Часть первая

Мальчик

Самым страшным воспоминанием детства был для мальчика день, когда мама, приведя его из школы, толкнула незапертую входную дверь квартиры, безмолвной, словно глубокая пещера, и удивленно-нетерпеливой скороговоркой произнесла:

— Иди сними пальто, я забыла купить хлеба…

Дверь захлопнулась, и он остался один в доме. Тишина мальчика не пугала, он привык к ней за семь лет своей одинокой жизни; позже, когда у него родилась сестра, он догадался, что на детей вообще никто не обращает внимания — взрослая жизнь бурно плещется сама по себе, а ты, будто в шапке-невидимке, сидишь и наблюдаешь за ней.

Ему ничего больше не оставалось, как привычно забиться в угол короткого диванчика (он спал на нем в комнате бабушки Марии Владимировны), так и не сняв школьной курточки, ботинок, пальто и синего берета. Ранец он опустил на пол.

Еще не наступило время обеда, но в их полуподвальной квартире словно застыли вечные сумерки — свет тут должен был гореть с утра до вечера. Когда входная дверь, тяжело скрипнув, открылась, он замер от неожиданности и почувствовал, как сердце его застучало быстрее. Но это была не мама.

В комнату, натыкаясь на стулья, вошла бабушка Маша и как была, в плаще и зеленой потертой шляпке, издав горлом хриплый короткий волчий вой, повалилась — обутая — на постель.

До ее железной высокой кровати лежал, наверное, километр страха, но мальчик все-таки преодолел этот путь, потому что то, к чему он осторожно приближался, напугало его до бесстрашия.

Он подошел к кровати и пересохшим маленьким ртом громко сказал:

— Сними туфли, Манечка!

А она, встрепенувшись, снова взвыла и прижала его, притянув к своему полному бедру в плаще, пахнущем пыльной улицей, нафталином и хозяйственной сумкой.

— У-у, — всхлипнула она, — принеси мне воды, Ванюша! Мальчик пошел на кухню, которую любил больше всего в доме, налил из кувшина в стакан кипяченой воды и отнес.

— Теперь уйди, — сказала бабушка. — Пожалуйста.

Мальчик с готовностью покинул ее, снял свое пальто, залитое водой, потому что, пока он нес до краев полный стакан, руки его дрожали и часть содержимого выплеснулась на живот. Поверх пальто он повесил берет, под ними поставил ботинки и в одних носках вернулся в комнату. Бабушка неподвижно лежала на спине, по-прежнему в плаще. Крепкие ноги ее в простых темных чулках, обутые в старые туфли, напоминали две выброшенные пустые бутылки — на бледно-розовом, вчера только отглаженном марселевом покрывале.

Он замер в своем углу на диванчике.

Тихо было до невозможности. Мальчик боялся даже глубоко дышать. Но не из страха, который исчез без следа, а скорее по привычке, образовавшейся в те долгие времена, когда они жили вдвоем, никогда вечерами не мешать Манечке засыпать. Ибо засыпала она трудно, и одним из условий их совместного существования было — не мешать уснуть. Еще она задыхалась при быстрой ходьбе, поэтому он усвоил, что не нужно прыгать, бегать и спешить куда-либо. А громко говорить или смеяться мальчик как-то не привык, потому что при любом резком звуке бабушка обмирала и бледнела.

Он хотел шепотом крикнуть матери, вошедшей бесшумной своей легкой походкой в комнату: «Не буди, Маня заснула…», но не успел, так как она уже стояла у кровати.

— Что происходит, мама? Почему ты лежишь в постели одетая?

— Я умираю, — сказала Манечка совершенно отчетливо. — И мне страшно…

— Что за глупости? — Низкий голос молодой женщины прозвучал слегка раздраженно. — Опять эта твоя мнительность! Сними плащ, вставай, пора обедать.

Манечка издала каркающий смешок.

— Дай руку, — сказала она, — сейчас расстегну… Не дергайся, Полина, я не чумная. Все так просто — врач мне показал еще в прошлый раз. Вот здесь — пробуй, не бойся — опухоль величиной с орех. А-а, в том-то и дело… И уже все поздно…

— Нет, — сказала мама, и мальчик содрогнулся глубине отчаяния, прозвучавшего в этом коротком слове. — Нет. Нет. Нет. Мы поедем в Москву, нам поможет Валентин Александрович.

— Никто мне уже не поможет, — возразила Манечка так тихо, что мальчик едва расслышал ее в своем углу. А то, что громко и отчетливо она произнесла затем, он так и не понял тогда:

— Живешь, мучаешься, надеешься, и в один миг — ничего нет…

Бабушка умерла весной, но к тому времени в доме уже жил отец мальчика.

Появление этого человека несколько озадачило Ивана, потому что со словом «отец» он вначале связал другого мужчину, который посетил их подвал в январе, когда у мальчика были первые каникулы и к Новому году Маня испекла последние в своей жизни пироги.

Он, по обыкновению, сидел, поджав ноги в цветных шерстяных носках, на своем диванчике, а на улице мело и слегка завывало. Бабушка жила теперь в маминой комнате в конце узкого и высокого коридора, а здесь, в их комнате побольше, прямо напротив кухни, ничего не изменилось, кроме места для сна. Маня переехала вместе со своей периной, выкрашенной масляной краской кроватью с черными шарами, потертым ковром и тремя подушками, ею же набитыми пером, а мама перетащила сюда свой жесткий и холодный диван.

Он хорошо помнил, как увидел на кухне зарезанных кур, которых привезла из деревни в мешке Мария Владимировна. Ему было года три, и он с бесстрашным любопытством глядел на их уродливо свернутые щей и подернутые фиолетовой пленкой глаза на маленьких головках. Маня сидела на полу, на расстеленном брезентовом полотнище, и ловкими быстрыми пальцами ощипывала неживых птиц. В большой чугунной ванне, стоявшей у дальней стены, росла горка бледно-серого, пахнущего теплым пометом куриного пера. Пух слегка разлетался от дыхания Манечки, и позже его можно было обнаружить прилипшим к шершавым кирпичам, на которых стояла ванна… Мальчик, брезгливо относившийся к чужеродным запахам, так и не пересек порога кухни, где, напевая под нос и задыхаясь от пуха, ворожила бабушка. Рядом с ним, с ужасом глядя на уже ощипанных, до неприличия голых птиц, застыл кот Маркиз, живший с ними уже более года, но вскоре исчезнувший неизвестно куда…

Все подушки в доме были набиты этим пером, так похожим на летящий с неба снег, который именно сейчас шел за их наглухо зашторенным окном, уходящим до половины в промерзлую землю. На одну из этих подушек он и попробовал улечься с книжкой, когда в дверь позвонили.

Мама, взметнув в удивлении бровь, пошла открывать, потому что во второй половине дня Манечка уже не вставала со своего «крейсера» — так она звала кровать — до утра. Мальчик прислушался к скрипу невысокого заборчика под их окном, отделявшего палисадник перед домом от пешеходной части улицы. Горел только ночник над его софой, освещая плотные страницы большой синей книги о дяде Степе, которую ему положила Манечка под елку; в третий раз он собирался перечесть эти глупые стихи, чтобы понять, о чем там все-таки речь. Спросить разъяснения у матери не рискнул — у нее был еще тот характер. Вот и сейчас она сразу же, войдя в комнату и включив верхний неяркий свет, произнесла ужасные слова. Лампочка замигала и голо замерла под далеким потолком. Мать сказала, чтобы он шел в комнату к бабушке.

— Можно я не пойду? — осторожно спросил мальчик, во все глаза разглядывая большого мужчину за ее спиной.

На высоко подбритых висках мужчины истаивали последние снежинки.

— Ты сейчас же отправляешься в комнату к бабушке! — повысила голос мама, беря сигарету со стола подрагивающей рукой.

— Значит, вот какой у нас мальчик! — произнес мужчина, с любопытством разглядывая Ивана. — И ему уже семь лет, по-моему?

— Это мой сын, — раздраженно сказала мама. — Иван, ты что, не слышишь меня?

— Линочка, — сказал мальчик, — позволь мне остаться, Маня спит и так стонет. Там даже негде сесть, кроме ее кровати. — И примирительно добавил:

— Я не буду вам мешать.

Мать, как бы сразу потеряв ко всему интерес, села за стол, чиркнула спичкой и, вздернув подбородок, взглядом пригласила мужчину расположиться напротив. Мужчина мог поместиться за столом только спиной к мальчику, что он и сделал, оглянувшись еще раз на угол, где за книгой виднелась огненно-рыжая кудрявая макушка.

Мальчик читал, беззвучно шевеля губами, но голоса в комнате звучали помимо его желания ничего не слышать.

— Ты ведь раньше не курила, Лина?

— Теперь курю.

— Я долго вас искал, вернее, Марию Владимировну. Мама без интонации произнесла:

— Она вскоре уехала сюда, в Харьков.

— Почему?

— Ну, вы же знаете мою мать. С ее принципами и чувством стыда перед всем человечеством… Какие-то давние Друзья помогли ей устроиться дворником и получить жилье. В доме, где было несколько пустующих подвалов. Она выбрала один, посуше, и, пока я не вернулась, соорудила вот эту квартиру из двух комнат и кухни. Здесь есть еще одно помещение — при желании можно сделать и третью.

— А когда ты вернулась?

— Два года назад.

— Ты работаешь?

— Кому я нужна" — сказала мама, — так, помогаю чем могу…

Мальчик с опаской выглянул из-за книги. Он видел край стола, покрытого полотняной, в крупную клетку, уже несколько несвежей скатертью, тяжелую спину мужчины в отлично скроенном твидовом пиджаке и ломкую фигуру матери, очерченную тенью на противоположной стене. Сколько он себя помнил, в доме вечно что-то двигалось, строилось, гремело, замирая лишь на короткое время, пока окончательно не остановилось с приездом мамы. Но и потом Манечка была вечно занята — она брала белье в стирку, и тогда часами на газовой плите что-то кипело в огромной выварке, а ванна была до краев заполнена мокнущими простынями…

Во дворе дома, куда можно было попасть через окно на кухне, он сторожил выстиранное и развешанное белье, сидя у оштукатуренной «под шубу» стены на низкой складной табуретке — когда было тепло; в непогоду же белье развешивалось в доме, и тогда повсюду пахло серым мылом, едким отбеливателем, подвальной сыростью и еще чем-то, что мальчик позже определил для себя как «чужую жизнь».

У него не было сил и умения перетряхивать и растягивать крест-накрест шуршащее белье, как делали Манечка и мама, но, преисполненный тайной значительности, он относил стопки сложенного перед глажкой в комнату, громоздя их на стуле…

Мужчина обернулся и встретился с ним взглядом. Взгляд был внимательный и печальный, и в мальчике шевельнулось слово «папа». От немыслимой надежды, что мать признает отцовство гостя, и опасения, что его самого она снова попытается выгнать из комнаты, он спрятал лицо за книгой. Однако Лина ничего не почувствовала и не заметила, как бы напрочь забыв о присутствии сына.

— Как вы нашли нас, Дмитрий Константинович?

— Это не важно. Лина, на кого похож Ванечка? По-моему…

— На бабушку Машу, — перебила мужчину мама. Мальчик в страхе сжался, боясь, что теперь-то она обязательно обратит на него внимание и выставит вон.

Но мамин голос насмешливо продолжал:

— Мой сын вылитая моя мать: круглый, пухлый, светловолосый и страшно упрямый. Она в нем души не чает…

— Да, — сказал Дмитрий Константинович, — на тебя-то он мало похож… Ну что же, я, собственно, прибыл по делу и сегодня возвращаюсь в Москву. Ты всегда была, как бы это поточнее выразиться, несколько угловата в общении, а теперь особенно, так что разговора задушевного у нас не получается…

— А вы предполагали, что я вам на грудь с рыданиями брошусь?

— Упаси Господь, где уж нам на такое надеяться… Я просто полагал, что по прошествии стольких лет, для тебя таких тяжелых, ты будешь помягче к своим старым друзьям и пооткровеннее.

— К друзьям? Вы, Дмитрий Константинович, были моим адвокатом, а дружили мы очень-очень давно, в прошлой жизни.

— Жизнь одна, Лина. Хорошо, пусть будет адвокат. Ты сама облегчаешь мне задачу, ведь я был не только твоим адвокатом. Поэтому перейдем непосредственно к делу. Я привез тебе деньги — пять тысяч долларов, которые ты получишь на основании одного из документов, имеющихся в моем портфеле, дав взамен расписку о получении. Ясно излагаю?

— Да.

— Второе. Мне нет дела, как ты распорядишься этими деньгами: они твои.

Но у меня имеется нечто, непосредственно касающееся твоего сына. Я обязан до истечения восемнадцати лет с момента его рождения выплачивать тебе ежегодно по тысяче долларов на его воспитание и образование…

— Мне не нужно этих денег, — сказала мать. Мужчина быстро оглянулся на диванчик и, понизив голос, проговорил:

— А меня не интересует, как ты к этому относишься. Я связан, ты слышишь — связан не только обязательствами, но и Другими, более сильными чувствами по отношению к этому Ребенку. Поэтому ты откроешь счет в банке, я скажу в каком, и сообщишь мне реквизиты. Туда тебе переведут еще семь тысяч, а затем ты будешь получать в начале каждого года те деньги, которые по завещанию должны пойти на содержание ребенка. Ты любишь своего сына, Лина?

— Вы что, с ума сошли? — громко сказала женщина, и мальчик втиснулся в мягкую подушку и закрыл глаза, умоляя неведомо кого отвести ее гнев от этого мужчины и от него самого.

— Не горячись, — усталым голосом произнес мужчина, — что-то у меня сегодня с тобой ничего не получается. Дело в том, что на какое-то время я уеду.

За границу. По делу. Через год вернусь. Перед отъездом я прослежу, чтобы тебе перевели деньги. Купи мальчику одежду, игрушки, книги, наконец… Купи пианино.

Займись им, возьми преподавателя иностранного языка…

— Зачем? — У мамы был каменный голос.

— Затем, что так надо и так хотел тот, кто…

— Я сама знаю, что надо.

— Бог с вами, Полина Андреевна, — несколько раздраженно произнес мужчина. — Извини меня, я понимаю, что появился внезапно и ты была не готова к такому разговору… А где твоя мама?

— Она нездорова.

— Что случилось? Мария Владимировна…

— У нее рак груди.

— Прости, — сказал мужчина. — Она помнит меня?

— Она прекрасно к вам относится, Дмитрий Константинович.

— И то легче, — смягчая иронией напряжение, повисшее в комнате, проговорил мужчина, — передай ей мой поклон…

— Да, — сказала женщина, как бы останавливая его голос. — Непременно передам.

Мальчик не запомнил, как мужчина покинул их дом, — он был слишком обеспокоен состоянием матери, которая, возвратилась в комнату, швырнула что-то на стол, закурила новую сигарету и метнулась на кухню — и все это не глядя в его сторону, словно он внезапно стал неодушевленным предметом.

Но все это длилось только несколько минут. В кухне что-то загремело, мать вошла в комнату, нет, вбежала, оставив дверь распахнутой, и бросилась к мальчику. Он близко увидел ее мокрое от слез, несчастное, безумно красивое лицо и задохнулся от боли, когда женщина мучительно сильно обняла его.

Однако он запомнил, как она шептала, прижимая его к себе: «Ты мой, самый любимый, навсегда мой, не отдам, не отдам…», и хотя ему было нестерпимо жаль ее, плакать он себе запретил.

Он не плакал даже тогда, когда впервые в жизни увидел свою мать. К тому времени он довольно тщательно исследовал отведенное ему жизненное пространство и уже начал обустраиваться в нем. Там шел непрекращающийся ремонт, были руки, слова и запахи Манечки, а также котенок, которого он подобрал на предпоследней ступеньке лестницы, ведущей вниз к их двери. В три года он освоил счет — каждый раз, спускаясь по лестнице с ним за руку. Маня повторяла: «Будем, Ванюша, считать ступеньки. Их четырнадцать. Начали: одна, две, три, четыре…» Так что к пяти годам мальчик без особого напряжения помогал ей пересчитывать замусоленные, пахнущие ржавым железом бумажки, раскладываемые Маней на кучки:

«Один рубль, два… три… десять…» — в общем, простая арифметика; куда сложнее было успеть зафиксировать число крикливых ворон, летящих на городскую свалку, или густых молочных капель, сливающихся в тугую пенную струю, которую молочница Фрося направляла в Манечкин бидон из крана своей грязно-желтой железной «коровы».

Бочка молочницы стояла каждое утро наискось от их подъезда, около часовой мастерской, и всякий раз, когда они с Маней отправлялись за молоком, на узкой, мощенной булыжником проезжей части улицы строем стояли сонные курсанты военно-инженерного училища. Строй тянулся по направлению к учебному корпусу, что находился на проспекте. Мальчик слушал, как вразнобой гремят их тяжелые сапоги, и, благополучно дойдя до «четырнадцати», дальше всякий раз сбивался со счета: «шестнадцать… двадцать… один, два…»

Тот же путь проделывали каждое утро и тогда, когда появилась мама, — вплоть до дня переезда на новую квартиру…

Мама вернулась осенью.

Харьков в ту пору, на семидесятом году каменного стояния империи, вероятно, более, чем иные крупные города, напоминал запущенный заезжий двор, боком поставленный при большой дороге на юг. Летом он продувался пыльными ветрами, а ранней зимой и весной погружался в туманную дремоту, слякоть и грязь. Только короткая ранняя осень давала этому городу холодную прозрачность воздуха, чистые краски, темную голубизну неба. В одно такое почти морозное утро бабушка взяла мальчика с собой на вокзал.

Она была как бы не в себе — мальчик это заметил, несмотря на поглощенность предстоящим путешествием. Бабушка нервничала, поджидая трамвай, поглядывала на часики, то и дело теребила ворот своего давно вышедшего из моды широкого плаща. Одной рукой Манечка до боли сжимала его маленькую шершавую холодную ладонь, другой же то шарила по карманам в поисках носового платка, то подхватывала сползающую с плеча сумку, то вновь трясла кистью, сдвигая рукав и пытаясь усмотреть на часах точное время.

Наконец подполз нужный трамвай: полупустой, с немытыми окнами и сонным вагоновожатым. Они спешно погрузились через переднюю дверь, и мальчик сразу же сел к окну. Трамвай вздрогнул, мимо проплыло и пропало позади уродливое громадное здание Госпрома. Вагон еще раз вздрогнул, убыстряя бег, понесся по склону, резко свернул раз, еще раз и только затем размеренно и скучно поплелся к вокзалу.

Мальчик там был впервые. Однако ничего особенного, такого, чтобы запомнилось или заинтересовало, он не увидел. Теперь бабушка быстро вела его, крепко прижимая к боку, словно поклажу, мимо снующих по привокзальной площади людей. Дыхание его сбилось от быстрого шага и чужих запахов. Он не мог вздохнуть полной грудью, потому что чистый воздух кончился, как кончились золотые разлапистые листья на деревьях и прозрачное синее небо.

Однако еще более получаса им пришлось постоять на перроне. Он утомился считать вагоны и следить за лицами мечущихся туда-сюда людей. Под ногами был заплеванный мерзкий асфальт, несло гарью.

— Манечка, чего мы ждем? — спросил он наконец недовольно. — Я домой хочу.

— Ангел мой, — сказала бабушка, — мы ждем твою маму, но поезд что-то опаздывает, потерпи чуть-чуть…

Голос бабушки как-то не соответствовал возникшему в мальчике при слове «мама» волнению. И только вспомнив кое-что, он понял, в чем причина несоответствия. С такой же интонацией Манечка говорила с молодой соседкой, у которой муж был чернокожий. Дочь этой пары, иссиза-смуглая, глазастая, с пепельными губами и худыми нервными ногами, была его сверстницей.

— Как Ванечка себя чувствует? — елейным голоском запевала соседка, одновременно не давая своей кудрявой дочери приблизиться к мальчику.

— Нормально, — сквозь зубы отвечала бабушка Маня, глядя поверх ее сожженного перекисью перманента.

— Упитанный тем не менее, — ворковала дальше соседка. А мосластая вертлявая девчонка выкручивалась из материнских цепких рук, шипела и корчила рожи, будто ее поджаривали на углях.

— Почему это «тем не менее»? — отбросив дипломатию, спрашивала бабушка, теперь, в свою очередь, тоже как бы задвигая внука за спину.

— Я хотела сказать, что он не слишком рослый мальчик. Но все они в этом возрасте таковы. Ведь правда? Несмотря на то что мама у него высокая.

— Откуда вы знаете, вы же ее никогда не видели?

— Так говорят. — Соседка, понизив голос, заглядывала за бабушкино плечо, ища глазами мальчика и одновременно притискивая готовую впиться зубами в ее запястье девчонку. — А кстати, где сейчас ваша дочь? Что-то ее не видно…

— В тюрьме, — рубила Манечка, достаточно отчетливо для ушей любопытной соседки, но не настолько громко, чтобы это услышал мальчик. — Всего хорошего.

Ванюша, нам пора в магазин!

Мальчик, однако, разобрал это незнакомое для него словo, но, по неосознанной осторожности, к Манечке с расспросами не приставал. Это позже, годам к девяти, в нем появилась потребность кое в чем разобраться, и тогда он, напрягшись, попытался сложить мозаику своего безмолвного детства. Одной из картинок и была та, увиденная им на вокзале, когда оскаленная, облитая чем-то серо-черным морда тепловоза показалась совсем близко. Манечка при этом застыла столбом, забыв о мальчике, так что ему пришлось оттащить ее от края перрона к грязному боку газетной будки, чтобы гремящий зверь не зацепил ее.

Поезд застыл, дрогнув. Из его утробы начали вываливаться люди, которые волокли чемоданы, тюки и ящики, громоздя их на щербатом асфальте перрона. К ним бежали, толкаясь, другие; кроме того, вдоль поезда взад и вперед озабоченно прохаживались третьи. Это напомнило мальчику рынок, на который Манечка его как-то взяла с собой, и с тех пор он с опаской относился к любому большому скоплению народа.

Сейчас, чтобы не дать крикам, шуму и чужому возбуждению захватить его, он закрыл глаза. А когда открыл — перрон был пуст, Манечки же рядом не было.

Она стояла, маленькая и беспомощная, у облупленной тумбы фонтанчика, не источавшего ни капли воды. Навстречу медленно, с прямой спиной, неся в руке серо-зеленый рюкзак, шла высокая худая женщина в темно-синем платке, повязанном наподобие шлема. Даже издалека мальчик поразился синеве глаз этой женщины и ее неулыбающемуся ненакрашенному рту. Он подбежал к Манечке, обхватил ее руками и почувствовал, как она дрожит. Женщина опустила рюкзак в пыль и также обняла бабушку. Манечка затряслась так, что ему пришлось как бы и придержать ее слегка, чтобы не упала… Тут женщина, выгнув по-змеиному свою высокую шею, глянула на него сверху через Манечкино плечо, прямо ему в лицо брызнули слезы — и бот уже она сидит перед ним на корточках и гладит его плечи, волосы, щупает его спину, попку, коленки и шепчет: «Не хочу плакать, не буду, наконец-то, мой малыш…», а Манечка рыдает уже в полный голос…

К ним стали подходить какие-то люди, и женщина, подмяв его на руки, пошла к вокзальному тоннелю. Ее синий платок сбился на плечи, открыв коротко остриженные черные волосы, и вдавился ему в подбородок. Мальчик подвинул , губы ближе к щеке этой женщины — кожа была нежной, бархатистой, пахла грушей. Она сильнее прижала его к себе и побежала; позади с рюкзаком и своей сумкой, путаясь в длинном плаще, семенила запыхавшаяся Манечка…

Мама оказалась суровым человеком, но это как раз и понравилось ему больше всего:

— Как ты очерствела, Лина, — говорила ей с укором бабушка, — сына не приласкаешь, не погуляешь с ним, не почитаешь ему.

— Погуляешь тут, — отвечала мама. — В этой тьму-таракани скрыться негде от посторонних глаз, только выйдешь на улицу — тебя так и ощупывают с ног до головы. Щупачи… Ненавижу этот город… И зачем Ивану мои ласки — он и так знает, что я его люблю больше жизни, я продержалась эти пять лет только одной мыслью, что мы когда-нибудь будем вместе.

Они и были первое время вместе — до зимы, до весны, до лета. И так как она уже больше никуда не пропадала, он привык к ее внешней суровости и сдержанности, а также к ее отсутствию — мальчик, как и прежде, проводил большую часть времени вместе с Манечкой в этом чудном, не похожем ни на что доме…

В конце лета на кухне, допустим, солили огурцы. Вначале их привозили на тележке к подъезду из овощного полуподвального магазинчика, звавшегося «Дары осени». Затем бабушкин знакомый слесарь сносил их прямо в деревянных ящиках на кухню. Маня сваливала огурцы в кучу, а тару отправляла назад, в магазин. В это время мальчик должен был огурцы сортировать, то есть отбирать крупные и желтые, а небольшие огурчики бросать в ванну, полную холодной воды. Затем…

Затем на газовой плите грелась в двух больших кастрюлях вода, огурцы еще дважды промывались в ванне струей из шланга, а на полу выстраивались трехлитровые банки, в которые бабушка набивала пахучую жесткую траву, чеснок, еще что-то.

Затем… Он никогда не выдерживал до конца этих манипуляций — уходил спать. А Манечка допоздна гремела на кухне, которую поутру мальчик обнаруживал пустой и чистой, полной острого запаха рассола. Огурцы же в банках — строем стояли вдоль стены в темной маленькой комнатушке у входной двери, где никто никогда не жил…

Маня этими солеными огурцами впоследствии торговали на продуктовом рынке недалеко от стадиона «Пионер». на брала мальчика с собой, и эти походы относились к числу самых кошмарных эпизодов его детства. Одной рукой бабка волокла позади себя внука, поскольку тот ни за что не хотел с ней отправляться.

В другой, дрожащей от напряжения ее длани раскачивалось эмалированное ведро, до краев нагруженное огурцами в рассоле. Крышка погромыхивала в такт тяжелой поступи хозяйки, рассол выплескивался на асфальт. На рынке их поджидала соседка, не та, молодая, с дочерью-негритянкой, а другая, с третьего этажа, грузная и крикливая алкоголичка…

— К дьяволу эти твои огурцы! — сказала мама в конце лета. — Мне Ивана в школу подготовить надо.

— Линочка, у нас нет денег…

— К дьяволу! — повысила голос мама. — Думаешь, я не представляю, как все это происходило, как ты ругалась в магазине, как тащила ящики на себе, а потом с этим говном возилась, чтобы выгадать на базаре жалкие гроши… Ты ведь торгуешь поштучно! Поштучно?

— Не кричи, Лина, пожалуйста…

— А Ванька? Его небось мутит от этих твоих огурчиков… Дались они тебе… Ты ведь его с собой таскала торговать, таскала? — уже поспокойнее полуспросила мама.

— Какая же ты стала злая, Полина, — проговорила Манечка, — не я же виновата в том, что нам с Ванюшей именно так пришлось жить…

Мальчик в это время поспешно застегивал штанишки, чтобы в паузе их раздраженной перепалки незаметно выскользнуть из туалета и перебежать в свою комнату. Туалет находился тут же, в кухне, и улизнуть оттуда так, чтобы его не заметили, было делом нелегким. Покончив с пуговицами, он осторожно отодвинул ситцевую, в цветочек, занавеску и выглянул в стеклянное оконце, выходившее к газовой плите и злополучной огуречной ванне. Мама стояла спиной к столу, яростно уталкивая крутое тесто для вареников. Манечка почти полностью находилась в ванне — оттуда торчал только ее круглый зад, — отдраивала дно от ржавых пятен. Момент был подходящий, оставалось только бесшумно снять крючок и прыжком преодолеть обе наружные ступеньки, но тут Манечка выпрямилась как пружина и повернулась к маме. Мальчик понял, что они снова уставились друг на друга, так что проскочить незамеченным ему не удастся, — и замер.

— Да, да, ты не ослышалась, я иду на работу. Сколько можно? Больше года мы живем на твои деньги, но я не виновата, что меня никуда не брали в этом паршивом городе. Здесь у меня был один-единственный знакомый человек я его случайно встретила, и он…

— Случайно?

— А ты думаешь, бывает по-другому? Что я его специально искала? Мы познакомились еще шесть лет назад.

— В Москве?

— Мама, оставь этот сыскной тон! Ни в какой Москве он не бывал. Здесь, в этом Харькове, я работала два дня, тогда еще… В общем, давно, и познакомились с ним… А теперь мы встретились, у него тетя администратором в гостинице…

— Как называется?

— Не все ли равно! — вскрикнула мама. — «Интурист» называется. Это что, имеет значение для тебя?

— И кем ты намерена там работать?

— Горничной. О черт! Что ты на меня так уставилась? Ты полагаешь, что такая женщина, как я, да еще и недавно отсидевшая, может стать только проституткой? Или разливать пиво на вокзале? Ты за кого меня принимаешь, умная моя, ученая мамочка?

— Господь с тобой, Лина, — испуганно сказала бабушка Маня, — делай как знаешь… Погоди, деточка, куда же ты?..

Поняв, что нужный момент настал, потому что мама уже курит у себя в комнате, а бабушка так расстроена, что ничего вокруг себя не видит, он перепрыгнул ступеньки и, не выключая света, прошмыгнул мимо плачущей Манечки.

— Ваня! — раздался из маленькой комнаты мамин голос. — Куда ты запропастился?

Он чинно вошел. Мама курила, брезгливо держа сигарету в облепленных тестом пальцах.

— Ты где был?

— В комнате, книжку смотрел, — произнес мальчик, мысленно попросив прощения у того, кто сказал, что лгать — великий грех.

— Ты, что ли, умеешь читать?

— Давно уже, — ответил мальчик, — меня Маня в пять лет научила…

— Грамотеи, — буркнула мама, погасив окурок и вставая, — отлично. Ну а как насчет цифр? — — Считаю до двадцати…

— О Господи! — вздохнула мама. — Как подумаю, что ты пойдешь в эту школу, страшно становится. Я бы тебя всю жизнь при себе держала. Куда ты смотришь?

Прямо ему в лицо, глаза в глаза, смотрела огромная жаба, и такая она была живая и так близко, что мальчик застыл. Окно маминой комнаты находилось особенно глубоко в земле, оно было меньше соседних и почти всегда оставалось приоткрытым, так-то жаба восседала прямо перед щелью, образованной оконными створками. Мальчик видел даже, как она поеживается от тока прохладного воздуха.

Тварь была цвета мокрой пыли, с бугроватой кожей и смотрела на него влажным немигающим взглядом.

Он сразу же вспомнил, как когда-то давно впервые увидел здесь же точно такую жабу и криком позвал Манечку, поскольку не знал, что это такое за ним подглядывает. Тогда Маня его успокоила, сказав, что это обычная земляная жаба, которая ищет себе жилье на зиму, лягушка-квакушка, и что если ему это не нравится — она эту живность прогонит. «Вообще-то, — сказала тогда Манечка как бы в сторону, — существует поверье, что увидеть земляную жабу вот так — это к смерти, но в нашем случае все объяснимо: мы живем в подвале, где всякой твари хватает. Так что сейчас мы ее попросим попрыгать где-нибудь в другом месте».

Жабу изгнали, а зимой к Мане приехала племянница, тетя Тома, с крошечным ребенком, восьмимесячной девочкой. Тетя уехала от мужа из Ленинграда и прожила у них три недели, потому что девочка в поезде простудилась и умерла от воспаления легких…

— Лина, — сказал мальчик, — в народе говорят, что видеть земляную жабу — это к смерти.

— А ты не смотри, — произнесла мама, — ступай читай свои книжки.

Готовься в школу эту дурацкую. Иди, Ванька, что ты, лягушку в первый раз видел?

Некогда мне ею заниматься, у меня там вареники не долеплены… Иди. Ты вообще чересчур что-то любишь взрослые разговоры слушать, пойдем, я свет погашу — нету там больше никого за окном, нету…

Насчет разговоров она ошибалась. Были среди них такие которых мальчик слышать не мог, — так уж получалось. Уже более полугода он ходил в школу и теперь не полностью сосредоточивался на жизни в доме. Он стал живее подвижнее, но иногда так утомлялся, что мама установила для него жесткий режим: теперь к девяти вечера он уже засыпал, уложенный твердой рукой. Так что содержания одного разговора между бабушкой Манечкой и мамой он, естественно, никогда не узнал.

Лина вошла в маленькую темную комнату, включила настольную лампу и плотно зашторила окно. В помещении было душновато, пахло лекарством и прокисшим компотом из кураги, который забыли убрать после обеда. Она взяла нетронутый стакан длинными смуглыми пальцами и понесла его в туалет, по ходу щелкнув выключателем на кухне. Огромная кухня ярко озарилась трехрогой голой, без плафонов, люстрой, и Лина, вздрогнув, запнулась о ступеньку. Резким движением выплеснула содержимое стакана, пустила воду и, не оглядываясь на жутко молчаливое кухонное окно, пошла прочь, гася за собой свет. Окно кухни, выходящее на другую сторону дома, в отличие от прочих было вровень с землей.

Летом его использовали в качестве выхода во двор, потому что иначе приходилось добираться до арки вдоль всего длинного корпуса. И хотя Маня еще до холодов заколотила часть окна узкими досками, ее дочери всегда казалось, что даже в оставшееся пространство пройдет кто угодно — тени перед окнами ей мерещились с первого дня возвращения.

Маня лежала все так же неподвижно, отвернувшись к стене. Врач, которого Лина пригласила, получив деньги от адвоката, ничего существенного младшей из женщин не сказал, только посоветовал изменить диету и начертил новую схему приема лекарств. Он как бы окончательно приговорил Манечку к смерти, но очень толково объяснил Лине, как действовать, чтобы облегчить страдания больной.

Теперь Лина покупала обоим, Ване и его бабушке, очень дорогие фрукты и сладости и добывала по аптекам импортные болеутоляющие и снотворные. Маня смотрела на эту суету достаточно апатично, однако лекарства пила по схеме, зная взрывной характер дочери.

Лина придвинула стул к кровати и села, проговорив в спину Манечки, обтянутую новой байковой ночной сорочкой:

— Мамочка, как ты себя чувствуешь?

— Кто у тебя был после Нового года, Лина? — глухо спросила Мария Владимировна в стену. — Опять твой Алексей?

— Нет, мама. Он редко сюда приходит. Последний раз он был в конце января, и ты это прекрасно знаешь.

— Что ему от тебя нужно? — сказала Манечка, грузно переворачиваясь и вкатывая голову на подушку. Лина тут же вскочила и поправила одеяло на ее груди. — Что нужно от тебя женатому человеку?

— Откуда ты знаешь?

— Ты сама мне об этом сказала в первый его приход. Ты ничего никогда не умела от меня скрывать. Да и незачем тебе прятаться от меня. Я не хотела бы потерять тебя теперь, когда мы, как в твоем детстве, дружим и ты опять — моя. — Манечка, боясь расплакаться, отвернула лицо. — Я разучилась говорить, Лина. В последние месяцы я столько передумала, что слов уже нет… Но меня что-то в тебе беспокоит… Ты мне ничего не рассказываешь о себе, все время прячешься…

— Мне нечего скрывать, мама. Приезжал адвокат Семернин.

— Дмитрий Константинович?

— Да.

— Почему он не заглянул ко мне?

— Ты отдыхала. Он был проездом, зашел узнать, как у меня дела.

— Вот! И ты молчала.

— Мама, — сказала Лина, — о чем тут рассказывать? У него своя жизнь, у нас своя. Послушай, ты не против, если я начну ремонт в третьей комнате?

Манечка была не против — она привыкла все дела доводить до конца, однако спросила:

— Где ты возьмешь деньги?

— Я ведь работаю, мама, — сказала Лина, отворачивая лицо, будто что-то на столике Мани было не в порядке. — Немного поднакопилось. Мальчик растет, и у каждого будет по комнате.

— В общем, ты действительно неплохо зарабатываешь, — примирительно заметила Манечка, — недостаток твоей работы состоит лишь в том; что ты дежуришь по суткам. Я очень беспокоюсь, как Ванечка один там ночью.

— Он привык. Не нужно волноваться…

И тут они заговорили о мальчике, потому что чаще всего взрослые говорят о детях, когда те спят. Если бы не это обстоятельство, мальчик узнал бы о себе много любопытного.

— Иногда он мне кажется странным ребенком, — сказала Лина. — Он постоянно о чем-то думает, и меня пугает его напряженно пытливый взгляд.

— Тебе все равно когда-нибудь придется ответить на все его вопросы, — оживляясь, проговорила Манечка, и глаза ее заблестели. — Туго тебе придется.

— Мне нечего от него скрывать. Он мой сын, и я люблю его.

— Ваня не похож на тебя, — сказала Манечка, — я имею в виду не внешность. Он будет так же, как и ты, красив. Но он не похож на тебя духовно — ты была всю жизнь строптива, вызывающа, и единственным твоим желанием, думаю, с момента рождения было стремление к абсолютной свободе. Мальчик же целеустремленно ищет истину…

Это была опасная тема — жизнь Лины. Помимо нее, обе они тщательно избегали в своих вечерних беседах упоминания о мужчинах Лины и вообще всего, что касается интимных сторон жизни. Но ближе к весне Манечке становилось все хуже, и все напряженнее становились их вечерние разговоры.

С ужасом, словно крушение мира, мальчик пережил недельный грохот и грязь ремонта. Комнату ему показали, но запретили в ней играть; квадратную, в голубых обоях комнату без мебели, с выкрашенным суриком полом и большим окном, снаружи которого была приварена стальная решетка, — как и кухонное, это окно подоконником было вровень с асфальтом двора.

Мебель привез дядя Алеша за месяц до смерти Манечки и остался в этой комнате вместе с мебелью…

Бабушка Маня вдруг стала стремительно худеть и мучиться болями в ногах и пояснице. Лина бросилась искать массажистку. Но все тот же врач, назначив курс уколов, массаж посчитал бесполезным. Манечке сделали положенное число уколов; весну, вселение Алексея Петровича Коробова, каникулы мальчика она встретила с лихорадочным румянцем на худых щеках и наркотическим блеском в запавших глазах, с горькой улыбкой припухших губ, ожидая ежевечерних коротких бесед с дочерью. Мальчик же сфокусировал все свое внимание на мужчине, который обитал теперь в их доме.

Тот был приветлив с ребенком, но и только. Мама приносила ему обед в эту новую комнату на большом подносе, покрытом белой полотняной салфеткой.

Покормив Манечку, а позже мальчика на кухне за столом, на котором стояла облезлая жестяная хлебница, кувшин с желтоватой кипяченой водой и стаканом, она отсылала сына в комнату делать уроки. Затем, перекусив на ходу, тщательно готовила еду мужчине и с подносом отправлялась к нему. Обедал Алексей Петрович обычно в четыре и вновь уходил до поздней ночи, так что мальчик его редко видел. Был мужчина высок, подтянут, умываясь по утрам холодной водой, громко сморкался на кухне. Голый по пояс, с розовым бритым крепким затылком и квадратными плечами, под гладкой кожей которых бугрились мускулы, — мальчику он мнился все тем же дядей Степой, многократно изображенным в подаренной Манечкой книжке. Лина сказала, что он спортсмен, а по профессии — телохранитель.

Она чудесным образом расцвела. Ее нежное лицо чаще оставалось печальным, чем веселым, но это, по мнению мальчика, Лину вовсе не портило.

Двигалась он еще бесшумнее, еще легче, будто не касаясь пола, как те танцующие девушки, которых увидел мальчик на экране телевизора в комнате мужчины, куда ему ненадолго позволили войти. У них с Манечкой никогда не было телевизора, и мальчик впервые около часу просидел перед ним, не отрывая глаз, а позади мама и мужчина за столом играли в карты и, смеясь, переговаривались. Иногда вечерами он проходил мимо комнаты, а там слышались приглушенные звуки музыки или разговоры. Но такое случалось нечасто, в выходные дни. В остальное время комната была заперта, даже мама не входила туда в отсутствие мужчины. Он вроде бы жил вместе с ними, и в то же время его как бы и не было.

Манечка это четко определила, несмотря на то что почти уже не вставала.

«Алексей Петрович?» — спрашивала она внука. «Нет», — отвечал мальчик.

«вчера?» — «Не видел, Манечка». — «Ясно, — говорила бабушка, — квартирант, значит».

С Линой она этот разговор завела, преодолев некоторое внутреннее сопротивление. Но отсутствие в доме ребенка и мужчины развязало ей язык, и она, осторожно ощупывая взглядом замкнутое лицо дочери, все-таки начала:

— Лина, давай объяснимся…

— О Господи!

— Мы долго еще будем делать вид, что ничего не происходит?

— А что случилось-то?

— Лина, я умру, и это — факт. Не вообще, а очень скоро. Остаетесь ты и Ваня. Могу я хоть на что-то надеяться?

— Мама, что ты хочешь от меня услышать? Опять эти твои бредовые разговоры о будущем Вани? Ну какое у него может быть такое особенное будущее? О каком будущем ты . мечтала для себя, какую судьбу ты спланировала для меня? Где это все? Что-то, помимо нашей воли, распорядилось нашей жизнью… Ты родила меня, рано потеряла мужа, меня не сумела воспитать, ты всегда романтически-восторженно относилась к жизни…

— Не правда, — проговорила Манечка дрожащим голосом, — я не была такой дурочкой, как ты себе представляешь, я понимала людей и старалась, как могла, выстоять, чтобы поднять и тебя. Единственное, чего я не предполагала, — что ты будешь такой же неукротимой и своевольной, как твой отец. Он и умер от глупой неосторожности. Я его уравновешивала, насколько могла. Я чувствую, как надо…

— Никто не знает, как надо, — перебила ее Лина. — Успокойся, мама, тебе нельзя нервничать.

— А молча умирать и видеть, как ты предаешь Ивана, можно? — сказала Манечка.

— Не говори так! — закричала, вскочив со стула, Лина. — ну хорошо, если ты меня вынуждаешь… — Она внезапно села и взяла мать за руку. — Будем спокойны, отлично, я тебе все скажу, но никогда больше и думать не смей, что кто-то мне может стать дороже, чем мой сын. Хорошо-хорошо, — продолжала Лина, — ты уже знаешь, что я побывала в этом роде. В восемьдесят первом, поздней осенью, а в августе восемьдесят второго родился Ванечка. Нас привезли на какие-то праздники, но помню, что праздники-то уже прошли, город был мертвый, холодный, с голыми деревьями и слякотью. Я увидела его вечером из окна машины.

Нас было четыре девочки и еще одна, пятая — она работала стриптиз. Еще певица и певец. Мы танцевали несколько номеров на загородной даче, и длилось это всего пару дней — денег, которые я тогда заработала, хватило нам с тобой до Нового года. Потом я вышла замуж за Марка. Что ты с таким изумлением смотришь, мама?

Ты разве не знала, откуда я беру деньги, чтобы носить пристойную одежду и подбрасывать тебе на еду? Я работала, но где — зачем было говорить об этом, ведь, кроме твоих разговоров о гордости, профессии, учебе и тому подобном, я никакого путного совета и услышать не могла. Да, и еще о преемственности поколений… Не нервничай, сейчас принесу чаю.

Лина, пока готовила чай, выкурила две сигареты подряд на кухне. Матери она положила три ложки сахару и два ломтика лимона. Себе в несладкий чай плеснула коньяку из бутылки в холодильнике. Заглянула к спящему мальчику и прошла к Манечке.

— Пей, — сказала она. — Далее… Нас продержали за городом неполных двое суток на какой-то госдаче. Отлично кормили и по очереди приглашали поразвлечься. Я не ходила, потому что ночь после первого же выступления провела с Алешей… Вечером следующего дня нас отвезли на вокзал и отправили в Москву.

— Кто были эти люди? — спросила Манечка.

— Не знаю, — равнодушно сказала Лина, — какие-то партийные шишки.

Толстые, без жен, липкие и прожженные. Подальше от глаз.

— А что делал там Алексей Петрович?

— Он работал там охранником, — улыбнулась Лина. — Как и я, двадцатилетний. Он недавно сказал, что довольно долго искал меня по Москве, но не нашел. Затем у него пошли неприятности, и вообще все изменилось — он потерял работу, затем женился, угодил в армию…

— А как вы встретились?

— Случайно, — сказала Лина. — Хотя чего тут скрывать — узнав, что ты с Ванькой поселилась именно здесь, я начала думать, как мне отыскать его, раз я возвращаюсь в этот город. Вот я его и искала. Безрезультатно, почем. Пока однажды мы не столкнулись у входа в парк, где я гуляла с Ваней.

— Он узнал тебя?

— Да.

— Ну и что дальше?

— Он был рад.

— И тогда ты, Лина, решила, что можно жить с женатым мужчиной только потому, что ты в молодости провела с ним ночь?

— Я люблю его, мама. И любила всегда.

— Почему же ты вышла замуж за Марка, зачем ты его, беднягу, обманывала?

— По кочану, — зло сказала Лина. — Потому что я ждала ребенка, и этот ребенок — сын Алексея.

— Что? — выдохнула Манечка, и лицо ее судорожно запрыгало. — Нет! Этого быть не может. Ванечка не его сын. Что может быть общего между этим громилой и нашим мальчиком?

— Я, — засмеялась Лина. — Я и есть это общее, и придется тебе смириться с этой ужасной мыслью. И чтобы ты успокоилась и больше не громоздила чушь, знай: Алексей разведется с женой, мы поженимся, и он даст Ваньке свою фамилию. Ясно?

— Да, — сказала Манечка. — Ну вот, хоть что-то определилось.

Но ничего так и не определилось. Ей было сообщено, что Алексей Петрович развелся и теперь навсегда поселяется в их доме. Манечка еще не успела узнать, что дочь ее расписалась с ним. Однако умирала она в полной неизвестности — из кого же вышел ее любимый внук? Хотя в самый последний день это уже не имело для нее никакого значения. Она так и не узнала, что дочь ее беременна вторым Ребенком, а имя мальчика будет теперь Иван Алексеевич Коробов.

— Манечка скончалась третьего мая, в одиннадцать дня, без муки, тихо вздохнув напоследок, будто печалясь, то вот — нет рядом внука. Когда он вернулся из школы, мама так отчаянно плакала, что у него замерло и сжалось сердце. Дядя Алеша сказал, что Манечка умерла от болезни. Мальчик захотел посмотреть на нее. Он вошел в маленькую темную комнату. Манечка, крохотная и худая, лежала на столе. У нее были как бы искривленные внутрь ступни в новых туфлях-лодочках и спокойное старое лицо. Мальчик взял ее желтую руку и поцеловал. Он не знал, что в этот час бабушке Манечке не исполнилось еще и сорока восьми лет.

2 Адвокат Дмитрий Константинович Семернин посетил их уже на новой квартире через пару лет после смерти Манечки. На этот раз адрес сообщила ему Лина, и в конце сентября девяносто второго он приехал в Харьков. Семернин остановился в гостинице «Интурист», где когда-то работала Лина; ей не хотелось там с ним встречаться, и она после недолгого колебания пригласила его к обеду, когда он позвонил в полдень.

— Я перекушу в ресторане, — сказал Дмитрий Константинович, — и потом приеду. Хочу повидать мальчика.

— Вы вряд ли его застанете. Иван учится во вторую смену, а после едет заниматься своими шахматами.

Адвокат промолчал, и в конце концов они договорились, что к пяти он прибудет.

Дом находился в двух кварталах от гостиницы. Дмитрий Константинович с удовольствием прошелся по проспекту, заваленному колючей кожурой каштанов, где толкалась несколько возбужденная перед вечером молодая публика. Пообедав в ресторане, он там же купил коробку немецких конфет и бутылку шампанского.

Подумав, выбрал на лотке с десяток крупных оранжевых апельсинов. Из Москвы он вез мальчику подарок — нарды, которые оставил ему Марк. когда оба они были молоды и допоздна засиживались над этой игрой, зачарованные ее странной логикой.

Ему понравилось место, в котором Лина купила трехкомнатную квартиру — в письме она отчиталась перед ним, на что преимущественно уходят деньги, переделенные на ее имя.

Дом стоял в глубине тенистого дворика и имел один подъезд. Лина жила на пятнадцатом, предпоследнем, этаже. Лифт, как ни странно, был чист и исправен.

На площадке адвокат свернул налево — здесь было лишь две двери, абсолютно одинаковые, наглухо зашитые светлым деревом, — и нажал кнопку звонка.

Дверь распахнулась. Миновав тесноватый коридор, он прямо прошел вслед за Линой в большую прихожую.

Лина захлопнула дверь ногой, потому что на руках держала темноволосую двухлетнюю девочку в пестрой пижаме. Малышка тут же подняла голову с плеча Лины и с любопытством взглянула на мужчину. Глаза у нее оказались светлыми, серыми с голубизной, мутноватыми со сна.

Адвокат, потоптавшись, сложил свои свертки в шаткое кресло в углу прихожей и сбросил плащ.

— Сейчас, — сказала Лина, — я одену эту упрямицу, а вы проходите, Дмитрий Константинович, в комнату. — Она локтем распахнула стеклянную дверь, и адвокат шагнул в гостиную.

Он был несколько растерян. Эта поездка в общем-то не входила в его планы. Однако с Линой его связывало не просто многолетнее знакомство, а главное — адвокат очень хотел повидать мальчика, рассчитывая так или иначе дождаться его прихода: не могла же Лина выставить его так скоро. В каждом письме она сухо сообщала сведения о сыне: учится так-то, болеет тем-то, интересуется такими-то вещами — но не больше. Лина всегда была сдержанно-молчаливой: и в семнадцать, когда они только познакомились, и теперь, перешагнув рубеж тридцати.

Она изменилась, отметил адвокат, помещаясь в одном из чересчур мягких кресел у стеклянного журнального столика в Дальнем конце гостиной. Во второе на миг присела Лина, чтобы спросить, что он станет пить — чай, кофе, сок…

Исчезла ломкая угловатость высокой худощавой девушки, какой он знал ее в молодости. Не осталось следа того чугунного оцепенения, которое он физически ощутил, посетив ее в камере после того, что случилось. Обошлось и без сумрачного взгляда, которым Лина одарила его в прошлый приезд. Теперь эта женщина смотрела на него спокойно и уверенно — она была на своей территории.

— Кофе, пожалуй, — сказал адвокат, усаживаясь поудобнее и как бы давая понять, что не намерен чересчур скоро покинуть столь чистый, уютный и гостеприимный дом. — Возьми, Лина, там в прихожей конфеты и фрукты. Нарды я отдам мальчику сам.

— Я же сказала, что он будет довольно поздно…

Дмитрий Константинович усмехнулся и пожал плечами, Лина коротко вспыхнула, но, сдержавшись, встала, через короткое время перед ним была развернута хрустящая полотняная салфетка и поставлена фаянсовая сервизная чашечка с растворимым кофе. Лина вновь села и молча придвинула поближе сахар и сливки, но на невинный вопрос адвоката: «А мы не выпьем глоток шампанского в честь нашей встречи?» — вскочила и со стуком водрузила на стол черную бутылку из пакета, который перенесла в комнату из прихожей. Ей пришлось вытащить оттуда и нарды — и это было сделано так, что адвокат понял: присутствие игры в этой комнате ей неприятно. По мере того как в женщине росло раздраженное возбуждение, в нем родилось и с каждой минутой крепло чувство, похожее на злость. Так что бокалы они подняли без особой приязни друг к другу.

Теперь он узнавал прежнюю Лину, хотя внешне она была бесконечно далека от той девочки, с которой он познакомился у своей приятельницы-танцовщицы на одной из бессчетных вечеринок, куда хозяйка его то и дело приглашала. Разбитная приятельница давно исчезла, а Лина волей обстоятельств осталась и заняла в его душе куда более значительное место, чем он предполагал поначалу. Однако, как и прежде, сквозь ее враждебное отчуждение пробиться не было никакой возможности.

Все тот же взгляд исподлобья на красивом и замкнутом лице, все та же прямая спина и губы, готовые вот-вот выговорить: «Убирайтесь к черту!»

Тогда, в камере, он спросил ее:

— Лина, скажи, почему ты это сделала?

— Ты все равно не поймешь этого, — ответила она сквозь зубы, и исхудавшее, серое от бессонницы лицо ее стало похожим на лицо отчаявшейся, окончательно утратившей разум фанатички.

— На чем же я как твой адвокат должен строить защиту, если ты молчишь?

— Мне все равно, — сказала она, кривясь и неловко перемещая на тюремной койке свое тяжелое, ставшее грушевидным тело, — мне плевать на все, и я вас не приглашала…

— И на это? — Он кивнул на ее живот. И тогда она вскочила и крикнула:

— Убирайся к черту!

Сейчас они сидели в светлой комнате, и в паузе между словами было слышно, как где-то рядом шумно передвигает игрушки ребенок. Дмитрий Константинович потянулся налить еще шампанского, однако Лина резко поднялась и вышла, оставив дверь открытой.

Он скользнул взглядом по мебельной стенке напротив и в который уже раз подивился стандартности современного интерьера — все тот же ряд хрустальной посуды, все тот же цветной телевизор в нише, случайные книги и пыльные искусственные тюльпаны. Взгляд его остановился на письменном столе у окна.

Рядом располагался узкий зеленый незастеленный диванчик, над которым низко висели настенный светильник и полка с книжками. Приглядевшись, на столе он увидел фотографию улыбающейся Лины и стопку учебников, пластиковый стакан с карандашами и фломастерами; на прислонившемся к балконной двери стуле висел детский вязаный свитер, вывернутый наизнанку. Детали свидетельствовали, что Иван живет в этой комнате, и сердце адвоката дрогнуло…

Лина вошла с девочкой на руках, взяла, нагнувшись, апельсин из пакета и, усадив ребенка на колени, стала осторожно срезать ножом кожуру.

— Дай мне, — сказал Дмитрий Константинович, — порежешься. Всегда ты делаешь то, что другим в данной ситуации кажется неудобным и невозможным.

Лина взглянула на него и, усмехнувшись, отдала нож и апельсин.

— Ты писала мне, что вышла замуж, но о девочке ничего не сообщила. Как ее зовут?

— Катя… А разве одно исключает другое? Я имею в виду появление ребенка. — Ну почему же…

— Я подумала, — сказала Лина, скармливая долькy девочке, — что вы как-то свяжете мою новую жизнь с нашим… финансовым соглашением. — Она спустила дочь с колен, и девочка побежала к стулу, где висел свитер. Aдвокат проводил ее взглядом.

— Видишь ли, Лина, — проговорил он, — ведь соглашения никакого и не было. Я лишь выполнил волю Марка. И хотел бы напомнить тебе, что, пока мальчику не исполнится восемнадцать…

— Знаю, — перебила женщина, и адвокат умолк, словно ,вновь наткнувшись на стену, которую, как ни старайся, пробить невозможно. — Еще в прошлый раз вы, Дмитрий Константинович, мне все растолковали совершенно вразумительно.

— Ну, раз знаешь, — проговорил несколько раздраженно адвокат, — я повторяться не буду. Все остается в силе, и чтобы ты окончательно была спокойна, скажу единственное: Марк оформил бумаги, когда мальчик еще не родился, Могу предугадать твой вопрос: «Зачем?» У него было достаточно причуд, и одна из них — это желание, чтобы на имя его ребенка был открыт счет со дня рождения…

Лина вздрогнула, но промолчала, однако Дмитрий Константинович, внимательно за ней наблюдавший, заметил, как на секунду ее лицо стало растерянным.

— Скажи, Лина, что тебя беспокоит? Я приехал, и мы можем выяснить все до конца.

— Счет, — промолвила Лина. — Значит, по воле Марка Кричевского у моего сына должны быть собственные деньги, и когда вы объявите ему об этом, он вправе спросить у меня, откуда они… Насколько я понимаю, это выглядит именно так.

— Послушай, Лина, — сказал адвокат, — и будь очень внимательна. Все бумаги, связанные с имущественным положением Марка, были оформлены им, когда ты жила в его доме, будучи его женой, беременной на седьмом месяце. Мне он ничего не объяснил, составляя их, и я ни о чем его не расспрашивал. Между нами с самого детства были очень близкие отношения, и я никогда не анализировал мотивы его поступков. Повторять тебе, что значил Марк для меня, я не буду —К тому же именно тогда у меня появилась надежда, что вы будете счастливы вместе… Да что говорить! — Адвокат махнул рукой. — То, что мы с тобой назвали «счетом», ни с какой стороны таковым не является. Это деньги, идут на содержание ребенка, и какую-то часть их ты имеешь право тратить на себя как его мать и как его, если угодно, опекун. Лина, скажи мне, что тебя мучает?

Дмитрий Константинович проводил взглядом ее высокую фигуру, только теперь отметив, как просто и дорого она одета: в длинную, до щиколоток, темную юбку из плотного шелка, черную кружевную блузку без рукавов и плетеные кожаные сандалии. Также он вспомнил, что видел золото на ее руках и точеной шее.

Вопрос повис в воздухе, но адвокат упрямо повторил его когда женщина вернулась, толкая впереди себя складной чешский детский стол и стульчик на колесиках, где уже сидела девочка с игрушками и карандашами. Лист белой бумаги Лина взяла в ящике письменного стола.

— Итак?

— Пойдемте на кухню, Дмитрий Константинович, там у меня сигареты, — сказала женщина и кивнула на дочь:

— Она привыкла здесь играть, рядом с Ванькой…

Адвокат прошел вслед за Линой в просторную кухню. На столике там стоял недопитый стакан сока и блюдо с домашним кексом, накрытым бумажной салфеткой.

Мужчина протиснулся на сиденье диванного уголка, Лина же, достав из шкафчика сигареты и зажигалку, села напротив и, изогнувшись, взяла с подоконника тяжелую хрустальную пепельницу. Занавеска колыхнулась, задев затылок адвоката тугим накрахмаленным кружевцом.

— Значит, так… — произнесла Лина, щелкая зажигалкой. — Моего мужа зовут Алексей Петрович Коробов, он числился в системе ДОСААФ, а сейчас на тренерской работе. С некоторых пор — полагаю, это временно — заработки его стали не настолько стабильными, чтобы он продолжал чувствовать себя уверенно…

Алеша в этом неповинен, верно? — Она вопросительно взглянула на своего собеседника.

— Да, — сказал адвокат.

— Но еще раньше, когда у него была надежная работа и я не расходовала на нужды семьи деньги Ивана, он усыновил мальчика и дал ему свою фамилию…

— Вот как… — сказал Дмитрий Константинович, глядя, как она Разминает вторую сигарету дрожащими пальцами.

— …И я хотела, чтобы вы об этом знали. Исходя из того что я сообщила, вы и решайте, следует ли переводить деньги мальчика на мое имя…

— Когда твой муж усыновил Ваню?

— Вскоре после рождения нашего ребенка.

— И зовут его теперь Иван Алексеевич Коробов?

— Да.

— Что же, — сказал адвокат, — когда мальчик родился через какое-то время его забрала Мария Владимировна, ты настояла, чтобы она зарегистрировала его под твоей фамилией. Я был так выбит из колеи всем происшедшим, что не проследил за этим… К тому же твоя мама внезапно исчезла из Москвы вместе с ребенком… Мне кажется — хотя, признаюсь, я очень огорчен тем, что ты не дала мальчику фамилию Марка, — что не стоит менять в связи с этим существующее положение вещей. Марк был достаточно обеспеченным и независимым человеком, чтобы распорядиться своими средствами, как ему того хотелось. В частности, эти пять тысяч долларов он оставил тебе…

Звонок в дверь, прозвучавший резко и настойчиво, оборвал глуховатый голос Дмитрия Константиновича.

Лина поднялась, торопливым движением опрокинула содержимое пепельницы в ведерко и выбежала в прихожую. Адвокат услышал голоса, один из которых, мужской, настойчиво повторял: «Не могу!» Поняв, что далее оставаться незамеченным неприлично, Дмитрий Константинович вышел из кухни. Лина, стоя спиной к нему, вешала мужскую куртку на плечики в стенном шкафу. Мужчина, согнувшись, обувал комнатные тапочки, сипловатым голосом втолковывая:

— Так уж вышло, Полина… Мне пришлось немного выпить, и до дому я добрался, слава Богу, без приключений. Но за Ванькой я поехать не смогу. И без того две дырки в талоне. Что ты волнуешься — доберется сам, ему не впервой…

— Но мы же договорились!

— Так получилось.

— Поезжай на троллейбусе, ведь мальчик будет ждать.

— Я устал. И ждать он меня не будет… Мужчина был высок, плечист, ладно скроен и моложав. Адвокат, переминавшийся на пороге, громко произнес:

— В чем проблема? Я вполне могу забрать Ивана!

— Кто это? — спросил мужчина, так круто поворачиваясь что его качнуло к Лине. Та слегка отставила ногу, словно принимая толчок, и сказала:

— Адвокат Семернин. Не нужно, Дмитрий Константинович, мы свои дела уладим сами.

Не поздоровавшись, мужчина прошел на кухню, и сквозь шум воды из крана донесся его раздраженный голос:

— Ты опять курила!

Лина молча ушла в гостиную к дочери. Адвокат, оставшись в одиночестве, присел в кресло, где лежала брошенной принесенная им коробка конфет. Помаргивал голубой светильник на стене у круглого зеркала. Протянув руку, Дмитрий Константинович дернул за шнурок, оставив гореть только верхний свет. На столике под зеркалом, у кресла, находились кожаный потертый бумажник и связка ключей с брелком, на котором было изображено со спины изогнутое обнаженное женское тело.

Он положил сверху конфеты, вздохнул и поднял глаза — Лина снова смотрела на него чужим тяжелым взглядом, держа на руках девочку.

— Мне лучше уйти? — произнес адвокат.

— Да, — сказала Лина. — И не думай, пожалуйста, что у меня несчастливая жизнь.

— А я и не думаю, — сказал Дмитрий Константинович, испытывая то, что полагается ощущать адвокату, проигравшему дело, и потому успокаиваясь. — В данном случае ты меня интересуешь как лицо, косвенно причастное, если можно так выразиться. Я приехал к сыну моего друга Марка и хотел бы все-таки увидеть его.

Адвокат, предупреждая ответ женщины, качнул головой в сторону кухни, откуда уже слышались музыка и глухой стук закрываемой дверцы холодильника, и проговорил:

— Ступай покорми мужа, а я подожду мальчика.

— Нет, — сказала Лина, — вам нужно уйти.

— Кому это нужно? Тебе?

— Послушайте, — сказала Лина, спустив девочку с рук на пол и закрыв за ней дверь на кухню, — меня не интересует ваш Марк. — Адвокат поднялся с кресла, теперь они стояли друг против друга, и Лине пришлось слегка наклониться к нему.

— У меня есть семья. Что же касается вашего намерения встретиться с мальчиком, то это не имеет смысла. Иван не сын Марка…

— Что?

— Он сын Алексея Коробова. Настоящий сын, плоть от плоти.

— Ты лжешь сейчас, Лина.

— Нет, — возразила она совершенно спокойно, — мне выгодно было бы утверждать обратное — по крайней мере до тех пор, пока Ивану не исполнится восемнадцать, — И ты знала это с самого начала?

— Да.

— Зачем же ты всех водила за нос? Все было бы гораздо проще, и ничего бы не случилось…

— Я никого не обманывала, — перебила его Лина, кроме самой себя. Мне в мои двадцать лет было страшно остаться матерью-одиночкой. Марк хорошо относился ко мне и к Манечке.

— Да… — произнес адвокат. — Но почему ты не сказала мне об этом в прошлый раз?

— Дмитрий Константинович, женщине, только что вышедшей из зоны и живущей в нищете с маленьким ребенком и умирающей от рака матерью, чтобы отказаться от помощи состоятельных людей, необходимо много мужества… К тому же я не думала, что когда-либо снова встречу Алешу. Мне все равно, что вы решите по поводу счета Ивана, но вы должны знать твердо: он сын Алексея Петровича Коробова! — Сейчас Лина смотрела на адвоката с вызовом.

— Принеси мне, будь добра, нарды, — сказал он, начав одеваться, — положи их обратно в пакет…

Все двери за ним захлопнулись, едва он нажал кнопку лифта. Уже подходя к гостинице, адвокат принял решение уехать сегодня же, благо на Москву всю ночь шли проходящие поезда. Так скверно он чувствовал себя лишь пару раз в жизни…

В Москве, заставив себя забыть всю эту историю и погрузившись с головой в текущие дела, Дмитрий Константинович передал номер валютного счета Лины своему помощнику и распорядился, чтобы тот вплоть до две тысячи первого года контролировал ежегодные поступления на этот счет из активов, в которые теперь было обращено наследство Марка Борисовича Кричевского, за исключением наиболее ценных произведений искусства. Соответствующая документация лежала в домашнем сейфе адвоката.

3 Иван никогда не спешил возвращаться домой. Вне дома, казалось ему, внимания на него не обращает никто — это давало безотчетное ощущение свободы, впервые осознанное ребенком. Мир принадлежал ему, а он принадлежал самому себе.

Это было как бы продолжение жизни с Манечкой, там, в подвале, и мальчик слышал себя более, чем окружающих, что последних, безусловно, раздражало.

Улица научила его быть осторожным, не расслабляться, однако его быстрый подвижный ум после первых же наблюдений установил тот факт, что вне дома существуют свои особые законы и правила. Нужно только принимать их, и он будет словно заговоренный.

Впрочем, какое дело было озабоченным собственной жизнью взрослым до этого мальчика, одетого аккуратно и недорого, несколько полноватого для своих десяти лет, с сонным выражением серых глаз, обрамленных короткими острыми ресницами, с припухшими веками и рыжеватыми вьющимися волосами над оттопыренными, чисто промытыми и просвечивающими алыми ушами. Его пестрый китайский рюкзачок не привлекал внимания так же, как и любая стандартная авоська в руках домохозяйки. И медленная походка с подволакиванием подошв по асфальту — да. мало ли таких слоняется по вечернему городу, видно, в доме неладно, вот он и торчит на улице.

Однако в доме было весьма недурно. Там жили мама и сестрица, там где-то пылилась его лакированная скрипочка, к которой он так и не выказал никакой привязанности. Поэтому, когда они переехали в новую квартиру, не было куплено и пианино, как прежде планировала мама. Зато появилась сестра Катя, и это сразу же заполнило всю домашнюю жизнь мальчика. Он легко учился и уже со второго класса справлялся с уроками без помощи взрослых, а к концу третьего домашние задания превратились для него в чистую формальность.

У него мало-помалу развилось нечто похожее на боязнь замкнутого пространства: он не терпел лифтов, узких коридоров, а также машины Алексея Петровича; с брезгливым страхом он пользовался общественным транспортом — все это приучило его много и подолгу ходить пешком: в школу, в шахматный клуб, на прогулки с Катей. Мама не замечала его странностей, Коробова они раздражали.

Лина не допускала при мальчике разговоров об этом, но он догадывался, что они происходили. Мама как бы давала его свободе осуществляться самой по себе, понимая, как в этом он похож на нее. Алексея Петровича не устраивало в Иване многое: и его тугая неуклюжесть, и замкнутость, и даже педантичный порядок в том уголке гостиной, где мальчик обитал.

— Иван какой-то чужой всем нам, — однажды сказал Коробов Лине и добавил:

— По-моему, у него даже нет приятелей, что-то никто ему не звонит, и я ни разу не видел его гуляющим с кем-то, помимо сестры.

— А что, это плохо?

— Не плохо, — ответил Алексей Петрович. — Но как-то ненормально.

— Так займись им, — сказала Лина, — ведь это твой сын! У меня много хлопот и без этих мнимых проблем с мальчиком. Я его понимаю, мы ладим отлично, но ты исправь то, что тебе не нравится в Иване, — ведь до пяти лет он рос с бабушкой…

— Почему он такой толстый?

— Не знаю, — отмахнулась Лина, — разве в этом дело? Многие мальчишки такие сейчас, однако они перерастают, меняются. Ванька здоров, хотя спортом не занимается, думаю, когда-нибудь он станет высоким и стройным парнем.

— Да уж… — неопределенно протянул Коробов, закончив на этом одну из первых бесед о мальчике. Затем их было великое множество.

Через неделю Коробов повез Ивана на тренировку.

— Что ты забился в угол, Иван? — спросил он через плечо, выворачивая из переулка.

Дело шло к весне, и черно-синие «Жигули» его, надраенные с вечера, сияли на солнце, как надкрылья жука-навозника. Салон заполняла музыка, слишком громкая, чтобы Коробов что-либо расслышал в ответ. Он докрутил песню до конца и, щелкнув клавишей магнитофона, спросил, тормозя на красный:

— Ты знаешь, кто это пел?

— Нет.

— Никогда не слыхал «Любэ»? Классные парни!

— Меня что-то тошнит, дядя Алеша.

Коробов притерся к бордюру и распахнул заднюю дверцу.

— Вылезай! — крикнул он. — Отойди к тому дереву! Мальчик выбрался из машины и побежал к тополю, от которого только что отскочил отметившийся пес.

Глубоко вдохнул резковатый воздух и прислонился к шершавому стволу, подняв лицо к небу. Там лениво ворочала крыльями парочка черных ворон.

— Н-ну?! — донеслось до него.

Иван продолжал стоять, не чувствуя в своем свитере — куртка осталась в машине — холод. И сквозь утихший спазм тошноты неожиданно вспомнил девчонку, гостившую у них в старой еще квартире, уже после смерти Манечки.

Двенадцатилетняя гостья, дальняя их родственница («лихая», как выразился Алексей Петрович), явилась из Ленинграда тайком от родителей, вызвав у него жгучее любопытство. Они так и не успели сдружиться, потому что приехали ее мать с отцом и второпях увезли дочь назад, домой.

Вечером, часов в девять, он сунулся было в кухню, чтобы пописать перед сном. Никем не замеченный, прошмыгнул к ступенькам и за спиной услышал озабоченный рокоток Коробова:

— А может, ее трахнули? Мы же не знаем, где она таскалась по ночам!

— Зачем ты говоришь глупости, Алеша? Ты что, не понимаешь, что это такое? — прозвучал в ответ приглушенный голос матери.

Мальчик отодвинул край занавески в цветочек и увидел бледно-оливковый профиль курносого девчоночьего лица, мокрые растрепанные волосы, мокрое дешевое штапельное платьице, которое его обладательница к тому же задрала выше пояса.

По ее голым, крепким и смуглым ногам с внутренней стороны бедер текла темная кровь и капала в их ванну — прямо на сетку трещин, на которой девочка стояла босиком. Вдруг ее лицо исказилось, она сломалась пополам так, что он увидел круглую, в пупырышках озноба, попку, и ее стошнило прямо на собственные коленки.

— Уйди! — прикрикнула на Коробова мама. — Бедняжка, представляю, как ты перепугалась… Неужели тетя Люся тебе ничего об этом не рассказывала?

Девчонка молчала и поминутно складывалась, как картонный клоун…

— Иван! Долго еще ждать?! — донеслось до него из машины.

Мальчик сглотнул пересохшим горлом, одернул свитер и, подбежав, постучал в окошко рядом с водителем.

— Я здесь сяду, с вами…

— Нет-нет, — сказал Коробов, — детям не положено. Садись назад, и, надеюсь, больше с тобой ничего не случится.

Они долго ехали какими-то закоулками — Коробов не любил оживленных магистралей, — неторопливо, подпрыгивая на булыжнике и вихляя на узкой, в один ряд, дороге, хотя напрямую до стадиона пешком от их дома можно было добраться минут за двадцать. И когда они уже выруливали к крытой трибуне, мимо рынка, где кипели толпы и валялись кучи гнилых фруктов, овощей и бумажного мусора, Ивану стадо совсем невмоготу. Именно здесь, на этом рынке, вспомнил он, Манечка торговала солеными огурцами…

Коробов толкнул дверь бокового входа. На втором этаже, раздевшись в пустой комнате дежурного, где надрывался телефон, а на потертом диване дремал жирный пегий кот, они преодолели еще пару узких коридоров и вошли в тускло освещенный спортивный зал. Там было душно, пахло конюшней, народу было не много — несколько взрослых на скамьях, среди которых одна женщина, тренер да десяток мальчишек чуть постарше Ивана.

Алексей Петрович усадил его на стул у окна, а сам направился к тренеру, обменялся с ним рукопожатиями, и когда тот что-то гортанно крикнул в сторону мальчишек, женщина, сняв полотенце с крючка, вбитого прямо в стену, просеменила к одному из них и вытерла его волосы и лицо. Коробов, оглядываясь на Ивана, вполголоса поговорил с тренером и вышел из зала. До тех пор пока спустя сорок минут он не возвратился, мальчик сидел на своем месте, не двигаясь и наблюдая за тем, что происходило в центре зала.

Мальчишки были как на подбор — все крепкие, пружинистые, легконогие. Но Ивана поразило не то, что они умели делать со своим телом: это умели любые играющие животные.

Все они показались ему совершенно одинаковыми, будто размноженными чьей-то умной и точной рукой по одному изначальному образцу. Лиц не было, лишь одинаково пристальные глаза блестели, следя друг за другом.

За все время тренер ни разу не подошел к Ване. И тот был этому рад — боялся, что его спросят «ну как?», и тогда придется солгать. Лина учила его на вопрос всегда отвечать «да» или «нет»; в этом случае он ответил бы «нет», и тогда пришлось бы объяснять, что ему этих мальчиков жаль. Даже фигуры на шахматной доске казались ему куда более живыми. Однако от него ждали вовсе не этого. Свинцовая сонливость окутала Ивана, и только громкий голос тренера, отрывисто подающий команды и делающий замечания, не давал ему окончательно задремать, что обычно случалось с ним тогда, когда ему становилось нестерпимо скучно. В цирке, например, или перед экраном телевизора. Внутри его было столько вопросов, на которые могло ответить лишь живое разумное существо, даже не родное ему, а просто любое, отличное от него. Ему же предлагали зрелище, развитие которого он просчитывал на пять ходов вперед, так и не успевая ничему удивиться. Он мерил мир словами и символами, а не картинками, и это привело его к бессистемному, не утоляющему жажду чтению. Вот и сейчас он неприметно раскрыл небольшую пеструю книжку о насекомых — бабочках, шмелях, муравьях, — которую прихватил из кармана куртки. Книжку подарила ему бабушка с трогательной надписью: «Маленькому Ванюше о его маленьких друзьях». На фразе «Усевшись на ветке или стволе дерева, паук выпускает длинную нить. Ток воздуха…» ее выдернули у него из рук. Мальчик поднял глаза и рассеянно улыбнулся Алексею Петровичу, нависшему над его плечом и глядящему с каменной улыбкой на направляющегося к ним тренера.

— Нравится? — спросил тренер.

— Да, — кивнул мальчик, думая о книге, оказавшейся теперь в кармане пиджака Коробова.

— Ты хочешь заниматься? — Иван туманно взглянул на тренера. — Об этом просил меня твой отец, но необходимо, чтобы и ты всерьез захотел этого. Я полагаю, вес мы сбросим быстро, парень просто немного тяжеловат, но это от природы. — Тренер обернулся к Коробову:

— Природа нам и поможет.

— Да он же просто раскормлен! — возмутился Коробов. — Не мальчишка, а годовалый поросенок…

— Мужчина никогда не должен быть уподоблен низкому животному, — примирительно заметил тренер. — Дело тут не в питании. Значит, так. Запиши его, Алексей, к Егорову, в подготовительную. Со следующей осени я заберу парня к себе, но за это время ты подзаймись с ним бегом, плаванием, немного статических упражнений. Зарядка, холодный душ вечерком — само собой. Общая группа — бесплатно. Карен! — крикнул он мальчишке, которому женщина вытирала голову. — Поди сюда!

Мальчик, уже в тренировочном костюме, пружинисто подбежал и резко затормозил в шаге от них.

— Видишь его? — сказал тренер. — Зайдешь в группу Егорова, найдешь этого парня и отдашь ему свою старую скакалку и книжки, которые я вручил твоей маме. Тебе они больше не нужны. Запомнил?

— Да, учитель, — проговорил мальчик, не отрывая взгляда от лица тренера. Иван тоже постарался запомнить этого Карена — теперь четко обозначились острые черты его смуглого лица, темные спокойные глаза и черные взмокшие кудряшки на круглой аккуратной голове. Его мать смотрела на них внимательно и пристально, одной рукой держа джинсовую куртку, а другой — спортивную сумку на длинном блестящем ремне.

— Пусть Карен за ним понаблюдает, — сказал тренер, когда мальчик вернулся к женщине, — а ты должен знать, Иван, что без твоего стремления, и очень больших усилий, и работы над собой в спорте делать нечего. Понял? — Он повернулся к Коробову и, уже отходя, спросил:

— Должок-то помнишь?

— Да, — ответил Алексей Петрович, — не беспокойтесь. Вставай, Иван, нам пора ехать…

В единственном письме Лины адвокату, которое она отправила к новогодним праздникам, вместе со сдержанной благодарностью по поводу регулярных денежных поступлений было сообщение о том, что Иван серьезно занялся спортом, здоров, по-прежнему увлекается шахматами и хорошо учится…

Мальчик же этот год, пока не привык, вспоминал как непрекращающийся кошмар. По утрам, несмотря на то что в школе он занимался во вторую смену, неумолимая рука Алексея Петровича выдергивала его из теплой постели около семи.

Спотыкаясь, с дрожащим сердцем, ребенок спускался с ним в темный дворик, пересекал площадку еще пустого детского сада, и на задворках микрорайона, где обычно выгуливали собак, они приступали к зарядке. При этом Алексей Петрович так кричал и ругался, что мальчик очень быстро освоил все эти немудреные упражнения, лишь бы Коробов утих.

Затем его возвращали в дом и загоняли в душ. Тем временем мама кормила сестру и Алексея Петровича, а мальчик, выпив лишь стакан сока, шел к себе в комнату, где еще теплой стояла неприбранная постель и где его поджидали гантели, поначалу казавшиеся ему неподъемными. Делать до школы было нечего, так что после гантелей он читал. Затем Лина кормила его обедом, и, засыпая на ходу, Иван плелся в школу. Дважды в неделю Коробов возил его на стадион, три вечера мальчик посвящал шахматам. В субботу его наконец оставляли в покое. В воскресенье же Коробов, правда, нерегулярно, брал мальчика с собой для бесед на свежем воздухе. Беседы сводились к единственному: необходимо стать сильным, мужчина обязан быть всегда в форме, чтобы в случае опасности защитить себя так, чтобы тебя боялись и уважали… Мальчик вскоре переставал слушать мерно вышагивающего мужчину, несмотря на уважение к взрослому человеку, которое в нем воспитала Манечка; ему было нестерпимо скучно, у него ныли спина, затылок, горели ладони — он хотел домой, к сестре, читать ей книжки или играть с ней. С Линой у него было молчаливое соглашение — будто оба они с пониманием относятся к этому эксперименту, и, как подопытный, всякое повидавший зверек, он, казалось, даже сострадал ожидающему ее неизбежному разочарованию. Лина все чаще прятала глаза, все хлопотливее радовалась успехам сына.

К лету мальчик вставал уже сам и, не дожидаясь Коробова, бежал на улицу. Он изменился настолько, что, когда осенью пришел в свой класс, его не узнали. Именно летом, У моря, где они провели почти полных три месяца, Иван сильно вырос, отчаянно похудел и начал чувствовать каждый мускул своего тела.

Алексей Петрович снял для них две смежные комнатки в частном доме недалеко от пляжа, сам же устроился работать спортивным инструктором в детском лагере, принадлежавшем прежде богатому военному предприятию. Он и мальчика хотел было определить в один из отрядов, но тут за Ивана вступилась Лина.

Лагерь выглядел огромным, запущенным и пустынным, однако к концу августа, в третью смену, он как-то ожил и до поселка стали доноситься музыка и нечеловеческая какофония детских голосов — эхо регулярно проводимых Коробовым всякого рода состязаний.

В первой половине лета они видели Алексея Петровича довольно-таки часто: он приходил к Лине и даже оставался ночевать. Как бы в благодарность за то, что Коробов его оставил в покое, Иван беспрекословно выполнял все его указания, в том числе касавшиеся ненавистного баскетбола. Пару раз в неделю он брал мяч и в одиночестве, доводя движения до автоматизма, мотался по пустой спортивной площадке, атакуя голое согнутое кольцо. Обитатели лагеря якобы спали после обеда, Алексей Петрович, для порядка понаблюдав за ним раз-другой, больше на скамье не появлялся, так что мальчик, отдав положенное, спускался к морю и, содрав с себя мокрую футболку, шорты, кеды и носки, влетал в прохладную воду, а затем босиком, в одних плавках, слизывая соль с губ, брел вдоль берега к дому.

Плавать его научила Лина. Это было несложно, потому что мальчик уже стал легким и точным в движениях. Он сразу же справился с дыханием и к концу первого месяца уже бесстрашно нырял и подолгу плавал. Все свободное время по-прежнему проводил, ни с кем не знакомясь и не отходя от матери и сестры. Они с Линой любили море до страсти и часто, уложив девочку, отправлялись на берег, усаживались на одеяле почти у самой воды и молча сидели;

Лина покуривала, а он неотрывно смотрел перед собой и слушал шорох невидимой в темноте зыби.

— Ты все больше становишься похожим на своего деда, — сказала как-то она.

— Твоего отца?

— Да. Я имею в виду облик. Манечка ведь была маленькая, аккуратная, несколько медлительная, он же — насколько я помню — был высоким, гибким, очень подвижным.

— Тогда, Лина, я все-таки больше похож на Манечку. Внутри у меня существует такое устройство, которое и определяет все мои движения и все время говорит: не делай лишнего, — возразил мальчик.

Лина резко повернулась к нему.

— Я же сказала: облик, — повторила она.

— Вот на кого я не похож, так это на Алексея Петровица — засмеялся Иван, — хотя по-своему он очень симпатичный, такой себе предводитель викингов.

— Ванька, разве можно говорить в таком тоне о своем отце! — воскликнула Лина и придвинулась к мальчику. Иван промолчал.

— Он так много сделал для тебя… Вот ответь, пожалуйста, на один такой вопрос — почему ты ни разу не сказал ему «папа»?

— Я и тебе редко говорю «мама», — пробормотал мальчик, отворачивая лицо.

Она, волнуясь, взяла его за руку и проговорила:

— Ты ведь не любишь его? Почему?

— Я всех люблю, — сказал он, осторожно вынимая ладонь из ее холодных пальцев. — Не будем об этом. Расскажи мне лучше о деде, на которого я, по твоему мнению, похож. Обликом.

— Тебе Манечка, наверное, о нем говорила.

— Кое-что, когда я был совсем маленьким, мне и не запомнилось. Она и о моем отце рассказывала.

— Об Алеше? — живо спросила Лина. — Интересно, и что же? — Не помню, — сказал мальчик, — по-моему, она считала его очень сдержанным и рассудительным человеком.

— Это она в воспитательных целях, — сказала Лина, она почти не знала Алексея Петровича. Когда ты родился, его не было.

— А где же он находился?

— В командировке, — проговорила Лина. Это была крайне взрывчатая тема, и к ней они уже не впервые приближались в разговорах. Иван абсолютно не ведал, где провела Лина первые пять лет его жизни, — она навсегда запретила себе даже намеком касаться этого, малодушно опасаясь потерять любовь сына. Поэтому в ход иной раз шли даже какие-то нелепые и лживые легенды.

— Дедушка, мои отец, погиб, когда мне было семь лет. Я тогда поступила в хореографическое училище, но Манечке пришлось вскоре забрать меня оттуда, и мы переехали в меньшую квартиру в районе Измайловского парка.

— Это в Москве?

— Да. Там через год она отдала меня в балетную студию при Дворце культуры, потому что я, упрямая, до безумия любила танцевать и еще долго надеялась стать настоящей балериной… Дедушка каждую зиму уезжал в Домбай со своими сослуживцами — на две недели, кататься на лыжах. Он никогда не брал отпуска летом, и Манечка терпеливо отсиживала круглый год в городе. Впрочем, ведь она работала — сначала в театральном институте, а затем, после его смерти, в районной библиотеке. Она ведь по образованию филолог… Отец сломал позвоночник в двух местах, друзья привезли его маме уже полумертвым, а в больнице он сумел покончить с собой. Он не смог бы жить в таком состоянии — в характере твоего деда была постоянная тяга к риску.

— А дальше? — спросил мальчик.

— Что — дальше? Дальше мы жили вдвоем с мамой. Я не помню — обычная жизнь, заполненная всякими повседневными делами. Балериной я не стала. Мы жили не очень богато, — сказала Лина, усмехаясь. — Пойдем, Ваня, все эти разговоры совершенно ни к чему…

Однако чем старательнее женщина избегала говорить о себе с кем-либо, тем настойчивее обращался к этой теме сам Коробов, будто они с мальчиком вдруг поменялись местами, и Алексей Петрович все пристальнее вглядывался в ее прошлое.

— Что за блажь, — говорила в этих случаях Коробову Лина, — ты никогда прежде не интересовался тем временем, почему именно сейчас? До чего ты хочешь докопаться? Принимай меня такой, какая есть, что могут добавить к твоему знанию обо мне какие-то там факты моей биографии? Я-то ведь не расспрашиваю, чем ты был занят в годы, когда мы не были рядом. Ты женился на мне, у нас дом и дети — давай думать о будущем.

Сама же Лина гнала от себя прочь не только воспоминания, но даже и тень мыслей о том, что необходимо в чем-то разбираться и что-то выяснять. Для нее, как только она вновь встретила Алексея Коробова и потеряла мать, жизнь перестала быть бессмысленным потоком дней и событий, обрела конкретность очертаний и полноту звучания. Даже частые неудачи, а также слабость и неуверенность в себе Алексея Петровича, все чаще обнаруживаемые теперь Линой, не смущали ее.

— Я люблю тебя, и довольно, — упрямо повторяла она. — Чего тебе еще нужно?

Коробов хмыкал, барабанил по столешнице.

— Я все тебе рассказал: и почему мне пришлось жениться на другой после нашего с тобой знакомства, и о том, что затем произошло, с чего началось все это беспросветное безденежье… Ты очень скрытная, Полина.

— Брось, — говорила Лина, — ты хороший человек и прекрасно относишься к нам. То, что ты больше не связан с этой опасной работой, меня в высшей степени устраивает. Имея семью, невозможно оставаться в той системе. Охрана, выбивание долгов, какой-то крутеж… Не без прибыли, но и постоянный риск. Нам разве чего-то не хватает?

— Хватает, — отвечал Коробов. — Только все это — твои деньги. И ты ни разу толком не сказала — откуда они у тебя?

— Разве? — переспросила Лина. — Наследство…

— Чье?

— Маминого племянника, — коротко и раздраженно отрезала она. — Он был одинок, болен и не беден. И хватит этих глупых допросов. Скажи мне лучше, что за человек этот кореец и что вы с ним затеваете за моей спиной?

— Знаешь, — оживился Алексей Петрович, — это кое-что обещает. Игорь скупает в Крыму участки, в основном через подставных лиц. Их у него уже несколько, пригодных для застройки. Если вложить деньги в этот бизнес, то процент таков, что лет через пять можно построить и собственный дом.

Представляешь — дача у моря, где ты сможешь проводить каждое лето с детьми!

— И сколько же нужно?

Коробов назвал сумму. Лина удивленно взглянула на него и спросила:

— Где ты их возьмешь?

— Займу.

— Ты ведь едва-едва вернул деньги этому Марату, Ванькиному тренеру.

— У меня есть другой источник. Надежный. Я договорюсь с Игорем, что часть моей прибыли будет идти на погашение долга. Это хорошее дело. Земля, недвижимость — что может быть в наше время надежнее, — добавил Коробов.

— Подумай, все взвесь и сообщи мне, Алеша, окончательное решение. Я смогу дать тебе пять тысяч.

— Долларов? Откуда? — изумился Коробов. — Опять наследство?

— Лежат в банке, — улыбнулась Лина. — Я их не трогала, не считая процентов. Я дам эти деньги, потому что мне всегда невыносимо хотелось иметь свой дом подальше от нашего паршивого Харькова, к которому ты так нежно привязан.

— Чем тебе не нравится город? — обидчиво воскликнул Алексей Петрович.

— Всем, — быстро сказала Лина, — и прежде всего тем, что он сумрачный, безликий и в то же время двуличный и похож на огромную грязную подворотню. Я выросла в Москве и не могу привыкнуть к нему.

— Напрасно, — окончательно обиделся Коробов, — он не так уж и плох. И люди здесь славные. Ты просто засиделась дома и ничего вокруг уже не замечаешь.

Что тебе мешает съездить в Москву?

— У меня там никого не осталось…

— Вот видишь! И Харьков здесь ни при чем. Почему ты оказалась здесь? Ты никогда не говорила.

— Тебя искала.

— А если серьезно?

— Мама с Ваней переехали сюда. Им было все равно куда, а в Харькове жила ее близкая институтская подруга.

— И сразу же получили квартиру! Разве такое возможно в Москве? Сама подумай. Провинция всегда была душевнее столицы.

Лина засмеялась:

— Какая там квартира! Ты что, уже не помнишь этот жуткий подвал? Один Ванька вспоминает его как волшебный замок, меня же там все время преследовал липкий страх. Мама получила его, устроившись по лимиту работать дворником, и года через три уже смогла прописаться постоянно и прописать меня, когда я вернулась… Все силы и здоровье она вложила в тот дом… И при первой же возможности я купила эту нашу квартиру…

— Все то же наследство, черт бы его побрал?

— Да, — ответила Лина. — И пожалуйста, относись спокойнее к тому, что тебе преподносит жизнь. Если не можешь изменить свою судьбу.

— Что-то я тебя не понимаю, — пробормотал Алексей Петрович, — вы с Иваном уж слишком мудрено устроены.

— Ну и не трудись, — сказала Лина. — Зачем тебе это…

Кореец Игорь Кимович мальчику совсем не понравился. Он был страшно худ, часто улыбался желтыми плоскими зубами без блеска, помалкивал и беспрестанно ощупывал громоздкие бицепсы Коробова. Впервые они явились к ним в домик поздно вечером, принеся с собой водку, и Лине пришлось срочно жарить яичницу с помидорами, резать салат, позже переносить девочку из комнаты Ивана, чтобы уложить там гостей. Они втроем скоротали ночь на жестком диване Лины и почти не спали, потому что, пока не стало светать, кореец что-то внушал Коробову своим вдруг оказавшимся по-женски визгливым и высоким голосом…

— Развлеки гостя, — сказал Коробов мальчику, пока Лина была занята ужином, — сыграй с ним в шахматишки, а я схожу за арбузом.

Кореец на это улыбнулся, сразу сделавшись похожим на суслика из мультфильма.

— Как насчет защиты Каро-Канн? — осведомился он, не отрывая узких глаз под пухлыми веками от лица мальчика.

Иван кивнул. Для него всегда было мукой играть с людьми, которые казались ему несимпатичными, тем более что Игорь Кимович с первой же минуты повел себя как полный профан. Спасла положение сестра, которая, проснувшись от непривычного шума, раскапризничалась, и мальчик под этим предлогом убрался к ней в комнату.

Пару раз, уже позднее, кореец заглядывал к ним и без Коробова, принося то фрукты, то конфеты. Лина поила его чаем, а Иван с сестрой сразу же уходили к морю. К холодам Игорь появился у них в городской квартире. В те дни Коробов был очень оживлен, и Лина однажды сказала мальчику, что они собираются строить дом в Крыму, и спросила, понравилось ли ему у моря.

Что мог он ответить? Однако к морю они больше так и не поехали — ни следующим летом, ни позже.

Мальчик теперь бывал дома лишь по субботам и воскресными вечерами.

Жизнь Ивана совершенно изменилась, хотя обитал он по-прежнему в большой комнате, переставшей быть гостиной, так как там окончательно обосновалась его сестра. Центром дома теперь стала кухня, которую Лина переоборудовала в столовую, убрав дверь, стенной шкаф и переставив мебель; нетронутой осталась лишь родительская тесная спальня. В третьей комнате утвердился Коробов. Он почти все дни проводил в четырех стенах, потому что работы у него практически не было. Машина зимой стояла в гараже, летом же он выезжал, хотя редко — ввиду подорожавшего бензина. Но это все сложилось куда позже, ближе к четырнадцатилетию мальчика. А два-три года после памятной поездки к морю промелькнули в беспрерывном беге: Алексей Петрович метался в поисках заработков, мальчика же полностью поглощали тренировки, соревнования, сборы, шахматный клуб и, наконец, школа. Только Лина и девочка до поры демонстрировали постоянство.

Школа стала занимать в жизни Ивана совсем незначительное место после того, как он окончательно утвердился в своей секции по вольной борьбе. Марат, тренер, был им теперь доволен, его смущало только одно — за два года Иван неожиданно так вытянулся, что перегнал всех сверстников, и они с Коробовым уже подумывали о том, чтобы перевести его в группу восточных единоборств.

Мальчику это было почти безразлично — он пережил как гордость и изумление от своих успехов, так и полное безразличие к ним. Теперь он не придавал значения ни своей силе, ни ловкости — в этой новой оболочке обитала прежняя его детская душа, полная недоумения, воспоминаний и восторга перед жизнью. Впервые за эти годы его посетила отчетливая и внятная мысль, что Алексей Петрович — во-. все не его отец. Они были чужими совершенно, и если допустить, что такое иной раз бывает между отцом и сыном, то мальчик должен был бы испытывать по крайней мере боль. Но ее-то и не было в нем по отношению к Коробову. И подросток начал осторожно терзать вопросами Лину, которую это ужасно возмутило. Спросить Коробова он не мог — из гордости и еще потому, что понял, насколько Алексей Петрович вообще безразличен к людям. К этому примешивалось легкое презрение — Коробов казался вконец загнанным в угол. Лина однажды сказала:

— Пожалей его. Что за дикие ты задаешь вопросы?

Мальчик пожал плечами:

— За что мне его жалеть?

— Послушай, разве это так важно? И потом, похоже, что твои сомнения основываются только на том, что ты не можешь заставить себя уважать Алексея Петровича. Значит, и ко мне, попади я в беду, ты испытывал бы то же?

— С матерью все иначе, — рассудительно ответил Иван. — Она единственная — любая, но вот отец… Понимаешь, я чувствую, что его нет. — Лина поразилась тому, что произнес далее этот двенадцатилетний мальчик:

— Я чувствую также, что он внутри меня, и страшно хочу его увидеть. И он совсем не Коробов. Лина запаниковала. Год начинался скверно. Казалось уже, что то лето, проведенное у моря (мальчику тогда было десять, им с Коробовым по тридцать, а девочке как раз исполнилось четыре), явилось для них последним счастливым и бездумным временем.

А потом они попытались убедить себя, что достаточно прочно обосновались в нише, предложенной им переменчивой в последнее десятилетие жизнью. Им хотелось верить, что будущее не так уже беспросветно и зыбко, поэтому они сделали ставку на выигрыш, забывая напрочь, что вероятность проигрыша всегда больше. Так что для Лины стало подлинной катастрофой известие о том, что крымское предприятие корейца Игоря лопнуло, а сам он уже несколько недель как покинул пределы отечества.

Однако Лина нашла силы удержаться на ногах, в отличие от Коробова. Тот был так растерян и напуган, настолько пал духом, что жене пришлось, терпеливо переждав его почти двухмесячный тяжелый загул, вытаскивать Алексея Петровича из последовавшей за этим глубочайшей депрессии. Она утешала его даже тогда, когда он наконец решился объявить, что задолжал «некоторым людям» пятнадцать тысяч долларов и в течение полугода эти деньги следует отдать, иначе еще через три месяца всем им «будет худо».

Лина смотрела, как он бестолково мечется по своей комнате, и молчала.

Приходилось лишь жалеть о том, что не сумела помешать Коробову связываться с корейцем, который был ей с самого начала крайне несимпатичен. Она смутно предчувствовала неприятности. Однако желание снова увидеть Коробова воодушевленным и уверенным в себе, почувствовать в нем мужскую твердость и силу заставило женщину малодушно поддержать весь этот утопический проект. Кроме того, она действительно мечтала иметь дом на берегу моря, и ее обнадежила легкость, с которой Алексею Петровичу удалось получить ссуду на вполне сносных условиях.

Кореец поначалу звонил, Коробов пару раз съездил в Крым, где своими глазами видел фундамент их дома. Затем он отправился на лето в Польшу — поторговать, а Лина сняла дачку в поселке Высоком, где и прождала его вместе с детьми. Потом все как-то заглохло. А в конце концов их, как, впрочем, и многих других, банально кинули и поставили перед свершившимся фактом. Коробов, придя в себя, хватался за любую работу, чтобы отдать хоть часть денег.

Может быть, именно тогда мальчик и начал так пристально всматриваться в Алексея Петровича. Жизнь Ивана по-прежнему протекала вне дома, но не могла занять его настолько, чтобы он перестал думать. По утрам он отводил сестру в детский сад, сам шел в школу, затем на тренировку или в клуб. Ужинал он в одиночестве, потому что сестра уже спала, мать смотрела телевизор в спальне или возилась с домашними делами, а Коробов по обыкновению отсутствовал. Лина упрямо не хотела работать. Однако когда их совсем прижало, устроилась нянечкой в тот же детский сад, куда ходила ее дочь. Мальчик видел мать все реже.

Как-то Лина сказала Коробову, что Иван — удивительный парень: не просит денег, неприхотлив в одежде и еде, не интересуется девчонками, к тому же неплохо учится и очень заботлив к сестре. «И слава Богу», — рассеянно буркнул Алексей Петрович, и Лина об этом с ним больше не заговаривала. Прекратившиеся до времени дикие речи Ивана об отце были ею забыты и похоронены под грудой мелких забот, семейных неурядиц и нескончаемых бытовых проблем. Женщина не знала о жизни своего сына ничего, кроме расписания его спортивных занятий, группы крови и любимой еды. Их общение часто сводилось к скупым ответам на обычные вопросы:

«Ты поел? Ты позвонил? Ты побудешь завтра вечером с Катей, нам с Алешей необходимо уехать?»

Странным образом она как бы даже и не заметила, что однажды мальчик не ночевал дома. Был конец февраля, с утра пошел мокрый тяжелый снег, сразу же парализовавший весь транспорт. Когда Иван в девять вечера закончил тренировку, на улице все еще мело. По обыкновению, он решил идти пешком и поджидал Карена, который также жил на проспекте, но чуть подальше, в так называемом доме специалистов, где мальчик не раз бывал. Они не то чтобы дружили, просто общительный, невысокий и крепкий, подвижный как ртуть Карен без труда уговаривал Ивана заглянуть к нему «на часок». Обычно за Кареном приезжала на машине мать, и несколько раз они подвозили Ивана до перекрестка, откуда ему до дому оставалась пара остановок; в тот вечер она, однако, не приехала.

— Не хочу тащиться пешком, — сказал Карен, беспорядочно швыряя тренировочную форму в желтый кожаный рюкзак. — Отец с матерью укатили в Ереван, дома одна бабушка, поехали ко мне, переночуешь, от нас и позвонишь.

— Не знаю, — произнес Иван неуверенно, — можно и к тебе, завтра воскресенье, однако ни троллейбусы, ни автобусы не ходят. Все-таки придется пешком.

— Я промокну, — Карен показал на свои белые высокие кроссовки. — Давай на такси. У меня есть деньги.

— Нет, — сказал Иван, — пока ты найдешь это такси, пройдет много времени, а так через двадцать минут мы будем на месте.

— Тогда позвони своему отцу пусть заберет нас.

— У него машина не на ходу.

— Ладно уж, пошли пешком, — буркнул Карен, натягивая куцую дубленку.

Мальчики продрогли еще на пути к рынку. На тренировке их было гораздо меньше, чем обычно, — в основном пришли те, кто жил поблизости. Тренер уехал рано, и заниматься с ними остался парень из взрослой группы, который задержал их на сорок минут, после чего мгновенно смылся со своими приятелями. Рынок был темен и пуст, редкие прохожие, спотыкаясь, брели, обходя сугробы.

— Слушай, я не хочу дальше так идти! — прокричал, повернувшись к Ивану и прыгая на одной ноге, Карен. — Прямо по этой тропинке мы выйдем к Динамовской, там полно транспорта, мать так меня возит, поймаем машину. Не хочешь — чеши один! Чего ты упираешься?

— Пойдем через Динамовскую, — согласился Иван. Они пробежали вспухший от снега стадион и у военного училища вышли на дорогу, которая, огибая парк, выходила на проспект. Оттуда к Ивану было рукой подать. К началу одиннадцатого он был бы уже у себя, а до дома Карена оставалось еще минут двадцать ходу, Однако Иван уже твердо решил ночевать у приятеля. Они протопали еще метров двести. На подходе к парку Карен сказал со злостью:

— Какой же ты дуб, Ванька! Все русские упрямые, как ослы. Сколько машин проехало, а ты все прешь, будто Сусанин! У меня ноги мокрые до колен…

— Думать нужно было. Кто же зимой кроссовки носит…

— Не твоя забота, — пробурчал Карен, оглядываясь. Он плелся на полшага позади рослого Ивана. Косые потоки снега секли его лицо, снег облепил ворот дубленки, и леденящие струйки стекали за шиворот. Оглянувшись еще раз, Карен одним прыжком оказался на проезжей части и вскинул руку. Машина, темно-красная «девятка», остановилась сразу. Переднее сиденье занимали двое мужчин лет тридцати. Когда Карен подбежал, дверца распахнулась.

— Куда? — спросил тот, что был за рулем. — Замерзли, хлопчики?

— Проспект Ленина, — ответил, шмыгая носом, Карен, — недалеко, хотя бы до перекрестка. Я заплачу… Сосед водителя засмеялся.

— Садитесь, — сказал водитель, — мы как раз туда. Ноги только отряхните…

Иван тоже сел в эту машину. Он замерз в своей тощей курточке, но забраться на заднее сиденье «Жигулей», где было тепло, пахло хорошими сигаретами и негромко звучала музыка, заставил его не холод. Отчаянный напор Карена на миг как бы сделал его ведомым. Это случалось с ним не однажды. Но мальчик не знал еще, что скоро эта слабость пройдет, потому что ему наскучит подчиняться. Кроме того, он не мог бросить своего спутника.

Машина плавно покатила, упираясь фарами в снежные водовороты, и мальчик расслабился.

— Что так поздно гуляете? — спросил, не оборачиваясь, водитель.

— Тренировка, — ответил Карен, но Иван (совершенно безотчетно) рванул его за рукав, призывая к сдержанности.

— Чем занимаетесь?

— Фигурным катанием, — ответил Иван.

Второй Мужчина хрипловато засмеялся, а Карен вскричал:

— Врет он! Мы занимаемся вольной борьбой.

— Вот как, — неопределенно протянул водитель, — так кто же из вас говорит не правду?

Все эти вопросы Ивану как-то не нравились. Но еще больше насторожило, что, пока Карен подробно описывал, как проходят занятия и какой у них тренер, машина, убыстряя ход, вдруг свернула на Шатиловку, в район частной застройки, в третий по счету от проспекта переулок. На параллельной улочке за высоким глухим забором из сплошного металла обитал митрополит с семьей. Его дом на весенних каникулах год назад показала им учительница математики, жившая неподалеку, — по слухам, очень религиозная женщина. Они ходили к ней в гости пить чай, и Ивана тогда поразило, что жилище священнослужителя не имело ни одного окна, обращенного в сторону улицы.

Машина затормозила перед двухэтажной темной постройкой. Не включая света в салоне, водитель повернулся к ним со словами:

— Высажу приятеля и отвезу вас.

Однако из остановившейся машины никто не вышел. Карен еще успел пробормотать: «Пожалуйста!», а Иван уже силился, все поняв, открыть дверь, когда крепкая рука водителя перехватила его кисть.

— Не суйтесь, бойскаут, — сказал, не убирая с лица улыбки, мужчина, — мы бы хотели оценить ваше спортивное мастерство. Мы ведь тоже в своем роде спортсмены. Особенно это касается тебя, котик. — Он потрепал Карена по розово-смуглой щеке свободной рукой.

— Не трогай меня! — взвился Карен. — Я не позволяю никому меня трогать, даже маме!

— Мама далеко, — заметил водитель, все сильнее сжимая запястье Ивана, — так что я пока побуду и мамой и папой. Одновременно.

— Пустите, — сказал Иван, — вы мне руку сломаете. Что вам от нас нужно?

— Взаимности, — хохотнул водитель и отпустил кисть мальчика. — Правда, Веня?

Тот, кого назвали Веней, наконец-то повернул к ним одутловатое, забелевшее в полумраке салона лицо. Пухлые губы чернели, слегка подрагивая, словно увязнув в клейкой жидкости. Мгновенным движением мальчик рванул рычажок, и дверца машины распахнулась, обдав холодом.

— Назад! — хрипло рявкнул водитель. — Иначе армяшка твой домой не доберется.

У запрокинутого оголившегося горла Карена в сумраке плавало лезвие узкого длинного ножа.

— Уберите это, — сказал Иван, захлопывая дверцу, — и включите свет.

Что вам от нас нужно?

— Спрашиваешь? — засмеялся Карен, когда водитель убрал нож и, не включая света, усилил звук магнитолы. — Это же педики…

— Кто? — не понял Иван.

— Педерасты, — заорал Карен, — дерьмо собачье!

— Тихо, розанчик, — воскликнул Веня, — попридержи язычок!

Но Иван уже выпрыгивал из «Жигулей» на снег. Карен метнулся следом, зацепив свой рюкзак и сумку приятеля. Когда же мужчины бросились за ними, он отшвырнул вещи в сугроб.

Три дверцы машины были распахнуты. Пнув ногой ту, что со стороны водителя, Иван (он надеялся только на то, что нож остался в бардачке) увернулся от Вени, а затем кубарем покатился под ноги водителю, который уже успел ударить Карена.

— Возьми жирного! — закричал он, сбивая дыхание.

Быстрый, как обезьяна, маленький Карен с воплем прыгнул на Веню (тот от крика вздрогнул и остановился), крепкой макушкой с лету ударил его в широкую переносицу. Ивану пришлось труднее, потому что водитель оказался субъектом жилистым, не утратившим формы, к тому же от бешенства потерял всякий контроль над собой. Иван увернулся от первого удара, однако второй его настиг и оглушил.

Падая, он почувствовал, как руки водителя нащупывают его горло. Иван расслабился, и это обмануло мужчину. К тому же позади что-то визгливо выкрикивал Веня и вопил Карен. И тогда, извернувшись, Иван яростно, изо всех сил, ударил водителя в пах ботинком.

— Бежим! — крикнул мальчик, оттаскивая Карена от поверженного наземь Вени с окровавленным лицом.

Выкрикивая ругательства, Карен сгреб свой рюкзачок.

Через пять минут они были уже на проспекте, а еще через пятнадцать — в «доме специалистов». Всю дорогу прошагали молча, не оглядываясь, лишь раз остановились перед каким-то освещенным подъездом, чтобы подпоясать разорванную куртку Ивана пестрым шерстяным шарфом. Его спутник кипел ненавистью.

Их встретили громкий лай Лабрадора и гортанные причитания бабушки Гаянэ по поводу исчезновения вязаной шапочки внука.

— Чаю! — распорядился Карен. — Пока мы будем гулять с собакой — еды побольше, горячую ванну для Ивана. Атам, пошли!

Пока они выгуливали пса, Иван все еще не чувствовал холода. И в ванной, в ярком свете дневной лампы, увидев в запотевшем круглом зеркале свою полосами ободранную шею, он вздрогнул от запредельного озноба и медленно погрузился в горячую воду. Перед глазами у него были влажные от пара голубые плитки.

Потом, накормленный и согревшийся, он сидел в комнате приятеля и непослушными пальцами пытался залатать куртку, а Карен говорил ему:

— Две недели дрессуры, потом Атам будет ходить со мной на тренировки.

Думаешь, нет? И мать больше за мной не приедет. У меня все бывает так, как я захочу…

Иван не знал, исполнил ли Карен свое намерение и что получилось с псом, потому что перестал посещать спортивную секцию. Сестра Катя заболела гриппом (хворь вновь вернулась в город вместе с последним месяцем зимы); он выхаживал ее в больнице, в пульмонологическое отделение которой она попала с тяжелым осложнением. Утром он был с ней до начала занятий в школе, затем вечером шел туда снова и возвращался домой вместе с Линой уже затемно.

Однако шахматный клуб мальчик не бросил. Правда, из-за нищеты бывшего Дома пионеров занятия стали нерегулярными, а руководитель означенного учреждения Иосиф Александрович, упрямо бодая лысым лбом воздух и поминутно хватаясь за сердце, снова и снова восклицал, что не допустит перевести дело его жизни на коммерческую основу. Но Иван приходил туда и погружался в ирреальный и пустынный мир изящного совершенства.

Через месяц, в начале весенних каникул, позвонил тренер Марат и потребовал объяснений. Алексей Петрович сидел на кухне, мрачно отхлебывая чай, Лина с девочкой ушли в детский сад.

— Позови отца, — выслушав Ивана и помолчав, сказал Марат.

Телефон находился в прихожей, еще один аппарат, параллельный, — в комнате старшего Коробова. Мальчик встал на пороге кухни и, не глядя на Алексея Петровича, через силу произнес:

— Папа, возьми трубку…

Алексей Петрович тяжело поднялся и, отодвинув Ивана плечом, прошел к себе. Трубка на столике в прихожей взорвалась голосами; Иван осторожно опустил ее на рычаг и сел в кресло. Тонкие крепкие пальцы его подрагивали. Через три минуты появился Алексей Петрович, и мальчик поднялся.

— В чем дело? — спросил Коробов. — Тебя что-то не устраивает в работе тренера?

— Нет, — отвечал мальчик удивленно. — У меня нет никаких претензий. У нас были прекрасные отношения.

— Претензий? — воскликнул Коробов. — Что ты вообще в этом смыслишь, щенок!

— Не говорите со мной так, — сказал мальчик, — если хотите услышать от меня какие-то объяснения.

— Что ты себе выдумал, Иван? — тоном ниже проговорил Алексей Петрович.

— У тебя уже наметилась прямая дорожка в спорте. Марат собирался с осени перевести тебя в старшую группу, он хотел индивидуально работать с тобой…

— Для чего?

Коробов повернул к мальчику свою крупную голову с неровно подстриженными волнистыми темно-русыми волосами, и выражение его слегка одутловатого лица стало удивленно-озабоченным, словно он наткнулся на невидимое препятствие.

— Ради чего я должен индивидуально работать? — повторил мальчик, глядя, как набрякшее левое веко Коробова начало медленно подрагивать. — Если вы мне объясните, зачем человеку заниматься тем, что его нисколько не интересует, и убедите в необходимости этого, я вернусь в секцию.

— А делать то, что велят тебе взрослые, ты, значит, не намерен?

— Нет, — сказал мальчик.

Все, что произошло секундой позже, Коробов попытался выложить Лине, едва перед ней и девочкой открылась входная дверь. Она даже не успела расстегнуть плащ.

— Стоп! — сказала Лина. — Погоди… Ванька! — позвала она сына, который появился из комнаты и, ни на кого не глядя, подошел к девочке и присел перед ней на корточки. — Погуляй с полчаса с Катей, пока я приготовлю ужин.

Они ушли, а Лина, раздевшись, прошла на кухню; Алексей Петрович ввалился следом и сзади обнял ее за плечи. Женщина увидела почти пустую бутылку дешевого красного вина на столе, фужер и недоеденный бутерброд с ветчиной.

— Тебя же просили оставить ветчину детям к ужину, — высвобождаясь из его рук, раздраженно сказала она. — Ладно, теперь говори, что случилось.

— Я ударил его!.. — выпалил Коробов. — Да, да, что ты на меня уставилась? — Как бы предупреждая ее гнев, Алексей Петрович уже кричал. — Если бы ты видела его лицо! Наглое, тупое, упрямое! Он смотрел на меня, будто я какой-то недоумок, тля паршивая… Он…

— Не шуми, — сказала Лина, — я устала. — Она вынула из подвесного шкафчика сигареты, чиркнула спичкой, выплеснула остатки вина в чистую рюмку и выпила одним глотком. — Сядем, и ты спокойно расскажешь, из-за чего вы поссорились.

— Зачем ты куришь? — произнес Коробов машинально. Ему уже расхотелось говорить, и Лина поняла это. Однако, зная все эти мрачно-капризные предзнаменования коробовского загула, она все-таки хотела услышать его версию происшедшего.

— Что случилось, Алеша? — мягко проговорила она.

— Иван перестал ходить на тренировки. Сегодня позвонил Марат, он был буквально вне себя…

— И только-то? И из-за этого вы повздорили и ты даже ударил его?

— Он бросил спорт!

— Ну и черт с ним. Пойми, ему скоро четырнадцать — самый болезненный возраст. Позже он сам вернулся бы к Марату.

— Кто его тогда возьмет? — раздраженно буркнул Коробов и, догадываясь, что именно Лина может ответить, торопливо заговорил:

— В этом деле нельзя сходить с круга по собственной воле — ни в четырнадцать, ни в двадцать пять.

Все нужно довести до конца. Ты скажешь, может, ему это не нужно? Нужно! У него было будущее. Кем твой сын намерен стать? Вот! Ты молчишь… Послушай, Лина, нам вообще многое следует решить…

— Не сегодня.

— Сейчас. В мае будет полгода. Я должен пятнадцать тысяч. Где мне их взять? Ну, допустим, мы продадим машину. Перезанять я смогу от силы тысячи две, и то под большие проценты. Мы можем обменять квартиру на меньшую — это еще тысяч шесть. Разумеется, все это временно… Да и зачем нам такая квартира, есть очень хорошие двухкомнатные, с большой кухней. Иван бы пошел с осени в спортивный интернат…

— Ты это серьезно, Алексей?

— Я советуюсь с тобой, — сказал Коробов. — Что тут такого, если парень будет хорошо устроен? Неужели он не понимает, в каком мы положении? Его фокусы яйца выеденного не стоят по сравнению с тем, что эти люди могут с нами сделать…

— Не заводись, — произнесла Лина, вставая. — Еще не время для паники.

Тяжело, я понимаю. Могу только обещать, что с Ваней я поговорю, чтобы он вернулся к Марату. Но интернат выбрось из головы — с сыном я никогда не расстанусь, даже если это заведение окажется через дорогу. Пока он сам этого не захочет. Иди отдыхай…

Переодевшись в халат, Лина занялась ужином. Картофель в мундире, чтобы потом обжарить его на сливочном масле. В холодильнике оставалась еще банка шпротов. Яйца. "Совсем как Манечка, — усмехнулась Лина, моя бугристые картофелины под стылой проточной водой. — Осталось лишь приговаривать: «Деточка, у нас сегодня только картошка, ты уж извини, я не смогла до зарплаты ни у кого подзанять…» Так делала она, когда Лина забегала между репетициями перекусить.

Какой убогой ей казалась тогда их жизнь с матерью… какими глупыми и не имеющими ровно никакого значения были споры, потому что Манечки больше нет…

Что за дурь жила в ней, юной, — это жадное, слепое стремление к иной, чистой и красивой жизни! Позже она и не ужинала больше с матерью, даже не глядела на аккуратно накрытую салфеткой тарелку с едой, комкая записочки, которые Манечка ей оставляла: «Доченька, здесь кусочек жареной рыбы, он и холодный неплох. Это : фосфор! Пей кисель. Мама». Откуда ей было знать, какие деликатесы пробовала Лина на вечеринках у своих приятельниц и их состоятельных покровителей…

Господи Боже ты мой, как же в колонии ей хотелось всего того, что берегла для нее Манечка! Тушеной капусты, например, с кубиками розоватой, чересчур жирной дешевой свинины…

Дети вернулись голодные и проглотили все, что мать поставила на стол.

Коробов к ужину не вышел; когда она заглянула в его комнату, он спал одетым, при тусклом свете настольной лампы, под которой стояла еще одна пустая бутылка.

Лина погасила свет и, прибрав на кухне, пошла к мальчику.

Он укладывал сестру. Когда они стали жить в одной комнате, Иван уступил ей свой диван, а сам разместился в раскладном кресле, которое осталось от Манечки и стояло прежде в спальне родителей. Сейчас оно уже было разложено, постель на нем — аккуратно расстелена. Иван сидел на ковре у постели сестры и читал ей — раструб колпачка светильника был направлен таким образом, чтобы лицо девочки находилось в тени.

— Все, — шепотом сказала Лина, — Ванюша, она уже спит. Идем ко мне, нам нужно поговорить.

Сейчас впервые с тех пор, как пошла на работу, Лина обратила внимание, что сын вырос из своего тренировочного костюма, — особенно это было заметно внизу, где растянутые резинки штанов не закрывали тонкокостных щиколоток.

Однако денег, чтобы купить ему новую одежду, не было и не предвиделось.

— Проходи, Ванюша, — сказала она, — забирайся на диван, а я присяду рядом.

Мальчик усмехнулся и с ровной спиной пристроился на краю, как бы сразу давая Лине понять: дистанция будет соблюдена, несмотря на ее слова. То есть несмотря на то, что она напоминала ему о позах, в которых часто раньше они болтали у нее в постели: он — свернувшись калачиком у стены, а она — лежа на спине и покуривая. Очевидная демонстрация того, что он понял ее предложение, но воспользоваться им не собирается, подействовало на Лину как щелчок хлыста.

— Прости его, — торопливо сказала она и запнулась. Мальчик молчал. — Твой отец находится в крайне тяжелом положении, и у него вот-вот сдадут нервы.

Иван поднял голову, и она увидела, какое у ее сына взрослое, непроницаемо-спокойное лицо.

— Ну и что? — произнес наконец мальчик. — Ты думаешь, мама, только у него отчаянное положение?

— Я понимаю, — быстро проговорила Лина. — Ему не нужно было… не следовало… он не мог тебя ударить, это ужасная ошибка, он сорвался. Алеша всегда был выдержанным и спокойным человеком. Ты ведь уже простил его? Скажи же мне!..

Иван молчал. С гулко бьющимся сердцем, с каким-то мистическим ужасом от того, что всего лишь одно неверное слово — и она потеряет этого мальчика навсегда, Лина сказала:

— Послушай, ты уже совсем вырос и догадываешься, наверное, что такое любовь. Между мужчиной и женщиной. Ты ведь знаешь, кто были Адам и Ева?

— Да, — сказал Иван, и даже тени усмешки не возникло на его лице. — Мне Манечка как-то рассказывала о райском саде…

— Змей соблазнил Еву вкусить от древа познания добра и зла, и вот она полюбила Адама, — проговорила Лина, как бы упрощая для мальчика суть первородного греха. — С тех пор женщина не в силах преодолеть в себе тягу к мужчине… Когда мне было двадцать лет и я встретила Алексея, мы… в общем, я поняла, что это единственный человек, который мне нужен. Он был сильным, красивым, совершенно юным и нежным. Он защитил меня… Я не думала о том, что будет дальше. Но так получилось, что мы жили в разных городах и встретились только спустя много времени, когда ты уже родился. Он искал меня и за эти годы прожил непростую жизнь. Через год после нашей первой встречи он вынужден был жениться на девушке, которую не любил, потому что, работая тогда у ее отца, допустил ошибку, которую невозможно было исправить. Он как бы стал заложником у этих людей. Ты понимаешь меня?

— Нет, — сказал Иван. — Все это слишком отвлеченно. Любая ошибка имеет свою причину, и всегда возникает ситуация, когда или можно ее исправить, или нет. Это элементарная основа любой игры.

— Ванька! — изумленно воскликнула Лина. — Я ведь рассказываю тебе о твоем отце, разве человеческая жизнь сравнима с шахматной партией?

— Ты думаешь, нет? — спросил мальчик, и лицо его оживилось. — Очень даже сравнима. Если мы сейчас проанализируем то, что ты мне рассказала, то сможем обнаружить ошибку, проследить любой ход и даже просчитать заранее, будет он удачен или нет. И твой змей тут совершенно ни при чем.

— Какой еще змей? — растерянно спросила Лина.

— Тот, что в райском саду. Он молчал, как и все остальные змеи, а эта женщина, Ева, сама захотела полюбить Адама.

— Это тебе тоже Манечка сказала?

— Нет. Мне это сейчас в голову пришло… Мама, я, пожалуй, пойду спать.

— Иди, Ванюша. Нет, погоди, — окликнула Лина, — ты вернешься к Марату?

— Ты хочешь, чтобы я это сделал?

— Да, пожалуйста. Ты ведь хороший, умный, послушный мальчик.

— Ладно, — усмехнулся Иван, — я сделаю это ради тебя, а не ради спокойствия Алексея Петровича. Но только до лета, потому что со следующей осени я намерен серьезно заняться шахматами.

— Спасибо, — проговорила Лина. — Я и не заметила, как ты стал совершенно взрослым. — Но от того, что она это сказала мальчику, ей не стало ни легче, ни спокойнее.

Произошло еще несколько событий, заставивших Лину встать на сторону сына в отчетливо обозначившемся, уже почти враждебном противостоянии мужчин в доме. Иван все чаще раздражал Алексея Петровича, который уже не находил в себе сил, чтобы сдерживаться. Они почти не разговаривали, только раз, в конце апреля, на слова Коробова: «Иван, твой дед умер!» — мальчик лаконично ответил:

«Мне очень жаль».

Алексей Петрович вместе с Линой съездили на похороны в Полтаву, где жил его отец, в последний раз на своей машине. После этого Коробов ее продал.

Какие-то незначительные деньги Лина попросила оставить на хозяйственные нужды.

Остальное было отложено для погашения части долга, и эта часть, стоившая утраты гаража и автомобиля, составила всего лишь треть необходимой суммы. Лина видела, в каком положении находится Коробов, но согласиться с его предложением продать квартиру и временно поселиться с детьми в Полтаве не могла. Она не верила, что именно там, в этом сытом украинском захолустье, у чужих людей, ее муж сможет изменить свою жизнь настолько, что они «начнут все сначала», как он поговаривал.

Еще никогда она не испытывала такой растерянности перед жизнью. В доме все шло своим чередом: она уходила на работу, занималась стряпней, уборкой, какими-то мелочами, и дети ее не болтались по улице. Однако неустойчивость существования, казалось, навсегда определила их отношения с Коробовым: раздраженное молчание с его стороны и терпеливое ожидание — с ее. Лине впервые пришла в голову мысль расстаться с Алексеем Петровичем, потому что они уже как бы и не жили вместе; когда он на ее робкий стук не открывал дверь, она, укладываясь одна в своей спальне, обиженная и уязвленная его демонстративным отказом, не раз с ожесточением думала: «Так тебе и надо, жалкий трус, тряпка, пьяница…», не догадываясь, что разжигает в себе неистребимое влечение.

Один только раз Лина произнесла эти слова в лицо Коробову. Тогда она буквально выдернула его из комнаты сына, потому что муж кричал на мальчика, не обращая внимания на забившуюся в угол и готовую заплакать дочь. Причиной этой бури явилось то, что Иван проиграл какие-то соревнования и Марат был им очень недоволен. Лина коленом захлопнула дверь комнаты детей и толкнула Коробова на кухню.

— Ты, — сказала она в ярости, — ты дурак. И если ты еще раз посмеешь повысить голос на сына, я тебя брошу… Вышвырну, как тряпку… — Ее била дрожь, Алексей Петрович изумленно оправдывался, а Лина, высказавшись, расплакалась, ушла к детям и провела с ними те несколько дней, пока Коробов традиционно отсутствовал.

Во всем этом наэлектризованном безумии никто, кроме мальчика, не заметил, как пришла весна. Иван неожиданно плохо закончил учебный год и теперь все дни проводил во дворе, являясь домой поздно. Лина заметила, что из шкафчика на кухне начали исчезать сигареты.

Девочка опять стала кашлять. Лина подумала, пощелкала замочком тощего кошелька и, с согласия присмиревшего Коробова, рассталась с работой и забрала Катю из детсада, тем более что с осени девочка должна была идти в школу. Решили перепоручить ее Ивану, чтобы тот подготовил сестру в первый класс, а людей, которым Алексей Петрович должен был отдать долг, просить еще на некоторое время продлить сроки.

За четырьмя тысячами, набежавшими на проценты, должны были явиться в ближайшую субботу. Коробов сказал, что необходимо накрыть стол. Лина разменяла сто долларов из той тысячи, которую отвоевала у Алексея Петровича на дальнейшую неопределенную жизнь семьи, и приготовила закуски. Так что, когда в дверь позвонили и на пороге возникла средних лет пара, которую Лина прежде и в глаза не видывала, их взорам предстал чистый, освещенный теплым светом дом, воспитанные, ухоженные дети, Коробов в хорошем костюме, а также улыбающаяся молодая высокая женщина с ярким худым лицом, в строгом платье и с осанкой модели европейского класса. Пару сразу же повели к накрытому в гостиной столу, где гости воздали должное усердию хозяйки…

Мужчина был похож на какого-нибудь прибалтийского лесничего с добродушно-грубоватыми манерами. Резко вылепленное, гладко выбритое лицо его с крупной, как земляничина, бородавкой на мясистой щеке загорело, словно большую часть своего времени он проводил на солнце. Таким же был и коричневый, мощной лепки, лысый череп, хотя мужчина сообщил, что работает страховым агентом. Жена его, крашеная невысокая блондинка с тяжелым взглядом внимательных бесцветных глаз, улыбаясь голубоватыми фарфоровыми зубами, сказала, что большую часть дня проводит в загородном доме. Поговорили о весенних хлопотах садоводов. Женщина пила много, не пьянея, муж ее ел осторожно и почти не притрагивался к напиткам.

Он не скрывал, что Лина его очень и очень интересует.

Иван ушел в шахматный клуб. Девочка осталась и занялась игрушками.

Кашель ее стал чаще, когда закурили все разом; Лина тотчас увела дочь в спальню, с удивлением заметив, что Алексей Петрович вопреки своим принципам также взял сигарету. Она была почти спокойна, но вполне расслабиться ей не давала эта женщина, сразу же напомнившая тех жестоких и психически неустойчивых баб, что встречались ей в колонии. Женщина, безусловно, сразу почувствовала в Лине что-то, словно ищейка. Однако наверняка знать она ничего не могла, потому что о прошлом Лины достоверно было известно лишь двоим: адвокату и Манечке; даже Коробову она объяснила свое пятилетнее отсутствие в Москве контрактом в одном из северных городов, работой в музыкальном театре. Лина уже подходила к двери, когда услышала, как мужчина проговорил:

— Последний срок — первое сентября. И ни о чем больше нас не просите.

Мы всего лишь посредники…

— И вот что еще, — добавила женщина сухо, — ваш младший ребенок, очевидно, нуждается в оздоровлении… В средствах вы ограничены, может быть, Алексей Петрович, мы заберем ее к нам на дачу? Там лес, река, ягоды. Если вы считаете, что она будет скучать, можете прислать и сына, хотя мне показалось, что они не очень ладят. Не беспокойтесь, у нас по соседству много ребятишек…

— Мама сможет навещать девочку… — произнес мужчина, и Лина распахнула дверь.

— Алеша, — сказала она, — ты отдал деньги? — Коробов молчал, и Лина продолжала:

— Отдай немедленно, и пусть эти люди уходят…

— Полина!

— Не позднее чем через месяц вы получите все полностью, — раздельно выговаривая слова, сказала Лина, — так и передайте тем, кто вас прислал. Это я вам обещаю. И если вы посмеете хоть раз еще заикнуться о детях…

— Полина, — вскричал Коробов растерянно, — нельзя же так! Давайте все вместе искать выход.

— Пусть они оба убираются к черту! — сказала Лина и вышла на кухню, хлопнув дверью.

Когда Коробов заглянул к ней, она уже была спокойна.

— Зачем же так? — проговорил он. — Ты все испортила. Что у тебя за характер? Я их почти уже убедил…

— В чем ты их убедил? — перебила жена. — О чем ты мог этих людей просить? Ты кругом виноват, а теперь был готов еще и ребенка отдать в залог. Ты сумасшедший, Алексей…

— Не говори этого, — произнес Алексей Петрович, беря ее за руку, — у нас нет выхода. Квартиру продавать ты не хочешь, уступать ни в чем не намерена… Мы бы отправили детей к ним за город и уже вдвоем решили бы… Иван в состоянии присмотреть за девочкой…

— Вот как? — вскричала Лина, выдергивая руку. — Теперь и Ванька тебе пригодился? Да ты и в самом деле не в себе. Ты что, не видишь, с кем связался?

Уйди с глаз!

— Лина, погоди, — твердил Коробов, волочась за ней в гостиную, где она, распахнув окно, начала сметать со стола остатки трапезы, — дай я тебе помогу!..

— Побудь с Катей, — воскликнула Лина, — не мешай мне, ради Бога…

К полуночи он пришел к ней в комнату. Она увидела, какое у Коробова измученное, словно свинцом налитое лицо, и позволила ему остаться. Он не мог знать, что, пока она мыла посуду, швыряла остатки еды в холодильник, поила возвратившегося сына чаем, укладывала дочь и, напоследок яростно вымыв полы во всей квартире, наконец угомонилась, — что в это время Лина приняла решение, о котором и сообщила, как только он лег рядом и обнял ее. Она сказала мужу, что после того, как они отвезут девочку в Полтаву, она с сыном на несколько дней отправится в Москву и привезет деньги. Недостающие пятнадцать тысяч долларов.

— Не бросай меня, — пробормотал Алексей Петрович, обнимая Лину еще крепче теплыми твердыми ладонями и не понимая того, о чем она говорит. — Не уезжай, они убьют меня… Они и до тебя доберутся, Полина. Ты не должна меня бросать…

— . Не сходи с ума, — проговорила Лина, — выслушай меня! Перестань дрожать. Все будет отлично. Тебе необходимо потерпеть всего неделю, Алеша! — Но она уже понимала, что сейчас объяснять ему что-либо бесполезно, он ее не услышит. И как в юности, в ту первую ночь с ним, ощутила в себе первобытную тяжесть, от которой не избавляли ни слова, ни уговоры и которая требовала только одного: не думая ни о чем, подчиниться этой всеразрушающей силе на пути к покою и тишине…

Пятого июня вместе с мальчиком они уехали в Москву, вызвонив накануне Дмитрия Константиновича Семернина, который, к счастью, оказался на месте.

Коробов до поры оставался дома в одиночестве, полностью положившись на решение Лины.

Часть вторая

Марк

Марк никогда не боялся ночи. Еще подростком он испытал ее странное обаяние. Пустынные проспекты, редкие машины, закрытое метро, одинокие прохожие, нетвердо бредущие к остывающим семейным очагам… Лицо города словно очищалось, и в тишине слышалось глухое подземное биение каменного сердца, смутный гул тайной жизни. Тогда он мог часами бродить в сумраке переулков, бормоча под нос что-то вроде обрывков стихотворных строк, полагаясь только на себя, на свою силу, быстроту ног и мгновенную реакцию. Ему везло, как пьяному или умалишенному: ни разу за все эти годы он не столкнулся со зверьем, которое выползает в полуночные часы с окраин и тянется к центру, откуда сквозняк доносит запашок добычи.

Так и сейчас, во втором часу ноябрьской ночи восемьдесят первого, он неторопливо двигался из Медведкова в сторону ВДНХ, к дому, засидевшись сверх всяких ожиданий у одной в прошлом весьма влиятельной старушенции, которую вот уже месяц как посещал с совершенно определенной целью. Сегодня эта цель была наконец достигнута. В сумке, висевшей на плече Марка, в плотной, обтянутой холстом папке лежали четыре акварели Врубеля. Из них две — замечательные, никем прежде не виданные «Сирени». Кроме того, в папке имелись документы, пятьсот шестьдесят долларов и тонкие 66 перчатки серой кожи, а во внутреннем кармане его синей пуховой куртки покоилась в тепле замечательная телескопическая дубинка, привезенная приятелем из Швеции и так ни разу и не пущенная в дело. А между тем затемненный город первого постолимпийского года был куда опаснее Москвы в конце шестидесятых. Лаково-черные лужи похрустывали ледком, морозец выжег из воздуха осточертевшую сырость, и дышалось глубоко и спокойно, как во сне.

Размышляя о причудах покойного супруга старушенции, собравшего обширную коллекцию акварельной живописи, большую часть которой составлял сущий мусор, рыночные поделки и ученические листы, Марк обогнул ступени, ведшие к массивным дверям подъезда пятиэтажного, сталинской постройки, но сильно запущенного дома с гранитными пилястрами по фасаду. Над тяжелой дверью мутно тлел слабый плафон.

Когда, обходя лужи, Марк спрыгнул с бордюра на мостовую и ускорил шаги, дверь позади него с визгом распахнулась и невнятный, мятый какой-то голос окликнул:

— Эй, эй! Остановитесь! Прошу вас, постойте минуту! Помогите! Да остановитесь же вы!

Вопреки раз и навсегда взятому правилу Марк круто развернулся и оглядел звавшего. Им оказался молодой человек в телогрейке и сапогах, белобрысый, взъерошенный, с серым, как оберточная бумага, лицом. Совершая нелепые телодвижения, молодой человек пытался сказать что-то еще, но губы его прыгали, словно не находя друг друга, и ничего членораздельного не выходило.

— Отойдите от двери, — сказал Марк. — Спуститесь. Молодой человек оторвался от створки и, оскальзываясь на ступенях, торопливо приблизился. Марк почувствовал затхлый дух погреба, пыли, прелых овощей и — слабее — алкоголя.

— В чем дело?

Молодой человек с силой обхватил себя руками под грудью, просунув ладони под мышки, и качнулся назад. Марк чуть отступил, сдерживая дыхание.

— Там у меня… несчастье!

— Успокойтесь, — сказал Марк. — Быстро — что случилось?

Обоняние его не подвело. Минутой позже выяснилось, что парень в ватнике и его пожилой отец, отправившись с утра в деревню под Балабаново, где жили родственники, за картошкой, только к ночи нашли машину и в Москве оказались в двенадцатом часу. Водитель свалил мешки у подъезда, и им ничего не оставалось, как начать таскать их в подвал, где жильцы дома выгородили себе индивидуальные клетушки погребов по квартирам. Сил не было, но бросить добро без присмотра казалось немыслимым. Они уже сделали по три ходки, когда старший, прямо на лестнице, ведущей в подвал, глухо ухнул под мешком, дернулся, словно вывертываясь из-под ноши, и рухнул вниз. Когда сын, перепуганно окликая, сбежал к нему, тот уже не дышал. Дослушав, Марк поднял брови и спросил:

— Пульса совсем нет?

Молодой человек еще крепче обнял себя и отчаянно замотал головой. Тогда Марк сказал:

— Ну, «скорую», что ли, вызовите… Приедут, констатируют факт. Что еще?

Молодой человек замотал головой еще отчаяннее:

— Нет, нет! При чем тут «скорая»! Зачем они здесь? Умоляю вас…

— А я-то что же? — перебил его задыхающееся бормотание Марк. — Что я тут могу сделать? А?

— Умоляю, умоляю, помогите мне! Я должен отнести его наверх, в дом. Я не могу позвать мать, она не выдержит этого, у нее слабое сердце. Как человека прошу, я заплачу вам, заплачу…

— Да какая же разница? Вызовите «скорую» хоть из автомата, они приедут и все сделают.

— Нет-нет, вы опять не понимаете! Ну что вам стоит, в конце концов!

Марк хмыкнул, страдальчески сморщил нос, а затем, мысленно прокляв себя, двинулся вслед за молодым человеком к двери. Впрочем, об осторожности он помнил при любых обстоятельствах, поэтому, пропустив парня вперед и держа дверь полуоткрытой, выждал паузу и только затем шагнул в тусклую муть теплого и вонючего подъезда.

Его спутник уже спешил вниз, где у открытого входа в подвал, освещенного какой-то страшной, обросшей космами жирной пыли лампочкой, действительно лежал ничком человек, обхватив полный картошки джутовый мешок.

Лица не было видно, но под щекой на грубой ворсистой ткани расплывалось влажное пятно. На бетоне пола валялась затоптанная диагоналевая кепка-восьмиклинка с пуговкой.

— Вот, — сказал молодой человек, останавливаясь. — Это он.

Сапоги его тупо заскребли по бетону. Марк склонился и расцепил руки трупа. Тело ватно отвалилось навзничь, испустив свистящий вздох, отчего парень испуганно спрятал руки в карманы ватника.

Марк приподнял покойника за лацканы старого драпового пальто и, удерживая в полусидячем положении, обхватил со спины. Тело было еще тепловатым и страшно тяжелым, хотя этот пожилой человек вовсе не был грузен.

— Ноги! — сказал Марк. — Берите ноги — и вперед. Парень сломался пополам, зашарил, наконец выпрямился, и они двинулись вверх, тяжело шаркая и отдуваясь, так что в пролете отзывалось эхо.

Через десять ступеней сын покойного уронил ботинки отца и обернулся.

Марк покорно остановился, ожидая, пока тот управится, но еще до конца второго марша то же произошло дважды.

— Стоп, — сказал Марк. — Так не пойдет. Я сам. Поднимайтесь наверх, позвоните, предупредите мать. Кто еще есть в доме?

— Сестра… — Молодой человек уже топотал вверх по лестнице, разбрасывая полы ватника.

Оставшись наедине с мертвецом, Марк немного постоял, успокаивая дыхание. Передвинул на грудь сумку, болтавшуюся на плече. Затем, перебросив руку покойного через себя, подсел, резко выдохнул и выпрямился, принимая вес на плечо и спину, — и сейчас же почувствовал, что брюки старика мокры насквозь.

Теперь он стоял на площадке, прямо перед ним находилась какая-то дверь, в нос бил удушливый запах смертной мочи. Положение было идиотское — убегая, парень не назвал ни этажа, ни номера квартиры. Ясно, что идти следует наверх, но куда?

— К-кретин!.. — выдохнул Марк, поворачиваясь так, чтобы голова покойного не задела стену. От тяжести шаги выходили короткие, приходилось ставить обе ноги на каждую ступень и время от времени останавливаться.

На четвертом этаже он услышал голоса за дверью, выкрашенной в серое, и толкнул ее коленом. Дверь отворилась в темную, пропахшую нафталином прихожую, в уши ударил короткий и сиплый женский вой.

— Куда? — громко спросил Марк в густые потемки, неуклюже ворочаясь в проеме со своей ношей.

— Налево по коридору, — раздался вдруг прямо у уха голос молодого человека, как-то вдруг разом окрепший. — На диван кладите, сюда…

Марк протопал по шатучему паркету к обитому коричневым дерматином продавленному дивану, рухнул на него и отпустил тело старика, давая ему свободно сползти с себя.

Как только тяжесть исчезла, он, не оборачиваясь, поднялся и направился к ближайшей двери, однако, идя с ношей, не успел сориентироваться и, разумеется, ошибся. Перед ним возникло полупустое помещение, где в центре находился стол с остатками ужина, а всю остальную мебель составляли гостиничная койка и фанерный, сороковых еще годов, шкаф с овальным зеркалом в дверце. Возле стола стояла на коленях женщина, упершись лбом в клеенку и подвывая. Теплый платок сбился с плеч и закрывал ее лицо и волосы, так что нельзя было разобрать возраст. На полу валялось что-то разбитое.

Марка тронули за рукав.

— Это не здесь. — Молодой человек робко мял его локоть. — Послушайте, может быть, вы еще немного останетесь? Недолго?

Марк стремительно обернулся, перехватив взгляд парня. Глаза у того были, как у собаки, попавшей под трамвай. Из-за его плеча был виден умерший: нога съехала с дивана, длинный шнурок чернел на паркете.

Женщина содрогнулась, посуда на столе задребезжала.

Сделав движение отстранить с дороги молодого человека, Марк неожиданно для себя с силой толкнул его в грудь. Тот, не меняя взгляда, попятился.

— Вы с ума сошли! — жестко проговорил Марк, ощущая отчаяние и внезапную тупую злобу. — Я? Это я должен остаться? Здесь?

Через минуту он уже был на улице. Чистый холодный воздух резал легкие, но Марк почти бежал, стараясь как можно быстрее оставить позади этот дом, населенный призраками. Однако чем больше кварталов оставалось позади, тем сильнее становились запахи подгнившего картофеля, пыли, дезинфекции, на левом плече все еще было мокро, и нестерпимо хотелось курить.

— Дьявол, дьявол, — бормотал Марк сквозь сжатые зубы. — Как они живут, как могут они жить так? Почему молчат? Почему они молчат?

Ему вспомнились слова сестры, когда, уезжая и увозя родителей, она назвала его дураком, вернее, трижды дураком и добавила: "Трижды — это потому, что ты, Марк, хитрый. И тем более удивительно, что ты решил остаться, потому что, как бы ты ни крутился, они поймают тебя и сожрут. Это совершенно безнадежная страна, у нее нет никакого будущего. Все, что здесь происходит, только к худшему, и все их великие победы — это страшные поражения. Подумай сам — им пришлось загнать в лагеря двадцать миллионов, чтобы заставить их работать, им пришлось восстановить крепостное право, чтобы сделать то же с деревней!

Альтернативы нет, Марк. Полная беспомощность всех и каждого, и ничего впереди, кроме хаоса. Этим они и сильны, их козырь — или тот порядок, который есть, или полный распад. Такой вот баланс".

До того как подать заявление, сестра работала экономистом в стройуправлении.

Марк засмеялся:

— Какое им до меня дело? Кое-кому я даже полезен.

— Вот это и хуже всего! — Сестра почти кричала. — У тебя никаких шансов!

— Ну-ну, — примирительно сказал Марк. — Посмотри на отца и мать. Разве не на их горбу они въехали в рай? Евреи слишком ценят порядок, пусть самый паршивый и несправедливый, потому что хорошо знают, что в любой смуте станут первой жертвой. И всякий правитель это знает и умеет пользоваться этим.

Сестра затрясла головой и заплакала.

— Этот треп! Я слышу его каждый день уже много лет подряд! Что меняется? Нет, ты скажи, что меняется?

— А что, по-твоему, должно меняться? Так все и задумано. Тысячелетнее царство на земле. И вообще это тебя больше не касается, у тебя билеты в кармане. Вам всем страшно повезло, вот-вот перестанут выпускать. — Он продолжал смотреть на нее с обычной полуулыбкой, поднимавшей уголки его твердых сухих губ, потирая щеку, шуршащую светлой трехдневной щетиной.

— Но ты-то остаешься. Почему?

— Потому что вы едете.

— Чепуха! — взвизгнула сестра. — Ты всегда был эгоистом и отщепенцем. И не думай, пожалуйста, что это от того, что ты выше и лучше других. Ничего подобного! Это несчастье, болезнь таких, как ты, кто, даже став взрослым, не сумел созреть настолько, чтобы научиться жить с людьми, принимать их такими, какие они есть, любить их, наконец. Твое одиночество…

— Разве я плохо лажу с людьми? И я не одинок, ты не права.

— Ты продолжаешь играть в те же игры, которые начал еще мальчишкой, а мы для тебя не существуем!

— Как же так? Ведь я обеспечил вас. У вас не будет никаких проблем.

Тебе помогут устроиться на хорошую работу. Квартира куплена. Если хочешь, я даже найду тебе мужа — стоит только позвонить. Чего же еще ты хочешь от меня?

— Ненавижу тебя, — враз успокаиваясь, вдруг сказала сестра. — И всегда ненавидела. Ты чужой. Какое счастье, что тебя больше не будет! Только ради этого стоит ехать.

Она с силой ударила кулаком в стену, ушибла костяшки и, дуя на них, вышла.

Под этот слабый тупой стук они и ушли из его жизни, став бестелесными голосами, доносящимися по пятницам из Хайфы, когда он — хороший сын — исправно звонил, справляясь о делах и здоровье, погоде и новостях. Это произошло совершенно естественно, потому что у Марка с его родней никогда не было общего «шу», как говорят китайцы, — того, что каждый в семье признает и уважает, несмотря ни на что, и на чем держится равновесие отношений.

Их «шу» было фикцией. И хотя вся семья жила на его деньги, ему не забывали указывать, что деньги эти как бы грязноваты, потому что добыты не вполне; законным образом.

Марк не спорил. В его положении соблюсти невинность было просто невозможно.

На мосту через Яузу его догнала патрульная машина и некоторое время тащилась позади. Марк подобрался и зашагал еще быстрее. Если его по дурости задержат, обнаружив валюту, то придется до утра проторчать в отделении, пока можно будет позвонить. Это никак не входило в его планы. Да и не хотелось бы беспокоить по пустякам милицейского генерала, возомнившего себя знатоком ранних" русского авангарда, но не могущего отличить Филонова от Челищева.

Однако твердость походки и целеустремленный вид одинокого пешехода, по-видимому, произвели впечатление, и ПМГ, набрав скорость, отвалила.

Марку стало жарко. Он дернул ворот куртки, с треском освобождая кнопки.

Еще десять минут ходу — и слева стал, виден освещенный подъезд гостиницы «Космос», Гигантский хомут самого здания был темен, зато внизу все еще шла какая-то жизнь, слышались голоса, по ступеням с грохотом скатывали тележку для ручной клади, бормотал двигатель такси. Все звуки в ночи казались совершенно отдельными и какими-то выпуклыми.

Без чего-то три он был у своего подъезда, к которому никак не мог привыкнуть. Странно было стоять в стеклянной коробке, не видя вокруг себя стен, в ожидании лифта, с потусторонним воем сползавшего с двадцатого этажа. Дом этот возник напротив главного входа выставки в самом начале семидесятых и долгое время числился экспериментальным. Плоское, как лист фанеры, двадцатипятиэтажное сооружение было вознесено над землей на бетонных опорах, и между днищем постройки и землей оставался просвет в один этаж. Подъездами служили застекленные продолжения шахт подъемников, а само сооружение, особенно при восточном ветре, ощутимо раскачивалось, поначалу пугая жильцов. Говорили, что на самой верхотуре колебания достигают метра. Но и у себя на двенадцатом, где Марк выменял двухкомнатную на родительские три, пол ощутимо похаживал под ногами, создавая общее ощущение непрочности существования. Марку нравилось, Дмитрий же, человек основательный, бывая у него, поругивал архитекторов, на что Марк поднимал палец к потолку и дурашливо басил: «Мементо мори!» Зато объемы здесь были совсем иными, чем в их прежнем курятнике, и любая живопись на этих стенах смотрелась как должно, будь то хоть простыня Семирадского размерами два на три.

Поднявшись к себе, Марк первым делом затолкал куртку в бак стиральной машины, а сам влез под душ. Когда горячая вода смыла гнусный осадок, оставшийся от инцидента, он, не вытираясь, нагишом прошлепал в прихожую и извлек из сумки папку. Затем выставил листы акварелей на столе в большой комнате, прислонив к стене, а сам, налив на три пальца джина в стакан и выжав туда половину лимона, как был, повалился в кресло напротив.

Плотные, вибрирующие кусты «Сиреней» источали лиловое сияние, словно маленькие ядерные реакторы перед взрывом. Две другие акварели были мягче — что-то усадебное, с водой и жидкой майской зеленью.

«Сирени» — никому, — решил Марк. — Это мое. И показывать не буду. Сразу слетятся, стервятники чертовы".

Он отхлебнул едкий глоток, и рука сама потянулась за сигаретой. Марк хмыкнул, встал и отнес на кухню единственное, что еще напоминало в доме о куреве, — громоздкую самшитовую спичечницу, выдававшую при нажатии спички поштучно.

Сунув ее в стенной шкаф за пакеты с джонсоновским сухим молоком и банки с консервированной ветчиной, он вернулся и натянул джинсы, косясь на себя в зеркало.

Широкие, чуть сутуловатые плечи, выпуклая грудь, покрытая золотистым пухом, который, спускаясь ниже, темнел, становясь на треугольнике, завершающем по-волчьи поджарый, рельефно вылепленный живот, каштановым с отливом в медь; узкие бедра, сухие, сильные, с узловатыми икрами ноги.

Ногами Марк втайне гордился — в известном смысле они его и кормили. Он мог бы хоть сегодня приобрести десяток «Жигулей» и даже нечто вроде того желтого «мерседеса», на котором с помпой раскатывал отставной полковник, живший этажом выше и побывавший военным советником где-то в Африке. Но в его трудовой книжке стояла запись «лаборант», а значит, машину иметь ему не полагалось. В этом он был тверд — нечего попусту светиться, и без того зацепок сколько угодно. К тому же большие люди из их круга не всемогущи, и злоупотреблять их покровительством не следует.

Он выпрямился и запустил пальцы в жесткие, слегка вьющиеся волосы. В висках шумела усталость. Из зеркала смотрели на него серые, спокойные, как осенняя вода, глаза под густыми, ровной чертой бровями.

Джин согрелся, но Марк допил его безо льда, упаковал листы и убрал с глаз долой. Он почувствовал, как тяжелеют веки. С утра чертова прорва дел.

Хорошо, если зайдет Дима — кое-что можно поручить и ему. Если нет — хоть разорвись.

Он прошел в спальню, сдернул покрывало со своей необъятной и невероятно скрипучей кровати из орехового гарнитура, помнившего времена императора Павла, и боком рухнул в ее недра, по привычке подтянув левое колено к животу. Только в этой позе, напоминающей движение атлета с античной вазы, он мог остановить неумолчный гул мыслей, расслабиться и уплыть в темноту.

Однако перед тем, как сон взял его, Марк еще успел увидеть лицо сестры.

Почему он вспомнил о ней? Что случилось? Никогда и ни к кому он не был так привязан, как к этой девчонке. Еще в ту пору, когда они жили в Вешняковском, дверь в дверь с Семерниными, а родители месяцами бывали в отъезде по делам службы отца в Министерстве культуры и за детьми — четырнадцатилетним Марком и пятилетней Милой — присматривала мать Дмитрия, он стал для нее всем.

Братом, отцом, подругой — кем угодно. Он научил ее всему, что знал сам, но три года спустя что-то сломалось. Кто был в этом виноват? Еще один вопрос, не имеющий ответа. Не мог же он обманывать сам себя столько лет подряд?

И тем не менее в том, как сестра произнесла свое «ненавижу», звучало вовсе не то чувство, что совершенно естественно возникает между кровными родственниками. Это была ненависть женщины, чистый, без примесей, голос пола, и вызвал это чувство именно он, Марк.

Перед тем как отключиться, он увидел черный шнурок на затоптанном паркете и подумал, что наступило четырнадцатое, а значит, ровно неделя со дня последней встречи с Линей.

Самостоятельно зарабатывать деньги Марк стал, едва окончив школу. Это была странная работа, однако благодаря ей, когда его страсть впервые дала знать о себе, он уже располагал довольно значительными по тем временам суммами, что развязывало ему руки.

В их семье в ту пору воцарился дух уныния. Отец был изгнан из министерства, где служил экспертом-музееведом, часто и подолгу разъезжая по стране. В одну из его поездок на Волынь вышла какая-то мутная история с инвентаризацией собрания замка Радзивиллов, в результате чего многие предметы из коллекции были объявлены не имеющими художественной ценности и ушли в частные руки. Это вскоре обнаружилось. Отец лишился службы, ему угрожали возбуждением уголовного дела по факту, однако «частные руки» оказались довольно крепкими, и через полгода все утихло и рассосалось. Тем не менее как специалист Борис Александрович был скомпрометирован настолько, что о работе в прежнем качестве не могло быть и речи. Сутулящийся, враз ставший меньше ростом, со стремительно, в считанные недели, оголившимся черепом, он целыми днями бродил по квартире в старых пижамных брюках, шаркая стоптанными шлепанцами, куда-то звонил, разговаривал униженно и просительно, подолгу простаивал у окна, глядя во двор, словно в ожидании, что за ним вот-вот придут. Если бы не мать-валькирия, как в шутливые минуты именовал ее Борис Александрович из-за способности этой рослой, пышной, рыжекудрой и веснушчатой красавицы заполнить собой любое пространство — от кухни до выставочного павильона, — все в доме пошло бы прахом. Мать была слепо преданна мужу. Настолько, что порой просто забывала о существовании в семье младших.

Марк работал «языком». Вместе с фотографом-"наборщиком", случайным знакомым, они колесили на старом «Запорожце» по Липецкой области, заглядывая во все сельские детские сады и школы, попадавшиеся по пути. Север области являлся вотчиной фотографа, доставшейся ему в результате какого-то там внутрицехового раздела, это был глухой угол, и конкуренты им попадались редко больше досаждала сельская милиция.

Его напарник был ступоряшим заикой, с незнакомыми не мог первым сказать ни слова. До тех пор, пока не завязывался общий разговор, он только мычал, брызгал слюной, жужжал и размахивал руками, но спустя минуту-другую это проходило и он уже мог вполне связно изъясняться. Ради этих первых минут контакта с заведующими и завучами и понадобился ему Марк. Рослый для своих лет, с располагающей внешностью юноша, приветливо улыбаясь, входил в кабинет, а за ним протискивался обвешанный аппаратурой молчаливый напарник. Марк излагал свое предложение, шутил, намекал на то, что всякую помощь в их деле они ценят очень высоко, — и, как правило, добивался разрешения. Тем временем оживал и коллега, и уже очень скоро они рассаживали детей для стандартных групповых снимков, причем Марк исполнял роль затейника, веселя вяловатых от серой вермишели сельских ребятишек. Фотографии выходили живые и забавные, родители хорошо разбирали их, дело крутилось. Марк получал тридцать процентов от того, что оставалось фотографу после расчетов с лаборантом, и это было очень неплохо — в фотографии он ничего не смыслил.

Все длилось около полугода, до тех пор, пока не пошли «глазки». Что-то изменилось — то ли лаборант стал халтурить, то ли партия пленки попалась неважная, кто знает. Цветная фотография в те времена все еще была сродни алхимии. Дети на снимках теперь имели глаза, горящие тусклым, кроваво-красным, каким-то подземным огнем. Покопавшись, можно было бы найти физическое объяснение этому эффекту, но тогда им было не до того. Около тысячи отпечатков получились именно такими, а лаборанту было уплачено вперед. Во что бы то ни стало требовалось всучить детишек с «глазками» любвеобильным родителям и это была та еще задачка.

В первом же селе, куда они прибыли. Марку пришлось из кожи вон вылезти, чтобы уговорить папаш и мамаш брать карточки. Но когда они уходили, одна из воспитательниц шепнула, что берут только затем, чтобы без промедления сжечь.

Впереди них от села к селу побежал слух, что снимали «не те люди» и дело здесь нечисто. В самом конце «куста», как они называли цепочку сел, расположенных вдоль одной дороги, их встретили у школы подвыпившие деревенские и, едва они вышли из машины, скрутили и начали бить.

Марк был покрепче, половчее и отделался синяками, зато его напарнику не только вышибли два зуба, но и разбили драгоценный «Пентакон», после чего отобрали у них весь запас готовых фото и здесь же, на школьном дворе, втоптали в грязь.

— Ф-фсе!.. — сказал заика, когда они прыгали по колдобинам к размытому грейдеру. Одной рукой он держал руль, а у другой прижимал платок к кровоточащим губам. — Ф-фсе. Жила выработана. Нам сюда больше дороги нет. Х-хочешь со мной в Казахстан? Ты умеешь работать с людьми.

Марк, покосившись из-под набрякших век, покачал головой.

На обратном пути, уже на автостраде, в «Запорожце» взорвался аккумулятор.

Заика, ничему больше не удивлявшийся, срулил на обочину, остановился и уныло заметил:

— Л-логично. Чего-то в этом роде я и ожидал. Хорошо, что у нас не бензовоз.

Всю остальную дорогу до Москвы, чуть не триста километров, они мотались на буксире за пыльным грузовиком, отдав его водителю все деньги, что сумели собрать за «глазки».

После этого Марк больше никогда не встречал заику фотографа.

В одной из этих поездок он и приобрел свое первое полотно.

Они забрались в настоящие дебри, к тому же под вечер хлынул дождь и дороги не стало. В тамошней деревне была только начальная школа — ученики сидели вперемешку, старшие с младшими, в двух классных комнатах в убогой дощатой постройке. Грязь и нищета в этих местах были потрясающие. Школой заправляла учительница — старуха лет семидесяти, высокая и прямая, как осина у болота, в круглых стальных очках, обмотанных изоляцией, делавших ее глаза свирепыми. Старуха ходила в пудовых кирзачах с обрезанными голенищами, а голос у нее гремел, как лист кровельного железа. Естественно, до заезжих фотографов никому здесь дела не было, и, глядя на нeпогоду, они напросились к учительнице переночевать.

Холстик Коровина, небольшой, в четыре ладони этюд, основательно засиженный мухами, но подписанный, висел без рамы в окружении мутно-коричневых семейных фотографий в картонных паспарту, выделяясь на жухлых обоях так, будто в стене внезапно отворилась дверца полной жара печи. Марк, первыми книжками которого были альбомы живописи, увидел его сразу же, еще боковым зрением, проходя к голому столу, где валялись горбатые куски черствого серого хлеба и стоял закопченный чайник.

Старуха сразу ушла к корове, сказав, что, кроме молока и хлеба, ничего нет, на что Марк ответил: «У нас с собой». Когда же она вернулась, на расчищенном столе, застеленном газетой, уже стояла бутылка «Столичной», на тарелке розовела толсто нарезанная ветчина, заика вскрывал банку курятины в желе, а Марк кромсал длинный белый батон. При виде всего этого городского изобилия ноздри учительницы хищно раздулись. «Не побрезгуйте!» — пригласил Марк, копируя где-то услышанную интонацию, а заика поддержал его: «П-по к-капле».

Махнув полстакана и без церемоний закусив, учительница ожила, даже голос у нее сделался помягче. В школе она работала последний год, потому что ту должны были вот-вот закрыть, а два десятка ее учеников перевести в соседнее село, где имелась восьмилетка.

Марк отчаянно волновался, не зная, как и когда заговорить о холсте. Его словно бес толкал — он уже твердо решил, что не уедет отсюда, не заполучив этюд, хотя и сам толком не знал зачем.

Все, однако, вышло чрезвычайно просто, и спустя полчаса он стал обладателем трех темно-розовых пионов, написанных широкой и свободной кистью.

Старуха не взяла с него денег, сказав, что нашла картину на школьном чердаке, где таких было еще с десяток, но сильно попорченных водой и никуда не годных.

Видно, все они валялись там еще с господских времен. Сама усадьба сгорела в Гражданскую, а службы уцелели, впоследствии став школой. Взамен с Марка было взято клятвенное обещание, что он изготовит с крохотной карточки, вклеенной в членский билет ОСОАВИАХИМа, большой портрет. С этой фотографии смотрело угрюмое лицо стриженного под ноль юноши его лет, едва различимое сквозь серую вуаль состарившейся эмульсии. Марк, изображая специалиста, кивал и выспрашивал, какой цвет костюма был бы предпочтительнее и не изменить ли прическу. Он уже слышал, как делаются анилиновые «лурики». В ту минуту он и сам верил, что по возвращении в Москву непременно займется портретом. Однако все пошло так, что в эту деревню они больше не наведывались.

На обратном пути Марк всю дорогу держал холст, упакованный в полотенце и втиснутый в плотный пакет от фотобумаги, на коленях, не ведая о том, что нянчит свою слепую судьбу. Он был тогда еще слишком молод, чтобы заглядывать в будущее.

Дома в то время он бывал урывками — только чтобы отоспаться, вымыться и сменить одежду. Поэтому, оставив картину нераспакованной в ящике стола, Марк как бы на время позабыл о ней, выбросил из головы. Тем большей была неожиданность, подстерегавшая его, когда он вернулся из последней поездки на издыхающем «Запорожце».

Первым, еще в прихожей, его встретил отец. Пижамных штанов он так и не снял, зато в глазах его теперь горело безумие. Молча схватив Марка за руку, он протащил его через весь дом, втолкнул в комнату, захлопнул за собой дверь и рухнул на тахту, где спал сын. Затем внезапно вскочил и рванул ящик стола, так что содержимое вместе с ящиком с грохотом обрушилось на пол.

Марк молча созерцал происходящее. Отец, судорожно вскидывая локти, разодрал упаковку, размотал несвежее полотенце и трясущимися губами прошелестел, держа полотно, как официант блюдо:

— Что это такое?! Я тебя спрашиваю — что это? Отвечай! Марк пожал плечами:

— Этюд. Коровин. Очень хороший.

— Где ты его взял? — взвизгнул отец, голос его сорвался.

— Купил.

— Как ты мог купить, если он стоит столько же, сколько автомобиль? Кто тебе его продал? За кого ты меня принимаешь?

— Я действительно купил его.

— Где?

— Это далеко. Допустим, в деревне Бычки, если это так важно.

— Перестань пудрить мне мозги! Ты задумался хоть на миг, что будет, если к нам придут и эта вещь обнаружится здесь? Я сяду, точно сяду, а вы пойдете по миру. Ты этого хочешь, да, этого?

— Нет, — отвечал Марк, которого душили смех и злость. — Не этого. Это не ворованная вещь, и принадлежит она мне. Мне! Почему ты рылся в моем столе и к чему весь этот хипеш, если ты честный человек и вылетел со службы только потому, что евреям не доверяют и хотят от них избавиться? Чего ты боишься?

Он намеренно употребил словцо местечковой шпаны в ответ на «пудрить мозги».

— Та-ак! — гробовым шепотом произнес отец. — Значит, та-ак… Ты, выходит, считаешь отца непорядочным человеком? Отлично.

Борис Александрович с сухим шуршанием потер руки и мельком заглянул в окно.

— Даю тебе пятнадцать минут на то, чтобы от этой штуки не осталось и следа. Хоть на помойку, но в доме ее быть не должно. — Он внезапно схватился за голову. — Господь всемогущий, Коровин! Да этот этюд занесен во все каталоги!

Сумасшедший! Мой сын — сумасшедший, это окончательно.

— Хорошо, — спокойно сказал Марк. — Я сделаю как ты хочешь. Верни мне картину.

— Послушай! — Борис Александрович вдруг снова перешел на шепот. — Почему ты ничего мне не сказал? Ты просто не представляешь…

— Верни картину.

— Это полотно… Я мог бы помочь тебе. Я знаю специалистов, которым можно доверять, серьезных людей, в чьих руках…

— Только не ты. Дай сюда!

— Что ты намерен делать? Куда ты?

— На помойку, по совету специалиста.

— Прекрати балаган! Вернись! И не вздумай пытаться продать — тебя сдаст первый же перекупщик.

— Плевать мне на перекупщиков! Я хочу, чтобы никто не совал нос в мои дела.

Хлопнув дверью, Марк затопотал вниз по лестнице, потому что знал, что отец слушает в прихожей. Миновав пролет, он остановился, бесшумно вернулся на свою площадку, выждал минуту и позвонил Семерниным.

К счастью, Дмитрий, совсем простуженный, оказался дома. Пока он, вздыхая и шмыгая носом, заваривал чай, Марк выложил историю с картиной. Само полотно стояло на подоконнике в гулкой пустой кухне, заставляя то одного, то другого время от времени оборачиваться к нему.

Когда Марк закончил, Дмитрий, шумно дуя в чашку, вдруг спросил:

— Ну а теперь, когда ты, допустим, узнал, сколько денег эта штука стоит, как ты себя чувствуешь? Ты ведь не собираешься туда, откуда ее привез?

Марк засмеялся и покрутил пальцем у виска. Никаких угрызений у него не было. Он не чувствовал себя в долгу перед старухой в железных очках. Там, где она жила, этот кусок льняной ткани, покрытый масляными красками, не стоил и гроша и скорее всего сгнил бы от сырости, как сгнило все остальное на чердаке школы.

Дмитрий поднял глаза и с сомнением хмыкнул. Он всегда был очень правильным, до занудства. То, что в это лето он поступил на юридический, служило как бы логическим продолжением всех его прежних поступков, манеры рассуждать и даже играть в нарды. Марк знал его лет с семи и любил и всегда помнил таким — дотошным, невозмутимым, предпочитавшим даже в дворовых играх роль арбитра, — короче, едва ли не полная противоположность его собственному характеру, не чуждому авантюризма. Они сходились только в одном — обоим, как они считали, не повезло с отцами. Правда, в доме Семерниных Марку всегда как-то легче дышалось. Здесь никто не напоминал без конца об ответственности младших перед семьей, о долге и необходимости думать о завтрашнем дне.

— Я оставлю ее у тебя, — сказал Марк, — ты не возражаешь?

— Оставь. Я сохраню. Это действительно замечательная вещь. И все-таки обещай, что когда-нибудь ты за нее заплатишь. Или выполнишь то, за что взялся.

Я имею в виду портрет.

Марк рассеянно кивнул, изучая распухший нос будущего адвоката. Однако, невзирая на всю свою тогдашнюю иронию, с этих пор он исправно оплачивал каждый клочок раскрашенной бумаги или полотна, который проходил через его руки, не считая тех случаев, когда тот попадал к нему в результате обмена. Годом позже он попытался вспомнить название деревни и имя старухи учительницы, но оказалось, что память ничего не сохранила, а фотограф-заика растворился без следа в степных просторах, спросить было некого.

Впоследствии Марк никогда не пытался разобраться, почему занялся этим.

Как объяснить, почему нравятся одни сигареты, а не другие? И почему человек в конце концов вообще отказывается от них? Почему всю последовавшую за этими событиями зиму он провел в Ленинке, выясняя места расположения имений и дач крупных художников конца прошлого — начала нынешнего столетия, вчитываясь в биографические материалы и воспоминания, занося в блокнот названия десятков мелких сел, окружавших родовые гнезда, среди которых он выбирал не общеизвестные, описанные всеми, а лишь те, что удостоились двух-трех упоминаний, те, где корифей, скажем, провел летний месяц у подруги крупного мецената или прогостил неделю-другую у безвестного приятеля. Таков был его замысел — осторожно, вооружившись какой-нибудь липовой музейной бумажкой, прочесать эти населенные пункты.

Двигала ли им любовь к искусству? Это, пожалуй, сильно сказано. Что он тогда понимал в нем? Скорее — мальчишеский азарт, острое желание стать причастным к тайне, которую заключало в себе всякое талантливо сработанное полотно. О деньгах он не думал до тех пор, пока их не стало больше, чем ему требовалось, чтобы делать свое дело.

Впрочем, тогда он готов был схватиться за что угодно. Дома изо дня в день с маниакальным упорством ему твердили, что мальчик из приличной семьи должен получить высшее образование и специальность, но ему было плевать на специальность. Марк не хотел жить так, как жили родители: в вечном страхе перед неведомым начальством и парткомом, исподтишка обделывая собственные муравьиные делишки. Зато все эти художники были свободными людьми, и то, что оставили после себя, несло заряд чистой, беспримесной свободы, обещая ему, Марку, по крайней мере причастность к ней.

Единственное, что было разумного в речах отца и матери, — в институт следовало поступить, иначе следующей осенью придется идти в армию. Но он и это включил в свой план, отведя три летние недели для сдачи экзаменов.

Едва сошел снег, он отправился на юг, в Черноземье, где вдали от городов, в долине речки Муромки, поодаль от села Нескучного, все еще стояла всеми забытая усадьба семейства Бенуа и Лансере. Ехать пришлось поездом, потом попеременно тремя автобусами и еще километров десять прошагать пешком.

Прибыв на место, Марк вскоре убедился, что был прав, — в усадьбе делать оказалось нечего. Местные жители не сумели даже употребить с толком добротное здание, построенное в конце прошлого столетия. Дело довершила война, и теперь на месте постройки виднелись только обгрызанные остатки стен, откуда здешний народ таскал битый кирпич для своих нужд. Потребовалось две недели для того, чтобы неторопливо обойти все населенные пункты в округе, вступая в долгие беседы со старухами, помнившими хозяев усадьбы. Нашлись среди них и те, что позировали Серебряковой для ее знаменитой «Жатвы» — сама Зинаида, в девичестве Лансере, лето также обыкновенно проводила в Нескучном.

Не удалось ему избежать и знакомства с местной властью — всякий чужак здесь был на виду, но у Марка имелось топорно сработанное командировочное удостоверение, к тому же никаких противоправных действий он не совершал, назвался студентом-искусствоведом из Москвы, собирающим материалы по истории здешних мест, говорил толково и произвел на участкового и зампредсельсовета вполне благоприятное впечатление.

Поиск его увенчался тремя находками. У дряхлой бабки-натурщицы обнаружился ее карандашный портрет времен молодости, выполненный знаменитой Зинаидой, доживавшей свой век в Париже, и два картона Александра Бенуа с прекрасно сохранившимся красочным слоем, невзирая на то что лежали они в чулане с земляным полом. Соблюдая осторожность, Марк добился предварительного согласия хозяев и лишь в последний день, перед самым отъездом, окончательно убедившись, что у местных жителей больше ничего нет, явился, уплатил деньги — приличные по здешним представлениям — и поспешно отбыл.

Опыт, добытый им в Нескучном, сослужил Марку хорошую службу. Теперь он знал, что идея его работает. Знал также и то, как, с кем и каким образом в первую очередь налаживать контакты, каков в принципе мог быть путь расползания предметов искусства из разрушенных или брошенных гнезд. Все это он вычислил, проанализировав полученные в поездке факты.

Впоследствии ему не раз приходилось натыкаться во вполне современных крестьянских домах на самые странные вещи — от черепаховых гребней и костяных чесалок для пяток восточного происхождения до бронзовых каминных часов. И он еще более укрепился в мысли, что сделанное руками мастера обладает особыми свойствами. Эти предметы заключали в себе энергию, противостоящую действию времени, и чем талантливее был их творец, тем этой энергии было больше. Он, Марк, ощущал ее на расстоянии — кожей, нервами, темной глубиной подсознания, точно так же, как всегда ощущал, что в чем-то отличается от других людей, мужчин прежде всего.

Когда-то давно его семилетняя сестра сказала вдруг (они по какому-то поводу заговорили о матери, которую обожали, но чувство это выражалось в них совершенно по-разному): «Как было бы хорошо, если бы можно было обойтись вообще без мужчин. Чтобы дети появлялись сами по себе. Просто так — когда захочешь».

Четырнадцатилетний Марк почувствовал себя слегка оскорбленным. В словах этой сопливой и заносчивой девчонки содержалось отрицание его самого и всего его пола. Но откуда ему было тогда знать, почему мужчина всегда один и в одиночестве вынужден сражаться за свое будущее?

Спустя несколько лет фраза сестры словно вывернулась в нем наизнанку.

Теперь Марк, уже на свой лад, мог сам воскликнуть: «Как было бы великолепно, если бы можно было обходиться вообще без женщин..»

Это случилось той же осенью, когда его, студента-первокурсника архитектурного факультета, что называется, избрала женщина умная и жестокая, гораздо старше его, жившая жизнью, совершенно Марку неизвестной. Безжалостная и раздражительная, Рита изнуряла его чувственность, но обучила его всему, что знала и умела сама, а также привила ему вкус и желание с толком прожить день, тратя деньги без купеческих вывертов, умение одеваться и пользоваться парфюмерией, выбирать цветы и сигареты. Старая история — женщину творит мужчина, который старше и умнее ее, а затем она в свою очередь созидает другого . мужчину, и так длится без конца. С ней он понял такие вещи о живописи и о природе этого ремесла, до каких ему самому никогда бы не додуматься. Но понял и другое — женщина, живущая приключением, без устали проверяет свою силу и власть своей плоти, и страшно оказаться для нее пробным камнем.

Все это рухнуло в один момент, когда знакомый прокрутил ему магнитофонную пленку, тайно записанную его приятельницей, интимно болтавшей с женщиной Марка наедине, обсуждая его самого. Марк едва не задохнулся от черного, слепящего гнева и унижения. Если бы она была в тот миг рядом, он был бы способен убить — такая бездна воодушевленной и грязной глупости услужливо открылась ему в этой все знающей и все умеющей полубогине, снизошедшей к нему.

Этот беспримерный цинизм был вызван его, Марка, особой, и ему оставалось только прекратить всякие отношения и все забыть.

Но это было уже не так легко. За лето Марк совершил четыре поездки — все они оказались успешными. Его «собрание», как он про себя называл добытые холстики и листы, существенно выросло. Для того чтобы продолжать поиски и приобретение интересовавших его живописных работ, он продал, нащупав-таки каналы, графические листы, обнаруженные им в верховьях Волги, а также забавный семейный альбом уездной докторши, где на одной из страниц был автопортрет Шаляпина — аналог широко известного карандашного автошаржа.

Волей-неволей теперь он вынужден был вращаться в кругу, в который поначалу ввела его эта женщина, которая, казалось, была вхожа во все сколь-нибудь значительные московские дома. Эта зажиточная и стабильная среда активно интересовалась искусством, но не тем, которое делалось сегодня и являлось проблематичным, а тем, которое, подобно твердой валюте, представляло собой устойчивую ценность и было престижным, как, скажем, толстые ратиновые пальто их хозяев и каракулевые шубы и собольи шапки их жен.

Марк, свободный охотник, слегка презирал их, но и обойтись без них уже не мог, потому что такие, как тот же милицейский генерал Супрун, платили не торгуясь за имя, а не за качество работы. Без этого ему пришлось бы туго, потому что риск вляпаться в историю присутствовал всегда.

В то же время, поддерживая эти знакомства, он не мог избежать периодических встреч с Ритой, принявшей по отношению к нему жесткий и насмешливый тон, намекавший на некое разочарование, пережитое ею.

Марк же не мог видеть ее без содрогания — и тупой тоски, от которой болело все тело.

Три-четыре года спустя Марк уже был довольно широко известен среди московских полуподпольных торговцев антиквариатом под прозвищем Архитектор. От множества вращающихся в этой сфере персонажей его отличали принципиальное нежелание посещать «толчок» антикварщиков, своеобразный вкус, виртуозное умение купить именно то, что необходимо, попутно сбив цену вдвое-втрое или предложив на половину суммы обмен — бронзу, гравюры, акварели. Согласившись, продавец впоследствии только руками разводил — какого лешего, ведь ясно было сразу, что и цена мизерная, и обмен ни к черту, но что-то было в этом Архитекторе, невзирая на его молодость, действовавшее совершенно неотразимо даже на матерых зубров.

С другой стороны, Марк, сам продавая работы, всегда имел на них акт экспертизы — в Третьяковке в те годы вся процедура стоила рубль и выполнялась вполне квалифицированно. Если же акта не было, держал «двойной ответ», а это означало, что при обнаружении подделки он готов возвратить покупателю двойную стоимость работы. Этого, впрочем, ни разу не случилось, и в скором времени к Марку даже стали обращаться как к третейскому судье в спорных сделках.

Особенное впечатление произвела история с «малыми голландцами». К продаже предлагались шесть полотен, подписанных никому не известным именем, но выполненных превосходно, верной и талантливой рукой. Покупатель, директор автоцентра, из тех, кто широко вкладывал деньги, колебался, считая цену слишком высокой, — кто-то ему наболтал, что этих «малых голландцев» сотнями штамповали в Германии в восьмидесятых годах прошлого столетия. Продавец не уступал, ссылаясь на качество живописи, на голову превосходящее помянутые мещанские поделки. Для консультации был приглашен Марк, Едва он взглянул на полотна, в памяти его всплыла одна старая история, вычитанная в петербургской газетке начала столетия. Марк попросил принести растворитель, смочил палец и слегка провел им по готическим литерам подписи художника. Пораженные продавец и покупатель стали свидетелями того, как на темном фоне «голландской» рощи отчетливо проступило: «К. Маковский».

Марк рассмеялся, а продавец схватился за голову. Цена полотна выросла втрое. Суть же истории заключалась в том, что Константин Маковский, уже известный к тому времени живописец, заключил пари, что владеет техникой пейзажа ничуть не хуже голландцев шестнадцатого века, и с блеском выиграл его, исполнив серию полотен в соответствующей манере. О дальнейшей судьбе этих мистификаций ничего не сообщалось. Судя по всему, только сейчас они и всплыли, десятилетия пролежав в безвестности.

Авторитет Архитектора после этой эффектной экспертизы взлетел до небес, а продавец, жучок с огромным опытом и бесчисленными связями, стал одним из надежнейших информаторов Марка и не раз оказывал ему значительные услуги.

В одном Марк оставался непреклонен — ни при каких обстоятельствах не имел дела с «цеховыми». Хотя деньги в их среде обращались громадные и покупали они охотно, полагаясь на имя, а не на качество работы, все они были замазаны, ходили на коротком поводке у милиции. Достаточно было слегка дернуть любого, чтобы выйти на продавца, а уж там дело можно повернуть как угодно. Всякая сделка с предметами искусства, источник приобретения которых не был официально подтвержден, отлично укладывалась в соответствующую статью кодекса.

Тем временем та часть его собрания, о которой Марк говорил «это мое», неуклонно росла. Он продолжал жить в семье, кое-как поддерживал отношения с близкими, однако для хранения основного фонда необходимо было подыскать надежное во всех отношениях место. Такое нашлось в одну из поездок под Серпухов, в городок Протвино, выросший вокруг большого ускорителя Института физики высоких энергий.

Протвино в ту пору представляло собой весьма любопытное зрелище: словно из-под земли возникшие многоэтажные блоки с нестандартной архитектурой и планировкой стояли в уцелевшем сосновом лесу. На четверть их заселяли подданные Франции и Швейцарии, работавшие здесь по программам ЦЕРН, на остальные три четверти — обычные кандидаты и доктора. Обслуга жила попроще, в пятиэтажках и общагах, но и здесь витал некий чуждый душок европейского свободомыслия и раскованности. Городок при ускорителе снабжался по какой-то неслыханной категории. Дабы пустить пыль в глаза иноземцам, магазины были набиты жратвой, фруктами и пивом. Жителям окрестных деревень, поначалу валившим сюда, как в зверинец, со временем дали понять, что их присутствие на территории крайне нежелательно. Ребята в штатском проделали большую работу, но своего добились — лишь изредка здесь можно было встретить аборигена, совершенно обалдевшего от бормотухи, но и того по-быстрому убирали с глаз долой. К слову, ребят этих здесь толкалось больше, чем где-либо, но они ни во что особо не вмешивались, скорее даже поощряя вольнолюбие молодых интеллектуалов.

Сюда Марк приехал поначалу совсем по другому поводу — повидаться со знакомым, время от времени делавшим небольшие заказы на конструктивистскую графику. Но оказавшись на месте и оглядевшись, понял, что научный городок обещает многое. Тактика знакомого была прозрачной — он сбывал купленное у Марка швейцарцам, и совсем не по тем ценам, которые бытовали в то время в Москве.

Русский авангард входил в моду в Европе, а вывезти эти листы, мало походившие на произведения искусства, как их представляла себе таможня, не составляло труда, смешав их с бумагами и документами.

Имелось и другое — высокая академическая среда, почти недоступная в Москве, но здесь живущая куда более открыто, словно в летнем лагере. Это были не только потенциальные покупатели, но и владельцы некоторых вещей и работ, представлявших для Марка особый интерес.

Знакомый не был профессионалом, и Марк, точно просчитав шаги, не только оттеснил его от швейцарцев (а что, собственно, тот мог без него?), но и вынудил перезнакомить со множеством народу в городке, так что вскоре чувствовал себя здесь как рыба в воде.

Это было славное время — физики из молодых легко приняли Марка в свою компанию, и, бывало, он по неделе жил в чьей-нибудь холостяцкой квартире, куда по вечерам набивалась разношерстная компания человек в двадцать громогласных молодых идеалистов, отдававших предпочтение «Бархатному» пиву. Среди них попадались серьезные мальчики из Цюриха и Лозанны, с которыми Марк, невзирая на то что ничего не понимал в беседах всех этих одержимых, мгновенно находил общий язык, прощупывая выходы наверх, к более состоятельным и солидным руководителям научных групп. Имелась неиссякаемая тема — живопись, русский авангард, а уж в этом он к тому времени знал толк, неустанно копя и сортируя информацию.

В каком-то смысле Протвино было тем, что впоследствии получило название «свободная экономическая зона». Сделки — невероятно удачные по московским меркам — здесь совершались почти открыто, и так же почти открыто обращалась валюта — франки и доллары. Три гуаши Лисицкого, приглянувшиеся профессору Тардье, принесли Марку около пяти тысяч долларов, сделав его куда более независимым экономически, чем прежде. В то же время вся эта околонаучная атмосфера, полная безотчетной эйфории, расслабляла, вела к потере привычной бдительности. Не избежал этого и Марк.

Однако довольно скоро он был возвращен к действительности. На остановке автобуса, следующего в Серпухов, когда Марк уже собирался шагнуть в салон, его под локоток вывели из очереди и пригласили прогуляться по берегу речки Протвы, предварительно кое-куда заглянув. «Кое-что» оказалось помещением, смежным с заведением «Русские блины», где два молодых человека вполне заурядной наружности — их можно было принять за технарей из института или снабженцев — произвели личный досмотр и задали Марку ряд вопросов. Слава Богу, при нем не оказалось ровным счетом ничего, даже записной книжки. Только сумма денег в заднем кармане джинсов была несколько великовата для студента-архитектора — где-то со среднюю зарплату доктора наук. Это, однако, не было поставлено ему в вину, как и отсутствие документов — с самого начала к Марку обратились по имени-отчеству. Были им известны и некоторые факты его деятельности. Это свидетельствовало о том, что его «разработка» ведется уже значительное время.

Прогулка вылилась в проникновенную беседу о путях развития современного искусства и некоторых новейших течениях в литературе. Внутренне подсмеиваясь над своим провожатым — другой остался в служебном помещении, — Марк, однако, держался вежливо и сухо, хотя тот нес полную ахинею. На руках у них ничего не было. Кто бы его ни сдал, инкриминировать что-либо можно было, только взяв его с поличным. К тому же, как он понял, интересовали этих парней вовсе не его сделки, а возможность контакта с иностранцами. Но почему именно Марк оказался в поле их зрения, разве мало у них стукачей среди сотрудников института?

Марк недоумевал, пока не сообразил, что он, человек со стороны, которого, по мнению гэбэ, есть за что взять, мог послужить для раскрутки одной из множества походивших как две капли воды одна на другую операций, где в конце концов и сам «подсадной» оказывается жертвой, — еще бы, подпольный торговец, незаконно сбывающий национальное достояние пронырливым иноземцам!

Сам Марк на это имел несколько иную точку зрения. Какой смысл гноить прекрасные вещи под спудом у барышников или в музейных запасниках, куда никому нет ходу, если они могут обрести новую жизнь? У живописи нет отечества, а если и есть, то оно — в легендарном саду, который Господь создал для двоих Первых. В его цветах, плодах и ландшафтах. И всякий псевдопатриотический захлеб здесь неуместен.

В сущности, его даже не пытались вербовать, как вербовали тех, кто был прикован к месту службы. Ему предлагалась некая двусмысленная помощь в обмен на доверительную информацию любого рода, на что Марк только развел руками и извинился, заметив, что в его деле тайной являются лишь условия и время совершения купли-продажи. Он слегка бравировал, как бы будучи уверен в полной своей неуязвимости, в то же время отлично понимая, что ничего нет проще, как стереть его в пыль. Без всяких фактов.

Это неожиданно произвело впечатление, и лейтенант — это звание было написано у него на лбу — стал мало-помалу разжимать клешни. В который уже раз Марка выручало то, что он действовал сам по себе, особняком, охотился в одиночку. Но в этом была и своя опасность, о которой ему еще предстояло узнать.

Тогда же больше всего его поразило собственное спокойствие, словно ровным счетом ничего не происходило.

Его отпустили, предупредив, чтоб не мозолил глаза и не высовывался, и Марк еще более остро почувствовал — пришла пора эвакуировать основной фонд из Москвы. Там были вещи поразительные, и когда он рассказывал кое-кому из крупных столичных собирателей, где и за сколько приобрел их, те попросту теряли дар речи. Серов, Коровин, Врубель, Васильковский, Борисов-Мусатов, Левитан и многие еще. Подобно коллекционерам с положением и связями развесить их и водить посетителей, заходясь перед каждым холстом в экстазе, он не мог, к тому же и негде было. Он очень активно работал в последнее время на рынке, и поэтому и в самой Москве его должны были вот-вот пощупать. Как это делается, он знал…

Прогулка с лейтенантом, впоследствии оказавшимся все-таки капитаном, прошла не без пользы. Поначалу, пока они тусовались в сосняке, Марк рассеянно слушал, прикидывая, что и как, когда же вышли к реке, углядел на противоположном берегу, за кирпичными развалинами, деревеньку, выглядевшую довольно славно, и ему явилась неожиданная мысль.

— Что это у вас тут? — внезапно спросил он, перебив спутника, как раз начавшего толковать о недопустимости разоружения перед лицом капиталистического окружения, и как бы одним махом относя и Протву, и заливные луга, и развалины к ведомству капитана.

— Не понял? — Капитан осекся и вздернул белые брови. — Вы о чем это, Марк Борисович?

— А вот — это что за руины торчат?

— Это? Мельница. Местная достопримечательность. Из купцов кто-то ставил, паровая. Там и сейчас котлы от машины остались. Загажено, правда, все.

Дальше — деревня Дракино, местные шалят…

Марк вздохнул — парило, дело шло к дождю — и произнес про себя: «Много чести». Действительно, что-то уж чересчур вежлив и разговорчив капитан, панькаются они с ним, как с матерым диссидентом, а не со студентишкой-спекулянтом. Дрянь, похоже, дело.

По возвращении в Протвино Марк был отпущен восвояси и сел-таки наконец в серпуховской автобус. За двадцать минут езды в его голове созрел план. Среди пассажиров не было ни одного подозрительного, так что, дождавшись обратного рейса, Марк вернулся, сойдя остановкой раньше, и проселком дотопал до Дракина.

Здесь он пошатался по деревне, заглянул в магазин, посидел, покуривая с местными, на бревнах у закрытого клуба. Дело шло к вечеру, тянуть было больше нельзя. Решившись, он постучал в первый же попавшийся дом из тех, что выглядели покрепче, и спросил хозяина.

Он здесь не ошибся. Рябой мужик с круглым бабьим лицом, на котором чужими казались хищный хрящеватый нос и раскосые глаза стрелка из лука, назвавшийся Михаилом, стал его опорой и другом на годы, если можно считать другом человека старше на четыре десятка лет, которого жизнь только на паровой мельнице не молола. Они проговорили около двух часов, и уже в темноте Марк пешком отправился к трассе, чтобы поймать попутную в Серпухов.

Ночью он был в Москве, а ранним утром, уложив в багажник такси отдельно упакованные полотна и багеты, катил по Варшавке в сторону Серпухова.

В сухом отапливаемом флигеле, прилепившемся к дому Михаила, который как бы приобрел Марк, основной фонд был укрыт вполне надежно. Впоследствии там, по его чертежику, была заменена вся столярка, установлены герметичные оконные блоки и устроена вентиляция, чтобы избежать резких перепадов температуры, а уж затем оборудовано и компактное скрытое хранилище за подвижной перегородкой, которая чужому глазу казалась капитальной стеной. Всем этим занимался сам Михаил, оказавшийся мастером хоть куда. Теперь посторонний, заглянувший во флигель, мог убедиться, что помещение попросту пустует, не находя применения в хозяйстве.

Марк наезжал редко, стараясь не следить, и только для того, чтобы доставить пополнение — еще один холст или картон. В эти дни они с хозяином выпивали под вечер бутылку коньяку и подолгу толковали, уважительно величая друг друга Борисыч и Степаныч, отдавая должное стряпне тихой жены Михаила Натальи, почему-то взявшейся жалеть Марка, словно непутевого сына.

Сознавал ли его дракинский приятель, какую мину заложил в его доме неведомо откуда взявшийся Борисыч? Все полотна были «чистыми», некоторые — со штампами провинциальных комиссионных магазинов, иного Марк не допускал, и тем не менее количество и качество их могли вывести из равновесия любого искусствоведа в штатском. Мыслимо ли — такие имена в пристройке у мужика в каком-то там Дракине!

Очевидно, сознавал, к тому же Марк обнаружил, что в его отсутствие тайник кем-то посещается. Этим посетителем мог быть только сам хозяин, у которого имелись вторые ключи от пристройки. Марк спросил впрямую.

— Х-хрен его знает, — был ответ. — Хожу. А зачем — сам не знаю. Как к чужой бабе. Самому стыдно. — Михаил вытряхнул папиросу из мятой пачки, Марк чиркнул плоской зажигалкой. — Другая жизнь, знаешь. Сейчас все так.

Марк кивнул с пониманием, и они снова выпили. Однако в этот раз, когда он собрался обратно в Москву, Михаил отказался взять у него деньги, которые по сотне совал ему Марк, уезжая.

Дома Марка ждало известие, что в его отсутствие приходил участковый, пробыл долго и обнюхал каждый угол в квартире. Отец паниковал, мать плакала.

Один Марк знал, что все это не имеет никакого значения: теперь здесь оставался только «мусор», которым он пользовался для обмена, да пара стоящих работ — для отдыха глаз. Его бизнес был тяжелой и довольно грязной работой, уставал он как собака, не говоря уже о публике, с которой приходилось иметь дело, и постоянно нуждался в передышке, которой дать себе никак не мог, — машина, раз запущенная, крутилась и волокла его за собой.

На третьем курсе он взял академический отпуск, то же пришлось сделать и на четвертом. Никакого интереса к своему факультету он не испытывал. К тому же, раз жизнь складывалась совершенно внесистемно, при нужде не так и сложно было купить диплом. Но какая в нем могла быть нужда?

Визит участкового возымел свое действие. На какое-то время Марка оставили в покое, и он с удвоенной энергией занялся делом, покупая, словно в горячке, и практически ничего не продавая. За месяц он спустил все, что заработал на швейцарцах, зато стад обладателем еще нескольких холстов, истинная ценность которых была известна только ему да десятку специалистов. В их числе были работы Матюшина, Ольги Розановой, Терентьева, Митрохина, причем великолепные, из тех, что могли бы сделать честь Музею Гугенхейма.

Теперь то, что лежало в дракинском тайнике, стало напоминать ядерное устройство, приближающееся к критической массе. Марк физически ощущал давление, исходящее оттуда, и сопротивляться ему был не в состоянии. Эти вещи были больше, чем он сам, и теперь они управляли его поступками. А поскольку от природы он не принадлежал к числу тех, кто способен наслаждаться обладанием сокровищами в одиночку, Марк стал искать — почти неосознанно — какой-либо выход.

Он оказался до смешного простым. На одной из вечеринок в Протвине Марк познакомился с заведующим Домом культуры института — пятидесятилетним бородатым фанатиком в круглых очках. Ввалившимися щеками и пылающим взором заведующий напоминал библейского пророка. Как и положено пророку, он глотал слова, махал руками и был полон энтузиазма. Во вверенном ему очаге досуга процветала всяческая левизна — наезжали модные лекторы из столицы с чтениями о христианском ренессансе в России, ставились силами клубного театра невероятно модернистские спектакли, где все актеры были облачены в мешковатые балахоны, а сцену затягивали серым сукном, в фойе экспонировались абстрактные акварели академика-ядерщика, скромно поименованные «Имматрикуляция». преимущество — прибытие работ ожидалось из Москвы. Никто не мог предположить, что на самом деле коллекции предстояло преодолеть всего четыре километра.

Эта-то дилетантская мазня и подтолкнула Марка. В разговоре с энтузиастом, бывшим слегка навеселе, он исподволь намекнул, что располагает небольшой коллекцией живописи. Тот заинтересовался, когда же Марк назвал некоторые имена, едва не лишился сознания. Вцепившись в ворот рубахи Марка обеими руками, он не отпускал его до тех пор, пока Марк не дал слово, что, если завклубом добьется разрешения в Управлении культуры, он предоставит картины для экспозиции хотя бы на пару дней.

Посмеиваясь, Марк согласился, заранее зная, что Управление культуры тут ни при чем. Разрешение придется добывать у начальства того капитана, что гулял с ним в благословенной приречной долине двумя неделями раньше. Риск был огромный — и все же Марк готов был рискнуть. К тому же вероятность события была исчезающе малой.

Однако не прошло и недели, как пророк добился своего. Было похоже, что в инстанциях возобладали оперативные соображения — выставка, хоть и в отдалении от Москвы, вызовет ажиотаж, и следует ожидать появления крупных фигур, что позволит отснять персонажи и зафиксировать те или иные связи. Вместе с тем был отчетливо сформулирован запрет на показ авангардной живописи двадцатых, а также современных работ, но Марк к этому и не стремился.

Два дня ушло на обсуждение деталей. Следовало исключить всякий элемент случайности. Несомненно, что в толпе посетителей будет вертеться немало оперативников, ловя разговоры, но во время работы экспозиции тронуть ничего не рискнут — вокруг полным-полно иностранцев, резонанс может получиться чрезвычайный. Два дня показов — максимум. Марк привозит работы утром в субботу, все уже должно быть готово вплоть до места под каждую, час-другой на монтаж — и открытие. В афише объявить четыре дня. В воскресенье вечером, незадолго до закрытия клуба, мгновенный демонтаж и эвакуация. На его стороне было серьезное Сообщив о предполагаемом событии кое-кому в Москве, Марк занялся подчисткой мелочей и к вечеру пятницы был готов. Днем он уехал в Москву, побывал дома, а вечером сел в поезд, проходящий через Серпухов, рассудив, что в электричке «пасти» его проще простого.

Переночевав у Михаила, рано утром он вышел на трассу, поймал такси, направляющееся в Серпухов, вернулся с ним в Дракино и погрузил картины. Это было самое слабое место плана: расколоть этого таксиста ничего не стоило, но тут приходилось полагаться только на удачу — остальной транспорт был местный, что являлось еще худшим вариантом. Впрочем, за полсотни таксисту удалось внушить, что на любые расспросы следует отвечать, будто он подхватил Марка с багажом на железнодорожном вокзале.

В восемь тридцать Марк был на месте. То, что он увидел у Дома культуры, поразило его. Шеренга отполированных лимузинов выстроилась у бокового подъезда, а у центрального входа солидно переминалась небольшая кучка прилично одетых людей, среди которых он наметанным взглядом сразу выделил директоров двух крупнейших комиссионных магазинов, а также четверку широко известных коллекционеров и любителей. Поодаль стояла еще одна группка неясных фигур, больше всего походивших на партийных работников средней руки. Выходило, что, дабы оказаться на месте к открытию, эти люди поднялись не позднее шести.

Марка с его поклажей приняли ребята заведующего — и работа закипела.

Экспозиция открылась ровно в десять, как и намечалось, не без некоторой, впрочем, заминки в самом начале, когда уполномоченный Министерства культуры, обнаружив на афише под словами «из коллекции Марка Кричевского» убористый текст: «сложившейся за последние лет», впал в транс и категорически потребовал замены — иначе может возникнуть превратное впечатление, что в СССР жровища живописи валяются буквально под ногами. Марк насмешливо фыркнул, послали за художником, и пять" заменили на «двадцать». Таким образом выходило, что упомянутый вундеркинд с неполных пяти лет предавался благородной страсти собирательства.

Все происходящее напоминало блюдо, приготовленное на скорую руку, — получилось вроде недурно, но никак не понять, почему и каков рецепт. Тем не менее эта случайная экспозиция оказалась впоследствии первой за шестьдесят лет выставкой одного частного собрания, отчего и вошла в анналы. Однако те, кто пытался потом повторить этот эксперимент, неизменно встречали жесткий отпор властей. Походило на то, что Протвино и в самом деле было своего рода полигоном для спецслужбы, приноравливавшейся к условиям пос-лехельсинкского детанта. Марк сыграл внаглую и неожиданно выиграл. Теперь оставалось одно — с достоинством отступить в тень, не понеся серьезных потерь.

Народу в вестибюле, где висели полотна, набилось как сельдей в бочке.

Весь научный городок был здесь, наши и не наши, Марка сейчас же представили знаменитому математику, членкору, который полгода спустя отбыл в Штаты.

Мальчишки-физики, сверстники Марка, смотрели на него — желтого, сухого, словно папирус, в темных очках, — как на Господа Бога. Знаменитость пожала Марку руку и сиплым тенорком обронила: «Благодарю», после чего занялась своей трубкой, исподлобья сверля взглядом картины.

Марк выбрал вещи, которые сам ценил больше всего, — два десятка небольших по размерам работ. Очень русские, простые и поразительные. Иные из них самим авторам казались эскизами, но теперь, сойдясь с другими, образовали удивительный по силе и едкой горечи ансамбль. Даже самый зачерствевший дух не мог отозваться хотя бы слабым, но искренним движением…

В полдень, когда Марк уже порядочно подустал от рукопожатий и разговоров, его отозвали в сторону — чужие, сразу отметил он и тотчас подумал — все, готово дело.

Человек с лицом трактирного полового повел его в уголок, где сгрудились те, кто до открытия стояли особняком. За Марком двинулись было его приятели-физики, приглядывавшие за порядком в фойе, но он остановил их жестом.

— Марк Борисович, — было сказано ему, — мы тут кое-что обсудили… — Говоривший явно был среди них старшим и привык отдавать распоряжения, причем по телефону, так как глядел куда-то мимо уха собеседника.

— С кем, простите, имею честь? — осведомился Марк, изобразив любезную улыбку, но уже заранее ощетиниваясь.

— Меня зовут Виталий Сергеевич, — сообщили ему, не развивая более этой темы. — Мы осмотрели вашу э-э… экспозицию и склоняемся к мысли, что вы могли бы оказать некоторую, ну, скажем, помощь в одном немаловажном деле.

— Кому? — быстро спросил Марк.

— Допустим, некоему весьма влиятельному лицу. Видите ли, на повестке дня стоит вопрос о формировании личной коллекции Андрея Андреевича…

— Кто это — Андрей Андреевич? Человек засмеялся, а с ним и окружавшие его, затем погрозил пальцем.

— Совестно вам! В вузе у вас какая оценка по истории партии?

— Не помню, — отвечал Марк. — А при чем тут это?

— При том, молодой человек, что членов Политбюро полезно знать и по имени-отчеству. Но мы отвлеклись.

— Но в чем же может состоять…

— Не торопитесь. Все, что от вас требуется пока, — по возвращении в Москву позвонить вот по этому телефончику, — ему протянули твердую глянцевую пластинку картона с отпечатанным на машинке номером, — представиться и далее действовать в соответствии с тем, что будет сказано. Полагаю, никаких особенных затруднений у вас не возникнет. Не откладывайте звонок. Это и в ваших интересах. А теперь — всего вам наилучшего.

Не подавая рук, серо-пиджачная фаланга промаршировала к выходу.

Марк отвернулся к стене, зажмурился и выдохнул: «Паскуды!»

Ясно было одно — оставлять картины на ночь нельзя. Раздумывать о том, что означает предложение, которое на самом деле никаким предложением не являлось, времени не оставалось, и он решительно отправился искать заведующего.

Тот был уже под хмельком, купаясь в лучах собственной славы и всемогущества, но едва сообразил, чего хочет Марк, заломил руки и завопил:

— Это совершенно невозможно! Завтра обещали быть дирекция института и люди из президиума академии! Что я должен им говорить? Марк, я погиб, вы меня зарезали!

— Нет и нет. — Марк был неумолим. — Есть основания полагать, что, если выставка простоит до завтра, у вас могут быть куда более крупные неприятности.

Собирайте ваших людей, через час все должно быть размонтировано и упаковано. Да поторапливайтесь же! Не будьте идиотом!

Трудно было судить, не поддался ли он и сам панике. Никого из явной гэбистской братии поблизости не было, наблюдение если и велось, то скрытно. Но береженого Бог бережет. Марк не мог, не хотел потерять добытое с такими усилиями.

Уже в темноте полотна, помещенные в здоровенный контейнер из-под какого-то прибора, перенесли на холостяцкую квартиру протвинского приятеля Марка, а часом позже, подогнав институтский «рафик» к подъезду, погрузили туда тот же контейнер. Марка и двоих сопровождающих, наделав при прощании побольше шуму.

«Рафик» покатил, увозя их в Серпухов, на вокзал. По прибытии, оставив сопровождающих караулить контейнер в ожидании проходящего поезда, Марк пошел прогуляться по перрону.

Было тепло, тихо, пахло клозетом и жухлой травой, росшей между шпал. У здания вокзала прогуливался дежурный, поглядывая на часы, в дальнем конце платформы спорили двое пьяных. Дойдя до противоположного конца перрона, Марк оглянулся и бесшумно спрыгнул в темноту.

В полночь он снова был в Протвине, у приятеля. Холсты, упакованные в пленку и переложенные мешковиной, чтобы не повредить багеты, ожидали его здесь.

Весь груз был разделен на части — так, чтобы можно было управиться за две ходки. До рассвета предстояло накрутить туда и обратно шестнадцать километров, но это было вполне реально. Провожатые ему не требовались, наоборот, он категорически пресек всякие попытки помочь ему. Конспирация так конспирация.

И только выйдя песчаной дорогой сквозь лес к Протве, завидев молочный блеск воды под звездным небом без луны, он позволил себе наконец расслабиться.

Поправив на плече лямку своей ноши, Марк вытащил сигарету, закурил, наполнив до отказа легкие горьким дымом, сплюнул в темноту и проговорил:

— Товарищество передвижных выставок России!.. Негромко рассмеявшись, он втоптал окурок в песок и двинулся вдоль берега к мосткам. Странное у него было чувство — словно у юнца после эротического сновидения, принесшего долгожданную разрядку. Облегчение, смешанное со стыдом, наслаждением и страхом.

Контейнер, полный бумажного мусора, благополучно уехал в Москву и был сдан в камеру хранения Курского вокзала, где и остался невостребованным.

Картонку же с телефоном Марк выбросил в окно «рафика» еще по дороге в Серпухов.

Теперь следовало лечь на дно и ждать. Это и было самым мучительным, потому что уже несколько лет подряд Марк без остановки бежал, несся, прикидывал, лихорадочно соображал, собирал информацию, покупал и выменивал — словом, действовал. И вдруг все кончилось.

Он ошеломленно озирался в возникшей вокруг него пустоте, понимая, однако, что так и должно было случиться. Марк нарушил негласную конвенцию, существовавшую между властью и людьми, подобными ему, и теперь оказался исключенным из игры. Обычный статус людей из клана собирателей и торговцев антиквариатом подразумевал, что те могут помалу кормиться, ни в чем не зарываясь, словно малое стадо, но время от времени из их безропотных рядов будет изыматься и публично возводиться на алтарь безмолвная жертва. Этого требовали интересы государства, никто и не спорил. Всякое сопротивление тут было неуместно, против правил и осуждалось самими же членами клана.

Марк повел себя скандально. Мгновенно сообразив, что участие в формировании сановной коллекции означает банальный грабеж, он не стал никуда звонить, дома велел отвечать по телефону, что находится в длительной командировке, сам же снял затхлую комнатуху у пьющего слесаря ЖЭКа в районе «Сокола» и принялся обдумывать свое положение.

Дело усугублялось еще и тем, что финансы его находились на грани истощения. Нужна была сильная идея, но она отсутствовала. Из того, что оставалось дома, продать в данный момент не представлялось возможным ничего.

Все остальное никуда не годилось. Тем не менее в ситуации имелся все-таки зазор, которым можно было воспользоваться: евреи.

Именно евреи, потому что после двусмысленных Хельсинкских соглашений начали выпускать, и довольно широко, особенно в столицах. Это повлекло за собой неописуемое смятение в умах. Ехать! — носилось в воздухе; ехать — и немедленно, пока власть не очухалась, не сочинила новых, теперь уже вовсе неодолимых препятствий. Семьи раскалывались, рушились, люди, прожившие десятки лет вместе, расставались с проклятиями и неистребимой горечью — и только потому, что смердящая отрава пропаганды вошла в кровь чуть ли не каждого, рожденного еврейской матерью на этой земле. В безумии хлопот, беготни по инстанциям, бумажек, чиновничьей ненависти забывалась конечная цель. К тому же в те годы на всякого изъявившего желание покинуть страну смотрели как на прокаженного, отвратительного отщепенца, продавшего отечество за сытую пайку. И сионизм, и МОССАД, и мировой заговор… Да что говорить! Судьба отказников была у всех перед глазами.

В этом исходе не нашлось, да и не могло найтись своего Моисея. Власть же, сделав саму процедуру отъезда невыносимо унизительной, еще более способствовала разобщению и ожесточению эмигрантов — хотя в те годы это слово не было в ходу.

В семье Марка эта проблема возникла в тот день, когда сестра Мила объявила за ужином, что намерена подать заявление. Весной ей исполнилось восемнадцать, и она сочла себя вправе поступить по своему усмотрению.

— Надеюсь, возражений не будет и вы подпишете что потребуется? — с вызовом спросила она, щурясь и разглядывая мать и отца, сидевших напротив, словно в перевернутый бинокль. — Это пустая формальность. Ведь у вас нет ко мне имущественных и иных претензий?

Отец, как уже много раз случалось с тех пор, как его выставили из министерства с досрочным выходом на пенсию по состоянию здоровья, схватился за голову. Досиня выбритые щеки вздулись и опали, словно он собирался затушить свечу, но передумал.

— Есть, — глухо сказал он. — Никуда не поедешь. Это просто смешно. Кому ты там нужна?

— Значит, выходит, я нужна здесь? — ядовито осведомилась Мила. — И кому же, если не секрет? Тебе? Матери? Братцу, которого я вижу раз в полмесяца? Да вам наплевать с колокольни, существую я или нет. Ты боишься одного — из-за меня у тебя могут что-нибудь отнять. Это называется — неприятности. А ты подумал, что у тебя можно отнять? Твои жалкие гроши? Эту провонявшую кухней квартиру?

Что, что у тебя есть, чтобы так бояться?

— Милочка, — воскликнула мать, — детка! Почему ты не посоветовалась с нами?

— Вот я и советуюсь! — отрезала сестра. — Спасибо.

— Надо рассуждать здраво. У тебя нет вызова, ты не в состоянии доказать, что у тебя есть родственники в Израиле.

— Нет — так будет. Это проще простого. Бланк на руках стоит сотню.

Хотите вы этого или нет, а я еду. И будь оно все проклято. Я уже сейчас сыта по горло. Представляю, что было бы со мной лет через двадцать. Но этого, надеюсь, не будет. Никогда.

Марк, чисто случайно оказавшийся в этот момент дома, с любопытством наблюдал всю эту сцену. Отец ожесточенно ковырял в тарелке, глаза матери наполнились слезами. Молчание становилось невыносимым.

— Вот что, — сказал наконец Марк. — Послушайте меня. Девочка говорит дело. Я думаю, что и вам следует сделать то же самое, потому что никакого выбора нет. Разве вы ничего не видите? Они хотят, чтобы мы уехали, несмотря на весь этот вой, который подняли вокруг отъезжающих. Мы им ни к чему, и чем скорее это произойдет, тем лучше. Не надо уподобляться гостям, которых приходится выставлять силой. Или вы намерены дождаться депортации в Приамурье?

Будет и это, хотите вы или нет. Потому что они взяли от нас все, что смогли, и теперь остается только избавиться от осточертевшего вопроса.

— Я родился в Москве, — угрюмо сказал отец, боднув лысым лбом пустоту перед собой. Сломанный еще в юности чуть повыше горбинки нос уехал влево. — В Москве я и умру. Этого по крайней мере мне никто запретить не может.

— Еще как может! — Марк усмехнулся. — Где твоя память? Кто твердил мне, что евреи потому и остаются евреями, что у них хорошая память?

— Прекрати, Марк, — вмешалась мать. — У отца больное сердце. Вы оба просто не знаете, что говорите.

— Во всяком случае, — продолжал Марк, — я могу кое-чем помочь. У меня есть прямые контакты, и не будет проблемой приобрести для вас в собственность где-нибудь на севере, в Галилее, скромное жилье с оплатой здесь. Это я беру на себя.

Отец вскинул руки, будто снова собираясь схватиться за голову, а сестра с изумлением спросила:

— Ты не поедешь? Как же так? Почему?

— Нет. Боюсь, что это невозможно. Да и не нужно, во всяком случае для меня. Тут уже ничего не поделаешь. Я свой выбор сделал. Гораздо раньше, чем тебе пришло в голову про отъезд.

Вот тогда-то и случился тот ненужный разговор с сестрой на кухне.

Неделей позже старшие Кричевские и Мила подали заявления и также стали ждать. Марк же, взяв на себя известные обязательства, после всего случившегося оказался не в состоянии их исполнить. Денег не было совершенно, кроме какой-то ерунды, оставшейся на текущие расходы, и это тоже терзало Марка, успевшего отвыкнуть считать гроши.

Опыт, однако, подсказывал ему искать решение своих экономических проблем в чужих таких же проблемах. А эти проблемы в изобилии порождал все тот же отъезд соплеменников. В предшествующие месяцы к нему не раз обращались за консультациями отцы состоятельных еврейских семейств, которых интересовало прежде всего, что из предметов искусства могло бы быть беспрепятственно вывезено и успешно реализовано на Западе. Никто не верил в чепуху о золотых гвоздях и проглоченных бриллиантах, а еще меньше в популярность матрешек и хохломы. Марк сверялся с каталогами, давал советы, понимая, впрочем, что вывезти можно что угодно, в особенности в тех случаях, когда вещи отправляются контейнером. Тут все зависит только от одного — чтобы деньги попали в нужные руки. Но в дальнейшем ничего хорошего обладателям даже очень добротных полотен или антикварной бронзы не светило. Нужно было знать европейский рынок, людей, работающих на нем, ситуацию — иначе вложенные средства даже не окупались.

Необходимо было отыскать нечто довольно распространенное здесь, на этой территории, и являющееся если не редкостью, то по крайней мере пользующееся устойчивым спросом на Западе.

Проспект солидного лондонского антикварного магазина преподнес ему это нечто. «Кружевницы»! Как он мог позабыть! Ведь каждая из них, даже со смазанным клеймом мануфактуры, стоила от двухсот до трехсот долларов! Их не много оставалось западнее Рейна, и антиквары высоко ценили этот товар. Стоило подумать.

«Кружевницами» на жаргоне коллекционеров назывались неглазурованные фарфоровые статуэтки немецких заводчиков девятнадцатого века, изображавшие, как правило, пасторальные группы или по отдельности девиц в облегченных нарядах эпохи рококо. Прелесть состояла в том, что, используя особую технологию, мастера прорабатывали кружевные части одежды так тонко, что на просвет те действительно сквозили цветочным узором или сложной сеткой. Сама по себе пластика была не бог весть какая, массовый продукт, веселивший глаз бюргера, но секрет белоснежного фарфорового кружева ныне был утерян или никто не хотел с этим возиться, иначе подобные штучки продолжали бы появляться.

Суть заключалась в том, что в одну из последних поездок на Украину Марку довелось побывать на старом фаянсовом заводике, поставленном близ карьеров белой глины. Заводик гнал тарелки для общепита, расписные настенные блюда с якобы национальным орнаментом и сувенирные пивные кружки, густо облитые бурой глазурью. Зато в местном музее стояли вещицы куда более изящные. Среди прочего он отметил и несколько мелких фигурок, выполненных в технике «кружевниц», и спросил служащего — неужели фаянс? Тот ответил отрицательно, мол, ничего подобного, фарфор, у них здесь и сырье свое, а делали двое молодых, выпускники художественно-промышленной школы при заводе.

Марк похвалил и двинулся дальше, огибая какие-то чудовищные сосуды, покрытые лепными барельефами из отечественной истории, не пригодившиеся начальству к юбилейной дате. Только теперь он вспомнил о существовании как самого заводика, так и тамошних умельцев. Имело смысл рискнуть, но все следовало организовать таким образом, чтобы не быть включенным в цепочку. И никаких подделок — чистая работа, даже, возможно, без клеймения. Все равно цена будет достаточно высокой, а реализация не составит труда. Кроме того, оставалось еще множество неясностей. Там ли еще эти ребята, согласятся ли они работать на него, удастся ли организовать производство хотя бы небольших партий? Да и вообще, поддается ли тиражированию заново изобретенный прием? Все вопросы были открытыми, однако дальше оставаться в логове слесаря не имелось никакой возможности. Он ничего не мог поделать с жаждой движения, охватившей его, а главное — уже сейчас ощущал мускатный привкус успеха, который никогда его не обманывал.

Уже на следующий день он сел в поезд и сутки спустя, отыскав в поселке при заводе обоих мастеров, вступил в переговоры. Еще в дороге он обдумал, как выстроить, шаг за шагом, лестницу, по которой готовые изделия поднимались бы из этой глубинки к столичному покупателю. Оборудование — списанная муфельная печь, сита и чаны для приготовления нежного каолинового теста — имелось в сарае одного из мастеров. Все это не позволяло развернуть поточное производство, но для целей Марка вполне годилось. Речь шла не о количестве, а об уникальности каждой статуэтки. Это также оказалось возможным. Так как Сережа, старший, оказался не только замечательно одаренным природой скульптором-керамистом, чувствовавшим материал как собственную плоть, но и тонким стилизатором, способным виртуозно передать дух эпохи. На младшего — Петра — возлагались доводка, обжиг, словом, технология, а также придание изделиям налета времени.

Сошлись на том, что Марк сможет получать два десятка статуэток в неделю, если в производстве не возникнет никаких помех. Это его устраивало, и он предложил по полсотни за штуку. Перспектива зарабатывать по две тысячи в месяц как бы слегка оглушила парней. Завод платил по сто тридцать. Марк покинул их все еще недоумевающими, сказав, что через неделю за готовыми «кружевницами» явится человек от Архитектора и привезет первые деньги. Хрупкие, как воздушные пирожные, статуэтки должны быть упакованы так, чтобы выдержать длительный переезд.

Теперь он мог выйти на рынок с предложением, и следовало позаботиться о том, чтобы сформировать спрос. Этим он и занялся по возвращении в Москву, обзвонив всех, кто обращался к нему за советом. Он рассчитывал на то, что известие о существовании источника товара, позволяющего на вложенную тысячу рублей стабильно выручить тысячу долларов за рубежом, распространится мгновенно.

Так и случилось. Через десять дней он не мог бы удовлетворить даже пятую часть желающих. Немаловажную роль в этом сыграло то, что за ним прочно укрепилась репутация человека, держащего «двойной ответ», хотя до сих пор никто не пробовал осуществить подобную трансакцию с фарфором. Единичные экземпляры, вывозившиеся из страны, шли отлично, но они и оставались единичными.

Марк лучше кого-либо понимал, что массовый выброс изделий на рынки Вены, Берлина, Иерусалима и Цюриха вскоре уронит цену, но до этого было еще далеко. Так далеко, что он мог успеть решить все свои проблемы.

В ходе операции с «кружевницами» он продолжал жить на стороне, избегая появляться дома, хотя все обороты и осуществлялись через посредников и курьеров, которые, в свою очередь, были наняты им через подставное лицо — человека, которому он когда-то помог с «малыми голландцами». К этому же человеку стекались деньги, и раз в две недели Марк являлся за ними.

По прошествии некоторого времени мастера передали через курьера, что могли бы увеличить выпуск почти вдвое, на что Марк ответил строжайшим запретом.

«Кружевницы» были дефицитным товаром, их постоянно не хватало — на этом и стояло все дело.

Три месяца спустя он смог сдержать слово, что само по себе было непросто, даже при больших деньгах. Но к тому времени кое-кто из московских коллекционеров, знавших Марка, уже прочно обосновался в Израиле, и, пустив в ход рычаги знакомств и взаимных услуг, ему удалось осуществить все в очень короткое время. Как ему представлялось, теперь он был свободен от обязательств по отношению к семье и мог приступить к осуществлению идеи, которая занимала его воображение уже давно.

Раз и навсегда разделив свое собирательство на две обособленные сферы — «это мое» и остальное, предназначенное для обмена и перепродажи с целью пополнения основного фонда, — Марк не мог не нуждаться в постоянном притоке живописи среднего качества, служившей как бы почвой его дела. Почва эта была довольно сырой и кисловатой, потому что, как это ни удивляло Марка поначалу, особо широким спросом пользовалась средней руки немецкая живопись прошлого столетия. Что-нибудь романтическое, в грязноватой дымке, болотистого колорита, в массивных багетах хорошей работы.

Этого добра немало попало в Союз в первые послевоенные годы — оккупационные войска, возвращаясь, везли картины в качестве трофеев. Затем, в шестидесятых, сразу множество их появилось в комиссионных, изменились вкусы, но Марк не застал этого времени. Теперь «немцы» исчезли почти совершенно, зато возник состоятельный покупатель, именно так и представлявший живопись, предназначенную украшать гостиную, обставленную югославской велюровой мебелью.

К тому же среди массы ремесленных полотен попадались и очень хорошие работы, вызывавшие любопытство истинных ценителей. Марк, чьи интересы в живописи уже окончательно определились — рубеж столетий, Россия, — не всегда мог разделить их восторги. Буроватые ландшафты, слезливые жанровые сценки, жирные бюргерские празднества — скука смертная. Живопись тут имела чисто прикладное значение, и даже солидная школа и самоуверенное мастерство авторов не делали их холсты менее жухлыми и плоскими.

Спорить, однако, не приходилось.

Между тем до него продолжали доходить слухи о том, что в кругах коллекционеров время от времени появляются люди, осторожно наводящие справки о его персоне, а также о причинах его длительного отсутствия. Разумеется, он не был настолько наивен, чтобы полагать, что все утихнет само собой, но и бесконечно эта осторожная паучья охота продолжаться не могла. Со временем наверху жадный интерес к его собранию поугаснет, и он сможет вернуться к прежним занятиям. Наилучшим решением было бы исчезнуть из Москвы еще на пару месяцев, передоверив кому-то из самых надежных довести до логического завершения историю с «кружевницами».

Это можно было поручить Дмитрию — получение денег, отслеживание кондиций и количества продаваемого, соблюдение условий в отношениях с мастерами, курьерами и посредниками. Митя тяжел над подъем, к тому же занят дипломом, но если нажать — согласится. Ворча и осуждая Марка, он, как прежде, уступит ему, и, если уж возьмется за дело, все будет толково и грамотно.

Марк уже с полгода как подумывал о деловой поездке в Калининград, и, похоже, сейчас для нее пришло время.

Калининград возник на горизонте после того, как он услышал от отца о событиях, последовавших в конце войны за взятием Кенигсберга. Восточная Пруссия, исконное прибежище зажиточного германского помещичества, была полностью очищена от коренного населения. Делалось это с классическим бериевским размахом и в очень жесткие сроки. Местным немцам, уцелевшим после кровавого вала, прокатившегося по этим туманным приморским землям, так походившим на какую-нибудь Голландию или Данию, было дано двадцать четыре часа на сборы. Брать разрешалось не более двадцати килограммов багажа на человека, а это означало, что имущество семей было фактически брошено на произвол судьбы.

Им повезло — всю эту массу неславянского населения не загнали, по обыкновению, в Сибирь или в Казахстан, а депортировали на территорию побежденной Германии, где и предоставили оккупационным властям разбираться с ними. Это было следствием каких-то счетов и компромиссов между союзниками.

Неделю или две весь край пустовал, словно, кроме войны, по нему прошлась еще и чума. Кенигсберг и Тильзит, будущие Калининград и Советск, лежали в руинах, безлюдные и прозрачные, словно вырезанные из хрустящей обгорелой бумаги. Затем в этих местах появились трофейные команды, в которые входили искусствоведы, и прочесали поместья и усадьбы, заштатные городки и деревни вплоть до самого уреза балтийской воды. Ушли они не с пустыми руками, однако вывезти все стоящее трофейщики были не в состоянии, к тому же многое владельцы спрятали в тайниках.

Непосредственно после этих событий началось энергичное заселение области русскими, преимущественно жителями городов, за время эвакуации лишившимися прежнего жилья. Они прибывали эшелонами, занимая пустующие дома и квартиры с мебелью, постепенно обустраиваясь и приноравливаясь к совершенно новому образу жизни, который — хотели они того или нет — диктовали им климат, архитектура и даже сами вещи, окружавшие их теперь. Немало предметов, некогда принадлежавших коренным жителям, стало семейными реликвиями в домах пришельцев, немало было испорчено, выброшено и попросту использовано не по назначению. Но Марк, как обычно, полагался на стойкость вещей, на их свойство переживать хрупкую телесную оболочку владельцев и оседать в самых неожиданных местах.

С этой целью он и предполагал наведаться на побережье.

Не простившись со слесарем и оставив ключ соседям, Марк на день смотался в Дракино, чтобы удостовериться, что там все обстоит благополучно, а спустя сутки уже уламывал администраторшу в калининградской гостинице, наотрез отказывавшуюся поселить его без командировочного удостоверения. Это было так же ново, как на каждом шагу видеть людей в военно-морской форме, то и дело берущих под козырек, а по вечерам в ресторане гостиницы обнаруживать, что штатских мужчин в нем просто нет, за исключением официантов и мэтра.

Первым делом он отыскал редакцию областной «Калининградской правды», поднялся на второй этаж в отдел объявлений и разбудил девушку, дремавшую в одиночестве в прокуренном, длинном, как вагон, служебном помещении.

— Могу я поместить объявление? — поздоровавшись, спросил Марк..

— Паспорт, — простуженно проговорила девушка, поднимая на него глаза балтийской салаки.

— Я по поводу объявления, — гнул свое Марк. — Я хочу давать в течение недели частное объявление следующего содержания: «Куплю картину, каминные часы, художественное изделие из бронзы». Это реально?

Девушка задумалась.

— Вообще-то у нас таких еще не было. Я должна спросить. Посидите.

Пока Марк ждал, настойчиво стал звонить телефон. На шестом звонке он снял трубку и поднес к уху.

— Хоть ты и молчишь, Зинка, — сказали на другом конце провода, — все равно сука. Так и запомни.

— Управление, — строго произнес Марк. — Дежурный слушает. Вам кто, собственно, нужен?

Трубку бросили.

Девушка вернулась, обнаружив посетителя за изучением вечернего номера органа обкома и горкома.

— Ну что, Зиночка, — спросил Марк, — посовещались? И каков приговор?

— Ответственный говорит — можно, — не удивившись осведомленности посетителя, отвечала девушка. — Главное, чтобы вещи были в единственном числе.

— Вот и замечательно. — Марк полез за паспортом и деньгами.

— Нет-нет! — замахала на него девушка. — Я вам выпишу счет, платить надо в сберкассу. С вас шестнадцать пятьдесят.

— В сберкассу так в сберкассу. Вот текст. Адрес указан до востребования.

Сунув под газету плитку московского шоколада «Вдохновение», Марк покинул редакцию.

Оказавшись на улице, застроенной стандартными хрущевками, он глубоко вздохнул и зашагал, держась в тени мелколистных лип. Как-то все это мало походило на оплот надменных пруссаков.

Назавтра он обнаружил свое объявление на четвертой полосе на вполне приличном месте — повыше двух извещений о безвременной кончине, но пониже информации о подвигах местного футбольного клуба. Дня три требовалось на то, чтобы на главпочтамт начали приходить письма. Это время следовало потратить на местный музей, обстоятельный обход комиссионных магазинов и барахолки, которая оказалась недалеко, так что можно было и пешком.

День был субботний, и народу собралось — не продохнуть. Барахолка в портовом городе в те времена представляла собой место наполовину легальное.

Шмотки появлялись из-под полы и тут же пропадали, вдоль шеренг торгующих лениво бродила милиция, вызывая перед собой как бы волну суетливого движения — прятали что подороже. В шеренгах были в большинстве мужчины, торговые морячки, чей товар — дамские платки с пошлым блеском, тюль, пестрые шарфики — сдавался оптом, мелкий покупатель их не интересовал. Немало было приезжих из Белоруссии и с Украины, эти выделялись в суетливой толпе деловитым и целеустремленным видом. В репродукторе орала музыка, но за возбужденным гулом толпы не разобрать было какая.

Все это совершенно не интересовало Марка. К тому же он давно отказался от попыток найти в таких местах что-либо стоящее. Но время все равно было некуда девать. Перекинув легкую куртку через плечо и рассеянно оглядываясь, он пробрался сквозь вещевые ряды в дальний конец, ближе к дощатому забору, где на земле, на брезентах, выложен был всевозможный хлам — от радиодеталей до болтов, гаек и водопроводных тройников. Здесь же торговали корзинами, старьем, сушеными грибами.

В углу, привалясь к забору, сидел и дремал безногий на каталке, — таких Марк не видел раньше. Могучие багровые кулаки лежали в пыли. Обтянутая засаленным дерматином доска на четырех подшипниках, рядом тяжелые деревяшки с ручками, чтобы отталкиваться от земли, — «утюги». Пониже широкого, как печь, зашитого в потертую кожу зада калеки ничего не было. На газетке аккуратно лежали четыре небольшие рамы — отличные старые багеты, немного потемневшие, широкие, с мотивом устричной раковины в орнаменте.

Марк остановился и спросил:

— Почем рамочки?

Безногий открыл налитый кровью глаз и презрительно ухмыльнулся:

— Какие еще рамочки? Это багеты. Ампир. Дорого. — Глаз закрылся.

— И все-таки?

— Будешь брать отдам по четвертному.

— Буду, — сказал Марк. Цена была смешная. — И еще буду, если есть.

Инвалид сдвинул кепку на лоб и со скрежетом откатился от забора, задрав тяжелое, в сизых складках лицо к покупателю, отсчитывающему деньги.

— Кой-сколько найдем, — дыша вчерашним, сипло прошептал он. — Завтра сюда приходи.

— Нет, — сказал Марк. — Так не пойдет. Вы где живете? Далеко?

— Где живу, там живу, — враждебно отозвался безногий. — Ты что, из милиции? Пустой номер, нету у меня ни хрена. Локш тянешь.

Марк нагнулся.

— Из Москвы я, отец. Проездом. Паспорт показать?

— Покажи.

«Видно, без этого тут никак, — усмехнулся про себя Марк, шаря в кармане. — Бдительность. Рубежи отечества — рукой подать».

— Ну? — спросил он, когда безногий кончил листать. — Годится документ?

— Годится, — отвечал тот. — В три приходи на Зенитную, дом восемь. Вход один. Постучишь, спросишь Малофеева — пустят. Я буду.

Марк кивнул и поплыл с толпой к выходу, унося под мышкой рамы, закутанные курткой. Что-то тут есть — или было, это вероятнее всего. Иначе откуда взяться такому количеству багетов без живописи у нищего инвалида? Но если была живопись, почему она ушла без рам? Брали на вывоз? Возможно. Не один он, в конце концов, крутится в этом деле. Но все равно, даже если и ничего нет, хорошие старые рамы всегда в дефиците. Остальное — вопрос удачи.

В три он был на Зенитной, миновал сумрачную подворотню и в мощенном булыгами дворике постучал в клеенчатую дверь, из которой клочьями лезла грязная вата.

Безногий Малофеев не обманул, оказался дома — восседал, багровый и распаренный, на низком табурете, едва возвышаясь кепкой над краем стола, в своей тесной, набитой тряпьем и ломаной мебелью конурке напротив дворницкой.

Единственное слепое оконце его жилья выходило в стену дворового нужника. Пахло здесь, как в давно не чищенном львятнике. Малофеев пил чай.

— Садись, — велел он, туго ворочаясь на своем насесте, — бери емкость.

Марк, преодолев некоторое внутреннее сопротивление, повернулся к газовой печке, где кипел чайник, на полке с разнокалиберной посудой над чугунной раковиной нашарил кружку и, уже возвращаясь к столу, бросил взгляд в красный угол — и сейчас же, следуя профессиональной привычке, отвел глаза и сел.

Сердце его сильно и туго забилось. Среди бумажных розанов и отпечатанных на картонках икон там висело… черт его знает, что там висело, потому что взгляд его успел зафиксировать только самые общие очертания композиции под сильно потемневшим лаком. Но и этого было достаточно, чтобы машинка в его мозгу, пожужжав, выдала: Северные Нидерланды, не позднее начала шестнадцатого столетия. Легкое смещение всего изображения свидетельствовало о том, что эта доска — а это была именно доска — служила правой частью диптиха или триптиха, что являлось для своего времени довольно распространенной вещью.

— Сполосни, если что, — буркнул безногий. Марк сел напротив, теперь доска находилась позади и слева, он ее чувствовал. Инвалид нацедил ему мутной жижи из заварника и сурово спросил, словно запамятовав, ради чего явился гость:

— Что скажешь хорошего?

За этим должно было последовать набивание цены, и Марк быстро сказал:

— Значит, еще штук шесть рамочек я беру. По той же цене. Знакомый в Москве интересовался.

— Шесть… шесть… — ворчливо начал безногий, — что у меня, склад тут, что ли?.. Вещи редкие, теперь нету таких. Бери все, или ну его к лешему.

— Кстати, — поинтересовался Марк, — откуда они у вас?

— А чего? — вскинулся безногий, выкатывая грудь под столом. — Приобрел по случаю, разве нельзя?

— Да ладно вам, — засмеялся Марк. — Я же паспорт показывал. Серьезно.

— А серьезно, мне их пацаны натаскали. Тут по соседству еще до войны мастерская была, так они подвал раскопали. Там этого добра было до черта.

Правда, побито много, попорчено. Ну, я и подклеил кое-что, подновил…

— Вот как… — сказал Марк, баюкая кружку. — Понятно. Мастерская, значит…

Если безногий Малофеев не врал, живописи там действительно быть не могло. То, что багет старый, неудивительно — что-то было взято, очевидно, на реставрацию, а затем брошено. Но теперь все это перестало иметь для него значение. Что там висит в углу? Откуда? Тоже из подвала?

— Хорошо. — Марк поднялся. — Я беру все. Вот деньги за десять.

— Так, — выдохнул инвалид. — Это дело. Счас. — Он вцепился в край стола и сбросил свое тумбообразное тело с табурета. Гнилые половицы дрогнули. Ухватив колодки, Малофеев напрягся и с неожиданной быстротой перешвырнул себя через комнату в противоположный угол, где виднелась сбитая из серых досок дверь чуланчика. Рванув ее, безногий скрылся из виду. Из темноты донесся его голос:

— Как же ты их попрешь? Тут большие две…

— Такси возьму! — крикнул Марк и обернулся, жадно шаря взглядом в углу.

Похоже, первое впечатление его не обмануло. Он сделал шаг и спросил в пространство:

— Я помогу?

— Сиди где сидишь, — был ответ, — уже. Из проема выдвинулся угол рамы.

Тускло блеснула позолота, покрытая толстой бурой пылью. Марк принял — и так все десять. Наконец показался сам хозяин. Выбравшись на свет, он долго сморкался и протирал глаза, а затем тонким голосом пропел:

— Такси-и… Богато живете, однако. Баре. А я вот на своем ходке с .сорок третьего катаюсь. Живой, однако.

— Ну зачем уж так, — сказал Марк, снова садясь. — При чем тут баре?

— А при том! — вдруг озлился безногий. — Жирно живете. Рамочки, шлямочки… Дерьма не хлебали. Мясорубки этой сучьей на ваш век не досталось.

Ну, ничего, всего вам еще будет… Зальетесь. — Лицо его вспухло и покрылось апоплексической синевой.

Марк вдруг с изумлением почувствовал, что совершенно не владеет ситуацией. Здесь не годился ни один из навыков, приобретенных им в привычной среде.

— Не надо, — сказал он примирительно. — Не надо нервничать. Я же вас ничем не обидел.

— Обидел? — Безногий вдруг грохнул кулаком по столу, так что затрещали доски. — Попробовал бы обидеть! Малофеева, бля, голыми руками не возьмешь! Нет, Малофеев еще годится…

Марк встал, намереваясь уходить, но незримая сила словно разворачивала его вокруг собственной оси, и тогда, совершенно неожиданно для себя, он проговорил:

— Картина у вас забавная, я вижу… Не продадите? Мне для подарка.

Худший момент выбрать было невозможно. Безногий умолк, будто подавившись, а затем, без всякого перехода, оглушительно захохотал, так что зазвенело треснутое стекло в окне. Отдышавшись наконец, он просипел:

— Картина, говоришь? Для подарка? И не помысли. Тут до тебя ее раз пять покупали. Не продаю и не продам, хоть озолоти. А знаешь почему? Потому что с меня писано! С меня, с Малофеева. Такая вот штука, молодой человек!

«Плохо дело, — подумал Марк, — совсем плохо. Калека, и к тому же не в себе. Черт его знает, как теперь себя вести».

— Не может быть, — сказал Марк терпеливо. — Ведь ей… ей лет, наверное… В общем, это довольно старая вещь.

— Еще как может! — весело взревел безногий. — Смотри сюда!

Марк не заставил себя упрашивать, и то, что ему открылось, было потрясающе. Перед ним находился блистательный образец парадной нидерландской живописи, созданный выдающимся мастером. Отчетливое, суховатое, волшебное отстраненное письмо, мерцающий красочный слой, великолепная сохраненность.

Он узнал и сюжет — испытание огнем, весьма распространенный в позднем средневековье. Бледная женщина с непреклонным взглядом, держащая в одной руке голову супруга, а в другой добела раскаленный брус металла, припадала к подножию трона императора, взирающего на нее с глубокой серьезностью. Вокруг толпились придворные, на заднем плане пылал костер, куда уже вели кого-то. Но самое странное — среди придворных, первым от зрителя, опираясь на тонкую витую трость, выточенную из зуба нарвала, в мягкой шапочке и опушенном мехом соболя бархатном камзоле, в остроносых башмаках и паголенках, плотно обтягивающих мускулистые, прекрасно вылепленные ноги, стоял инвалид Малофеев.

Сходство было настолько неотразимым, что Марк даже затряс головой.

— Ну что, убедился? — ядовито спросил безногий. — Видел?

Марк молчал, полуприкрыв веки.

Впоследствии, вспоминая о калининградской эпопее, Марк саркастически посмеивался над собой. Прежде всего потому, что, оставив инвалида Малофеева в его берлоге и выйдя на улицу, понял, что не в состоянии удалиться от дома на Зенитной, 8, больше чем на два квартала. В голове у него царил полный хаос, и главным чувством был страх — что, если за время его отсутствия с картиной что-нибудь случится? Это не было исключено, а ведь ему для осуществления идеи, возникшей еще в доме безногого, потребуется время, два-три дня, зная наши порядки.

До темноты он кружил в этом малолюдном районе, то и дело сворачивая на Зенитную. Постепенно суета в мыслях улеглась, все выстроилось, и он вновь стал самим собой. С утра надлежало начать действовать, и от того, насколько он окажется тверд и настойчив, зависело остальное. Главное, что теперь Марк знал, с какой стороны можно взять Малофеева.

Назавтра около десяти он появился в райсобесе, где, выдав себя за племянника инвалида войны, прибывшего с Украины погостить, а заодно и привести в порядок дядюшкины дела, сумел получить точные паспортные данные Малофеева, а также обнаружил, что фамилия калеки в списках очередников на различные льготы не значится. Затем спустился в архив и уточнил еще два обстоятельства — здесь уже пришлось заплатить за информацию: сколько и кому персонально выделялось за последние два года автомобилей с ручным управлением, и нет ли среди этой категории людей, умерших в последнее время.

В этом и состоял его замысел. Марк отлично понимал, что новую машину приобрести не удастся ни при каких обстоятельствах, их просто не бывает в продаже. Единственный вариант — покупка с рук, у семьи покойного, такого же безногого, как его Малофеев, но более удачливого, пробивного или занимавшего должность повиднее.

Здесь ему снова повезло, потому что нашлись сразу двое таких. Марк тут же, в архиве, раскопал их адреса, у одного даже имелся телефон. Хотя звонок оказался пустым, машиной пользовался зять и расставаться с ней ни в какую не пожелал. Оставался еще один шанс — и Марк, взяв такси, велел водителю отвезти себя в район рыбозавода.

Зеленый «Запорожец» оказался в приличном состоянии, и Марку не составило труда убедить шестидесятилетнюю пышную вдову с усиками над губой, что лучших условий, чем те, что предлагают ей, не бывает. Он готов был с ходу выложить стоимость новой машины и брал на себя все хлопоты по переоформлению документов через комиссионный. Затем ГАИ — там тоже неминуемо возникнут проблемы, но с этими ребятами Марк умел ладить, имея опыт.

Дальнейшее походило на стипль-чез — с той разницей, что бежать приходилось не все время вперед, преодолевая препятствия, а снова и снова возвращаться к старту, чтобы проиграть все еще раз и опять оказаться перед все тем же препятствием. И тем не менее к исходу второго дня Марк подогнал к стоянке гостиницы чадящий агрегат, похожий на сплющенную перезимовавшую лягушку, грохнул дверцей и направился прямиком в ресторан. В кармане куртки у него лежали техпаспорт на имя Малофеева П.Т. и потощавший кожаный бумажник. В ресторане он заказал графинчик коньяку, бутерброд с осетровым боком и латышский суп, который подавали почему-то в бульонных чашках, — густой и сытный. Все это Марк проглотил почти машинально, не замечая вкуса, потому что необходимо было еще успеть на почтамт, где его ждала толстая пачка писем, и выспаться.

К утру резко похолодало. Когда Марк в половине девятого выезжал со стоянки, ветер с моря усилился настолько, что клены в соседнем сквере метались, как в горячке, заламывая ветки и соря листьями. Над городом стоял смутный гул балтийской непогоды, и Марк, не слишком уверенно обращавшийся с системой управления без педалей, подумал, что сейчас в качестве кульминации недостает только, чтобы его прихватил первый встречный гаишник — без прав и на чужом фактически автомобиле.

Бог, однако, миловал. Получасом позже он втиснул чудо инвалидной техники в подворотню на Зенитной, газанул напоследок, выключил зажигание и с минуту сидел без движения, бросив руки на баранку.

У безногого оказалось не заперто. Марк толкнул дверь, спустился на ступеньку и остановился, вглядываясь в полумрак. Духота была страшная. Из угла доносилось сиплое прерывистое дыхание.

Марк прикрыл за собой дверь и пошарил по стене в поисках выключателя.

Дыхание пресеклось, и ржавый со сна голос спросил:

— Микола, ты?

— Нет, — сказал Марк. — Это опять я, Павел Трофимович. Безногий кашлянул, словно выстрелил.

— Московский, что ли? Картину торговать? Зря ноги бил.

— Поговорим, — сказал Марк. — Есть предмет. Где у вас тут свет?

— Погоди, — заворочался Малофеев, — там выключатель ломаный. Не зная — саданет. Я сам.

Выдравшись из кучи ватного старья, безногий свистнул кожаным задом об пол, нашарил палку и ткнул ею в простенок. Вспыхнула голая лампочка в известковых потеках, освещая все тот же стол под липкой клеенкой. Картина была на месте. Марк с неимоверным облегчением зажмурился и сел на табурет. Она была еще лучше, чем ему показалось сразу.

Малофеев подкатился к тазу, плеснул в лицо и завозил по нему сырой тряпкой. Затем обезьяньим движением бросил туловище на приземистое сиденье у стола, покачался, усаживаясь плотно, и, уставившись на Марка из-под взлохмаченных бровей, прохрипел:

— Ну? Я же сказал — не продаю. На хрен мне твои деньги?

— А я и не собираюсь покупать. — Марк уперся локтями в колени, теперь его лицо было вровень с одутловатой физиономией инвалида. — Я предлагаю обмен.

— Какой еще обмен? Что ты мутишь?

— Обычный. Я беру картину, а вам оставляю вот это. — Марк бросил на стол синюю корку техпаспорта и ключи. — Ознакомьтесь.

Прежде чем взяться за документ, Малофеев выковырял из пачки гнутую «беломорину». Марк дал ему огня. Теперь оставалось одно — наблюдать за реакцией безногого. Больше ничего предпринять он не мог.

Малофеев, откатив мясистую губу, дочитал до конца, потом вернулся к началу, коротко взглянув на Марка из-под толстого века — другой глаз был прищурен в дыму, — и наконец рыкнул:

— Покажь!

— Пошли, — сказал Марк. — Вам не помочь?

— Кинь колодки. В углу. — Тумбообразный обрубок заколыхался. — Иди вперед, двери подержи.

Марк шагнул в коридор, позади застучало по полу. На улице хлестал дождь, ветер укладывал его струи почти горизонтально, и зеленый «Запорожец» блестел, будто сейчас с конвейера. Безногий выставил себя на порог и, не отрывая взгляда от машины, скомандовал:

— Иди открой. Я сяду.

Марк, пригибаясь, пробежал к «Запорожцу», распахнул левую дверцу и подождал, пока Малофеев проволочет себя по лужам, уцепится за баранку и вскинется на сиденье. Грязная дождевая вода бежала с телогрейки безногого на светлую обивку. Марк сел справа, вставил ключ в замок зажигания и молча откинулся, слушая, как дождевая вода лупит по корпусу.

Малофеев завел — двигатель был еще теплый и взял с полуоборота, — погазовал, трогая сцепление, и заглушил.

— Права понадобятся, — осторожно сказал Марк. — Придется сдавать. Я помогу.

— Права!.. — Малофеев вдруг повалился вперед и захохотал, давясь и захлебываясь. — Права!.. На хрен они старому танкисту?.. Дурак ты, парень. Я же в пяти шагах ни фига не вижу. Ни фига! — Его мотало от смеха так, что в «Запорожце» пищали амортизаторы. — У меня роговица в глазу сгорела, так что мне никакие очки не помогают. Ну, московский, ох и достал же ты меня!.. Права…

Меняться захотел!.. — Он внезапно умолк, словно подавившись. — Ладно. Возьму я твой лимузин. Склеилось. Посмотрим — может, куда и сгодится. А сейчас садись за руль и заводи — за бутылкой сгоняем. Такое дело да не замочить!..

Так Марк стал обладателем фантастической картины, где на переднем плане горделиво высился инвалид Малофеев, немного в глубине вершил свое правосудие император Отгон Великий, а вдали стражники волокли на костер персонажа без лица, синяя суконная спина которого выражала сплошное покаянное отчаяние. И все это совершалось под позднеготическими аркадами, написанными с иллюзорной отчетливостью, не хуже, чем у Вермера. Что это было, где — об этом Марк узнал только годом позже, когда его семейству пришли бумаги на выезд и сестра по его просьбе отправила из Вены запрос в Брюссель. Но и без этого он знал истинную цену пихтовой доски девяносто на шестьдесят четыре, прожившей свои бурные пять столетий как бы только для того, чтобы в конце концов оказаться у него в руках.

Теперь предстояло разобрать почту и посетить наиболее перспективных корреспондентов, несмотря на то что вся эта затея как-то полиняла в его глазах.

Однако дело есть дело, и двумя неделями позже Марк покидал Прибалтику, имея на руках около десятка хороших холстов и ящик антикварной бронзы, среди которой попадались даже французские вещицы позапрошлого века.

Перед отъездом он еще раз посетил Малофеева и оставил немного денег — столько, чтобы хватило на новую одежду, за что едва не поплатился, потому что безногий пришел в ярость, послал его по-черному и, плача, запустил вслед тяжелой колодкой, впрочем, промахнувшись.

В Москву Марк возвращался с заездом в Серпухов, поэтому на перрон Курского он ступил, небрежно помахивая пестрым пакетиком с пузатым олимпийским медведем, в котором болтались вчерашняя газета, пачка сигарет и два яблока, а уже во второй половине дня, еще не заходя домой, имел покупателей на большую часть того, что вывез из Калининграда. Картина неведомого нидерландца легла в фонд, где ей и предстояло тихо дожидаться своего часа.

Уже вечером, на подходе к дому, рядом с метро «Новокузнецкая» хамоватый дружинник с повязкой, явно навеселе, попросил у него сигарету, а прикурив, вдруг паскудно подмигнул, ткнул Марка розовеющим кончиком «Кэмела» в щеку и вдавил, гася жар в коже. От неожиданности Марк отпрянул, а затем коротко, вложив в удар вес всего тела, ответил, целясь в переносье мерзавца. Под разбитыми костяшками противно хрустнуло, дружинник повалился навзничь, глухо стукнувшись затылком о ступень булочной. И сейчас же на него навалились, давя и ломая, еще трое, а в тихом вечернем воздухе залился трелью милицейский свисток.

Спустя короткое время в изодранной рубахе, весь обляпанный кровью, хлеставшей из рассеченной брови, Марк был доставлен в подрайон и от души веселился, слушая, как лейтенант с подручными штатскими сочиняют липовый протокол, подписывать который он ни при каких обстоятельствах не намеревался.

Ночь в камере прошла сносно, если не считать тараканов, рыжих и совершенно плоских, сыпавшихся с потолка, да воплей невесть откуда взявшегося пожилого морфиниста, у которого к утру пошла ломка.

Судя по тому, что вначале произошла дешевая провокация, а затем с ним стали обращаться демонстративно вежливо, не забывая напоминать, что дружинник вот-вот отдаст концы и тогда мотать ему. Марку, срок по самую завязку, все было слеплено с совершенно определенной целью.

С утра им никто не интересовался, однако около десяти разрешили позвонить родным, и он, накрутив на диске номер юридической консультации, попросил секретаршу позвать Дмитрия Константиновича. Тот оказался на месте.

Марк сообщил, где находится, не вдаваясь в подробности — иначе отобрали бы аппарат, — и стал ждать.

Дима явился в полдень с какой-то бумагой из прокуратуры, и Марка сейчас же выпустили из камеры. Возвращая документы, заспанный лейтенант сказал:

— Считайте, что предупреждены. Рекомендую в двухнедельный срок устроиться на работу. Мы проверим. И не забывайте — ответственность за хулиганские действия сейчас особая. Не советую давать волю рукам. Пока — свободны.

Марк рассовал вещички по карманам, недосчитавшись в бумажнике двух сотен, но из-за них не стоило поднимать шум. Слава Богу, что случилось это не следующей весной, когда столица энергично освобождалась перед Олимпиадой от всяческого балласта и уличенных тунеядцев молча лишали прописки и вышвыривали за сто первый километр вместе с бомжами и вокзальными шлюхами. Подхватив адвоката под локоть, Марк покинул подрайон, по дороге обстоятельно изложив приятелю-юристу суть вчерашнего происшествия, на что Дмитрий только крутил головой и фыркал, а под конец стал использовать ненормативную лексику.

Марк, однако, не стал посвящать его в подробности, связанные с коллекцией некой высокопоставленной особы, да ему и самому не вполне еще было ясно, чего от него хотят. Только спустя два года окольными путями ему стало известно, что вся эта ситуация была сфабрикована отлично ему знакомым генералом милицейской службы Петром Алексеевичем Супруном, не раз прибегавшим к его услугам. Ирония состояла в том, что Петр Алексеевич, выпроваживая гостя, всякий раз, уже на пороге, произносил одну и ту же фразу: «Ваш должник, Марк. Если что — обращайтесь». Но это было уже в другой жизни, когда сестра и родители благополучно достигли желанной Хайфы, а Марк, по-быстрому разделавшись с квартирой в Вешняковском, перебрался на проспект Мира, в свой нетвердо стоящий на ногах небоскреб.

Между прочим, его так ни о чем и не попросили. То ли он сам оказался непонятлив, то ли чересчур независимо повел себя, но что рано или поздно все-таки попросят, не вызывало никакого сомнения. И не стоило надеяться на чью-то там забывчивость или безразличие к делу тех, кому было поручено заниматься его особой. Лозунг «То, что партия наметила, — выполним!» не был пустой пропагандистской побрякушкой, в особенности когда дело касалось интересов руководства.

Среди неожиданностей, случившихся уже после переселения Марка на проспект Мира, был звонок Риты. Памятуя прошлое и зная, в каком кругу эта женщина продолжает вращаться, он, едва узнав ее голос в трубке, решил, что звонок этот — продолжение того, что началось в Протвине и получило развитие позднее. Поэтому в голосе его звучала настороженная ирония.

Занятый делом, в ту пору Марк вел почти монашескую жизнь. Он давно обнаружил это в себе — если долго не думать о женщинах, не сосредоточиваться на мелких телесных позывах, демон желания как бы задремывал, забывая о своих обязанностях. Кроме того, ему никогда не была понятна тяга некоторых его знакомых поддерживать множество летучих и ни к чему не обязывающих связей, хотя бы потому, что это напоминало обыкновенное неразборчивое обжорство. В конце концов, все женщины устроены совершенно одинаково, и разнообразие в этой области существует только в головах мужчин. Утолять же голод первым, что попадается под руку, было не в его привычках. С Ритой все складывалось еще сложнее. Она явилась для него по-настоящему первой, и до сих пор он чувствовал себя оскорбленным. Той изначальной, ослепительной и бессильной ярости, впрочем, уже не существовало, и он мог отвечать ей вполне корректно.

— Я хотела бы увидеться с тобой, — сказала она как ни в чем не бывало, словно они расстались только вчера, а не пять лет назад. — Это важно. Нам следует кое-что обсудить.

— Вот как? — холодно удивился Марк. — Мне казалось, что у нас больше не осталось общих проблем. О чем же ты хотела бы поговорить?

— Перестань! Это нелепое недоразумение не стоит того, чтобы о нем вспоминать. Ты слишком болезненно отнесся к этому. Как мальчишка. Да ты и был мальчишкой тогда. Не к лицу такому человеку, как ты, придавать чрезмерное значение бабьей трепотне. Мы были добрыми друзьями, и, я надеюсь, ими и остались. Ты можешь уделить мне немного времени?

Любопытство Марка взяло верх. Если Рита решила исполнить чье-то поручение, то посмотреть на это небезынтересно. При всей демонстративности характера, эта женщина временами бывала довольно тонкой актрисой. Заодно можно будет внести соответствующие коррективы в свои планы, если удастся извлечь из ее речей достоверную информацию.

— Хорошо, — сказал он. — Если тебе известен телефон, то ты знаешь и где я живу. Буду ждать сегодня вечером с восьми до половины девятого.

Марк бросил трубку, прошел в кухню и включил кофеварку. До восьми оставалось полтора часа. В черном экране выключенного телевизора мелькнуло его лицо — оно показалось Марку чересчур напряженным и осунувшимся, и он поразился, как глубоко сумела проникнуть Рита в его существо. Что ж, она сделала его взрослым, тем самым навсегда закрепив за собой какое-то тайное право на него, и теперь пыталась этим воспользоваться. Что ей понадобилось, если она так легко махнула рукой на то, чего не простила бы никому другому, ведь Марк сам, без всяких объяснений порвал с ней, жестоко уязвив ее женское самолюбие?

В самом начале девятого она позвонила, и Марк пошел открывать. Он не поверил глазам — на пороге стояла почти юная женщина — тонкая, с длинными стройными ногами, с блестящими, цвета благородного красного дерева волосами, почти надменным изгибом узкой, как у форели, спины. Поразительная женщина — полная невысказанного презрения и тайны. Разумеется, как и прежде, этому виртуозно сделанному лицу не хватало движения, жизни, зато все остальное было миллиметр в миллиметр — со вкусом, сдержанно и дорого. Духи могли показаться тяжеловатыми, но как они гармонировали с темной шерстью жакета и бархатом сумочки, с тусклым золотом украшений и горьковатой складкой чуть тронутых помадой губ!

Марк отступил, взявшись за ручку раздвижной двери прихожей, Рита же, слегка кивнув, на миг отвернулась к зеркалу, а затем, словно перестав замечать хозяина дома, прошла на высоких прямых каблуках прямо на середину комнаты и остановилась, скользя равнодушным и слегка брезгливым взглядом по стенам.

— Недурно, — наконец проговорила она, поворачиваясь всем телом к Марку. — Недурно ты тут устроился. У меня, собственно, к тебе один вопрос.

Точнее — предложение. Ты мог бы угостить меня чашкой кофе, если, конечно, не намерен сразу же выставить за дверь? Марк Кричевский кое-кому известен своими крутыми повадками, разве не так?

— Не стоит с ходу растрачивать себя, Рита, — усмехнулся Марк. — Присядь, кофе и коньяк я сейчас принесу. Сигареты на столике.

Когда он вернулся, Рита курила, пощелкивая карминным ногтем по китайской, фарфоровой с серебром, пепельнице. Теперь на ней была другая маска — высокая шея женственно изогнулась, плечи опустились, став разом нервными и хрупкими, бледные запястья, освободившись от рукавов жакета, воплощали женственность и беззащитность. Непроницаемая холодность исчезла совершенно — перед ним была особа романтичная и почти беспомощная, и если бы Марк не знал достоверно, что Рита старше его едва ли не на десяток лет и много искушеннее, то непременно был бы обманут. Однако он был толковым учеником.

— Итак? — Марк опустился в кресло и разлил коньяк. — Я почти заинтригован. Говори же, Рита.

Женщина выпрямила спину, сделала осторожный глоток, не глядя на Марка, и своим прекрасным, низким и теплым голосом, которому все же немного недоставало точности интонаций, произнесла:

— Я хочу, чтобы ты, Марк, женился на мне. Или, если угодно, стал моим мужем.

Марк почесал краем бокала переносицу и улыбнулся углом рта. Рита подняла на него глаза и, выдержав паузу, спросила:

— Почему ты молчишь?

Марк кивнул, как бы обращаясь к третьему собеседнику, и раздельно сказал:

— Потому что этого никогда не будет.

— Вот как? — Рита вскинула тщательно разглаженные, отливающие шелком брови. — Ты уже догадался. Я потому и выбрала тебя, что ты был очень неглуп для своих лет. Очень. И все-таки продолжаешь казнить меня за то, что я наговорила в тот раз… Жаль. Я врала тогда, сама не зная почему. Наверное, из зависти. Ты был слишком хорош для меня. Но не забывай и о том, что ты кое-чем обязан мне.

Если бы я не свела тебя с серьезными людьми, весь твой бизнес лопнул бы через неделю. Как мелкий перекупщик ты бы сел ненадолго, но после этого ходу бы тебе не было никуда. Вот так-то, милый.

— Я понимаю, чего ты добиваешься, Рита. Но помочь не могу.

— Да, да! — Женщина ударила ладонью по крышке стола, расплескав кофе. — Ты прав! Я хочу уехать отсюда. У меня нет, кроме тебя, никакого другого варианта. Это понятно? Ведь ты едешь, почему же тогда…

— Я остаюсь. Я уже остался.

— Ты сошел с ума! Ведь это такой шанс! Еще полгода — и щель закроется.

Ты здесь никто, и зовут тебя никак. И ничего уже нельзя будет изменить…

— Оставим это, — сказал Марк. — Что сделано, то сделано. Не о чем говорить.

— Но я не понимаю — почему?

— Потому что я никогда не ходил в стаде.

— А сейчас ты где?

— Сейчас я сам по себе. У меня своя игра. Я свободен выбирать, а когда у меня есть эта свобода, я чувствую себя почти аристократом.

— Чепуха! — фыркнула Рита, глотком допивая коньяк и протягивая бокал Марку. — Еще… У евреев нет и не было аристократов. Только богатые и бедные.

По моим сведениям, теперь ты почти богат, а значит, тебе здесь нечего делать. К тому же деньги помогли бы тебе избавиться от унизительных процедур и волокиты.

Там совсем другой мир, где мы смогли бы…

— Что? Что смогли бы? Здесь все, что я люблю, — живопись, которую я собрал за эти годы и с которой не намерен расставаться. Я не поддерживаю отношений с людьми из посольств, потому что тогда у власти был бы совсем другой подход ко мне и мне не удалось бы многое из задуманного. Именно поэтому у меня нет канала, чтобы без помех вывезти то, без чего я не представляю свою жизнь.

Если же я попытаюсь действовать сам и меня поймают — десять лет мне гарантированы. Риск слишком велик. Я говорю все как есть, независимо от того, сама ли ты пришла или тебя кто-то прислал ко мне. Пусть знают. И пусть попробуют взять мой фонд, если невтерпеж!

Все. Надменная уверенность, загадочная женственность, высокомерие и печаль исчезли. Крылья тонкого носа Риты дрогнули, лицо свела гримаса, и она некрасиво, по-бабьи заплакала, вздрагивая плечами и шумно сморкаясь. Марк молчал, ожидая, пока она справится с собой.

— Где у тебя ванная? — наконец спросила Рита. — Мне нужно умыться и привести себя в порядок.

Марк указал, и пока шумела вода и из-за двери доносились приглушенные звуки, медленно пил, раскручивая после каждого глотка маслянистую жидкость в бокале и нюхая незажженную сигарету. Курить он перестал сразу же после инцидента с милицией, словно в нем сработал какой-то переключатель, но инстинктивная тяга к сухому и чистому аромату хорошего табака осталась.

Рита вернулась. Теперь она дышала ровно, бледные губы были подобраны, а лицо выражало как бы даже некое торжество.

— Я хочу еще коньяку, — сказала она, опускаясь в кресло. — И еще хочу сказать тебе, что мне пришла в голову презабавная мысль. Если ты согласен, я в четверть часа докажу тебе, что все, за что ты держишься, ничего не стоит. Нуль.

Весь твой фонд, вся твоя обожаемая живопись, эти пейзажики-портретики — шелуха, годная только на то, чтобы быть обращенной в деньги, если кто-то еще согласен платить за эти допотопные забавы. Вот здесь, — она щелкнула сумочкой, выбросив на стол крохотный пластиковый пакетик с пухлым белым порошком, кристаллы которого поблескивали, как бертолетова соль, — доказательство. Советую попробовать. Я сделаю это вместе с тобой, чтобы ты не заподозрил, что я намерена отравить тебя или повлиять с тайным умыслом на твою драгоценную психику. Это действует не больше четверти часа, зато ты кое-что узнаешь.

— О чем? — Марк засмеялся, блестя зубами и откидывая голову. — Ты всегда любила всяческую экзотику, но наркотики… — Он пожал плечами.

— Нет, ты должен понять, — требовательно проговорила Рита. — Это вовсе не то, что ты думаешь. Эта штука… Называется довольно длинно, кое-кто наверху очень увлекается сейчас ею… Диметилтриптамин — так, кажется. Синтетика. Уже через минуту ты сможешь заглянуть… нет, не скажу. Ну неужели ты стал совсем нелюбопытен? Это так не похоже на тебя. Марк отсмеялся и сказал:

— Твой кофе совсем остыл. Сварить новый? Рита тряхнула головой, глаза ее сухо заблестели, напоминая сейчас надкрылья жуков.

— Не хочу. Тогда помоги мне, если сможешь. У тебя есть листок тонкой бумаги?

— Разумеется.

— Дай.

Марк пошарил на полке и протянул. Точными, словно у сомнамбулы, движениями Рита свернула листок в трубочку, отмерив в нее ровно половину порошка. Тот оказался чрезвычайно легким, и все это время она отворачивала лицо, стараясь дышать в сторону. Закончив, сказала:

— Ну вот. Теперь главное. Ты должен взять трубочку и вдуть порошок мне в ноздри, чтобы он попал глубоко в бронхи. Только так достигается мгновенное действие. Это совершенно безвредно и много раз проверено. И не пугайся, если это напомнит тебе такой странноватый секс. В этом порошочке много всякого, и не случайно его нельзя принять как следует в одиночку. Ну, давай же, чего ты ждешь?

Марк склонился над нею и, слегка задыхаясь от тяжелого аромата духов, сделал все, о чем его просили. В лице Риты ничего не изменилось. Она вздохнула, затуманенно улыбнулась и пробормотала:

— Ты… Теперь — ты. Я умоляю тебя — сделай это, и ты не пожалеешь, увидишь, что я… я была права. Необходимо попробовать это вместе, и тогда…

В руках у нее, сухо шелестя, свернулась трубочка, просыпался порошок. И Марк, словно завороженный всем, что происходило у него на глазах, позволил ей сделать то, чего она добивалась, потому что услышал в сбивчивых и неубедительных словах Риты что-то, заставившее его остро забеспокоиться. Ничего не случится, маленькая экскурсия, пустяки, сказал он себе, ощущая в легких затрудненность, как если бы полной грудью хватил морозного воздуха, и слабый привкус канифоли на зубах, смешанный с химической горечью.

И сейчас же почувствовал, что один в комнате. Один, но не одинок. Все было как прежде — книги, гладкие молочно-серые стены, акварельный набросок Шагала на плохой бумаге, пейзаж маслом с облаками в черно-золотой раме, холодное дерево подлокотника под ладонью. В теле на мгновение возникла болезненная суета, словно оно сопротивлялось чему-то, и сейчас же невидимая мембрана, отделявшая его существо от мира, беззвучно лопнула и в поле зрения поплыл густой светящийся мазок голубизны. Сердце билось ровно, и все чувства оставались ясными.

То, что Марк увидел дальше, оказалось гораздо более странным, чем он мог представить. Осторожно и бережно чей-то жемчужный голос попробовал ноту — и тут же рассыпался в воздухе цветными лепестками, затем собрался и потек, как густеющий расплавленный металл. С невероятной простотой и достоверностью мир превратился в сверкающий, запутанный, как вязь цветных арабесок, дворец, где каждый изгиб мотива и завиток пространства захлестывали разум бессловесным восторгом. В то же время Марк понимал, что все, открывшееся ему, — это он сам, и реальность этой тайны, где одновременно сосуществовали в ином измерении его детство, юность и сегодняшний день, оставляла ощущение чуда.

Он словно обнаружил в себе затерянный континент, и этот континент был населен. Здесь было множество детей, он сразу догадался, что это дети, хотя эти существа походили на земных детей не больше, чем живые цветы на их двухмерное изображение. И они все время менялись, так что почти невозможно было уследить за этой чередой образов. Что это было? Магическая проекция начала новой жизни или весть из тех областей, которые мы в ослеплении своем наивно называем смертью?

Он не знал, да и времени оставалось немного, — он уже видел вдали выход, пустой проем, открывающийся в пустоту, полную серых звезд.

Голос позвал его, и он почувствовал, что больше не в силах противостоять течению… В ту же секунду все кончилось.

Рита дремала напротив, уронив голову и разбросав острые колени. Ее юбка вздернулась, обнажив измятые кружевца белья и жесткую, ранящую глаз белизну внутренней стороны бедра. Марк невольно отвел взгляд и наткнулся на набросок Шагала. Теперь он не был для него загадкой. Все его тело еще отзывалось смутным гулом, словно через него продолжал течь поток неизвестной энергии.

Марк встал и распахнул окно, впуская ночь в дом. Теперь он знал доподлинно, что было отнято у человека в Раю, но знал также, что это было сделано справедливо.

Рита пошевелилась и слабо застонала.

— Ты в порядке? — спросил Марк. — Хочешь воды? Она покачала головой, с трудом приподняв веки.

— Не надо было мне пить. Все в норме, только ужасная слабость. Если позволишь, я останусь у тебя. Извини. Марк пожал плечами:

— Может быть, все-таки отвезти тебя домой?

— Там пусто, — сказала Рита. — И страшно. Не гони меня, Марк, если можешь.

Они легли порознь, но перед рассветом она все-таки пришла к нему, и он проделал с ней все, что казалось ей столь необходимым и важным, все время ощущая грубую вещественность ее ухоженной кожи, тяжелый запах плотской влаги и несвежесть дыхания этой женщины. Когда она застонала, а потом взвизгнула, хватая темноту разинутым ртом и изгибаясь в мучительном спазме, Марк отвернулся, касаясь лбом холодной стены, перед ним плавало в темноте текучее, как вода, лицо существа из его галлюцинации, и негромко проговорил:

— Я хочу ребенка. — Голос его звучал совершенно ровно, словно он обращался к одному себе. — Мальчика. Я назову его Марком.

Рита приподнялась. В колеблющемся, как бы мигающем полусвете отчетливо обозначились ее сильная, высоко вздернутая грудь с черными метинами сосков, впалый живот.

— Хорошо. Я готова. В моем возрасте это уже трудно, но если ты хочешь… пусть…

— При чем тут ты? — с горечью сказал Марк. — Мне нужен сын — и никто больше. Женщины — это чудовищно.

В Туле, в вокзальном ресторане, не оказалось никакой воды, кроме вошедшей в моду после Олимпиады фанты — отвратительного концентрата, разбавленного воняющей хлором жидкостью из-под крана. Марк отодвинул полусъедобный лангет с сухим рисом и вялыми ломтиками огурца с дырой посередине и через весь зал направился куда-то в недра заведения.

Адвокат Дмитрий Константинович лениво поковырял в своем никелированном корытце и бросил вилку, принявшись катать шарик из непропеченного хлебного мякиша. Возвратиться в Москву электричкой Марк наотрез отказался, и теперь они ждали проходящего скорого, коротая время за столиком. Ресторан в этот полуденный час был почти пуст, неряхи официантки чесали языками, сбившись кучкой у бара, у окна одиноко клевал носом ранний пьяный, не замечая, что локоть его покоится в фаянсовой салатнице с остатками майонеза.

Марк вернулся, неся за горлышки потные бутылки боржоми.

— Ты всегда ездишь в Серпухов через Тулу? — спросил Дмитрий Константинович. — Странный маршрут. Несколько шизоидный. Это необходимо?

— Прижилось, — отвечал Марк, усаживаясь и срывая крышки с бутылок. — Пей. Это нейтрализует последствия здешней кухни… Сначала было необходимо. Я соблюдал чрезвычайную осторожность. А сейчас стало привычкой. Или ритуалом, если больше нравится. Когда случается ехать напрямую, начинаю испытывать беспокойство.

— Почему ты не согласился, чтобы я тебя отвез?

— Ты сам видел. Посторонние на машине в Дракине… Как бы тебе сказать… Допустим, если бы я въехал на стогометалке в Боровицкие ворота…

Адвокат наклонился, подставляя под стакан розовую мягкую ладонь.

Впервые за последние годы Марк позвал его взглянуть на то, что именовал «основным фондом», и до сих пор Дмитрий Константинович не мог опомниться.

Насколько он понимал в живописи, его приятель обладал уникальным собранием маленьких шедевров, отмеченным безукоризненным вкусом и выстроенным в соответствии с известным одному владельцу сюжетом. Особняком стояло «Испытание огнем», но и оно, несмотря на свою очевидную древность и полную противоположность русской школе первой трети двадцатого столетия, каким-то образом вписывалось в концепцию собрания, паря над ним, как чужая суровая птица в подмосковных небесах. Подлинность картины не вызывала сомнений, зрелость мастера и блеск его техники — также. Таким вещам место в лучших музеях Европы, а значит, и стоимость их исчисляется сотнями тысяч. Но то в Европе. Впрочем, и здесь Марк мог позволить себе многое, ибо его страсть-ремесло приносила хорошую прибыль. Кое в чем адвокат принимал участие сам и вполне мог прикинуть доходы приятеля. Марк действовал чисто, ответственно, мгновенно ориентировался и всегда стремился свести риск к минимуму. И тем не менее все это было зыбко и недолговечно.

Двумя-тремя точными движениями Дмитрий Константинович смял шарик мякиша, отщипнув лишнее, чего-то коснулся ногтем мизинца — и на свет глянула бровастая косоротая физиономия. Казалось, вот-вот, как с экрана телевизора, донесется гнусавый, с инсультной кашей во рту, старческий баритон.

Марк кивнул и повел углом рта.

— Поговаривают — совсем плох. Вряд ли дотянет до зимы. А ты, оказывается, не забыл, как мы с тобой лепили из пластилина легионеров Красса.

Дошли, кажется, до сотни. У меня неважно получалось, зато твой центурион — это было нечто… Помнится, твоя мама заставила нас после этого до ночи драить полы.

Адвокат иронически покосился. Марк был начисто лишен способности воспроизвести хоть что-нибудь на листе бумаги или в куске глины. Словно его острый глаз и живое воображение при рождении не получили никакого инструмента.

В этом смысле его учеба на архитектурном была просто насмешкой. Тогда откуда это звериное чутье на настоящие вещи?

— Да, — сказал он. — И в этом тоже ничего хорошего. Сменит его этот, как его… интеллектуал. Он уже сейчас у руля. Вот кто подтянет резьбу. Ты у них тоже числишься интеллектуалом?

Марк беззвучно засмеялся. За окном зала проплыл маневровый тепловоз, пол дрогнул, звякнуло стекло в бра на розово-ржавой стене.

— Уволь, — сказал он. — Куда нам с нашим носом рябину клевать. Мы люди простые, нас с четвертого курса поперли за неуспеваемость. Вот и перебиваемся с хлеба на квас. И кстати, предпочитаю не вести разговоров о политике. Даже с друзьями.

— Не нравишься ты мне, Марк, в последнее время, — вдруг сухо проговорил адвокат. — Как-то ты переменился. Что происходит?

— Ровным счетом ничего.

— Ты никому не доверяешь, стал не в меру требователен и жесток с людьми. Вокруг тебя никого не осталось. Ни-ко-го. Я не в счет. Я-то тебя люблю такого, какой ты есть, хотя и со мной ты холоден. Тебе не кажется, что власть над вещами постепенно заменяет тебе человеческие отношения? Или я ошибаюсь?

Марк склонил голову и прищурился в тарелку.

— Это очень похоже на то, что говорила Мила перед отъездом. Но я здесь ни при чем. Разве мне нужна эта власть, о которой ты говоришь? Да и есть ли она — это еще вопрос. Не я ими владею, а они мной. Иначе с какой стати я повез бы тебя туда? И не надо этих драматических речей. Все люди, как известно, еще с неандертальских времен делятся на охотников и собирателей, и разве я виноват, что родился охотником-одиночкой с кровью собирателя в жилах? Еврей-охотник встречается реже, чем еврей — председатель сельхозартели, но встречается. В этом мире очень много возможностей, а человек обычно плывет по течению. Я — выгребаю. Может быть, к какому-то берегу.

— Ты несчастлив, Марк, вот что я тебе скажу. Среди моих подзащитных мне приходилось встречать похожих на тебя. Все они плохо кончили. Я понимаю, что никакой успех невозможен без сознательного отделения себя от других. Хочешь не хочешь, а приходится рвать с семьей, со средой, которая тебя создала, идти на риск. Здесь источник настоящей тревоги, беспокойства, тоски.

Лучше всего такие люди чувствуют себя, оказавшись наконец в общей камере. Будто вернулись на родину и заново обрели смысл жизни. По-своему поучительное зрелище.

— Что-то ты больно суров сегодня. И потом — разве не каждому человеку приходится покинуть тех, кого он любит, чтобы научиться любить иначе? Или я ошибаюсь?

— Согласен. — Дмитрий щелчком сбил со скатерти голову генсека. — Звучит изящно. Только ты забрел так далеко, что тебя уже не дозваться. Допустим, ты завершишь свою коллекцию, окончишь сюжет, на чем-то остановишься. А дальше?

Дальше что?

— Я не думаю об этом. Кто вообще думает о таких вещах? Ты же не размышляешь, куда податься, когда твои услуги станут никому не нужны?

— Тут и размышлять нечего. Они и сейчас ни к чему. Адвокатура — родимое пятно буржуазной юстиции на теле советского судопроизводства, это детям известно. Но дело не во мне, и не в твоих инстинктах, и даже не в заработанных тобой деньгах, которые сами по себе ничего не значат.

— Зачем этот разговор, Митя? Я слушаю тебя и вспоминаю, как однажды в Воронеже ранним утром шел на автостанцию. Куда-то там я собирался ехать в область. Пустой проспект, солнце еще только встало, ясно, слева какие-то трубы дымят, и дым расползается в вышине буроватым таким слоем. Асфальт мокрый, полит недавно. И вдруг слышу звук — такой, знаешь ли, специфический шорох, как порыв ветра в вершинах. Я остановился — ветра-то никакого нет, и сейчас же в трех шагах впереди ударило, и асфальт лопнул… Удар был такой, что я буквально подпрыгнул. И что ты думаешь — смотрю, из тротуара торчит какая-то штуковина из авиационного сплава, килограмм этак на десять, излом блестит. Задираю голову — никакой авиации и близко нету. Чисто. Откуда она взялась? Что это было? Почему со мной и почему я остановился? Никаких комментариев… Ну, я и пошел себе дальше. Я живу и именно этим и представляю угрозу для себя. Выходит, и тебе я вынужден что-то доказывать?

— Какие уж тут доказательства… — Адвокат с силой выдохнул воздух и взглянул сквозь желтое стекло на платформу. — Сколько осталось?

— Минут двадцать. Удивляюсь, как ты, при твоей профессии, ухитрился сохранить совершенно девственные представления о людях. Это, знаешь ли, особый дар. Тебе не приходило в голову, что на самом деле никто никому не нужен?

Человека интересует он сам, и лишь у черты он начинает думать о продолжении.

Обидно же уйти просто так, ни с чем. И глупо. Я, может, тоже хотел бы иметь сына. — Марк встал, опираясь на обитое липким желтым винилом кресло. — Но есть условие, почти не выполнимое. Этот мальчик не только во всем должен был бы походить на меня, но и вообще не иметь в себе ни капли чужого — мыслей, крови, запахов, желаний. Все мое: я, но моложе, чуточку тоньше, умнее и дальновиднее.

С острым чувством прекрасного… Я научил бы его любить то, что стоит любить, научил бы и ненавидеть. И смеяться. Марк-второй… о, он нашел бы средство быть счастливым, свое собственное средство… Пойдем на воздух, Митя, допивай, здесь разит, как в борделе.

— Я сотню раз говорил, что тебе нужно поискать приличную женщину, — проворчал адвокат, выбираясь из-за стола. — Счет, пожалуйста, девушка! — повысил он голос, разворачиваясь корпусом в сторону бара. — Чего тебе не хватает, так это нормальной семейной жизни. Так или иначе к этому приходят все.

Я, например…

Марк, сунув подплывшей официантке в мятом кокошнике четвертной, по-лошадиному откинул голову и неожиданно захохотал, хлопая себя по карманам джинсов. Та было шарахнулась, но вдруг ее лицо, серое и пористое, с губами, словно намалеванными густым суриком, вспыхнуло нежным румянцем. Ероша волосы и смахивая слезу, Марк, еще слегка задыхаясь, проговорил:

— Все нормально, не пугайтесь. Приятель развеселил. Спасибо, девушка.

— Заходите еще. — Официантка кивнула, не сводя глаз с Марка. Сейчас, оживленное смехом, лицо его было необыкновенно привлекательно, словно высвечено изнутри, так что глаза сделались густо-синими, а губы, обычно сосредоточенно сжатые и сухие, улыбались, и было видно, что нижняя очерчена необычно, с забавным изгибом — тем, что в прошлом столетии игриво именовался «луком Амура».

— Ты, например… — передразнил он, обращаясь к адвокату. — Сам-то ты пальцем о палец не ударил ради этого. Где твои чада и домочадцы? Где волны и ослы, где тучные поля? Дима, не валяй дурака. Мы оба взрослые люди, к тому же оба при деле, как бы там оно ни называлось. — Он нахмурился, совсем детская складка сморщила тонкое переносье. — За эти годы я знал с десяток тех, кого ты называешь «приличными женщинами». Поверь, я охотно дал бы отрубить себе руку или ногу, лишь бы никогда не иметь перспективы поселиться с какой-нибудь из них под одной крышей и, что называется, вести совместное хозяйство. И я сделаю все, чтобы никогда между мной и моим сыном не стояла такая особа. Как — не знаю. Не спрашивай меня. Это из области фантастики. Но ведь сказано же, черт побери:

Исаак родил Иакова, а Иаков кого-то там еще — и так далее, до бесконечности.

Почему? Где тут их женщины — жены, наложницы? Уверяю тебя, все это неспроста…

Под подошвами адвоката хрустел гравий перрона. Несло тепловозным выхлопом, старуха торговала мелкими мятыми грушами. Жаркий ветер гонял пыль, и дежурный по станции заслонял лицо жесткой фуражкой с красным верхом.

Неспешно подполз фирменный скорый, и Марк, подхватив приятеля под руку, в два счета уломал проводницу взять их. Все эти разбитные бабенки в поездах, ресторанах, на вокзалах и за прилавком таяли перед ним. Этого секрета адвокат никогда не мог понять. Была в Марке какая-то неуловимая легкость, лишенная и тени привычного всеобщего хамства. Даже прямой отказ он встречал с улыбкой, тем вернее в конце концов добиваясь своего. Самому Дмитрию Константиновичу все подобное давалось с трудом — даже объяснения с кассиршей в угловом гастрономе, замотавшей сдачу.

Минутой позже они .уже стояли в коридоре спального вагона, и Марк нетерпеливо переминался с ноги на ногу. Поезд тронулся, и едва неуклюжее, ящиком, здание вокзала уползло направо, а колеса загремели на выходных стрелках, он, словно и не было паузы, вдруг проговорил:

— Я вижу, ты не понимаешь, о чем я. Не ломай голову. Все это ерунда. Я и сам до конца не разобрался, есть ли тут какой-то смысл. Может быть, мне следовало бы усыновить какого-нибудь парнишку. Вот так — взять и усыновить. Чем не выход?

Адвокат слабо махнул рукой и отвернулся.

— Ну хорошо, хорошо! — воскликнул Марк. — Забудем. — Обеими руками он рванул раму окна вниз — ударило ветром, взлетели желтые занавески. — Все это тебе не по душе, я знаю. Только не надо дуться на меня, Митя.

— Ты, Марк, просто не представляешь себе, о чем речь. Я не говорю уже, что сама по себе процедура довольно сложна…

— Ну, если я не могу украсть или сотворить из воздуха Марка-второго, придется преодолеть и это.

— Для одинокого мужчины это практически недоступно. Этим занимается специальная комиссия, которая никогда не допустит…

Марк прищурился, подставляя разгоряченное лицо ветру.

— Положим, видывали мы комиссии и покруче.

— Да не в этом дело в конце концов.

— А в чем же?

— В том, готов ли ты взять на себя… ну, ответственность, что ли. Но и это еще не все… Вот что, мы когда будем в Москве?

— Около четырех.

— Ну и отлично. У меня есть еще одно дело сегодня, я надеюсь успеть.

Если у тебя ничего срочного, я просил бы тебя поехать со мной. Времени это займет немного.

— Я готов, ты же знаешь. Что-нибудь серьезное?

— Нет. Обычная служебная рутина, но мне кажется, тебе будет любопытно.

— Вот как. Что бы это могло быть?

— Все увидишь на месте, — пообещал адвокат, усаживаясь на откидное сиденье и выворачивая шею, чтобы, не меняя позы, взглянуть на расписание. — Терпение — добродетель мудрых, как любил говорить один хорошо мне знакомый профессор общего права, пересидевший на кафедре трех вождей и завершивший свою карьеру в кресле замначальника управления в доме на Лубянке. Неожиданный, мягко говоря, финал. Тем не менее у нас сохранились вполне теплые отношения. Теперь он на пенсии, разводит лилии под Звенигородом.

Марк не слушал его, рассеянно глядя в окно, за которым перебрасывали эхо пролеты моста через Оку…

На площади у Курского к стоянке такси вилась нескончаемая очередь, но они довольно быстро нашли частника, согласившегося подкинуть их в Сокольники.

Марк сидел молча и, только когда машина, не доезжая Преображенской площади, свернула налево, а затем еще раз и еще, спросил:

— Так куда все-таки мы направляемся? Что за таинственность, Митя?

— Погоди, — отвечал адвокат, кладя руку на плечо водителю. — Все, приехали. Здесь, пожалуйста…

Водитель «Москвича» развернулся и ускакал по щербатому, годами не знавшему ремонта асфальту, и они остались на улице, где по одну сторону тянулся ряд кособоких мещанских построек, а по другую — зеленела чугунная ограда. За ней в глубине виднелся краснокирпичный трехэтажный особняк, совсем почерневший от времени, а далее — серые складские корпуса. Неведомая сила вырвала и опрокинула решетку в двух или трех пролетах, и там, на обгрызенной кирпичной тумбе, расслабленно восседал рослый детина в надвинутой на уши синей фуражке.

Адвокат, однако, проигнорировал пролом с детиной и направился к будке проходной, где вахтер в такой же фуражке приветствовал его кивком.

— Это со мной, — бросил Дмитрий Константинович, проходя без задержки, и Марк последовал за ним по бетонированной дорожке, бордюры которой были свежо выбелены известкой. — Заведение основано известным тебе Алексеем Федоровичем Кони в тысяча восемьсот восемьдесят первом году, то есть ровно сто лет назад, в память убиенного императора Александра. Тогда оно называлось исправительным приютом для малолетних преступников, ныне же это спецшкола Мосгороно, хотя суть осталась той же. Место в известном смысле привилегированное — чтобы сюда угодить, нужно долго ждать очереди.

— Не пойму, я-то тебе зачем понадобился?

— Ты? А так, для общего развития. Разве ты не хотел мальчика? Ты, наверное, и понятия не имеешь, что здесь за контингент. Лингвисты, поэты, актеры, сверходаренные механики и математики… А какие психологи! Это те, что приспособились и выжили. В то же время процентов тридцать из них — потенциальные клиенты психиатра, в частности, «бегуны» — эти регулярно удирают и пропадают на два-три месяца. Бегут без всякой цели, добираясь до Кавказа и Зауралья.

— А охрана?

— Что охрана? Вольнонаемные. Периметр ты сам видел. Тут есть парнишка, который по совершенно отвесной бетонной стене поднимается до уровня четвертого этажа…

— Значит, это не по линии МВД?

— Разумеется, нет. Эти дети неподсудны по возрасту, хотя среди них есть часть совершенно профессиональных правонарушителей. Остальные — из обычных школ, балласт, от которого очень хотели избавиться, или сироты, которым не нашлось места в интернате. Например, потому, что парень не понял, что фломастеры на соседней парте принадлежат не ему… Сюда. — Адвокат поднялся на крыльцо особняка и распахнул дверь, пропуская Марка вперед. — Нас должны встретить. Года три назад я проработал здесь лето воспитателем. У меня было достаточно иллюзий, но со многими пришлось расстаться, когда парнишка, которого я сделал в группе своим помощником, накатал на меня жалобу в прокуратуру, приписав мне все, что с ним проделывали в разных местах за его короткую жизнь.

Там ее и рассматривать не стали — хотя бы потому, что за три месяца я бы не успел сотворить и половину всего этого свинства. Я не был ему понятен, а потому представлял угрозу. Здешним персоналом этот маленький Макиавелли вертел как хотел. О, вот и Татьяна Наумовна…

Навстречу им по коридору шла гвардейского роста блондинка в узкой юбке с разрезами по бокам и пестрой шелковой блузе с бантом у горла. Свою небольшую голову она несла твердо, пышные волосы развевались на ходу, каблуки отщелкивали расстояние с неумолимой точностью. При виде чужих ее замороженное лицо распустилось в приветливую улыбку:

— Дмитрий Константинович!.. А мы вас ждали еще днем. Проходите ко мне, я сейчас пошлю за Пановым. Ребята в мастерской.

Они вошли в кабинет, где, кроме голого стола, телевизора и шеренги жестких стульев из гнутой фанеры у стены, ничего не было. Когда дверь за блондинкой закрылась, адвокат, со вздохом опускаясь на сиденье, проговорил:

— Татьяна Наумовна — обыкновенная садистка, рекомендую. Почему ее и привлекает эта работа. Где бы еще она смогла так развернуться…

— Их что — бьют?

— Персонал — практически нет. Все делается руками самих детей. В их среде выращивают мелких паханов, которые и осуществляют карательные функции.

Кайф Татьяны Наумовны — в сладострастном уничтожении личности маленьких мужчин.

Ей много не везло в интимной жизни. Принцип прост: попадая сюда, ребенок лишается всяких прав, в том числе и прав человека. Считается, что от этого он испытывает благотворный шок, возвращающий его в лоно общества.

— А что они делают в мастерской?

— Как — что? Работают. Бьют жидов. Это местный термин. Сколачивают ящики для овощей. Спецшкола — рентабельное предприятие, на деньги, заработанные ею, ГОРНО содержит три других интерната. Обычный принудительный детский труд.

Здесь сто шестьдесят человек. От восьми до пятнадцати лет. А чего еще ожидать?

Труд у нас, как известно, — от всех болезней.

— Слушай, Дима, но за что все-таки они здесь?

— Драки, кражи. Соучастие в грабежах. Наводки. Бродяжничество. Как правило, их используют взрослые, а потом подставляют. Эти идут через милицию.

Много таких, которых невзлюбила, скажем, учительница в начальных классах. Я сам видел, как ради того, чтобы избавиться от такой паршивой овцы, три десятка детей превращают в сексотов, чтобы накопить факты для комиссии по делам несовершеннолетних… Да мало ли… Опять же распавшиеся полуинтеллигентные семьи. Отец ушел, мать в отчаянии, ребенок отбился от рук. Тут срабатывает комплекс Медеи — мать начинает делать все, чтобы ухудшить положение. В конце концов сама же и сдает сына сюда, порой почти сразу отказываясь от родительских прав. Своего рода месть отцу. Но ему-то, как правило, уже на все наплевать…

Вот сейчас приведут Панова. Он не в мастерской, Татьяна врет. Мальчишка третий день сидит в карцере, потому что отказался работать. Родных нет, сгинули куда-то, один дед в деревне за Можайском, но и тому он не нужен. Одиннадцать лет, здесь он — четвертый месяц. Совершенно асоциален, но при этом абсолютная память, золотые руки, отличная голова. Одна странность — практически не ощущает боли. Может упасть лицом на асфальт только для того, чтобы развлечь приятелей, и встанет с улыбкой. Не жесток, не зол, но, в сущности, — безнадежен. Не поддается никакому воздействию. Отсюда уйдет на малолетку — помогут, потом поднимется на взросляк. Сюда попал за квартирные кражи. Ты погуляй пока, мне необходимо поговорить с ним. Коллегия вручила мне защиту его старших соучастников, тут нужна конфиденциальность… Если спросят, скажешь, ты здесь с Семерниным, адвокатом.

Марк хотел было сказать что-то, но дверь распахнулась и в кабинет втерся парнишка в чистой голубой рубахе в клетку и хлопчатых штанах, еще хранящих складку. Остановившись у стола, он завертел круглой, стриженной под ноль головой, оценивая обстановку. Кожа у него была полупрозрачная, как снятое молоко, а глаза яшмово-серые, туманные, опушенные густыми девическими ресницами.

— Что так долго? — спросил адвокат, кивая Марку на дверь. — Тебя что, Александр, переодевали?..

Марк шагнул в коридор, где, словно изваяние на носу корабля, возвышалась Татьяна Наумовна.

— Вы сотрудник Дмитрия Константиновича? — очень высоким голосом осведомилась она, пропуская его вперед. Марк кивнул. — Насколько я помню, вас не было в прошлый раз. Хотите осмотреть школу?

— Спасибо. — Марк сухо поклонился. — Я немного устал. Если можно, я побуду на воздухе. У вас, кажется, неплохой сад. Не могу позволить себе отнимать у вас время.

— Ради Бога, наоборот — мы всегда рады гостям. Школа у нас образцовая, есть на что взглянуть. Порядок, гигиена, нормальные условия для развития.

Многие дети, попав сюда, буквально расцветают — они и в семье не получали такого ухода и питания. Здесь, знаете ли, почти половина сироты, а если родители и имеются, то это такой контингент…

— Еще раз благодарю вас, — прервал женщину Марк. — Так как я могу пройти в сад?

— Прямо по коридору, слева дверь, там не заперто. Если охрана спросит — скажите, Татьяна Наумовна разрешила.

Марк пошел по скрипучему паркету, натертому красным. Слева и справа тянулись помещения без дверей, где стояли идеально заправленные синими солдатскими одеялами койки. Пахло уборной. Стены были выкрашены в серое и слегка обшарпаны на уровне его бедра. Было оглушительно тихо. Достигнув двери, он оглянулся — женщина упорно смотрела ему вслед.

Спустившись по ступеням бетонного крыльца, Марк оказался в саду. Он был стар, почва под корявыми яблонями утоптана до звона, а многие деревья словно ощипаны на высоту человеческого роста. Марк побродил немного, а затем направился на звуки, доносившиеся из помещения, поначалу показавшегося ему складским. Там гудел какой-то двигатель, повизгивала циркулярная пила, стучали молотки. За все это время он не встретил ни души, и только когда приблизился к куче влажных опилок у стены здания, из-за нее донесся хрипатый голос:

— Слышь, кент, курить есть? Марк обошел кучу — под стеной, скорчившись, сидел парнишка лет десяти, гремя спичечным коробком.

— Ты что здесь делаешь? — спросил Марк, и в мгновение ока парнишка исчез. Куда он подевался — Марк так и не понял, похоже, юркнул в какую-то дыру за трубой вентиляции. Толкнув тугую дверь, он оказался в узком полутемном предбаннике, шум стал громче, в нем различались теперь голоса. Он сделал несколько шагов, потянул к себе еще одну ручку и застыл на пороге.

Так в принципе он и представлял себе ад. Мутно освещаемый большими голыми лампами воздух был желто-серым и почти непрозрачным. Помещение с рядами обитых железом столов тянулось вдаль, исчезая во мгле, а слева белела под потолком пирамида свежесколоченной тары. За столами он видел одни спины, много, больше сотни, шевелящиеся, обтянутые дешевой серо-коричневой тканью, вздрагивающие и перемещающиеся в такт ударам множества молотков. Кроме спин, были только затылки — всех мастей. И сейчас же в ритме работы послышались какие-то перебои — его заметили. Откуда-то из дальнего угла мимо верстаков скорым шагом к нему двинулся человек в тенниске и кедах. Вблизи он оказался небрит, с бойкими желто-карими глазами и мягким старушечьим носом.

— В чем дело? — крикнул он, приближаясь. — Вы кто? Марк выставил ладонь.

— Татьяна Наумовна разрешила.

— А-а! — крикнул человек. — Так бы и сказали. Ладно. Молотки умолкли.

Теперь все лица были повернуты к Марку. Он переступил с ноги на ногу, не зная, что с собой делать под этими взглядами. Человек, потеряв к нему интерес, ушел в темноту. Внезапно Марк услышал новый звук — словно отдаленное церковное пение.

Сотня ртов издавала его, и звук этот креп и усиливался с каждой секундой, а глаза детей были неотрывно прикованы к Марку. Мгновение спустя звук стал нестерпимым.

— Га-а-а! — глумливо ревела мастерская, не отпуская Марка, заставляя его втягивать голову в плечи. — Га-а-а! Он толкнул спиной дверь и попятился.

Навстречу ему под яблонями неторопливо шел адвокат.

— Ты здесь, — сказал Дмитрий Константинович, с любопытством разглядывая Марка. — Я закончил. Мы можем ехать. Как впечатление?

— Не знаю. — Марк потряс головой, избавляясь от шума в ушах. — Во всяком случае, ненавидеть их уже научили.

— Идем. Нам здесь нечего больше делать. Если ты не будешь очень уж отбиваться, на следующей неделе я познакомлю тебя с замечательной девушкой. Ее зовут Полина.

Однако свое обещание адвокат исполнил лишь спустя два месяца. Осень вернула в город деловых людей, возобновив одним махом множество встреч, обязательств и проблем. Дмитрий Константинович провел подряд три процесса, блеснув в одном и оставшись крайне удрученным остальными, хотя и там ему удалось добиться минимальных сроков по статьям обвинения. Марк жил иначе, всякий раз с утра выстраивая новую цепочку маршрутов и целей. Но это тоже было своего рода рутиной — все эти визиты к собирателям, долгие беседы с тонкой подоплекой, чаепития, звонки перекупщиков, прогулки по комиссионным, несколько небольших сделок с сомнительной прибылью. К тому же о нем вдруг вспомнил военкомат, и неделя ушла на то, чтобы уладить вопрос.

К концу октября Марк почувствовал себя утомленным, как никогда прежде, и уже подумывал о том, чтобы, бросив все, смотаться в Крым, где в заповеднике на Яйле обитал один знакомый старичок, некогда продавший ему полный комплект «Аполлона» в идеальной сохранности.

В один из сырых промозглых вечеров в первых числах ноября — он не запомнил точной даты — Марк, не зажигая света, лежал, закинув руки за голову, в спальне. Покрывало сбилось, подушка давила затылок, лень было протянуть руку к выключателю и взять книгу. Перед глазами стояла мглистая чаща обомшелых буков, роняющих остропалые листья и колючие орешки, заросли кизила и барбариса в лощинах, следы косули на влажной тропе, замшевые головы королевских боровиков под синими елями на склоне, усеянном известняковыми обломками. «Там сейчас самая грибная пора, — подумал Марк. — И ни души, кроме лесников и двух-трех биологов, сотрудников заповедника. Потом можно было бы спуститься вниз, к морю, но, пожалуй, незачем. На побережье уже тоже холодно…»

Звонок в дверь поднял его и заставил натянуть брюки и свитер. На пороге, загадочно улыбаясь, стоял адвокат, левой рукой прижимая к себе плоский, вишневой кожи, портфель, а в правой держа увесистый, позвякивающий стеклом пакет.

— Извини, я без предупреждения, — проговорил он, избавляясь от ноши и сбрасывая плащ. — Ты один?

— Как видишь.

— Вот и замечательно! — почему-то обрадовался адвокат. — Тогда собирайся. Я намерен вытащить тебя из этого логова. Ты тут скоро станешь похож на памятник Тимирязеву. Мы едем туда, где будет Полина.

Марк взглянул с удивлением.

— О чем это ты?

— Да о Лине же, Господи. Ты все забыл. Та девушка, о которой я тебе говорил.

Марк, пропустив адвоката, последовал за ним в кухню.

— И куда же ехать? — спросил он в розовеющий затылок Дмитрия Константиновича.

— К Альбине, — отвечал тот, набрасываясь на кувшин с соком. — Ты ведь не бывал там раньше?

— Нет, к счастью. Что-то, Митя, не тянет меня туда. Что у нее делать нормальной девушке?

— Ничего. Она там показывается лишь изредка, но сегодня будет обязательно — я все устроил. И что тебе Альбина, в конце концов? Обычная баба, корчащая из себя хозяйку салона. Таких в Москве — сотни.

— Мне ее как-то издали показала Рита, — мрачно проговорил Марк. — Похожа на самку богомола. Вся хрустит и готова слопать любое существо противоположного пола.

Адвокат разглядывал его с ехидной усмешкой.

— И что же, ты предпочитаешь валяться здесь, размышляя о том, куда бы подальше удрать из Москвы?

— Хуже подобных вечеринок только торжественные собрания по телевизору.

Однако если ты так настаиваешь…

— Настаиваю. У тебя десять минут. Галстук, бритье и все прочее, что валит с ног молоденьких прелестниц.

— Сейчас-сейчас. — Марк уже немного оттаивал. — Фрак придется поискать…

— Откуда у тебя фрак? Что-нибудь попроще, но строго.

— Ты это серьезно? — крикнул Марк уже сквозь гул воды. — Мы не в британское ли посольство собираемся?

— В заирское, — отвечал адвокат. — Давай не тяни… В машине было тепло, по приемнику «Маяк» передавал новости, однако когда они добрались до Садового кольца, выяснилось, что все въезды в центр перекрыты — шла репетиция военного парада. Адвокат свернул направо, затем, дважды нарушив правила, развернулся в противоположном направлении и после ряда загадочных маневров вогнал автомобиль в полуосвещенную подворотню. Затем, пропетляв дворами, они вынырнули в каком-то переулке, уже довольно далеко от патруля, и оказалось, что до улицы Чехова отсюда рукой подать.

Альбина жила у угла Дегтярного переулка в довольно запущенном доходном доме, выстроенном в духе купеческого модерна и претерпевшем впоследствии множество реконструкций и перелицовок. От модерна остались только гулкие и просторные лестничные клетки, выложенные рубчатой плиткой пастельных тонов, да затейливые витражи со множеством дыр в переплетах. Было слышно, как на Горького тупо ревут танки. Лифт работал, чему оба приятно удивились. Стеная и скрипя, он поднял Марка и адвоката на четвертый этаж.

Нажав кнопку звонка, адвокат проговорил:

— Альбина неглупая женщина, к тому же хорошо помнит, кому и чем обязана. Живет она достаточно свободно и, по-моему, не стесняясь в средствах.

Насколько я знаю, в прошлом где-то танцевала, но это не стало профессией. Был муж, человек довольно серый, но в последнее время я его что-то не вижу.

Впрочем, спрашивать о таких вещах здесь не принято. Ее основное занятие — налаживание контактов между нужными людьми в самой непринужденной обстановке.

Есть и еще кое-что, но тут я уже не берусь судить, слишком мало фактов. С Ритой они сверстницы, когда-то были большими друзьями…

За дверью загремела цепь, лязгнул замок, и резкий голос с актерскими интонациями крикнул:

— Митя, ты?

— Я, я, — отвечал Дмитрий Константинович. — Личный досмотр будет?

За дверью рассмеялись, и их наконец впустили. Прихожая оказалась огромной и плохо освещенной, однако хозяйка — высокая, шелестящая черно-серебряным платьем, обливающим ее гибкую, но скуповато вылепленную фигуру с белеющим в полумраке широким лицом, — нисколько не терялась в ней. Отступив на шаг и еще храня загадочную усмешку, она окинула гостей придирчивым взглядом светло-зеленых, с легкой косинкой глаз.

— Позволь, Альбиночка, представить тебе моего друга. Марк Борисович Кричевский, изволь любить и жаловать.

— Как церемонно-то! — снова усмехнулась Альбина, протягивая одновременно сухую, крепкую, сплошь унизанную тяжелыми черными кольцами руку для поцелуя.

Марк отвел этот жест, коротко наклонив голову и расправив плечи.

— Чрезвычайно приятно. Много слышал о вашем гостеприимном доме и о ваших чудесных вечерах, и из самых разных уст.

— И я кое-что знаю о вас, Марк Борисович. Вы человек по-особому известный и в чем-то даже таинственный… — Марк перехватил ее взгляд — там светилось такое раскаленное любопытство, что ему стало немного не по себе. — Прошу вас, проходите и располагайтесь. У нас по-домашнему, каждый занят своим.

Последовав за хозяйкой, они миновали несколько комнат, где было полно народу, большей частью выпивавшего и закусывавшего, пока не оказались в просторной даже по прежним купеческим меркам гостиной. Высоко под потолком в табачной синеве неярко светила тяжелая бронзовая люстра, сплошь закованная в хрустальные граненые пластины. Панели были обтянуты коричневой тафтой, а мебель представляла собой причудливую смесь — от сецессионовских полукресел до вульгарных польских диванчиков из недорогого гарнитура. Но музыка звучала хорошая — классический джаз, и звучала она приглушенно. Несколько пар топтались на середине, пытаясь уловить танцевальный ритм в этой ускользающей, поминутно меняющей тональности композиции, но выходило у них вразнобой, вяло и как-то утомленно, словно занимались они этим через силу. Только какая-то босоногая и заметно подвыпившая девушка в юбке, почти не прикрывающей бедер, все порывалась протолкаться в угол, где стояла аппаратура, чтобы найти музыку поживее. Но ее партнер, багроволицый, средних лет здоровяк с обликом преуспевающего функционера, удерживал ее, хохоча и прижимая к уже заметно обрисовавшемуся брюшку.

— Глоток виски, Марк Борисович? — донесся до него голос Альбины. — Кажется, у нас еще осталось неплохое…

— Благодарю. — Марк снова наклонил голову. — Был бы крайне признателен, если бы вы угостили меня каплей коньяку пополам с минеральной.

— О! — Альбина сделала короткий жест, явно адресованный не ему. — В новых французских романах также пьют чаще всего коньяк с водой… С этим у нас нет проблем. — Покачивая плоскими серебрящимися бедрами, она вышла, и спустя минуту Марк получил высокий стакан, едва не до краев набитый льдом, на дне которого плескалось немного жидкости.

Тем временем адвокат, до сих пор беспокойно озиравшийся, вдруг издал короткий возглас и, сияя улыбкой, боком двинулся в глубь гостиной, раздвигая плечом осточертевшие друг другу пары. Следуя взглядом за ним, Марк увидел в углу, в кресле под синим торшером, сидящую, закинув ногу на ногу и обхватив колено, девушку в дешевом вечернем платье с открытой спиной. Свет падал так, что лица ее не было видно. Донесся оживленный голос адвоката:

— Лина, голубушка! Я хочу познакомить тебя с моим ближайшим другом.

Марк! — окликнул он, оборачиваясь, и Марк пересек образовавшееся на миг между танцующими свободное пространство, остановился и коротко кивнул, все еще не различая лица девушки.

— Я искренне рад, — проговорил он, ставя бокал на сервировочный столик, оказавшийся поблизости.

— Не понимаю, — вдруг сказала девушка, поднимая голову. Теперь свет упал на нее, и стало видно, что она хороша. Но прелесть этого лица была как бы замкнута, затворена в себе, а за запором ощущалось острое и нервное беспокойство. — Я не понимаю, чему вы рады, — продолжала Лина. — Мы не обменялись и парой слов. Извините, но меня всегда раздражают все эти ничего не значащие фразы.

— Беру назад. — Марк сдержанно улыбнулся. — Я вижу, вы совсем в другой фазе, чем вся эта тусовка.

— Я ненадолго покину вас, — сказал адвокат, ослабляя узел галстука. — Обменяюсь парой слов с хозяйкой. Не бранитесь.

— Ну, — усмехнулась Лина, — это уж как получится. Честно говоря, я уже сыта по горло болтовней об искусстве, допотопными хохмами, одними и теми же физиономиями. Вы, Марк, судя по выражению вашего лица, не станете хохмить. Это уже кое-что.

Она говорила, не повышая голоса, и Марку, чтобы расслышать, пришлось наклониться к Лине. Глаза у девушки были синие, прохладные, отчужденные, что в духоте Альбининого полуборделя было как распахнутое настежь окно.

— Это я вам обещаю, — проговорил он. — Также обещаю не задавать вопросов типа: «Чем вы занимаетесь, Лина?» Вы, как я вижу, совсем не пьете?

— Не совсем. Но один вид Альбининых гостей отбивает всякое желание. Что касается моих занятий, то я, как и большинство девочек здесь, танцую. Маленький полупрофессиональный ансамбль, который взяла под крыло Альбина… Это не слишком интересно. Какая разница, кто чем зарабатывает на жизнь…

— Ну почему же? — Марк опустился в кресло рядом. — Это как раз любопытно.

— Нет. Человеку из другой среды трудно представить, насколько это грязная, изнурительная и скверно оплачиваемая работа. К тому же нерегулярная.

— Что же тогда вас держит?

— Не знаю… — Лина пожала плечами. — Это трудно объяснить. Какие-то иллюзии, возможно. В свое время мне не удалось окончить училище — так уж вышло.

Во мне сидит балетная пружина, заведенная на долгие годы, и вот — продолжает раскручиваться.

Марк искоса взглянул на девушку и потянулся за бокалом. Музыка умолкла, танцующие сгрудились у фуршетного стола, накрытого в противоположном конце гостиной. В дверях промелькнула фигура адвоката, поддерживающего под локоток хозяйку и как бы подталкивающего ее перед собой.

— Я должна поблагодарить вас, Марк, — неожиданно сказала девушка. — Из-за вас сегодня мне не придется больше танцевать с гостями. Худший из здешних обычаев, но Альбина считает, что это наша прямая обязанность. Как правило, девочек и приглашают сюда, чтобы «оживлять дом».

— То есть вы все настолько зависите от этой женщины? Лина ответила коротким недоуменным взглядом.

— Разве вы не были раньше знакомы с Альбиной?

— Нет. Кое-что слышал, но краем уха. Нам не приходилось сталкиваться.

Меня привел Дмитрий, вполне случайно.

Девушка помолчала, снова откинувшись в тень и полуприкрыв веки.

— Дмитрий Константинович говорил мне о вас. Он сказал, что вы принадлежите к редкой теперь породе людей, которые знают, чего хотят. Это действительно так?

Марк негромко рассмеялся, потирая скулу.

— Это не предмет для обсуждения в таком месте. Скажу только, что знаю, чего хотел бы. Это далеко не одно и то же. К тому же Дмитрий склонен преувеличивать мои достоинства.

Он внезапно почувствовал, что безразличие, смешанное с легкой брезгливостью, которое он ощущал, соглашаясь ехать с Дмитрием, исчезло совершенно. Разговор приобретал другой оборот, и Лину следовало слегка растормошить, может быть, даже задеть чем-то, и тогда она хотя бы на миг раскроется. Какова она на самом деле? С ней трудно, почти невозможно вести обычную мужскую игру, потому что в ней нет ни грамма кокетства. На вопросы она отвечает просто и прямо либо вовсе не отвечает, игнорируя собеседника. Откуда это? От одиночества? Но с такими данными, как у нее, девушка не должна страдать от этого, наоборот…

Слегка подавшись вперед, Марк довольно бесцеремонно спросил:

— Скажите Лина, а вам не приходило в голову, что все, чем вы тут занимаетесь… Как бы это сказать… Напоминает работу гейши.

— А вам, значит, пришло? — мгновенно парировала Лина, и Марк впервые увидел ее улыбку — медленную, словно мышцы ее лица сопротивлялись. — Вот так, сразу? Вы действительно очень уверенный в себе человек.

— Я не хотел вас обидеть, Лина. — Марк развел руками. — Тем более что в гейшах нет ничего плохого. Скорее наоборот.

— О Боже! — пробормотала девушка. — Как бы вы ни старались, у вас ничего не получится. Гейши тут ни при чем… И довольно об этом.

— Мне кажется все-таки, что вы чем-то расстроены. Может быть, я…

— Вы ошибаетесь. — Девушка одним гибким движением поднялась, оказавшись гораздо выше, чем предполагал Марк, и направилась к дверям гостиной, положив конец этому нелепому разговору.

Провожая ее взглядом, Марк глотнул стылой смеси из бокала, не ощутив вкуса. В походке Лины, в ее прямых плечах и сильной спине, в высоко посаженных бедрах и узких лодыжках, в том, как она говорила, были знаки какой-то необычной породы. С такими женщинами ему никогда прежде не приходилось сталкиваться. И тем не менее в нем не шевельнулось ничего похожего на охотничий азарт.

Мгновение он сидел, глядя, как тают кубики льда, и слушая конвульсии латиноамериканских барабанов из стереосистемы, затем встал и последовал за девушкой. Оставалась какая-то неясность, которую необходимо было разъяснить.

Митя, разумеется, был смешон, выступая в роли замоскворецкой свахи, но дело совсем не в этом. На мгновение ему показалось, что Лина ведет себя так, как он сам повел бы себя в подобных обстоятельствах. В словах Марка она увидела покушение на свою независимость — и защищалась как могла.

В дверях он едва не столкнулся с Альбиной. Устремив на него вопрошающий взгляд, она проговорила:

— Вы не скучаете, Марк Борисович?

— Нисколько. Дмитрий прав — у вас совершенно особая атмосфера.

Марк посторонился, пропуская хозяйку, и пока она медлила в проеме, где-то в глубине дома вдруг зазвучали возбужденные голоса, кто-то вскрикнул пронзительным фальцетом, а затем выругался. Зазвенело стекло, словно со стола потащили скатерть вместе с посудой.

Альбина круто развернулась и исчезла. Марк шагнул следом, успев заметить мелькнувшую за поворотом коридора фигуру адвоката. Он ускорил шаги и догнал Дмитрия, окликнув его на ходу.

— Что происходит, Митя? — спросил Марк. — Где Лина?

— Понятия не имею. Только что я видел ее в прихожей. Кажется, она забыла что-то в плаще или сумочке.

— Ты уверен?

— Естественно. Мы стояли с Альбиной, когда она проходила мимо.

— Значит, она здесь?

— Сейчас взгляну. — Адвокат заторопился в прихожую, где грудой была свалена одежда гостей. — Минуту… Что-то я не вижу ее плаща. Черт!

— Запри за мной, Митя, — проговорил Марк, торопливо натягивая куртку и обматывая шею шелковым кашне. — Попрощайся за меня с хозяйкой и не жди. Я доберусь своим ходом.

— Послушай, я забыл предупредить тебя, что Лина… Я совсем упустил из виду…

Но Марк уже был на площадке. Не дожидаясь лифта, он, перепрыгивая высокие ступени, сбежал вниз и, оказавшись у подъезда, огляделся: поблизости не было ни души. Уже перевалило за полночь, и метро на Пушкинской было единственным местом, куда могла направиться девушка. Вряд ли она выбрала для этого неосвещенный и совершенно пустынный Дегтярный. Поэтому Марк, выйдя на Чехова, спустился к углу и свернул на площадь. Он уже почти бежал, когда у витрины известинского комбината заметил высокую хрупкую фигуру в светло-сером и сейчас же сбавил шаг, восстанавливая дыхание.

В половине первого на площади, откуда ветер и холод разогнали всех прохожих, эта девушка, глубоко засунув руки в карманы и подняв плечи, разглядывала фоторепортаж «Афганские будни». В центре красовалась «Раздача советской продовольственной помощи дехканам Кабульского уезда». Снимок был явно постановочный и композицией напоминал сцену из «Бориса Годунова» с той разницей, что дехкане все как один походили на юродивого.

Приблизившись почти вплотную, Марк сказал:

— Я чувствую себя виноватым. Вы не должны были уходить, Лина, не дав мне даже оправдаться.

Девушка стремительно обернулась, и он увидел мгновенный отблеск радости, скользнувший по ее лицу. Но в следующий миг ему показалось, что он ошибся.

— Это вы, — холодно проговорила Лина. — Не стоило беспокоиться. Ведь ничего не случилось.

— Позвольте, я провожу вас. — Марк осторожно коснулся рукой в перчатке ее локтя, даже под замшей плаща казавшегося острым. — Уже довольно поздно, и метро вот-вот закроют. В какую сторону вам ехать?

— Я не привыкла, чтобы меня провожали. — Сейчас лицо девушки казалось почти враждебным. — Это совершенно излишне.

— Правила следует нарушать, — засмеялся Марк. — Хоть изредка.

Он шагнул к краю тротуара и небрежно махнул перчаткой кофейной «шестерке», вывернувшей из-за угла. Словно парализованная этим жестом, машина остановилась у бордюра. Водитель молча разглядывал их обоих через стекло.

Марк рванул заднюю дверцу.

— Прошу вас, Лина. Едем!

Девушка наконец оторвалась от витрины.

— Вы даже не спросили, куда мне нужно.

— Ошибаетесь, спросил. Садитесь живее, нас ждут.

— Сомневаюсь, — сказала Лина. — Когда водитель узнает, что я живу в Измайлово, то скорее всего высадит нас на первом же перекрестке.

— А вот это пусть вас не беспокоит, — проговорил Марк, погружаясь вслед за девушкой в прокуренную темноту салона. — Вы сказали, Измайлово? А точнее?

— Четвертая Парковая. — Лина отвернулась, подбирая полу плаща.

— Поехали! — сказал Марк. — Но не спеша. Водитель обернулся через плечо и смерил его коротким взглядом.

Все полчаса, пока они ехали, Лина с Марком не обменялись ни словом.

Скверно освещенный и с трудом узнаваемый город словно протекал сквозь них, оставляя тонкий и едкий осадок. Когда с Первомайской свернули на Четвертую Парковую, Лина негромко сказала:

— Здесь, прошу вас.

— Это ваш дом? — спросил Марк.

— Нет. Дом в глубине двора. Туда трудно проехать. Да и не нужно. — Она потянула ручку, дверца щелкнула, приоткрывшись, но Марк удержал ее, бросив водителю: «Заезжай!»

Тот выкрутил руль, и они, описав полукруг по заросшему кленами и кустами белоягодника двору, оказались у панельной пятиэтажки, уродливо обляпанной по стыкам битумом.

— Это мой подъезд, — сказала Лина, выходя из «Жигулей». — Прощайте.

— Погодите, я доведу вас до квартиры. Темно.

— Нет-нет. Это совершенно не нужно. Я живу на первом.

— Ну вот. — Марк кивнул водителю, не отпускающему его взглядом. — Сейчас… Теперь я знаю, Лина, как вас найти. Вы не будете возражать, если я как-нибудь позвоню вам?

— У меня нет телефона.

— Тогда я загляну. На правах старого знакомого.

Лина смотрела на него с легким недоумением.

— Зачем вам это? Мы с мамой живем достаточно замкнуто. К тому же вы совершенно не нравитесь мне, Марк:

Это же очевидно.

Не подавая руки, она повернулась и, чуть неровно ступая по раскрошенному асфальту дорожки, направилась к подъезду.

Марк, еще некоторое время оставаясь в неподвижности, проследил за тем, как, поднявшись на один марш, девушка свернула направо.

То, что сказала Лина уходя, означало: «Ты чужой, а я совершенно свободна в своем выборе». Это было правдой, но Марк, словно и в нем начала раскручиваться тайная пружина, вовсе не собирался отступать. И если наутро он еще не был уверен в том, нуждается ли в этой девушке, то уже во второй половине дня он начал действовать.

Выходя из дому, он еще не знал, что предпримет. Однако почти машинально надетый им серый с матовым блеском английский костюм, свежайшая рубашка в микроскопическую полоску, плоские золотые запонки и серо-синий строгий галстук вместе с темно-вишневыми башмаками первоклассной кожи сами диктовали линию поведения. В центре Марк заглянул в «Арагви» и купил у швейцара бутылку «Букета Абхазии», а на углу Горького — три сливочно-белые длинностебельные розы с крупными коралловыми шипами. После этого он поехал в Измайлово.

Отыскав на Четвертой Парковой дом Лины, Марк отпустил таксиста и неторопливо прошел во двор. Было сухо, свежо, землю устилала палая листва, уже утратившая пышные краски октября. Марк опустился на скамью, запахнув ворот плаща и положив рядом хрустящие оберткой розы, и некоторое время сидел совершенно спокойно, глядя то на ступени подъезда Лины, то на ржавые гнутые трубы Детской площадки. То, что он испытывал сейчас, не имело ничего общего ни с влюбленностью, ни с обыкновенным желанием. Доказывать что-либо он также не намеревался. И тем не менее он был здесь.

За то время, пока он сидел, глубоко и размеренно дыша лиственной горечью, во дворе не объявилось ни души. Пробежала боком желтая собака, свернув к мусорным контейнерам, где-то наверху стукнула форточка, и двор огласился воплем: «Юрка, домой!», оставшимся без ответа. Стремительно темнело, когда Марк встал, пересек двор, поднялся на восемь ступеней и решительно позвонил.

Открыли почти сразу же. На пороге, растерянно опустив руки, стояла миниатюрная светловолосая женщина лет сорока с бледным и настороженным лицом.

Марк поздоровался и спросил:

— Могу ли я видеть Лину? Женщина испугалась.

— Полиночка сегодня работает… и вернется довольно поздно. Она не предупредила… Вы…

— Марк Борисович Кричевский, — отрекомендовался Марк, вручая цветы. — Знакомый.

— Мария Владимировна…

— Вы, очевидно, мама Лины?

— Да. Проходите, прошу вас, и не пугайтесь беспорядка. Я тут немного занялась уборкой. Вы позволите предложить вам чаю?

Марк улыбнулся и шагнул в дом.

— Разумеется! Об этом можно было только мечтать.

— Тогда раздевайтесь и проходите, а я сейчас… Сюда, пожалуйста, там комната Линочки, здесь будет удобнее…

Включив свет в прихожей, женщина отправилась на кухню, оставив Марка в тесноватой комнате, выполнявшей в этом доме, судя по всему, функции гостиной.

Первое, что бросилось Марку в глаза, — стерильная чистота. Те немногие предметы мебели и убранства, которые находились здесь, казались только что протертыми и освеженными. На полу можно было без риска отужинать, даже листья индийских гераней на подоконнике были свежепромыты и глянцевито блестели. В то же время вся эта убогая обстановка — фанерные шкафы, скрипучие стулья, допотопный телевизор и пластиковый ящичек радиоточки в углу у окна — говорила о чрезвычайной стесненности в средствах, если не нищете, щепетильно маскируемой чем только возможно. Марк ослабил узел галстука, чувствуя себя в этой своей павлиньей экипировке полным ослом. Тут и пахло трудолюбивой бедностью — бельем, выстиранным простым мылом и щелоком, постными обедами, скипидаром от мебели.

— Вскипел! — крикнула Мария Владимировна из кухни и спустя минуту появилась с подносом, уставленным чайной посудой. Теперь на ней поверх ситцевого домашнего платья имелся кокетливый фартучек из шотландки, отороченный рюшками. Губы женщины были строго поджаты. Наполняя чашки, она вдруг спросила:

— Давно ли вы знакомы с моей дочерью, Марк Борисович? — И, поймав взгляд Марка, поспешно добавила:

— Видите ли, Лина не имеет обыкновения представлять мне своих друзей, так что ваш визит, как бы это сказать… по-своему уникален.

Марк поднял брови и слегка развел руками:

— Боюсь огорчить вас, Мария Владимировна. Мы с Линой познакомились вчера вечером.

— И где же, если не секрет?

— Вряд ли это имеет какое-либо значение, — отвечал Марк. — Кстати, я тут захватил… — Он извлек из пакета вино и водрузил бутылку на стол. — Может быть, нам с вами не повредит глоток-другой?

— Благодарю, Марк Борисович, но я пас, — отвечала женщина, задумчиво разглядывая этикетку. — Превосходное вино. Удивительно, но именно его мой покойный муж предпочитал всем остальным. И, возвращаясь с Кавказа, непременно вез с собой несколько бутылок… Но это так, к слову. Ах да! — вдруг спохватилась она, вскакивая со стула. — Цветы! Я забыла поставить их в воду.

Пока Мария Владимировна хлопотала, Марк, прихлебывая успевший остыть чай — тридцать шестой, рязанского развеса, тут невозможно было ошибиться, — пытался представить, как поведет себя Лина, если вернется в эту минуту. Но картинка не складывалась. Тем временем возвратилась мать Лины, торжественно неся перед собой желтоватую вазу литого стекла, в которой подрагивали мокрые бутоны. Утвердив ее рядом с телевизором, Мария Владимировна отступила на шаг, любуясь.

— Замечательные, — с чувством произнесла она. — Давно не видела таких роз. Словно букет невесты… А вы, Марк Борисович, — вдруг спросила она, — в какой области работаете? Или это тоже секрет?

— Ну какой же секрет! — засмеялся Марк. — Моя область, как вы изволили выразиться, история искусств. В частности, русская живопись.

— Боже, как интересно! — вскричала Мария Владимировна, всплеснув сухими ладошками. — Следовательно, вы окончили искусствоведческий? — Марк кивнул на этот полувопрос, хотя врать ему совершенно не хотелось. — Прекрасная, одухотворяющая профессия, вам можно только позавидовать… Вы, очевидно, выступаете и с публикациями?

Марк покачал головой:

— Нет, практически нет. Я специализируюсь на экспертизе произведений искусства и их оценке. Это довольно скудная почва для обобщений.

— Вот оно что! — Мария Владимировна энергично закивала, соглашаясь, при этом ее светло-русые кудряшки запрыгали. — Представляю, как много необыкновенного и таинственного вам довелось повидать… Человеку вашей профессии, наверное, постоянно приходится путешествовать?

— Не так много, как хотелось бы. Что касается таинственного и необыкновенного, Мария Владимировна, то и с этим, увы, неважно. Обычная работа, много всяческой рутины и бумажной суеты…

Марка уже начинало мутить от нелепости происходящего. Какого черта!

Явился сюда этаким столичным барином, а теперь сидит и вешает этой симпатичной женщине лапшу на уши… Он уже стал было подумывать о том, как бы повежливее ретироваться, когда раздался телефонный звонок. Мария Владимировна всполошенно воскликнула: «Это она!» — и ее словно ветром сдуло. Из крохотной прихожей, где располагался аппарат, донеслись ее возбужденные реплики. Разговор, видимо, с ходу принял жесткий оборот. Марк рассеянно улыбнулся, вспомнив слова Лины о том, что телефона у нее нет. Мария Владимировна возмущалась в трубку:

— Я поражаюсь тебе, Лина! Как это — пусть убирается?.. Марк Борисович произвел на меня самое благоприятное впечатление… При чем тут я — он ожидает тебя! Да-да, и я прошу, хотя бы раз в жизни веди себя разумно. Ты не должна…

Нет, ты не должна… Хорошо, сейчас передам…

Через мгновение женщина появилась в дверях. Лицо ее выражало крайнюю степень отчаяния, а на щеке багровел след от телефонной трубки.

— Марк Борисович, моя дочь просит вас к телефону, — проговорила Мария Владимировна так безнадежно, словно результат всякой беседы с Линой был ей заранее известен.

Марк прошел в прихожую, принял из рук хозяйки нагретую трубку и сказал:

— Здравствуйте, Лина.

— Ответьте, Марк Борисович, как это вы оказались в моем доме? И что вы там делаете? — раздраженно осведомилась трубка. — Объясните, чего ради вы явились в мое отсутствие?

— Стоп-стоп, — сказал Марк. — Во-первых, я пришел, чтобы увидеться с вами. Во-вторых, мы с Марией Владимировной пьем чай и мирно беседуем. И последнее. Ваша мама тут ни при чем. Считайте, что я обманом втерся в доверие, отрекомендовавшись вашим знакомым. С другой стороны, это чистая правда.

В трубке прозвучал короткий смешок.

— Вы, однако, довольно предприимчивы. Но меня, во всяком случае, это ни к чему не обязывает. Надеюсь, вы помните все, что я сказала вам вчера вечером.

Так вот — ничего не изменилось, Марк Борисович. Лучшее, что вы могли бы сделать, — это сейчас же отправиться домой и заняться своими делами. И оставьте Манечку в покое. Она спит и видит, как бы поблагопристойнее устроить мою семейную жизнь. Придется ей пережить и это разочарование.

— Кто это — Манечка? — спросил Марк, оттягивая время, чтобы пустой ампулой, обнаруженной на подзеркальнике, черкнуть в блокноте номер телефона Лины, аккуратно обозначенный на аппарате.

— Моя мать. У меня нет времени, я звоню из автомата.

— Скажите, Лина, вы уже закончили работу?

— Да. Сегодня нас отпустили раньше. Но это не значит, что я собираюсь домой.

— Где вы находитесь?

— Зачем вам это, Марк? — Отчество было отброшено, и он отметил это с удовлетворением.

— Я хочу увидеться с вами.

— Но зачем, что вам нужно от меня?

— Я все объясню. Буду признателен, если вы уделите мне каких-нибудь полчаса. Так где вы? Помолчав, Лина проговорила:

— Ну что же… Минут через сорок я буду у «Новослободской». Но твердо обещать не могу. Все может измениться.

— Тогда до свидания. Я успею…

Ответом ему были короткие гудки.

Опуская трубку на рычаг, Марк ощутил, как сильно и ровно бьется его сердце. Очень давно он не испытывал такого подъема, — Мария Владимировна! — окликнул он женщину. —Я, к сожалению, вынужден откланяться. Не найдется ли у вас клочка бумаги? На случай, если мы с вашей дочерью разминемся, я хотел бы оставить записку.

Мать Лины протянула Марку тетрадный лист. Лицо ее вспыхнуло горячечным румянцем, когда она произнесла:

— Вы должны быть снисходительны к Полиночке, Марк Борисович. Это особый характер. Даже я не могу предсказать, как она поведет себя через минуту. Мне следует извиниться.

— Что вы такое говорите, Мария Владимировна! — энергично запротестовал Марк. — Это я должен просить у вас прощения, свалившись вам на голову ни с того ни с сего…

— Нет. — Женщина выставила ладонь и затрясла кудряшками. — Не делайте этого. К тому же вам следует поторопиться.

Марк склонился над бумагой и написал буквально следующее: «Если мы не встретимся, я позвоню. Надеюсь, у вас все в порядке. Марк».

Не сворачивая записку, он придавил ее уголок бутылкой вина, простился и, на ходу застегивая плащ, поспешил на улицу.

По пути к метро он несколько раз пытался остановить машину, но, как назло, все они проносились мимо, разбрызгивая лужи, — начался дождь. Фонари горели редко, и щегольские башмаки Марка скоро промокли. Времени оставалось в обрез. Когда же он оказался на платформе станции и два поезда прошли мимо, в депо, Марк понял, что опаздывает. Пересаживаясь на «Курской», он уже был уверен, что опоздал безнадежно, и продолжал поездку из чистого упрямства.

На Новослободской дождя не было. Черный мокрый асфальт отражал полосами цветные огни, по магистрали со змеиным шипением в три ряда неслись машины, однако вокруг здания станции было безлюдно. Марк потоптался, оглядываясь, затем поднял воротник плаща и побрел в сторону табачных киосков.

Ни один из них не работал, тут тоже не было ни души, но когда он уже разворачивался спиной к ним, готовый уйти, его окликнули:

— Где же ваши пресловутые розы, Марк Борисович?

— Лина, вы? Что вы здесь делаете?

— Ведь вы явились с розами? Где же они? Манечка мне по телефону не дала слова сказать. Прибыл-де благоухающий господин, разодетый, как путешествующий по Европе арабский принц, и ждет не дождется. — Она хрипловато рассмеялась. — Что-то я его не вижу.

Марк с облегчением вздохнул. Лина стояла, опираясь плечом о железный ставень киоска, промокшая насквозь. Отсыревшие пряди ее волос липли к щекам, словно беря лицо в раму, отчего оно казалось похудевшим и еще более сосредоточенным. Губы, крупноватые для этого лица, но отменно вылепленные, казались почти черными в ртутном свете фонарей.

— Розы на столе, — сказал Марк. — Рядом с телевизором. — На миг ему явилась обстановка жилища этих двух женщин, и сердце у него противно защемило.

— В вашу комнату меня не пустили.

— И правильно, — весело согласилась Лина. — По мнению Манечки, в таком бедламе может жить только человек, поставивший на себе крест. Я и есть этот человек, поэтому у нас с ней столетняя война.

— Вы? — изумился Марк. — Как это может быть?

— Очень просто, — отвечала Лина. — Пойдемте куда-нибудь. Я стою здесь уже бог знает сколько времени и совсем замерзла. К тому же с крыши капает.

Только не надо этих машин. Я люблю пешком.

— Хорошо. — Марк отступил на шаг. — Я тоже вообще-то. Могу я предложить вам руку, Лина? Вам будет легче идти.

— Почему бы и нет? — Девушка положила ладонь на предплечье Марка, и он почувствовал, что она слегка дрожит.

Они спустились по Каляевской к Садовому кольцу, пересекли его и свернули направо, в сторону площади Маяковского. По пути все было закрыто, ни одной сносной забегаловки, где можно было бы обогреться и глотнуть чего-нибудь горячего, однако Лина и виду не подавала, насколько продрогла. В конце концов, когда они уже выходили на площадь, Марк свернул к «Софии». Сплошные стеклянные двери были заперты, за ними маячила чугунная фигура швейцара, которого безуспешно атаковали несколько подвыпивших молодых людей. В стороне с отсутствующим видом переминался с ноги на ногу милицейский старшина, ожидая развития событий.

Властным жестом раздвинув молодых людей, Марк приблизился и взялся за плоскую ручку двери, при этом рукав его плаща вздернулся, тускло блеснуло золото в крахмальной манжете. Постояв так мгновение, он скупым движением поманил швейцара, и тот, словно гвоздь к магниту, притянулся изнутри к створке.

Марк поднял два пальца, швейцар кивнул и приоткрыл ровно настолько, чтобы крупная, плотная на ощупь купюра легла в его потную ладонь. В следующее мгновение Марк с Линой оказались в теплом, насыщенном густыми запахами холле.

— Давайте ваш плащ, Лина, — сказал Марк. — Здесь есть славный маленький бар, о котором мало кто знает. Я думаю, чашка кофе сейчас в самую пору.

Встряхнув волосами, девушка вдруг проговорила:

— Я видела, сколько вы дали швейцару. Скажите, Марк, у вас и в самом деле столько денег, как об этом болтают?

Марк прищурился, глядя на семенящего к ним старичка гардеробщика.

— Как вам сказать, Лина. Иногда больше, иногда меньше. С точки зрения ресторанной обслуги, я богат. Для других — возможно, кое-кого из них вы увидите в этом заведении — я просто человек, способный сам заплатить за себя. И только.

Я играю в свою игру, и деньги позволяют мне чувствовать себя независимым.

— Что же это за игра, позвольте спросить?

— Уверяю вас, Лина, ничего противозаконного, усмехнулся Марк, приглаживая закурчавившиеся от влаги волосы. Они уже шли по коридору, облицованному голубоватыми плитами известняка, под ногами пружинил толстый серый ковер. — Сюда, прошу вас.

За тяжелой дверью оказался полуосвещенный зальчик с несколькими столиками, разделенными барьером, и резной стойкой. Стены были затянуты темной тканью и увешаны черно-красными керамическими цацками. Здесь было почти безлюдно, только в углу негромко и гортанно беседовала маленькая компания пожилых армян. Перед ними грудились десятка полтора кофейных чашек, а пепельницы были переполнены.

Бросив несколько слов бармену в синей суконной куртке, Марк опустился за стол напротив Лины. Теперь лицо девушки показалось ему равнодушным и крайне утомленным. Она сидела, опустив плечи и выложив перед собой крупные, сильные руки с длинными и легкими пальцами без маникюра.

— Я заказал кофе, сейчас принесут, — сказал Марк. — Вы не голодны, Лина?

— Нет, — отвечала она. — Но если бы и так, я все равно не выношу этой их ресторанной еды.

— Что ж… — Марк принял у бармена чашки и придвинул одну из них Лине.

— Все это выросло из одного увлечения. Я, видите ли, собиратель, иначе говоря — коллекционер. В этой сфере у меня есть некоторые знания и опыт, что довольно дорого стоит. В общих чертах, это приносит неплохой доход, позволяя, кроме того, приобретать необходимые мне вещи.

— Что же вы коллекционируете, Марк? — Лина жестко усмехнулась. — Мне всегда казалось, что это занятие как-то не подходит взрослому мужчине. Ведь это, согласитесь, не профессия?

— Не соглашусь. Профессия — это частность, а я говорю об образе жизни.

Он таков — и этим все сказано. Я не случайно заговорил об этом, Лина. В конце концов, мог бы и соврать что-нибудь, как соврал Марии Владимировне… Между прочим, вам известно, что ваша мама — потрясающая женщина?

Лина захохотала так, что армяне в углу умолкли и все разом повернулись в их сторону. Успокоившись, но все еще слегка задыхаясь и блестя посвежевшими глазами, девушка сказала:

— Вы с ней чем-то похожи, Марк. Но Манечка до сих пор так и не поняла, в каком мире мы живем. Никогда и ни с кем я так отчаянно не ссорилась, как с ней, но доказать ей ничего невозможно. Она человек идеи, каких теперь нет. Те, что есть, — в сумасшедшем доме.

Марк с улыбкой смотрел, как мучительно сложно живет лицо Лины, когда она говорит о матери. Отодвинув чашку, он проговорил:

— Выходит, что и мне там заготовлено местечко. Недурная перспектива.

Хотя многие приличные люди этим кончили, в том числе и собиратели живописи.

— Значит, живопись… — Лина коротко взглянула в черную щель между тяжелыми шторами. — Я ничего в этом не понимаю. Но допустим. Я мало интересовалась такими вещами. С тех пор как погиб отец, моя жизнь стала какой-то… однонаправленной, если можно так выразиться. Нам с Манечкой пришлось-таки попрыгать, чтобы не опуститься ниже той черты, которую она определяет словечком «позор». Оно у нее на все случаи наготове. Здесь как раз и возникает вопрос — что же вам все-таки понадобилось от меня, уважаемый Марк Борисович? На ухаживание все это не слишком похоже, во всех остальных отношениях я не могу представлять для вас интереса. Мы обитаем в очень далеких друг от друга слоях жизни, и в принципе нам и говорить-то не о чем. На худой конец, вы могли бы сказать мне комплимент, но ведь и этого нету. Как вы это объясните?

— Разве исключено, что я могу испытывать к вам обычную дружескую симпатию, Лина?

— Нет, только не это! — Девушка протестующе отстранилась от стола, отбросив с лица прядь тускло блеснувших волос. — Слава Богу, вы не додумались сказать — сочувствие. Ни в чем таком я не нуждаюсь, уверяю вас. И никогда не нуждалась! — Голос Лины взлетел вверх.

— Я не сомневался в этом, — невозмутимо проговорил Марк. — Вы заметили, какой здесь кофе? Всего в двух местах в Москве так умеют. Густой, как сметана… И насчет слоев вы не правы, Лина. Жизнь состоит из шелухи и отходов, но где-то в глубине, под поверхностью, все очень хитро связано. Нет ни верха, ни низа, и все одинаково важно. Вот сегодня я все время получаю от вас ответы раньше, чем успеваю задать вопрос, — что это значит, по-вашему?

— Ничего, — резко отвечала Лина, поднимаясь. — Мне пора. К сожалению, сегодня я не в состоянии заплатить за себя. Окажите мне эту любезность, Марк, и надеюсь, в первый и последний раз.

— Более чем охотно. — Марк еще мгновение полюбовался ее яростью и продолжил:

— Есть только одно возражение. Я не люблю, когда мне говорят: у тебя золотые запонки, и поэтому ты, братец, свинья. Это не так хотя бы потому, что свиньи не носят запонок. Если вы уделите мне еще пару минут, я доставлю вас домой еще до полуночи.

— Не требуется! — отрезала Лина. — В конце концов это превратится в дурную традицию. Я способна передвигаться самостоятельно.

— Хорошо, — произнес Марк усмехаясь. — Тогда послушайте, что я вам скажу. Сядьте, Лина. К этому вопросу вы, пожалуй, не готовы. Я хочу знать определенно только одну вещь. Если бы я предложил вам выйти за меня замуж, вы бы ответили — нет?

Девушка в упор взглянула на Марка.

— Так, — проговорила она. — Чего-то в этом роде я и ожидала с самого начала. То-то Манечка сказала, что ваши розы смахивают на букет невесты… — Опустив ладонь на пустую чашку, Лина с силой надавила на нее и повернула, словно пытаясь ввинтить в поверхность стола. На ее скулах выступили пятна. — Я совершенно убеждена, Марк, ничего подобного у нас с вами не получится. Ни при каких обстоятельствах. Я это поняла сразу, как только вас увидела.

— Очень хорошо. — Марк слегка подался вперед, в его голосе теперь звучало удовлетворение. Девушка взглянула на него с изумлением. — Сказать по правде, это меня обнадеживает, потому что я намерен сделать вам, Лина, деловое предложение. Оно может показаться несколько… э-э… странным, тем не менее я полагаю, что его материальная сторона вас приятно удивит.

Лина негромко засмеялась, опустив подбородок на крепко сцепленные пальцы рук. Настолько крепко, что костяшки стали совершенно белыми.

— Как это понимать, Марк Борисович? Уж не хотите ли вы купить мою грешную душу?

— Успокойтесь, Лина, Я совсем не это имел в виду.

— Тогда что же?

— Я хочу предложить вам работу. То есть это можно назвать работой при желании, но это и не работа. Мы с вами заключим некое соглашение, и если вы выполните все условия, я постараюсь сделать так, чтобы вы не нуждались в деньгах. По крайней мере в течение нескольких лет.

— Вот как? Звучит серьезно, хотя и неконкретно. Что я должна делать?

— Прежде всего мне нужно ваше согласие.

— Но на что?

— Я не буду говорить об этом сегодня. Завтра мы встретимся, за это время я все окончательно обдумаю и подготовлю текст соглашения, которое нам наверняка понадобится. И довольно. Теперь нам действительно пора.

Лина просыпалась медленно, словно всплывая из тинистой глубины заброшенного лесного озерца. Всю ночь ей снился поезд, с гулом, грохотом, лязгом металла и скрежетом летевший в темноте. За окном огненными стрельчатыми росчерками проносились искры, и это значило, что впереди был паровоз. Паровозов она помнить не могла.

Сон утомил ее, голова была ватной, все мышцы ныли, как после непосильной работы. Отшвырнув легкое одеяло, которым была укрыта, Лина пробежала босиком в ванную и открыла кран. В ожидании, когда вода стечет и согреется, прошла на кухню.

Манечка отсутствовала: она уходила на службу довольно рано. На плите, закутанная в полотенце, ждала неизменная овсянка, и вместе с голодным спазмом Лина проглотила комок привычного отвращения. Хлеб задохнулся в плотно закрытой хлебнице и пах теплой плесенью, а в чайнике плюхалась чуть желтоватая спитая водица, отдающая березовым листом. Сложив руки на груди и прислонившись к косяку окна, Лина некоторое время разглядывала ржавые ряды гаражей за стеклом, мусорную землю между ними, покрытую радужными пятнами масла, бурые островки погибающей травы. После этого она вернулась в ванную, встала под едва теплые струи душа и, мелко дрожа и втягивая воздух сквозь сжатые зубы, постояла так минут пять. Затем с силой растерлась жестким, как фанера, полотенцем, набросила халат и снова отправилась на кухню, по пути заглянув в холодильник, где, кроме маргарина и до сапфировой синевы промороженного куренка, ничего не имелось.

С трудом заставив себя съесть несколько ложек овсянки и запив их жидким чаем, в который она положила четыре куска сахару, Лина бездумно посидела еще пару минут, глядя на непогашенную горелку плиты, В призрачной голубизне ее шумящей короны мелькали язычки чистой изумрудной зелени. Странным образом все, что ее окружало, все эти мелкие предметы, призванные подчеркивать устойчивость и прочность их с Манечкой жизни, — пластмассовая вазочка для цветов, пестрые прихватки для кастрюль, банка от апельсинового сока, служащая вместилищем горелых спичек, треснувшие фаянсовые чашки «на каждый день», все они казались чужими и никчемными.

Уперев локти в крышку скрипучего обеденного столика на двоих, Лина крепко сжала зубами сустав указательного пальца. Поверхность стола была покрыта многочисленными следами кухонного ножа — и Лина сейчас словно впервые увидела это.

Стряхнув оцепенение, она внезапно поднялась, прогнувшись всем телом, и, отведя ладони к затылку, коротким движением подбросила вверх плотную массу распущенных волос, наполняя их воздухом, давая дышать. Этот жест был так стремителен и нетерпелив, словно она освобождалась от надоевшей душной одежды.

Встреча с Марком назначена на три у главного входа ВДНХ, а уже около часу. Следовало поторопиться. Немного поколебавшись, Лина решила надеть темный тонкий свитер с глухим воротом, узкую, до щиколоток, черную юбку с кожаной пуговицей, прихватывающей разрез у колена, и единственные туфли, еще сохранившие приличный вид, — перламутрово-зеленые, с тяжелой пряжкой, английские, подаренные Манечкой из каких-то тайно скопленных денег. Обнаружив, что этот наряд несколько не соответствует плащу из серо-голубой замши, купленному после отчаянного торга в турецкой лавчонке пригорода Софии, Лина махнула рукой. Выбирать все равно не приходилось.

И почему, собственно, она должна придавать такое значение этой встрече?

Скорее всего за словами Марка, человека не вполне ей ясного, стоит нечто тривиальное, с чем она сталкивалась уже множество раз. Это не менее вероятно, чем то, что его предложение всего лишь уловка. Еще одно свидание, цель которого неопределенна. В этой слепой неопределенности было что-то бесконечно ее раздражавшее.

Во флакончике «Сигнатюра» на дне оставалось несколько загустевших, коньячного цвета капель. Лина лишь слегка коснулась пробкой шеи за ушами, ложбинки между ключицами, тыла кистей. Дешевенькие духи открыто пахли розовым маслом, нелюбимым ею за въедливую сладость.

Волосы уже были гладко расчесаны и лежали спокойными темными волнами, оставляя открытыми чистый выпуклый лоб и густые, даже излишне густые брови, доставлявшие Лине так много хлопот, когда ей приходило в голову заняться ими.

Осторожно тронув губы темно-розовой помадой из золотистого патрона, она прошла в прихожую, надела плащ, наглухо застегнула его и подняла ворот.

Из желтоватой мути зеркала на нее испытующе взглянула высокая девушка с прямой спиной, высокими плечами и матово-бледным лицом, зафиксировавшим жесткое, чуть пренебрежительное выражение. Хороши были одни глаза — фиалково-синие, испуганные и властные в то же время.

Помедлив секунду, Лина щелкнула выключателем и вышла, заперев за собой.

К метро она шла быстро, разогреваясь на ходу, тем широким и размашистым шагом, выворотно ставя ступню и чуть взлетая на носках, из-за которого ее вечно попрекали, что она не ходит, а носится и поэтому обувь на ней сгорает синим пламенем. Однако иначе она не умела. Неторопливые прогулки всегда казались ей истинным мучением. Смешавшись с неплотной еще толпой, она вышла на платформу и немного постояла, разглядывая сквозь стекла станции голый березовый частокол Измайловского парка, пока не подошел поезд.

В вагоне ей снова захотелось спать. Но с этим она справилась, вызвав на короткое время из небытия призрак Марка Кричевского и критически оглядев его с ног до головы. Спору нет — он был недурен, этот призрак. Гладкая и еще хранящая загар кожа твердых скул, ровный, с рельефно и изящно вырезанными крыльями, нос, спокойные серые глаза и энергичный подбородок, всегда до блеска выбритый. И тем не менее образ не складывался. Без колебаний она вернула его туда, откуда он явился, и больше об этом не думала.

Только выйдя из метро и огибая подножие нержавеющего монумента покорителям космоса, Лина заметила погоду — неопределенная взвесь сырой мглы низко клубилась над городом, словно не решаясь пролиться дождем. Воздух был насыщен микроскопическими каплями влаги, пощипывал глаза и скреб горло.

Высокую фигуру Марка она заметила издали. Он прогуливался у турникетов, временами скрываясь за туристическими «Икарусами». Вокруг не было ни души.

Выйдя из аллеи, Лина пересекла просторную асфальтовую площадку стоянки, стараясь держаться вне поля его зрения, и неожиданно оказалась совсем рядом.

— Вот и вы! — воскликнул Марк, сбрасывая с плеча фирменную сумку. — Как это я вас не заметил, Лина? Идемте скорее, с минуты на минуту заморосит.

— Куда мы направляемся? — спросила девушка. — Странное местечко вы выбрали, прямо скажем. Что здесь можно делать в такое время?

— Выставка еще открыта. Немного пройдемся, потом посидим и все обсудим.

Я много бывал здесь этим летом и откопал несколько прелюбопытных закоулков.

— У этих ваших закоулков дурная слава. Вы, случайно, не сексуальный маньяк, Марк Борисович?

Марк негромко засмеялся. Миновав турникеты, они неторопливо побрели по главной аллее мимо чудовищного фонтана, свернули направо, оставив в стороне павильон «Семеноводство», выстроенный с бредовой оглядкой на готику, и углубились в сквозящие чащобы боковых аллей. Лина кивнула в сторону павильона:

— Будто дурной сон. Сейчас это особенно заметно.

— Да. — Марк развел руками. — Вынужден извиниться. Мне следовало пригласить вас к себе, я живу недалеко, но вы могли бы неверно понять меня.

Зато здесь можно поговорить спокойно. Согласитесь, Лина, таких мест в Москве не слишком много.

Девушка промолчала, зябко поведя плечами. Миновав какое-то служебное здание, они оказались у кафе-стекляшки, к удивлению Лины, оказавшегося открытым. Внутри было пусто, но тепло и довольно чисто, а главное, имелась возможность присесть. Пахло рыбой, за холодильным прилавком ворочалась дородная тетка в несвежей белой куртке, убирая какую-то малоаппетитную снедь.

— Пиво будете? — спросила она. — Через полчаса закрываю.

Марк, усадив Лину, подошел к стойке. Через минуту тетка поставила перед ними граненые стаканы с бурой жидкостью.

— Напиточек вам, — проговорила она, играя нетрезвым глазом. — На здоровьечко!

Когда она удалилась, Марк пригубил, хмыкнул и отставил стакан.

— Не советую, — заметил он. — Лучше не рисковать. А не попросить ли нам лучше по рюмке коньяку? Вы как, Лина?

— Никак. Что-то я не возьму в толк — вы, Марк, кажется, намеревались говорить со мной о деле. Так говорите же. Или я ошиблась?

— Не ошиблись. Проблема в том, что, как я ни старался, мне не удается найти форму, в которой я мог бы изложить его суть, не шокировав вас. Все это невероятно сложно, и я в некоторой растерянности.

— Вот как? — Лина неприязненно усмехнулась. — Меня довольно трудно шокировать.

— Что ж… — Марк поглядел сквозь стекло, за которым уже начинало смеркаться. Там плавали отражения ламп дневного света. — Я, Лина, веду довольно сложную и причудливую жизнь. И так уж вышло — не знаю, свойство ли это моей природы или что-то иное, но в ней не остается места женщинам. Это кажется смешным, но вы не смейтесь, я говорю совершенно серьезно. Я много раз пытался разобраться в этом, но безуспешно. И тем не менее, вы должны поверить мне, единственное желание, которое не дает мне покоя, — это желание иметь сына.

Плохо это или хорошо — не знаю, но на этом все сходится, и пока я не решу этот вопрос для себя, я так и буду бродить по кругу, как заколдованный. Можете считать это манией или извращением…

Лина с изумлением вскинула на него глаза и спросила:

— Но при чем тут это? Это же совершенно нормально. Женитесь, заведите детей — и все пойдет как надо. Очень даже просто.

— Нет. — Марк встряхнул головой. — Мне не нужна женщина, с которой пришлось бы постоянно делить постель, кров и досуг. Мне нужен ребенок, Марк-второй, и ничего больше. Вряд ли вам удастся это понять, и все-таки я надеюсь на вас, Лина.

— На меня? — Глаза девушки округлились. — Какое я могу иметь к этому отношение? У вас странные идеи, Марк. Допустим, был бы у нас с вами хоть паршивенький, но роман. Но ведь этого нет и не предвидится. Я не понимаю!

В глазах Марка мелькнуло насмешливое выражение — и сейчас же исчезло, заставив Лину испытать еще большее недоумение. Он наклонился, расстегнул «молнию» сумки, извлек оттуда плотную синюю папку и раскрыл ее на коленях. Лина заметила, что внутри ничего нет, кроме единственного листа плотной, с голубизной на свету бумаги. С этой папкой Марк словно заново обрел суховатую определенность и уверенность в себе.

— Давайте, Лина, отбросим эмоции. Я предлагаю вам вступить со мной в фиктивный брак, однако брак этот не будет вполне фиктивным. Нам придется некоторое время жить вместе как муж и жена — до тех пор, пока вы… пока вы не забеременеете и ребенок не родится. После этого мы оформим развод, а вы официально заявите об отказе от родительских прав, что автоматически делает меня единственным родителем мальчика. Смотрите на это как на обычную сделку, сплошь и рядом бывают куда более запутанные ситуации. В качестве компенсации за услугу я выплачу вам сумму, которая позволит вам и вашей матери несколько лет ни в чем не нуждаться. Ваши обстоятельства для меня очевидны, и я полагаю, эти деньги придутся кстати. Я убежден, что сумею дать ребенку все, что ему необходимо, и обеспечить его будущее. Об этом можете не беспокоиться. Но вы обязаны гарантировать, что с момента отказа от родительских прав никогда — я настаиваю на этом, — никогда более не вмешаетесь в нашу, мою и мальчика, жизнь.

Что бы ни случилось и как бы ни изменились обстоятельства.

— Но… — Лина прижала ладони к вспыхнувшим темным румянцем щекам. — Если родится девочка? Что тогда?

Марк готов был услышать сейчас все, что угодно, только не это. Вопрос на мгновение сбил его с толку, но и обрадовал. Он ожидал истерики, пощечин, гневного крика, слез. Девочка?..

— Неплохо, Лина, — сказал он, потирая висок. — Вы и в самом деле не из пугливых. Пожалуй, я упустил это из виду. В таком случае девочка остается с вами. Вы получите те же деньги, а исчезну я. Пятьдесят на пятьдесят — хорошие шансы, вполне можно играть.

Девушка смотрела на него с мучительным любопытством.

— Скажите, Марк, вы это говорите всерьез? Это не дурацкая шутка?

— Что вы, Лина. — Он медленно покачал головой. — Как можно? Разве я позволил бы себе так шутить с вами?

— Тогда почему я? Почему вы обратились именно ко мне? Объясните. Я требую. Я хочу знать. Что во мне такого, что позволяет вам надеяться, что я соглашусь на этот… эту сделку?

— Порода, — коротко произнес Марк. — В ваших жилах течет чистая кровь, и это видно невооруженным глазом. Я ни на что не надеюсь, но никому другому из тех, кого знаю, я не предложил бы этого. Никогда. Мне нужны вы, Лина, только вы.

— Но я вас совершенно не знаю. А теперь вдобавок убедилась, что вы человек не только непредсказуемый, но и опасный. Все это чистейшее безумие.

— Я совершенно вменяем и к тому же совершенно искренен. Я ничего не скрываю, Лина. Речь идет об исполнении желания, причем не самого причудливого из тех, что возникают в умах.

— Что вы намерены сделать с ребенком?

— Сделать? Это слово не годится. Ничего, ровным счетом. Вырастить и увидеть его таким, каким он захочет стать. Своим вторым "я", Совершенно свободным человеком. У меня будут для этого все возможности. С него что-то начнется, я уверен. Что-то новое.

— Ничего у вас не получится. Я бы на вашем месте отказалась от этой затеи.

— Вот как? Ну, это уж мне виднее.

— Не получится, — упрямо повторила Лина. — Как это вы там говорили про запонки? Не помните? А я помню. Ни ваши деньги, ни ваш ум вам не помогут, потому что есть предел, за который человеку заходить нельзя. Нельзя — и все.

То, что вы выдумали тут, — ненормально. Похоже, что все-таки это действительно какая-то изощренно-жестокая игра. Давайте же заканчивать ее, Марк.

Марк извлек из папки лист бумаги с машинописным текстом и протянул его девушке.

— Прочтите, Лина. Так будет яснее. Лина взяла листок и, немного отстранив его, вгляделась в четкий машинописный текст. Внезапно она воскликнула:

— Послушайте, почему здесь стоит мое имя? Что вы себе позволяете, Марк Борисович? По какому праву?

— Успокойтесь. — Марк постучал по папке кончиками пальцев. — Эта бумага, даже будучи подписанной, останется частным соглашением между двумя лицами и никакой юридической силы не имеет. Ее можно уничтожить в любую минуту.

Да и дело, в конце концов, не в ней. Я составил ее только для того, чтобы как можно более определенно изложить все условия. Их нельзя назвать бесчеловечными потому, что, еще раз повторяю, подобные вещи происходят ежедневно в сотнях неудачных семей. То, что это совпадает с моим желанием и вся ситуация, если можно так выразиться, создана искусственно, не имеет принципиального значения.

Во всяком случае, для вас. Я не могу вас заставить участвовать в этом эксперименте. Об этом нет и речи. Я могу только просить вас, Лина, принять то, что я предлагаю, и понять, что во всем этом нет злого умысла. Никто не должен пострадать — наоборот!

Губы девушки дрогнули. Продолжая держать листок на отлете, но глядя не на него, а Марку прямо в глаза, она произнесла:

— Какое счастье, что я никогда не узнаю вас близко, Марк! Вам не приходило в голову, что вы настоящее чудовище?

Марк натянуто рассмеялся.

— Не приходило. Да и вы, Лина, тоже так не думаете. Просто вы испуганы и еще не решили, что вам следует думать по этому поводу. Все ваше женское существо протестует, а разум подсказывает, что я не так уж и не прав. Не торопитесь судить. Недаром сказано, что еще не известно, что кому во сколько обходится.

— Я этого не понимаю! — отрезала Лина. — При чем тут разум? Все это просто страшно. То, что вы говорите, ничего не значит, мне же ясно только, что вы предлагаете мне продать вам за… тут написано — пять тысяч долларов, значит, за пять тысяч этих самых долларов моего ребенка.

Марк сделал протестующее движение.

— Минуту, Лина. Здесь я категорически не согласен. Речь идет о моем ребенке, и только так и следует рассматривать эту ситуацию.

— И почему за пять? — продолжала Лина с издевкой, не слыша его слов. — Не за пятьдесят, не за пятьсот? И потом, доллары — я в жизни их в руках не держала! Что с ними делать? Абсурд какой-то… Никогда ничего подобного не слышала!

Прищурившись, Марк холодно проговорил:

— Вы забыли еще кое-что. Этим соглашением я навязываю вам интимные отношения, иначе говоря, вам придется переспать со мной, и не раз, до тех пор, пока не станет очевидной ваша беременность. Что касается суммы, то именно во столько я оцениваю ваши… скажем, затруднения, связанные с рождением ребенка.

Надеюсь, вы уже достигли совершеннолетия?

— О, разумеется! — Лина откинула голову и звонко засмеялась, блестя влажными зубами. — Скажу больше — эта сторона жизни мне неплохо знакома… Вот что… — Она резко оборвала смех, словно откусив нитку. — Вот что я вам скажу, Марк. Одному Богу известно, почему я еще тут сижу и слушаю весь этот бред.

Скорее всего потому, что мне просто не хватает мужества встать и уйти.

Сказывается Манечкино воспитание, и, как всегда, не вовремя. Спрячьте вашу бумагу, я ее никогда не читала. Кстати, а почему, собственно, если вы представляете себе эту сделку как соглашение двух сторон, существует только один экземпляр? Ведь полагается, чтобы каждый из партнеров имел такой же, разве нет?

Марк слегка кивнул, не отрывая взгляда от лица девушки которое как бы двоилось в холодном свете люминесцентных трубок.

— Конечно, — проговорил он. — Таково правило. Но я уже сказал, что этот документ не имеет юридической силы. В случае, если он будет подписан, я передам его на хранение доверенному лицу, а по выполнении всех условий он будет уничтожен. Не стоит умножать видимости…

— Все, лебедяты, закрываемся, — подала голос тетка за стойкой. — Отбой!

У нас до пяти.

Щелкнул выключатель, и в стекляшке осталась тлеть одна лампа в углу за холодильником. Марк и Лина, двигая стульями, почти в полной темноте направились к выходу. У двери девушка, внезапно остановившись, отрывисто спросила:

— И кто же, если не секрет, это доверенное лицо?

— Не секрет. — Марк толкнул створку, и их принял мокрый черный воздух.

— Дмитрий Константинович Семернин.

— Дмитрий Константинович… Вот уж никогда бы не подумала. Значит, он в курсе дела?

— Нет. Во всяком случае, не вполне. Бумага будет передана ему на хранение в запечатанном конверте. У меня все основания доверять ему как юристу, больше того…

— Будет передана… — Лина шагнула вперед и снова остановилась. Теперь Марк не видел ее лица, только смутно мерцающее пятно плаща. — Знаете, Марк, теперь я окончательно убедилась, что вам недоступны обычные человеческие чувства. Вы сделаны из какого-то другого материала, какого — не знаю. Прощайте.

Надеюсь, больше мы никогда не увидимся.

Повернувшись на каблуках, она быстро и размашисто пошла вдоль аллеи.

Марк последовал за ней в некотором отдалении. Но догнать девушку ему удалось лишь у портала главного входа, подсвеченного цветными прожекторами. Рядом с этим грузным сооружением светлая фигура Лины казалась воздушным мазком акварели на грубом картоне. Марк все еще ощущал тяжелое волнение, которое не оставляло его во время всего разговора, и когда он окликнул девушку: «Лина, послушайте, Лина!..» — оно вспыхнуло с новой силой.

Девушка остановилась и повернулась к нему, слегка покачиваясь с пяток на носки, все еще полная движения. Сейчас она была ослепительно хороша.

Удлиненное тонкокожее лицо дышало яростью, глаза под сошедшимися к переносью густыми бровями сухо блестели, полная нижняя губа была закушена. Руки оставались в карманах плаща, но и так было видно, что кулаки Лины до боли сжаты.

— Почему вы преследуете меня, Марк Борисович? — почти выкрикнула она. — Я достаточно ясно дала понять, что вы не можете рассчитывать на меня. Что вам еще нужно? Дайте мне спокойно уйти, в конце концов.

Марк стоял в двух шагах, небрежно помахивая сумкой.

— Сейчас вы похожи на безумную Медею, — проговорил он, улыбаясь одними глазами.

— Господи! — с отвращением воскликнула девушка. — Неужели и этого мало?

Убирайтесь, Марк Борисович, убирайтесь к черту, туда, откуда вы и явились!

— Хорошо. — Марк покорно склонил голову. — Я понимаю вас, Лина, и ни на чем больше не настаиваю. Вот, возьмите. — Неуловимым движением он извлек из сумки знакомый листок и протянул девушке. В растерянности Лина взяла бумагу и попятилась.

— Зачем это? Что мне с этим делать?

— Что хотите. Можете выбросить сейчас, можете оставить на память.

Попрошу вас лишь об одном. Если что-нибудь изменится, через неделю в это же время наберите мой номер телефона, он есть на обороте, и скажите только одно слово — да. Я буду ждать. Если звонка не последует, навсегда забудьте о моем предложении. Больше я вас не побеспокою. До свидания.

Марк вскинул сумку на плечо и мерно зашагал к турникетам. Миновав их, он обернулся, взмахнул рукой и вскоре исчез из виду, смешавшись с группой туристов, праздно бродивших на стоянке в ожидании, когда подадут автобус.

Четырнадцатого ноября в начале девятого Mapка поднял телефонный звонок.

Звонил Дмитрий, чтобы сообщить, что день ему поломали вчистую и вряд ли он сможет сегодня помочь Марку в делах.

Пока он говорил, Марк, зажав трубку плечом и скулой, неторопливо одевался. Покончив с этим, он сказал:

— Митя, не хлопочи. Все отменяется. Я едва не забыл одну вещь.

По-видимому, мне придется большую часть дня оставаться дома. Я жду важного звонка.

— Отлично! — обрадовался адвокат. — Проблема снята. Не исключено, что около двух я смогу забежать. Как там твоя старушка?

— Сдалась. Обе «Сирени» у меня и еще кое-что. Адвокат бурно обрадовался.

— Ты гигант, Марк! Тем более забегу — хоть взглянуть, пока они еще здесь.

— Ты откуда будешь ехать, Митя?

— Скорее всего с Бутырской.

— Тогда заверни в одно местечко, не сочти за труд, и возьми там то, что я тебе продиктую. Есть под рукой карандаш? Обратишься к Леониду Витальевичу.

Марк продиктовал список и добавил:

— И непременно бутылку «Букета Абхазии», если у них еще осталось.

Дмитрий Константинович присвистнул:

— Круто! Чревоугодие, не помнишь, относится к числу смертных грехов?

— Как же, — сказал Марк. — Обязательно. Адвокат засмеялся:

— Договорились. Жди, буду как сказал.

Марк повесил трубку и сел на ковер у кровати, скрестив ноги и чувствуя, как массивные резные розетки, украшавшие его ложе, холодят спину. Все это, разумеется, преждевременно. К тому же при упоминании о визите к старушке в памяти всплыли события минувшей ночи, и в комнате явственно запахло мешковиной, сыростью, каким-то медленным тлением. Этот неизвестный покойник, чье уходящее тепло и тяжесть он, казалось, еще ощущал, оставался при нем.

Он вскочил и в три шага оказался в большой комнате. «Сирени» были на месте, у стены. В утреннем освещении воздух вокруг них плыл и колебался, словно от акварелей исходил сильный жар, чистое лиловое пламя. Марк толкнул раму окна — пространство дохнуло холодом, небо было ясным, но с едва уловимой желтизной.

Отвернувшись и глубоко дыша, он снова нашел взглядом акварели, пересек комнату по диагонали, собрал эти тяжелые буроватые листы шершавой английской бумаги с неровно обрезанными краями и сложил их в папку, прослоив хрусткой калькой.

В сущности, до прихода Дмитрия не имелось шанса на чем-либо сосредоточиться. Приведя себя в порядок и с особой тщательностью побрившись, Марк наскоро перекусил. Затем, вытащив с полки первую попавшуюся книгу, устроился за письменным столом у аппарата, спаренного с тем, что стоял в спальне. Но вскоре почувствовал, что читать не в состоянии.

То, что он предложил Лине неделю назад, пришло ему в голову в состоянии какого-то мгновенного озарения — того, что теперь стало модно называть словечком «инсайт». И когда Марк осознал, чего намерен добиться, у него словно гора с плеч свалилась. Однако он и сам не до конца понимал, почему это произошло. Было так, будто он год за годом задавал один и тот же вопрос и наконец услышал ответ — ясный, отчетливый, исчерпывающий. И сразу успокоился. К девушке он не испытывал ничего, кроме симпатии и расположения, но это было как раз то, что требовалось. Его нисколько не трогали ее резкость, доходящая до грубости, явное нежелание идти на контакт, упрямство и агрессивность. Марка интересовало другое — то, из-за чего он ее сразу выделил, — она была чистой.

Немного утомленной, не без мусора в голове, имевшегося, впрочем, у всех, нервной — но в своем роде Лина была совершенством. Размышляя о том, каким образом могла родиться мысль о подобном договоре, Марк с ходу отмел мелочные и мстительные мотивы. Ясное дело, Лина не хотела его, он ее не интересовал совершенно, потому что она была убеждена: такие люди, как он, не должны ее интересовать. Не она была в этом виновата. Все, что случалось с ней в этой жизни до сих пор, однозначно свидетельствовало: Марк Кричевский — табу. И все же он не справился с волнением, когда она ответила ему яростным отказом. Иначе и быть не могло, он был готов к этому. Тогда на что же он рассчитывал? Дмитрий прав, говоря о странностях собирателей. По слухам, в психушках их целые палаты… Это естественно, всякая мономания не обещает в своем развитии ничего хорошего. Впрочем, можно успокоиться, потому что отныне у него целых две навязчивых идеи…

В полдень, прекратив гипнотизировать молчащий телефон, Марк сварил кофе по собственному рецепту, с зернышком кардамона, и, прихлебывая из тяжелой темно-красной фаянсовой кружки, вернулся обратно за стол. Бездействие всегда было для него мучительно, и, чтобы переключить внимание, он занялся сумкой, все еще валявшейся в прихожей. Освободив ее от денег и документов, он прошел в спальню и, отодвинув кресло, снял со стены тяжелое старинное зеркало в черной резной раме, инкрустированной осыпавшимся перламутром. За зеркалом в капитальную стену был врезан маленький цилиндрический сейф, не больше китайского термоса в окружности. Замок был несложен, но умелец, выполнивший заказ, снабдил его секретом: даже имея ключ, надо было знать, как им воспользоваться. Ключ имел две бородки, и, чтобы открыть, следовало вставить его в определенном положении, сделать оборот, а затем вынуть и, повернув на сто восемьдесят градусов, снова вставить — только тогда дверца отпиралась.

Содержимое сейфа представляло собой некоторую сумму наличными в рублях, две сберегательные книжки на предъявителя и несколько листков стандартной бумаги, свернутых в трубку и перевязанных лентой. Вынув деньги и бумаги, Марк задвинул в глубину стального цилиндра паспорт и военный билет, бросил туда же стянутые резинкой купюры, добавив к ним доллары, а затем щелчком водворил на место бумажную трубу. Это было самое главное — акт эрмитажной экспертизы «Испытания огнем» с приложением рентгенограммы картины и данных анализа красочного слоя, подтвердивших подлинность работы и ее возраст, а также мнения трех крупнейших искусствоведов, единогласно заявивших, что ничьей кисти, кроме мастера Дирка Боутса, картина принадлежать не может. Здесь же находилось и давнишнее письмо из Брюсселя. Ничего другого Марк держать дома не решался.

Покончив с этим, он принес из кухни кусок сухой фланели, начисто вытер раму зеркала и толстое граненое стекло с пожелтевшей амальгамой, а ключ сунул в задний карман джинсов. Звонок в дверь застал его на полпути к телефону. Марк вернулся в прихожую и открыл, не заглядывая в глазок.

— Принимай свой горкомовский буфет, — не здороваясь, проворчал с порога адвокат. — Все руки оборвал. Метро это еще чертово…

— Ты все посчитал? — спросил Марк.

— После, — махнул рукой Дмитрий Константинович, освобождаясь от вязаной куртки на «молнии». — У тебя попить есть?

— Хочешь, чаю заварю? Есть английский, «Эрл Грей».

— Вари. И погрызть чего-нибудь. А то я пока в этих казематах — у Витальевича твоего — околачивался, слюной изошел. Вот оно где, светлое-то будущее человечества, а я с утра ни маковой росинки.

— Буженину будешь?

— Буду, буду. Там еще помидорчик я где-то видел. И его давай. И потолще режь, не скупердяйничай.

— Потолще этикет не велит. Да сядь ты, Митя, Бога ради, не мечись. Что это ты в таком ажиотаже?

— Ну его все к монахам! Клиент у меня порезался. Долго они с ним торговались, кого он будет сдавать, кого нет, наконец вроде бы сошлись. Нет — смотрю, начали опять прессовать парня. Вчера перевели в камеру к самой отпетой сволочи, так он и до ночи не дотянул. Где-то в обуви, что ли, был у него обломок лезвия, он им себе все вены вдоль пораспускал. Ужас! Лежит в больничке в Бутырке, белый как бумага. Похоже, не жилец, кровопотеря неслыханная. Да ладно… Это у нас быт. Как у тебя? Звонили?

— Нет пока.

— Что-то серьезное?

— Еще не знаю.

— Послушай, Марк… — Дмитрий Константинович вонзил зубы в бутерброд, на который ушло полбатона и еще много всякой всячины, и на лице его отразилось чистейшее блаженство. — Блеск! Сахару мне не клади. Послушай, а что там у тебя с Линой?

— Что ты имеешь в виду?

— Сам знаешь.

— Ничего особенного. Ты ее изучил лучше меня. Я ей сразу не показался.

Так что — извини. Сваха из тебя никакая.

— Странно… — Адвокат даже перестал жевать. — У меня сложилось совсем другое впечатление. Именно потому, что я ее знаю. Что-то ты не то говоришь.

— Как бы там ни было, Митя, вряд ли стоит продолжать эту историю. Мне было сказано, что ничего, кроме антипатии, я не вызываю. Тут я пас.

— Похоже на Полину. — Адвокат засмеялся и потянулся к чашке. — Говорить в точности наоборот тому, что думаешь. Надеюсь, ты вел себя достойно?

— Спрашиваешь! Боюсь, недостаток демократичности меня и погубил.

— Вот что… — Адвокат, насытившись, откинулся, глядя прямо перед собой. — Я все-таки не советую тебе спешить. Попробуй еще раз, что тебе стоит?

Девушка она не простая.

— Хватит, Митя. Это я и без тебя знаю. Но что сделано, то сделано. По собственной воле искать с ней встреч я не намерен.

Адвокат удрученно кивнул, покрутил пальцем у виска и проговорил со вздохом:

— Ладно, проехали. Раз так — пошли смотреть акварели. Вас обоих не переупрямить. Где там твой Врубель?..

Следующие полчаса они провели, изучая содержимое папки Марка, пока Дмитрий Константинович не взглянул на часы. Схватившись за голову и проклиная все на свете, он кинулся в прихожую, сгреб куртку и портфель с бумагами, и двери за ним захлопнулись. А еще спустя некоторое время Марк обнаружил, что нетерпеливо расхаживает из угла в угол, поглядывая в окно. В этом одержимом кружении его вдруг настигло странное чувство — собственный дом, это комфортабельное и продуманное гнездо одинокого делового мужчины, обустройство которого потребовало немалых усилий, показался ему чужим. Комната, где он находился, — просторная, с отличным освещением, с голубовато-серыми, гладкими, ничем не заставленными стенами, где висели всего две работы, пейзаж Васильковского и набросок Шагала, — не принадлежала ему, как не принадлежали тяжелые дубовые полки со множеством редких и дорогих книг и гнутая приземистая мебель из желтой, как июньский мед, карельской березы, купленная у вдовы именитого писателя.

Пытаясь избавиться от этого ощущения, Марк толкнул раздвижную дверь спальни. Все то же. Тяжелые шторы, причудливая кровать — павловский ампир, зеркало, поблекший гобелен, остановившиеся каминные часы… Вся квартира Лины и ее матери могла целиком поместиться в одной из комнат, но при чем здесь это?

Разве это имело какое-то значение?

Марк крепко растер лицо ладонями. Если бы в доме нашлись сигареты, он непременно закурил бы, но их не было.

Лина позвонила в половине четвертого.

Звонок заставил Марка вздрогнуть. Поднимая трубку, он на мгновение задержал ее в воздухе, чтобы успеть собраться с мыслями.

— Слушаю, — проговорил он, не садясь.

— Здравствуйте, Марк, — сказала Лина. Слышно было плохо, сухие щелчки перемежались шуршанием и скрежетом. — Я звоню вам, чтобы сказать, что согласна.

— Повторите, Лина, я не понял. — Марк слышал себя сейчас как бы со стороны.

— Я согласна! Я звоню, чтобы сказать — да. Да! Вы меня понимаете?

— Конечно. Я очень рад, Лина. Почему у вас такой голос? Что-то случилось?

— Ничего. Нам нужно увидеться, чтобы все решить окончательно. Через полтора часа я буду свободна.

— Где мы встретимся?

— Возле Савеловского вокзала. У касс.

— Я приеду.

Марк положил трубку и в течение минуты сосредоточенно размышлял.

Времени, однако, оставалось в обрез. Засучив рукава, он прошел в кухню и взялся за дело. Предстояло соорудить ужин на двоих, потому что он твердо решил, что непременно привезет Лину сюда. Все должно быть скромно, но в то же время и изысканно. Спокойная, умиротворяющая обстановка, немного хорошей еды, фрукты. И обязательно — цветы. Из стенного шкафа Марк извлек пару золотисто-красных высоких бокалов французской работы, таких старых, что позолота на ободках почти стерлась, бережно протер, дыша на хрусталь, и отнес на маленький стол, располагавшийся у стены, противоположной окну, под картинами. Затем положил приборы и поставил широкие тяжелые дрезденские тарелки с монофаммой, к ним — салфетки в серебряных кольцах. Затем по всей поверхности стола живописно расположил холодные закуски вперемежку с зеленью, оставив в центре место для цветов. Напоследок окинув все критическим взглядом, Марк развернул хрустящую льняную салфетку и набросил ее поверх созданного натюрморта.

Вымыв руки, он неторопливо и тщательно выбрал костюм, галстук, однако в последний момент передумал и вернул костюм на место, оставшись в джинсах и мягком исландском свитере. Поглядывая на циферблат, вынул из холодильника вино и отправил бутылку в нишу у батареи отопления — она успеет согреться. Куртка не просохла после вчерашнего, и ему пришлось влезть в старое долгополое драповое пальто, служившее ему в поездках. Не застегивая его, Марк вышел, вызвал лифт, но тот не шел, из шахты доносились глухие голоса. Тогда он открыл дверь на черную лестницу и, прыгая через ступеньки, поспешил вниз…

Лину он заметил, когда такси описывало длинную дугу по площади вокзала.

Девушка стояла как бы на полпути между кассами и автобусной остановкой. Сумерки уже начали сгущаться, ртутные фонари тлели вполнакала. Людской поток с подошедшей электрички обтекал Лину с двух сторон, она же сохраняла полную неподвижность.

— Тормози, — сказал Марк, на ходу открывая дверцу и откладывая в сторону розы в хрустящей обертке. Машина притерлась к бортику.

— По-быстрому, — буркнул водитель. — Здесь нельзя.

— Лина! — окликнул Марк еще издали.

Девушка плавно повернулась к нему и пошла навстречу, двигаясь странно замедленно, будто по пояс в воде. Марк отступил к машине, пропуская ее в салон и придерживая дверцу, затем сел сам. Лина сидела прямо, слегка откинув голову и прищурившись на затылок водителя. Едва они тронулись, Марк сказал:

— Мы едем ко мне, если не возражаешь. Это удобнее всего.

Лина равнодушно кивнула и хрипловато, не замечая его «ты», ответила:

— Хорошo.

Потом они надолго замолчал". Когда уже катили по проспекту, Лина пошевелилась и проговорила:

— Здесь какие-то цветы. Я боюсь помять. Это твои?

— Черт… — Марк улыбнулся в темноте. — Совсем забыл. Это тебе, извини.

— Белые розы? — В голосе Лины звучала ирония. — Ты упрямый человек.

Она отвернулась и стала глядеть в окно, словно отыскивая кого-то среди пешеходов на тротуарах.

У дома Марка они вышли. Те несколько десятков метров, которые необходимо было пройти до подъезда, он бережно и твердо поддерживал ее под локоть, словно для того, чтобы этим прикосновением засвидетельствовать реальность происходящего.

Лифт поднял их на двенадцатый этаж. В прихожей Лина стряхнула с плеч свой плащ, сняла шарф и, оставшись все в том же, уже знакомом Марку, платье с открытой спиной, вопросительно взглянула на хозяина.

— А теперь — сюда. — Он толкнул матово-черную дверную ручку. Дверь бесшумно поехала в сторону и ушла в стену. Щелкнул выключатель.

Не раздеваясь, Марк отнес в кухню цветы, там же избавился от пальто.

Когда он вернулся, Лина, стоя посреди комнаты, рылась в своей плоской черной сумочке. Наконец она нашла то, что искала.

— Садись же, — сказал Марк. — Устраивайся поудобнее.

— Вот, — проговорила Лина, оглядываясь, и опустилась в низкое гнутое кресло. — Я подписала твои условия. Я готова исполнить все, о чем ты говорил.

Возьми.

Марк, не глядя, принял у нее сложенный вчетверо листок и небрежно бросил его в ящик письменного стола. Затем включил настенные светильники и погасил верхний свет, заливавший комнату слепящей белизной.

— Чудесно, — сказал он. — Но об этом мы поговорим немного позже.

Расслабься и давай поужинаем. Тебе необходимо поесть. Выпьем вина.

Наклонившись, он выудил из ниши бутылку и поставил на подоконник.

Лина коротко взглянула — за сплошной плоскостью стекла было совершенно черно, будто окно выходило в открытый космос, и внезапно сказала:

— Так где же твоя живопись? Что-то я ничего не вижу.

— Разве? — удивился Марк, пересекая комнату и придвигая кресла к столу, накрытому салфеткой.

— Это? — Лина кивнула в сторону шагаловского наброска.

— И это тоже. Шагал, между прочим. Хотя и неатрибутированный.

— Что это значит?

— Это значит, что работа не подписана и авторство нужно доказывать. Но я в этом не нуждаюсь.

— Допустим. — Лина переменила позу. Теперь локти ее опирались на колени. — А где же остальные? Я знаю кое-каких художников, у них холсты от пола до потолка.

— Это лишнее. — Марк снова вышел и вернулся с черной стеклянной вазой, в которой стояли цветы, сбросил салфетку с сервированного стола, скомкал ее и сунул за кресло. Откупоривая вино, он продолжал:

— Все, что у меня есть, я храню не здесь. Таковы обстоятельства. Если когда-нибудь захочешь, я покажу тебе. Это стоящие вещи. Прошу!

Повинуясь его жесту, Лина пересела к столу. Под салфеткой скрывалось продолговатое мельхиоровое блюдо, прикрытое сверкающим колпаком, а также с полдюжины хрустальных корытец с оранжево-розовой семгой, лоснящейся, как антрацит, икрой и паштетами. Марк разлил вино — себе на донце, Лине на два пальца.

— Ну же! Смелее. Наш первый ужин, и надеюсь, не последний. Немного мяса, фруктовый салат… Все легкое…

Он отломил хрустящую корочку калача, подцепил ею лепесток масла, зачерпнул ложечкой икры. Двумя пальцами сжал дольку лимона, ловя хлебом мутноватые капли сока, и с аппетитом зажевал, как бы приглашая поскорее присоединиться. Затем, сняв с блюда крышку, примерился и отсек пару ломтей холодной телятины, ловко перенеся один из них на тарелку Лины.

Лина придвинула тарелку к себе, но взялась за бокал, пригубила вино и зябко поежилась.

— У тебя холодно.

— Топят скверно, — сказал Марк. — Высоко. Почему ты не ешь?

— Я не хочу. Я не за этим сюда пришла.

— Что ж… — Золотистые брови Марка сошлись к переносице. — Тогда давай выпьем. Могу даже сказать тост.

— Не надо. Я не буду пить.

— В мои планы вовсе не входит отравить тебя. На этот счет можешь быть спокойна.

— Я не сомневаюсь, — не разжимая губ, проговорила Лина. — Скажи, почему ты все время рассматриваешь меня, словно какое-то насекомое? Со мной что-нибудь не так?

— Все так, — сказал Марк с улыбкой. — Ты очень красива. Только сейчас я понимаю, насколько ты красива.

— Это лишнее, — быстро возразила Лина. — Я всего лишь намерена исполнить все пункты нашего соглашения. Но я хотела бы получить гарантии.

— Какие же? — спросил Марк.

— Ты тоже должен поставить подпись. Марк негромко рассмеялся.

— Будь по-твоему. Но ты должна знать, что, кроме моего слова, других гарантий нет.

— Я знаю. Подпиши.

Отставив бокал, Марк тщательно вытер кончики пальцев салфеткой, выдвинул ящик письменного стола, взял бумагу, крупно расписался и в нижнем углу проставил дату.

— Этого достаточно? — спросил он. — Ты удовлетворена?

— Да, — сказала Лина.

— Ты все еще мерзнешь, — сказал Марк. — Может быть, что-нибудь горячее?

Хочешь, я сделаю глинтвейн?

— Нет. — Лина обхватила себя руками под грудью. — У тебя странный дом.

Мебель эта, будто из старого кино…

— Ты не видела спальню. Там у меня и подавно восемнадцатый век.

Неловким движением Лина уронила вилку, и пока Марк поднимал ее, смотрела на его плечи, обтянутые пушистым свитером, на крупную, хорошей формы голову с жесткими золотистыми завитками за ушами и сдвоенной макушкой счастливчика.

Выпрямившись, он отложил вилку и проговорил, слегка задыхаясь:

— Ты не хочешь вина, не хочешь еды. Мне ничего не остается, как поцеловать тебя. — Усмешка его стала жесткой.

Он обошел кресло, склонился над ней, подавшись всем телом вперед, и взял ее за подбородок. Затем коснулся губами уголка ее рта, чувствуя, как она не уступает. Пальцы его скользнули по теплому затылку девушки. Он ощутил запах ее волос, вкус губ, их припухлость, но ничто не раскрылось ему навстречу.

Лина резко откинула голову и пробормотала:

— О черт! Мы так не договаривались.

— Разве? — Марк засмеялся, отступая. Лина опустила глаза, ее высокие скулы обозначились резче. — Так что же нам делать?

Лицо девушки вспыхнуло, все ее чудесное, гибкое и сильное тело напряглось. В одно мгновение она оказалась на ногах.

— Хорошо, — резко проговорила она, — идем! Чего тянуть? Покажешь мне свой восемнадцатый век.

Марк стоял, слегка покачиваясь с пяток на носки к насмешливо глядя на нее.

— Дверь перед тобой, — сказал он. — Через минутуя буду готов.

И, отвернувшись, вышел из комнаты, на ходу снимая свитер и приглаживая волосы.

Лина упрямо наклонила голову и шагнула в спальню.

Когда Марк вернулся, она стояла босиком, слегка прогнувшись, в бледном свете слабого ночника. Ступни утопали в длинном ворсе ковра. Марк приблизился, коснулся ладонью ее спины — Лина вздрогнула — и одним бережным, мягким движением стащил с нее платье. Он едва успел различить матовый блеск ее кожи, как она скользнула под простыню и отвернулась к стене, сразу сделавшись маленькой, почти незаметной на огромном пространстве постели.

Оказавшись рядом, Марк прошептал ее имя, и его рука легла на ее прохладное плечо. Она повернулась на спину, скрестив ноги и дыша ровно и глубоко. Марк склонился к ней и увел прочь свистящий шелк простыни. Губы его скользнули по ее груди, и она снова вздрогнула, а Марк засмеялся и уткнулся лицом в ее шею, вдыхая запах ее духов, сладкий и простодушный. Затем он обнял ее, Лина же, подавшись под его тяжестью, протянула руку и с силой сжала в ладони его мужское естество.

Марк отпрянул.

— Что ты делаешь? Кто тебя научил этому?

— Никто, — пробормотала девушка. — Мне показалось, что…

— Не надо… Все должно случиться само собой. Это честнее. Ты вся дрожишь… Ну давай же, оттаивай, оттаивай, девочка…

Теперь он видел ее всю. И запрокинутое лицо с закушенной нижней губой, и каменно отвердевшую маленькую грудь, и плоский нежный живот, подпушенный короткой гривкой лобка, и сильные бедра, и узкие, чуть великоватые ступни.

Он провел горячими жесткими ладонями от ее груди к животу, на миг задержавшись внизу. Рука его скользнула между бедер Лины — осторожно, невыносимо осторожно, словно во сне, но этого она уже не могла вынести.

Мучительно прогнувшись, она коротко и глухо застонала.

— Не думай, только не думай, — настойчиво твердил Марк. Голос его звучал низко и слегка гортанно.

Лина зажала рот ладонью, и Марка охватило такое отчаяние, что на миг он перестал что-либо чувствовать. Губы его коснулись виска девушки, на языке возник вкус горько-соленой влаги, и в ту же секунду он уловил слабое, как удар сердца новорожденного, ответное движение.

И сейчас же все его напряженное тело откликнулось, нащупывая единственный возможный ритм — длинную и спокойную волну.

Лина вдруг изо всех сил уперлась в его грудь, колени ее взлетели, а ступни сплелись за спиной у Марка, и лоно ее растаяло. Он почувствовал ее короткий спазм, сопровождаемый легким вскриком, словно от ожога, и слышал этот вскрик еще дважды, пока не пришел и его черед.

Минуту спустя он лежал обессиленный, пустой и совершенно невесомый у нее в коленях, благодарно вдыхая мускусный запах ее кожи. Лина молчала, и это молчание длилось до тех пор, пока он не понял, что ее по-прежнему не было с ним.

Часть третья

Лина

Марк сказал: «А теперь — сюда», и дверь беззвучно ушла в стену. Лина замерла на пороге. Затем, почувствовав сквозь тонкую замшу прикосновение его крепкой руки к своему локтю, высвободилась и шагнула в комнату.

Она ни о чем не думала, пока они ехали в такси по проспекту. И только после того, как он высадил ее из машины и повел по направлению к дому, Лина узнала и район, и это жилое здание, запомнившееся ей, когда она после школы пыталась поступить в институт кинематографии, срезавшись на первом же туре, именовавшемся собеседованием. В пахнущем прокисшим табаком и мышами коридоре старичок, похожий на чучело колибри, долго объяснял причину ее провала; суть сводилась к тому, что у Лины, безусловно, броская внешность, рост и прочее, неплохой интеллигентный голос, но — так трудно это втолковать вчерашней школьнице — нет внутреннего стержня. Она слишком скованна и контролирует себя настолько, что не дает своему природному темпераменту излиться наружу… Рядом, с насмешливым выражением, слушал мэтра такой же, как она, абитуриент, приехавший из Самары, нервный и прыщеватый.

— Вот трепло, — заметил он, едва старичок, ласково оглянувшись на Лину, исчез в полумраке кинематографического святилища. — Была бы ты дочерью какой-нибудь шишки… Пойдем промочим горло!

— Я не пью, — улыбнулась Лина, глядя на этого оптимиста из провинции.

Но они все-таки на часок осели в скверике. И пока товарищ по несчастью (его звали Слава Брук) накачивался жидким и желтым, как собачья моча, пивом, Лина, вполуха слушая его речи, разглядывала диковинный высотный дом, увязший в сероватой дымке смога. В конце концов молодой человек из Самары надоел ей настолько, что, расплатившись с сонной буфетчицей, она довела его до метро, в недрах которого Слава Брук и сгинул навеки.

И вот спустя три года Лина входила в этот дом с человеком по имени Марк. Это был не первый мужчина, вслед за которым она поднималась в незнакомую комнату, или ехала на дачу, или оставалась на ночь в гостинице. Но их было не так много, чтобы ощущать какую-либо зависимость от них — право свободного выбора всегда принадлежало ей. Бог знает, что ею двигало, но все эти встречи оставили Лину неутоленной и никаких дополнительных чувств в ней не вызвали.

Было — и забыла.

Манечка смотрела на свою юную дочь в панике, но произнести позорное слово не смела; обе они старались не касаться интимной стороны жизни Лины, и Мария Владимировна махнула на все рукой, раз и навсегда определив положение дел как «характер».

Лине переживания Манечки казались смешными, нелепыми и старомодными, а туманные рассуждения матери о том, что «где-то в мире существует один-единственный человек, который тебя когда-нибудь полюбит, а ты, Линочка, при известном образе жизни, можешь пропустить свое счастье…», заставляли дочь раздражаться гораздо больше, чем если бы ей прямо заявили, что она встала на путь порока.

«Оставь меня в покое! — твердо говорила она Манечке. — Где же он до сих пор, этот твой рыцарь, почему какой-нибудь там змей не шепнет ему на ухо: смотри, какая девушка, и — совсем одна?..» «Вот-вот, — восклицала мать, — ко всему прочему ты еще и неважно образованна! Змей искушал женщину, а не мужчину». «Не все ли равно? — отвечала младшая из собеседниц. — И поставим на этом точку: видно, такая судьба…»

Впрочем, душеспасительные беседы Манечки ока-190зали-таки воздействие — раз и навсегда определив свою женскую судьбу, Лина эту тему для себя закрыла. Ответив согласием на предложение Марка, она не совершила над собой никакого насилия. Просто это не затрагивало ее чувств.

Марк был из тех мужчин, которых она старалась избегать: самоуверенный и способный посягнуть на ее свободу, которой в свои двадцать она дорожила больше всего. Однако сейчас фиктивная невеста, уже приняв правила игры, споткнулась буквально на первом ходу — настолько жилище Марка оказалось далеким от ее представления об этом человеке.

И она в подробностях вспомнила тот вечер…

Еще несколько раз, вплоть до зимних праздников, Лина приезжала к Марку, уступая его настойчивости, и каждый раз, переступая порог спальни, замирала. Но лишь на секунду. Марк вел себя по-прежнему бережно и молчаливо, и выяснять, интересуют ли его ее интимные переживания, казалось неуместным. Она с трудом, но привыкала к создавшемуся Положению и к нему самому — далеко не худшему из вариантов ее собственной сексуальной жизни. Он купил ее, и она осталась свободна.

Все стало гораздо проще, когда Лина сообщила Марку, что ждет ребенка.

Они решили, что распишутся вскоре после Нового года. За это время она побывает у своего участкового гинеколога, чтобы все знать наверняка. Праздники Лина встречать с Марком отказалась наотрез, и он не видел ее, пока в середине января Лина сама не позвонила и не назначила время; в тот вечер он не стал настаивать, чтобы она осталась у него, и отвез домой; Лина же, вопреки обыкновению, не хотела возвращаться, поссорившись с матерью. В машине она сказала, что Манечка буквально обезумела от известия о ее беременности.

— Тем более следует вернуть тебя в отчий дом, — улыбнулся Марк. — И успокоить Марию Владимировну…

Марк уже дважды появлялся в доме Лины, так что с Манечкой сталкивался не впервые. Тридцать первого декабря в десять тридцать вечера он позвонил в дверь их квартиры в темном подъезде пятиэтажки, до краев наполненном будним запахом московских трущоб. Его встретила Лина в ситцевом халатике и в далеко не праздничном настроении — из кухни плыл чад подгоревшего мяса — и взяла из его рук розы. Манечка в комнате, куда его провели, стоя на табуретке, пыталась насадить на осыпавшуюся еловую верхушку довольно безобразную стеклянную звезду.

Она оглянулась на вошедших и, покачнувшись, опустилась на пол, продолжая держать в руках украшение.

— Давайте я, — сказал Марк, сбрасывая дубленку.

— Не нужно, — воскликнула Лина, — я жалею, что давно не выбросила это страшилище на помойку! Не звезда, а медуза какая-то.

— Тебе бы все выбросить, — пробормотала Манечка, откладывая звезду и продвигаясь навстречу гостю. — Здравствуйте, Марк Борисович! Присаживайтесь.

— Я на секунду, — улыбнулся Марк, — поздравить вас и Лину с Новым годом.

— Может, вы с нами… — неуверенно начала Мария Владимировна. — Полиночка!..

Лина окинула мать насмешливым взглядом, сконфузив ее окончательно.

— Благодарю, — сказал Марк, — но обычно я встречаю этот праздник в мужской компании. Здесь, — он повернулся к небольшому кожаному кейсу, оставшемуся у двери, и щелкнул замками, открывая, — маленький подарок. В знак глубокого уважения.

Марк вернулся к уже накрытому столу, где стояли пара приборов, бутылка шампанского, два бокала и несколько блюд с холодцом, салатами, копченой колбасой и сыром, и выложил три плоские и пестрые железные коробки с морскими деликатесами, банку ананасов и коробку шоколадных конфет.

— Лина! — позвал он.

Девушка подошла, взглянула на стол и, насмешливо покачав головой, слегка раздраженно заметила:

— Трудно представить тебя в роли Санта-Клауса.

— Полина! — воскликнула ее мать. — Ты ведешь себя неприлично…

Марк быстро обернулся к Манечке и, как бы не замечая движения Лины остановить его, протянул женщине небольшой плоский пакет, аккуратно обернутый в тонкую голубую бумагу. Манечка вспыхнула, однако, колеблясь, взяла сверток, когда же гость произнес: «Пожалуйста, Мария Владимировна!..», улыбнулась и сказала:

— Спасибо!

Он почувствовал спиной ярость Лины и подумал, что впервые выступает в довольно смешной роли укротителя симпатичных, но диковатых девушек.

— Лина, — оборачиваясь, проговорил он как можно мягче, — не огорчай нас сегодня. Раз уж ты отказалась встречать со мной Новый год, так позволь мне хотя бы доставить себе это маленькое удовольствие.

Он попридержал ее локоть и, ловко открыв небольшой замшевый черный футляр, извлек оттуда тяжеловатый, черного серебра браслет ручной работы, застегнул его на тонком запястье Лины. Такое же кольцо с нефритом Марк оставил в футляре.

Лина, глядя исподлобья, молча приняла подарок.

— Ну, я бегу, — бодро сказал Марк, — еще раз с праздником!

Она проводила его к входной двери и возвратилась к матери, которая, водрузив-таки на верхушку злополучную звезду, включила телевизор — он находился рядом с елкой на журнальном столике, взятом из комнаты Лины.

— Без этого ты не можешь, — раздраженно буркнула дочь.

— У нас гирлянда перегорела, — виновато сказала Манечка, — пусть хоть экран освещает елочку…

— О Боже!

— Лина, что у тебя за настроение? Если ты не хочешь побыть сегодня со мной дома…

— Мама, в моем настроении нет ничего необычного. Ладно, не обращай внимания. Сейчас я закончу со столом. Что там у тебя? — Лина подошла к Манечке, сидящей на диване с подарком в руках. — Давай я помогу.

В свертке оказался небольших размеров старинный альбом для фотографий с десятком плотных розоватых страниц, на каждой из которых летящие ангелы держали цветочный веночек ровно над тем местом, где должен был бы располагаться снимок.

Все это мещанское великолепие было переплетено в винного цвета бархат. Лина засмеялась, но тут же ее смех оборвался, когда она увидела, что Манечка взяла в руки такого же розового цвета конверт и достает оттуда купюры.

— Совершенно бесцеремонный тип! — воскликнула Лина. — Ты, мама, зачем приняла эти деньги?

— Линочка, но я же не знала, что там находится… Было бы невежливо отказываться от подарка. Мы поставили бы Марка Борисовича в неловкое положение.

И потом, — Манечка замялась и полувопросительно взглянула на дочь, — мы могли бы наконец-то заплатить по квартирным счетам и отдать некоторые твои долги…

— О Боже! — повторила Лина. — Делай что хочешь… Новый, 1982 год они встретили без особого энтузиазма.

Теперь Марк входил в этот дом в третий раз, но уже не один, а с Линой, которая, как только открылась дверь, зажгла в коридоре свет, освободилась от своей старенькой шубки и, взяв из рук Марка полиэтиленовый пакет, демонстративно отправилась на кухню. В пакете находились чай и яблоки, которые Марк прихватил уже на ходу. Чай у него остался из старых запасов, прекрасный, английский, и Марк крикнул вслед Лине, как его следует заваривать. Ответом ему был стук захлопнутой двери, заставивший Манечку выглянуть из своей комнаты.

— Я хочу с вами поговорить, Мария Владимировна, — сказал Марк, приглаживая волосы, — можно мне войти?

— Да, — слегка растерянно сказала насупленная Манечка, отступая в глубь комнаты, — а Линочка с вами? Марк кивнул.

— Мы тут с ней поссорились, — произнесла Манечка, как бы объясняя свой вопрос, и опустилась на диванчик, выжидательно уставившись на Марка.

Он поместился напротив, спиной к мерцающему экрану телевизора, на скрипучем стуле, который прихватил у двери. Горела настольная лампа, около нее высилась стопка выглаженного белья и стоял утюг. Рядом на кровати Манечки, аккуратно застеленной выцветшим пледом, были разбросаны выстиранные полотенца и простыни. Впервые Марк увидел, какое у этой женщины усталое лицо. В молодости, очевидно, она не была красавицей, как ее дочь, но особенные, как бы заостренные книзу линии лица Манечки делали его похожим на быстрый карандашный набросок, сделанный талантливой, но сдержанной рукой. Все краски, многократно усиленные, достались Лине; ростом она пошла скорее в отца, и миниатюрная Мария Владимировна выглядела рядом с дочерью как тень в полдень, когда солнце стоит в зените. Однако в этой маленькой женщине бурлила кипучая энергия, и Марк догадывался, что Манечке ни разу в жизни не приходила в голову мысль обратить ее потом на себя. Ее хватало лишь на то, чтобы изредка обновлять гардероб да чудовищным усилием воли бросить курить. (Прекратив курить, она располнела, но не утратила единственное, чем ее одарила природа, — идеально вылепленную, очень женственную фигуру.) Сейчас Манечке было около сорока, она все еще подкрашивала свои светло-русые волосы и делала раз в два месяца маникюр, когда забегала подстричься у знакомой парикмахерши по соседству с домом. И всегда, всю жизнь была крайне аккуратной, а стесненность в средствах сделала ее маньяком чистоты.

На этой почве она вела неутихающую войну с Линой. Марк никак не мог понять, глядя на настороженную женщину с бледным, будто слегка стертым лицом, что же оно ему напоминает, пока не вспомнил: тонкий полупрозрачный листок рисовой бумаги, который он однажды держал в руках, — тот выпал из иллюстрированной книги, изданной в прошлом столетии.

— Слушаю вас, — пробормотала она, не поднимая глаз. В тишине было слышно, как на кухне что-то со звоном разбилось. Мария Владимировна слегка вздрогнула.

— Дело в том, что я пришел просить… вашего согласия на мой брак с Линой, — сказал Марк, сдерживая себя, чтобы не оглянуться на дверь.

— Вы не разыгрываете меня, Марк Борисович? — вполне искренне испугавшись, произнесла Манечка. — Лина… она не предупредила меня, что у вас серьезные намерения, она даже… на мои, извините, расспросы сказала, что вы… ее… хороший приятель, и только.

— Лина, по своему обыкновению, весьма сдержанно отзывается о людях.

— Да-да, вы правы. И вы для себя решили это окончательно? Значит, вы ее любите?

— У Лины будет ребенок. Мой ребенок, — ответил Марк, — и мы решили расписаться.

— Когда?

— Скоро… Она будет жить у меня.

— О Господи! — проговорила Манечка, нетвердой рукой разглаживая складку на своем домашнем платье. — Вероятно, это наилучший выход из той щекотливой ситуации, в которой она оказалась, но вы не знаете ее характера. Вы все обдумали и решили наверняка?

— Да.

— Вы не знаете, какая у нее беспокойная натура. Она крайне строптива, горда и свободолюбива. Она с рождения отличалась своенравием. Лина может ни с того ни с сего обидеть человека… Я не хотела, чтобы вы… в общем, не знаю…

— Так вы не согласны на то, чтобы Лина стала моей женой? — улыбнулся Марк.

— Я этого не сказала, — встрепенулась Манечка, — я просто хотела по-дружески вас предупредить…

— Марк! — раздался голос Лины. — Чай готов. Вы там закончили?

— Иди сюда! — громко сказал Марк, и Лина, стремительно распахнув дверь, появилась на пороге.

— Что здесь происходит? — сказала она. — У вас такие лица, будто я не чашку разбила, а землетрясение в семь баллов в Измайловском парке.

— Лина, — сказала Манечка, — Марк Борисович просит твоей руки…

— Вот как?

— И я, — чуть не плача проговорила Манечка под взглядом Лины, стоящей позади Марка и насмешливо разглядывающей мать, — согласна.

— Вот как? — повторила Лина.

— Ну, хватит, — вздохнул Марк, вставая, — не будем создавать лишних проблем. Если вы обе согласны, то и поставим на этом точку.

— Но ты учти, мама, никакой свадьбы не будет. Что ты, Марк, улыбаешься?

Я не люблю этих манифестаций, я на них себя очень неуютно чувствую. Мы просто пообедаем вместе. — И чтобы не видеть более расстроенного лица Манечки, Лина добавила:

— Здесь, в этом доме. Вот за чаем и обсудим этот вопрос с моим женихом.

Марк молча поцеловал руку Манечке и вышел вслед за Линой, которая уже расставляла чашки на кухонном столике у окна, покрытом голубой клеенкой в цветочек. Такого же оттенка занавески, длиной до подоконника, были задернуты, за ними угадывался неосвещенный дворик. Марк уселся на табурет.

— Прости, я не приглашаю тебя в свою комнату — там не убрано, — пробормотала Лина. — Ну как чай?

— Почему ты так ведешь себя с Марией Владимировной? По-моему, она этого не заслуживает.

— Не знаю, — сказала Лина. — Сколько помню себя, мы постоянно ссорились. Она обожала отца, и я ее, маленькая, жутко к нему ревновала. Потом мы поменялись ролями, потому что, как мне помнится, я начала в него потихоньку влюбляться. А когда он умер, долгое время у каждой из нас были свои дела и заботы. Она старалась выжить и сохранить достоинство, я же очень бурно росла…

Не получилось что-то… Манечка меня раздражает какой-то своей социальной инфантильностью. Чего ты беспокоишься, она страшно довольна таким поворотом событий.

— Мы с тобой будем жить у меня.

— А это еще зачем? — спросила Лина. — Что я там буду делать, в твоем музее?

— Все то же, что делала прежде… Так будет лучше, — проговорил Марк, — думаю, вы с Манечкой, расставшись на некоторое время, поостынете и поправите свои отношения.

Лина взглянула на него, все еще ничего не отвечая.

— Скажи мне, Лина, ты ведь уже побывала у врача? Как тебе эта встреча?

— переводя разговор, спросил Марк.

— Ну, — усмехнулась Лина, — встреча как факт не состоялась. Придется мне пойти туда еще раз. Я отсидела в поликлинике часовую очередь, а когда вошла в кабинет, тетка эта, не отрываясь от своих бумаг, велела мне отправляться за ширму и раздеваться. Потом наконец подняла глаза и, видя, что я продолжаю стоять перед ней, с непередаваемой интонацией проговорила: «Аборт? Фамилия, имя, отчество… Возьмешь направление и пойдешь в лабораторию, по коридору третья дверь налево, сдашь кровь и мазки». Что ты морщишься? Такая вот мне попалась тетка. Я сказала, что намерена сохранить ребенка. Тогда она спросила, замужем ли я, и, услышав отрицательный ответ, разразилась бурной речью, смысл которой тебе неинтересен. На фразе, что такие девицы, как я, многое себе позволяют, мне пришлось покинуть кабинет, чтобы ее не хватил в конце концов удар… Что ты смотришь? Я все сделаю, не беспокойся.

Марк допил чай и произнес, вставая:

— Больше туда не ходи. Думаю, на учет ты встанешь в поликлинике моего района, а наблюдать тебя будет мой знакомый Валентин Александрович Германов.

Он, правда, не гинеколог, однако в его больнице есть и родильное отделение. И последнее: тебе необходимо хорошо питаться. Я оставлю вам с Манечкой деньги, распорядись ими. Нашим бракосочетанием я займусь сам, дай только мне свой паспорт, чтобы я не заезжал лишний раз к тебе. В ближайшие дни я тебе позвоню.

Купи себе новое платье, об остальном я позабочусь.

— Как ты хочешь, чтобы я была одета? — спросила Лина, возвратившись в кухню. Все то время, пока она отсутствовала, Марк простоял, глядя в темное окно.

— Мне все равно, — ответил Марк, оборачиваясь и беря из ее рук обернутый в пластик паспорт, — вот деньги. Я успею на метро, как ты думаешь?

— Конечно, — сказала Лина, — еще не так поздно…

Через пару недель Манечка в полдень встречала гостей. Лина отдала ей всю сумму, оставленную Марком, исключая то, что истратила на платье и туфли.

Все это время девушка провела дома, и обе в неожиданном согласии занялись грандиозной уборкой. К тому же конец января выдался очень холодным, и, опасаясь простудиться, Лина отсиживалась у себя в комнате, благо в доме было тепло. Ей никого не хотелось видеть, ее уже слегка подташнивало по утрам, но не настолько, чтобы чувствовать себя совершенно паршиво. Манечка покупала ей лимоны, забегая перед работой на рынок; Лина слонялась по чистому дому и, презирая себя за свой чудовищный аппетит, что-то беспрестанно жевала.

За несколько дней до события они с Манечкой вновь жестоко поссорились.

Наутро, когда мать ушла на работу, Лина, стоя перед раскрытым шкафом, твердо решила просить у нее прощения и на отложенные деньги купить в подарок платье, которое присмотрела в ЦУМе. Поссорились они из-за того, что старшая из женщин, сидя перед телевизором и штопая какую-то вещь, спросила у дочери, не возражает ли та, если она сдаст на время маленькую комнату. Все-таки предстоят расходы.

Лина взорвалась.

— Всю жизнь, кричала она, — после смерти отца, с тех пор, как переехали в эту убогую квартиру, здесь витает дух уныния. Ты ни о чем уже не думаешь, мама, кроме одного — как бы выкрутиться и, как ты выражаешься, не умереть с голоду. К черту! Лучше умереть с голоду, чем от этой беспросветной тоски… Что с тобой произошло? Ты стала похожа на всех этих теток с Измайловского рынка, снующих с авоськами, как бродячие кошки…

— Лина!

— А что, разве это не так?

— Пусть так, — сказала Манечка, выпрямляясь и отбрасывая в сторону штопку. — Но я же не виновата в том, что отец умер и мне пришлось сменить не только квартиру, но и работу… что ты росла, тебя нужно было кормить и одевать…

— Вот-вот! Только на это и хватило твоей материнской любви! Ты забрала меня из балетного училища. Зачем? Оставалось чуть больше года… Ты впихнула меня в школу, где, естественно, я сразу же стала отставать по всем предметам…

А помнишь ли ты того якобы студента университета, которого ты наняла перед выпускным экзаменом, потому что мне грозила двойка? Так вот, в этой маленькой комнате, которую ты за гроши сдашь какому-нибудь придурку с женой и сопливым младенцем, а сама будешь стоять в очереди в туалет и в собственную кухню, этот самый репетитор систематически пытался растлить твою единственную дочь. Что ты на меня смотришь с ужасом? — усмехнулась Лина. — Не растлил, успокойся.

— Линочка, — заплакала Мария Владимировна, — быть может, я и виновата в том, что не исполнилась твоя мечта стать балериной, но я старалась в сложившихся обстоятельствах сделать как лучше…

— Все вы старались как лучше! Убогое, трусливое поколение…

— Лина, не смей так говорить!

— Ну вот, я задела вашу пресловутую гордость, Мария Владимировна! А пускать в свой дом чужих людей, это каково? Нет, не разрешаю, — отрезала Лина, покидая мать, — я сама буду платить тебе за мою комнату. Изволь завтра же назвать мне цену!

За дверью ей сразу стало стыдно, но только к утру Лина была вполне готова помириться с матерью…

Однако ни джинсы, ни юбка, ни тем более надоевшее итальянское платье уже не вмещали ее талию, хотя беременность Лины вовсе не бросалась в глаза.

Отсутствие привычных нагрузок, движения плюс волчий аппетит — вот и расплата.

Плакало новое Манечкино платье. Придется искать что-нибудь для себя.

Когда же вечером она осторожно постучалась к матери, то в ответ раздался радостно-неуверенный возглас. Лина, проклиная себя и чуть не плача, с непроницаемым лицом шагнула в комнату.

— Манечка, — пробормотала она, — надеюсь, ты на меня больше не сердишься? — И на согласный кивок Марии Владимировны уже гораздо бодрее сказала:

— Ты не хочешь посмотреть, в чем я намерена выходить замуж?

Манечка дотошно осмотрела и одобрила. Лина купила костюм из светло-серой тонкой шерсти — свободную, ниже колена, юбку, которую следовало лишь немного заузить в талии, и отлично сшитый пиджак на шелковой подкладке, не требующий никакого вмешательства. Владелица решила не надевать под него ничего, кроме кружевного французского лифчика телесного цвета и белого шифонового шарфа. Манечка дипломатично промолчала.

— Белье и шарф я купила на остатки от костюма и вот этих туфель.

Нравятся? А тебе, Манюся, я купила в подарок новую сумочку. Хороша?

— Да, — сказала Мария Владимировна и, приподнявшись на цыпочки, поцеловала дочь в щеку…

Гости приехали около двух. Их было двое: Марк и Дмитрий Константинович Семернин, а с ними Лина. Адвокат привез их на своей машине и сразу же, едва войдя в дом, вручил Манечке огромную охапку цветов, из-за которых она не видела, что Лина, обув комнатные тапочки, прошла к себе в комнату, а Марк, отнеся пакеты с вином и фруктами на кухню, отправился вслед за ней.

Когда они с Дмитрием Константиновичем закончили хлопотать со столом, новобрачные еще не появились.

— Как все прошло? — осторожно спросила Манечка, надеясь, что церемония все-таки состоялась, и была утешена лаконичным ответом адвоката:

— Отлично!

— Вы, вероятно, были свидетелем со стороны Марка Борисовича?

— Да. Свидетельницей была подруга его сестры. Они соседи по дому…

— А сестра тоже была? А родители Марка?

— Они все давно уехали в Израиль, — несколько удивленно сказал адвокат.

— Марк живет один. Он прекрасный человек…

— Я в этом не сомневаюсь, — поспешно сказала Манечка, — я, видите ли, испекла торт, огромный бисквит… с орехами…

— Отлично, — повторил Дмитрий Константинович, — отведаем. Хочется, знаете, наконец перекусить. Я пойду позову их.

— Не надо, что вы! — вскричала Манечка. — Может быть, Лина… Как она себя… там вела?

— Хорошо. У вас великолепная дочь, Мария Владимировна. Все произошло быстро, но, как водится, достойно, затем все выпили по бокалу шампанского, и я привез их к вам, по просьбе Марка. Ну вот, наконец-то! Мы тут с твоей мамой, Лина, умираем с голоду.

— У Марка оторвались две пуговицы на рубашке, и пока он их пришивал, я съела апельсин и немного подремала.

— Она уснула, — сказал Марк, придвигая свой стул к праздничному столу.

— Эта церемония и впрямь для людей с крепкими нервами. Ну что, приступим?

Манечка к тому времени, когда решили пить чай с ее бисквитом, настолько устала от непроходящего напряжения, что почти не замечала окружающего. Очнулась она лишь после того, как с помощью Марка убрала вымытую посуду в сервант и заглянула в комнату Лины. Та возилась с замками своего небольшого чемодана из черной свиной кожи, с которым обычно уезжала на работу.

— Мам, — сказала Лина. — Я буду позванивать и заезжать к тебе изредка переночевать, чтобы тебе не было скучно.

— А мне не будет скучно, — сказала Манечка, понимая, что говорит не правду.

Когда около шести они все уехали, Манечка сняла свое старомодное, с отложным воротником из пожелтевшего кружева платье и надела теплый байковый халат. Дом был пуст, комната Лины заперта на ключ, который лежал у Манечки в ящике кухонного стола, а сама кухня казалась чересчур просторной для нее одной.

Она водрузила на нос очки для чтения и взяла в руки первую попавшуюся газету, датированную двенадцатым февраля, пятницей. Сегодня было воскресенье.

Прочесть Манечка так ничего и не смогла от слез, которые то и дело застилали глаза под очками. Тогда она взяла телефонную трубку и набрала номер своей давней приятельницы, жившей по соседству, чтобы пригласить ее попить чайку с вареньем и оставшимся почти не тронутым, уже начавшим подсыхать бисквитом.

Зима тянулась для Лины бесконечно. Марк обычно отсутствовал, возвращаясь домой поздно, изредка уезжая — на пару дней или больше. Тогда она ночевала у Манечки, которая в эти появления расцветала. Ни с кем из прошлой жизни Лина видеться не желала. Войдя в дом Марка в качестве жены, она твердо сказала себе: «Через полгода я буду свободна». Что будет дальше, об этом Лина не задумывалась; с полученными от Марка деньгами можно было бы изменить то убогое существование, которое она ненавидела и к которому твердо решила не возвращаться никогда. О цене всего этого Лина теперь даже не помышляла и никаких чувств по поводу своего материнства не испытывала.

Даже то, что ее идеально скроенное, тренированное тело меняет свою форму, не волновало Лину, и она катастрофически полнела. На глупые вопросы Манечки, сопровождавшиеся осторожным кивком в сторону живота дочери: «Как он там? Еще не задвигался?» — Лина отвечала, пожимая плечами:

— Откуда я знаю! По-моему, ему лучше всех — тепло по крайней мере.

— Линуся, а как ты себя чувствуешь?

— Нормально.

— А что ты испытываешь? Когда я была беременна тобой…

— Мама, прекрати, — прерывала ее Лина, — оставь меня в покое. Хватит нести эту сентиментальную чушь.

Как она все-таки черства, думала Манечка, глядя на замкнутое лицо дочери. Однако именно замечания Манечки о том, что нельзя так быстро набирать вес, это вредит и матери, и ребенку, подействовали на Лину — она стала более тщательно следить за собой.

Это привело Лину к тому, что, задумав изменить диету, она вплотную занялась кухней и в новом своем увлечении преуспела. Марк оставлял ей деньги на еду, а сам обычно обедал вне дома. Но теперь он все чаще с удовольствием отведывал ее стряпню, изготовленную по старым кулинарным книгам. Завтракали они, как правило, вместе, а ужинал Марк в одиночестве, потому что Лина или отговаривалась тем, что уже поздновато, или же просто, не дождавшись его, уходила спать…

В тот памятный воскресный вечер адвокат привез их домой и, простившись, уехал, а они вошли в квартиру Марка, уже готовую для жизни вдвоем. Она стала неузнаваемой. Из спальни бесследно исчез восемнадцатый век, а вместо него появился арабский гарнитур — две современные кровати и невысокая тумбочка между ними, на которой стояла грибообразная, с колпаком из голубого стекла, настольная лампа. Слева помещался широкий трехстворчатый шкаф. Одно отделение занимали вещи Марка, а в двух других расположилось содержимое чемоданчика Лины, оставив пространство шкафа более чем на три четверти незанятым. Справа, на пустом столике у зеркала, стояли орхидеи и редкие тогда, безумно дорогие, ставшие спустя пару лет очень модными духи «Анаис». На слова Марка «Это тебе…» Лина пробормотала: «Зачем же? Спасибо…»

Он оставил в спальне всего одну большую цветную гравюру, виртуозно исполненную старым французским мастером с картины Буше «Поклонение Венере», а остальные перенес в первую комнату.

Там Марк не тронул ничего, лишь переставил мебель. В результате гостиная стала свободнее, светлее, вдобавок же вместила еще и вынесенные из спальни книги. И здесь также были цветы.

Лина ушла в спальню — распаковать чемодан и переодеться. Когда они возвратилась и села в кресло, за столик, на котором стояла наполовину пустая чашка кофе, Марк, приподняв рюмку с коньяком, произнес:

— Твое здоровье! Новобрачная кивнула.

— Лина, — сказал он, отставляя рюмку, — мне бы хотелось обсудить с тобой некоторые детали нашего совместного существования. — И, помолчав, продолжил:

— Пока не родится ребенок, я хотел бы, чтобы ты чувствовала себя хозяйкой в этом доме. Я, к сожалению, не смогу заниматься провизией и прочими хозяйственными проблемами. Обычно я ем вне дома. Но изредка, в прошлом, мне доставляло удовольствие потоптаться у плиты. Думаю, что мои привычки не изменятся. Но ты не должна себе ни в чем отказывать, лишь ставь меня в известность, нужны ли тебе деньги. Это первое. Второе. Я хотел бы купить тебе кое-какую одежду…

— Мне ничего не нужно, — сказала Лина.

— Нет, — покачал головой Марк. — Тебе понадобится одежда, рассчитанная на твое нынешнее положение. Вдобавок, хоть и редко, тебе обязательно придется бывать со мной там, где без жены мое появление покажется странным. Для этого ты должна соответственно выглядеть. Те наряды, которые у тебя есть…

— Участие в твоей светской жизни не входило в условия.

— Лина, ты не права, — мягко отверг Марк. — Не буду тебе сейчас ничего объяснять, но это касается моего бизнеса.

— Марк, я не умею притворяться, — сказала Лина, не совсем понимая, о чем, собственно, идет речь, — наш фиктивный союз меня устраивал прежде всего тем, что мне больше не нужно бывать там, где мне все осточертело. Что не будет этих приемов, ресторанов, вечеринок в узком кругу…

— Ты не вполне меня поняла, — перебил ее Марк, — немного позднее, когда ты физически не сможешь быть рядом со мной, когда тебе будет мешать живот, дурное настроение, страхи, слезы…

— Откуда ты знаешь?

— Я шучу. Но если серьезно: месяца три еще постарайся выглядеть как бы моей настоящей супругой. Лина промолчала.

— Где-то в середине недели сходим в хороший салон, приведешь в порядок лицо, руки… Я заметил: у тебя начала немного шелушиться кожа. И врач — мы побываем у врача. Я не предлагаю ничего такого, что могло бы как-то ущемить тебя.

— Делай как знаешь, — произнесла Лина. — Только медового месяца не получится.

— Да, — улыбнулся Марк, — в условия, как ты выразилась, это не входило.

Но смотреть-то на тебя можно?

— Смотри, куда я денусь…

— А поцеловать иногда тоже можно?

— Слушай, Марк, — вспыхнула Лина, — у меня складывается впечатление, что ты просто забавляешься мной. От скуки. В этой твоей забаве я участия принимать не намерена. Я буду делать так, как ты скажешь, чтобы помочь тебе в чем-то. Такова моя добрая воля. Однако я не хочу, чтобы между нами возник даже намек на двусмысленные отношения, которые, как правило, оборачиваются пошлой любовной игрой. Ты понял?

— Вполне, — произнес Марк.

— Поэтому я скажу тебе прямо: спать вместе мы больше не будем. Не улыбайся, пожалуйста, ты страшно самоуверен… Тебя это огорчает?

— Разумеется.

— Марк! Погоди, дай мне договорить, не нужно целовать руку… Пора прекратить этот спектакль. Стыдно вспомнить, как ты вел себя у Манечки, демонстрирую любовь и преданность… Ты, наверное, и Митю уговорил через каждые пять минут вопить «горько!».

— А разве тебе в самом деле было неприятно?

— Мне все равно, что там тебе показалось, — сказала Лина, глядя, как он, гибко вытянувшись, встал и начал кружить по комнате.

Затем присел перед ней на корточки, и руки его коснулись ее колен. Она вздрогнула, как от ожога, и, понимая, что необходимо все-таки завершить этот никчемный разговор, произнесла:

— Понимаешь, я не могу утверждать, что ты мне физически так уж неприятен. Это было бы не правдой. Мне вообще сейчас не хочется близости с мужчиной. Меня бы устроило такое положение вещей, когда бы ты относился ко мне… Не как к женщине. Это трудно?

— В чем проблема, Лина? — сказал Марк, поглаживая ее руку. — Вот уж меньше всего на твоем месте я терзался бы этими милыми глупостями… Поживем — увидим. Главное, чтобы ты была спокойна и ребенок там, внутри тебя, чувствовал себя лучше всех. Иди спать, я сейчас уеду, а завтра тебе позвоню.

— Тебе так необходимо ехать? — помолчав, спросила Лина.

— Необходимо. И вот еще, о чем я забыл тебя попросить. Без надобности входную дверь никому не открывай и на телефонные звонки, касающиеся меня, ничего не отвечай. И хотя за нашим подъездом присматривают, потому что на пятом обитает высокий милицейский чин, мало ли что… Между прочим, именно у этого генерала мы вскоре побываем в гостях.

— Ты с ним знаком?

— Да. Ты запомнила все, что я сказал?

— Конечно… Ты все-таки уходишь?

— Да, — сказал Марк, — тем более что мне не хочется принуждать тебя провести со мной ночь. Здесь тебе будет и одной неплохо. Привыкай.

Звука двери, захлопнувшейся за ним, Лина уже не слышала. Она настолько устала, что погрузилась в сон почти мгновенно, и наутро, без Марка, почувствовала себя так, будто давным-давно живет в этом доме…

По прошествии недели в ним в гости начал наведываться Дмитрий Константинович, что давало Лине возможность как бы отрепетировать новую для нее роль хозяйки гостеприимного дома. Впрочем, адвокат на ее старания совершенно не обращал внимания. Приходил он, собственно, к Марку, и оба скоро забывали о ее присутствии, уткнув носы в нарды, а Лина, потоптавшись, уходила в спальню, прихватив книжку.

— Как ты себя чувствуешь? — в одиннадцать заглядывал к ней Марк.

— Нормально.

Через час он сообщал, что Митя остается ночевать.

— Где же он будет спать?

— Я достану раскладушку.

— Хорошо, — отвечала Лина, не уточняя, каким образом грузный Митя устроится на этой хлипкой конструкции. — Долго не сидите. Мне завтра рано к врачу.

— Угу…

— Мне не хотелось бы тревожить Дмитрия Константиновича.

— Опять полдня проторчишь в очереди?

— Ты же сам велел мне встать на учет в районной поликлинике.

— А когда Германов велел нам быть у него опять?

— В начале апреля.

— Как ты себя чувствуешь?

— Хорошо, — говорила Лина, и Марк исчезал.

Иногда поутру она находила квартиру пустой и понимала, что адвокат куда-то увез Марка на ночь глядя. Она уже привыкла к внезапным исчезновениям мужа, но вынуждена была нехотя признаться себе, что скучает без него. Марк вел себя с Линой естественно и просто; их совместная жизнь протекала словно работа хорошо отлаженного механизма. И если он позволял себе холодновато баловать Лину подарками и предупреждать все ее желания, то, казалось, делал это лишь для собственного удовольствия.

Он не искал больше ее близости, кроме того единственного раза, когда в субботний вечер внезапно погас свет во всем доме. Было уже довольно поздно, и из телефонных переговоров с соседями по подъезду стало ясно, что света не будет до утра. Они только что вернулись из Дома кино, и Лина еще не успела переодеться; Марк водрузил на подзеркальник в спальне тяжелый канделябр, зажег еще одну свечу в гостиной и толстый восковой огарок на кухне, прилепив его к фаянсовому блюду.

Он вошел в спальню, когда Лина уже сняла платье — джинсовое, застегивающееся спереди на всю длину множеством медных пуговиц, чулки и неуклюже выпутывалась из слишком тесного горла свитера, надетого под низ.

Наконец, сняв и отбросив его, Лина уставилась на Марка.

— Я приготовил сок и тосты, — проговорил тот, не двигаясь и глядя на ее плечи.

— Мне нужно… Я хотела бы сначала в ванную. Там ведь темно?

— Да, — сказал Марк, — я посвечу. С удовольствием.

— Тоже мне удовольствие, — сказала Лина с досадой. — И свет этот некстати. Я совсем разучилась владеть своим телом, оно перестало меня слушаться…

— Зато у тебя превосходный вкус…

— Почему?

— Ты купила прекрасное белье.

— Правда? Как это ты видишь в темноте?

— Оно на ощупь такое мягкое, тонкое. Что ты дергаешься, Лина? Ты стала еще красивее. Твое лицо с синевой вокруг глаз, нежная кожа, у тебя пополнела грудь… Не бойся меня. Вот, снимем эти штанишки, одни, другие — совсем тоненькие. Я хочу попробовать, как там у тебя, когда есть ребенок… Я буду осторожен. Ох какая ты длинненькая…

— Пусть будет темно, — проговорила Лина, судорожно сглотнув и отступая к кровати, подальше от зеркала и канделябра, на который Марк, не отпуская ее, дунул через плечо, но лишь поколебал рыжее пламя.

— Ты не откажешь мне?

— Нет, — сказала Лина. Голова ее кружилась. Едва она коснулась подушки, стало совершенно темно, и Лина почувствовала рядом сильное гибкое тело Марка.

— Я буду осторожен, — шептал он все тише и бессвязно, — повернись, пожалуйста, и немного согни свои чудные коленки. Вот так… так… Еще чуть-чуть расслабься. Господи Боже, как горячо и сладко у тебя внутри! Где ты, дитя мое, ты слышишь меня в своем раю?..

Лина, вытянувшись, лежала на спине и чувствовала, как дрожат ее губы, которые целует Марк.

— Я хочу в душ, — пробормотала она, отворачиваясь. — Глупый какой, ты меня задушишь. Кроме того, я хочу есть…

— Как скажете, госпожа моя. — Марк вскочил и чиркнул спичкой. — Но в ванную я не отпущу тебя одну… Осторожно, вот так, держись за меня. Двух свечей достаточно, и даже вода почти горячая… Можно, я помою тебя? Какая ты сегодня послушная… Это удивительно…

— Марк, — сказала Лина, закрыв глаза и подставляя воде лицо. Поднятыми руками она держала волосы, стараясь не замочить их, в то время как он мягкой намыленной губкой осторожно кружил по ее уже заметно выпуклому животу с темной вертикальной полоской ровно посередине. — Ты слышишь меня? Ты очень хорош и замечательно все это умеешь, но не делай больше такого со мной…

— Ты уверена, что хочешь именно этого? Я не ослышался? — спросил Марк, зажмурившись и перенеся свои действия ниже крохотного пупка, наполненного влагой. — Тебе было так плохо?

— Нет, — сказала Лина, отбирая у него губку, — подержи-ка лучше полотенце. Мне было чуть-чуть больно. Давай вернемся к этим забавам, когда я рожу.

— Согласен, — сказал Марк, — ради такой перспективы я готов ждать сколько угодно…

Теперь они частенько болтали перед сном, и ничего не было странного в том, что, убегая по делам, Марк целовал Лину, а когда возвращался, она брала из его рук плащ и шляпу, вешала в стенной шкаф, затем подвязывала пестрый фартук и отправлялась на кухню разогревать обед. Единственной темой, которой они не касались в разговорах, было будущее ребенка.

Как-то Марк завел разговор о живописи, но, увидев, что Лина откровенно скучает, вскоре умолк.

— Почему ты этим занимаешься? — спросила Лина, почувствовав некоторую его обиду. — Я имею в виду не финансовую сторону дела.

Они сидели в гостиной. Марк листал каталоги западных галерейщиков, делал пометки в блокноте, а Лина, устроившись в кресле, без особого энтузиазма пыталась довязать кофту, которую пару лет назад начала Манечка.

— Мне всегда было интересно разгадывать, что находится по ту сторону холста, — сказал Марк.

— Не понимаю…

— Видишь ли, есть художник и есть его детище. Творец и создание, субъект и объект. И так далее. Каждый художник вкладывает приблизительно одинаковую меру труда и вдохновения в свое создание. Однако в результате получается или гениально, или никак. В этой арифметике я не принимаю во внимание моду, конъюнктуру и сам материал. Можно папиросным окурком создать шедевр. Так остается человек и чистый холст. Я могу себе представить, что в этом человеке происходит, когда он приближается к абсолютно безмолвному квадрату пустоты. Но вот картина закончена, и, к величайшему несчастью художника, жившего — я уверен — все это время истинной жизнью, ее необходимо продать, подарить, отдать в чужие руки, словом, вновь остаться один на один с собственным одиночеством. Это понятно?

— Да.

— Вот я всегда и пытался разгадать, кто на самом деле стоит за той или иной работой. Мы отбрасываем легенду, и остается тайна…

— И что же ты можешь сказать, к примеру, об этом художнике? — Лина легко поднялась, отбросила вязанье и, подойдя к стене, повернула лицом к Марку картину из тех, что он принес накануне. — Расскажи мне, кто стоит за этим? — с вызовом произнесла Лина и тут же осеклась.

Она узнала эту работу. Млечно-голубое российское небо, пылящая дорога, ракитник и нежный покой… Лина запомнила ее в самый неподходящий момент — когда художник, довольно известный мастер, которому она изредка, подрабатывая, позировала пару лет назад, отшвырнул кисть в угол мастерской и обезьяньим движением сгреб голую Лину в объятия. Она отрывала от себя его сильные, перепачканные красками ладони и, чтобы не видеть распаленного мутного взгляда его рыжих глаз, капель пота на веснушчатом плешивом черепе и морщинистых, как у ящерицы, свисающих мешочками щек, смотрела прямо перед собой на картину, повешенную высоко на дощатой перегородке.

— Н-ну… — засмеялся Марк, — это не очень удачный предмет для исследования. Красивая, но элементарная работа. Я купил ее только потому, что художник сейчас очень бедствует. Если угодно, мне стало жаль этого Сорокина.

Хотя, признаюсь, моя прибыль гарантирована — есть большие любители именно такого добра.

— Он очень берег эту работу, едва ли не слезу пускал, глядя на нее, — сказала Лина. — А меня ты там, случайно, не видел? В образе такой, что ли, русалки?

— Видел, — улыбнулся Марк.

— Узнал?

— Как не узнать: глаза синие на пол-лица, черные ресницы. Только ты там не русалка, а русская царевна, вполне одетая и обутая соответственно.

— Что же ты не купил?

— А он не захотел продавать…

— Вот как, — проговорила Лина. — Когда я позировала ему и раз в неделю приезжала в эту мастерскую на Каляевской, он мне показался вполне удачливым, старым и бесконечно изолгавшимся человеком. Он хорошо платил, и эти деньги выручали нас с Манечкой… И что же он, впал в нищету?

— С голоду не умирает, но, видно, после всех несчастий последних лет с трудом собирает себя по частям.

— Что за несчастья?

— Жена ушла, мастерская горела, болезни всяческие…

— Бог с ним, — с досадой сказала Лина, — противный он все-таки человек, и мне кажется, Марк, лучше не ведать, кто именно стоит, как ты выражаешься, по ту сторону холста. Настоящее искусство всегда вызывает в зрителе противоречивые чувства, и только время расставляет все по своим местам, когда художника и нет уже на свете. Не люблю я об этом говорить. Манечка мне полжизни твердила о непреходящих ценностях — еще одна иллюзия вечной жизни. Что ни говори, а голодный человек ничего великого создать не в состоянии, а значит, все-таки продать себя ему придется. Не люблю я художников, актеров, писателей и их бесконечную болтовню. Мне иногда кажется, что все так называемые творческие личности хотят единственного: чтобы их услышали. Все.

— Этого хочет каждый человек, Лина.

— Никогда не хотела, — сказала она. — Хотела научиться чему-то. Хотела жить безбедно. Хотела стать сильной. Мне нечего сказать людям на сегодняшний день, и, думаю, вряд ли я кому-то интересна по-настоящему. Вы с Манечкой могли бы жить душа в душу, она бы тебя на руках носила…

— Знаешь, Лина, — проговорил Марк, — я иногда думаю, что именно мы с тобой были бы идеальной парой. В райском саду… если не ошибаюсь…

— Глупости, — перебила Лина, — ты очень эгоистичен, тебе нужна простая женщина, слепо обожающая тебя, я же по природе своей… Что ты так на меня смотришь? В качестве идеальной пары мы не годимся, для этого нужно хотя бы любить друг друга.

— Адам и Ева не знали, что такое любовь. Никто этого не знает.

— Марк, — сказала Лина, — во мне уже ребенок шевелится. Я не понимаю, о чем ты говоришь. Мы, трое, существуем каждый сам по себе. Ты, я, он. Мне очень жаль, но я не испытываю никаких чувств по поводу того, что нас трое. Ты ведь этого и хотел?

— Да, — произнес Марк. — Ты совершенно права. Он подумал о том, как бесконечно далека эта спокойная, молодая и красивая женщина от нелепых мыслей, вроде пришедшей ему сейчас: что было бы, если б когда-то, очень давно, искуситель в Эдемском саду не прошептал невинной деве на ушко то, что он прошептал? Что это было, о чем? О вечности позади, об опрокинутом времени, о дереве жизни, растущем корнями вверх, о кукольном театре любви, о неутоленном желании и одиночестве обоих? Если бы змей все-таки промолчал?

Мысль мелькнула и пропала бесследно. Марк, усмехнувшись, встал, взял картину Сорокина, повернул ее лицом к стене и отправился звонить генералу Супруну, чтобы сообщить, что они с женой будут счастливы засвидетельствовать свое глубокое уважение юбиляру в день шестидесятилетия Петра Алексеевича…

Невысокий и крепкий, как молодой редис, генерал, приняв из рук Марка громоздкий пакет, тут же передал его бойкому парнишке лет девятнадцати, улыбнулся широким, докрасна выбритым лицом и уткнулся вислым носом в руку Лины.

Ей показалось, что он вовек не разогнется, что пауза до неприличия затянулась — его круглая, обтянутая тонким английским свитером спина уже более минуты маячила перед ее глазами, — но Петр Алексеевич резко выпрямился, руки Лины, впрочем, не выпуская. Поняв, что генерал валяет дурака, Лина слегка раздраженно выдернула ладонь.

— Вы прячете от нас, Марк Борисович, истинное сокровище, — проворковал с придыханием генерал, поднимая к Лине совиные глаза.

— Петр Алексеевич, вы шутите, — сказал Марк, приветливо кивая хозяйке дома, хрупкой даме с голубоватым ореолом легких волос над замкнутым узкогубым лицом, — от вас ничего не спрячешь. Белла Яковлевна, с юбиляром вас!

— Благодарю, Марик, — дама коротко блеснула фарфоровыми зубами, — слава Богу, что вы зашли, а то этот юбиляр назвал полон дом своих коллег, райотделом несет… Это ваша жена? Чрезвычайно приятно. Идемте, дорогая, я представлю вас нашим орлам.

Марк пропустил женщин вперед и повернулся к Петру Алексеевичу, который уже рассматривал картину, распеленатую ловкой рукой враз исчезнувшего после этого молодца.

— Васильковский? — проговорил генерал. — Багет хорош… Спасибо. Ценю.

Час назад Марк снял картину со стены своей квартиры, широким и мягким сухим флейцем обмахнул завитки багета и холст, а затем тщательно запаковал.

— Прекрасный подарок… — проговорил Петр Алексеевич, аккуратно перемещая картину в кабинет и кивком призывая Марка следовать за собой, — однако я в курсе, что у вас имеется и кое-что получше.

— Это уж я вручу вам, с вашего позволения, в ваш следующий юбилей.

Спасибо. — Марк принял протянутый бокал, на треть наполненный янтарной жидкостью. — Ваше здоровье.

— За наше многолетнее и плодотворное знакомство. — Супрун одним махом выплеснул коньяк в щербатый круглый рот и произнес на выдохе:

— Как знать, что с нами будет через год. Времена нынче землепотрясительные.

Марк засмеялся:

— Сколько знаю вас, Петр Алексеевич, вы не устаете повторять эту сентенцию. Правда, с разными эпитетами.

— Насчет эпитетов и прочего — это к моей супруге. Это по ее профессорской части, она охотница потолковать о чистоте российской речи. А мы с вами люди простые. Вы, значит, так и не созрели, чтобы продать мне эту свою досочку?

— Какую такую досочку?

— Не притворяйтесь, Марк Борисович, шила в мешке не утаишь. Дирка Боутса, кенигсбергскую версию «Испытания огнем».

— И не совестно вам, Петр Алексеевич, слуге почтенного ведомства, — сказал Марк с улыбкой, — доверять пустым слухам и досужей болтовне?

— Так-так, — заметил Супрун, — слухи, значит. Вы в самом деле на этом настаиваете?

Марк сделал недоуменное лицо и слегка покосился на приоткрывшуюся дверь, откуда, сощурив близорукие глаза, в кабинет заглянула Белла Яковлевна.

Он приветливо помахал ей ладошкой и пропустил супругу к генералу.

— Петя, — проговорила она, — ступай уйми свою братию. И довольно тебе пить… А вы, голубчик, на секунду задержитесь со мной.

— Что там Лина? — рассеянно спросил Марк. — Не следовало бы ей оставаться одной.

— Не беспокойтесь. Я бы и не допустила этого, но она встретила там какую-то знакомую. Они очень уютно беседуют. Вы не возражаете, если я с вами выкурю папиросу? Где тут генеральские запасы? Вот так, — сказала Белла Яковлевна, жадно затягиваясь, — изредка, но позволяю себе это баловство. Хотя раньше, еще в Киеве, помню, на кафедре, когда начинались все эти споры — дым, шум, крик до ночи, одним словом — молодость… Марик, вы, кажется, меня не слушаете!

— Извините, — сказал Марк, — все-таки моя жена…

— Ваша Лина способна за себя постоять, — грустно улыбнулась генеральша, глядя на Марка сухо блестящими, подкрашенными глазами. — Ей, быть может, скучновато, но такая красавица им не по зубам; привыкли довольствоваться товаром попроще.

— Беллочка, что вы такое говорите? Что это за настроение? — Марк шагнул к женщине, взял из ее рук погасшую папиросу и аккуратно опустил в пепельницу. — Впервые вижу вас такой, мягко говоря, ироничной…

— К черту, Марик! — воскликнула дама. — Могу я хоть кому-нибудь сказать, что мне осточертели Петр Алексеевич с его пустыми амбициями, страхом и жадностью, мои дети — тупые карьеристы, весь этот город и даже моя кошка, которая всех сводит с ума своей мартовской одержимостью раз в две недели? Вам я могу это сказать?

— Можете.

— Сказала. — Белла Яковлевна взяла Марка под руку. — Стало легче.

Пойдемте, мой дорогой, к гостям. — Уже у двери она, на мгновение задержавшись, прошептала:

— Будьте осторожны, Марик. Сегодня утром мой муж говорил о вас в своем кабинете с одним человеком.

— С кем? — одними губами спросил Марк.

— Не знаю. — Она покачала головой. — Никогда не видела. Пришел и ушел.

Я ловила кошку, чтоб ей…

— Как он выглядит?

— Худой, в темных очках, похож на ощипанного страуса. Говорит с едва заметным акцентом… Петр Алексеевич, звонят в дверь! Неужели тебе не слышно?

Извините, Марк Борисович, я вынуждена вас покинуть…

Марк прошел к Лине, обменивающейся фразами с полноватой блондинкой в парчовом коротком платье, и, погасив в себе возникшее было чувство тревоги, шутливо наклонил голову. Блондинка тотчас отплыла, а Лина спросила:

— Где ты был?

— Пил коньяк с генералом. Как он тебе?

— Шут гороховый, — сказала Лина.

— Пожалуй, мне следует извиниться перед тобой за то, что я притащил тебя сюда.

— Чего уж там, — усмехнулась Лина, — все-таки соседи. Хотя его гости мне не в диковинку — я таких навидалась.

— А с кем ты разговаривала?

— Ее зовут Светлана. Сценическое имя Лана. Бывшая певица. Мы как-то работали вместе, но недолго. Она пришла вон с тем пожилым грузином.

Марк проследил взглядом кивок Лины и обнаружил блондинку рядом с человеком, которого тотчас узнал. Это был директор комиссионного на Старом Арбате, специализировавшегося на антиквариате. Марк и не подозревал, что генерал водит знакомство с Князем — таково было кодовое обозначение директора у перекупщиков. Князь упорно делал вид, что не замечает Марка.

— Надеюсь, она тебя с ним не знакомила?

— Нет, — удивилась Лина. — Просто сообщила, что он ее сюда привел.

Спрашивала, где ты, когда я сказала, почему оказалась в этом доме.

— А что она еще спрашивала?

— Ничего. Мы просто поболтали об общих знакомых… Впрочем, она спросила еще, не висит ли у тебя в кабинете работа… Боже, забыла фамилию художника… Я сказала, что У нас нет кабинетов. Что мы ведем скромную жизнь, у нас спартанская обстановка, а ты заставляешь меня делать зарядку по утрам — это по поводу моей фигуры. Как бы с намеком на то, что ей не повредило бы немного сбросить вес…

Лина замолчала, потому что к ним приближался генерал под руку со своей невесомой и сияющей супругой.

— Все, — сказал он, — дети мои! Гости в сборе. Пожалуйте откушать чем Бог послал. Марк Борисович, проводите мою дражайшую половиночку, а вы, несравненная наша, утешьте старика в его день — обопритесь о его вполне дружескую руку.

Лина увидела поднятые к ней абсолютно холодные, как галька на побережье, круглые глаза без ресниц.

— Генерал, — сказала она, — мне трудно поверить, что вам — шестьдесят.

И еще труднее поверить, что в таком умудренном жизнью возрасте можно к кому-либо испытывать дружеские чувства. И все же надеюсь, что мы окажемся добрыми соседями.

«Досочка», о которой спрашивал генерал, находилась теперь у Дмитрия — после поездки на экспертизу в Ленинград. Это было не лучшее место для хранения, и первым шагом Марка явился поиск другого временного укрытия для нее, подальше от посторонних глаз. Пока же они побывали в Кузьминках и оставили там на антресолях небольшой потрепанный саквояж, ничем не отличающийся внешностью от дряхлых чемоданов Софьи Михайловны, бабушки адвоката. Она даже не узнала об этом, все свое внимание сосредоточив на Лине, которую привезли представить. Ее сестра Лиля, наоборот, зорко отметила некоторую нервозность мужчин и, бесшумно появившись в коридоре, ехидно спросила в спину Дмитрия, вытянувшегося на стремянке с поднятыми руками:

— Ты что это, дружок, там прячешь? Не папеньку ли ограбил?

— Все тебе нужно знать, Лиля, — пробурчал адвокат, неуклюже сползая вниз. — Очень давно брал без спросу у Сонечки саквояж, теперь так же тайно возвращаю на место.

— Всего-навсего! — проговорила Лилия Михайловна разочарованно. — До чего же вы прозаические молодые люди. А я было решила, что мы с Соней хоть немного развлечемся.

Хороши забавы, сказал себе Марк, сидя за столом рядом с молчаливой Линой, пока Дмитрий увеселял старушек сплетнями из московской светской жизни.

На антресолях лежит в пыли состояние. Нидерландский живописец, конец пятнадцатого столетия, очевидная принадлежность к харлемской школе… Теперь-то Марк окончательно знал из ответа, пришедшего окольным путем из Бельгии, что это Дирк Боутс. В письме было указано, что первый вариант, двести лет подряд провисевший в ратуше Антверпена, теперь находится в Королевском музее изящных искусств в Брюсселе. Господин Кричевский является, очевидно, владельцем второго, ранее неизвестного варианта правой створки диптиха «Правосудие императора Отгона», выполненного мастером незадолго до его смерти, произошедшей около 1474 года.

Запрос о «досочке» вместе с отлично сделанным широкоформатным слайдом он передал с уезжавшей в Израиль Милой. В Вене она должна была отправить письмо адресату, однако содержание его каким-то образом стало известно Супруну. Почему это случилось, теперь было не важно, ведь об ответе генерал ничего ровным счетом не знал. Но все это неприятно поразило Марка, потому что он понимал: при таких ставках все средства идут в ход.

Он взглянул на безмятежное, сдержанно-скучающее лицо Лины и впервые пожалел, что, помимо воли, втягивает эту прелестную женщину в орбиту своей в общем-то неблагополучной и довольно опасной жизни. Лина сидела прямо, чуть отклонившись от стола. Правая ее рука лежала на животе, обозначившемся под широким свитером, — бессознательный жест каждой женщины, ждущей ребенка.

Почувствовав взгляд, Лина слегка улыбнулась и спросила глазами: пора?

Марк по телефону заказал такси. Через час, оставив адвоката ночевать у старушек, они были дома, а спустя еще минуту Марк понял, что кто-то побывал здесь в их отсутствие и очень внимательно изучил содержимое его стола. Куда еще заглянули и что искали, Марк мог только догадываться. Ответ из Брюсселя находился в сейфе, не обнаруженном визитерами, блокнот с адресами был постоянно с ним, однако письмо с полупрозрачным сообщением о вероятном существовании ненайденных вариантов работ Дирка Боутса, полученное им от одного рижского коллекционера, из письменного стола исчезло.

Марк отправил Лину спать, а сам до глубокой ночи закрылся на кухне.

Утром он вызвал слесаря, сменил замки на входной двери, а также врезал еще один — в дверь спальни, где до сих пор не было никакого. На письменный стол он махнул рукой, однако велел Лине к нему не подходить и ничего на нем не касаться. Она пожала плечами, сказав, что ни разу даже не вытирала на столе пыль. Получая ключи от нового замка в спальне, она издала неопределенный смешок.

Ночное сидение, однако, не привело Марка ни к какому решению, и он выбрал не лучшую позицию ожидания следующего шага противника. Который и не заставил себя ждать.

Ему позвонили двадцать четвертого апреля около семи вечера. Марк только что вошел в дом, отвезя Лину к Манечке погостить пару дней. Что-то с ней происходило — она хандрила и была раздражена, постоянно запиралась в спальне.

Теперь они почти не бывали вместе, как раньше, что Марка вполне устраивало при сегодняшнем положении вещей. Все чаще Лина отказывалась выходить с ним, ссылаясь на неважное самочувствие. Однако врач, наблюдавшей ее, сообщил Марку, что его жена абсолютно здорова, а неустойчивое настроение Лины является естественным…

Звонили, очевидно, и пока его не было. Хрипловатый голос, в котором явственно слышались досада и нетерпение, представившись, предложил встретиться через полчаса. Марк машинально черкнул на листке карандашом:

«Грибов Олег Иванович» — и сказал, что вообще-то на этот субботний вечер у него другие планы.

— Отмените, — потребовал Грибов, — в ваших интересах со мной встретиться. Я день в Москве и скоро отбываю… Вас интересует Ларионов?

— Кто вам дал мой телефон, Олег Иванович? — спросил Марк.

Грибов назвал фамилию, это было надежной рекомендацией, и Марк, поколебавшись, дал согласие на короткую встречу у себя, потому что знал бесцеремонную одержимость начинающих собирателей.

Однако тот, кто предстал перед ним через сорок минут, вовсе не был похож на провинциального одержимого. Грибов оказался уверенным в себе, несколько броско одетым высоким молодым господином с узкими плечами, низким тяжелым тазом и огромными плоскими ступнями. На длинной худой шее и остром подбородке клочками темнела растительность — видно, средств на приличные бритвенные принадлежности Грибову не хватало. Редкие волосы на крепком угловатом черепе, темные очки — портрет загадочного гостя генерала Супруна был абсолютно точно исполнен его женой.

— Ну-с, — сказал Марк, уже испытывая слабое раздражение от того, как легко было обмануто его профессиональное любопытство, — что у вас там? Да садитесь же!

Грибов продолжал стоять посреди комнаты, словно сомневаясь, стоит ли тратить силы на весь этот спектакль. Затем как бы нехотя открыл плоскую кожаную папочку, извлек три плотных сероватых листа бумаги, шагнул к письменному столу и положил их перед хозяином дома.

Марк включил настольную лампу и взялся за лупу.

— Нет, — сразу сказал он, погасив лампу, — это подделка, весьма бездарно сработанная подделка.

Грибов и не спорил. Он протянул руку и убрал листы обратно в папку. При этом, пока Марк разглядывал его тонкий указательный палец с треснутым ногтем и фальшивым золотым перстнем, со стола исчез листок, где было обозначено имя гостя.

— Кто вы? — спросил Марк.

— Не важно, — ответил мужчина и, придвинув кресло, сел сбоку от Марка.

— Вы уже поняли, что мне нужен был повод, чтобы встретиться с вами, Марк Борисович.

Акцент гостя, который только теперь уловил Марк, походил на тот, что бывает у поляков, долго проживших в России.

— И в самом деле, какое это имеет значение, — проговорил Марк, — однако как-то ведь вас все-таки зовут. Как мне обращаться к вам?

— Называйте меня Геней, — пожал плечами гость, — если вам так хочется…

— Знаете, — усмехнулся Марк, — мне ровным счетом ничего не хочется… В особенности от вас, Геня. Даже встречаться с вами не входило в мои планы.

— А для меня наша встреча очень важна, — сказал мужчина, поудобнее устраиваясь в кресле и озираясь. — Вы, я заметил, сегодня в одиночестве? Может, угостите кофе?

— Нет! — отрезал Марк. — Что за манера — отбирать у человека время и при этом нагличать? Говорите, зачем вы позвонили и явились?

— Я пришел за Дирком Боутсом.

— И только-то? Сейчас принесу. Он в шкафу в прихожей…

— Сидите тихо, — сказал Геня, — не двигайтесь. Я понимаю, что картины у вас в доме нет, но вы же не станете отрицать, что она у вас есть?

— Буду.

— Не надо, — сказал гость. — То, что вы неизвестным путем приобрели эту весьма примечательную вещицу, — достоверный факт. Мне хотелось бы потолковать с вами о ее покупке.

— На кого вы работаете?

— На себя.

— Так, — произнес Марк. — И каковы предложения? Мужчина назвал цифру.

Глупец, подумал Марк. Накинул пару сотен сверх того, что назначил генерал, не подозревая об истинной стоимости «досочки». Его навар.

— Давайте, — сказал Марк с бешенством в голосе, — я сию секунду, не вставая из этого кресла, выдам вам наличными сумму, в десять раз превышающую ту, что вы предложили, — и вы покинете этот дом навсегда.

Гость опустил глаза и покачал головой.

— Неделю, — произнес он. — Я даю вам неделю на раздумье. Возможно, за это время вы созреете, а я в свою очередь подумаю, не добавить ли мне немного…

Марк засмеялся.

— А вы знаете, сколько стоят на самом деле подобные вещи?

— А мне не надо знать. Я хочу ее иметь. Любой ценой.

— Все, — сказал Марк. — Аудиенция окончена. Считайте, что мы ни о чем с вами сегодня не говорили. И вообще не встречались. А как вы, между прочим, узнали мой адрес? Я ведь не успел его назвать по телефону. Вы слишком быстро положили трубку, любезный Геня. — Он встал и прошел по комнате, разминая плечи.

— Какой все-таки сегодня бестолковый вечер: все коту под хвост.

— Не хорохорьтесь, Марк Борисович, — проговорил мужчина, боком выпрастывая свое нескладное тело из кресла, — у коллекционеров живописи подчас бывают странные судьбы. В один момент вы можете лишиться всего, чему посвятили себя. Я еще поверю, что вас может не испугать опасность, грозящая вам и вашей семье, но нищета… Вряд ли вас это устроит, дорогой Марк Борисович, в качестве итога.

— Да, — сказал Марк, выходя вслед за мужчиной в прихожую и включая там свет, — несомненно, очерченная вами перспектива не придется по вкусу никакому здравомыслящему человеку. Видно, и вам несладко когда-то пришлось? Вы забыли свою папку, Геня…

— Черт с ней, — сказал гость, хлопая входной дверью. Марк переждал шум лифта и, возвратившись к письменному столу, двумя пальцами взял папку за угол, распахнул окно и вышвырнул ее в пустоту. Потом вымыл руки, вскипятил воду, заварил чаю и соорудил себе легкий ужин, поставив жостовский поднос прямо на письменный стол у телефона.

Дмитрий отозвался сразу, и они договорились завтра вместе пообедать.

Следующий звонок получился лишь после того, как Марк закончил есть, вымыл посуду и погасил везде свет, оставив лишь настольную лампу.

— Привет, — сказал он, — а я уж решил, что у тебя телефон не соединяет.

Ты не спишь?!

— Это ты, Марк? — спросили в ответ после недолгого замешательства.

— А кто же?!

— Ты откуда?

— Из дому…

— Марик, — услышал он возбужденный голос, — а мыто… здесь, понимаешь, минут двадцать назад мне позвонили и сообщили, что тебя взяли за спекуляцию. Я кое с кем переговорил, и подтвердилось; сам понимаешь, пошли звонки и все такое.

— Глупости, — сказал Марк, — все это чистой воды туфта. Послушай, я звоню, чтобы спросить, не давал ли ты мой телефон некоему Грибову.

— Не знаю такого.

— А парня по имени Геня ты знаешь?

— Впервые слышу.

— Тогда все. Спи спокойно я жив, здоров и свободен, как парижский клошар.

Марк повесил трубку. Генерал, понял он, решил крепко прихватить его, причем действовать Супрун намерен быстро, а значит — грязно. Тот азарт, с которым его бывший доброхот начал охоту за Боутсом, свидетельствует не только об аппетите высокопоставленного соседа, но еще и о том, что у него самого заколебалась почва под ногами. Поэтому, не добыв «досочку», генерал постарается от Марка избавиться — но не посредством компрометации или же состряпанного дела, а буквально: слишком много Марк знал об источниках дополнительных доходов генерала. Сейчас это весьма лакомый кусочек для тех, кто наверху грызется за власть… Как все быстро и жестоко повернулось!

Встретиться с Митей — раз, продать, да, теперь это неизбежно, продать коллекцию — два. И третье: то, что лежит на антресолях у сестер в Кузьминках, юридически оформить как наследуемую собственность, предварительно установив не только подлинность шедевра, но и истинную цену. Это будет самым сложным, потому что придется снова ехать в Ленинград, желательно с охраной и с Дмитрием. Через неделю. За это время — о, он отлично помнил давнюю историю в Протвине — продать основной фонд, что будет хлопотно, но несложно, так как желающих приобрести его целиком — достаточно. Затем — приготовиться к поездке.

В ресторане ВТО, где в воскресенье Марк обедал с адвокатом, он коротко сообщил Дмитрию о своих планах и попросил найти надежного парня — молчаливого и достаточно профессионального, а также переместить саквояж пока что к себе. О Супруне Марк не упомянул. Затем они отправились к Манечке пить чай и забрать Лину. Марк предполагал слежку, но ничего такого не было и в помине; весенний чистый вечер, сияющий огнями город и легкое возбуждение красивой женщины рядом вернули его в более уравновешенное состояние. Он сообщил Манечке, что на предстоящей неделе приглашает ее пожить у них с Линой, потому что у него слишком много дел вне дома и он не хочет оставлять жену надолго в одиночестве.

Лина удивленно на него взглянула, но присоединилась. Было решено, что Манечка в среду с утра, взяв на работе отгулы, прибудет к дочери; Митя взялся ее привезти. Марк отметил, что Лина как бы даже обрадовалась его предстоящему отъезду. Но это мгновенное ощущение сразу же затонуло в обоюдной деловитости, с которой они по возвращении домой взялись обсуждать, как устроить Манечку.

В среду, в двенадцать, Марк уехал в Дракино, а накануне вечером, довольно поздно возвратившись домой, положил в нижний ящик письменного стола завернутый в несколько газет «вальтер» со сбитым номером. Лина, очевидно, уже спала или смотрела телевизор, который он перенес в спальню, и Марк, не ужиная, прилег на скрипучей гостевой раскладушке, которая был втиснута в узкую щель между балконом и письменным столом и не убиралась до тех пор, пока они с адвокатом не возвратились из Ленинграда и Манечка не отправилась домой.

Прошло уже две недели с тех пор, как у него побывал Геня, но никто так и не позвонил. Это объяснялось довольно просто. Заглянувшая к ним по-соседски Белла Яковлевна сообщила, что генерал отсутствовал в Москве по причине длительной командировки.

Генеральша явилась вечером, без предварительного звонка, что было не в ее стиле. Раньше, еще до женитьбы Марка, они изредка чаевничали вдвоем. Марк симпатизировал этой женщине с живым скептическим умом, так и не ассимилировавшейся в собственной среде. Ее единственной отдушиной была огромная личная библиотека.

В этот майский вечер накануне праздника она находилась под легчайшим хмельком и с порога сообщила: приезжали сын с невесткой, чтобы поздравить генерала с Днем Победы, а он, бедолага, вынужден месить грязь в какой-то Тмутаракани.

— И подумать, — добавила Белла Яковлевна, усаживаясь в предложенное Марком кресло, — я даже не имею права знать, где он. С великой поспешностью укатил, лицо было значительное, суровое, словом — при исполнении. И никаких звонков. А я без него даже заскучала. Явился было в конце апреля этот страус, помните? — Она быстро взглянула на Марка. — И сгинул, больше я его не видела.

— Увидите еще, — сказал Марк, — когда Петр Алексеевич возвратится.

— Петр Алексеевич, — фыркнула она. — Ума не приложу Марк, что вас с ним связывает? Он ведь, между нами, евреев на дух не переносит. Хохол, получивший воспитание в казарме. Линочка морщится… Я понимаю, сам-то он женился на еврейке, однако такова природа его чувственности. Генералу в молодости высшее наслаждение доставляло добиваться цели — я имею в виду женщин, — преодолевая препятствия. Он меня взял измором. В ход шло все, включая патологическую трусость моих родителей. Они, между прочим, были медики, а я, вздорная, очень способная и бойкая девушка, занялась, видите ли, проблемами языкознания. Папа оперировал генерала, тогда еще майора внутренних войск, да так удачно, что мой Петя заявился к нам домой с благодарностью. Тут-то он и увидел меня… О Господи, было бы лучше, если бы он не вбил себе в голову, что непременно должен стать советским интеллигентом в первом поколении. Я его, Марик, этим и привлекла… как ликбез.

— Однако и он вас чем-то покорил, раз крепость все-таки пала, — улыбнулся Марк.

— Вот именно — пала, — фыркнула Белла Яковлевна. — Но бог с ним, с Петенькой, он человек упрямый и жесткий, но достаточно прост. Я ему не простила лишь одного: в семьдесят первом его позвали в Москву, а я так и не смогла убедить его остаться в Киеве. Здесь он вскоре получил большие звезды, а я стала безработной, владеющей шестью языками, генеральшей… А интерес к живописи он приобрел еще дома. Вы что-нибудь об этом периоде в украинском искусстве знаете, Марик?

— Да, — сказал Марк, — но это не для сегодняшней нашей встречи.

— Я единственного не понимаю, — вдруг пробормотала Лина. — Как можно было выходить замуж, не любя человека…

Белла Яковлевна хрипло хохотнула, жмуря глаза, и покачала голубой ухоженной головой.

— Деточка, — проговорила она, — а что есть любовь? Ты вот можешь определить это чувство? Хотя, раз задаешь такой вопрос, значит, любишь Марка…

Лина молчала.

Белла Яковлевна ушла. Марк ходил за женой, убиравшей чайную посуду со столика, и думал о том, что вернувшись домой, генерал снова за него примется.

Лина остановилась на пороге кухни и сказала, не отрывая глаз от его опущенной рыжеватой макушки:

— Марк, она меня раздражает. Пусть больше не приходит… И вообще мне все надоели.

Он внимательно посмотрел на нее и, приблизившись, взял за плечи.

— Лина, что с тобой? Ты похудела… Лицо как-то и руки. Ты плохо себя чувствуешь?

— Нет.

— Наверное, я слишком мало времени провожу с тобой. Ты сидишь дома, не гуляешь, не двигаешься.

— Я не хочу никого видеть. Не хочу двигаться. Мне страшно представить, что кто-то смотрит на меня, ненароком может коснуться. У меня болит сердце.

— Такое бывает с беременными. Потерпи немного.

— Марк!

— Что, голубушка?

— Марк, — сказала Лина, судорожно сглотнув и давая ему возможность обнять себя так, чтобы не мешал ее круглый, аккуратный, обтянутый тонкой тканью длинного домашнего платья живот, — я больше не хочу продавать тебе своего ребенка.

Все началось в апреле, после того как врач, вежливый, с рассеянными дымчатыми глазами и лысой круглой головой, тронул ее руку и спросил:

— А вы не хотите взглянуть на своего сына? Лина лежала на кушетке, уставившись в высокий белый потолок, и слегка брезгливо вытирала краем пеленки холодную и липкую жидкость, которую доктор вылил на ее голый живот, прежде чем начать возить ухом аппарата. Они были одни в тесном, пропахшем табаком кабинете. За дверью остались Марк и несколько ожидавших беременных женщин в линялых больничных халатах.

Лина без любопытства приподнялась на локте. Посреди темного экрана ползло облако, и она разглядела в нем младенца, лежащего на спине, который двигался так, будто крутил педальки несуществующего велосипеда. В этом замедленном ритмичном движении участвовали и его руки.

Лине даже показалось, что она различает крохотные нежные пальцы с уже готовыми ноготками.

Она подняла голову, чтобы получше разглядеть, при этом напряглась, и ребенок на экране мгновенно свернулся в клубок и закачался наподобие лодки на волне. Лина испуганно взглянула на доктора, который добродушно ухмыльнулся:

— Убедились, что это мальчик? Давайте руку, я помогу вам. Здоровый, как и мама, замечательный парнишка. Все в порядке, Лина. Загляните ко мне через пару месяцев и не набирайте вес. Побольше прогулок на свежем воздухе.

Лина, потрясенная, вышла. Марк шагнул в кабинет. Затем он возвратился, взяв ее под руку, спустился на улицу и отвез Лину домой. Она все еще не могла избавиться от видения слепо плывущего безмятежного существа. У него уже были лицо, руки, маленькие уши и абсолютно свободное пластичное тельце… Она носит в себе живого человека!

Лина попыталась объяснить Манечке, что с ней произошло, когда она впервые увидела ребенка на экране, но так и не смогла. До этого он был всего лишь отвлеченным понятием, а теперь она как бы с ним встретилась и мальчик ей страшно понравился.

Манечка, по своему обыкновению, восприняла восторг дочери житейски просто:

— Материнство делает женщину совершенно другой. Ей больше нет никакого дела до окружающего. Я рада, что ты начала это чувствовать, а то мне уже стало казаться, что в тебе ничего ровным счетом не происходит, не считая того, что ты примирилась со случившимся. Марк Борисович, по-моему, выглядел куда более счастливым…

— При чем тут Марк Борисович!

— Как это при чем? — простодушно изумилась Манечка.

— Мама, это мой ребенок! — восклицала Лина. Манечка не слушала дочь, нежно улыбаясь своим воспоминаниям. Что же до Марка, то он в этот месяц возвращался поздно, случалось, Лина уже глубоко спала, и, чтобы не тревожить ее, он стелил себе в гостиной. Потом и вовсе уехал, а Манечке, жившей это время в их доме, Лина больше о своем состоянии ничего не говорила. Она была одна, и с ней был ее ребенок.

То, о чем она сказала Марку после ухода генеральши, выговорилось само по себе, словно дружеская просьба. Лина надеялась, что отец ребенка согласится с ней, потому что само слово «сделка» теперь казалось ей абсурдным и кощунственным. Однако рассеянность Марка в ту минуту сменилась мгновенным оцепенением, сделавшим его лицо чужим и жестким; Лина резко развернулась и ушла, чтобы не слышать, что он ответит ей. Но Марк промолчал, а затем входная дверь с сухим щелчком захлопнулась за ним.

Лина в ту ночь впервые испытала бессонницу; потом, позже, с ней ничего такого не повторялось. Она ждала возвращения Марка на кухне до половины двенадцатого и по мере этого пустого сидения у темного окна потихоньку успокоилась и даже как бы задремала, позевывая. Еще какое-то время ушло на обычные дела перед сном. В спальне было свежо, сумрачно, белели цветы в вазе, смутно отражаясь в зеркале; Лина включила настольную лампу и взяла небольшую книгу на тумбочке Марка — из тех трех, что лежали там давно. Прежде чем забраться под одеяло, подула на темно-зеленую плотную обложку и открыла где открылось. «В давние времена кавалер познакомился с дамой, любовью игравшей. Не уверен, что ли, в ней был он, — но только: Если ты не со мной, — не развязывай нижней шнуровки, хоть и будь ты вьюнком, — цветочком, не ждущим вечерних теней…»

О Господи! — сказала себе Лина и захлопнула книгу. «Исэ моногатари» — значилось на обложке, и, усмехнувшись своему невежеству, она отбросила книгу и погасила свет.

Безмолвный, безлунный мир окутал ее. Она почувствовала, как зашевелился ребенок, и чтобы угомонить его, своевольного, решившего в такое позднее время прогуляться, Лина положила руку на тонкую ткань сорочки, как бы уговаривая мальчика заснуть, — но он не успокаивался.

Она встала и в темноте, босиком, трогая ладонью двери прошла на кухню.

Маленький будильник на окне отстукивал второй час ночи. Лина включила свет, зажмурилась, взяла в холодильнике апельсин и, очистив его, медленно, глядя в глухой квадрат окна, съела. Ей захотелось почувствовать Марка и до слез было жаль своего ребенка. Она вытерла руки полотенцем, но ладони горели. Лина побрела в ванную, подставила руки под струю чуть теплой воды и провела ими по лицу, ощущая бархатистость кожи под пальцами. Ей было безразлично, где сейчас находится Марк, просто впервые с тех пор, как они стали жить рядом, она остро нуждалась в его присутствии.

Вернувшись в постель и понемногу согреваясь, Лина сказала себе, что дело вовсе не в Марке, что она испытывает страх оттого, что ребенок не успокаивается, что она банально несчастлива, что Манечка во всем права… И вдруг напряжение ушло, Лина повернулась на бок, поджала колени, задышала ровно и мгновенно провалилась в сон.

Через час она лежала на спине с открытыми глазами. Все вокруг было неподвижно. Еле слышимые редкие звуки за окном и все предметы комнаты, различимые в сумерках, принадлежали только ей. Казалось, еще мгновение — и откроется истина.

Сердце ее спокойно и чисто стучало, как метроном, не будь которого, исчезло бы время. Лицо было холодным, а между ладоней, скрещенных на груди, жил и двигался огненный шар, совершенно, однако, не обжигавший ее пальцев… Так продолжалось долго. Ближе к рассвету мир за окном начал медленно заполняться едва различимыми шумами, светлела комната, слышалось далекое урчание воды где-то в доме… вот громыхнул лифт и ровно загудел, кто-то спешил к открытию метро в чистоте прохладного утра; Лина засыпала, желая единственного — чтобы больше такого с ней не повторялось, потому что истины никогда не дождаться, потому что дверь не откроется, потому что ей самой придется решать, как дальше жить.

Марк возвратился домой в полдень. То, что он узнал вчера вечером, явившись к Рите, было неожиданным и, как все случайное, но необходимое именно в данную минуту, корректировало ход событий. В том доме оказался знакомый еще по институту, симпатичный Марку человек, которого он давно не встречал. Этот Игорь внезапно исчез, а через несколько лет Марк узнал, что он женился на девушке, также занимавшейся живописью, и оба они зажили обособленно, большой семьей, среди московских художников показываясь редко. Родом Игорь был из Киева, оттуда и приехал учиться на архитектурный. В конце первого курса Марк побывал у него в чьей-то мастерской, где у киевлянина имелся угол с самодельной полкой украинских книг, раскрашенными деревянными скульптурами и пыльным проигрывателем, на котором нон-стоп звучала камерная музыка позапрошлого столетия. Собственные работы этого человека показались Марку примечательными, тенденциозными, а также полными страстной печали и одиночества. По-русски Игорь разговаривал как бы с легкой издевкой, изредка вставляя английские словечки. Он был высок, очень худ, любил светлые сорочки, а в холодную погоду носил длиннополый плащ и шляпу. Рыжеватые усы его немного старили, как и светло-зеленые, всегда утомленные глаза на нежном, с мягкой улыбкой лице.

Марк сразу узнал своего давнего знакомца — Игорь мало изменился, разве что одет был несколько более щеголевато: поверх бледно-голубой рубашки пестрел короткий вязаный жилет; свободно раскинувшись в кресле, он одной рукой обнимал за талию рослую, в длинной полотняной хламиде черноглазую женщину, сидевшую на его острой джинсовой коленке, а другой на отлете держал сигарету. Рядом на спинке стула висел на широком ремне фотоаппарат.

Марк вошел, споткнувшись о внимательный, прохладный взгляд Риты.

— Не ждала, — сказала она своим хриплым, с оттяжкой голосом. — Кто тебе открыл?

— Какая-то барышня, — ответил Марк и пошел навстречу поднявшемуся к нему Игорю. Женщина, сидевшая у него на коленке, опустилась в свободное кресло, настороженно и ревниво улыбаясь ему вслед.

Проговорили они недолго. Но такое у Марка было настроение, что он легко согласился отправиться к Игорю в гости на ночь глядя и не пожалел об этом.

Старенький «Москвич», который лихо вела жена Игоря, протарахтел по пустому Ленинградскому шоссе, не доезжая Химок, свернул к водоему и уткнулся в высокий деревянный забор, за которым тут же залаял пес. Марк, вдыхая прохладный ночной воздух и разминая плечи, пошел к дому, уже зная из разговора в машине о Супруне все то, о чем генералу, очевидно, хотелось бы позабыть навеки.

Дом, который эта пара приобрела еще пять лет назад, разваливающаяся машина и мастерская в Москве составляли наследство отца Игоря, умершего от рака в киевском военном госпитале. Это произошло через месяц после того, как, вызвав сына к себе, он объявил об их с матерью решении продать огромную усадьбу за городом, а киевскую ведомственную квартиру вернуть государству, которому отец Игоря служил с семнадцати лет в органах госбезопасности. После его смерти мать отдала Игорю записи отца, некоторые фотографии и книги, а сама покинула Киев, таким образом поставив точку в длительном разладе этих мужчин — старшего и младшего, чьи любовь и ненависть были равны по силе. Теперь она жила у своих сестер на Западной Украине, а четверо детей Игоря росли под присмотром родителей жены, которые переехали к ним, как только дом был благоустроен.

Художница ушла наверх, оставив Марка с мужем в небольшой теплой комнате рядом с кухней, где еще не остыла искусно сложенная изразцовая печь и где можно было согреть чаю и пить его с маленькими, будто только сейчас из духовки, пирожками.

Этим они поначалу и занялись, но спустя полчаса Марк начал заносить в блокнот имена, фамилии, даты и адреса. Игорь, заглядывая в пожелтевшую ученическую тетрадку, уточнял подробности гибели одной довольно известной украинской художницы, и выходило так, что генерал Супрун в этой истории принимал самое непосредственное участие.

Уже под утро, слушая в опустевшей комнатке кряхтение кур под окнами и звяканье цепи, когда пес принимался чесаться, сквозь тупую чифирную боль в виске Марк с совершенной ясностью понял, откуда у Супруна появились некоторые полотна, никогда не выставлявшиеся и не входившие ни в один из каталогов современной отечественной живописи. Это собрание он лишь однажды осторожно показал Марку — в тот момент генерал походил на пожилого извращенца, спускающего штаны перед школьницей. Марк знал, что эти работы обречены на забвение, а половина их предана анафеме критикой. Однако теперь генералу, возьмись он вновь за «Испытание огнем», мысль о котором накрепко засела в его алчной башке, можно предъявить не только список бесследно исчезнувших полотен, но и напомнить некоторые подробности его киевской карьеры…

Возвратившись от Игоря, Марк обнаружил собственное жилье пустым. В кухне лежала коротенькая записка от Лины:

«Уехала в центр, пройдусь по магазинам. Буду к обеду. Тебе дважды звонил некий Геня». На это не следовало обращать внимания. Генерала все еще нет в Москве, хотя не исключено, что Геня затеял собственную игру.

Марк принял душ, проглотил стакан позавчерашнего кефира, который нашел в холодильнике, и с наслаждением вытянулся на постели в собственной прохладной спальне, предварительно отключив телефон.

Проснулся он в шесть и сразу понял, что Лины еще нет. Полчаса брился, варил крепкий кофе, пил его очень горячим, даже не вспомнив о еде, а затем позвонил Манечке. Она радостно приветствовала его и осведомилась, как поживает Лина. Марк ответил, что все хорошо, а Манечка сообщила, что сегодня на работе у них состоялась конференция, завтра же они едут в Архангельское на два дня, поэтому пусть Лина ей потом перезвонит… Он набрал номер Дмитрия: ему сообщили, что адвокат с утра в суде и в консультацию еще не возвращался…

В девять вечера Марк заметался по квартире. Он был готов броситься искать этого Геню, бежать к генеральше, звонить в милицию, однако простая и скорбная мысль остановила его: а вдруг Лина, решив порвать с ним, попросту где-то скрывается? День-другой, кто знает, что пришло в голову этой гордячке…

В дверь зазвонили, он с бьющимся сердцем пошел открывать — на пороге стоял невозмутимый Игорь. До одиннадцати они пили водку, закусывая тушеным мясом, которое Лина оставила в холодильнике, затем Игорь, сообщив, что придет за документами завтра днем в консультацию к адвокату, отправился ночевать к себе в мастерскую. Убрав на кухне, Марк лег спать и мгновенно отключился, успев только подумать о необходимости заверить копии до встречи с Игорем и о том, что, пожалуй, лучшее, что могла сделать Лина, — это уйти, дав ему таким образом возможность избавиться от липкого страха последних недель. Потому что люди Супруна могли сделать с ней что угодно…

Лина и в самом деле, наскоро позавтракав, поначалу отправилась на Дзержинскую, посмотреть что-нибудь для малыша в «Детском мире», а затем и дальше по магазинам. С собой она взяла достаточно крупную сумму денег и большую полотняную сумку, которая в сложенном виде поместилась, в свою очередь, в еще одну — средних размеров, плотной кожи, с несколькими отделениями и длинным наплечным ремнем. Туда Лина бросила пудреницу с зеркалом, губную помаду, носовой платок и гребень. Выглянув в окно, она, поколебавшись, надела поверх тонкого белого свитера и светлой свободной юбки в складку пиджак — в тон туфлям на низком каблуке и сумочке. Темные очки Лины прихватила уже на выходе.

На улице ее ослепило солнце. День выдался ясный и, пожалуй, обещал быть жарковатым, но возвращаться ей не хотелось, и Лина направилась к метро. Там было прохладнее, но когда она пересела на Кольцевую, вагон заполнился пассажирами. Это ее моментально стало раздражать, и, выйдя на «Комсомольской», Лина двинулась было к переходу, но внезапно остановилась.

Странное состояние обрушилось на нее — впервые она физически ощутила себя потерянной в душной утробе огромного города. Страх, слабость и головокружение сковали ее настолько, что решение немедленно возвратиться домой или выбраться на свежий воздух показалось единственным выходом из этого приступа клаустрофобии.

В набитом вагоне она не могла сесть и теперь вынуждена была, держась на ногах лишь усилием воли, сделать вид, что сосредоточенно изучает схему линий метрополитена. Она остановила взгляд на слове «Аэропорт» и, прислушиваясь к волнению своего ребенка, протиснулась к дверям и сошла на «Белорусской». Затем снова ехала, но уже сидя, потому что какой-то паренек с книжкой уступил ей место.

Выйдя на нужной ей станции, Лина, вдыхая прогретый воздух, купила мороженое, съела его, приткнувшись на недавно выкрашенной скамье, и отправилась к стоянке маршрутных «Икарусов». Все сошлось как нельзя лучше — самолет из Домодедова улетал в одиннадцать тридцать и в Харькове должен был быть около часу.

И только в Домодедове, уже купив билет, женщина сказала себе, что именно так и должна была поступить — она должна была попытаться найти Алексея.

Весь полет ее подташнивало и, казалось, слегка лихорадило, но, несмотря на бессонную ночь, подремать ей не удалось. Всю дорогу от дома и вплоть до приземления «Ана» в Харькове Лина, по нарастающей, испытывала нечто родственное безумию — пьянящее чувство достижения запретной и страстно желаемой цели.

Страх, озноб, нетерпение, свобода — вот из чего оно состояло. Такое было с ней, когда она впервые увидела Алешу и ее, словно при резком торможении, швырнуло к нему. То, что она все эти месяцы прятала даже от самой себя, сегодняшней ночью неожиданно и грубо завладело ею, и мысль, проще которой не было, теперь вела ее в незнакомом городе: она должна найти Алексея и сказать ему, что у нее будет ребенок.

Лина поймала такси в малолюдном месте поодаль от нелепого здания местного аэровокзала, потому что на пыльной и шумной площади перед ним толпилось много народу. Здесь было жарче, чем в Москве, и создавалось впечатление, что над городом висит мгла. Лина сбросила свой пиджак и пошла высокой походкой, так что сразу стал отчетливо заметен живот, вдоль дороги, ведущей в город. И сразу же увидела машину, которая, высадив пассажира с кейсом, заторопившегося к жилым домам через сквер, поджидала ее.

Лина села, поблагодарила и попросила отвезти ее к гостинице, одноименной с городом. Водитель, всю дорогу молчавший, где-то уже за мостом через мутную мелководную речушку, по берегам которой цепенели редкие рыболовы, подсадил еще Двух женщин, одетых совсем по-летнему, общительных и одновременно настороженных. Одна из них, молоденькая, со смуглым, ярко накрашенным лицом, покосилась на живот Лины и тут же попыталась определить марку ее духов, потянув воздух острым носиком.

Лина, не снимая темных очков, сидела рядом с ней на пыльном заднем сиденье «Волги» и смотрела в окно. Она помнила, что тогда, осенью, их увозили московским поездом, дав перед тем пару часов передохнуть в гостинице «Харьков».

Они поднялись по ступеням со стороны площади, слева находились памятник Ленину и розовое здание университета: Алеша проводил их до гостевой комнаты на первом этаже, сказав, что через полчаса заглянет попрощаться — в девять ему нужно быть на деловой встрече, а здесь, в гостинице, работает его тетка по отцу, Коробова Антонина Васильевна, администратором в соседнем корпусе. Он пришел через час, за это время девочки успели собраться, привести себя в порядок и отправиться в бар. Все оставшееся время, пока их не погрузили в автобус и не отвезли на вокзал, Лина провела с Алешей в душной полупустой комнате, где были лишь пара стульев, стол да круглое зеркало на стене без обоев. Даже сейчас при воспоминании о том, чем они занимались, заперев дверь и так и не сбросив одежды, у нее горели щеки…

Она расплатилась, вышла из такси и сразу узнала гостиницу. Солнце находилось как раз над макушкой Владимира Ильича, отсвечивая бликами в зашторенных окнах здания. Площадь была огромна и совершенно пуста: лишь припаркованные к бровке тротуара машины создавали впечатление, что в этой части незнакомого города есть какая-то жизнь, — Лина будто оказалась на другой планете.

Она поднялась по ступеням, толкнула одну из высоких тяжелых дверей и по ковровой дорожке направилась к мраморной лестнице, однако на полдороге свернула к дежурному милиционеру и выяснила, где можно найти человека, который ведает персоналом гостиницы. Уважительно покосившись на ее талию, сержант указал комнату. Через минуту Лина уже сидела перед расплывшейся дамой в кримпленовом платье в тон малиновой помаде, щедро положенной на сочные губы, с аккуратно подведенными плутоватыми глазками и прической, напоминающей затейливое пирожное. К вопросу Лины дама отнеслась с живым интересом.

— Голубушка, — сказала она, — вынуждена вас огорчить, но Антонина Васильевна ушла от нас в гостиницу «Интурист». Сразу после Нового года. Вы знаете, где это?

— Нет, — ответила Лина, — я москвичка…

— Это недалеко от нас, по проспекту, я запишу вам адрес.

— А где здесь поблизости стоянка такси?

— Зачем? — воскликнула дама. — Троллейбусом проще. Выйдете от нас к клинической больнице, там будет трамвайная линия, и прямо перед вами остановка.

Одна, две… можно на четвертой сойти, и напротив вы увидите отель.

— Ясно, — произнесла Лина. — А где здесь можно перекусить?

— Вы без багажа?

— Да.

— На втором этаже ресторан. У нас замечательная кухня и вполне скромные цены.

— Спасибо. — Лина встала и, забыв попрощаться, отправилась искать ресторан.

Обедала она медленно, обдумывая, что скажет тетке Алексея. Однако это была единственная возможность отыскать его. К «Интуристу» Лина пошла пешком, на ходу отсчитывая остановки, и дорога оказалась довольно длинной, но она не жалела. Ей было как-то необычно душно и тяжело, и ходьба привела ее в чувство.

Она почти не интересовалась окружающим, погруженная в свои мысли. Отметила лишь, что на проспекте много зелени и дома сплошь послевоенные, что в городе мусорно, что по пути ей встретились два института, несколько магазинов и огромное количество хорошеньких молодых женщин. Заметила она также, что на нее обращают внимание — в основном солидные, прилично одетые мужчины. Миновав пустырь, тянувшийся по обе стороны проспекта, Лина наконец уточнила, что цель в двух шагах.

В гостинице ей сообщили, что Коробова минут двадцать как ушла.

— Как это ушла? — едва не вскричала Лина;

— Домой. А вам она зачем?

— Я письмо привезла, — сказала Лина.

— Не расстраивайтесь, девушка, — успокоили ее. — Вот телефончик, позвоните на квартиру.

Еще с полчаса Лина ждала, сидя в холле «Интуриста» и вытянув ноги.

Нестерпимо хотелось спать. Однако тупое упрямство не позволяло ей поступить, как казалось, более разумно — снять номер, вымыться и лечь в постель, а утром дождаться Антонину Васильевну и поговорить с ней.

По телефону откликнулся бодрый, с хохлацким придыханием голос:

— Здравствуйте! А кто говорит?

— Мне бы хотелось узнать, как найти Алексея Коробова, — произнесла Лина, и сердце ее забилось.

— Кто говорит? — уже потише повторила трубка.

— Его знакомая. Мне необходимо увидеться с ним.

— Девушка, — раздельно произнесла Антонина Васильевна, — дело в том, что Алексей неделю назад женился и переехал в дом жены.

— Вот как? — проговорила Лина. — А перезвонить ему можно?

— Понимаете, я не знаю их телефона, но даже не в этом сложность, — замялась Коробова. — Ее отец… В общем, туда нежелательно звонить. Алексей будет со мной связываться в конце мая. Что ему передать? Кто его спрашивает?

— Спасибо, — проговорила Лина, — ничего не нужно. Я сама… — Она повесила трубку.

Вот теперь уже можно было бы снять номер и отдохнуть. Время близилось к шести, и усталость она ощущала безмерную. За зашторенными желтой тканью окнами шумела улица, жизнь продолжала свой бег без нее, игнорируя желание Лины самой принимать решения, — в этом водовороте мелькнул и исчез навеки Алексей Коробов, став еще ближе; он был теперь — единственный, и никакого сомнения не оставалось, что ребенок Лины — его сын.

«Что же, — сказала она себе, — вот и расплата. Так и должно было случиться…»

Лина прошла в туалет, привела в порядок лицо, пересчитала деньги. У холодной батареи около умывальника курили две юные худышки. Лина спросила, как попасть на вокзал и есть ли возможность сегодня уехать в Москву. Ей ответили утвердительно: поездов много, в девять есть фирменный. Лина решила ехать именно этим и, чтобы не толкаться на вокзале, добиралась трамваем около часа, сев на него — по совету девчушек — у здания Госпрома, показавшегося ей настолько уродливым, что этот город навсегда остался для Лины серым, гребенчатым, молчаливым, словно библейский Левиафан…

Купе оказалось первоклассным, и она без всяких проблем добралась до Москвы, отлично выспавшись в компании солидного семейства — мамы, папы и сонной толстой девочки лет восьми. Лина долго стояла у окна в проходе, а сойдя с поезда и вдохнув запах медленной московской весны, услышав говорок носильщиков и окунувшись в столичную суету, сразу взяла такси и поехала домой к Марку. В машине Лина грустно улыбнулась пожилому водителю, который с грубоватой откровенностью пытался с ней заигрывать…

Марка дома не оказалось, он пришел после трех, но около одиннадцати Лина сдержанно ответила на его звонок:

— Да, дома. Да, все в порядке. Ты у Димы? Я так и подумала.

«Ничего не произошло, — сказала она себе. — Я была у подруги, ночевала у нее, оттуда невозможно было позвонить, нет телефона. Много болтали, я, извини, дала ей денег — у Кати сейчас очень тяжелая ситуация. Не сердись, будь добр. Почему у тебя такое усталое лицо? Вот уж не поверю, что тебя так потрясло мое отсутствие…»

До последней реплики Лина не добралась, потому что у Марка и впрямь было измученное лицо, и то, как он взглянул на нее, едва переступив порог, заставило Лину слегка устыдиться роли, которую она репетировала после его утреннего телефонного звонка. Тем не менее за обедом, не дождавшись его вопросов, она спокойно все объяснила.

Марк молчал.

— Я больше не буду, — сказала наконец Лина в замешательстве.

— Позвони Манечке через пару дней, — сказал Марк, — пусть хоть она будет уверена, что мы с тобой счастливы.

Неотвязная мысль об Алексее все-таки преследовала Лину, несмотря на то что внутренне она примирилась с потерей. На что она надеялась? Они встретились совершенно случайно, уже после того, как ее отношения с Марком определились;

Лина рванулась к нему, словно обезумев, и, вынырнув из этого любовного водоворота, казалось, распростилась с ним навсегда.

Теперь это «навсегда» стало более чем определенным. Однако для Лины жизнь обрела удвоенный смысл — с ней жили утраченная любовь и ребенок. Марк вел себя достойно. Но как можно было сравнивать его с тем единственным, самым нежным, невероятно чутким, сильным… с которым она испытала непередаваемое блаженство. Только эта краткая, заранее обреченная любовь и могла подарить ей мальчика…

Так рассуждала Лина, одурманивая себя воспоминаниями. Марк ловил этот невидящий, полный нежности взгляд, но руки ее были холодны; она грезила наяву, а ему и в голову не приходило, что мысли ее далеко — и там ему нет места.

Лину особенно поражало, как неожиданно все случилось — и в этом была какая-то почти потусторонняя тайна, особый смысл. Ранний субботний приезд Альбины — впервые за все время их знакомства — вызвал в ней поначалу глухое раздражение. Альбина явилась с Леночкой, вечно пребывающей в свойственной ей младенческой эйфории, и обе они, не сняв своих шелестящих плащей и не погасив сигарет, ввалились в дом. Манечка тут же юркнула сменить халат, а Лина неохотно пригласила гостей в свою комнату. Разговор был коротким: предлагалась двухдневная поездка в Харьков, весьма хорошо оплачиваемая.

— Ты давненько у нас не показывалась, — проговорила Альбина, брезгливо сужая глаза на стол, где рядом с бутылкой кефира лежал надкушенный Линой хлеб, намазанный малиновым вареньем. — Хорошо, что Елена помнит твой адрес. Мария Владимировна уже который день подряд отвечает по телефону, что тебя нет и не предвидится.

— А меня и в самом деле нет, — отвечала Лина, стоя перед Альбиной и слыша, как за ее спиной Леночка сбрасывает свою шкуру, чтобы, как сытая кошка, тут же свернуться клубком в потертом кресле — кровать Лины оставалась еще не прибранной.

— И где же это тебя нет? — уже спокойнее спросила Альбина, выбрасывая сигарету в открытую форточку и опускаясь на стул. — Если, конечно, не секрет?

— Личная жизнь, — сказала Лина, помещаясь напротив на кровати, — разве я и на это не имею права без вашей санкции?

— Не тот ли это красавчик, которого как-то приводил наш Дима?

— Зачем вы пришли? — спросила Лина, сдерживаясь. — Неужели соскучились, Альбиночка?

— У тебя горячая голова и скверный характер, Лина, — отвечала гостья, — но в остальном масса достоинств и редкая внешность. Однако дело даже не в этом — на сей раз нам без тебя не обойтись. Да и тебе не мешало бы подзаработать. — Она медленно повернула голову, осматривая комнату. — По крайней мере приоденешься…

Альбина впервые вела себя с ней так, открыто давая понять, что, если бы не безвыходное положение, никакая сила не заставила бы ее переступить порога этой трущобы.

— Говорите конкретно. — Лина резко махнула рукой на Манечку, бочком протискивающуюся в дверь. В руках матери кренился поднос с дымящимися голубыми чашками. Манечка, уже открывшая было рот, моментально исчезла.

— Конкретны только город и программа, с которой вы поедете. В остальном — как обычно. Старшей будет Женя. Деньги получите сразу в Харькове, без проволочек. Четыре дня с дорогой.

— Когда? — спросила Лина.

— В понедельник, вечерним поездом. Завтра сводная репетиция.

Подготовить костюмы до отъезда ты успеваешь.

Лина подумала о том, что сегодня она должна встретиться с Марком, а значит, прямо от него придется ехать на репетицию. Эта поездка не должна его интересовать, вернется — позвонит. Деньги и в самом деле не помешают.

— Хорошо, — проговорила Лина, рывком поднимая тело со стула и делая шаг к Леночке, которая и в самом деле задремала в кресле. Коснувшись ее острого плеча ладонью, Лина повернулась к Альбине и твердо сказала:

— А теперь — уходите!

Город показался ей серой пустыней, полной скелетов голых деревьев. Они мчались в «рафике», и всех четырех девочек слегка подташнивало, потому что в поезде, заперевшись в купе, они почти до утра пили дешевый коньяк, который прихватила Женя, и болтали. Инга-стриптизерша, певица Лена и Стасик вроде бы спали по соседству. Сейчас хуже всего приходилось Леночке, не переносившей энергичной езды, — ее лицо имело цвет той зелени, которая, возможно, и появляется весной в этом городе. Во всяком случае, такой вариант — что зелень бывает — нельзя полностью исключить. Что ж, ноябрь, в Москве все готовятся к зиме, накануне срывался снег, а здесь все-таки теплее — в прохладном, но не резком здешнем воздухе она сразу, едва сойдя с поезда, различила запах прелой листвы. Клочковатое небо висело совсем низко, не улучшая настроения.

Лина взглянула в окошко — справа проплыли стены домов сталинской постройки, напоминавших Сокол, о чем она и сообщила водителю, рядом с которым сидела. «Так проспект и называется — Московский», — обронил водитель и умолк.

Она оглянулась в салон. Инга, чем-то похожая на немку-гувернантку, сидела сзади в неприступном одиночестве, прижимая к полным коленям потертый чемоданчик, в котором, Лина знала, находились косметика, розовое шелковое белье, прозрачный балахон и легкая шаль. Широкополая шляпа скрывала ее лицо. Светлана лениво покусывала яблоко, а Стасик испуганно косился в окно. Остальные расположились подремать. Лишь Леночка никак не могла устроить свои длинные худые ноги в шпильках, едва прикрытые короткой синтетической шубкой.

Лина вздохнула и перевела взгляд на лобовое стекло, уже заляпанное грязью. Дорога впереди очистилась, они выбрались за черту города, и водитель прибавил скорость. Танцовщица удивилась, что он один, обычно их встречал какой-нибудь расторопный джентльмен и уже в пути сообщал цель поездки. Она откинулась в кресле, поплотнее запахивая узкое пальто, под которым были свитер и теплая, ниже колен, юбка, и попыталась отключиться…

Марк, по своему обыкновению, делами Лины не интересовался, а она, привыкая к нему понемногу, тем не менее совершенно не намеревалась сообщать о своей поездке. Еще не произошло ничего такого, чтобы Лина почувствовала себя обязанной так поступить. Разумеется, помимо воли, она хранила в себе память о том, как Марк торопил ее в спальню, ее волновало это нескрываемое желание, однако собственная сдержанность порождала лишь чувство скованности и несвободы.

Он сумел-таки разбудить в ней нечто — но и только…

— Приехали! — сказал водитель.

«Рафик» уткнулся в желто-розовую стену ограды. Дверь распахнулась, и пока Лина приводила себя в порядок, остальные выбрались из салона и стайкой собрались у входа. В парке — иначе не назовешь — по другую сторону ворот, сквозь чугунную их вязь завиднелся приближающийся рослый мужчина в кожаном рыжем пальто, удерживающий на широком поводке кавказскую овчарку. «Рафик», брызнув из-под колес мутной водой, развернулся и сгинул.

Лина подошла к своим, осторожно минуя лужи. Мужчина с собакой уже переговаривался через решетку с Женей, и та указывала на довольно-таки тяжелый кофр с костюмами. Мужчина взглянул в сторону Стасика, но Женя отрицательно покачала головой. Лина усмехнулась; сколько бы она ни бывала на выездах с этим обладателем медового вибрирующего альта, он никогда не только не пытался помочь, но и не приближался к девушкам: его держали для другой надобности.

Мужчина привязал овчарку к ближайшему дереву и, выйдя за ворота, подхватил кофр.

— Вперед! — коротко бросил он.

Лина увидела вблизи его черные до синевы, прямо зачесанные назад волосы, квадратные челюсти и скучающие глаза.

— Вы рановато пожаловали, — произнес мужчина, — но это ничего, сейчас я устрою вас, покормлю, а около двух приедет Науменко, который по вашей части.

Цезарь, сидеть!

До дома топали минут десять, вдыхая пахнущий сосной и дымком воздух.

Где-то, очевидно, жгли листья. Никого не было ни около белоснежного огромного особняка, ни в нем самом. Стояла тишина, было поразительно чисто, и все это вселяло безотчетную тревогу. Обычно их шумно встречала уже подвыпившая компания, словно долгожданных трактирных цыган, здесь же было иное. «По всему судя, уголок областного масштаба, — шепнула Лине на ухо многоопытная Женя, — охраны понаставлено… Хотя хозяева еще не прибыли».

Им было отведено всего две комнаты на втором этаже, хотя, по-видимому, в доме места хватало. Одну занял Стасик, который сразу же заперся, а в другой, большей, кое-как разместились они вшестером, надеясь, что позже и этот вопрос утрясется. Леночка тут же повалилась на единственную широкую кровать, застеленную гостиничным бельем, Катя занялась костюмами, Инга ушла в ванную, а певица и Женя выползли на балкон покурить.

Лина выглянула в коридор и шагнула на узкую багровую дорожку, осторожно прикрыв за собой дверь.

— Выходить нельзя! — раздался мужской голос рядом. Лина вздрогнула и, повернувшись влево, увидела мужчину, который вел их к дому. Он был теперь без пальто, в широком пиджаке и шерстяном свитере, плотно охватывающем мускулистую шею. Руки он держал в карманах брюк. Мужчина был высок и худощав, но под пиджаком явственно проступали крутые бугры мышц.

— Вам накроют, скажите всем, в столовой на первом этаже. Затем советую как следует отдохнуть, — добавил мужчина и исчез…

Отдых после плотного и в то же время довольно изысканного ленча затянулся до пяти пополудни, пока к ним в комнату не постучали: негромко, но по-хозяйски.

— Здравствуйте! — проблеял скрипучий тенорок. Вслед за этим в дверях возник человек лет сорока, низенький, с рыжиной, с рыхлым в оспинах добродушным лицом, назвавшийся Науменко. — Кто здесь у вас за старшего?

— Я, — холодно ответила Женя и своей ленивой походкой столичной дивы направилась к нему.

Науменко успел-таки любопытно ее оглядеть с ног до головы.

— Пройдемте со мной, — пропел он, пропуская Женю и беззвучно захлопывая дверь.

Женя возвратилась через четверть часа.

— Барышни, нужно быть готовыми в течение часа. Дяди только что уселись ужинать. Для начала, — сказала она, подходя к столу, — я вам раздам командировочные, — и развернула хрустящий пакет с банкнотами.

— Не фальшивые? — хрипло осведомилась Светлана, приблизившись вплотную к свертку. — Что-то уж больно новые! — Она больше других была раздосадована этой поездкой: у нее внезапно разболелось горло, и теперь все ее бело-розовое сдобное тело томилось в лихорадочном жару.

— Девочки, — сказала Женя, — насколько я понимаю, здесь все, что нам причитается. Стасику платят отдельно — его тут знают, это сразу стало ясно. В этот раз он прибыл по личному приглашению. Здесь достаточно. Однако… — Женя помолчала. — Инга, подойди, во-первых, я не могу кричать, а во-вторых, дом, как мне кажется, прослушивается. Теперь буквально передаю слова этого Науменко:

«Девочки, которые желают подработать еще, пусть дадут мне знать».

— Каким это образом? — фыркнула Леночка, которая, уже в халатике, перед крохотным зеркальцем, приставленным к спинке кровати, накладывала грим.

— Иди сюда, дура! — крикнула Женя, и крепкие смуглые пальцы ее нервно дрогнули. — Я таки придушу эту Альбину…

— Чего ты шумишь? — сказала Инга. — Дай мне лучше сигарету, и выйдем на балкон. Какие вы, право… нежные. Кто не хочет, может отказаться сразу, но это раз в десять больше той суммы, которую каждая из вас только что получила.

— А мне все равно, — произнесла Леночка, зевнув, и, потягиваясь, пошла докрашиваться.

Катя молча доглаживала дорожным утюгом открытое платье, которое, как теперь поняла Лина, она захватила с собой не случайно. Лина вышла на балкон, столкнувшись с невысокой Ингой, от той крепко пахнуло духами, табаком и предвечерним воздухом. Женя прикуривала вторую сигарету от первой.

— Я не хочу, — пробормотала она, глядя мимо лица Лины, а затем поворачиваясь к ней спиной. — Не хочу, и все…

Бедная, подумала Лина. Затылок Жени был коротко стрижен, висячие алюминиевые плоские серьги, подобранные в тон вязаному желтому платью, делали ее крепкую фигуру чересчур тяжелой. Сейчас эти серьги дрожали. «Ничего у тебя не получится». Лина знала, что Женя любит выпить и тогда становится совершенно сумасшедшей — сколько раз приходилось переживать Женины истерики…

«Черт с ними со всеми, — сказала себе Лина, возвращаясь в комнату, — закончим работу — запрусь здесь…»

Вышло, однако, все по-другому.

Женя сообщила, что работать предстоит всего два номера — блюз и тот, где она солирует в открытом вечернем наряде, а три девочки во фраках — в общем, танец «со стульями». Лине было все равно. Она накрасилась, надела туфли, натянула белое платье для блюза и, накинув сверху пальто, спустилась со всеми вниз, где в гостиной, в полумраке и табачном дыму, гремела музыка, а шестеро мужчин закусывали за накрытым столом. Науменко, едва завидев девушек, поспешил навстречу и усадил их в кресла поодаль от стола, затем выключил магнитофон и шепнул что-то на ухо пожилому краснолицему мужчине в дорогом представительском костюме, не скрывавшем внушительного брюшка. Рядом в краснолицым сидела Инга в своем полупрозрачном балахоне, сквозь который виднелось нижнее белье, и курила, другой рукой держа на весу бокал.

Мужчина кивнул, и перед гостями появился Стасик. Был он матово-бледен, завит и походил на падшего ангела в своей белой, спадающей просторными складками шелковой рубахе. На губах его лежал слой розовой помады. Однако когда он сел за рояль и запел, Липа поняла, что Стасик, безусловно, настоящий талант… Хозяева дружно зааплодировали. Несчастному придется отдуваться за двоих, Светлана начисто потеряла голос и теперь отлеживается в комнате, подумала Лина под небесные тремоло Стасика, переводя взгляд на мужчин за столом. Все они были словно из одного ларца — солидные, отменно упитанные.

Выражение властной силы и значительности на их лицах не стиралось даже выпитым.

А выпито было немало, судя по количеству ополовиненных бутылок на столе…

— Лина, наш выход, — деловито шепнула Женя. Лина сбросила пальто, дождалась первых тактов из магнитофона, который на полную мощь врубил рыжий Науменко, и пошла навстречу Леночке, одетой в черное платье: эту вещь они танцевали в паре. Поклон, одинокий возглас «браво!», черт знает что, неужели еще раз придется? Нет, проехали. Артисты потянулись наверх — сменить костюмы. У них имелось еще десять минут, пока Инга разогревала публику.

Эти перерывы между номерами Лина ненавидела больше всего, потому что Альбина, как правило, посылала с ними Ингу, втыкая ее в паузы. К концу выступления достаточно было просто двигаться, плюнув на рисунок танца, потому что зрители откровенно обсасывали их глазами. Пышка Светлана сладко сопела в кровати, выпростав голую руку и закинув ее за голову, темнела голубая бритая подмышка.

— Везет же некоторым, — проговорила со сдавленным смешком Женя. — Помоги мне натянуть эту блядскую хламиду. Растолстела я, что ли?..

— Не пей больше, — шепнула Лина, разглаживая на девушке лиф ярко-алого шелкового платья с оборками до пола, — и сними эти серьги, они сюда не идут.

Возьми у Лены ее клипсы и бусы. Подкрась другим цветом губы. И не танцуй так трагично — это же шутейный номер…

— Благодарю, коллега! — криво усмехнулась Женя. — Пойду выкурю сигаретку с этими боровами.

Все, подумала Лина, поплыла девочка…

Веселье продолжалось. Они танцевали трижды, с промежутками в одну песню Стасика, который, казалось, вот-вот надсадит голос. Когда их наконец отпустили, Инга и Женя в своем алом наряде остались за столом, Стасик побежал переодеваться, а остальные втроем поднялись к себе в комнату.

— Я первая в душ! — воскликнула Леночка. — Сложи мои тряпки…

— Тебя дождаться? — спросила Катя, аккуратно упаковывая костюмы в кофр.

— Мне душ ни к чему. Только не сиди там долго, Лина на очереди. Ты почему не переодеваешься, Полина?

— Жду, — сказала Лина. — Жду, пока вы отсюда уберетесь…

В дверь постучали, заглянул Науменко и поманил Лину пухлым коротеньким пальцем.

— Деточка, — сказал он, выдергивая Лину за локоть в коридор, — почему вы не спуститесь вниз? Именно вы — там один человек очень хотел бы снова вас увидеть…

— Ну и что?

— Как это что? Вы не можете ему отказать.

— Я не хочу. — Лина посмотрела Науменко в глаза, и такая там всплыла испуганная растерянность, что ее передернуло от отвращения. — Не хочу.

— Все остальные… — пробормотал Науменко, — совсем не против повеселиться и, в конце концов, подработать.

— Я не проститутка, — усмехнувшись, сказала Лина, — и у меня нет сегодня настроения веселиться.

Их оттеснили от двери Лена и Катя, которые, стуча каблуками, пробежали по коридору.

— Вот видите… Как вас зовут, деточка? — забормотал Науменко.

— Никак. Пустите, мне нужно в комнату переодеться.

— Не нужно в комнату, оставайтесь в этом костюме. Тот, кому вы так понравились, велел, чтобы вы пришли именно во фраке.

— И с хлыстом? — спросила, поворачиваясь к двери, Лина.

— Как есть сейчас, — не понял Науменко и умоляюще добавил:

— Это очень большой человек, вы, деточка, не пожалеете…

— Нет, — сказала Лина, — отпустите мою руку и убирайтесь туда, откуда явились.

Она захлопнула перед ним дверь и повернула ключ в замке. Затем, сбросив фрак, отправилась в душ. Там долго смывала грим и, стоя под струями теплой воды, отчаянно терла плечи, руки, будто сдирая с себя кожу и плоть, чтобы осталось лишь одно гулко бьющееся сердце.

Когда Лина, обернув бедра полотенцем, вошла в комнату, чтобы взять со стула одежду и белье, то едва не вскрикнула, увидев возле кровати, на которой еще двадцать минут назад спала Светлана, широкоплечего мужчину. По твидовому пиджаку она узнала в нем того, кто, привязав пса, привел их утром в этот дом.

Он даже не обернулся, что-то обстоятельно втолковывая Светлане, прислонившейся круглой спиной к подушке, подняв к нему сонное, розовое от жара лицо. Схватив вещи, Лина юркнула обратно в ванную.

Когда она вернулась в комнату, демонстративно хлопнув дверью, и начала паковать костюм, Светлана удивленно произнесла:

— А я не знала, что ты здесь!

— Я была в душе…

— А, то-то мне показалось со сна, что где-то вода шумит… Он меня разбудил своим стуком. — Она кивнула на мужчину, который, сидя на мятом покрывале, катал между пальцами сигарету и разглядывал Лину.

Лина молчала.

— Как ее зовут? — вдруг спросил мужчина.

— Полина.

— Полина, — сказал он, — а почему ты не со всеми?

— А вы?

— Я на работе… Хотя понял — ты не хочешь. Ладно. Я не люблю лишних разговоров. Вот тебе ключ от моей комнаты — она на первом этаже, в правом крыле, вторая по коридору, ведущему в просмотровый зал. Найдешь? Перекантуйся там до утра. В семь я тебя разбужу. Потом приходи сюда. В девять для вас будет готов завтрак… Что ты смотришь? Бери ключ.

— Линочка, — сказала Светлана, смущенно кашлянув, — иди, солнышко, поспи — ты что-то бледненькая, тебе необходимо передохнуть.

Лина взяла протянутый мужчиной ключ и, сунув его в карман теплой дорожной юбки, молча повернулась и вышла. Дверь захлопнулась, за ней раздался короткий хриплый смешок, а затем щелчок замка. Она пошла прямо по коридору к широкой лестнице, ведущей на первый этаж…

Дом, казалось, вымер, однако, спускаясь в полумраке и тишине, Лина почти вплотную столкнулась с Науменко, который торопливо и бесшумно поднимался ей навстречу. По его сбивчивому дыханию она поняла, что Науменко тяжело пьян.

— Стой, — зашептал он, — не беги, опять послал за тобой. Вот наказание Господне, деточка, он же вышвырнет меня! Они там, в зале…

Лина оттолкнула Науменко плечом и бросилась вниз" свернула налево, быстро прошла по коридору и в темном вестибюле, слыша, как позади загремело опрокинутое кресло, метнулась к массивной входной двери и рванула медную ручку.

Дверь была наглухо заперта. В отчаянии она обеими руками потянула ее на себя.

— Закрыто же, — произнес голос откуда-то сбоку, и она увидела шагнувшего к ней из тени рослого парня лет двадцати, в накинутом на плечи бушлате, — зря это ты.

— Так откройте! — произнесла Лина со злостью, уже слыша позади на лестнице нетвердые шаги. — И побыстрее, пожалуйста!

— Там очень холодно, — сказал парень, приближаясь. — Куда ты собралась на ночь глядя?

— Не твое дело, — ответила Лина, едва не плача, и качнулась ему навстречу, безотчетно хватая за руку.

Парень быстро и негрубо оттеснил ее плечом в нишу окна за плотную ткань портьеры и, шепнув: «Тихо!», прыжком вернулся к двери, на ходу поправляя бушлат.

Спустя минуту Лина услышала голоса.

— Ты хто? — спрашивал Науменко.

— Охранник, — ответил парень.

— Как зовут?

— Коробов, Алексей.

— Где начальство? Ох, чтоб ему… Ты, Коробов, девушку тут не видел, высокую такую, черненькую?

— Нет.

— Давно заступил?

— Да.

— Когда смена?

— В двенадцать.

— Увидишь — задержи и давай ко мне. Я буду в банкетном…

— Хорошо.

— О, чтоб им всем… — пробормотал Науменко и, шатаясь, поплелся назад к лестнице.

Парень возвратился к Лине. Она сидела на теплой батарее, спиной к окну, и когда почувствовала, что он почти вплотную к ней приблизился, шепнула:

— Я побуду с тобой до двенадцати.

— Не нужно, — тихо сказал он, — меня никто не придет сменить. Все расползлись по номерам до утра.

— А кто здесь этот, в рыжем кожаном пальто и с собакой?

— Начальник охраны. Ты от него прячешься?

— Не важно. — Лина снова села на батарею. — Здесь прохладно…

Прослушай, Алеша, ты можешь проводить меня? Я хочу согреться…

— Конечно. Пошли, старайся идти тихо. Куда? Лина шепотом сказала. Он хмыкнул, сжал ее локоть крепкой горячей ладонью, и в безмолвном доме они быстро достигли нужной двери, где, взяв у нее ключ, Коробов осторожно дважды повернул его в замке. Дверь бесшумно распахнулась. Лина шагнула в темноту и, все еще чувствуя за спиной присутствие парня, поняла, что в этой чужой, пропахшей табаком и кожей черной комнате не сможет не только остаться, но даже включить свет. Она отшатнулась назад, но дверь уже была закрыта, а сама Лина обнимала плечи этого рослого парня, чувствуя чистый сладковатый запах его щеки, его сильные руки у себя на бедрах. Когда же он прижался к ней всем телом, его возбуждение передалось и ей. Лина даже не успела изумиться себе, лихорадочно срывающей с него одежду, расстегивающей дрожащими пальцами пуговки рубахи…

Лишь на секунду он оторвался от нее, чтобы запереть дверь, и уже легко нес ее на руках, прямой, с мерцающим в темноте торсом, к невидимому ложу…

До рассвета он никуда не ушел, и они были как два молодых сильных зверя — такого у Лины с мужчинами еще не происходило. На рассвете Алексей задремал, и она смотрела на его лицо — красивое, спокойное, совершенно юное, нежно улыбаясь его и своей молодости. Помнится, очень хотелось пить и саднило кожу лица и плеч. Однако, едва Лина собралась пойти в ванную, ее остановил тихий, но твердый стук в дверь, заставив придвинуться к Алексею. Он мгновенно открыл глаза и покачал головой. Затем обнял ее, прижался — уже знакомо и, пока стук не умолк и не удалились тяжелые шаги, любил ее медленно-медленно.

Лина с пронзительной ясностью помнила, как на ее шепот, что пора уходить, Алексей взглянул на часы, которые лежали на тумбочке, сказав: «Пять», встал, мгновенно оделся, уже у двери обнял ее, голую и дрожащую, и безмолвно исчез в коридоре. А она повернула ключ, натянула трусики и лифчик, поверх них свитер и сейчас же уснула. В семь ноль пять за ней пришли.

И посейчас в ней жило воспоминание о том, сколько покоя и силы было в ней в то утро. Как она медленно и тщательно приводила свое лицо в порядок, уложив волосы феном, который взяла из сумки Леночки. Потом они вдвоем с сонной, осипшей и опухшей Светланой сидели в столовой. Молчаливый изможденный старик принес им завтрак. Девочек все еще не было, и Лина, накинув пальто, вышла в парк через уже открытую дверь вестибюля, взглянув мельком на окно, где вчера пряталась за шторой от Науменко.

В парке было безлюдно, где-то опять жгли костры. Лина побродила, немного посидела на бревне около застывшего маленького пруда, на поверхности которого плавали бурые пятилапые листья и сухие ветки… Возвратившись в дом, она столкнулась в коридоре второго этажа с Алешей. Он шел с каким-то белобрысым парнем, оба были в одинаковых кожаных куртках. Но Лине даже и в голову не пришло попытаться остановить Коробова, потому что он мельком взглянул на нее и отвел глаза, как бы велев ее вспыхнувшей радости затаиться.

Однако острое чувственное возбуждение не покидало Лину вплоть до самого отъезда. Она словно знала, что еще раз увидит его. Пока же они вновь танцевали с девочками, теперь уже в маленьком просмотровом зале, где на сцене позади белело полотно экрана, — все пять номеров, затем бледный Стасик пел, а Инга напоследок отработала свой стриптиз… Время для Лины текло медленно… какой-то обед, сборы в дорогу, большой грязный и холодный автобус, где вновь, как накануне, сошлись все семеро плюс грузный усталый шофер и теперь возвращались в чужой город. Но рядом с ней сидел — совсем близко — Алеша Коробов.

Он сказал, что его отпустили, потому что завтра у него выходной.

— Как тебя зовут? — наконец спросил он. — Где тебя найти в Москве? Ты классная…

Потом, когда в гостинице девочки оставили их вдвоем, он даже не захотел подождать, пока она снимет одежду…

"Хватит, — сказала себе Лина, — что толку мучить себя мыслями об этом человеке? Был — и исчез навсегда. А разве случается иначе? Ей повезло, и только — иным женщинам и не снилось, чтобы можно было желать умереть рядом с мужчиной… Не будет больше, и не нужно совсем. Никто не думал. И Марк не нужен, а себе она отвратительна…

— Что ты напридумывал, Марк? — спросил Дмитрий, медленно прошагав к двери своего рабочего кабинета и плотно ее прикрывая. — Почему именно сейчас ты решил завести разговор о завещании?

— Мне это следовало сделать еще раньше, когда у меня собралась первая сотня тысяч, — улыбнулся Марк. — Все солидные семейные люди так поступают. И тебя, как моего адвоката, это не должно удивлять…

— Не люблю я, когда ты в таком настроении, — сказал Дмитрий. — Хорошо.

Если ты все-таки настаиваешь, давай побеседуем, а затем я займусь бумагами.

Итак?

— Митя, «Испытание огнем» останется у тебя. Ты присутствовал при экспертизе и знаешь, во что может быть оценена эта работа. Стоимость ее будет расти с каждым годом и через двадцать лет обеспечит моего сына и всех его потомков. Ты знаешь, как технически оформить наследование, но должен мне пообещать, что только в крайнем, самом чрезвычайном случае ты расстанешься с этой работой, не передав ее мальчику. У меня будет сын, мне сообщил врач Лины.

— Так! — Адвокат хмыкнул. — Малыш унаследует нечто, что должно обеспечить ему безбедное существование и о чем не должен знать никто, кроме нас двоих. То есть даже его мать?.. Понятно… В таком случае вместе с твоим завещанием я составлю и собственное.

— Безусловно, — произнес Марк без тени улыбки. — Ты сам знаешь, как оформить это единственно верным образом, чтобы младший Марк никогда не имел материальных проблем. И место для долговременного хранения картины ты подыщешь уже завтра.

Адвокат кивнул.

— Это первое, — продолжал Марк. — Второе: я был вынужден продать почти весь основной фонд. Но несколько работ — я укажу какие — ты заберешь себе. Они твои. Кроме того, один пункт в завещании касается и тебя. Это помимо опеки…

Деньгами же, полученными от продажи коллекции, мы распорядимся следующим образом…

— Ты и мое будущее намерен обеспечить?

— Митя, — сказал Марк, — довольно шутить! По поводу твоего будущего я не беспокоюсь, в особенности если ты наконец найдешь время, чтобы жениться. В остальном же ты и без меня не пропадешь… Далее: первым пунктом необходимо поставить немедленную выплату Полине Андреевне, моей жене, пяти тысяч долларов.

Это помимо наследования всего недвижимого имущества, а также содержимого моего сейфа, в котором находится некоторая наличность, сберегательные книжки на предъявителя и моя любимая авторучка. Кроме того, ты обязуешься на тех же условиях выплачивать ей по тысяче долларов ежегодно на содержание ребенка вплоть до его совершеннолетия. Затем он вступает во владение картиной.

— Это все? — спросил адвокат.

— В общих чертах такова моя последняя воля. А пока, так как я еще не собираюсь на тот свет, мы поедем с тобой ко мне и слегка обмоем совершившийся факт. Лина там собиралась изготовить нечто довольно аппетитное, судя по ее скупым намекам. Затем ты получишь кейс с наличными… Так сказать, на десерт.

— Заманчиво, — произнес Дмитрий Константинович. — Однако у меня здесь еще пара посетителей, так что я прибуду непосредственно к обеду, а ты предупреди жену, что ожидается гость. Как она себя, кстати, чувствует?

— Отлично, — сказал Марк, вставая. — Мы все трое превосходно себя чувствуем…

За обедом у Марка адвокат, благодушно оглядывая накрытый стол, пустился в воспоминания о том, как впервые увидел Лину на сцене. Они втроем расположились в просторной кухне, задернув полупрозрачные серо-дымчатые шторы, но солнце, клонившееся к западу, все равно заполняло весь объем помещения. В этом рассеянном свете по-особому было заметно каждое движение изменившейся фигуры женщины; и как только Лина утвердилась за столом, адвокат сейчас же сообщил, что в свое время она поразила его именно сосредоточенной задумчивостью лица.

— Лина показалась мне необычайной танцовщицей. О чем она думала во время танца, не представляю, но это никоим образом не соответствовало ее движениям. Помню только, что происходило что-то замысловатое, в духе несколько стилизованного фламенко.

— Где это было? — спросила Лина, оживляясь.

— В одном клубе, — адвокат назвал адрес, — я приехал к директору этого заведения в связи с уголовным делом, в котором был замешан руководитель одного из кружков. Директор, сказали мне, находится в зале с какой-то комиссией. Я потопал туда и обнаружил голую пыльную сцену, а в зале коллегиум важных теть и дядь, которые взирали на полдюжины девушек в коротких черных юбочках и трико.

Среди них как раз и была Лина. Вы там эдак стучали каблуками — с прямыми спинами и вздернутыми подбородками. Ты была повыше остальных, и, подойдя почти вплотную к сцене, я сразу выделил твое лицо: строгое и немного брезгливое.

— Вспомнила! — воскликнула Лина. — Мне было шестнадцать, я еще училась в школе и ходила в танцевальную студию. У нас тогда не было своей площадки, и в клубе мы готовились к какому-то фестивалю. Был просмотр… Ну и нашли вы вашего директора?

— Да, — сказал Дмитрий Константинович. — Потом, гораздо позже, я встретил тебя у Альбины и сразу узнал. Так мы и познакомились. Кстати, Марк, ведь и ты впервые увидел Лину именно в этом доме…

— Да, — произнес Марк.

— Лина и в этой компании держалась особняком, — продолжал адвокат. — Такая независимая, с гонором, барышня. Помню, Альбина позвала меня на юбилей какого-то ее очередного воздыхателя, а дома у меня тогда все сильнее разворачивались боевые действия между отцом и бабушкой Соней, так что на вечеринку я приехал с опозданием и в отвратительном настроении. У Альбины публика была разогрета уже настолько, что на меня никто не обратил внимания. В общем, еще хуже, чем дома… И тут я увидел девушку лет так восемнадцати, в светлых брючках и черном тонком свитере. Ни одного украшения, ни следа косметики на лице. И вот по этому-то ледниковому выражению синих глаз на строгом лице я сразу тебя и узнал, Лина. Мы очень славно тогда поболтали, и я отвез тебя домой.

— Интересно, — сказала Лина, — мне всегда казалось, что я умею скрывать свои чувства… но тот вечер я тоже запомнила как невыносимо скучный. Альбина меня без конца приглашала и таскала за собой. Она вообще любила окружать себя молодыми девушками, изображая любвеобильную мамочку. Поначалу было даже лестно, пока я не поняла, чего эта женщина хочет от нас на самом деле. Очевидно, у нее имелись солидные возможности, если группа из десяти девочек, которых она собрала под своей крышей, получила репетиционный зал, костюмы, какие-никакие гастроли… Потом мы стали работать профессионально и зарабатывать деньги. Она сама все организовывала и сама ставила наши несложные номера как бы вразрез традиции… Мы танцевали нечто свободное, такое, знаете, запретно-западное, и какое-то время мне казалось, что это так же смело, как балеты Бежара. В быту Альбина была традиционней таракана. Одни и те же несменяемые лица, напитки, бородатые хохмы, разговоры об искусстве… В тот вечер мне показалось это особенно осточертевшим, но, видно, я уже начала втягиваться в тусовку — ведь еще очень долго, вплоть до знакомства с Марком, я продолжала регулярно бывать в этом доме.

— И ты, и другие девочки зависели от нее, — проговорил Марк. — Я это сразу понял, как только увидел Альбину.

— Может, ты и прав, — пожала плечами Лина, — все мы от кого-то или от чего-то зависим. Можно осознавать это сколько угодно, но от этого ничего не меняется, особенно когда тебе восемнадцать и ты готов на все, лишь бы освободиться от шелухи детства и поскорее стать самостоятельным. Альбина умела создавать иллюзию красивой и взрослой жизни, но мне все это очень скоро наскучило.

— Не стоит так усложнять, — произнес адвокат, — я знаю Альбиночку давно. Она панически боится старости и, кроме того, совершенно холодная женщина. Присутствие юных девушек рядом ее возбуждало, ей казалось, что и она молода и по-прежнему хороша собой; некий самообман, присущий женщине, когда зеркальце начинает говорить горькую правду…

— Бог с ней, с Альбиной, — произнес Марк, — тем более что я-то ее практически не знаю. Это ты затащил меня к ней, Митя, и больше я там никогда не бывал. Пойдем-ка в комнату, к окошку, кофейку попьем, и достану-ка я нарды.

Спасибо, дорогая, обед получился прекрасный.

Лина совершенно отчетливо помнила вечер в доме Альбины, куда неожиданно нагрянул адвокат, привезший с собой Марка. Дмитрия Константиновича она встречала уже как близкого знакомого, отмахиваясь от намеков Альбины, что подающий надежды юрист — отличная партия. Он ей казался милым и неуклюжим умницей, не имеющим возраста. Изредка он отвозил ее домой; обычно за столом она сидела с ним рядом и разговаривала о пустяках. Ей не стал известен разговор, в котором Альбина впрямую заявила адвокату, что Лина его не любит и что эта не умная и строптивая девушка вряд ли может составить счастье порядочного мужчины.

Не ведала танцовщица и того, что адвокат привел в этот дом Марка специально, чтобы познакомить его с ней. Она заметила их обоих, когда гости мало-помалу угомонились и вечеринка вяло продолжалась как бы по инерции. Юная гордячка сидела в затемненной части комнаты под голубоватым торшером, поставив кресло поближе к проигрывателю, чтобы лучше слышать музыку. Звучал классический джаз. Пару раз сюда прорывалась слегка подвыпившая Леночка в куцей юбке, длинноногая и босая, чтобы сменить кассету, поставить что-нибудь для танцев.

Лина обрадовалась адвокату, подумав, что он-то и избавит ее от участия в повторяемом постоянно под занавес ритуале, — при мысли, что придется с кем-то из гостей танцевать и нельзя отказаться, не обидев хозяйку дома, у Лины мгновенно портилось настроение.

Рядом с Дмитрием Константиновичем стоял мужчина лет тридцати, плечистый, слегка сутуловатый, с аккуратно вылепленной, коротко стриженной светловолосой головой; лица незнакомца Лина из своего угла не разглядела, зато отметила жадный интерес в глазах Альбины, которая приблизилась к гостю, тут же заслонив его своей высокой змеиной фигурой, обтянутой серебристо-черной тканью.

Адвокат нетерпеливо оглядывался, а его спутник невозмутимо потягивал какое-то питье. Альбина повернула свое плоское зеленоглазое лицо, поискала взглядом Лину и царственным жестом тонкой, сухой, в кольцах руки поманила ее.

Девушка осталась неподвижно сидеть в своем кресле. Хозяйка о чем-то заговорила с новым гостем, а Дмитрий Константинович бочком протиснулся к сидящей Лине между танцующих пар, которые, не дождавшись, пока Тони Харпер умолкнет, топтались не в лад в сумраке комнаты. Адвокат, сияя улыбкой, схватил ее руку и крепко пожал.

— Я хочу познакомить тебя с моим близким другом. Марк! — окликнул он.

Тот высокий мужчина, одетый дорого и неброско, подошел к Лине, наклонил голову, и она увидела обращенные к ней серые, совершенно спокойные глаза, в которых еще не растаяла брезгливая скука…

С того вечера все и началось, и вот чем закончилось. Она на кухне моет посуду, Марк с адвокатом уставились на игральную доску, а внутри ее настойчиво напоминает о себе ребенок.

— Что ты, Лина? — спросил Марк с порога кухни, рассеянно глядя на дверцу холодильника.

— Он начал как-то по-новому двигаться, — сказала Лина, поворачиваясь боком на стуле и давая Марку возможность пройти. — Может, стоит лечь?

— О ком ты говоришь?

— Ребенок… Будто он связан и все время старается выпутаться.

— Дай я послушаю.

— Что ты можешь услышать? Не трогай меня, пожалуйста.

— Я услышу… Я ему сейчас кое-что скажу.

— Ну что ты можешь сказать, Марк?

— Что мы с Димой играем в нарды, а его мама — самая красивая женщина на свете.

— Может, все-таки нужно лечь? Да не трогай же ты меня, Марк! Ступай к Дмитрию Константиновичу. Бери свое пиво и отправляйся.

— Лина, не сердись, мы скоро закончим, и Митя уйдет, а потом я поведу тебя гулять…

— Не хочу!

— Надо выйти на воздух. Там чисто и уже тепло, малышу необходим свежий воздух. Мы возьмемся под руки, как счастливые супруги, и ты гордо понесешь свой хрустальный шар перед собой. Договорились?

— Марк, тут утром, когда ты ушел, тебе звонила какая-то Рита.

— Ну и черт с ней!

— Пусти меня, — сказала Лина. — Иди к Мите, а я побреду в спальню…

Как долго еще ждать, пока он родится!

— Лина!

— Что?

— Да так, — улыбнулся Марк. — Мне иногда приходит в голову нелепая мысль о том, что я тебе завидую. — Он кивнул на живот женщины.

Лина промолчала, подумав, что о себе она этого сказать не может, так как именно себе завидует меньше всего. И что надо наконец решиться и окончательно объясниться с Марком сегодня же вечером. И переехать жить к матери…

— Лина, что все-таки с тобой происходит? — спросил Марк, когда они вернулись. Женщина сразу же направилась в кухню, молча зажгла ближайшую горелку и поставила на плиту белый эмалированный чайник. — Ты ведешь себя так, будто я тебя смертельно оскорбил. Разве ты не знала, на что идешь? Мы ведь обо всем договорились, во всяком случае, мне так казалось.

Он принес из комнаты узкую вазу тонкого голубоватого стекла, на четверть налил ее водой и поставил на кухонный стол, поместив туда крупные лимонно-желтые нарциссы.

— Да, — проговорила Лина в его затылок, — мы обсудили все, кроме единственного: что будет со мной, когда родится ребенок и ты заберешь его себе.

— Раньше ты не задавалась этим вопросом.

— Я была обыкновенной дурой…

— Теперь ты поумнела?

— Прекрати! — воскликнула Лина, резко выключив газ под вскипевшим чайником. — Я понимаю, что ты чувствуешь себя обманутым. Но давай объяснимся как почти близкие люди. Что ты так смотришь на меня?

— Мы, — помолчав, сказал Марк, — вовсе не близкие люди. Ты ошибаешься.

Мужчина и женщина вряд ли могут быть настолько близки, чтобы избавиться от собственного одиночества. Это разные миры. Как солнце и луна… Мы могли бы с тобой жить вместе как равноправные партнеры или же как разумные люди, вступившие в добровольный союз во имя известной им цели… Мы оба предпочли второе. Нашей целью был этот ребенок, и неизвестно, для кого он важнее, для тебя или для меня.

— Ты рассуждаешь так, словно в мире не существует любви…

— А в тебе, Лина, — произнес Марк, — говорит сейчас проснувшаяся чувственность. Обычная женская нравственно здоровая природа. Инстинкт хранительницы рода… Для меня же ребенок значит очень много. Я буду всегда жить в нем, а он — во мне… Ты меня, конечно, огорчила, но, думаю, я смогу убедить тебя поступить разумно.

— Ты ничего не понял, Марк. На что ты надеешься? Ты по-прежнему намерен настаивать на том, чтобы, родив ребенка, я исчезла из твоей жизни? — воскликнула Лина, и он увидел, как побледнели и напряглись ее губы. Глаза женщины в сумраке позднего вечера стали почти черными. Его пронзило острое чувство жалости к ее молодости.

— Не стоило бы именно так ставить вопрос.

— Но я должна знать!

— Что именно ты хочешь услышать? — спросил Марк, сразу устав от сегодняшнего долгого дня и этого, не имеющего никакого смысла, разговора. — Ты хочешь заручиться моим обещанием расстаться с тобой?.. Чтобы ты осталась одинокой матерью с ребенком, я же — не любимым тобой его отцом? Как водится, раз в неделю я стану наезжать к Манечке и под твоим строгим взором буду исподтишка совать ему сладости, игрушки и, вероятно, даже прогуливаться с мальчиком по Измайловскому парку. А тебе приходило в голову, что в этом доме до тебя не жила ни одна женщина? И не будет жить… И что для меня значит наш сын?

Лина молчала, не отрывая глаз от его лица, вспыхнувшего на миг страданием и тут же закрывшегося, словно темная створка алтаря.

— Что ты хочешь, в конце концов, от меня услышать? — спросил Марк.

— Я хочу, — проговорила, заплакав, женщина, — чтобы ты не забирал у меня ребенка.

— Хорошо. Успокойся, — холодно произнес Марк. — Нет нужды так расстраиваться. Умойся, я заварю чай… — Он повернулся к плите. — Я завтра же поеду к Мите и возьму у него конверт, где хранится наш с тобой договор. Мы его сожжем. На этой вот газовой плите… Согласна?

— Да, — сказала Лина.

Она побрела в ванную, где долго, всхлипывая и постанывая, умывалась.

Затем расстелила свою постель, сняла одежду, аккуратно сложила ее в шкаф и накинула халат. Перед зеркалом нанесла на лицо тонкий слой витаминного крема и долго водила щеткой по волосам, глядя на свое отражение, пока не услышала из кухни голос Марка, зовущий ее.

За все это время Лину не посетила и тень мысли о том, что, поговорив с Марком, она собиралась сегодня же начать действовать следующим образом: упаковав свои вещи, а возможно даже, оставив их, сесть в такси и навсегда уехать к Манечке.

Наутро, когда Марк ушел, Лина уже собралась все-таки выйти на улицу. Но начался дождь и тихо шумел за окнами почти весь день. Телефон молчал. Она повозилась на кухне, побродила, прилегла и продремала до вечера.

Марк возвратился около шести. Был он возбужден, с мокрой головой, отчего его короткие волосы потемнели и закурчавились. Лина, позевывая, отправилась накрывать на стол. Марк заглянул на кухню, протягивая ей пакет и локтем прижимая к боку бутылку шампанского. Лина разобрала сверток — в нем оказались сыр, ветчина, лимоны, конфеты и плетеное лукошко, полное ранней клубники.

— У нас сегодня гости? — спросила Лина.

— Нет, — ответил Марк, — мы отметим расторжение нашего договора…

Приготовь все, детка, я сейчас буду готов.

Лина расставила приборы, разложила полотняные салфетки, сполоснула руки и отправилась в спальню, где переоделась в легкое платье из яркого крепдешина.

Затем подумала и достала из шкатулки на трюмо браслет, который Марк подарил ей под Новый год, хотя ни браслет, ни перстень к этому наряду не подходили.

Отец ее ребенка ждал в комнате, сидя в кресле и просматривая газеты. Он был уже спокоен, одет в темный костюм и показался ей необыкновенно сильным и красивым. «Как бы там ни было, но этот человек — мой муж», — подумала Лина.

— Ну что — ужинать? — сказала она улыбаясь.

— Сначала мы сделаем то, что я обещал. — Марк поднялся, отшвырнув газеты. — Господи, я забыл показать тебе самое главное! Я кое-что купил нам в подарок!

Он прошагал в прихожую, внес мокрую картонную коробку, на ходу ее раздирая, и через минуту выставил на столик новенький двухкассетный «Грюндиг».

— Правда, всего одна кассета. Мади Уотерс. Но я у Димы попрошу еще.

Давай пока поставим его на кухне и поужинаем под музыку.

— Давай, — сказала Лина. — Я подожду здесь. Когда Марк возвратился, Лина сидела в кресле.

— Тебе не холодно? — спросил он.

— Нет.

— Смотри, — сказал Марк, — вот конверт. Я вынимаю и предъявляю тебе документ…

— Не надо, — сказала Лина.

— Почему же? Там наши подписи. Прочесть содержание?

— Марк!

— Что, дорогая?

— Я хочу есть…

— Потерпи немного, — произнес Марк и, положив свернутый вчетверо лист обратно в конверт, подошел к письменному столу, где уже находились небольшой расписной поднос и коробок спичек. — Смотри, на твоих глазах я со всей возможной торжественностью сжигаю это.

Лина неотрывно глядела, как пламя медленно облизывает бумагу. Она сидела не двигаясь, потом перевела взгляд на лицо Марка, что-то дрогнуло в ней и погасло, сменившись полным покоем.

— Все, — сказал Марк, энергично потирая руки. — Ну и смердит! Как всякий незаконно состряпанный документ. В унитаз его!

Лина поднялась, подошла к столу и провела пальцем по легкому налету пыли на его поверхности.

Марк на кухне разливал в бокалы шампанское.

— За твое счастье! — произнес он. — Ты выпьешь со мной глоток?

— Да. — Женщина легко прикоснулась к его бокалу краем своего и медленно, ощущая на языке ледяную колючую горечь, с наслаждением выпила все.

Марк щелкнул клавишей магнитофона и принес из спальни канделябр, чтобы зажечь свечи.

— Кутить, так по всем правилам, — сказал он. — В детстве я мечтал жить в замке, при свечах. А ты?

— А я хотела всю жизнь протанцевать на сцене.

— Все еще может сбыться…

— Я мечтала стать балериной…

— Лина! — воскликнул Марк. — Да ведь мы с тобой никогда не танцевали.

Ты послушай, какой блюз. Ну, вставай же!

— Марк! Она вдруг до слез покраснела.

Он взял Лину за руки и осторожно вывел из-за стола, на котором трепетали три свечи в старом бронзовом канделябре. Слегка приглушил музыку, и стало слышно, что за темным окном снова стучит дождь. Лина как-то боком повернулась к нему и положила ладонь на его плечо. Другая рука, с браслетом, безвольно повисла вдоль ее тела.

Марк обнял Лину и, двигаясь в такт музыке, прикрыл глаза.

В начале июля на Москву обрушилась чудовищная жара, от которой в доме не было спасения.

Лина бродила по комнатам с отекшими щиколотками, с воспаленной от пота кожей, к которой страшно было прикоснуться: от самой легкой ткани на ней появлялись рубцы. Лина обматывала живот мокрым махровым полотенцем или лежала в прохладной воде, открыв дверь в ванную. Марк боялся приближаться и только упрашивал поменьше пить.

В конце концов, созвонившись с каким-то приятелем, он уговорил бедняжку, пока не спадет жара, на пару недель уехать на Рижское взморье. У приятеля имелся там большой дом в дюнах, машина и матушка-врач, которая могла присмотреть за будущей матерью, пока Марк окончательно приведет дела в порядок и приедет за ней, чтобы вернуть домой перед родами.

Лина была согласна.

В среду решено было уехать из расплавленного жарой города уже окончательно. Марк покинул дом рано, Лина поднялась вслед за ним, чтобы, пока не навалилось пекло, спуститься в магазин за продуктами в дорогу. Был восьмой день второго месяца лета. До родов Лины в конце августа оставалось не так уж и много времени, которое ей хотелось провести в покое — она могла позволить себе дней двадцать расслабиться у моря.

При выходе из лифта она столкнулась с генералом Супруном в мундире, в окружении свиты возбужденных. чем-то молодых людей. Как ни торопился к себе Петр Алексеевич, соседка все же была остановлена за локоток его властной рукой.

— Сегодня раненько видал вашего супруга — все спешит куда-то… Как он поживает? — проговорил генерал, на полшага отступив вместе с ней от лифта, давая своим орлам возможность в него погрузиться.

— Нормально, — обронила Лина и, не желая поддерживать разговор, отодвинулась от Супруна, как бы предлагая ему присоединиться к ожидающим в лифте спутникам.

— А вы, Линочка, все хорошеете, — не унимался генерал, сладко подмигивая и, словно ненароком, касаясь указательным пальцем ее круглого живота, — неплохо себя чувствуете, а?

Лина поняла, что еще секунда, и случится ужасное — она ударит этого отвратительного старика. «Что же это со мной творится? — мелькнуло в ней, когда, резко и неуклюже развернувшись, она торопливо выбежала из подъезда на показавшийся свинцово-синим солнечный свет. — Сейчас еще не хватало расплакаться…»

Глубоко задышав и преодолев судорогу тошноты, Лина достала из кармана хозяйственной сумки темные очки и пошла прочь от дома, стараясь держаться в тени. Она была в ситцевом сарафане, однако ее открытая спина и волосы, собранные в пучок под шляпкой из белой соломки, мгновенно взмокли. Воздух был неподвижен, густ, полон пыли и удушливых запахов; Лине нестерпимо захотелось вернуться домой, но, обернувшись и увидев стоящую у подъезда черную служебную «Волгу» генерала, она лишь ускорила шаг.

В продуктовом дышать стало как будто легче, но пришлось потолкаться в очереди, так что, когда Лина выбралась оттуда и отправилась купить еще и хлеба, а затем отыскать какие-нибудь фрукты, ее преследовало единственное желание: наконец-то оказаться дома, выпить кувшин холодного компота, сбросить липкую одежду, погрузиться в воду и лежать там до самого вечера…

Едва женщина, нагруженная покупками, переступила порог квартиры, как сразу же услышала настойчивую, трель телефона. Босиком она пробежала к письменному столу, схватила трубку и услышала голос Марка:

— Полиночка, где ты была? Я звоню уже почти час.

— В магазине, — раздраженно сказала Лина, чувствуя, как зудит все тело и внутри болезненно толкается ребенок, — ведь мы решили, что если у тебя нет времени заняться покупками, в эту преисподнюю следует отправиться мне…

— Прости, — перебил Марк, — я очень тороплюсь. Не нужно было никуда ходить, раз тебе не хотелось… Детка, я забыл дома записную книжку, она в одном из ящиков стола справа, отыщи ее, пожалуйста…

Лина, прижимая трубку к щеке, обогнула стол, опустилась в кресло и, неуклюже нагнувшись, на четверть выдвинула верхний ящик. «По-моему, во втором», — донеслось до нее. Рывком дернула нижний — и тотчас увидела небольшую записную книжицу в потертом кожаном переплете.

— Да, — сказала она в трубку.

— Найди по алфавиту фамилию Михельсон…

— Нашла…

— Инициалы А.Р.?

— Да.

— Мне нужен домашний и рабочий номер. Лина продиктовала и спросила:

— Это все?

— Спасибо, моя хорошая, — проговорил Марк, — ты меня очень выручила.

Вернусь домой через пару часов…

Лина положила трубку и откинулась в кресле. Полированная поверхность стола была кое-где поцарапана и уже покрыта тонким слоем серой тонкой пыли.

Женщина вздохнула и, изогнувшись боком, стала задвигать оба ящика — верхний и второй. Первый легко встал на место, однако тот, что был под ним, заклинило, и ей пришлось почти полностью вынуть последний, третий, чтобы второй наверняка вошел в свой паз.

Ящик поддался сразу, потому что был почти пуст, не считая газетного свертка. Лина вынула его, удивляясь тяжести, положила на стол и развернула.

Перед ней лежал пистолет — совершенно настоящий. Она коснулась его влажными пальцами: оружие было гладким, слегка маслянистым и холодным. Решив, что именно громоздкий сверток оказался причиной заминки с задвиганием, Лина опустила оружие в третий ящик, стоявший теперь на полу, и, скомкав ворох газетной бумаги, отправилась ее выбросить. Женщина все еще была в шляпе и на ходу сняла ее. Затем на кухне выпила два стакана желтоватой кипяченой воды, сразу снова взмокла и освободилась от одежды. Вернулась в комнату, чтобы привести в порядок стол, по пути накидывая легкий халат.

Ящик с пистолетом вернулся на место. Второй последовал за ним. В верхнем, все еще наполовину выдвинутом, лежали какие-то бумаги и стопка розоватых салфеток. Лина взяла одну, чтобы протереть поверхность стола. Пыли было куда больше, чем казалось поначалу, так что пришлось взять еще пару салфеток. Комкая их, Лина подумала, что вот, Марк когда-то не велел ей даже приближаться к этому столу, сам же не в состоянии даже пыль стереть… Зазвонил телефон — это была Манечка, у которой на работе все отправились за мороженым.

Поболтав с матерью о предстоящем отъезде, Лина пообещала сегодня же вечерком заглянуть к ней. Выслушивая длинный монолог о том, насколько неразумно они с Марком поступают и как неполезны дальние переезды беременной женщине, будущая мать рассеянно взяла из все еще выдвинутого ящика сложенный пополам плотный лист глянцевой бумаги и развернула его.

У нее задрожали пальцы и гулко заколотилось сердце.

— Лина? — словно с другой планеты услышала она голос Манечки.

— Да! — хрипло отозвалась та.

— Куда ты пропала, доченька? Ты меня хорошо слышишь?

— Конечно, — сказала Лина, превозмогая головокружение, — я все поняла, мама. Вечером поговорим.

Она опустила трубку на рычаг и отключила телефон. Затем осторожно взяла лист с письменного стола и опустила в ящик, ящик же вернула на место. Ей не нужно было читать этот документ — Лина с одного взгляда его узнала. Это было их с Марком «соглашение», где говорилось, на каких условиях она отдаст ему ребенка. Внизу стояла ее подпись и дата. Именно эту бумагу он торжественно уничтожил у нее на глазах, и именно этот его жест был фантастическим лицемерием!

Где-то в доме задребезжал звонок — Лина, вздрогнув, прислушалась и поняла, что слышит звук параллельного аппарата, стоящего в спальне. Она яростно вырвала шнур из розетки у окна. Стало тихо. Ее била мелкая ознобная дрожь.

— Ты паршивый лжец, Марк Кричевский, ненавижу тебя! — сказала она вслух. — Это лицо, улыбку, эти вкрадчивые движения сильной кошки и то, как ты говоришь — рассудительно, веско и спокойно. Ненавижу мужчин — всех вместе взятых, с этой их самоуверенной претензией считать себя хозяевами положения…

— Всхлипывая, Лина отправилась на кухню. — И я еще плачу, дура, какая мучительная насмешка — эта жизнь, не дающая ни истинной веры, ни даже сомнительного спокойствия безверия… Стоп, закончим на этом. Теперь уже все равно…

Умывшись, накрасила губы розовой помадой, припудрила лицо, надела широкое цветастое платье и отправилась в спальню, где в чемоданчик, с которым явилась в этот дом, сложила лишь самое необходимое: косметику, белье, халат, кое-что из одежды. Манечку она решила не предупреждать, поскольку имела свой ключ от квартиры матери, однако и без записки Марку уходить не следовало.

Лина вынесла чемодан в прихожую, прихватив с письменного стола блокнотный листок и карандаш, и даже успела зайти в кухню, когда раздался щелчок отпираемой входной двери. Хрустнув сломанным карандашом, она швырнула его и скомканную бумажку в мусорное ведро…

Бешенство, как пыльный горячий смерч, охватило ее всю, едва раздался голос Марка, но огромным усилием воли она вогнала этот сухой огонь в себя.

— Привет! Ты на кухне? Как жарко… Что у нас есть попить?

Лина молча стояла у окна и смотрела, как Марк, отирая еще свежим носовым платком нос и шею, приближается к ней. Его кремовая шелковая рубаха с короткими рукавами была расстегнута до пояса.

Она шагнула к табурету и села, опустив голову. Где-то в стороне раздался липкий звук открываемого холодильника, затем послышались шаги и звук льющейся в стеклянный стакан жидкости. Предчувствие того, что она не сможет скрыть своего отвращения, слыша, как он эту воду пьет, гулко глотая и блаженно постанывая, заставило Лину стремительно подняться и почти выбежать.

Марк удивленно посмотрел ей вслед. Он медленно остывал от своей беготни. В кармане лежали билеты на Ригу, где их должен был встретить приятель.

Михельсон получил координаты Дмитрия, тот завершит все дела здесь. Когда Марк вернется в Москву, удобно устроив Лину, он встретится с генералом уже без нее, чтобы раз и навсегда обезопасить себя, жену и ребенка…

— Детка, ты обедала? — крикнул он, на ходу сдергивая сырую рубаху с плеч и отправляясь принять душ. — Если нет, то подожди меня четверть часика, я хочу еще и побриться, а потом мы поедим вместе. Ты уже и чемодан собрала?

Извини, что я заставил тебя бегать по магазинам. — Марк прикрыл дверь ванной и включил воду. — Господи, вот блаженство… — пробормотал он.

«Отлично, — сказала себе Лина, — я накормлю тебя напоследок, потому что объясняться с голодным мужчиной не только глупо, но и бессмысленно. Однако сидеть за одним столом, бороться с собой и слушать твою ложь — выше моих сил».

Лина накрыла на кухне: разогрела котлеты, поставила салат из огурцов с зеленым луком и сметаной, стакан с компотом, затем села, поджидая Марка.

Он появился минут через пять в футболке и джинсах, с мокрыми потемневшими волосами, пахнущий лимонной горечью хорошей туалетной воды и совершенно расслабленный.

— Ты не обедаешь? — удивился он.

— Я не голодна, — коротко ответила Лина, — жарко. Ты будешь окрошку?

— Еще бы! — сказал Марк.

Она наполнила тарелку и поставила перед ним.

— Положи сметану…

— Спасибо, — сказал хозяин дома и неторопливо придвинул к себе хлеб, — мне без тебя неинтересно обедать…

Лина упорно молчала за его спиной, перекладывая котлеты из сковороды на тарелку. Запах пищи разбудил в ней чувство голода, она представила вечно пустой холодильник Манечки, ее кудахтанье, слезы, — и виноват во всем был этот сильный мужчина, не терявший аппетита ни при каких обстоятельствах. Волна нестерпимой детской обиды захлестнула ее — Лина выбежала из кухни и без сил рухнула в кресло за письменным столом. Марк появился на пороге через секунду.

— Что происходит? — спросил он.

— Ничего! — фыркнула Лина.

— Я же вижу… — сказал он.

— Иди ешь свой обед, — с ненавистью произнесла она.

— Мне что-то расхотелось.

— Вот как? — сказала Лина. — Какие мы чувствительные… Привыкай. Я сейчас ухожу от тебя к Манечке. И не вздумай там появляться. Если бы ты знал, до чего ты мне отвратителен…

— Не правда, — произнес мужчина, приближаясь и неотрывно глядя на опущенную темноволосую гладкую макушку жены, на ее остро поднятые плечи, на обтянутую тонкой тканью отяжелевшую грудь, притиснутую к краю стола. — Повтори это, глядя мне в глаза. Ты не умеешь по-настоящему ненавидеть, Лина.

— Умник, — прошептала она. — Тем хуже… Зачем ты обманул меня, Марк? — Она вскинула голову, и он поразился румянцу, вспыхнувшему на ее совершенно бескровном лице. — Ты обманул меня, как последнюю девку, — медленно повторила женщина, — разыграл передо мной спектакль… Здесь, в ящике стола, бумага, которую ты якобы сжег, тем самым доказывая, что понимаешь мои чувства и идешь мне навстречу.

— Мне необходимо было успокоить тебя.

— Зачем?

— Потому что мне казалось, я догадываюсь, что ты испытываешь.

— Значит, так? — произнесла Лина. — И, понимая это, ты все-таки решил по-своему: обмануть меня, а затем сделать то, что было тобой задумано… Верно?

Не приближайся ко мне, Марк! Ты сжег какую-то бумажку вместе с конвертом, а эта продолжала лежать в твоем столе?

— Да я начисто забыл о ней, — воскликнул Марк, — об этой проклятой бумаге!.. Она валяется там с осени… Почему же ты, когда обнаружила ее, не уничтожила сразу? Сделай это сейчас, если для тебя она имеет такое значение!

— Вот уж нет, — сказала Лина, рывком выдвигая ящик, — я даже прикасаться к ней не намерена. Вот она здесь. Возьми и уничтожь ее сам.

— Отлично, — проговорил Марк, обойдя стол и взяв двумя пальцами глянцевый листок. — Все верно, это наш, так сказать, брачный контракт. Я кладу его перед тобой, иду на кухню, вот спички… правильно, оставайся на месте, смотри!

Лина отодвинулась от стола вместе с креслом, брезгливо наблюдая, как на блюдце корчится, догорая, комок смятой бумаги. В воздухе растаял горьковатый дым. Когда Марк, неся блюдце перед собой, прошагал на кухню, она вновь протерла стол розовой салфеткой.

Когда он возвратился, она сидела совершенно неподвижно.

— Пойдем поедим, — устало сказал Марк, — ты голодна, наверное.

— Ты не человек, а какая-то бесчувственная машина, — сказала Лина. — Позволь мне уйти из твоего дома!

— Нет, — произнес Марк. — Тебе незачем уходить. Ты беременна моим сыном. Мы должны остаться вместе. Женщина промолчала.

— Ты ведь понимаешь, что твой уход, Лина, ничего не решает. Я не хочу отравлять жизнь ребенка нашими с тобой семейными разборками. Он важнее нас обоих. Он должен родиться и жить с нами.

— С нами? — Лина вздрогнула, словно от ожога. — А разве «мы» существуем? Ты, как и прежде, хочешь управлять мной, ничего не испытывая, кроме ловко скрываемой неприязни. Разве мы любим друг друга? И разве мы с тобой — действительно муж и жена?

— Я не испытываю никакой неприязни, — сказал Марк, — ты мне очень дорога… Позволь мне убрать из прихожей этот чемодан. Уже куплены билеты, давай спокойно соберемся в дорогу, а через несколько дней ты успокоишься, отдохнешь и скорее всего согласишься со мной.

— Ты опять диктуешь мне условия! Я хочу выбирать сама, — возбужденно, почти захлебываясь, заговорила Лина. — Я хочу чтобы ты не решал, что мне следует делать, а что нет. И я все-таки ухожу, потому что мой ребенок 268 всегда будет только моим.

— Я не отпущу тебя, — сказал Марк, направляясь в прихожую. — Тебе нельзя уходить, не нужно бросать меня сейчас…

В ослепительно вспыхнувшем перед ней неистовом свете Лина увидела стену, вырваться из-за которой он никогда ей не даст. Ни о чем не думая больше, она рванула ящик, схватила пистолет и, стиснув рубчатую рукоять в ладони, поднялась и быстро пошла вслед за мужчиной. Она ничего не видела сквозь едкую пелену слез и ничего не чувствовала, потому что боль прожигала ее грудь и напрягшийся, выпирающий живот. Рука, державшая оружие, стала мокрой от пота и дрожала. На ходу она сдвинула вниз какую-то штуковину сбоку ствола.

— Марк! — воскликнула она, задохнувшись. — Отпусти меня, потому что иначе…

Лина еще видела, как он развернулся к ней, и усмешка, вначале небрежная, а затем изумленно-испуганная, растаяла вместе со словами:

«Осторожно, осторожно, держи подальше от себя, пистолет заряжен!» Он сделал короткое судорожное движение к ней, и Лина снова что-то нажала, оглохнув от грохота выстрела и не слыша, как он произнес:

— Ты не поняла…

— Марк! — закричала Лина, отбрасывая оружие и пытаясь поймать, удержать на весу его стремительно заваливающееся навзничь тело, но, зацепившись за оказавшийся между ними чемодан, чтобы устоять на ногах, вынуждена была ухватиться за раму зеркала. Боль, сжавшая железными тисками спину, остановила ее, Лина глубоко задышала и, как учил врач, попыталась расслабиться. Она стояла в прихожей, стараясь унять дрожь, успокоить себя и ребенка; огонь покинул ее, стена рухнула — теперь она была совершенно свободна. У ее ног на ковре лежал Марк.

Неизвестно, сколько бы Лина простояла в оцепенении, если бы из неподвижности ее не вывел резкий звонок в дверь. Ей не потребовалось перешагивать через Марка, потому что он лежал наискось, головой к двери, ведущей на кухню, — падая, он не задел ни одного предмета в прихожей. Лина боком продвинулась к входной двери и стала возиться с замком. Пальцы дрожали, не повинуясь ей.

На пороге стоял генерал Супрун в домашней фланелевой рубахе в голубую клетку и кожаных шлепанцах на босу ногу.

— Марк Борисович имеется? — осведомился он, заменяя выражение недовольства на лице иронической усмешкой. — Я пытался дозвониться вам по телефону, но совершенно безрезультатно. Мне необходимо с ним переговорить. Могу я войти?

— Нет, — сказала Лина, придерживая дверь левой рукой. Правая была у нее за спиной, и эту руку она пыталась досуха вытереть о ткань платья.

— Что значит — нет? Марк дома?

— Уходите! — сказала Лина.

Генерал внимательно вгляделся в ее лицо.

— Вам плохо, Лина? — спросил он, делая шаг к ней и протягивая руку.

— Нет.

— Что вы заладили одно и то же! — раздраженно воскликнул генерал, цепко выкручивая безвольную кисть ее правой руки из-за спины. — Сколько я могу торчать здесь?

Лина послушно отступила, слабо пытаясь отнять руку, но генерал, не отпуская ее, шагнул в прихожую и захлопнул за собой дверь. Его взгляд на миг замер где-то внизу, за ее плечом, и тут же тяжело остановился на лице женщины.

Он отпустил ее руку, и Лина, повернувшись, прошла в комнату.

— Где телефон? — отрывисто бросил Супрун. Хозяйка кивнула на письменный стол и направилась было в спальню, однако генерал рявкнул:

— Стоять! Не двигаться!

Лина удивленно взглянула на него, пожала плечами и опустилась в кресло у журнального столика. Супрун прошел к телефонному аппарату, поднял трубку, затем положил ее и воткнул вилку в розетку.

— Твоя работа? — кивнул он в сторону прихожей, одновременно набирая номер.

— Да, — безучастно кивнула Лина…

Все дальнейшее, пока ее не увезли, происходило будто без нее: квартира наполнилась негромкими голосами, бесконечно щелкал язычок замка входной двери, и наконец Марк Кричевский навсегда покинул свой дом.

Все это время она молча сидела в кресле, сложив руки на животе. Генерал говорил за нее. И только на вопрос, сообщить ли матери, Лина отрицательно покачала головой.

До прихода чужих людей она что-то пыталась объяснить Супруну, однако он как бы ее не слушал. Его коренастая, но все еще подвижная фигура мелькала повсюду, то склоняясь над ящиком стола, то заглядывая в шкафы и за шеренги на полках. Лишь раз он остановился, чтобы поставить перед Линой на журнальный столик стакан воды.

— Страсти-мордасти, — сказал он с досадой. — О чем ты думала, Лина? Чем он тебе не угодил? Почему отключен телефон? И где ты взяла оружие?.. Не хочешь говорить? Что же, твоему нынешнему положению не позавидуешь…

В эту минуту больше всего на свете Лина хотела остаться одна, чтобы все это наваждение сгинуло и она могла бы, прихватив чемодан, спуститься вниз, подозвать такси и уехать к Манечке. Там бы она наконец легла, закрыв глаза, и все забыла, а прежде остального — Марка, того, кто был так бесповоротно виновен в ее ненависти, страхе, страсти и боли, от которых необходимо было избавиться раз и навсегда.

И когда раздался следующий звонок в дверь и квартира начала наполняться энергичными деловыми посторонними, а генерал, перестав терзать ее нелепыми вопросами, властно зарокотал в прихожей, отдавая распоряжения, — Лина терпеливо приготовилась к долгому ожиданию. Первый шаг она сделала сразу: усилием воли уняла дрожь, уничтожила в себе воспоминания и лица, прокляла свою прошлую жизнь и осталась в полном одиночестве.

Можно было сколько угодно терзать себя мучительными вопросами, но ни на один из них Дмитрий Семернин не нашел бы ответа. Происшедшее поразило его настолько, что лишь спустя какое-то время он мог выкарабкаться из мрака, в который его повергла гибель Марка, и обратиться к судьбе Лины.

Его, помимо прочего, подтолкнул к этому Супрун, наутро следующего после похорон Марка дня приехавший к адвокату на работу для неофициальной встречи.

Разговор между ними произошел нелепый и крайне напряженный. Генерал сильно нервничал поначалу и на вопрос Дмитрия, почему его так интересует содержание бумаг, якобы переданных Марком Борисовичем адвокату, ответил, что курирует дело об убийстве Кричевского, а поскольку в доме потерпевшего ничего не обнаружено, то получение документов, писем, дневника, наконец, могло бы заметно продвинуть следствие… Семернин понимал, что все это — наглая и неуклюжая ложь, так как Марк все-таки успел открыть ему роль генерала в охоте за «Испытанием огнем» и передать свидетельства художника Игоря о прошлом Супруна.

— Как вы сами понимаете, генерал, я не вправе удовлетворить ваше, кстати, недостаточно юридически оправданное, любопытство, — сказал Дмитрий. — Кроме того, по неизвестным причинам мне рекомендовано держаться подальше от этого дела и отказано в просьбе выступать защитником Лины.

— Вы же близкий друг этой семьи, — быстро проговорил Супрун, — вы можете подойти к вопросу… э-э… чересчур субъективно… к тому же вам пришлось бы защищать убийцу вашего лучшего друга. Вам пытались помочь избежать… скажем, стресса.

— Черт возьми, — горестно усмехнулся Семернин, — неужели и это вас занимает? Мне кажется странным, генерал, такое пристальное внимание к этой истории и ваше участие в ней. Почему вас так беспокоит участь Лины? Зачем вам понадобились бумаги Марка? Чего вы добиваетесь?

— Конечно, мы с Марком Борисовичем не были близкими людьми, — пробормотал Супрун, — однако так случилось, что в тот роковой день я поднялся к нему по делу и был потрясен — ведь мы довольно долго соседствовали…

— Знаете, генерал, — произнес Дмитрий Константинович, — этот наш бессвязный диалог можно продолжать до бесконечности. Но не нужно. Мне известно, что именно вас интересует. Давайте выложим карты на стол… Согласны? Отлично.

То, что вы ищете, Марк продал. Вы не верите мне? Это ваше дело, но я вам советую прекратить свои поиски и забыть все так же прочно, как вы позабыли Киев десятилетней давности. Марк очень старался обезопасить себя и своих близких и преуспел в этом. Не рискуйте, вы делаете неверный шаг. Это опасно для вас. И будьте добры, не препятствуйте мне исполнить мой долг — защитить жену моего друга.

— Не знаю, что вы, Семернин, тут себе навыдумывали, — с нажимом сказал генерал, багровея, — однако мне не совсем ясны мотивы вашего поведения… Что же касается гибели Марка Борисовича, то смею вас заверить, вы ничем не сможете помочь Полине. И если побудительным мотивом явилось наследование имущества покойного…

— Лине ничего не было известно о завещании.

— Вы вполне могли открыть ей глаза, — насмешливо глядя на Дмитрия Константиновича, быстро и грубовато произнес Супрун. — А уж выводы делайте сами, чай, грамотные…

— Я прошу вас покинуть мой кабинет, — устало сказал Дмитрий. — И кстати, с чего вы взяли, что Марк оставил завещание в ее пользу?

— Вы мне только что сообщили об этом, Дмитрий Константинович.

— Вы заблуждаетесь, я этого не утверждал…

— Завещание существует, — скривился Супрун, — такой умный человек, как Кричевский, не мог не думать о своем будущем, и не зря в последнее время ваши встречи чрезвычайно участились… Впрочем, меня это мало занимает, — небрежно добавил генерал, поднимаясь со стула. — Полина не отрицает, что застрелила мужа, и так как я полагаю, что это было совершено преднамеренно, приговор будет достаточно суровым. У меня есть возможность повлиять на прокуратуру, чтобы она заняла самую жесткую позицию в отношении убийцы…

— Ясно, — проговорил Дмитрий, не замечая того, что они с Супруном уже стоят у самой двери кабинета лицом к лицу, и негромко спросил:

— А от меня-то что вам все-таки понадобилось?

— Текст завещания, — хрипло прошептал генерал. — Никогда не поверю, что вы его с Марком Борисовичем не обсуждали.

— Марк не оставил никаких распоряжений по поводу своего имущества, — сказал адвокат. — Порядок наследования в таком случае вам известен не хуже, чем мне. Что касается Лины, то я буду защищать ее в суде, невзирая на ваши концы в прокуратуре. Советую в этом мне не препятствовать.

— Вам не мешало бы подумать о своем будущем, молодой человек, — холодно глядя в глаза Дмитрию, проговорил Супрун. — Я не верю ни единому вашему слову.

Бумаги покойного Марка Борисовича вам все-таки придется предъявить следствию. И даже если он не распорядился по поводу своей коллекции и наличных денежных средств, никто, кроме вас, не может знать, куда все это подевалось. Нам с вами не раз еще придется возвращаться к этому вопросу.

— Генерал, — с любезной улыбкой произнес Дмитрий, слегка приоткрывая дверь, — боюсь, что для столь ничтожных хлопот у вас не найдется времени. Всего хорошего. И советую вам почаще вспоминать на досуге свое замечательное прошлое…

Вот так. Марк был прав и не зря тревожился — такие, как Супрун, способны из упрямства изгрызть даже собственный хвост. Это было умно — не делать официального завещательного распоряжения. Нотариально заверенного акта не существует, Лина как жена наследует все, и необходимо приложить максимум сил для того, чтобы приговор, учитывая ее положение, был как можно более мягким.

Она получит не такой уж большой срок и вернется в дом Марка с ребенком…

Бедная девочка, можно представить, каково ей сейчас…

Адвокат подумал, что прежде всего необходимо получить рекомендацию коллегии на участие в процессе. Это будет нетрудно сделать, во-первых, потому, что для многих его коллег это дело не престижное, а для маститых — элементарное. Во-вторых, во избежание случайных проколов все-таки придется обратиться за помощью. Он сделает это немедленно — Дмитрий уже набирал номер телефона, а спустя четверть часа, закрыв кабинет, ехал в сторону Звенигорода — на дачу к своему профессору с Лубянки. Он не сомневался в удачном исходе визита, тем более что до сих пор никто официально не объявил ему о том, что по делу Лины назначен другой адвокат. Его просто не пустили к ней, а на обращение к своему начальству он получил невнятный ответ: «Погодите, Дмитрий Константинович, с этим. Все очень и очень непросто…»

Потом он хоронил Марка, отвозил в Дракино Михаила и тупо сидел с ним, допивающим литровку, за столом во флигельке, слушая его речи о Марке…

Перепугал своих старушек внезапным приступом стенокардии, они его отпоили чаем с валерьяной и уложили спать на полу кухни, и ему стали безразличны и комары, и ночная душная гарь из открытого окна, и вся эта суета, называемая жизнью, которая происходит как бы не с ними…

В Звенигороде все было сделано в полчаса, включая несколько звонков.

Адвоката упросили остаться обедать, а затем погулять со стариком по саду и выслушать некоторые его раздумья о перспективах советской юриспруденции.

Дмитрию пришлось погасить в себе нетерпение поскорее погрузиться в дело.

Деликатность и разница в возрасте обязывали поучаствовать в беседе о Юрии Владимировиче и необходимости реформ в системе исполнения наказаний. Адвокат внимательно слушал и не пожалел: мелькнуло имя высокопоставленного лица, правой рукой которого являлся генерал Супрун, и выходило так, что генералову начальству осталось гулять на воле считанные месяцы. Собеседник Дмитрия по-стариковски этими вещами интересовался, а источники его информации были безукоризненно точными и проверенными.

Наконец, дружески распростившись, Дмитрий уже под вечер помчался к Манечке в Измайлово. По дороге он подумал было о том, что необходимо сразу же, завтра с утра, ходатайствовать об изменении меры пресечения для беременной Лины. Однако, вспомнив генерала, понял, что добиться этого будет трудно, а то и вовсе невозможно. К следователю, не заручившись поддержкой прокурора, даже дав «на лапу», не подступиться, а прокурор, по-видимому, в одной упряжке с Супруном. Марк умер во вторник, был похоронен через день, а сегодня — пятница и стоит все та же невообразимая жара. Если завтра он не получит свидания с Линой, а получить его — маловероятно, то сколько же ей мучиться там без элементарного человеческого участия?

Дмитрий поймал себя на мысли, что не представляет Лину в камере СИЗО.

Ему было остро жаль ее, жаль Марка, их любви, очень жаль Манечку. Он вспомнил, как мельком увидел Марию Владимировну на кладбище. Она не подошла к адвокату и его семье — здесь был его насупленный отец, поминутно одергивающий пытавшуюся заговорить хоть с кем-нибудь мать. Жара усиливала ощущение нереальности происходящего, но она же и ускорила прощание с Марком. Дмитрий, задыхаясь от тоскливой боли и давящего присутствия чужих людей, был даже благодарен Рите, которая вывела его из толпы и протянула открытую бутылку теплого нарзана. Она была в глухом черном платье и шляпе, вполовину закрывавшей ее белое напудренное лицо. Глаза бывшей подруги убитого лихорадочно блестели, но, слава Богу, она молчала. Когда к ним подошли любопытные девчонки Альбины, он поспешил назад и, обернувшись, заметил в отдалении Манечку у чьей-то еще свежей могилы. Ее маленькая фигурка съежилась, словно от удара, а руки прижимали к груди сумочку, из-под которой алели три капли гвоздик вниз головками, так что длинные ломкие стебли упирались Манечке в опущенный подбородок. Адвокат не видел, положила ли она свои цветы среди множества других, сразу увядших, потому что очень быстро ушел с кладбища под предлогом необходимости отвезти в Протвино Михаила. Он знал, что все разойдутся очень скоро, а его родителей доставит домой в своей служебной «Волге» Супрун, прибывший к концу похорон…

Мать Лины была в доме не одна. Она открыла ему сразу, не поинтересовавшись, кто это настойчиво звонит в дверь в такой час. По растаявшей на ее лице надежде Дмитрий понял, что все это время она ждет дочь. Манечка всхлипнула, шагнув ему навстречу, и адвокат обнял ее за вздрагивающие плечи.

На пороге кухни стояла худощавая женщина лет сорока. Ее карие припухшие глаза выражали строгую решимость и полное отсутствие какого-либо любопытства. В одной руке она держала папиросу, а в другой молоток. Рыжеватый изредившийся перманент на ее крепкой макушке был слегка растрепан. Дмитрий отпустил Манечку, осторожно отступил и наклонил голову в приветствии.

— Маша, кто это? — хрипловато осведомилась женщина, не отрывая твердого взгляда от лица гостя.

— Оксаночка, познакомься с Дмитрием Константиновичем… он друг Полины.

— Мария Владимировна робко прикоснулась к локтю адвоката. — Он, наверное, может сообщить нам какие-нибудь сведения… Прошу вас, Митя, проходите сюда, на кухню. Чайник еще горячий…

Дмитрий попросил разрешения привести себя в порядок с дороги. Он включил свет в ванной, вымыл руки с мылом и ополоснул лицо. Сообщить что-либо Манечке пока не представлялось возможным, но острое ощущение оборотной стороны горя, обрушившегося на них всех, укрепило его решимость действовать как можно быстрее и надеяться на удачу.

Манечка сидела за кухонным столом, уставившись в свою чашку, а когда адвокат опустился на табурет напротив, нерешительно взглянула на него.

— Мария Владимировна, вы уже предпринимали какие-нибудь шаги? — мягко спросил Дмитрий.

— Они сказали мне, что Полиночка никого не хочет видеть и вообще ведет себя… неразумно.

— Как же еще бедной девочке вести себя? — произнесла женщина с папиросой. — Она в шоке. Чаю вам налить, Дмитрий Константинович?

— Нет, благодарю, — отмахнулся адвокат. — Манечка, я приехал сообщить вам, что буду защищать Лину в суде. Только сегодня я в принципе получил разрешение на это. К вам никто не приходил, не звонил?

— Никто, — ответила за Манечку ее приятельница, — мы сами словно в камере, если не считать бесконечных соседок с соболезнованиями.

— Я не смогу больше жить в этом городе, — всхлипнула Манечка. — Мне так стыдно, так страшно… Особенно был ужасен звонок в среду на работу, как гром среди ясного неба… Следователь сообщил о случившемся и задавал какие-то вопросы по телефону, уже не помню… Что я могла ему ответить? Сказала, не может быть, ведь они собирались в Прибалтику… Мне было так плохо и страшно, что я тут же дала телеграмму Оксаночке в Харьков, и она в тот же день вечером прилетела. Мы учились вместе и всегда дружили. Оксана Петровна — прекрасный педагог и чуткий человек. — Манечка просительно взглянула на адвоката сквозь слезы.

— Я предлагаю ей ехать ко мне, — сказала Оксана Петровна, обращаясь к адвокату, — она здесь сойдет с ума от неизвестности и горя. Она не перенесет этого суда.

— Я не могу бросить дочь…

— Не перенесет! — повысила голос женщина. — Ты умрешь прямо в зале при твоей чувствительности, если еще раньше не свихнешься от мыслей о Лине.

— Спокойно, — произнес Дмитрий Константинович, — прошу вас, чуть поменьше эмоций. Как я уже вам сообщил, Мария Владимировна, я буду защитником Лины. Однако в данный момент мне, как и вам, ничего не известно: ни причины трагедии, ни того, как чувствует себя ваша дочь. Единственное, что я могу с уверенностью сказать, — Лина не убивала своего мужа умышленно, я думаю, выстрел оказался случайным…

— Но откуда же у нее пистолет? — вновь вмешалась Оксана Петровна, в волнении закуривая новую папиросу.

— Оружие принадлежало Марку, — неохотно сказал адвокат, — думаю, следствие это установило сразу. Что произошло между ними? На этот вопрос может ответить только Лина. Манечка, как они жили в последнее время?

— Хорошо, — не задумываясь ответила Манечка. — Марк Борисович был особенным человеком и замечательным мужем для Линочки, ведь… — Она вновь горько заплакала.

— Успокойтесь, Мария Владимировна, дорогая моя, все минется, — сказал адвокат, поспешно и неловко вставая и понимая, что не сможет сообщить этой несчастной женщине о крайней серьезности положения Лины. — Я попробую сделать все, что возможно. И прошу вас без моего разрешения ничего не предпринимать, а я в свою очередь буду держать вас в курсе событий.

— Что мы можем предпринять, — пробормотала Оксана Петровна, в сердцах швыряя окурок в мусорное ведро под раковиной, — что могут сделать маленькие люди в этом чудовищном государстве, когда с ними случается несчастье? Только смириться. Ты согласна, Маша?

Манечка бессильно молчала и, вытирая глаза, смотрела мимо адвоката в темное окно, будто пытаясь высмотреть там хоть какой-нибудь обнадеживающий знак. В повисшей тишине Дмитрий направился к двери, не замечая, кто провожает его, и ощущая безмерную усталость от того, что утешить этих женщин ему совершенно нечем. Единственное, что он сделал, так это, преодолев отчаянное сопротивление Манечки, оставил ей немного денег.

Сестра Марка прилетела в Москву спустя неделю после похорон, когда адвокат успел уже побывать у Лины. Где прибывшая остановилась, он так и не разобрал, потому что Мила позвонила в то время, когда он уже ложился.

Встретиться договорились на следующий день в консультации. Звонок этот вызвал у Дмитрия некие бесплодные размышления, не давшие ему уснуть сразу. В последний год Марк не распространялся о жизни семьи за границей, отделываясь коротким «нормально» на все расспросы. Адвокат знал, что он довольно регулярно позванивал сестре, отказавшись от переписки, как и от предложения Милы приехать погостить. Дмитрий не был удивлен тем, что никто из Кричевских не явился на похороны Марка, хоть сразу же сообщил им о происшедшем несчастье. Бог знает, что там случилось и почему Мила прибыла с таким опозданием…

Этот вопрос, впрочем, так и не возник в их утреннем разговоре в кабинете Дмитрия Константиновича. Мила явилась ровно в назначенный час. Темная элегантная одежда ее все же немного старила. Сестра друга казалась загоревшей, почти чернокожей, а вокруг глаз, когда она сняла темные очки в золотой оправе, отчетливо обозначились морщинки. Мила была не намного старше Лины, но производила впечатление уверенной в себе и достаточно многоопытной дамы: возможно, это объяснялось обручальным кольцом, крепко сидевшим на ее безымянном пальце.

— Я и не знал, что ты уже замужем, — произнес адвокат, усаживая гостью и предлагая воды из сифона. — Кто он? Как старики?

— У вас жарче, чем в Израиле! — Усмехнувшись, Мила отказалась от питья.

— Родители устроены неплохо. Кто мой супруг? Это не важно, да и не интересно тебе. Что же все-таки произошло? Почему эта женщина застрелила Марка?

— Что произошло, покажет следствие, — отвечал адвокат, убирая со стола стаканы. — Тебе же я могу сказать единственное: по моему мнению, Лина совершенно случайно, по нелепой неосторожности спустила курок…

— И сколько же ей могут дать за эту неосторожность? — быстро спросила молодая женщина, неотрывно глядя на руки Дмитрия, перебирающие документы на столе. — Если, конечно, будет доказано, что все произошло именно так, как ты предполагаешь.

— От трех до семи лет, — неохотно произнес Дмитрий Константинович, — с учетом ее положения, думаю, срок будет минимальным.

— Вот как? — воскликнула Мила. — Впрочем, судьба этой девицы нас совершенно не занимает. Марк даже не удосужился сообщить, что женился, — я узнала об этом уже здесь…

— Зачем ты приехала? — прямо спросил адвокат. — Не будем вести светских разговоров, как ты сама понимаешь, у меня нет на это времени. Если тебя не беспокоит судьба жены брата, да и Марк, как я понял, для вас уже отошел в прошлое, что тебе потребовалось от меня?

— Марк оставил завещание?

— Нет, — сказал адвокат, решив от Милы ничего не скрывать, — юридически оформленного завещания не имеется. Однако мне он поручил распорядиться его имуществом и быть опекуном наравне с матерью ребенка, если сам умрет раньше его рождения.

— Это распоряжение было вызвано конкретными обстоятельствам?

Какой-нибудь угрозой? — спросила Мила. — Что-то не похоже на Марка — он был всегда уверен в себе. Может, он предчувствовал, что жена его прикончит? Кто эта женщина? Рита сообщила мне, что она из малообеспеченной семьи…

— Чепуха! — воскликнул, краснея, адвокат. — Ты говоришь чушь. При чем тут Лина? Неужели взрослый человек не может распорядиться своими делами и деньгами как ему заблагорассудится?..

— Рита дала понять, что Марк был богатым человеком, — перебила его Мила.

— А тебе-то что? Какое ты имеешь к этому отношение? — резко спросил адвокат. — Что-то я не понимаю тебя.

— Все ты отлично понимаешь, — спокойно возразила женщина, приподнявшись и аккуратно вешая шелковый пиджак на спинку стула. — Мы близкие Марка, и мне доподлинно известно, чем он занимался и откуда у него могут быть… сбережения.

— Ну и что? — сказал адвокат. — Он не оставил завещания в вашу пользу, а следовательно, все имущество, движимое и недвижимое, наследуют жена и ребенок.

— Жена? Может быть, ты хочешь сказать — убийца?

— Мила, — проговорил адвокат, мгновенно успокаиваясь, — я вижу, с тобой невозможно говорить как с цивилизованным человеком. Мы ведь не на базаре, и торг здесь неуместен. Дождись суда и приговора. Там, между прочим, будет сказано, что никакой конфискации имущества не предусматривается, что означает сохранение очередности наследования.

— Ты так полагаешь?

— Да. И если ты уверена, что все-таки конфискация произойдет, то, уверяю тебя, не в вашу пользу. Все отойдет государству…

— Я не могу ждать, — сказала, помолчав, Мила. — У нас с мужем дела. Вы с Марком — мошенники, и государство ваше мошенническое.

— Мила!

— Что — Мила? Я прекрасно понимаю, раз нет завещания, то нет и ничего.

Но я-то знаю, мне было сказано, в какую сумму оценивалась коллекция Марка. Где она? — Она смотрела на молчащего Дмитрия Константиновича с вызовом, ясно давая ему понять, что просто так отсюда не уйдет. — У Марка была прекрасная квартира.

У него были картины, бронза, бесценная мебель. Он не мог не подумать о нас. Это было бы несправедливо.

— Тебе нужны деньги? — просто спросил адвокат. — Сколько?

Мила назвала сумму.

— Если я тебе их дам, ты сегодня же уберешься домой, к мужу?

— Завтра же, — усмехнулась Мила. — Меня здесь от всего тошнит, и поверь, ноги моей больше тут не будет. Никогда! Если бы не банкротство нашей фирмы, я бы оплакала Марка на земле предков и — забыла. Все равно он был обречен. Я всегда это говорила…

— Ты получишь наличными всю сумму, которую требуешь, — произнес Дмитрий Константинович, тяжело поднимаясь из-за стола. — Сегодня вечером, у меня на квартире. Из рук в руки, без всяких расписок. Однако ты обязана мне поклясться, что сделаешь две вещи: скажешь отцу и матери, что деньги оставил тебе Марк, и никогда не станешь предъявлять никаких имущественных претензий к Лине и ее ребенку.

— Всего-то? — пожала плечами Мила, вставая и прихватывая сумочку и пиджак. — Обещаю. Клянусь, если угодно. Теперь я уже могу заказать билет на самолет? На могилу брата меня свозили… И все-таки, Митя, какие же вы здесь неисправимые романтики… Я позвоню тебе вечером и приеду.

Адвокат неотрывно смотрел, как она движется к двери. На пороге Мила обернулась — едва ощутимое презрение сквозило в небрежном наклоне ее аккуратно подстриженной головки.

Дмитрий Константинович Семернин был арестован в собственном кабинете на пятый день после суда над Линой.

Впрочем, он ожидал неприятностей, хорошо помня тяжелый взгляд Супруна, которым тот проводил его, когда все закончилось. В деле Лины не было никакого просвета, однако Дмитрий приложил максимум усилий, чтобы вся эта история не выглядела столь чудовищной. Как он и предполагал, меру пресечения изменить ему не позволили, и ожидать суда Лине пришлось в камере.

На суде Лина была бледна, лицо ее похудело, остро выпирал живот из-под широкой кремовой мужской рубахи; она так и не сменила тренировочных брюк, которые носила в камере. Лина казалась абсолютно равнодушной в этом пропитанном враждебностью, душном помещении, но все же нехотя выполнила данное Дмитрию Константиновичу обещание — ничего не сообщать ни следователю, ни во время суда без его позволения; смотрела она только на него и ни на кого больше, даже мать не удостоив кивком… Это был опасный путь, но надеяться на то, что Лина, какой он ее знал, сумеет произвести благоприятное впечатление на судью или кого-либо разжалобить, казалось нелепым.

Лина, однако, все выдержала и промолчала, получив шесть лет по статье о непредумышленном убийстве. Адвокат не мог отнести этот процесс к числу своих очевидных побед; утешало единственное — он добился того, что осужденную должны были этапировать в колонию только после рождения ребенка, переведя ее до родов в тюрьму. Встретиться с Манечкой и получить разрешение на свидание с Линой после суда он не успел. На звонки Мария Владимировна не отвечала, поехать туда у Дмитрия не хватало сил, настолько он устал, — и в то же время некое чувство подсказывало ему, что необходимо, отложив посещение Лины, заняться делами, порученными ему Марком.

Он практически все успел, включая сложную комбинацию с размещением картины Боутса в надежном месте и хлопоты с квартирой, куда, как он полагал, хозяйка вернется вместе с ребенком, отбыв срок. Встретившись с председателем кооператива Аграновским, он выяснил у этого невозмутимого сорокалетнего господина, что документы на квартиру Марка в абсолютном порядке. Аграновский дал согласие, получив разовое вознаграждение за хлопоты, в течение последующих пяти лет приглядывать за жилищем Марка, включая оплату коммунальных услуг.

Адвоката устраивало также и то, что Александр Михайлович попросил разрешения временно распорядиться пустующей площадью по своему усмотрению; они не подписали никаких бумаг, оговорив лишь срок — пять лет — и обменявшись телефонами. Дмитрий было подумал, не совершает ли слишком опрометчивый и чересчур простодушный шаг, однако подозревать в чем-либо Аграновского у него не было ни малейших оснований. Он привык верить в свою удачу и считал, что всякие колебания — скверный фундамент для будущего…

В общем-то и свой арест Дмитрий Константинович воспринял спокойно.

Начиная рискованные операции с капиталами Марка, он предполагал, что где-нибудь да ошибется, — и ему действительно предъявили обвинение в спекуляции валютой.

Но что-то сразу у них не заладилось, и дело затянулось. Его перестали вызывать на допросы, и адвокат выжидал, не надеясь на хлопоты коллег; у него вдруг оказалась бездна времени, чтобы привести свои нервы в порядок и поразмыслить.

Воспоминания, посещавшие Дмитрия Константиновича, были довольно грустны. Казалось, не далее как вчера он видел друга четырнадцатилетним вместе с маленькой сестрой в своем доме. Марк ни в какую не хотел влезать в шлепанцы, которые ему предлагала мать Дмитрия, утверждая, что босиком, даже по паркету, ходить куда полезнее, чем в обуви, и что ему никогда не бывает холодно — он достаточно закален… Он вспоминал их поездки и длинные бессвязные беседы, то понимание, которое возникало между ними с полуслова. Все обрывалось на Лине…

Он сам их познакомил, и она не захотела облегчить ему муку незнания о том, что произошло между ними на самом деле…

Адвокат сразу же сказал ей, что вытащить ее из следственного изолятора не удастся. Женщина, усмехнувшись, ответила: ей и здесь хорошо, Манечка ее подкармливает.

— Почему ты отказалась от свидания с матерью? — спросил Дмитрий Константинович, которому мешал торчавший у полуоткрытой двери камеры контролер.

— Мне было бы трудно с ней разговаривать, — помедлив, неохотно промолвила Лина, — да и что я могу ей сказать? Для Манечки все это полная катастрофа.

— Лина, мне кажется, — в сердцах воскликнул адвокат, — ты будто бы получаешь удовольствие от собственных мук и от страданий твоих близких! К чему это упрямство? Зачем ты сама делаешь себе еще больнее? Я уверен, несчастье произошло совершенно случайно, ведь ты не могла хотеть гибели Марка!

— Откуда вы знаете? — быстро проговорила женщина. — Может, я хотела, чтобы его больше не было в моей жизни…

— Почему? Почему тогда ты сделала именно это?

— Ты все равно не поймешь… — пробормотала Лина сквозь зубы, и Дмитрия поразило не столько отчаяние в ее лице, сколько это «ты», которое она впервые адресовала ему.

— Послушай, — сказал он, беря женщину за руку, — я хочу помочь тебе.

Да, я очень любил Марка, но и ты мне дорога, я беспокоюсь о судьбе вашего ребенка.

— Пустите, — сказала Лина, отодвигаясь. — О своем ребенке я позабочусь сама. Мне все равно, что с нами будет… Моя жизнь, только сейчас я это понимаю, не принадлежала мне… сначала ею распоряжались отец и Манечка, затем появился… ваш друг, и мне кажется, я давным-давно предала себя. Теперь прежняя жизнь закончилась, и я надеюсь, что дождусь того дня, когда смогу начать все сначала. Вместе со своим ребенком…

— Лина! — горячо заговорил адвокат. — Так нельзя, то, что ты сейчас сказала, безумие. Марк любил тебя, и ты любила его. Произошло несчастье, и ты находишься все еще в шоковом состоянии. Расскажи мне, будь добра, спокойно, по минутам, что происходило с тобой в тот день! Как оружие оказалось в твоих руках? Что делал Марк?

— Я не буду ни о чем рассказывать!

— На чем же я должен строить защиту, если ты намерена молчать?

— Мне все равно. Я не нуждаюсь в защите, мне безразличен этот суд, не нужны ваши усилия, мне плевать на все!

— И на это? — Дмитрий с горечью кивнул на ее живот…

Ему пришлось вернуться на следующий день, выждав, пока его подзащитная успокоится. Однако он так ничего и не узнал, кроме того, что, убирая в столе, Лина обнаружила пистолет. Он едва упросил ее, шаг за шагом преодолевая ее злое упрямство, держаться версии, что, когда Марк возвратился домой, она взяла пистолет из ящика, чтобы спросить мужа, зачем ему понадобилось оружие, и неосторожно выстрелила… Это помогло лишь отчасти, потому что Лина вызвала у суда острую антипатию, а ответы на вопросы, по какой причине чемодан с вещами жены погибшего оказался в коридоре, откуда у Кричевского мог взяться заряженный пистолет и почему Марк позволил ей вплотную подойти к себе с оружием, — никого не интересовали. Их предстояло искать Дмитрию Константиновичу. В конце концов адвокат усомнился, что вообще что-либо понимает в этом деле…

Тем временем его сидение в предварилке продолжалось. Казалось, о нем позабыли, и Дмитрий Константинович с трудом мог представить, по какой причине все это тянется вот уже четвертый месяц. Он не мог знать, что генерал Супрун, к истерической радости Беллы Яковлевны, внезапно подал в отставку и принял решение покинуть Москву, и их пути больше никогда не пересекутся.

Не предполагал адвокат и того, что о нем энергично хлопочут на самом верху… Все это время в нем жила и укреплялась мысль о том, что все внезапные несчастья, выпадающие на долю человека, — временны, если человек этот чист перед своей совестью. Отыскать причину возникших затруднений было бы несложно, однако это не представлялось Дмитрию Константиновичу важным. Важным и непременным ему казалось другое: любовь и чувство исполненного долга, живущие в человеке…

Через неделю после того, как произошли перемены и во главе Политбюро встал сочинитель сонетов, Семернина освободили. Дмитрий Константинович и вообразить не мог, какие трудности предстоят ему в ближайшее десятилетие и что на их преодоление у него вполне хватит ясности ума и сил. К тому же он совершенно не представлял, какой первый шаг сделает для продолжения своей прерванной карьеры. Но это был уже не тот человек, что прежде. Словно Марк, уходя, передал ему свою неизрасходованную энергию, уверенность в себе и частицу печальной мудрости.

Он покинул прежнее место работы и до Нового года бездельничал, присматриваясь. Узнав, где теперь находится Лина, адвокат в субботний полдень отправился к Манечке. По дороге он купил в «Детском мире» вещи, которые счел необходимыми для новорожденного, а также несколько пестрых пластмассовых игрушек. Часовая толкотня у прилавка настроила его примирительно по отношению к превратностям судьбы: что ж, надо надеяться и жить дальше — ведь ребенок должен родиться. Он медленно ехал по Москве и видел, что вновь приближается зима, в его голове путались мысли о том, как помочь продуктами, деньгами, как начать хлопотать о Лине. Как, наконец, сделать так, чтобы и в его отсутствие Мария-Владимировна ни в чем не нуждалась…

Дверь ее квартиры распахнулась тотчас после звонка, и Дмитрий Константинович увидел перед собой нетрезвого мужчину лет пятидесяти с блестящей начищенной латунью трубой в руках. Этот музыкальный инструмент, казалось, только секунду назад перестал звучать; красный рот мужчины с влажными расплющенными губами кривился в блаженной и безумной ухмылке.

— Мне нужна Мария Владимировна, — недоуменно произнес адвокат. — Могу я ее видеть?

Мужчина, не говоря ни слова, повернулся и побрел на кухню, пнув мимоходом ногой дверь маленькой комнаты. Оттуда осторожно выглянула черноволосая девичья головка. Дмитрий Константинович повторил вопрос.

— Андрюша! — картаво и нежно воскликнула девушка, блеснув серо-зелеными глазами на смуглом лице. — Выйди, здесь какой-то человек чего-то спрашивает…

Адвокат еще раз задал свой вопрос парню лет двадцати трех, внимательно ощупавшему его лицо настороженным взглядом. Потом тот, кого назвали Андреем, виновато улыбнулся и произнес спокойным, негромким голосом:

— Мы не знаем, о ком вы спрашиваете. Рядом, через квартал, домоуправление, хотя, мне кажется, там сегодня никого нет.

— Как же так? — проговорил адвокат. — Еще в конце лета в этой квартире жила Мария Владимировна Попова…

— Мы здесь с первого октября, — перебил его парень, — мы снимаем эту комнату.

— А у… соседа можно что-либо узнать? — Дмитрий Константинович кивнул в сторону полуприкрытой двери кухни.

— Семена Федотовича-то? — Андрей рассмеялся. — Не советую вам даже соваться к нему, остаток дня проведете в плену. Вам поведают о боевом пути и проиграют на трубе весь похоронный репертуар. Ни на один ваш вопрос ответа вы не получите.

— Понятно, — сказал адвокат. — Комнату вы у него снимаете?

— Нет, — ответил парень, — я дам вам телефон нашей хозяйки.

— Благодарю, — произнес Дмитрий Константинович, взяв протянутый клочок бумаги. — Прощайте…

Он захлопнул дверь, не сообразив позвонить сразу же отсюда, и вслед ему ударил высокий и визгливый голос трубы.

Дмитрий Константинович доехал до метро и в переходе набрал нужный номер. Ему без особой охоты ответили, что комната сдана студентам, мужу и жене, а нынешнюю хозяйку, женщину пожилую, нужда заставила переехать к сыну. Что конкретно интересует товарища?

— А как вы оказались на Парковой? — спросил адвокат.

— Получила комнату, очередь подошла.

— И Семен Федотович?

— И он, как ветеран. А что — буянит, молодежь беспокоит?

— Да нет, — сказал с досадой адвокат. — Меня интересует, что случилось с прежней хозяйкой квартиры. Поповой…

— Ничего не знаю, — перебила его женщина. — Моя очередь подошла, я и получила жилплощадь. Все по закону. Конечно, не бог весть что, тесновато и с подселением… Вам чего-нибудь еще спросить требуется?

— Нет, — произнес адвокат и, не прощаясь, повесил трубку.

Он сел в машину, ощущая металлический привкус во рту, будто губы его прикасались в этой трубке, и медленно . поехал домой. Все его существо противилось необъяснимой неудаче…

Через известное время Дмитрий Константинович сделал запрос в колонию, где Лина отбывала срок, и получил подтверждение, что такая-то числится среди осужденных и администрация претензий к ней не имеет. На просьбу о предоставлении свидания ему ответили отказом. Адвокат дважды, с перерывами, писал Лине, но ответов ни разу не получил. Таким образом, ни о ней, ни о Манечке, а главное, о ребенке Марка Дмитрий Константинович не имел никаких известий, и ждать их было неоткуда. Он решился было на свой страх и риск отправиться в колонию, однако в считанные часы обстоятельства изменились.

Телефонным звонком он был срочно вызван на профессорскую дачу, и старик, блестя еще сохранившими живость глазами, изложил суть своего предложения и посоветовал ни в коем случае не отказываться. Предстояла командировка в Среднюю Азию, сроки которой они должны были оговорить позднее.

Дмитрий немного подумал и дал согласие, Выбирать было не из чего, дома разворачивался нелепый бытовой кошмар, к тому же ему недвусмысленно намекнули, что он ничего не потеряет, а лишь приобретет…

Ехать было необходимо в ближайшие дни после Нового года, и адвокат занялся сборами. И сразу же, дав положительный ответ, он почувствовал пристальное и уважительное внимание коллег к своей персоне. Готовясь к поездке, он привел в порядок свои вещи. Существенно обновил гардероб, а заодно тщательно перебрал личные бумаги, почту и документы. Разгребая накопившиеся во время его отсутствия никем не читанные газеты, адвокат неожиданно обнаружил в сгибе одной из них письмо и по штемпелю определил дату: двадцать первое сентября.

Письмо было от Манечки.

"Дорогой Дмитрий Константинович! — писала Манечка. — После суда мне было так тяжело и плохо, что я несколько дней отлеживалась в одиночестве дома.

Оксана возвратилась, как вы знаете, в Харьков, потому что в первых числах августа ей нужно было быть в школе. Мои сотрудники, невзирая на наши добрые отношения, забыли о моем существовании, как только я уволилась из библиотеки…

В принципе человек в несчастье никому не нужен, и такие чувства, как сострадание, современным людям несвойственны.

Вы были всегда добры к Линочке, и я решилась написать Вам после того, как несколько раз пыталась отыскать Вас в консультации и дозвониться к Вам на квартиру. У Вас на работе было много людей, очевидно, клиентов; большое скопление народу в присутственных местах действует на меня удручающе. Совершенно потерявшись, я сунулась было к какой-то накрашенной барышне, похожей на гренадера, но она шарахнулась от меня со словами: «Нет его и не будет.» У Вас дома телефон молчал, и я решила, что, по-видимому, все на лето уехали из города… Что было дальше?

В тюремной больнице Лина двадцать второго августа родила мальчика.

Слава Богу, оба они пережили это испытание счастливо; роды моей дочери прошли без осложнений, ее сын родился здоровым при весе три девятьсот и росте пятьдесят четыре сантиметра. Лина назвала его Иваном, неделю кормила грудью в больнице, а потом их отправили в колонию…

Я сразу же поехала туда. Не хочу рассказывать о своих прискорбных впечатлениях, ведь это не главное. Самым важным было то, что у нас с Линочкой началась пора везения. Начальник колонии, по-моему, очень порядочный человек, растолковал мне, что я могу попытаться добиться разрешения жить рядом с дочерью. Я должна вернуться в Москву и хлопотать — и я сделала это сразу…

Мне и тут повезло — к нам отнеслись с сочувствием, однако необходимо было в короткое время выписаться, продать нашу мебель и кое-что из вещей и затем устраиваться рядом с Линой и Ванечкой.

О Москве я не жалею, все равно без моей девочки я не смогла бы там жить… Удивительным образом все устроилось очень быстро, и завтра я еду к Лине. Не знаю, как сложится наша жизнь дальше, но мне сказали здесь, что там со временем можно будет найти работу и снять более приличное жилье. Человек, с которым я беседовала, советовал мне, когда Лина перестанет кормить ребенка, забрать его к себе; этот пожилой юрист обещал в январе будущего года, если я ему напишу, а лучше приеду сама, взяться ходатайствовать о сокращении срока. Он считает, что приговор оказался чересчур жестким, несмотря на Ваши, Дмитрий Константинович, усилия. На мой вопрос, где Вы сейчас работаете, я не получила от него никакого ответа…

Итак, все сложилось как нельзя лучше. Не знаю, как прореагирует Линочка на мой приезд, но что делать? На все мои попытки помочь ей она отвечает с резкой грубостью, утверждая, что все это заслужила сполна, а я здесь ни при чем. Лина буквально трясется над своим сыном, и не без причины: он красивый, крепкий; у него светло-серые глазенки и рыжеватый пушок на круглой головке. У Ванюшки прекрасный аппетит, это говорит о том, что он здоровый мальчик, не так ли, Митя?

Мне, конечно, тревожно. Условия жизни там не ахти какие, однако в нашем совместном с Линой быту мы привыкли во многом себе отказывать, так уж получилось…

Когда она вышла замуж за Марка Борисовича, я не то чтобы была рада тому, что у него есть возможность Лину обеспечить, но подумала, что такая женщина, как моя дочь, как бы заслуживает к себе подобного отношения, несмотря на свой сложный характер. Она всегда стремилась к независимости, к нормальной жизни. К несчастью, в ней никогда не было смирения. Мы с Вами, Митя, не касались этих вопросов… мне страшно тяжело писать о смерти Марка Борисовича, тем более что причиной ее стала моя дочь. Я могу лишь всю оставшуюся мне жизнь просить прощения у всех…"

Адвокат отложил недочитанное письмо. Итак, у Марка родился сын, который вместе с матерью находится в колонии, а Манечка уехала из Москвы… У него совершенно нет времени ни помочь им материально, ни отыскать юриста, к которому обращалась Мария Владимировна. Его собственная судьба откорректирована чьей-то могущественной рукой, и изменить что-либо в этом он не в силах. Помимо сострадания к Лине и глухой боли о Марке, оставалось одно — так или иначе выполнить свой долг по отношению к этой маленькой несчастливой семье. Ведь не вечно же продлится эта командировка…

Дмитрий Константинович вновь взял исписанные листки.

"Мне очень нравился Марк Борисович. Он был бесконечно терпелив, тактичен, на него можно было положиться. Мне известно, он любил и понимал Линочку, я это чувствовала.

Мужская любовь одинока, к тому же в отличие от женщины мужчина не обладает ни временем, ни свободой выражения чувств, чтобы ее проявить. Только с возрастом это становится понятным. Когда уже нет терпения… Я уверена, что Полина не хотела смерти Марка Борисовича. Мне трудно об этом говорить и писать, я и сейчас горько плачу. Я была на кладбище… Мои попытки сказать что-либо Лине закончились ссорой — она запретила упоминать его имя, велела мне убираться обратно в Москву и оставить ее в покое. И лишь то, что Лина все-таки нуждается в помощи, и моя безграничная любовь к сыну Марка Борисовича заставили меня стерпеть это и вновь попытаться уговорить ее согласиться со мной.

Линочка очень похудела, но чувствует себя здоровой. Материнство как бы смягчило ее, в ней появилось желание выжить. Когда она смотрит на мальчика… Я не могу больше обо всем этом писать, дорогой Дмитрий Константинович!

Оксаночка зовет меня жить в Харьков. Она помогает мне чем может. Я ей также написала письмо и на всякий случай оставляю Вам ее адрес. Ведь я еще не знаю, где буду жить, и в случае Вашего появления в Москве Вы сможете связаться со мной через нее.

Да хранит Вас Господь, Митя! Благодарю Вас за все, что Вы для нас сделали. До свидания, знайте, что я Вас уважаю и люблю.

Мария Владимировна".

На отдельном маленьком листочке были аккуратно выведены рукой Манечки домашний адрес и телефон Оксаны Петровны. Адвокат переписал их в блокнот и убрал письмо Марии Владимировны в небольшой металлический сейф, где хранил некоторые документы, деньги и бумаги Марка Кричевского.

До отъезда оставалось несколько дней, он провел их дома с родителями, перед тем побывал у своего профессора и вопреки собственному желанию посетил Альбину. Впрочем, настойчивость ее граничила с бесцеремонностью, и встретила она Дмитрия Константиновича кокетливыми упреками, будто ровным счетом ничего не произошло в его жизни.

В доме ее все было по-прежнему: те же лица, та же вялая атмосфера бездеятельной скуки и тревожной чувственности. Адвокат, выбрав удобный момент, спросил, зачем он все-таки Альбине понадобился.

— Ты помнишь Риту? — проговорила она, понижая голос.

— Очень смутно, — ответил адвокат, промолчав о том, что знал Риту как приятельницу Марка.

— Она была на похоронах твоего друга…

— Да, — перебил адвокат, — я знаю женщину, о которой ты говоришь.

— У нее крупные неприятности.

— Что так? — без охоты спросил адвокат.

— Видишь ли… — протянула Альбина. — Понимаешь, это связано с наркотиками. Ты бы не взялся за ее дело?

— Нет.

— Почему? — воскликнула Альбина. — Насколько мне известно, ты сейчас свободен?

— Я уезжаю из Москвы, — сказал адвокат.

— Ты просто не хочешь, — проговорила женщина. — Да, ты изменился, я почувствовала сразу. Защищать эту паршивую девку у тебя нашлось и время, и желание, а друзьям ты отказываешь в элементарной помощи.

— Кого ты имеешь в виду? — произнес адвокат, едва сдерживая ярость.

— Лину. Я была на суде и слышала, как ты распинался. Может быть, она отблагодарила тебя каким-нибудь особенным способом?

— Стоп! — сказал адвокат. — Я не только не намерен выслушивать весь этот бред, но и оставаться в твоем доме более секунды…

— Погоди, Дмитрий! Мы же еще ни о чем не договорились! — Альбина схватила за руку отвернувшегося было адвоката. — Если ты не можешь помочь Рите, то посоветуй хотя бы кого-нибудь.

— Я предпочитаю держаться подальше от ваших дел! не сдерживаясь больше, в полный голос воскликнул Дмитрий Константинович. — Увольте! Что же до этой женщины, Риты… За нее не стоит тревожиться. Такие не тонут…

Митя больше не вспоминал о визите к Альбине в круговерти событий перед отъездом. Он успел встретиться с Аграновским и удостовериться, что там все обстоит благополучно. Буквально накануне отлета адвокат дозвонился в Харьков и сообщил Оксане Петровне, что вчера на ее имя отправлены три посылки с детскими вещами и игрушками и почтовый перевод. Он убедительно просил Оксану Петровну переправить все это Манечке, передав ей. Лине и мальчику сердечный привет от него.

Схватки начались у Лины еще в пятницу вечером. Были они слабыми, терпимо продолжались всю ночь, но к полудню двадцать первого августа ее перевели в тюремную больницу и поместили в небольшую душную палату с тремя железными койками, покрытыми чем-то наподобие постельного белья. Ни тумбочек, ни стульев здесь не было. К этому моменту схватки прекратились; Лина, не зная, как объяснить это, поначалу испугалась и затребовала врача, все же в глубине души опасаясь, что он отправит ее назад в камеру.

Перед всей этой катавасией, доставив Лину в санитарную часть, ее отправили в душевую, освещенную тусклой желтой лампочкой, холодную, но, к счастью, имевшую пару исправных кранов с умеренно теплой водой. При Лине был мешок с ночной рубашкой, пеленками, ватой и клеенкой, переданный ей накануне Манечкой и оставленный в предбаннике. Там еще находилось новое немецкое мыло, и пока на скользком топчане пожилая одышливая женщина в сером халате выскабливала ей станком лобок под напрягшимся животом, мыло украли, так что Лине пришлось вымыть себя под душем обмылком хозяйственного. Затем ей выдали темно-синий, огромный и тяжелый, халат и отправили в «предродовую».

Врач явился сразу; был он бодр, широкоплеч, с короткими пухлыми пальцами и добродушным выражением красноватой физиономии. Невысокого роста, он казался моложе своих пятидесяти лет.

— Первый раз? — спросил он, заставляя Лину лечь поверх колючего одеяла и оголить живот.

Лина кивнула. Его, очевидно, не интересовало, почему она выбрала именно это место для появления на свет своего ребенка, но Лина знала, что любопытство заставит врача именно сейчас начать расспросы. Однако он произнес:

— У кого наблюдались?

Лина назвала имя. Бровь мужчины взметнулась вверх, и, усмехнувшись, он проворчал:

— Гурманы… Папа небось устроил? — Но, взглянув на ее замкнутое лицо, сел на край кровати и крепкой пятерней помял внизу живота, там, где должна была находиться головка ребенка.

— Как протекала беременность?

— Без осложнений, — ответила Лина, морщась.

— Готовься, — сказал врач, — срок пришел…

— А почему прекратились схватки?

— Такое бывает с первородящими, — произнес врач, вставая и убирая стетоскоп, которым внимательно прослушал живот женщины, под халат, в задний карман брюк. — Сердцебиение плода хорошее, жди, завтра наутро родишь. Пока побудешь здесь, но не отлеживайся, начнутся схватки, двигайся. — Почесав седоватый ежик, он добавил задумчиво:

— Боюсь, будут проблемы, бедра у тебя узковаты, а делать кесарево мне не с руки, я здесь дежурю один. Акушерки нет.

Лина отвернула голову к стене и промолчала.

— Да ты не дрейфь, — сказал врач ей в затылок, —.я присмотрю за тобой.

После обеда, от которого Лина отказалась, выпив только горячего чая и съев ломоть хлеба, в палату вползли еще две женщины. Та, что постарше, сразу же грузно шлепнулась на кровать и закурила папиросу. Ее пергаментное узкое лицо покрывали морщины, голова была повязана цветастой тряпкой, из-под тряпки на сутулую спину падали кудрявые нечесаные волосы.

Вторая, с короткой рыжей гривой, лет тридцати, с бледным, как кость, лбом и измученным выражением глаз, так и не присела в течение трех часов, пока санитар не увел ее. Все это время она с воплями пробегала от кровати к кровати, то и дело хватаясь за их спинки и приседая. На мгновение умолкала — и Лина видела в это время ее веснушчатое, облитое потом бессмысленное лицо с закушенной нижней губой. Очень скоро к крикам женщины Лина привыкла. Теперь она то лежала на спине, подремывая, то выходила в коридор, такой узкий и темный, будто вел в преисподнюю.

К ним никто не заглядывал. Соседка справа, покурив, бочком улеглась на кровать, поджала острые колени и, как была, в грязных обшарпанных комнатных туфлях, уснула. Минут через сорок она поднялась, снова закурила и начала яростно чесать голову под косынкой. Покончив с этим занятием, женщина послюнявила смуглый большой палец. загасила папиросу, сунула окурок в карман и гортанно крикнула что-то в сторону коридора. Через минуту появился знакомый Лине доктор.

— Пора, Наталья? — спросил он.

— Вода пошла, — хрипло и громко произнесла женщина, и врач прежде, чем помочь ей подняться, обернулся к Лине, взглядом скользнув по ее фигуре.

— Как?

— Без изменений. — Лина пожала плечами. Врач подхватил Наталью под руку и увел. И словно обрадовавшись освободившемуся пространству, вторая женщина завопила еще громче.

— Да не кричи ты так, — сказала ей Лина с досадой, когда та, неуклюже присев у кровати, опять на минуту смолкла.

— Больно, — с готовностью воскликнула женщина, сразу заплакав. — Не могу родить. Страшно, я умру…

— Не умрешь, — сказала Лина. — От этого не умирают.

— Дура, — проговорила женщина, поднимаясь, — ой, мамочка, сделай что-нибудь… ой, больно, не хочу… кто там есть? — Она, придерживая живот руками, просеменила к двери, и теперь оттуда доносился ее плачущий голос и матерные слова. Спустя минут десять ее вернул в палату санитар, силой уложив на кровать, с которой женщина тут же вскочила.

— Веди меня к врачу, — закричала она санитару, — не то я здесь все разнесу!

— Он в операционной, — примирительно сказал дюжий санитар и зевнул. — Доктор не резиновый. Там сейчас цыганка рожает…

— Послушайте, — воскликнула Лина, стараясь перекричать плач женщины, — уберите вы ее поскорее с глаз долой! Пусть там в уголке посидит, может, поостынет. Вы же видите — она в истерике.

Санитар пожал плечами, однако ушел с женщиной, плетясь позади нее и легонько подталкивая рыжую в спину широкой ладонью.

Лина в наступившей тишине мгновенно провалилась в сон. Но еще до наступления ночи мгновенно проснулась от боли: ее бедра будто закрутили в стальные тиски, а позвоночник насквозь пронзила игла, и сердце стало бешено отстукивать такты между болью и передышкой. Только глубокой ночью, корчась и баюкая живот, она пойдет искать дежурного врача, а до этого не раз вспомнит вопящую женщину, которая вернулась в палату с испуганным, но радостным лицом, прижимая к груди закатанный в серые тряпки сверток…

У Лины к этому времени начались схватки. У нее не было часов, но приблизительно она ощущала, что промежуток между ними пятнадцать-двадцать минут. Схватки уже были настоящие, очень сильные, не то что накануне, и Лина поняла: ребенок скоро родится. Поняв это, она мгновенно успокоилась и попыталась вспомнить те книжки, которые ей совал Марк, а также последний короткий разговор со знакомым доктором, где отчетливыми были только слова:

«Главное — дыхание, в остальном я вам помогу». Они договаривались встретиться перед родами еще раз, после его возвращения из отпуска, и более обстоятельно потолковать, как следует себя вести будущей роженице.

Лина ничего не помнила. По мере того как шло время, связь с окружающим миром терялась; существовало лишь относительное равновесие без боли, приближение ее, нарастание — лавиной — и взрыв, который следовало постараться переждать без готового вот-вот прорваться вскрика и слез. Она была одна в комнатушке, где за решетками чернело небо и тлела под потолком желтая лампа в цилиндрическом плафоне, — и радовалась этому. Ей очень хотелось, чтобы ребенок родился здоровым, и в промежутках между схватками она думала о них обоих, а когда обрушивалась боль — только о нем, и ей становилось легче. Затем спокойные паузы сократились, и Лина начала ходить по комнате. Один раз во время схватки она присела, держась за спинку кровати, как та крикливая женщина, и почувствовала, что боль не так сильна. В этом положении ее и застал заглянувший в палату врач.

— Затанцевала? — хохотнул он. — Так, ложись, поглядим… не напрягайся, Полина Андреевна. Сидит еще крепко. — Врач, наклонившись, пощупал живот, а потом, повыше задрав рубашку, приложил горячее ухо где-то сбоку от пупка Лины.

Она глубоко задышала, когда схватка отпустила, и чутко уловила запашок спиртного. Врач натянул ей рубашку обратно, приподнял сползший на пол край халата и, легонько шлепнув ее по бедру, пророкотал:

— Все нормально, к утру родишь!

— Почему так долго? — напряженно произнесла Лина.

— Потому как, — вздыхая, сказал врач, — ты рожаешь впервые, матка открывается у тебя медленно, а помочь мне в этом случае нечем — тут нету и быть не может соответствующих препаратов. Была бы ты не здесь, пара уколов, — он присел на кровать и взял Лину за руку, чтобы прощупать пульс, — и дело в шляпе.

А чтобы ты не мучилась, деточка, запомни: лежать нельзя, ходи, когда прихватит, постарайся расслабиться — не держи в себе страх и боль; я велю, тебе принесут графин воды — побольше пей, раз ты без лекарств, говори сама с собой и соблюдай дыхание…

— Как? — воскликнула Лина.

— Вон сколько в мире людей, — пробормотал врач, не отвечая на ее вопрос, — и все они родились в муках…

Однако Лине пришлось не разговаривать, а слушать. К полуночи проснулась рыжеволосая. Все это время она со своим младенцем тихонько пролежала лицом к стене, подмяв под себя ребенка, и оба они даже не пикнули. Крик новорожденного застал Лину между двумя кроватями, когда она трясущимися руками наливала воду в стакан. Ребенок смолк так же внезапно, как и закричал, и Лина, сделав глоток мутноватой теплой жидкости, присела.

У женщины оказалась молочно-белая, очень большая грудь; одной рукой она ее поддерживала, направляя; на другой, на сгибе локтя, лежала грушеобразная краснолицая головка и слегка подрагивала.

— Ишь какой прожорливый, — сказала женщина с гордостью. — Ему идет сейчас все самое лучшее, что накопилось во мне.

Лина, закусив губу, внимательно смотрела на них. У женщины совершенно изменилось лицо — будто эта ночь стерла все грубые и резкие черты. Она наблюдала за движением губ сосущего грудь ребенка с нежным любопытством и, казалось, не переставала удивляться — откуда он появился здесь и так ненасытно впился в ее тело?

— Ну, хватит, — проговорила женщина, отрывая младенца от груди, — нельзя перекармливать, да и синяк будет. Он ведь уже не ест, а просто сосет, — сообщила она Лине, укладывая попискивающий сверток на подушки. — Ты приглянь за парнем, а я сбегаю в туалет. И поищу пожевать… На тебя брать?

Лина отрицательно покачала головой и, поглядев вслед женщине, встала и подошла к кровати, где лежал ребенок.

Он тихо плакал. Сквозь волну приближающейся схватки Лина это отчетливо ощутила и поразилась: отчего же он, маленький, накормленный, так горько плачет?

Мать ушла? Страшно ему? Может, у него нет сил жить, а может, это он ее жалеет?

Клещи рванули где-то внутри, и Лина начала дышать, дышать, стоя на коленях рядом с ребенком и уткнувшись влажным лбом в подушку, пока чья-то рука не оттащила ее от кровати.

— Орет как резаный, — удивленно проговорила вбежавшая в палату женщина, — с чего бы это?

И тут боль в Лине оборвалась, и в тишине она услышала крик младенца.

— Обмочился… — В голосе рыжей звучало удовлетворение. Она склонилась, копошась в тряпках. — Сейчас мы тебя в сухонькое обернем… — Закончив возиться, уложив ребенка на колени и слегка покачивая его, женщина принялась за еду.

Лина стояла, прислонясь к холодной стене усталой спиной в ожидании схватки. Женщина тем временем, переместив умолкнувшего сына на подушку, с интересом ее разглядывала. Боль пришла, однако оказалась слабее предыдущей.

— Ну как? — на выдохе, негромко спросила Лина. — Как у вас роды происходили?

— И не говори, — с готовностью, оживляясь, воскликнула рыжеволосая, — если бы не доктор — померла б! Он-то, — она кивнула на младенца, — ножками шел… Цыганке-то что — у нее двенадцатый, выскочил, как пуля, даже не пискнула. Встала себе и пошла…

— И где же она? — сказала Лина, облегченно выпрямляясь, когда боль отошла.

— В камере! — понизив голос, ответила женщина. — У нее тоже сын родился. Там ее ждут, хотя все равно неизвестно, сколько Наташке сидеть, потому как ее держат, пока мужа де поймают… Сюда со всей области везут. А ихних человек пять повязали за то, что торговали наркотой… Меня-то здесь, в больнице, знают, потому что после суда я дизентерией заболела, долго лежала в боксе, а потом время рожать пришло. Да, уж если бы не доктор… А ты не бойся, родишь — и забудешь. У меня этот — второй, дома девочка с мужем осталась.

Лина легла на свою кровать, а женщина откуда-то издали говорила:

— Он год как вышел, сначала жили не тужили, потом запил, денег нет, я на заводе кладовщицей. Взяли мы там втроем на продажу — и попались. Теперь ему передам, пусть ребенка забирает… Посплю-ка я, живот что-то болит, скоро опять кормить.

Лина уже не слышала, что бормочет из своего угла эта женщина, потому что почувствовала — скоро терпеть уже не сможет, просветы между болью сокращались. И когда, высчитывая секунды, Лина поняла, что перерыв составляет не более трех минут, это тянется уже около часа, она побрела, спотыкаясь, из комнаты в коридор, стуча в двери и зовя доктора.

Он оказался, как ни странно, совсем рядом, сидел в одиночестве в ярко освещенном маленьком кабинете с топчаном и открытым настежь окном, за железным столиком, на котором стояла колба со спиртом. На белом вафельном полотенце лежали толсто нарезанная колбаса, хлеб, огурцы и помидор рядом с эмалированной кружкой с водой. Лине показалось, что врач совершенно пьян, однако он ясно и устало взглянул на ее скрюченную высокую фигуру и произнес:

— Садись!

Лина присела на стул боком, чувствуя себя словно оборванная вздрагивающая пружина. Врач внимательно посмотрел на ее лицо, а затем перевел взгляд на ее правую руку, лежащую на столе, — с тыльной стороны узкой ладони синели кровоподтеки.

— До утра дотянешь? — спросил он без особой надежды. Лина помотала головой, и слезы, помимо ее воли, потекли, холодя, по щекам от этого участливого запинающегося голоса.

— А что будет утром?

— Маша должна прийти. В девять. Она тут работает медсестрой. Моя жена.

Покушать принесет, молочка попьешь.

— Какое, к черту, молочко!

— Она мне поможет…

Лина молчала, закусив губу. «Хочу, чтобы ты родился! Живой и невредимый, — сказала она себе. — И пусть я умру. Мне все равно!»

Врач внимательно смотрел.

— Вот что, — сказал он, наливая спирт в свой стакан, — ну-ка пей!

Лина отшатнулась.

— Пей, Полина, — прохрипел он, — сейчас рожать будем. Хватит мучиться.

Я тебе чуть разбавлю, но все равно, чтобы не обожгло, сразу запей водой.

Поешь… Так, бери, здесь — капля, не бойся, спирт самого высокого качества.

Сначала ты, потом я.

Лина взяла одной рукой стакан — на четверть в нем плеснулась белесая жидкость, — а другой, чуть не уронив, кружку. Врач тем временем наготове держал хлеб с колбасой и четверть помидора. Она выпила все двумя глотками, вылила в себя теплой воды из кружки и вскочила.

— Побегай! — проговорил врач. — Дыши. Когда будешь рожать, внимательно слушай мои команды.

За спиной Лина услышала бульканье, поскрипывание стула и удовлетворенный вздох.

— Затихло! — оборачиваясь, сказала она врачу, никак не умея справиться с глупой улыбкой.

— Не стой, — велел он, — это скоро пройдет, а пока посидим перед дорожкой. На удачу. Пожуй, детка, чего-нибудь…

Лина с удовольствием съела что-то. Голова у нее кружилась, в висках шумело, однако тело было легкое, как прозрачный шар, полный чистого воздуха. В нем плавал ребенок, у него были открыты божественно ясные и все знающие глаза, маленькой ладошкой, сжатой в кулак, мальчик деликатно постукивал изнутри, ища выхода. Тук-тук. А потом — сильнее.

— Сейчас покурим и пойдем, — сказал врач, и Лина поразилась бледности его лица.

Все остальное произошло, словно один длинный затяжной прыжок с земли в небо. Она летела за доктором, не чувствуя выворачивавшей наизнанку все ее существо боли. И только думала: «Скорее!» Она очень боялась, что мальчику тяжело и страшно будет преодолевать темный коридор из своего шара в большую комнату, где стоял узкий, обшитый белыми байковыми пеленками стол, потертый и захватанный по краям множеством ладоней.

— Дыши! — услышала Лина вопль врача. — Руки под грудь! Тужься!..

Что они уже там дальше орали, мальчик не слышал. Он целеустремленно пробирался внутри своей матери, совершенно не предполагая, чем его порадует незнакомый мир, уже готовый принять его. И когда под маленький затылок младенца легла ладонь врача и как бы поддержала его, помогая, мальчик закричал от неожиданно яркого света, плеснувшего ему в лицо, и колючего холода.

Лина от этого крика сразу же открыла глаза и попыталась приподняться на локте. Ей показалось сквозь пелену слез, что за спиной врача, который сосредоточенно выплясывает с младенцем в руках, стоит Марк и смотрит на них.

Она попыталась что-то сказать, но доктор прикрикнул на нее, и его белая фигура ушла из поля зрения. Лина хотела было встать и спросить, куда он уносит мальчика, но сил не было, и она вновь опустилась на спину.

Тишина, которая пришла к ней в это мгновение, была неописуема.

Весь день в воскресенье и ночь на понедельник Лина провела со своим сыном.

На рассвете доктор, чье имя она запомнила на всю жизнь — Александр Ильич, — обмыл ребенка, залепил пластырем обмазанный зеленкой пупок новорожденного и запеленал его в больничную пеленку, пока она отлеживалась на топчане в его комнатке, с куском льда в круглом резиновом пузыре на животе, с обрывком простыни между ног и в окровавленной рубашке.

С умилением и собачьей преданностью она смотрела на окончательно захмелевшего врача, который держал речь, расхаживая с папиросой в руке вокруг стола. Он еще крепко ступал по скрипучим половицам, в отличие от рослого санитара, с которым они глубоко вникли в наступление воскресного дня и чей след простыл, как только колба была опорожнена больше чем наполовину. Александр Ильич поучал Лину, как обращаться с младенцем в первую неделю его жизни.

— Пупок подсохнет на шестой день, — провозглашал он, — осторожно обработаешь кипяченой водой, добавив туда каплю спирта, который я тебе отолью в пробирку… Так. Соски и вокруг обмывай тем же раствором перед каждым кормлением. Кормить через три часа, ночью перерыв — шесть, если получится.

Излишки молока сцедишь в стакан, пей сама; следи, чтобы все было чистым, а главное — береги грудь, не простужай, не давай затвердеть и смазывай соски опять же сцеженным молочком…

— Александр Ильич, а у вас сколько детей?

— Нету, — проговорил он без особой охоты, — ни одного. Машенька моя бесплодна… Продолжим, Полина… Пусть твоя мать передаст тебе аптечку для ребенка. Даже если половину изымут, все оставшееся пригодится, особенно детская присыпка. Главное — в первые полгода вам не подхватить никакой заразы. Тебе сколько дали?

— Шесть.

— Советую мальчика в зоне не держать. Пусть его заберут родственники, а ты спокойно досиживай.

— Нет!..

— Ну и глупая. Погибнете оба. Корми его, пока будет, молоко, затем отдай матери.

— Он есть хочет, — сказала Лина, поглядев на ребенка, который, спеленатый, молча лежал в подушках на двух сдвинутых стульях недалеко от ее топчана. — Почему мой сын молчит? :

— Спит, — отмахнулся доктор, — потерпи немного, тебе еще не время вставать. Чего я тебе не сказал? До прихода, Маши будешь находиться здесь, затем, когда заберут Драбкину, мы тебя переведем в предродовую, а утром в понедельник я сдам тебя по смене… За это время ты получишь все, что нужно вам обоим. Больше ешь. Маша принесет молока, пей его с чаем, сладкого поменьше, следи за чистотой. Лина кивнула.

— И вот еще что, — виновато произнес Александр Ильич, — тебе будет больно сидеть, когда начнешь кормить ребенка. Ты немного порвалась, я там кое-что успел привести в порядок, но скоро все само пройдет. Как говорится, до свадьбы заживет… — Он внезапно остановился и, побагровев, покосился на лежащую Лину. — Сейчас дам тебе его кормить, осторожнее садись. Видишь, как хорошо дышит… Ладно, я пошел — посмотрю больных…

Доктор исчез, и Лина осталась одна в ординаторской, с ребенком на коленях. Она боялась шелохнуться, чтобы не потревожить его, однако мальчик не спал. Лина передвинула и приподняла его голову на сгибе локтя так, как это делала рыжеволосая воровка Драбкина, хотя совершенно позабыла о ее существовании. Ей было неудобно в рубашке и тяжелом халате, и Лина скинула одежду. Обнажая по пояс свое тело, она на минуту положила ребенка рядом.

Затем вновь взяла сына. Лицо его показалось ей прекраснее всего, что она когда-либо видела. У него был ровный носик, крупный нежный рот, а из-под полуприкрытых припухших век блеснули серо-синие полоски яркого света. Лина улыбнулась, и ребенок как бы заворочался. Она прижала его к себе и, неумело взяв левую грудь, ткнула смуглый сосок в крепкий ротик. Губы мальчика задвигались, он слегка покраснел, сморщившись. Лине действительно было больно сидеть, но она лишь краем сознания отметила это неудобство, сосредоточившись полностью на их первом в этом мире свидании. Мальчик еще секунду помедлил и взял грудь матери…

Никогда еще Лина не ощущала такого полного блаженства: ни в близости с мужчиной, ни в свободе движения, ни под ласковым солнцем, ни под спокойной прохладной луной. Никогда она не любила сильнее. Уже и утро обозначилось совершенно отчетливо, стирая в пыль минувшего эту Длинную ночь, — ей ни до чего не было дела. Лина сидела прямо, с голыми плечами, голой спиной; она, склонив юное лицо и узкой ладонью придерживая грудь, кормила своего сына.

Часть четвертая

Рай

Перемены, происходившие в доме, не остались не замеченными мальчиком.

Пока родители были в Полтаве, он пару дней жил у Карена, и ему было строго-настрого приказано из квартиры приятеля носа не высовывать.

Возвратившись, Лина этого запрета не сняла, и мальчик удивился: за окнами плавало лето, а ему приходилось сидеть взаперти, и неизвестно, до каких пор. От скуки он случайно подслушал разговор Лины и Коробова, из которого заключил, что скоро ему предстоит ехать в Москву.

— Так ты все-таки едешь? — спросил Коробов. — Но я же тебе уже несколько раз говорил, что в этом нет никакой нужды. Работа, которую я нашел, совсем неплоха, а с сентября меня оставляют постоянно.

— Это не решает твоих проблем! — отрезала Лина. —. Тем более что через десять дней ты уезжаешь в спортлагерь, оставляя меня с Ванькой на лето в городе. Мы что — в подполье должны сидеть до твоего возвращения?

— Поезжайте в Полтаву.

— Нет.

— Тогда я возьму Ивана с собой в лагерь.

— Нет.

— Ты чертовски упрямая, Полина, — сказал Короюв, — ты даже мне не говоришь, что задумала…

— Это тебя не касается, — проговорила Лина, — я привезу деньги, и ты сразу отдашь долг. — И добавила помягче:

— Не волнуйся, в Москве мы пробудем недолго…

Едва ли не впервые, движимый любопытством, мальчик на следующее утро бесшумно приблизился к комнате матери и заглянул в приоткрытую дверь.

Лина сидела перед зеркалом в одной шелковой сорочке на тонких бретельках и разглядывала свое лицо. Она вся была освещена ярким солнцем, бьющим из-за раздуваемых сквозняком штор. И в этом световом потоке от каждого ее движения взвихривались пылинки. Время от времени она брала из груды вещей, выросшей на полу, ту или иную, прикладывала к груди и сейчас же отбрасывала прочь, все пристальнее вглядываясь в свое отражение. В слегка неровной мглистой поверхности зеркала Иван видел лицо матери; стянутые косынкой назад гладкие волосы открывали ее высокий лоб над дугами черных бровей, синие глаза, словно углем очерченные ресницами, правильной формы нос, бледный рот и вздернутый подбородок. Плечи у нее были ровные, гладко-атласные, а шея длинная и сильная.

Он так и не понял, что в этом красивом лице могло вызвать ее раздражение.

Однако она точными движениями худых пальцев быстро его накрасила, так же молниеносно сняла грим, скомкала салфетку и тут же схватилась за сигарету — и эти движения сказали мальчику, что Лина находится в ярости.

Он решил до поры мать не тревожить и отправился было на кухню выпить чаю, но его остановил ее голос:

— Ванька, ты уже встал?

— Да! — воскликнул он, оборачиваясь, и тут же увидел перед собой Лину, одетую в тесные джинсы и футболку Коробова. Она торопливо застегивала сандалии.

С плеча ее то и дело сползал длинный витой шнурок небольшой кожаной сумочки, которую он видел впервые.

— Вот что, — невнятно проговорила Лина, — я ухожу. Сиди дома и жди меня. Обед в холодильнике, Алексей Петрович будет в девять вечера, однако, Иван, если мне удастся купить билет, мы сегодня же уедем в Москву…

— Мама, я хочу выйти немного погулять.

— Нет. — Лина на него даже не взглянула. — Будь готов к отъезду. Возьми спортивную сумку, сложи в нее вещи: футболку, что-нибудь в поезд, зубную щетку, куртку. Сиди и жди. Наберись терпения. Я очень нервничаю, и ты не должен досаждать мне глупыми просьбами. Погуляешь в Москве. К телефону не подходи, дверь никому не открывай… — С этими словами она вышла, забыв на столике в прихожей свой «Честерфилд», зажигалку и ключи.

Иван взял одну сигарету, щелкнул огоньком и отправился на балкон. Там, в протертом старом кресле, открыв пыльную фрамугу балконного остекления, он медленно выкурил сигарету, глядя, как по небу движутся подсвеченные солнцем, будто нарисованные белые облака, и слушая голоса и лай собак во дворе. Затем, вздохнув, чтобы хоть чем-нибудь занять себя, он долго возился с цветами, которые Лина выставила на балкон да так и забыла, — ковырял засохшую землю вилкой, поливал, обрывал мертвые, пахнущие лекарством листья и побеги. Затем убрал свою комнату и сложил сумку, добавив к перечисленному Линой маленькие дорожные шахматы, старые-престарые, которые выменял у Карена на баскетбольный мяч Коробова; подумав, положил еще тренировочный костюм и комнатные тапочки.

Пообедав, он, без особого, впрочем, желания, выкурил еще одну сигарету.

В этот долгий, долгий день он впервые ни о чем не думал и ни о чем не вспоминал. Незнакомое волнение росло в нем вместе с приближением Лины; он понял, с каким нетерпением, оказывается, ждет мать лишь по тому, что ее звонок в дверь подбросил его, словно давно сжатая пружина.

Лина стояла на пороге, глядя на сына и позабыв спросить, почему он открыл, не выясняя — кому. Она улыбалась, держа в руках три белые розы и бутылку «Букета Абхазии». Сумочка болталась на ее плече, и из нее высовывался какой-то сверток. Мальчик посторонился, когда мать вошла в прихожую, щелкнула выключателем и выложила на столик этот сверток, а из задних карманов джинсов — смятые купюры.

— У нас чуть больше двух часов, — сказала Лина, направляясь к себе в комнату, — поезд в шесть. Я сейчас быстро соберусь, а ты сделай мне бутерброд и чаю и чего-нибудь еще в дорогу. Возьми вот здесь шоколад и яблоки в холодильнике… Я истратила прорву денег, но черт с ними!

Мальчик молча сделал все, что она сказала, и, пока Лина в халатике пила чай, сложил в чистый пакет дорожную еду.

— Это я суну к себе, — сказала Лина, выбивая из пачки сигарету. — Все, едем. Боже мой, ну почему я так нервничаю?

— Вот именно: почему? — спросил мальчик, и Лина быстро взглянула на него.

Она что-то сделала со своим лицом и волосами, что-то настолько непривычное, что ему захотелось сказать: «Не волнуйся. Ты самая красивая!» Он заметил свежий жемчужно-розовый лак на ее ногтях, и Лина, перехватив его взгляд, засмеялась.

— Знаешь, что я сделала, прежде чем поехать покупать билеты? Не поверишь… Я отправилась в косметический салон. Там почти никого не было, и эти дамочки на мне отвели душу. Это, скажу тебе, весьма дорогое удовольствие.

Но что-то в этом роде мне и было нужно — смотреть на себя в зеркало я уже не могла.

— Ну что ты, мама, — неловко воскликнул Иван, — ты очень… ты прекрасно выглядишь!

— Теперь — да! — живо воскликнула Лина. — Боже мой, как немного нужно женщине, чтобы почувствовать себя уверенней… Так мы все-таки едем, Ванька!

— Да, — сказал мальчик.

Он убрал в кухне и переоделся. Лина поставила на кухонном столе цветы, бутылку вина и начеркала на клочке бумаги: "Алеша, мы уехали. Я позвоню. Целую.

Лина", затем еще раз придирчиво оглядела себя напоследок, заставила сына надеть легкую куртку, и они вышли из дому…

Только в поезде мальчик как бы вырвался из поля ее возбужденного нетерпения и наконец-то смог остаться сам по себе. Он сразу же взобрался на свою верхнюю полку, лег на живот, подмяв под себя подушку, и стал глядеть в окно. Поезд плелся мимо пригородных пейзажей, в которых убегали бесчисленные дачки, еще жидковатая зелень садов и черные квадраты вскопанных огородов.

Солнце словно замерло над горизонтом, но пропало минут через двадцать, когда они встали на станции Казачья Лопань. Поезд было затих в полудремоте, но вскоре захлопали двери, донеслись голоса: шел таможенный досмотр — первый на украинской границе.

Их купе было третьим от проводника.

— Долго стоять? — спросила Лина у грузной женщины, которая внизу, под мальчиком, только начала раскладывать вещи, потому что другая, ее спутница, совсем недавно появилась в купе, волоча с собой сумки из соседнего вагона.

— Когда как. Может, кого ссаживать будут. Хохлы этот поезд шмонают не особо — все уже всех знают, всем заплачено. А не заплачено, так заплатят, — ответила женщина и неожиданно обратилась к Лине:

— Послушайте, девушка, я вижу вы без вещей. Возьмите у нас одну сумочку… Ладненько?

— А что там? — спросила Лина.

— Та не важно. Все равно не будут смотреть.

— Ваня, — сказала Лина — я пойду в тамбур покурить если без меня придут и будут спрашивать о вещах — позови.

Но этого не понадобилось, потому что, когда в купе постучали, грузная женщина сразу же воскликнула:

— Доброго здоровья, пан Остапенко! В ответ рассмеялись, и молодой голос, слегка грассируя, произнес:

— А, это вы… Что-то сегодня у вас многовато…

— Так мы ж не одни тут! — живо воскликнула женщина. — Мальчик, позови быстренько маму!

— Да ладно, — произнес голос, и тут же застучали в дверь соседнего купе.

Иван смотрел в окно, пока не вернулась Лина. Женщины, закончив утрамбовывать свои сумки, вышли, как он понял, к знакомым в плацкартный вагон.

Когда поезд тронулся, он спрыгнул к матери вниз.

— Есть хочешь? — спросила она.

— После, — ответил мальчик. — Мама, а где вы с Манечкой жили в Москве?

— В Измайлове, — сказала Лина, — есть такая станция метро — «Измайловский парк».

— Мы съездим туда?

— Зачем? — сказала Лина.

Во время следующей остановки, в Долбине, их спутницы так и не появились. Поезд остановился у низкой платформы, возле которой не имелось никакого станционного здания. Стемнело, в вагоне зажегся свет и сейчас же почему-то погас. В кромешной тьме снаружи доносились крики торговок жареными курами и пивом. Потом возмущенно заорал проводник, божась, что в Харькове никакого негра не сажал. В проходе за полуоткрытой дверью заметались лучи фонарей, и весь вагон принялся ловить негра который, как оказалось, должен ехать по особому какому-то билету. В конце концов его обнаружили в дальнем купе и увели в сопровождении бригадира поезда. Все стихло на короткое время, но внезапно дверь откатилась. Вспыхнул свет, слабый сначала, потом ярче и ярче.

— Ваши документы? — услышал мальчик и, прежде чем спуститься вниз, увидел двух пограничников в серо-зеленой форме, один был с автоматом. Третий, в каскетке с российской кокардой, с замкнутым выражением повертев в руках паспорт Лины, вскинул глаза:

— Вас здесь двое?

— Нет, — произнесла Лина.

— Следуете в Москву?

— Да.

— Сын?

— Да, — сказала Лина, и в ту же секунду мальчик оказался рядом с ней, успев заметить на лице пограничника неподдельное восхищение, явно относящееся не к нему.

— Счастливого пути, — сказал военный.

— Спасибо, — проговорила Лина вслед.

Мальчик вышел в коридор. Пограничники, нигде не задерживаясь особо, миновали купе проводника, и тот, что с кокардой, обернулся и помахал Ване.

Однако стояли еще долго. Как только поезд тронулся, сын сообщил Лине, что уже проголодался. После еды он какое-то время повозился на своей полке с шахматами, затем постоял с Линой в тамбуре, пока она курила, чистил зубы, глядел в темное окно, так ничего и не высмотрев, и уснул, не услышав, как Лина погасила свет и заперла купе, и как среди ночи ее разбудил осторожный стук в дверь, и еще с полчаса обе соседки не давали ей вновь погрузиться в чуткий вагонный сон своим хмельным шепотом и хихиканьем.

Он был поднят утром, накормлен и напоен горячим чаем прямо на полке, и первое, что заметил, — спокойные и тщательно подкрашенные синие глаза Лины и запах духов от нее. бе их соседки спали, и та, что помоложе, смутила Ивана заголившейся до бедра ногой в светлых волосках, с широкой и плоской потрескавшейся пяткой на скомканной серой простыне. Иван отвел взгляд и сосредоточился на темной макушке Лины, обеими руками держа подстаканник с прыгающим, наполовину пустым стаканом.

— Сейчас ты спустишься, одну .минуту, — сказала шепотом Лина. — Давай стакан. Ты одет? Отнеси, пожалуйста, его проводнику. — И когда мальчик спрыгнул вниз то сейчас же понял причину некоторого ее раздражения: стол был завален свертками, смятыми газетами, яичной шелухой и прочим мусором.

Однако, когда он вернулся, Лина уже стояла в коридоре с их сумками. За пыльными окнами светило белесое солнце, рядом с полотном дороги тянулось шоссе, потом пошли нескончаемые кварталы и промышленные площадки, и он смотрел на это с острым удовольствием до полной остановки поезда, не замечая ни отсутствия матери, ни снующих позади него пассажиров. Дверь их купе до самой Москвы так и не открылась…

Адвокат встречал их на перроне. Лина шла рядом с рослым мальчиком в накинутой на плечи ветровке, его рыжеватые вьющиеся волосы сразу растрепал прохладный ветер. Дмитрий Константинович смотрел на женщину глазами вчерашнего российского пограничника — однако сожаления в его взгляде было больше, чем восхищения.

— Привет! — воскликнула Лина. — Вот, мы приехали. Это… Ваня, познакомься, Дмитрий Константинович.

— Здравствуйте, — сказал Иван и, вложив ладонь в протянутую руку адвоката, осторожно ее вынул, потому что Дмитрий Константинович никак не отпускал ее, говоря при этом:

— Просто замечательно, что ты, Лина, сообщила номер вагона. Ужасно рад, что вы наконец решили выбраться в Москву — мы так давно не встречались. Ты превосходно выглядишь…

Лина посторонилась, пропуская тележку носильщика. Адвокат, спохватившись, повел их через тоннель к выходу в город, и, пока они шли, женщина с любопытством поглядывала по сторонам. Какая-то печальная ирония была сейчас в ее глазах.

Серая «девятка» Семернина обнаружилась в тесном строю припаркованных машин, невдалеке от стоянки такси. Иван юркнул на заднее сиденье, а Дмитрий Константинович, усадив Лину, поместился за рулем и, прежде чем тронулись, щелкнул зажигалкой перед сигаретой гостьи. Взглянув в зеркальце, он подмигнул мальчику.

— Сейчас попробуем выбраться из этого сумасшедшего дома, — пробормотал он, неуклюже разворачиваясь всем корпусом и внимательно глядя поверх головы мальчика. «Девятка» начала мало-помалу пятиться.

Кое-как они выбрались на Кольцо, и через минуту Курский вокзал остался позади.

— Вы все там же обитаете? — спросила Лина. — Или мы заедем к вам в офис?

Дмитрий Константинович улыбнулся:

— Сегодня у меня, так сказать, неприсутственный день. Разумеется, ко мне. Это на Кутузовском проспекте. Там. где ты бывала, на старой квартире в Вешняках, остались родители… Знаешь, это переселение совершенно удивительная история! — оживился он, то и дело поглядывая на мальчика. — Ты ведь помнишь тетю Лилю, сестру моей бабушки? Ты застала обеих еще в добром здравии. Они были такие, ну, скажем, самостоятельные старушки, и когда бабуля Соня в пух рассорилась со своим зятем, моим отцом, она тут же уложила чемодан и укатила жить к сестре Лилечке, которая так и не вышла замуж. Сестры друг в дружке души не чаяли. А замечу, что в городке Чикаго проживал с семьей их единственный младший брат, И вот бабушка Соня умирает, и тогда Лиля, похлопотав, уезжает к брату. Ты пару раз видела ее и помнишь, наверное, какой у нее был характер, но первого великого переселения ты уже не застала. Родители обменяли после отъезда Лили свою квартиру и пустующую квартиру сестер на ту, где мы и жили потом, пока ровно через десять лет Лиля не появилась в Москве. Она купила себе на чеки однокомнатную квартиру, и не где-нибудь, а в новом доме на Кутузовском, и зажила независимой англосаксонской дамой… Однако через год она заболела, и поскольку из всего нашего семейства она признавала только меня, мы с ней и соединились. Вот так и состоялось второе великое переселение.

— И теперь вы живете с ней вдвоем?

— Да. И представь себе, вполне ладим. А после третьего дикого переселения — мы обменялись на трехкомнатную в том же подъезде — стало совсем удобно.

— Как же вы, Дмитрий Константинович, ухаживаете за ней? Ведь она, по-моему, очень и очень пожилая женщина?

— Ну, у нас есть приходящая домработница. У Лили много приятельниц, и они ее навещают. Она очень слаба подержится царственно, даже передвигается самостоятель но… к тому же у нее свой врач и, если необходимо, сиделка.

— Да, — рассеянно сказала Лина, — всякое случается в этой жизни.

Они свернули к дому, стоявшему поодаль от проспекта в глубине, оставив машину, прошли со стороны двора и поднялись на пятый этаж, где в чистом, выложенном узорчатой кафельной плиткой коридоре располагались двери нескольких квартир. Адвокат своим ключом открыл темную дубовую дверь, толкнул вторую, потоньше, и поставил сумки в прихожей, напоминающей ту, которая имелась когда-то в московской квартире Лины. Только эта была гораздо больше, с блеклым старинным ковром и множеством картин, развешанных на стенах, покрытых светло-кофейным винилом.

— Можно босиком? — спросил Иван, и адвокат кивнул почему-то с восторгом.

Лина. озираясь, снимала свой легкий пиджак.

— А я в тапочках, у меня даже есть с собой, — сказала она.

— Пойдемте, я покормлю вас, — проговорил Дмитрий Константинович и повел их в просторную кухню, где окно было как бы в глубокой нише, а подле него — круглый стол, несколько шведских стульев и небольшой диванчик перед телевизором.

Напротив располагалась кухонная стенка из натурального дерева. Ванная комната находилась рядом, и там Иван с Линой привели себя в порядок.

— Похозяйничай пока сама, Лина, — сказал адвокат, — загляну к тетушке… Я уже завтракал, так что приготовь все, что захочешь, по своему вкусу…

Он возвратился минут через двадцать и выпил с ними чашку кофе со сливками. Иван ел мороженое, которое обнаружилось в холодильнике, и разглядывал картины, висящие в этом уютном углу. Это были все сплошь натюрморты в золоченых, толстой лепки багетах: дичь, фрукты, бутылки с напитками. Окно, зашторенное белой шелковой тканью, светилось голубизной; оно выходило на запад, и солнце, догадался мальчик, здесь бывает во второй половине дня. Поэтому есть еще одни шторы — лиловые, вдвигающиеся с помощью длинного шнура.

— Идем, Ваня, я познакомлю тебя с Лилией Михайловой — произнес адвокат слегка смущенно. — Мне нужно поговорить с твоей мамой… Это ненадолго.

— Может, я возьму шахматы? — вопросительно взглянул мальчик. — Если она умеет, то вы спокойно говорите сколько нужно.

— Не знаю, — неуверенно произнес адвокат, — захочет ли моя тетушка сыграть в шахматы.

Лина впервые за это утро рассмеялась.

— Не беспокойтесь, Дмитрий Константинович, — сказала она, вставая, — он ее уговорит. Куда идти, или мы останемся здесь?

— Я попрошу тебя пройти в мой кабинет.

Створки первой двери были приоткрыты, и в щель между ними Иван увидел окно лоджии, абрикосового цвета ковер и край стола. Перед второй дверью они остановились. Над ней горел плафон, и прежде чем адвокат выключил его, мальчик успел прочесть бумажку, пришпиленную прямо К темной лакированной плоскости: «Не входить: с 9 до 10, с 18 до 19 и после 22». Дмитрий Константинович коротко постучал, взглянул на часы: было десять сорок.

— Да-да? — протяжно отозвался слегка дребезжащий голос.

— Вот, Лилечка, я привел тебе гостя, — произнес адвокат, слегка подталкивая мальчика к необъятному креслу, покрытому потертым узбекским ковром, где, обложенная вышитыми атласными подушками, словно бабочка шелкопряда в коробке с ватой, покоилась пожилая дама в плотном серо-пегом халате, показывавшем край шелковой бледно-розовой ночной хламиды. Ее маленькие ножки, не Достающие до пола, были обуты в розовые же, расшитые бисером комнатные туфли. Голова старушки, покрытая нежным серебристым пухом, оторвалась от подголовника кресла и затряслась в беззвучном смешке. Дрогнул слегка подкрашенный высохший рот, и вдруг совершенно молодым ясным голосом Лилечка произнесла:

— Очень рада, что ты, Митя, позаботился обо мне. Сводня я никого не ждала и совсем было заскучала. Я ведь уже давно никуда не выхожу. — Дама взглянула на мальчика:

— Садись вот здесь, напротив, возьми стул, угощайся, мой дорогой, чем Бог послал. — Она кивнула на столик, где наряду с термосом, чашкой и разбросанными в беспорядке газетами стояла вазочка с конфетами и печеньем.

— Ну, я удаляюсь, — торопливо проговорил адвокат, — у нас дела. Обедать будем все вместе. — И боком, словно стесняясь, он прошел к двери, аккуратно прикрыв ее за собой.

— Как зовут тебя — я запамятовала? — спросила дама, вновь откидываясь в кресле.

— Иван.

— Садись, голубчик, возьми конфету…

— Спасибо, мне что-то не хочется, — сказал мальчик, устраиваясь у ее кресла на невысоком круглом пуфе. Пуф он вытащил из угла комнаты, где на широкой тумбочке с резными дверцами стоял рядом с пустой птичьей клеткой припорошенный легкой пылью «Панасоник». За аппаратом зеленело обвитое плющом, но лишенное штор окно с открытой форточкой и множеством корявых кактусов на подоконнике.

— А кто там жил? — Он кивнул на клетку.

— Попугай, — сказала Лилечка, — Гришенька. Недавно сдох, бедняжка. Я Гришеньку купила еще в Чикаго и привезла с собой. Ты знаешь, что я целых десять лет прожила в Америке?

— Да, я слышал, — кивнул Иван.

— А еще я побывала во многих странах. И ты знаешь, где мне больше всего понравилось?

— Нет, — сказал мальчик, — откуда мне знать?..

— В Риме. Мне очень приглянулся Ватикан. А ты где-нибудь бывал?

— Нет. Вот приехал в Москву… Мы живем на Украине.

— Неужели? — изумилась дама, тряхнув головой столь энергично, что ее сережки с капельками бриллиантов затряслись на плоских мочках больших желтоватых ушей. — Можешь считать, что и ты побывал за границей. Тебе здесь нравится?

— Я еще не видел Москву. Мы только сегодня утром приехали. — Он оглянулся на дверь.

— Сюда не скоро придут. — Дама взглядом своих внимательных глаз цвета вылинявшего ситца перехватила это его движение. — Митя обычно занят, Обедаем мы в три… Так ты знаешь, отчего я, дурочка, почти десять лет проторчала в Чикаго? Иван вздохнул и ответил:

— Наверное, вам Лилия Михайловна, так захотелось.

— Ни в коем случае! — живо откликнулась старушка. — Никогда мне этого не хотелось. А дело было так: мы жили с моей сестрой, Соней в Кузьминках, и скажу тебе, жили замечательно. Мы, правда, не могли так часто выезжать в центр, как раньше, и район был так себе, однако когда я побывала в Чикаго, то наша небольшая квартирка вспоминалась мне как райские кущи. Тебе интересно?

— Да, — сказал Иван.

— У нас была своя компания, пенсия была небольшая, но если нам хотелось чего-то особенного, то я располагала, так сказать, некоторыми средствами, доставшимися мне от родителей. Наш отец был морским офицером, а мама из рода Бобрищевых. Впрочем, это не важно. Они не то чтобы любили меня больше, просто Сонечка так сдуру вышла замуж… и это тоже не важно, все равно тот человек перед войной пропал, а она, бедняжка, осталась одна с ребенком. Не имеет значения и то, что моя племянница, Сонечкина дочь, также ошиблась в выборе.

Когда родился Митя, Соня тотчас же съехала от них, и мы поселились вместе. До этого жизнь моя протекала довольно скучно — этот период тебе будет неинтересен.

Сонечка умерла в восемьдесят третьем…

Ее прервал голос адвоката, заглянувшего после короткого энергичного стука в дверь.

— Лиля, мы хотим с мамой Вани съездить на рынок. Что тебе купить?

Наверное, уже появилась клубника.

Иван приподнялся и нерешительно взглянул на Дмитрия Константиновича.

— Митя, решай сам! — отмахнулась Лилия Михайловна и взволнованно потянулась к мальчику:

— Не уходи, пожалуйста. Дмитрий, попроси его остаться.

Он такой воспитанный юноша, настоящий маленький джентльмен. И у него такие внимательные глаза… Я обязательно приготовлю ему подарок на память.

Иван, чувствуя, как горит лицо, вновь опустился на свое место. Адвокат, прикусив полную нижнюю губу, пробормотал:

— Ванюша, мы очень скоро вернемся, к тому же Лина просит, чтобы до обеда я свозил тебя посмотреть дом Манечки… Хорошо?

Мальчик кивнул и вновь поднялся, так как старушка, выбравшись из своего гнезда, сделала шажок к адвокату и взяла его под руку. Она была ему по плечо и казалась настолько хрупкой, что рядом с ней невысокий и полноватый Дмитрий Константинович выглядел атлетом. Иван с испугом понял, что даже ему она едва достает до подбородка.

— Я буду ровно через секунду, — игриво проворковала дама, взглянув на Дмитрия Константиновича, — не откажи в любезности проводить меня.

Оставшись в одиночестве, мальчик взял леденец, машинально сунул его за щеку и достал из кармана брюк свои дорожные шахматы, водрузив их на столик рядом с футляром для очков.

Тем временем дама вернулась в комнату и, постанывая, взобралась на кресло, при этом атласная туфелька соскользнула с ее босой желтой ступни.

— Ох, — скрипуче проговорила она, — хотелось бы в рай, да грехи… Это твоя мама с Дмитрием в прихожей? Иван кивнул.

— Красавица, и осанка королевская, — заметила Лилия Михайловна, устраиваясь в подушках, — а вот женщины нашего рода все были мелковаты… Итак, продолжим?

— А может, сыграем в шахматы? — предложил мальчик. — Вы умеете?

— Д — ответила она, — только твои для меня не годятся, я и вижу уже неважно, но главное — фигуры малы. Пальцы не держат. Знаешь что, сходи-ка в кабинет к Мите, там в стенном шкафу, кажется, на второй полке, есть большие, еще довоенные…

— Можно, да? — обрадованно спросил мальчик. — А Дмитрий Константинович не рассердится?

Лилечка слабо махнула рукой и проговорила:

— Но прежде убери все со стола на буфет. Иван унес вазу и тарелки, бросил очечник на подушки, газеты на диван, а свои шахматы сунул обратно в карман. Прежде чем отправиться в кабинет к адвокату, он попил воды на кухне и в тишине пустого дома прошел мимо двери Лилечки в соседнюю комнату. Там, так же как и в гостиной, окно находилось прямо напротив входа, но уже безо всяких цветов. Сама комната была светлой, просторной и очень чистой. У окна стоял массивный письменный стол со стопкой бумаг, малахитовым письменным прибором, отделанным бронзой, парой книг и телефонным аппаратом. Кресло располагалось боком на черно-красном ковре, спинкой к окну, а напротив него стоял стул с высокой спинкой и сиденьем, обитым малиновым рубчатым бархатом. На стуле лежала мамина сумочка. Таким же бархатом были обиты причудливый диван в углу и два небольших кресла перед застекленными шкафами из светлого дерева, набитыми книгами. В нише стоял большой телевизор, а на нем — видеомагнитофон. Вся эта техника была новой и дорогой и как-то не соответствовала мебели, исключая шкафы и вращающееся кресло позади письменного стола, рядом с которым он обнаружил небольшой сейф, подмигивающий зеленым огоньком сигнализации. На стенах и здесь имелось множество картин.

Иван открыл шкаф и сразу же увидел шахматы. Он осторожно взял их и возвратился в комнату старой дамы, но когда открыл дверь, ему показалось, что та спит. Однако мальчик ошибся: его встретили такой радостной и нетерпеливой улыбкой, что он устыдился своих мыслей.

— Ты, мой дорогой, расставь фигуры, а я пока закончу свою историю! — воскликнула Лиля. — Согласен? Иван был согласен.

— Итак, Соня умерла от инфаркта, — вздохнула Лилия Михайловна, — во сне. Вечером попила чайку, погрызла сухарик, а утром не проснулась. Завидная смерть… Однако я осталась одна и страшно затосковала. Прилетел брат — он моложе нас на четырнадцать лет — и в конце концов уговорил меня поселиться у него. Откуда мне было знать, что все обернется этими страшными снами? Мне постоянно снился этот город… сначала времен нэпа, впрочем, ты не можешь знать, что это такое — дворники, белые московские калачи… Не важно. Потом, очень часто, — бледное солнце, поднимающееся над серыми домами. Что говорить, Чикаго был мне ненавистен с первого дня, хотя жили мы в большом собственном доме в пригороде и меня, несмотря на ,мой ужасный характер, вежливо терпели, возили по белу ? свету и ни в чем мне не отказывали. У меня был собственный счет в банке, который открыл на мое имя брат… Однако по-русски я разговаривала только с попугаем. В общем, я приняла решение вернуться сюда. Что называется — умирать… Ты можешь мне это объяснить?

— Зачем? — спросил мальчик, не отрывая глаз от клеток доски, потому что, пока женщина говорила, успел разыграть небольшую партию. — Простите. — Иван смещал фигуры и аккуратно расставил их вновь. — Моя бабушка Маня тоже тосковала по Москве… Вам здесь было хорошо?

Старая дама неуверенно кивнула.

— Вы какими будете играть? — Он взглянул на нее. — Наверное, белыми? Я придвину столик… Здесь не хватает одной пешки, я заменил ее вот этим, — мальчик показал крошечный плоский пустой флакончик из-под духов, — и короля, поэтому будьте внимательны — я ставлю вместо него другую вещицу. — На шахматную доску рядом с фигурой королевы встал вырезанный из слоновой кости пятисантиметровый Будда, как бы выныривающий из складок своего одеяния обнаженным круглым животом, где на месте пупка находился крошечный рубин.

Глаза, рот и уши Будды были закрыты тремя парами его рук…

Когда адвокат заглянул в комнату Лилии Михайловны, партия развивалась полным ходом. На носу у старушки были дымчатые цейсовские очки с толстыми стеклами, а взлохмаченный Иван яростно грыз яблоко.

Они вошли в кабинет, и адвокат усадил Лину на малиновый стул, а сам устроился по ту сторону стола в своем вращающемся кресле; напольные часы, стоявшие в тени сбоку от шкафа, показывали одиннадцать часов московского времени. Дмитрий Константинович по привычке покосился на них и перевел взгляд на лицо Лины, отметив, что она явно нервничает.

— Как ты жила все эти годы? — спросил адвокат. — последнее время я не имел о тебе никаких известий.

— По-разному, — ответила Лина, откидываясь на стул и кладя сумочку себе на колени. — Как все. Заботы. Ну и понимание того, что из потока жизни вырваться с годами становится все труднее.

— А мальчик? Расскажи мне о нем.

— Дмитрий Константинович, — произнесла Лина, взглянув на адвоката мгновенно потемневшими напряженными глазами, — мне иногда кажется, что мы с вами играем в какую-то бесконечную путаную игру, в которой, помимо множества слов, нет никакого смысла. Вы спрашиваете об Иване? Что я могу о нем вам сказать — мальчик перед вами. Он рос со мной, однако закрыт для меня так же, как и в первый день после рождения. Но если человек виден прежде всего своими поступками, то по отношению к Ване я не могу произнести ни одного упрека. Что же до его характера или психологии — я люблю его таким, каков он есть. Сказать, что он хороший мальчик, — значит ничего не сказать.

— Этого достаточно, Лина, — проговорил адвокат, и улыбка погасла на его лице. — Кстати, тебе не кажется, что он как две капли воды похож на Марка?

— Не кажется.

— Лина, — воскликнул Дмитрий Константинович, мы и в самом деле занимаемся опасными вещами, ведь в произнесенном тобой только что ответе нет ни капли правды! И ты сама об этом знаешь.

Лина молчала, лишь пальцы ее теребили замок сумочки, пока наконец она не остановила эти судорожные движения, вынув сигареты и зажигалку.

Адвокат грузно поднялся, вышел на кухню, возвратился, держа керамическую, простенькую, с поцарапанным Дном пепельницу, и, придвигая ее, сказал:

— Я не понимаю, почему ты не признаешь очевидного. Сегодня утром, на перроне, как только я его увидел, во мне все перевернулось: рядом с тобой стоял маленький Марк. Мы выросли вместе. Хочешь, я покажу его фотографии?

— Нет, — вздрогнула Лина. — Зачем тебе все это нужно, Митя? Не вторгайся в нашу жизнь!

— Почему вы приехали? — спросил адвокат, садясь. — объясни наконец, что движет тобой? Ведь все эти годы я ждал…

— Хорошо, — перебила его Лина, гася сигарету. — Так даже проще. Я здесь, чтобы попросить у вас денег, Дмитрий Константинович.

— И только?

— Мне нужна крупная сумма, — быстро проговорила Лина, — и не спрашивайте зачем. Я прошу разово выплатить… — Она запнулась. — Пособие Ивана и занять мне под проценты на два года десять тысяч долларов…

— Нет проблем, — усмехнулся адвокат.

— Да?

— Конечно, Лина.

— Я хочу как можно скорее возвратиться в Харьков.

— Как тебе будет угодно. Деньги получишь завтра у меня на работе. Мы оформим бумаги, а вечером я посажу вас в поезд.

— Спасибо.

— Отлично, — добродушно проговорил Дмитрий Константинович, и Лина недоверчиво на него взглянула. — А до завтра вы погостите у меня и тетушки. Мы пообедаем вместе, я покажу Ване Москву, а вечером, если хочешь, мы можем куда-нибудь отправиться…

— Мне бы не хотелось огорчать вас, но у меня нет желания куда-либо идти, я лучше останусь здесь. Вы можете свозить Ваньку в Измайлово.

— Как прикажешь! — совсем уже радостно воскликнул адвокат. — Но на рынок-то ты согласишься меня сопровождать?

— Да.

— Тогда поехали! — Дмитрий Константинович боком выбрался из-за стола, подхватил совершенно растерянную Лину под руку и торопливо, едва не подталкивая, повел в коридор. — Жди меня в прихожей…

Лина, поджидая адвоката где было ведено, так и не увиделась с сыном.

Дмитрий Константинович вывел из комнаты крохотную взъерошенную старушку, которая, тут же бросив его руку, независимо направилась в сторону кухни, не удостоив Лину даже взглядом. Адвокат возился с ключами, когда она, возвращаясь, на секунду остановилась возле них и произнесла:

— Здравствуйте, дорогая! Митя, на рынке купи мне и молодому человеку немного изюму. Выбирай чистый и без косточек.

— Будет исполнено, Лиля.

— А вы, милочка, — сказала пожилая дама, — проследите пожалуйста, чтобы он, — тут тетушка небрежно кивнула в сторону Дмитрия Константиновича, — не покупал мне никакого искусственного хлеба, чтобы не забыл о минеральной воде и соке для вас и мальчика.

— Хорошо, — кивнула Лина. — Мы сделаем все, как вы говорите, Лилия Михайловна…

Адвокат, посмеиваясь, вытащил ее за дверь.

— У меня бы никогда не хватило терпения ладить со стариками, — сказала она адвокату.

— Этому быстро учишься, — ответил Дмитрий Константинович, распахивая перед бывшей подзащитной дверь парадного, — стоит лишь подумать о том, что и ты сам когда-нибудь, Бог даст, достигнешь столь почтенного возраста.

В машине Лина смотрела в окно, рассеянно слушая приглушенный голос своего спутника. Она не узнавала Москву, и это было неудивительно. Там, где она жила все эти годы, ничто не стало ей близким, потому что только в этом огромном, утомленном, но трепетно живом городе она чувствовала себя свободной; здесь иначе дышалось, чем в ватной сонливости провинциальных будней. Быть может, кому-нибудь здесь и недостает покоя, однако Лина ни малейшей ностальгии по Харькову не испытывала…

— Что ты спросил? — вздрогнула Лина, когда Дмитрий Константинович дотронулся до ее плеча.

— Извини, — произнес он, — можешь не отвечать, но все-таки: зачем тебе понадобилась такая внушительная сумма?

— Все достаточно банально, — помедлив, произнесла Лина. — Коробову необходимо до осени вернуть долг.

— Ясно, — сказал адвокат. — У вас плохо с деньгами? Он не работает?

— Не в этом дело, Митя, — усмехнулась Лина. — Алексей позволил вышвырнуть себя на обочину, и причина не в той ошибке, которую он совершил, не умея разобраться в переменах, которые на всех обрушились. Он дал себя обмануть и не нашел сил сопротивляться обстоятельствам.

— Понимаю, — произнес адвокат. — Ну вот, приехали. Eсли хочешь, посиди в машине, нечего тебе там толкаться.

Лина осталась. Ей захотелось курить, она на четверть опустила стекло и, склонившись, машинально открыла бардачок, чтобы поискать там сигарету. Так она поступала, когда они с Коробовым еще выезжали на машине и он позволял ей брать сигареты с собой.

Дмитрий не курил, но здесь находились и сигареты, и спички. Лина увидела кассету и, поставив ее, нажала клавишу магнитофона. Затем откинулась на сиденье, слушая незнакомый блюз. Щемящее чувство осторожно и обреченно коснулось ее сердца, и она поддалась ему. «До чего же я устала», — подумала Лина, прикрывая глаза.

Щелкнула дверца машины, и она выпрямилась, глядя, как взмокший Дмитрий Константинович загружает на заднее сиденье набитую спортивную сумку.

— Наткнулся даже на любимый тетушкин хлеб, — сказал он, отдуваясь. — Как ты?

— Без осложнений, — усмехнулась Лина.

— Ты не хочешь пить?

— Нет.

— Тогда поехали! — воскликнул адвокат, тяжело опускаясь на сиденье рядом с ней. — Я купил Ване подарок. Очень хороший набор фломастеров. Думаю, ему понравится.

— Он совершенно не умеет рисовать, — сказала Лина, — мы просто намучились с ним. Мне даже пришлось совать подарки его учительнице рисования, когда ему светила двойка. Коробка конфет каждые праздники.

Адвокат взглянул на нее и промолчал.

— Впрочем, она в конце концов махнула на него рукой. Это осталось единственной нашей школьной проблемой, — проговорила Лина. — Куда мы едем, Митя? Я думала, что… Дмитрий Константинович, зачем вы меня сюда привезли?

Машина стояла перед домом Марка на проспекте Мира.

— Мне нужно поговорить с тобой, Лина! — сказал адвокат. — Это очень важно.

— Почему здесь?

— Лина, скажи мне, когда впервые ты поняла, что твой ребенок — сын Марка?

— Я… Сразу, когда увидела его на вокзале вместе с Манечкой. Ему было пять лет. Он не был в то время похож на Марка так, как позже, лет с десяти, но что-то в его глазах… Ты это хотел услышать? Да, Ваня — сын твоего друга.

— Почему же ты, — произнес адвокат, — мне… сказала не правду в тот последний мой приезд? Ты хотела сохранить семью? — Он кивнул:

— Я понимаю…

— Я боялась, что ты отнимешь у меня сына, — перебила его Лина. — Почему?

— Не знаю. Это единственный безумный страх, который преследовал меня с тех пор, как ребенок ожил во мне. Я боялась его потерять.

— И ты решила спрятать мальчика за чужой спиной?

— Я думала, что Алексей мне не чужой, — сказала Лина. — Я возьму сигарету?

— Конечно.

— Ты ведь не куришь, Митя? Как и… Марк. А у тебя в машине лежат сигареты.

— Зато мои клиенты курят.

— Я тоже из их числа?

— В каком-то смысле… Лина, а ты знаешь, почему Марк очень хотел сына?

— Теперь знаю.

— Прошу тебя, давай поднимемся в квартиру.

— Зачем?

— Не спрашивай. Сделай это для меня, — сказал адвокат, открывая дверцу, обходя спереди автомобиль и помогая Лине выйти.

На миг задержавшись, она спросила:

— Могу я взять у тебя там солнцезащитные очки? Это твои? Спасибо. У меня болят глаза…

Они поднялись на двенадцатый этаж, и адвокат отпер входную дверь, а затем толкнул ее, пропуская Лину. Она вошла, ощутив свежий прохладный воздух из открытого окна кухни и даже сквозь сумерки темных стекол увидев, как все в доме чисто прибрано. Здесь ничего не изменилось… На маленьком столике стояли цветы, на стенах висели картины.

— Я забыла сигареты, — хрипло сказала Лина.

— Сейчас. — Дмитрий Константинович повернулся было к двери, но она остановила его:

— Не нужно… Здесь как будто кто-то живет… Я сяду.

— Ну, это объясняется просто, — засмеялся адвокат. — Когда ты сообщила, что выезжаешь, я примчался сюда и навел порядок. — Он устроился в кресле напротив женщины. — Вообще-то, если честно, я здесь понемногу жил, пока не соединился с тетушкой… После суда в течение пяти лет за этой квартирой присматривали. Затем я ее приватизировал, оформив документы на твое имя. Когда я впервые приехал в Харьков, у меня был сложный период, и я решил поговорить с вами об этом позднее. Во второй раз я понял, что говорить с тобой бессмысленно, и, возвратившись, переоформил квартиру на имя твоего сына, хотя, признаюсь, эту идею оказалось не так легко привести в исполнение. Ведь ты — законная наследница, но в то же время не проживаешь в Москве, состоишь в другом браке, а мальчик…

— Я поняла, — сказала Лина. — Так в чем же заключался твой замысел?

— Все очень просто. Так как Ваня в конце концов вырастет и станет самостоятельным человеком, он получил бы эту московскую квартиру независимо от тебя. Я решил подождать, пока не настанет время объявить ему завещание отца…

Однако ты приехала раньше.

Лина сняла очки и взглянула на адвоката. Лицо ее было бледным и непроницаемым, казалось, ей очень трудно пошевелить пересохшими губами, чтобы произнести:

— Дмитрий Константинович, Митя… Теперь ты все знаешь об Иване, и я не могу отрицать того факта, что ты действовал последовательно. Я благодарю тебя за участие. Однако ты поставил меня в чудовищное положение: пусть даже и через несколько лет, но я должна объяснить сыну существование этой квартиры в Москве.

Я должна буду признать, что все эти годы его обманывала и что Коробов не его отец. Что его родной отец… умер и завещал ему эту квартиру и что теперь он, то есть мой сын, свободен выбирать между мной и этим, — Лина резко махнула позади себя, — между своей матерью и возможностью жить в столице.

— Чего же ты хочешь? — холодно сказал адвокат. — Чтобы он жил и дальше с тобой и Коробовым, чтобы он носил чужую фамилию и даже имя? Да-да, имя. Марк хотел назвать его собственным именем, и я уверен, ты не была бы против. Не перебивай меня, пожалуйста, Лина. Ты хочешь, чтобы я не сделал того, о чем меня просил мой единственный друг, — не позаботился о его ребенке? Когда я увидел тебя… в окружении семьи, признаюсь, мне было уже все равно, как ты будешь жить дальше, но я дал себе слово — выполнить свое обещание Марку. И вот что я тебе скажу: ты можешь поступать, как тебе заблагорассудится, — уезжай, я дам тебе денег, верни долг, живи по-своему. Но придет время — и твой сын все узнает.

— Нет, Митя, прошу тебя…

— Что — «нет»?

— Я не хочу, чтобы мальчик знал о том, что его отец умер по моей вине.

— Глаза Лины покраснели, и она, судорожно схватив очки, сжала их в кулаке.

Оправа хрустнула.

Адвокат растерянно взял очки из ее рук и пробормотал:

— Прости меня, Лина, но ты неверно меня поняла. Ведь никто, кроме вас двоих, не имеет права касаться этой темы, если ты сама не захочешь…

— Митя, но ты ему не расскажешь?! Он возненавидит меня! Я не хочу его терять! — Лина вздрогнула и, заплакав, отвернулась.

— Успокойся! — Адвокат вскочил. — Дорогая моя… Я сейчас принесу воды… Ведь я хотел тебе сообщить, — он выбежал на кухню, вернулся со стаканом и стал неуклюже совать его Лине, — что всего лишь намерен, когда ему исполнится восемнадцать, ввести сына Марка в наследство. Успокойся, как ты меня напугала, ты такая бледная, Лина, сядь, расслабься… Я еще не все тебе сказал.

— Ну что еще? — слабо выдохнула Лина, откидывая голову на спинку кресла. — Послушай, Митя, ты сегодня сведешь-таки меня с ума…

— Ничего особенного я тебе больше не сообщу, — произнес адвокат. — Твой сын, по завещательному распоряжению Марка, получит довольно-таки крупное наследство, то есть даже по нынешним временам он человек вполне обеспеченный. И знаешь что, Лина, ведь тебе совершенно не обязательно оставаться в Харькове.

Реши все с Коробовым, забери дочь и переезжай в Москву. Жилье у вас есть, в этом районе прекрасная школа, ты сможешь жить на проценты, тебе не придется даже работать. Зачем тебе возвращаться туда?

— Митя, я должна вернуть долг, — сказала Лина, как бы не слыша его последних слов, — я не могу все так бросить.

— Прекрасно! — воскликнул адвокат. — Ты поедешь, возвратишь деньги и…

Я могу поехать с тобой, да-да, конечно, я еду с тобой! Послушай меня внимательно: при передаче такой суммы необходим свидетель. Я твой адвокат, я веду дела твоего сына… Я потребую расписку.

— Эта бумажка не может иметь никакого значения. Присутствие свидетеля обязательно; пожалуйста, ты вправе потребовать расписку о погашении долга, но только засвидетельствованную третьим лицом.

— Ты наверняка это знаешь?

— Да.

— Хорошо, я сделаю, как ты советуешь, — сказала Лина, — однако я не могу сейчас что-либо ответить на твое предложение поселиться с детьми в Москве.

А ка же Алексей? О Господи. — Она встала. — Дай мне опомнится и подумать, Митя!

Дмитрий Константинович, совершенно обессиленный, смотрел, как Лина прошла по комнате и, коснувшись пальцами двери спальни, резко обернулась.

— Митя, — сказала она, — уйдет отсюда, прошу тебя. Вечером я сообщу тебе свое решение…

В машине Лина молчала и, глядя Прямо перед собой, беспрерывно курила.

Они доехали быстро и, не говоря ни слова друг другу, прошли в дом. На кухне хлопотала невысокая пожилая женщина, которой Дмитрий Константинович вручил сумку с продуктами и помог разгрузите ее. Пока он совещался с ней по поводу обеда, Лина укрылась в ванной, где привела в порядок лицо и волосы, и, узнав у Дмитрия, как можно отгладить измятое в дорожной сумке платье, разложила его у окна в гостиной на гладильной доске. Когда она взялась за утюг, в комнату торопливо вошел мальчик и воскликнул:

— Лина, ты уже вернулась!

— Да. — Она улыбнулась. — А как ты? Не скучаешь? — Что ты! — ответил он, возбужденно блестя серыми глазами, а затем внимательно и серьезно взглянул на нее:

— Знаешь, эта Лилия Михайловна — Потрясающая женщина!

Обед был бы похож на все хлебосольные московские обеды минувших благополучных времен, не будь он сдобрен ядовитыми комментариями Лилии Михайловны. Расспросив Дмитрия Константиновича, какие новшества замечены им на рынке, она долго сравнивала цены, что, в свою очередь, подвигло ее к воспоминаниям. Лина без аппетита смотрела в тарелку, но ни мальчику, ни адвокату ее печальное лицо не мешало энергично утолять голод. Словоохотливая старушка с удовольствием на них поглядывала, поклевывая не без 326 брезгливости какой-то салат.

— Вот что, Митя, — вдруг проговорила Лилия Михайловна, — почему это я на столе не вижу вина?

— Я не пью, ты ведь знаешь, — с набитым ртом отвечал адвокат, — а тебе, кроме кагора, врач не позволяет никаких крепких напитков.

— Ну так принеси, что там твой врач позволяет…

— Нету, — буркнул Дмитрий Константинович, — ты, моя дорогая, еще три дня назад все опустошила.

— В былые времена, — недовольно проговорила старушка, — у нас с Соней постоянно имелись запасы. На случай дождливой погоды или гостей. Для долгих дружеских бесед — мадера… Мой попугай Гриша, к примеру, очень любил шартрез.

Мальчик улыбнулся.

— Да, Ваня, пусть тебе это не кажется странным. Он любил капельку крепкого напитка и подсоленные орешки. А я между тем кагор не переношу, как и эту рыбу, которую ты велел приготовить Антонине Степановне.

— Это не рыба, Лилечка, — возразил адвокат, вздыхая. — У тебя на тарелке тушеный кальмар под майонезом. Моллюск. Кстати, и приготовлен он мной лично.

— Это не повод для бахвальства, — хмыкнула Лилия Михайловна. — Вот и ешь его сам… А вам, милочка, этот моллюск нравится? — повернулась она к Лине.

— Да.

— Удивительно! Скажу вам по секрету, Митя меня кормит черт знает чем.

— Тетя шутит, — улыбнулся адвокат.

— А вы к нам надолго? — Дама продолжала беседу с Линой, не обратив внимания на реплику Дмитрия Константиновича.

— Нет, завтра вечером мы уезжаем.

— Не может этого быть! — воскликнула Лилия Михайловна. — Вы должны остаться у нас погостить. Впрочем, если так уж необходимо — уезжайте, но мальчик пусть еще побудет с нами.

— Верно, — заметил адвокат, — наконец-то я слышу здравые речи, тетушка…

Лина взглянула на него, однако промолчала. Иван, сидевший рядом, тронул ее за локоть. Лина повернула голову, и он умоляюще посмотрел на мать. Мальчик впервые о чем-то просит, подумала она. Пожав плечами гостья сказала адвокату:

— Мне кажется, что мы выбрали неудачное время для обсуждения этого вопроса. Иван, не дергайся, а ты, Митя любишь торопить события.

— Виноват, — проговорил адвокат, — кругом виноват: и обед плох, и перестройку именно я затеял, и вина забыл подать, и тебе не угодил…

— Вот что! — ревниво воскликнула Лилия Михайловна. — Прекратите вздорить. Мальчик остается со мной, нечего ему туда-сюда сновать, а вы занимайтесь своими делами. Что до меня, то я отправляюсь к себе отдохнуть, ты же, мой дорогой приходи вечерком, и продолжим игру. Спасибо, Митя, за обед.

Она позволила адвокату проводить себя, а Иван помог Лине убрать со стола. Он стоял у мойки и молча мыл посуду, когда со смущенным смешком Дмитрий Константинович возвратился в кухню.

— Тетушка в ударе, — сказал он. — Чем это ты, Ваня, ее так обольстил?

— Она выиграла у меня пару партий, — ответил мальчик, не отрываясь от работы.

— Ты ей поддался?

— Ну надо же одинокой пожилой женщине дать возможность почувствовать себя счастливой, — проговорил мальчик, стряхивая капли. — Я закончил, мама.

— Спасибо, — произнесла Лина.

Она сидела в уголке, положив руки на пустой уже стол, в своем нарядном шелковом летнем платье, которое выгладила перед обедом, с ниткой фальшивого жемчуга на высокой шее, с прямыми подложенными плечами, и мальчик, переглянувшись с адвокатом, приблизился к ней.

— Линочка, ты не хочешь поехать с нами взглянуть на дом, где жила бабушка? Лина покачала головой.

— Я что-то устала, — сказала она.

— А мне можно?

— Отчего же, — проговорила она и усмехнулась. — Если Дмитрий Константинович тебя пригласил, поезжай.

Она смотрела на своего сына, слегка задетая переменой, произошедшей с ним в этом доме. Она редко видела его таким — оживленным и одновременно уверенным, словно ему дышалось здесь совершенно легко.

— Поезжайте ненадолго, Митя, заодно можете купить мне билет на завтра.

— Так я остаюсь, мама? — воскликнул мальчик.

— Да.

— А когда ты вернешься за мной?

— Не знаю, я позвоню. У Дмитрия Константиновича нет времени, чтобы развлекать тебя. Для начала следует определиться, где ты проведешь каникулы…

— Я не хочу с Коробовым в лагерь…

— Тебе и не предлагают ничего подобного. В то же время провести все лето в Москве тоже не выход.

— Ну что ты! — сказал мальчик. — Я еще и города толком не видел…

— Давай не будем загадывать, — произнесла Лина, — я разберусь с делами дома и позвоню. Повторяю, Дмитрий Константинович чрезвычайно загружен…

— Лина, — перебил ее адвокат, — и в самом деле, не будем ничего загадывать. В конце концов, если тебя так беспокоит, что Иван будет находиться в городе, я свезу его на недельку к своим родителям на дачу. Позагорать. А теперь пойдем, я покажу, где вы будете сегодня спать.

Он провел их в гостиную, где для Лины раздвинули диван, а мальчику принесли из комнаты тетушки квадратный пуф и поставили его между повернутых друг к другу глубоких кресел. Поверх сооружения было брошено толстое верблюжье одеяло.

Однако на этом проваливающемся в середке ложе мальчик все равно не поместился.

— Пусть Ваня лучше ляжет со мной, — сказала Лина, с насмешливым интересом наблюдая за тем, как адвокат сокрушенно чешет в затылке. — Ничего, одна ночь — это недолго.

Лина ошибалась. Когда через пару часов мужчины вернулись и она сообщила Дмитрию Константиновичу обо всех звонках, которые мешали ей, подремывая, смотреть телевизор, затем согрела чайник на кухне, а мальчик сразу же отправился проведать Лилию Михайловну, адвокат сказал ей:

— В Измайлове мы побывали. Билет также купили. Я забыл отключить телефон, обычно мне много звонят по вечерам. Извини.

— Ничего, — пробормотала Лина.

— Ты очень устала?

— В общем, да.

— Лина, завтра с утра мы займемся делами. Я покажу тебе все документы, мы получим в банке деньги, заедем купить кое-что из одежды Ивану и обсудим, что тебе необходимо сделать в Харькове, чтобы ты с дочерью вернулась сюда уже насовсем…

— Ты так говоришь, будто все уже решено, — сказала Лина. — Пойдем, чай остынет. Я не могу тебе дать ответ и сейчас.

— Почему?

— Выходит так, — произнесла Лина, нахмурившись, — что я одним своим согласием, одним движением перечеркиваю свою почти десятилетнюю жизнь. Из-за чего? Из-за того, что ты предлагаешь нам безбедное существование?

— Тебе выбирать, Лина, — пожал плечами адвокат. — Что плохого в моем предложении? Я повторяю: ты свободна распорядиться своей жизнью, как тебе заблагорассудится, но мальчика я тебе не отдам.

— Не говори так!..

В комнату заглянул Иван.

— Извините, Лилечка требует вас, дядя Митя. Мама, я помогу, не трогай эти кресла.

Дмитрий Константинович, прихватив пуф, ушел к тетушке, а Лина с мальчиком быстро расставили мебель по местам и постелили простыни на диване.

— Ты будешь чай? — спросила она.

— Нет, — ответил мальчик, — я немного почитаю Лилии Михайловне перед сном и лягу. Тебя подождать?

— Да.

Она проводила его взглядом и пошла на кухню, где адвокат сидел в одиночестве. Был он молчалив и к прерванному разговору не возвращался.

— Митя, — сказала Лина, — ты можешь обещать мне выполнить мою просьбу?

— Конечно. — — Не рассказывай ничего Ивану без меня.

— Обещаю.

— Я позвоню, и мы окончательно решим, что делать дальше.

— Хорошо. Налей мне покрепче, пожалуйста, а я сейчас принесу тебе письмо Манечки.

— Она писала тебе?

— Это было единственное письмо, которое Мария Владимировна отправила перед поездкой к тебе. В нем она сообщила о рождении твоего сына… Как вы с ней ладили?

— Мама мне очень помогла. Она все-таки уехала оттуда к Оксане, уговорив меня отпустить ее с ребенком. Теперь я понимаю, что она во многом была права.

Спасибо, что ты позаботился о нас тогда.

Адвокат махнул рукой. Немного погодя он возвратился, неся конверт, а Лина придвинула ему чашку.

— Я пойду, — сказал он, — допью у себя в кабинете. Мы завтра рано встаем. Иван сам покормится?

— Конечно, он привык…

— Тогда спокойной ночи. — Адвокат подошел к Лине и, как много лет назад, когда он изредка отвозил ее домой после вечеров у Альбины, обнял и поцеловал в щеку.

Она устало усмехнулась.

— Ты постучи мне, — сказала она.

Оставшись одна, Лина медленно развернула листки бумаги в линейку, исписанные знакомым, каллиграфически правильным почерком Манечки. Ей не нужно было ехать на Парковую — она помнила ее каждую секунду. Она помнила даже, где лежала тетрадка, из которой Манечка надергала эти листки. Тетрадка находилась в тумбочке, на которой стоял их телевизор, и была в мышино-серой обложке с пятном от опрокинутой бутылочки с ярко-красным лаком, которым пятнадцатилетняя Лина красила ногти, одновременно глядя на экран.

Она дважды прочла письмо и выкурила последнюю за этот длинный день сигарету. В доме было тихо, и, чтобы не нарушать тишину, Лина, не заходя в ванную, прошла в своем нарядном платье прямо в гостиную, где горел настенный светильник и спал мальчик.

Сейчас она совершенно не чувствовала усталости. Лина присела на край мягкого дивана и посмотрела на сына. Он спал, ровно дыша, голый по пояс, и розоватый свет золотил его растрепанную макушку. У него были длинные пальцы и аккуратно подстриженные ногти, а на тыльной стороне ладони розовела свежая царапина. Другая рука лежала ее подушке.

Лина взглянула на сумку с вещами, перевела взгляд на стул — там висела ее ночная сорочка в цветочек, а рядом в кресле, лежали вещи мальчика — потертые джинсы, свернутые вчетверо, футболка, носовой платок. Его дорожные шахматы находились на столе. Лина погасила свет, не раздеваясь, легла рядом с сыном — и ненадолго провалилась в сон, до осторожного утреннего стука Дмитрия Константиновича в полуприкрытую дверь гостиной.

Лина вошла в свою харьковскую квартиру около одиннадцати утра. Коробова не было, однако следы его пребывания в доме отчетливо свидетельствовали, что он жив и здоров. Даже чересчур отчетливо — в ванной Лина обнаружила скомканное полотенце, брошенное в спешке в раковину, и там же бритвенные принадлежности.

Чемодан находился в шкафу, спортивная обувь была, как обычно, задвинута под кушетку в его комнате, однако ни парадного костюма, ни денег, оставленных перед отъездом Линой, ни пижонского кейса Алексея не было видно.

Вчера Лина Коробову не дозвонилась. День промелькнул мгновенно, адвокат после обеда уехал, а сам обед затянулся надолго по причине гостей Лилии Михайловны, все сплошь смешливых старушек, которым так понравились харьковская гостья и мальчик, что Дмитрий Константинович, виновато шепнув ей в прихожей:

«Мне срочно необходимо по делу, к семи будь готова», — попросил Лину присмотреть за подружками тетушки, без меры отдававшими должное кагору…

Трижды она набирала домашний харьковский номер, но трубку так никто и не поднял. Лина решила было, что Алексей Петрович уехал раньше времени в лагерь, однако сейчас, обследовав свое жилище, поняла, что туда он даже и не собирался. Холодильник оказался практически пустым. Но продуктов, которые московская компания собрала ей в дорогу, узнав, что «мама Ванечки вечером уезжает», оказалось достаточно для прикрытия этой бреши. Кроме двух банок растворимого кофе, пачки чаю и коробки конфет старушки насовали ей апельсинов, консервов, сыру и даже всучили половину вареной курицы. Сумку Лины в купе внес адвокат, аккуратно поместив ее в нишу под нижней полкой. Внутри, на самом дне, покоились завернутые в газетную бумагу пятнадцать тысяч долларов, о чем было сообщено Дмитрию Константиновичу, пока они шли к поезду. Адвокат заметил, что деньги лучше бы было везти «на себе», но Лина нервно отмахнулась, и он эту тему завершил просьбой добираться с вокзала на такси и сразу же сообщить, как она доехала.

Иван провожал мать, не отрывая глаз от ее лица, и Лина, чувствуя его тревогу, изо всех сил пыталась казаться веселой. Они впервые расставались при столь неопределенных обстоятельствах, о чем мальчик даже не догадывался, а Лина старалась об этом не думать. И когда поезд тронулся, мужчины еще немного постояли на перроне, а Лина, войдя в купе, сразу взяла постель, выкурила сигарету, накинула халат и легла, отвернувшись к рубчатой холодной стенке. Она уснула тотчас и спала до самого рассвета, даже не успев удивиться легкости своего расставания с сыном…

Было около двух, а Коробов так и не появился. Побродив по дому, Лина наткнулась на его записную книжку, забытую около телефона в прихожей.

Опустилась в кресло, полистала ее и позвонила в пару мест, где он весной иногда отсиживался. Там с легким недоумением ответили, что Алексей Петрович к ним давно не заглядывал. Лина машинально продолжала листать потрепанную книжицу, пока не наткнулась на слово «долг», написанное почему-то печатными буквами, и рядом — шестизначная цифра без имени. Лина, помедлив, набрала и этот номер.

— Здравствуйте, — сказала она, — это Полина Андреевна, жена Коробова.

— Сейчас, — ответил женский молодой голос.

— Слушаю, Полина Андреевна, — через минуту произнес мужчина, и Лина сразу его узнала.

— Мне нужно с вами встретиться, — сказала она, — чтобы выполнить то, что я вам обещала, когда вы приходили к нам… — А где Алексей? — перебил ее мужчина. — Простите, — произнесла Лина, — как вас зовут? — Анатолий Владиславович.

— Вы, очевидно, понимаете, о чем я говорю, Анатолий Владиславович?

— Да.

— Тогда при чем тут Алексей? Когда мы могли бы встретиться?

— Завтра в десять у вас дома. Я имею в виду утра.

— Хорошо, — помедлив, проговорила Лина, — завтра в десять, но не у меня. Могу я вам вечером перезвонить?

— Договорились, — сказал мужчина, — звоните к нам на дачу. — Он продиктовал телефон. — Информацию, если меня не будет, оставьте жене…

— Погодите, — раздельно выговаривая слова, произнесла Лина, — мне хотелось бы, Анатолий Владиславович, чтобы вы приехали туда, где я вам назначу встречу, один. Без сопровождения. И будьте добры, заранее приготовьте расписку.

— Где ваш муж? — спросил мужчина. — С ним все в порядке? Обычно таких людей, как Коробов, постоянно преследуют неприятности.

— Это не имеет отношения к нашей с вами встрече, — ответила Лина спокойно, хотя рука ее, державшая трубку, мгновенно взмокла. — Вечером я обязательно перезвоню.

Она нажала рычаг и прошла на кухню. «Что же, — подумала она, — подождем еще, а пока приведем дом в порядок и сварим какого-нибудь супчику». Вскипятив чайник, Лина выпила еще чашку кофе, а затем принялась за уборку. В начале пятого она уже твердо решила Коробова не ждать и снова направилась к телефону.

Оксана Петровна оказалась дома. Своим хрипловатым баском она иронически приветствовала Лину и сейчас же поинтересовалась — с чего бы это деточка ее вспомнила? Лина, не обращая внимания на ядовитый тон учительницы, сказала:

— Оксаночка, я прошу вас сходить со мной на кладбище, к Манечке…

— Когда?

— Сегодня. Прямо сейчас.

— Это в твоем духе, Полина, — проговорила женщина. — Что-то случилось?

— Нет.

— Где дети?

— Иван в Москве, а Катя у полтавской родни мужа.

— Так….Когда мы встретимся?

— Минут через сорок, — произнесла Лина. — Мне необходимо вас повидать.

— Почему не хочешь приехать ко мне?

— Оксаночка, — сказала, едва сдерживая нетерпение, Лина, — У вас вечно полный дом народу…

— И то верно, — хмыкнула Оксана Петровна. — Говори, где тебя ждать…

Они встретились у входа на Сумской рынок, рядом с которым обитала Оксана Петровна. Здесь же, рукой подать, находился спортивный комплекс, куда Алексей возил мальчика на занятия в секцию. Лина собиралась было заглянуть и туда в надежде встретить там Коробова, но отказалась от этой мысли, решив, что это по меньшей мере глупо.

Еще издалека она увидела ярко-розовый крашеный хохолок Оксаночки, которая с независимым видом выхаживала вдоль ограды. Ее сухую спину обтягивал черный свитер, а руки были втиснуты в карманы брюк. В губах Оксаны Петровны торчала погасшая папироса. Лина шагнула к ней, вынула из сумочки сигарету и, наклонясь, щелкнула зажигалкой. Пока они прикуривали, Лина заметила, что подруга матери прижимает к боку плоский потрепанный коричневый портфель.

— Привет, — проговорила она, пытливо взглянув на Лину. — Выкладывай, что стряслось?

— Да ничего, — ответила та. — Вот хочу с вами пойти на кладбище…

— А где твой оболтус?

— Трудится.

— Ты прекрасно выглядишь, — заметила учительница, отходя к переполненной урне и швыряя туда папиросу, — и одета дорого. Видно, дела у вас наладились.

— Не жалуюсь.

— Тогда пошли, — вздохнула Оксана Петровна. — А мне на следующий год класса не дали. Только почасовку в старших. Жизнь дорожает, и, если работы не будет, одна дорога — побыстрее к Манечке…

— Я хочу… заглянем, Оксаночка, на рынок. Я куплю цветы.

Оксана Петровна согласно кивнула, и затем всю дорогу от рынка до городского кладбища ее невысокая фигурка пританцовывала рядом с твердо шагающей Линой, которая молчаливо вникала в злоключения нынешней педагогической жизни.

— Иван-то как? — со вздохом спросила женщина, когда они остановились, пережидая транспортный затор на трамвайной колее.

— Очень хорошо, — ответила Лина рассеянно. Она смотрела на бетонный кладбищенский забор через эту шумную улицу и думала о том, что в последние годы очень редко сюда заглядывала. Оксана Петровна была единственным близким человеком у них с Манечкой в этом городе; она помогла ей похоронить мать, она же, видимо, и ухаживала за могилой — благо жила не так далеко, как Лина и виделись они поначалу несколько раз в году, и перезванивались, а потом Лину, как и всех, закрутило…

На входе их остановила какая-то старуха, которая волокла лопату и ведро.

— Вы не больно там разгуливайте, — проговорила строго, не поздоровавшись, она. — Ваши далеко?

— На второй аллее, — ответила Оксана Петровна. — А что такое?

— К темну здесь опасно женщинам. Вчера вот еще шести не было, как одной дамочке предложили десять миллионов… на могилке. Пожилая, между прочим, из благородных…

— Неужто? — хохотнула Оксана Петровна. — Да за десять я бы не раздумывая согласилась… Пойдем, Полина, живей, может, встретим свое счастье!

Лина улыбнулась и, обогнув гору желтого песка, где старуха уже орудовала лопатой, поспешила за Оксаночкой.

У могилы матери было сумрачно — старое кладбище по-летнему шелестело темной, почти черной листвой деревьев. Войдя в ограду, Лина опустила цветы в стеклянную банку, стоявшую у мраморного креста, затем присела на узкую некрашеную скамью. Тем временем Оксана Петровна принесла воды в пластиковой бутыли и вылила часть ее в банку, а оставшейся полила зелень на могиле. Затем опустилась на скамью рядом с Линой.

— Тихо тут, — сказала она. — Дай мне, деточка, закурить. Лина раскрыла сумку и, кроме сигарет, достала сверток с банкой кофе, пачкой чаю и тремя плитками немецкого шоколада — шоколад купила перед самой встречей с Оксаной Петровной.

— Возьмите, Оксаночка, — сказала она. — Внучкам. И кофе вы любите, я знаю.

— Зачем тратилась? — всполошилась учительница.

— Пустое, — пробормотала Лина. — Оксаночка, я прошу вас выслушать меня и согласиться сделать то, о чем я вас попрошу. Мне больше не к кому здесь обратиться…

Спутница слушала внимательно, ни разу не перебив негромкий голос Лины.

Как старый закаленный солдат, она была нелюбопытна и так же готова оказать помощь тому, кто в ней нуждался. Лина не сказала всего, подчеркнув только, что это ее личный долг и Коробов об этом ничего знать не должен. Сумму она не назвала.

— Ты у мужчины брала?

— Да.

— Свидетель необходим во избежание шантажа?

— Правильно понимаете, — хмыкнула Лина.

— Не вижу повода веселиться, — заметила Оксана Петровна. — Жизнь тебя мало чему научила, Полина.

— И то верно, — согласилась Лина.

— И где мы встретимся с ним? Может, здесь?' — Оксаночка! — Лина еле сдержала улыбку. — Важно, чтобы место было надежное, но не безлюдное.

— Вот что, — произнесла Оксана Петровна, — назначь-ка ему встречу во дворе моей школы. Что там за время?

— Завтра в десять утра.

— Отлично. Я подойду к десяти со стороны стадиона.

Помнишь, ты как-то наведывалась ко мне в школу с Ванькой и мы вышли покурить к клумбе во дворе — скамья под грушей цела и по сей день. Вот там и встретимся, — закончила Оксана Петровна, со вздохом поднимаясь. — Пора домой, мне их всех еще ужином кормить…

Лина проводила женщину до подъезда, поцеловала, прощаясь, и отправилась на свой проспект пешком по вечерним улицам. Проходя мимо школы, что располагалась в квартале от рынка, она заглянула через решетчатый забор в глубь двора, однако никакой скамьи не увидела, на глаза попались лишь несколько темнеющих тополей с тыльной стороны здания. Зная, что вход на стадион находится не здесь, Лина решила завтра прийти чуть раньше и осмотреться, чтобы не напутать с местом встречи.

Она вышла на проспект, чтобы проехать пару остановок троллейбусом, но не смогла втиснуться ни в один из идущих подряд друг за другом. Затем троллейбус долго не появлялся, но в конце концов она его дождалась, села и через четверть часа была дома.

Коробов не появлялся. Позвонив на дачу Анатолия Владиславовича, Лина почувствовала себя настолько утомленной, что, не раздумывая о причинах отсутствия Алексея и не желая тревожить адвоката, отключила телефон, погрузилась в горячую ванну и максимально расслабилась.

К завтрашней встрече нужно было подготовиться, потому что, разговаривая с человеком, приходившим за долгом к ним в дом, Лина остро ощущала его настороженную раздражительность, будто она в чем-то обманула его ожидания. Она догадывалась, что за его добродушной крестьянской внешностью скрываются едкая подозрительность и опыт, и ей понадобилось огромное усилие, чтобы не сфальшивить, назначая место встречи. Вполне легкомысленным тоном она сообщила, что будет ждать во дворе школы по такому-то адресу, и ее вновь спросили об Алексее. Лина, якобы не уловив, сказала, что устраивает сына в гимназический класс, а одновременно и дочь в ту же школу, так что было бы удобно им встретиться именно там — таким образом в одно утро она управилась бы сразу с несколькими делами… Собеседник нехотя согласился, Лина точно знала одну из причин его недовольства: Анатолию Владиславовичу придется оставить машину и своих спутников, если таковые окажутся, довольно далеко от места встречи, так как к стадиону ведет единственная асфальтированная дорожка, огибающая школу, все остальное окружено оградой. Когда Лина все растолковала и еще раз назвала время, на другом конце линии буркнули: «До завтра» — и швырнули трубку…

Засыпая с единственным желанием, чтобы Коробов не свалился ей на голову среди ночи, Лина вдруг подумала, сможет ли когда-нибудь рассказать сыну все и не придется ли ей и тогда безбожно врать ему о своей жизни. Это было бы чудовищно. Смириться с тем, что Митя, пообещав ничего не говорить о смерти Марка, преподнесет легенду, в которой мальчик так нуждается, она еще могла бы, но как быть ей самой?.. Оказывается, никто не волен распоряжаться собственной судьбой…

Лина спала беспокойно, не зная, что Дмитрий Константинович безуспешно пытается дозвониться ей и что именно сегодня вечером, угомонив наконец-то тетушку, они прошли в кабинет и мальчик впервые спросил о своем отце. Адвокату пришлось довольно туго, потому что он не был готов к этому вопросу. Выяснив, какую роль сыграла Лилечка вдруг вспомнившая «рядом с мамой Ванечки интересного мужчину с серыми глазами и европейскими манерами», Дмитрий Константинович молча прошел к шкафу, достал альбом с фотографиями и положил его перед мальчиком на стол. «Комментарии, когда вернется Лина», — сказал он.

В девять утра следующего дня Лина вышла из дому. Час назад она поднялась с абсолютно ясным пониманием того, что все здесь, в этом городе, ей чуждо. Словно подходило к концу затянувшееся вынужденное пребывание в гостинице стоящей на обочине дороги, связывающей прошлое и будущее. Оставалось расплатиться, собрать вещи и навсегда покинуть это место. Однако бросить Коробова без элементарного объяснения было нельзя. Это означало бы для Лины признание того, что все эти годы она обманывала себя с последовательностью слепой фанатички. Она боялась, что ей не хватит сил примириться с победой Марка над ней, а без этого невозможно сохранить любовь мальчика, которая и была ей нужнее всего. К тому же ей было жаль Коробова, как бывает жалко чувственной и эгоистичной глупости, о которой воображаешь, что она является актом свободы.

Лина спокойно и тщательно оделась, глядя в зеркало на свое бесстрастное лицо, и одобрительно кивнула отражению: за эти годы она не потеряла одного — умения владеть собой…

Скамью под корявой грушей-дичкой Лина нашла сразу — невидимое с улицы, это место было облюбовано курящими старшеклассниками. Кто-то, однако, приглядывал за садом: окурки были сметены, а дорожка, огибающая школу, посыпана песочком. По ней-то без десяти десять и прошествовала одетая в строгий серый костюм, аккуратно причесанная и подкрашенная Оксана Петровна — все с тем же потертым портфелем под мышкой и в круглых допотопных очках. Из-за школьного здания доносились детские возгласы да редкий шум проезжающих машин.

— Ну как я — внушаю?

— Еще бы, — улыбнулась Лина. — Не вижу только знаков отличия на груди.

— Не смогла отыскать, — отмахнулась женщина. — Как он выглядит?

— Кто?

— Твой кредитор.

— Лысоватый мужчина, чуть моложе вас, похож на зажиточного селянина. Из особых примет — крупная розовая бородавка на щеке; осторожный, вежливый…

Зачем вы спрашиваете?

— Как только он подойдет, я займусь аппаратурой, — серьезно проговорила Оксана Петровна, садясь на скамью рядом с Линой и кладя на колени портфель. — Нам наверняка пригодится запись вашей беседы. Не бойся, я умею этим пользоваться — старший сын подарил мне эту машинку к юбилею для занятий с моими разгильдяями…

Однако воспользоваться «аппаратурой» не пришлось, так как Лина проговорила с подошедшем к ним ровно в десять мужчиной не более трех минут. Он был один, и загорелое гладкое лицо его по мере того, как он приближался к ним, становилось все жестче и замкнутее.

— Кто это? — скользнув взглядом по замершей фигуре Оксаночки, спросил мужчина, не здороваясь.

— Свидетель, — сказала Лина. — Анатолий Владиславович, вы расписку приготовили?

Не отвечая, мужчина вынул из внутреннего кармана пиджака сложенный вдвое листок бумаги и присел на скамью рядом с Оксаной Петровной, которая, судорожно защелкнув портфель, отодвинулась к Лине.

Лина прочла бумагу, достала из своей сумочки газетный сверток и через колени Оксаночки, чуть изогнувшись, передала его мужчине. Тот торопливо развернул бумагу, пересчитал пачку, точным движением выдернул из середины сотенную зеленую купюру, царапнул ногтем, взглянул на просвет, слегка потер поверхность костяшкой кулака, еще раз пропустил всю пачку между пальцами и аккуратно упаковал банкноты, не обращая внимания на изумленно уставившуюся на его руки Оксану Петровну.

— Да, — сказал он. — Вы мне ничего не намереваетесь сообщить?

Лина пожала плечами.

— Если это так, — произнес Анатолий Владиславович, — то я хотел бы передать через вас Алексею, что он ведет себя крайне неразумно, распространяя информацию обо мне среди людей, с которыми он сейчас связан.

— Алеша едет на лето работать в спортивный лагерь.

— Вы так полагаете? — впервые усмехнулся мужчина, поднимаясь со скамьи.

— Передайте вашему легкомысленному супругу, что существуют долги посерьезнее денежных… Их и возвращают иначе. Всего хорошего! — Он зашагал по дорожке, и вскоре Лина услышала звук стремительно отъехавшей машины…

Она повернулась к Оксане Петровне.

— Дело сделано… Хотите, я угощу вас мороженым? Оксаночка, что с вами?

Оксана Петровна смотрела на Лину внимательным и брезгливым взглядом.

— Вот какие у тебя, оказывается, с Коробовым дела! — произнесла она. — А я-то, старая дура… подумала, что ты от своего Алексея прячешь какие-то невинные трешки. Решила, что поистратилась наша девочка на тряпки и забоялась супруга… А вы какими-то неслыханными деньгами играете да еще меня впутываете…

— О чем вы, Оксана Петровна? — воскликнула Лина. — Что за глупости вы говорите?

— Зачем тебе понадобилось делать меня свидетелем твоих грязных операций с бандитами? Взглянуть только на рожу этого Анатолия, как бишь его там…

— Оксаночка!

— Бедная Машенька, какое счастье, что она не дожила до этого чудовищного времени! Что ты сделала со своей жизнью, Полина? Зачем ты угробила прекрасного человека, отца твоего ребенка? Чтобы подобрать это ничтожество, этого Коробова? Чтобы заниматься незаконными делишками? Тюрьма тебя, похоже, все-таки многому научила…

— Довольно! — сказала Лина. — Топайте в свою школу. И запомните: никому, кроме Манечки, я не позволила бы так говорить со мной. Благодарю, что не отказались выполнить мою просьбу. — Она встала и не оглядываясь пошла прочь, Дрожа как в ознобе и повторяя:

— Хватит, хватит, довольно…

— Полина! Деточка!..

Однако Лина уже выскочила на перекресток и, морщась от судорожного, до краев, вдоха, вскинув руку, остановила проезжающее мимо пустое такси.

— Пожалуйста, на вокзал, — проговорила она, усаживаясь рядом с пожилым водителем. — Нет, если можно, сперва завезите меня на проспект Ленина, я возьму сумку с вещами.

Лина передумала оставаться ночевать у родственников Алексея сейчас же после того, как около пяти появилась в их новом, недавно отстроенном доме на окраине Полтавы. Все обитатели дома находились в саду, а Катя, босая, растрепанная и уже загоревшая, возилась в огороде, поливая из лейки как выяснилось, собственную грядку. Девочка бросилась к матери с такой бурной радостью, что Лина, решившая было остаться на день в этом чистом, пахнущем сосной, мягком воздухе, чтобы просто отдышаться, засобиралась обратно, как ее ни уговаривали.

Она так и не позвонила Дмитрию Константиновичу, заскочив в пустующую харьковскую квартиру за дорожной сумкой, в которую поспешно уложила московские продукты из холодильника, коробку конфет и пару пачек сигарет. Торопясь, натянула джинсы, футболку, не убирая разбросанные вещи, схватила легкую куртку, рассовала деньги по карманам и выскочила к ожидавшей машине…

Родственники Коробова убеждали Лину погостить хоть немного, удивляясь ее нервозности, однако она настояла на своем. К ночи ее отвезли к проходящему поезду и втиснули в общий вагон, где они с девочкой и проспали на голой нижней полке почти девять часов, пока поезд полз каким-то кружным путем, останавливаясь через каждые четверть часа. Утром на Харьковском вокзале, еще сонная, проходя мимо касс, она не раздумывая свободно купила два билета — взрослый и детский — на фирменный поезд в Москву, отправляющийся в конце дня.

Коробов все-таки появился к полудню, и Лина ему обрадовалась, потому что не хотела уезжать, не простившись, кроме того, вновь возвращаться сюда она больше не хотела.

Девочку Лина выкупала и еще до прихода мужа отправила гулять во двор, включила телефон и сразу же набрала номер Дмитрия Константиновича. Подошла домработница и сообщила, что Лилия Михайловна отдыхает, а адвокат еще с утра увез мальчика повидаться со своими родителями за город. Лина назвала номер своего поезда и время прибытия, попросив оставить записку у Дмитрия Константиновича в кабинете на письменном столе.

Каждое действие Лины, вплоть до самого прихода Коробова, как бы отсекало одну за другой возможности отступления. Однако когда муж молча ввалился в дом, сбросил пиджак, швырнул его в кресло в прихожей и, направившись в кухню, долго пил воду прямо из-под крана, она еще надеялась, что он в состоянии что-либо изменить. Что? Каким образом? Этого Лина не знала…

Алексей Петрович был небрит, раздражен, у него трещала голова.

— Когда ты приехала? — спросил он.

— Позавчера.

Мальчиком Коробов даже не поинтересовался.

— Ну и как?

— Нормально, — ответила Лина, закуривая сигарету.

— Дай и мне, — сказал мужчина. Они сидели на кухне, легкий ветерок трепал шторы;

Коробов был в майке, обтягивающей его бугристые плечи, лицо его показалось Лине обрюзгшим и постаревшим — выражение обреченности мелькнуло и пропало на этом некогда боготворимом ею лице. Сердце Лины томительно дрогнуло, и она произнесла, глядя, как он брезгливо втягивает в себя дым, полуприкрыв лиловатые набрякшие веки:

— Алеша, ты можешь не беспокоиться, я вернула долг, все пятнадцать тысяч. Вчера утром я встретилась с Анатолием Владиславовичем…

— Какого черта! — выдохнул Коробов, и голова его дернулась. — Почему ты не отдала деньги мне? — И так как Лина молчала, он повысил голос:

— Зачем ты лезешь в мои дела? Я смирился с тем, что ты укатила в Москву, не дождавшись моего прихода, однако когда ты приехала и привезла бабки, почему ты…

— Не надо кричать, — оборвала его жена. — Ведь тебя не оказалось дома.

— Я должен был сам с ними встретиться.

— Тебе незачем вообще связываться с этим человеком, — сказала Лина. — Если, конечно, ты меня не обманул и твой долг не составляет сумму гораздо больше той, что получил Анатолий Владиславович…

— Послушай, Полина, — проговорил, кривясь, Коробов, — я прошу, не вмешивайся больше в мои дела. Ничего никому я не должен, но терпеть, что кто-то сует свой нос в мою жизнь, я не намерен.

— Алеша, — растерянно произнесла женщина, — ведь я твоя жена!

— Ну и занимайся своими женскими делами, — отрезал он, вскакивая и швыряя окурок в мойку, — раз уж вернулась…

— Когда ты едешь в лагерь? — спросила Лина, глядя на его спину. Он опять глотал воду.

— Никуда я не еду…

— По какой причине? — Она осеклась, потому что Коробов стремительно обернулся. Лицо его исказилось, и он закричал:

— Опять! Я не собираюсь давать никаких объяснений. Не еду — и все тут.

Ты же мне не сообщила, где провела пять лет жизни, прежде чем оказалась здесь?

А кстати, куда ты подевала своего обожаемого сыночка, который мне все нервы измочалил?

— Замолчи! — шепотом воскликнула Лина, вздрогнув. — Я вижу, с тобой сейчас бесполезно о чем-либо разговаривать… Иди проспись, я приготовлю поесть. Катя скоро вернется.

— Вот как! Ты и в Полтаве успела побывать?

— Да.

— И что же это ты задумала?

— Я сообщу тебе об этом позже…

Когда она кормила девочку, позвонил адвокат. Коробов еще не показывался из своей комнаты. Лина коротко сообщила Дмитрию Константиновичу, что завтра они с дочерью приезжают. На вопрос, как чувствует себя Иван, адвокат ответил, что все они без нее соскучились.

— Лина, — спросил Дмитрий Константинович, — когда ты вышла за Марка, ты не меняла фамилию?

— Нет.

— А во второй раз?

— Тоже.

— Коробов даст тебе развод?

— Я еще не говорила с ним об этом.

— Почему?

— У меня не было возможности.

— Все так… плохо?

— Нет, Митя. Обычная суета и грязь, будто и не бывает другой жизни.

— Ты твердо решила уехать оттуда?

— Да. Позови, пожалуйста, Ваню, я хочу услышать его голос.

— Лина… Ладно, завтра мы увидимся, но прежде, чем ты будешь говорить с сыном, знай, что ни о чем волноваться тебе не придется, даже если Коробов тебя не будет отпускать. Через некоторое время я сам займусь всеми формальностями по разводу. Как дочь?

— Хорошо. Позови Ваню… Мальчик осторожно спросил:

— Мама?

— Иван, мы завтра приезжаем.

— Я очень рад, Лина.

— Что ты поделывал?

— Думал.

— Дмитрий тебе сказал?

— Да, — ответил мальчик, помолчав.

— Ванечка, — сказала Лина. — Я…

— Мама, — перебил ее мальчик, — мы рады, что все кончилось и ты завтра приезжаешь…

— Пока, — произнесла Лина, — давай клади трубку!

— Нет, ты…

— Я люблю тебя, — сказала Лина и, закрыв глаза, медленно опустила белую трубку на рычаг, — невыносимо…

Оставалось всего несколько часов. Вещи давно были собраны, и она упросила Катю прилечь с книжкой в большой комнате. Пока она разговаривала по телефону, девочка вымыла посуду и теперь старательно мела пол на кухне. Она была худенькой и очень рослой для своих лет. Коробовского в ней было, пожалуй, только слегка вздернутый нос и настороженный взгляд голубых глаз, в остальном она все больше становилась похожей на Лину. С братом ее роднили сдержанность и небоязнь оставаться самой собой. Лина подумала, провожая Катю в комнату, что в своем ослеплении так и не удосужилась узнать собственных детей.

Прикрыв дверь гостиной, она коротко постучала в дверь комнаты Коробова.

Ответа не последовало, и Лина тихонько вошла. Коробов лежал на своем коротком диване поверх мятого пoкрывала в одних джинсах. Скомканная несвежая одежда валялась по всей комнате. Скорее по привычке, чем движимая желанием навести порядок, Лина наклонилась чтобы поднять вещи.

— Оставь, — сказал, проследив ленивым взглядом за ее движением.

Коробов, — я сам. У нас поесть что-нибудь имеется?

— Да. — Лина выпрямилась, отошла к двери и взглянула на часы. — Алеша, у меня мало времени. На кухне ты найдешь еду. Кроме того, я оставляю тебе немного денег, они лежат в спальне, на трюмо, поверх квитанций за телефон.

— Ага, — произнес Коробов, чуть приподнимаясь, но не вставая. — Как я понимаю, ты опять куда-то собралась?

— Я уезжаю.

— В Москву?

— Да. Катя едет со мной.

— И надолго? — Он рывком сел, поморщился и, потягиваясь, хрустнул суставами пальцев, сплетя их перед собой на уровне мощных грудных мышц.

Лина хорошо знала этот его утренний жест, сейчас вызвавший в ней глухое раздражение. Отекшим багровым лицом и большими плоскими ладонями Коробов был похож на рубщика из мясного, у которого закончился трудовой день.

— Когда вас ждать? — спросил он, зевая.

— Алеша, — Лина на секунду запнулась, — послушай меня внимательно.

Кончай свою физкультуру… — Коробов удивленно взглянул на нее. — Я уезжаю навсегда. Мне нужно твое согласие на развод. Жить с детьми я буду в Москве.

Алексей Петрович смотрел на Лину спокойно, и она, сбитая с толку равнодушным интересом в его глазах, торопясь, заговорила:

— Все это, наверное, несколько неожиданно для тебя, но если взглянуть разумно, то так будет лучше. Для всех. В последнее время, и ты сам это чувствовал, что-то у нас не складывалось…

— Ты хочешь развестись со мной? — перебил ее Коробов.

— Да.

— Развод не входил в мои планы. Мне негде жить, и кроме того, у меня нет времени и желания заниматься этой мутотой: дележом имущества, бракоразводными делами и прочей чепухой, — сказал Коробов, окончательно просыпаясь.

— Пусть тебя это не беспокоит, — произнесла Лина, вновь мельком взглянув на запястье с часами, — мне необходимо твое согласие, а разводом займется мой адвокат, который живет в Москве. Что касается имущества, то делить его не имеет смысла. Эту квартиру я оставлю тебе. Делай с ней что хочешь.

— Спасибо, — ядовито произнес Коробов, наклоняя голову. — И все?

— Что же ты еще хочешь?

— А дети? — сказал Коробов. — Ну ладно, мальчишку я тебе с удовольствием отдаю, он мне все нервы спалил…

— Замолчи! — воскликнула Лина. — При чем тут дети? Ты их никогда по-настоящему не любил. Зачем это лицемерие? По-моему, то, что я тебе предлагаю, вполне разумно, давай расстанемся как нормальные люди и не будем мешать друг другу.

— Чем же это я тебе помешал, моя дорогая? Ты всегда поступала, как тебе заблагорассудится, и оставляла последнее слово за собой. Мне приходилось терпеть все твои капризы и твое самодурство, — понемногу воодушевляясь, заговорил Алексей Петрович, — даже беременности твои… Что ты на меня уставилась? Разве я не просил тебя не рожать Катю? Мы жили в ужасных условиях, в чертовом этом подвале…

— Стоп, — сказала Лина, — я не хочу слушать всю эту беллетристику. Катя не твоя дочь, — добавила она спокойно.

— Что?!

— Что слышал! — сказала Лина сквозь ярость, которая ознобом прокатилась по спине от враз заломившего болью затылка. — И мальчик не твой сын.

— Об этом я и сам в состоянии догадаться, — пробормотал Коробов. — А теперь, значит, ты возвращаешься к их папочке?

— Я еду с детьми к человеку, который меня давно ждет. — Постой, — воскликнул Коробов, — а как же это ты… как это все получилось… с Катей?

— Он приезжал ко мне, — с нетерпеливой досадой ответила Лина. — Уяснил?

Теперь мне пора уходить. Надеюсь, ты все понял?

— Погоди, — произнес Коробов. — Допустим, сейчас ты не врешь, это именно в твоем духе. При подобном повороте… Послушай, а как зовут этого мужика?

— Зачем тебе его имя?

— Чтобы знать, с кем ты обманывала меня всю жизнь…

— Его зовут Марк, — сказала Лина и повернулась к двери.

— Жид… — проговорил Коробов с удовлетворенным смешком. — Я так и знал. Нашла себе богатого еврея. В тюрьме, наверное. А я-то, дурак!

— Да, — сказала Лина, глядя на шероховатую, покрытую толстым слоем масляной краски плоскость двери и чувствуя затылком пустоту позади себя. — Ты согласен на развод?

— Еще бы! — взорвалась криком пустота. И, зная наверняка, что Алексей Петрович Коробов не найдет в себе сил даже подняться с дивана, Лина шагнула в прихожую, плотно закрыла дверь и позвала дочь:

— Катюша! Нам пора.

Девочка сразу выбежала из комнаты к стоящим у кресла заранее приготовленным сумкам. Одну, поменьше, Лина повесила на плечо, а другую уже взяла в свободную руку, когда на столике в прихожей задребезжал телефон.

— Возьми, детка, — сказала Лина, поморщившись, и щелкнула замком, открывая входную дверь.

— Это папу, — подняла к ней лицо девочка, прижимая телефонную трубку к груди, — какой-то дядя Толя.

— Скажи, что Коробова нет, — нетерпеливо велела Лина, и когда дочь, проговорив: «Коробова нету», положила трубку, пропустила девочку вперед, а сама, нагруженная сумками, неловким движением захлопнула дверь. В руке у нее звякнули ключи. Лина с досадой на них взглянула и сунула в задний карман джинсов.

Выйдя из подъезда, она пересекла наискось проезжую часть проспекта и на противоположной стороне, за светофором, остановила машину. Молодой паренек в бейсболке, приподнявшись, протянул руку, открыл правую дверцу и деловито спросил:

— На вокзал?

Город выталкивал Лину из своего безразличного чрева.

Она сидела, выпрямившись, позади вертлявого водителя, глядя, как истаивают в сумерках квартал за кварталом. Мелькнула и пропала улица, где они жили с Манечкой; позади этого входа в метро Коробов, тогда еще женатый, назначал ей, таясь, свидания. Из этого здания, напоминающего сиротский приют, они с мальчиком поспешно бежали с новогодней пионерской елки, чтобы вот в этом крохотном кафе съесть по толстому эклеру, запивая теплым лимонадом из пластиковых стаканчиков… В новом оперном Лина так и не побывала, как, впрочем, и в прежнем, теперь заколоченном и ветшающем театре, который на секунду возник и пропал позади…

Без всякого сожаления она покидала этот скрытый в себе самом муравейник, вселивший в нее чувство убийственной простоты существования. И чем сильнее становилось это чувство, тем глуше был страх, что за все придется расплачиваться.

Там, где ждал ее сын Марка, в этой призрачной, как от начала до конца выдуманная книга, жизни, Лине уже не было места…

Она вспомнила, как Марк воскликнул, узнав о том, что у них будет ребенок: «Не бойся! Пусть мы маленькие и нагие, как зверьки в этой холодной пустыне. Но мы не дадим себя приручить. И все начнем заново. Никто не посмеет сказать тебе: хватит блуждать, спустись наконец на эту паскудно-обольстительную землю».

Город кончился пыльной ладонью привокзальной площади, словно точкой в конце этой, как казалось тогда, лишенной смысла фразы.