у знакомого юнца из нашего двора старый пионерский галстук, а назавтра разыскала на занятиях соседей Мефодия по общежитию и заручилась их поддержкой. Потом обратилась к одной мехматовской рукодельнице — она жила на том же этаже, что и Мефодий, — и изложила ей свой план. Она с готовностью вызвалась помочь, потому как сильно не любила Глыбу.

В шесть часов вечера я пришла к Мефодию, придирчиво оглядела его наряд и спросила разочарованно: «Ты в этом собираешься идти на дискотеку? Нас же засмеют! Сходи одолжи у Глыбы джинсы. Он тебе не откажет, ведь вы друзья. Правда, они тебе, наверное, чуточку великоваты, но это ерунда. Подвернешь штанины, затянешь ремень и будешь неотразим».

Как я и ожидала, Глыба джинсов не пожалел, более того, одолжил их с радостью. Он в этот вечер играл у себя в комнате в преферанс. Выслушав Мефодия, он сунул штаны в руки недотепе и буквально вытолкал его из комнаты — так не терпелось ему рассказать партнерам о моем потрясающем романе. Мефодий вернулся ко мне с джинсами, я еще раз критически оглядела его и потащила к другому щеголю — за водолазкой.

Пока мы вели переговоры, занимались примеркой, решали, какую водолазку выбрать — белую или черную, моя сообщница трудилась не покладая рук. Но вот выбор был сделан, мы вернулись к Мефодию в комнату, и я собралась выйти, дабы он мог переодеться в модную амуницию.

«Постой! А это что такое?» — гневно вскричала я, указывая на джинсы. Мефодий поднес их к лицу и недоуменно уставился на заплату в виде алого шелкового сердечка на заду. Заплата прикрывала солидную дыру такой же формы. «Ну и Глыба, ну и подлец, — говорю я со слезами в голосе. — Собственных штанов не пожалел, лишь бы над тобой посмеяться!»

Мефодий побагровел и с грозным рыком бросился к Глыбе. Сцену, происшедшую там, я своими глазами не видела, но партнеры Безуглова по преферансу очень правдоподобно изображали ее в лицах. Они как раз слушали конец повести о его всесокрушающей страсти, рождению которой поспособствовал шаловливый Амурчик-Глыба, шепнувший Мефодию, что я сгораю от любви и готова броситься в пруд, если он не ответит мне взаимностью. Тут-то и ворвался Мефодий. Увидев свои замечательные штаны, Глыба лишился дара речи. А когда Мефодий заорал: «Сволочь! Ты нарочно это сделал, чтобы надо мной посмеяться!» — его чуть удар не хватил. Он схватил Мефодия за грудки, оторвал от пола и заревел: «Я?! Ты безмозглый дурак, простофиля, лопух! Доставай теперь новые штаны где хочешь! Это Ворона тебя одурачила!» Наглый поклеп окончательно вывел Мефодия из себя. Он от души стукнул Глыбу по голени, а когда тот, охнув, его выпустил, завопил что было мочи: «Напакостил, а теперь выкручиваешься? Думал, меня так просто обмануть, да? Варвара от меня ни на шаг не отходила! И попробуй еще хоть раз заикнуться о своих вонючих штанах! Сам дурак!»

Селезнев давно сидел, закрыв рот рукой, чтобы не мешать мне своим хихиканьем.

— О господи! — запричитал он, когда понял, что рассказ окончен. — Американская фирма!.. Голубая мечта идиота… с алым сердечком на заду! Ха-ха-ха! «Напакостил!.. Вонючие штаны!»

В эту минуту в дверь позвонили. Я лениво потянулась к чайнику долить себе кипяточку.

— Ты не откроешь? — спросил Селезнев, все еще смеясь.

— А зачем? У своих есть ключи. Кстати, надо бы сделать и тебе. А чужих мне видеть неохота.

Звонок повторился. Один, другой, третий раз. Потом кто-то начал вызванивать морзянкой: «открой!» Я заколебалась. Может, кто-нибудь из моих олухов посеял ключ?

— Открой, чего уж там! — сказал Селезнев. — Если тебе будут докучать, я приду на помощь.

— Сама справлюсь, — проворчала я, вылезая из кресла. — Ты лучше спрячься за холодильник. Не дай бог, Софочка пожаловала!

Но это была не Софочка. За порогом стоял Безуглов. Вот уж действительно: о черте речь, а он — навстречь! В руках у него был букет розовых гвоздик, на физиономии — умильное выражение, и, глядя на нее, я почему-то сразу вспомнила троянского коня. Может быть, у него тоже была такая длинная угловатая морда?

— Варвара, извини, что без приглашения, — затараторил Глыба. — Я на одну минуту!

— Ну заходи. — Я посторонилась.

— Я был несправедлив по отношению к тебе, — торжественно объявил он, закрыв за собой дверь. — Наговорил черт-те что, возвел напраслину, нагрубил, можно сказать. Ты уж меня прости. Вот, возьми. — Он протянул мне гвоздики и открыл пакет, который держал в левой руке. — Хотел сначала купить тебе коробку конфет, а потом решил: фрукты полезнее.

И он вложил мне в руки ананас, три здоровых грейпфрута и кулек с виноградом.

— А это, — сказал он, демонстрируя мне солидных размеров огурец, — гвоздь сезона. Новый сорт, недавно вывели. «Женская услада» называется.

«Эх, Глыба, Глыба, — подумала я, подавив вздох. — И зачем только ты пошел на мехмат? В военном училище твоим шуткам цены бы не было!» Но с волками жить — по-волчьи выть. Я подняла брошенную мне перчатку.

— Ой, какая прелесть! — (Бурный восторг.) — Где ты его достал? Я слышала, их распространяют по подписке только среди тех, кто уже не может услаждать женщин иными способами.

Если Глыба и собирался отразить мой выпад, то не успел. За моей спиной послышалось какое-то шлепанье. Я обернулась и узрела, конечно же, Селезнева. Но в каком виде! Хорошо, что Глыба не мог видеть моего лица. Идальго снял пуловер, рубашку и даже носки и расстегнул ремень. Он стоял, поигрывая борцовскими мускулами, которых не могла скрыть тонкая футболка, и смотрел на нас исподлобья.

— Кто здесь собирается кого услаждать? — осведомился он зловеще. — Ты не представишь нас друг другу, дорогая?

У Глыбы забегали глазки. Ростом он ничуть не уступал Селезневу, но программистским трудом таких бицепсов не наживешь. Сообразив, что сейчас его будут бить, он явно занервничал.

— Э… очень приятно!

С этими словами Глыба шустро повернулся к двери, зачем-то закрыл задвижку, истерично дернул ручку и, окончательно запаниковав, начал ломать замок.

— Уже уходишь? — сдавленно спросила я, помогая ему справиться с нехитрым устройством.

— Э… да! — Замок щелкнул, и он опрометью выскочил за дверь.

— Эй, постой! — крикнул ему вслед идальго, и было явственно слышно, как оклик придал Глыбе ускорения.

Мы с Селезневым посмотрели друг на друга и расхохотались.

— Где тебя учили так быстро раздеваться? — спросила я сквозь смех. — На курсах спринт-стриптиза? Ох, но как у него вытянулась рожа, боже мой!

— Огурец! — хохотал Селезнев. — Представляешь, что подумают люди, увидев, как он мчится с выпученными глазами и огурцом в руке?

— С «женской усладой»! — подхватила я, изнемогая. — Сексуальный маньяк!

Новый приступ неудержимого хохота. Я согнулась пополам, гвоздики и фрукты посыпались на пол.

— Тише… тише! — выдавил Селезнев через силу. У него по лицу уже катились слезы. — Нельзя… так… смеяться!

— Ему, видите ли, «очень приятно»! Ой, не могу!

Мы не расслышали, как в замке повернулся ключ. Дверь внезапно распахнулась и пинком бросила меня в объятия Селезнева. Я не обернулась. Я знала, что просто умру, если увижу сейчас физиономии друзей, взирающих на разбросанные по полу цветы и фрукты, на мокрое лицо идальго, прижимающего меня к широкой груди.

Судорожно всхлипнув, я уткнулась лицом в его майку и услышала за спиной гневный Прошкин возглас:

— Совсем стыд потеряли, охальники!

И как мне удалось выжить?

1999