ДОРОЖКА, ПОСЫПАННАЯ ГРАВИЕМ

Ох и любила же шуршать Дорожка-Посыпанная-Гравием! Стоило только кому-нибудь – просто-таки всё равно кому! – ступить на неё и сделать первый шаг, как она тут же принималась шуршать – и так шумно шуршать, так весело, словно до этого только и дожидалась случайного какого-нибудь пешехода. Кусты Жасмина тотчас шарахались в сторону, всем своим видом желая показать, что уж они-то к этим сомнительным звукам никакого отношения не имеют. Кусты Жасмина, между прочим, тоже умели шуршать, но шуршали только от дуновения ветра или оттого, что кто-то случайно задевал их… причем шорох Кустов Жасмина был лёгким и еле слышным.

Сами Кусты Жасмина считали, что Дорожка-Посыпанная-Гравием шуршит совершенно неправильно и что если кто-то и понимает в шуршании, так это только они, Кусты Жасмина.

– До чего же вульгарно шуршит эта Дорожка-Посыпанная-Гравием, – то и дело шушукались они между собой, да только Дорожка-Посыпанная-Гравием не понимала, о чём они… она не умела шушукаться, а умела только шуршать – шумно и весело.

– Насыплют на дорогу всякой мелкой дряни, – продолжали шушукаться Кусты Жасмина, – и эту вот дрянь хлебом не корми – дай привлечь к себе всеобщее внимание! Лежать бы себе тихо, полёживать, словно тебя и на свете нету, так поди ж ты… шума столько, что хоть уши затыкай. А всего-то-навсего гравий… каменная крошка!

– И то правда, – отвечали Кусты Сирени из-за забора: они тоже умели и шуршать, и шушукаться, но в данном случае шушукались – причём с Кустами Жасмина. – Вот возьмите Булыжник на мостовой – он, между прочим, никогда не шуршит!

Кусты Сирени знали, что говорят: они росли по соседству с булыжной мостовой и хорошо изучили повадки Булыжника. Булыжник действительно не шуршал никогда – он вообще был крайне молчалив. Молчалив и терпелив. Только уж если когда по нему тяжёлые грузовики проезжали, он погрохатывал… но тут ведь и любой из нас погрохатывал бы – попробуйте-ка представить себе, что по вам тяжёлый грузовик проезжает! К Булыжнику все относились с крайним почтением, а Кусты Сирени даже частенько говорили:

– Чем крупнее камни, тем они величавее. Трудно вообразить, что какая-нибудь высокая гора возьмёт да и зашуршит – стоит только к ней приблизиться! Такую гору сразу на смех поднимут. Шуршать – это удел мелочи… вроде гравия на дорожках!

А Дорожка-Посыпанная-Гравием знай себе шуршала. И многие в доме, к которому она вела, даже находили это уютным… зашуршит дорожка – и понятно, что кто-то в гости идёт. Открывай дверь да встречай хлебом-солью!

Между прочим, если бы Кусты Жасмина или Кусты Сирени хоть раз прислушались к тому, о чём шуршит Дорожка-Посыпанная-Гравием, они могли бы узнать что-нибудь интересное… да только никогда они к её шуршанию не прислушивались: вот ещё глупости какие – к шуршанию Дорожки-Посыпанной-Гравием прислушиваться! О чём может рассказать каменная крошка, кроме совсем уж ерундовых событий собственной жизни? Валялась где-нибудь кучей, зачерпнули её ковшом экскаватора, загрузили в машину да и свалили около дома. А потом хозяева по всему пути её раскидали… Тут и истории конец! Тоска, а не история.

Нет уж, послушать бы рассказы Булыжника – это дело другое… Он, Булыжник, состоит из ровных таких камней – обточенных временем или морем. Каждый камень когда-то был очень большим, но время или море, медленно снимая слой за слоем, превращали его поверхность в гладкую и бархатистую – как раз такую, какие нужны для того, чтобы по ним хорошо и твёрдо ступала нога человека.

Впрочем, Булыжник молчал и никаких историй не рассказывал – только иногда бранился, когда по нему проезжали тяжёлые грузовики или слишком быстро пробегали туфельки на острых каблучках.

Но однажды Булыжник заговорил. Правда, сказал он совсем не то, чего ожидали от него Кусты Жасмина и Кусты Сирени, а вот что:

– Вы бы, глубокоуважаемые Кусты Жасмина и Кусты Сирени, перестали шушукаться… а то мне из-за вас никогда не слышно, о чём рассказывает Дорожка-Посыпанная-Гравием!

– Да о чём же может рассказывать Дорожка-Посыпанная-Гравием? – рассмеялись Кусты Жасмина и Кусты Сирени. – О чём бы она ни рассказывала, все это недостойно Вашего слуха, дорогой Булыжник!

– Ошибаетесь, – ответил Булыжник. – Так, как вы, могут говорить только те, кто не знает происхождения гравия.

– Происхождения гравия? – удивились Кусты Жасмина и Кусты Сирени. – Да какое ж у него такое особое происхождение? Булыжник тяжело вздохнул и крякнул:

– Экие вы, однако! Да знаете ли вы, что гравий – это настоящая порода? Причем не какая-нибудь порода, а горная порода. Гравий непосредственно оттуда и происходит – это мелкие обломки гор необыкновенной величины, которые, может быть, даже помнят день сотворения мира. Так что – поверьте: этой, как вы её называете, «каменной крошке» есть о чём рассказать! Она куда древнее нас с вами!…

Говорят, что после этого Кусты Жасмина и Кусты Сирени целый год не шушукались – всё ждали, когда зашуршит Дорожка-Посыпанная-Гравием. Правда, она за целый год так ни разу не зашуршала: дачники уехали из загородного дома, к которому она вела, и лишь через год вернулись назад. Впрочем, к этому времени Кусты Жасмина и Кусты Сирени давно уже забыли то, о чём говорил им Булыжник, и следующим летом опять возмущались по поводу шуршания, которое раздавалось с Дорожки-Посыпанной-Гравием…

У этих кустов ведь совсем короткая память!

КОРОТКОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ ОДНОЙ УЛЫБКИ

Улыбка – дело недолговечное, это вам кто хочешь скажет. А если никто не скажет, то попробуйте сами проулыбаться часа четыре подряд – увидите, что получится! Ничего, скорее всего, не получится: четыре часа подряд никто не сможет проулыбаться. И три не сможет, и два. Даже и один – с трудом: губы заболят. Мы, стало быть, потому и улыбаемся обычно недолго: какое-то мгновение – и всё. И кончили улыбаться.

Если в это вдуматься, ужасно грустно станет: какая у улыбки короткая судьба. Ей даже и долгих лет жизни не пожелаешь, а если пожелаешь, то – зря! Так и так не исполнится: улыбка на минутку появится, но тут же и исчезнет.

Всё это Улыбка, о которой у нас здесь рассказывается, знала очень хорошо. Только ей, тем не менее, не хотелось совсем быстро исчезать: день был уж больно хорош! Всё кругом цвело – даже, по слухам, вода в пруду городского парка зацвела… трудно, правда, себе представить, как это у неё вышло – зацвести, но говорили, что зацвела и она. Наверное, постаралась – и зацвела, потому как если постараться – точно зацветёшь!

Впрочем, дело не в этом. А в том, что наша Улыбка появилась на одном лице, побыла там минуту-другую и – решила отправиться в путешествие. Улыбкам-то, чтобы в путешествие отправиться, много не надо. Рюкзак собирать ни к чему, билет покупать и соседям поручать собаку выгуливать – тоже: у улыбок обычно собак не бывает. Получается, захоти любая улыбка отправиться в путешествие – может сразу и отправляться. В добрый, стало быть, путь!

Так Улыбка и сделала: взяла да и отправилась в добрый путь. Перепрыгнула с одного лица на другое. А другое лицо в тот момент как раз было печальное, потому что у лица этого живот болел. Но когда Улыбка на него перепрыгнула, лицо сразу про живот забыло. А живот увидел, что на него внимания больше не обращают, и перестал болеть: чего ж болеть, когда на тебя внимания не обращают? И Улыбка пробыла на этом другом лице довольно долго – даже Почтальон, который мимо на велосипеде проезжал, спросил:

– Не слишком ли долго Вы, дорогая Улыбка, на этом лице задержались? Не хотите ли лучше со мной прокатиться?

– Большое спасибо, – ответила Улыбка, – очень даже хочу.

И поехали они по городу развозить почту. Здорово Улыбке было на лице Почтальона – катались с ветерком! Только скоро пришлось место поменять: один Толстый Малыш стоял на дороге и плакал. И Улыбка тут же на его заплаканное лицо перепрыгнула. Тогда Толстый Малыш стал плакать, улыбаясь во весь рот.

– Ты почему, Толстый Малыш, плачешь, улыбаясь во весь рот? – спросил какой-то Задумчивый Прохожий.

– Потому что я потерялся! – отчитался Толстый Малыш, но едва он это сказал – тут же и нашелся, причем нашла его Очень Симпатичная Мама, которая уже с ног сбилась в поисках своего Толстого Малыша. И улыбка сразу с лица этого Толстого Малыша перепрыгнула на лицо его Очень Симпатичной Мамы, а Толстый Малыш даже загрустил… видимо, теперь оттого, что так быстро нашелся.

Улыбка же, побыв немножко на лице Очень Симпатичной Мамы, догнала потом Задумчивого Прохожего и хотела перепрыгнуть на его лицо, как уже привыкла делать, да Задумчивый Прохожий строго сказал:

– Тут Вам не место!

– А где мне место? – растерялась Улыбка.

– Где хотите, – сказал Задумчивый Прохожий. – Где хотите – только не тут. Тут идут и думают о важном.

– Но это ведь очень кстати! – обрадовалась Улыбка. – Когда идут и думают о важном, улыбаться – самое милое дело.

– И вовсе нет, – возразил Задумчивый Прохожий. – Когда идут и думают о важном, то сосредоточиваются, так что всякие хиханьки-хаханьки здесь неуместны.

– А кто такие хиханьки-хаханьки? – опешила Улыбка: она ни с какими хиханьками и хаханьками не была знакома.

– Неважно, – сказал Задумчивый Прохожий. – Проходите своей дорогой, тем более что уже смеркается.

В этом, надо сказать, он был совершенно прав: кругом действительно смеркалось, потому что дело шло к вечеру.

От слов Задумчивого Прохожего у нашей Улыбки чуть всё хорошее настроение не испортилось. А мы ведь знаем, что бывает, когда у той или иной улыбки портится хорошее настроение. Тогда улыбка обычно пропадает.

– Я пропаду, – предупредила она Задумчивого Прохожего. – И виноваты в этом будете только Вы!

– Отстаньте от меня! – грубо сказал Задумчивый Прохожий. – Вы мне мешаете, понятно?

Улыбка совсем уже начала пропадать от такой его грубости (улыбки и вообще грубостей не выдерживают, это надо прежде всего помнить, когда с какой-нибудь улыбкой разговариваешь). А пропадать было обидно: путешествие так хорошо началось и так хорошо продолжалось… несмотря даже на сумерки! И потом – кто сказал, что в сумерках улыбаться запрещено?

Оглядевшись по сторонам и убедившись, что все уже разошлись и перепрыгнуть на чьё бы то ни было лицо невозможно: ни одного лица поблизости нет, – Улыбка с большим огорчением подумала: «Придётся всё-таки пропасть». Но вдруг увидела памятник Одному Великому Учёному прямо посередине площади.

М-да… здесь-то ей уж точно было не место: Одного Великого Учёного во всём мире знали как человека очень серьёзного, и никакая улыбка тут оказывалась совершенно ни при чём! Но нашей Улыбке так не хотелось прекращать путешествие, что она осторожно приблизилась к постаменту…

И в этот самый момент настала ночь.

…утро следующего дня Один Великий Учёный встретил с улыбкой во всё лицо. И каждый, кто проходил мимо и видел его улыбку, с удивлением останавливался и внимательно вглядывался в надпись на постаменте памятника. Надпись была та же, что вчера. Тогда каждый начинал качать головой и уходить медленными шагами, словно думая о чём-то важном. А Один Великий Учёный кричал каждому вслед: – Не забудьте только хорошее правило: когда идут и думают о важном, то улыбаться – самое милое дело!

ДУШИСТЫЙ ГОРОШЕК

Маленький букет душистого горошка принесли из сада и положили на кухонный стол.

– Ой, какой незрелый! – с жалостью сказала Краснощёкая Свёкла и поникла хвостиком, который рос у неё прямо на голове… – Просто сердце кровью обливается.

С ней все согласились, хоть и знали, что сердца у Краснощёкой Свёклы никакого нету. А лежавший рядом Малосольный Огурец даже сказал:

– И у меня сердце кровью обливается…

– Малосольное сердце? – неизвестно зачем переспросила Краснощёкая Свёкла, а Малосольный Огурец смутился.

Все смотрели на Душистый Горошек – и ему пришлось сказать:

– Я ещё созрею… извините.

– Поторопитесь, – посоветовал Пухлый Помидор, – а то какой же винегрет без горошка? Винегрет без горошка – это не винегрет, а… – тут Пухлый Помидор чуть не задохнулся от ужаса, – а просто жалкий салат!

Потом Пухлый Помидор с сомнением взглянул на Душистый Горошек и проворчал:

– Если Вас вообще на винегрет хватит!

– А много меня на винегрет надо? – пискнул Душистый Горошек.

Пухлый Помидор смерил его взглядом:

– Да уж во всяком случае побольше, чем… чем имеется.

– Может быть, когда я созрею, меня будет больше, – осторожно пообещал Душистый Горошек. Тут он помолчал и с недоверием спросил: – А меня, вообще-то, едят?

– Всех едят! – со знанием дела откликнулся Кухонный Нож. – Режут на мелкие части и едят.

– Из меня много частей не получится, – вздохнув, предупредил Душистый Горошек.

– Это смотря как порезать, – блеснул Кухонный Нож. – У меня получится! Если, конечно, мне Вас резать поручат.

– Ох, лучше бы не Вам! – вырвалось у Душистого Горошка, и он сам так растерялся от своих слов, что совсем неожиданно добавил: – Больно Вы страшный…

Тут все, кто был на кухонном столе, расхохотались.

– Нет, ну до чего же наивен! – чуть ли не с восхищением сказала наконец Краснощёкая Свёкла и объяснила положение дел: – Через это, друг Вы мой, все проходят. Иначе в винегрет не попадёшь. А не попадёшь в винегрет – считай, что жизнь напрасно прожил. Недаром говорится: «Жизнь была бы полный бред, если бы не винегрет».

– Кем говорится? – поинтересовался Душистый Горошек.

– Да нами, овощами, – снизошла к его глупости Краснощёкая Свёкла.

Душистый Горошек помолчал. Но потом всё-таки не выдержал и спросил:

– А я овощ?

– Конечно, овощ! – убеждённо сказал Малосольный Огурец. – Все вокруг овощи. Кроме, конечно, Кухонного Ножа. Только Вы плохой овощ… незрелый.

– Я созрею, – опять пообещал Душистый Горошек.

И на кухонном столе принялись ждать.

Между тем букет душистого горошка взяли со стола и поместили в небольшую тонкую вазочку. Вазочку поставили на подоконник.

– Для чего это? – обратился к Душистому Горошку Кухонный Нож.

– Не знаю, – отозвался с подоконника Душистый Горошек. – Может быть, для того, чтобы я быстрее зрел… Но стоять в воде на редкость приятно! Я чувствую себя гораздо бодрее, чем прежде.

– Тогда зрейте как можно скорее, а то нас уже режут! – заторопила его Краснощёкая Свёкла, распадаясь на красивые ломтики, которые говорили хором.

Вот уже и Малосольный Огурец был порезан, вот уже и вынутый из кастрюли Холодный Картофель…

– Если Вы не созреете сейчас, будет поздно, – подвели итог горкой лежащие в салатнице ломтики.

Но в ответ на это из холодильника на свет Божий была извлечена банка с зелёным горошком. Когда её вскрыли, веселые зелёные горошины запрыгали поверх ломтиков – и ломтики принялись хихикать, потому что им от этих горошин было щекотно. А потом в салатнице всё перемешали – и залили получившийся винегрет подсолнечным маслом, добавив немножко уксуса. Стол покрыли пёстрой скатертью – и водрузили салатницу прямо посередине.

Душистый Горошек как зачарованный наблюдал за этой долгой процедурой и ждал, когда же в дело пустят и его. Но о нём, похоже, забыли. Только уже к самому обеду вазочку с ним перенесли на стол и поставили на почтительном расстоянии от салатницы. А потом принялись за винегрет.

– Мне кажется, – через некоторое время раздалось из наполовину пустой салатницы, – что этот овощ в вазе так и не порежут никогда.

– А мне кажется, – приглушённым шёпотом заметили в ответ, – что он и вообще… не-съе-до-бен…

– Какая ужасная судьба! – на разные лады заверещали ломтики свёклы, огурца, картофеля из самой глубины ещё остававшегося винегрета. – Какая кошмарная судьба– быть несъедобным!…

Однако совсем скоро хор стих, потому что винегрет был съеден. А потом было съедено и всё остальное, полагавшееся к обеду. Посуду и приборы убрали со стола, смели со скатерти крошки – и на сей раз на самую середину поставили вазочку с Душистым Горошком.

– Теперь меня начнут есть, – подумал он и постарался выглядеть зрелым.

Но время шло, а его всё не ели и не ели.

На следующее утро в вазочку добавили воды и оставили букет на столе.

«Мне надо постараться созреть поскорее, – сказал себе Душистый Горошек. – Это совершенно непростительно – так тянуть время».

И он изо всех сил сосредоточился на том, чтобы зреть – дожидаясь следующего винегрета.

ОБЫКНОВЕННАЯ МУСОРНАЯ ЯМА

Когда человеку приходит в голову написать сказку об обыкновенной мусорной яме, это может означать только одно: человек сошёл с ума. Ибо нет на свете ничего более непоэтичного, чем мусорная яма… причём обыкновенная мусорная яма. Впрочем, необыкновенных мусорных ям, видимо, даже и не существует: каждая мусорная яма обыкновенна!

Будем тогда считать, что человек, пишущий эту сказку, сошёл-таки с ума… раз уж, зная, что о мусорных ямах не пишут сказок, всё-таки продолжает писать свою сказку – и останавливаться не намерен. Подождём лучше, что из этого получится – да вот, кстати, и герои сказки собрались перед глазами. Выглядят они, прямо скажем, неважнецки… но чего ждать от обитателей мусорной ямы!…

– Я вот не понимаю, продолжается наша жизнь или уже закончилась…

Эти слова в глубокой задумчивости произнесла Вчерашняя-Газета-Концы-Которой-Трепал-Ветер.

– Гм, – ответил ей Разбитый-Стакан-с-Острым-Сколом, – странный вопрос… Но судя по тому, что Вы задаёте его… даже нет, судя по тому, что Вы всё ещё способны задавать вопросы, Ваша жизнь продолжается. Те, чья жизнь закончилась, не задают вопросов. Да и моя жизнь, значит, продолжается… раз я ещё способен отвечать.

– А зачем Вам обоим нужна такая жизнь? – грустно рассмеялась Обёртка-от-Клубничного-Мороженого. В отличие от Вчерашней-Газеты-Концы-Которой-Трепал-Ветер и Разбитого-Стакана-с-Острым-Сколом она давно уже была выброшена в мусорную яму и постепенно приняла свою судьбу как должное, вообще перестав задумываться о чём бы то ни было.

Ни Вчерашняя-Газета-Концы-Которой-Трепал-Ветер, ни Разбитый-Стакан-с-Острым-Сколом не знали, что ей сказать. Да и что ж тут скажешь? Даже если жизнь их действительно продолжалась, это была совсем грустная жизнь… как и всякая жизнь – в обыкновенной мусорной яме. В мусорных ямах и вообще-то мало чего интересного случается. Лежи себе весь день на боку да думай невеселые свои мысли. Чем так жить, лучше уж, может быть, и правда не жить!

– А давайте тогда не жить, – печальным голосом предложила Вчерашняя-Газета-Концы-Которой-Трепал-Ветер, обращаясь к Разбитому-Стакану-с-Острым-Сколом.

– Это как же у нас с Вами такое получится-то… не жить? – опешил Разбитый-Стакан-с-Острым-Сколом.

– Ну… – задумалась Вчерашняя-Газета-Концы-Которой-Трепал-Ветер, – надо, наверное, просто сказать: «Прощай, жизнь!» – и всё.

– Вы думаете, этого достаточно? – спросил Разбитый-Стакан-с-Острым-Сколом. – А что изменится, если мы скажем: «Прощай, жизнь!»?

– Если мы скажем: «Прощай, жизнь!» – мы сразу умрём и попадем в рай.

– В рай? – переспросил Разбитый-Стакан-с-Острым-Сколом. – Это звучит неплохо. Говорят, что в раю на самом деле здорово! Там цветы и фрукты… и вообще красота – не то что здесь, в обыкновенной мусорной яме!

Тут Вчерашняя-Газета-Концы-Которой-Трепал-Ветер и Разбитый-Стакан-с-Острым-Сколом взялись за руки и сказали в один голос:

– Прощай, жизнь!

После этого они зажмурились и стали ждать попадания в рай. Долго ждать не пришлось: раздался всплеск, и на головы им посыпались фрукты.

– Чувствуете? – спросила Вчерашняя-Газета-Концы-Которой-Трепал-Ветер. – Фрукты уже посыпались! Значит, раз теперь мы умерли и находимся в раю, – пора нам начинать радоваться и на всегда забыть про мусорную яму. Мы даже можем считать, что мусорная яма была просто кошмарным соном!

– Как Вы думаете, – поинтересовался тогда Разбитый-Стакан-с-Острым-Сколом, – не настало ли время открыть глаза и убедиться в том, что мы в раю?

– Глаза-то вам обоим давно настало время открыть! – расхохоталась Обёртка-от-Клубничного-Мороженого. – Если бы вы, например, сделали это минуту назад, то увидели бы, что вам на голову просто выплеснули остатки компота!

Вчерашняя-Газета-Концы-Которой-Трепал-Ветер и Разбитый-Стакан-с-Острым-Сколом переглянулись: значит, жизнь их в обыкновенной мусорной яме всё ещё продолжалась – и от рая они так же далеко, как и прежде.

А потом случилось нечто неожиданное: такое всегда случается неожиданно. Вчерашняя-Газета-Концы-Которой-Трепал-Ветер заметила, как восхитительно блестит на солнце острый скол Разбитого Стакана. Да и Разбитому-Стакану-с-Острым-Сколом в тот же самый момент стало непонятно отчего тревожно: он вдруг обратил внимание на то, как красиво… ах, как же красиво треплет ветер концы Вчерашней Газеты!

И оба они принялись, не отрываясь, смотреть друг на друга.

– До чего же острый у Вас скол! – с восхищением произнесла наконец Вчерашняя-Газета-Концы-Которой-Трепал-Ветер.

– До чего же Вы похожи на балерину! – отозвался Разбитый-Стакан-с-Острым-Сколом.

И они улыбнулись друг другу.

– Тут мусорная яма, – напомнила им Обёртка-от-Клубничного-Мороженого. – Обыкновенная мусорная яма.

– Разве? – удивилась Вчерашняя-Газета-Концы-Которой-Трепал-Ветер.

– Разве? – эхом откликнулся Разбитый-Стакан-с-Острым-Сколом.

…острый скол ослепительно сиял в солнечных лучах. Концы Вчерашней Газеты взлетали, как кружевная пачка. И всё вокруг, вообще-то говоря, сильно напоминало рай – даже фрукты, выплеснутые вместе с остатками компота. Не хватало только цветов… но вполне можно было надеяться на то, что очень скоро кто-нибудь выбросит в мусорную яму увядший букет!

ТРАМВАЙНЫЙ БИЛЕТ, ЗАДУМЫВАВШИЙСЯ О ВЕЧНОМ

Конечно, когда ты трамвайный билет, задумываться о Вечном смысла не имеет. Имеет смысл жить сегодняшним днём, потому как завтра ты уже недействителен. Да что там завтра… ты и вообще-то действителен только в течение одной поездки: так на тебе и написано – не очень крупными, но зато вполне и вполне чёткими буквами: «Действителен в течение одной поездки». О поездке этой, стало быть, и надо задумываться! А о Вечном задумываться не надо.

Но наш с вами Трамвайный Билет именно о Вечном задумывался – и с этим было ничего не поделать.

А задумывался он так… спрашивал у себя: «Какое оно, Вечное?» – и задумывался.

Даже сам Контролёр рукой махнул: едва только ему Трамвайный Билет протянули – весь измятый, истрёпанный… – как Контролёр с пониманием дела сказал: «Небось о Вечном задумывался!» И пошёл другие билеты проверять, а на этот даже не взглянул. Потому что Контролёр знал: когда задумываются о Вечном – становятся измятыми и истрёпанными. А кто о сегодняшнем дне задумывается, тот наглажен и опрятен. Сам Контролёр, кстати, был более чем наглажен и опрятен: наверное, потому, что он даже не о сегодняшнем дне задумывался, а вообще об одной-единственной поездке.

Так, стало быть, какое оно, Вечное? Трамвайный Билет огляделся вокруг себя в надежде найти кого-нибудь, кто поможет ему в его раздумьях, но все вокруг были такие наглаженные и опрятные, что спрашивать их было явно бесполезно. И Трамвайный Билет от отчаяния начал размышлять вслух:

– Вечное – оно… оно всегда. Вот, например, если бы этот трамвай был вечным, то он ехал бы, и ехал, и ехал день и ночь по своему маршруту…

– Я так, между прочим, и делаю, – сказал Трамвай. – У меня всего и есть что один перерыв на сон. Но сплю я мало: пять часов, с часу ночи до шести утра, а так я очень даже вечный!

– Вечное не бывает с перерывом, – ответил Трамвайный Билет. – Если оно с перерывом, значит, уже не Вечное. Вечное – это когда без перерывов.

– Без перерывов никто не может, – проворчал Трамвай. – Всем нужен отдых! А без отдыха у нас с вами никакой вечности не получится.

Тут Трамвайный Билет прекратил поминать Трамвай, потому что Трамвай явно не о том говорил, и стал поминать Кондуктора:

– Если бы Кондуктор был вечным, то он бы сидел, и сидел, и сидел на сиденье со своей сумкой всю жизнь напролёт…

– Я и так всю жизнь напролёт сижу! – откликнулся Кондуктор. – Я уже знаете сколько на этом маршруте? Скоро двадцать лет, это целая вечность!

– Вечному не может быть нисколько лет, – возразил Трамвайный Билет. – Даже и двадцать лет не может быть. А если Вечному двадцать лет, то оно уже не Вечное, а… а двад-ца-ти-лет-нее!

– Я бы на Вас посмотрел… через двадцать лет! – обиделся Кондуктор и отвернулся к окну, бормоча: – Целых двадцать лет без отдыха!…

Ясное дело, Кондуктор не имел понятия о Вечном. Тогда Трамвайный Билет начал свои размышления снова – теперь уже думая о пассажирах.

– Вот если бы пассажиры были вечные, они бы так и оставались, оставались, оставались в трамвае…

– А мы что, по-вашему, делаем? – сразу начали кипятиться пассажиры. – Мы и остаёмся в трамвае – до поры до времени. Но потом мы выходим, а другие входят нам на смену! И так будет вечно!

– Вечное не может быть до поры до времени! – упорствовал Трамвайный Билет. – Вечное вообще границ не имеет! А если что-то продолжается до поры до времени, то оно уже не Вечное, а временное. И потом… когда одно сменяет другое, так что уж тут о Вечном-то говорить?

С этими – даже немножко гневными! – словами Трамвайный Билет покинул вагон, причём покинул – будучи крепко зажатым в руке только что сошедшего на своей остановке Пассажира.

На улице Пассажир хотел выбросить Трамвайный Билет в урну: так всегда поступают с трамвайными билетами… даже с Трамвайными Билетами, задумывающимися о Вечном. Потому как – что ж ещё делать с трамвайными билетами, на каждом из которых недаром ведь не очень крупными, но зато вполне и вполне чёткими буквами написано: «Действителен в течение одной поездки»?

Однако Пассажир, что-то вспомнив, помедлил, разгладил Трамвайный Билет на ладони, вгляделся в него и вдруг рассмеялся: Трамвайный Билет оказался счастливым! Тогда Пассажир достал бумажник и аккуратно положил Трамвайный Билет в самое надёжное отделение. А потом сказал:

– Так ты тут и будешь лежать у меня всегда!

– Вечно? – с радостью спросил Трамвайный Билет.

– Пока вечно, – ответил Пассажир, пряча бумажник за пазуху.

Там, за пазухой, Трамвайный Билет услышал, как у Пассажира бьётся сердце. Оно билось, билось и билось – так точно и уверенно, что было понятно: именно так, точно и уверенно, оно и будет биться всегда.

Трамвайный Билет расслабился и даже задремал: наконец-то в этом большом мире он нашёл то, что по-настоящему вечно!

ЗАГАДКА, КОТОРАЯ НИКАК НЕ ОТГАДЫВАЛАСЬ

Когда Загадка была загадана, она очень обрадовалась: каждая загадка мечтает о том, чтобы быть загаданной, а потом как можно дольше не отгадываться и наконец внезапно отгадаться. Когда загадку отгадывают, она, счастливая, возвращается назад, к другим загадкам, и дальше совсем ничего не делает, а только отдыхает на зелёном лугу, потому что уже выполнила свою работу.

Итак, Загадка была загадана – интересно, очень интересно!

Теперь она с волнением ждала, что будет дальше, – ждала в одном таком специальном Зале Ожидания для загадок. В этом Зале Ожидания собираются все загадки, которые в мире на данный момент загаданы: они оттуда поглядывают на тех, кто не может их отгадать, и огорчаются за них или смеются над ними.