— Части тел будут сожжены в двух местах вдалеке друг от друга. Это будет сделано задолго до того, как вы получите кассету. Я заканчиваю. Мы ждём дальнейших указаний. — Изображение на экране вернулось к Олимпийским играм 1920 года — а может быть, 1924? Бок не был уверен. Впрочем, это не имело значения.

— Слушаю вас, полковник.

— Один из моих офицеров не вернулся с задания. — Полковник был из отдела «Т» технического филиала Первого главного управления. Он был доктором технических наук, специалистом по ракетным системам. В прошлом ему приходилось работать в Америке и Франции, добывая секреты различных видов оружия, и лишь недавно он получил назначение на эту должность.

— Подробности?

— Капитан Евгений Степанович Фёдоров, тридцати лет, женат, один ребёнок, очень способный офицер, ему должны были присвоить звание майора. Один из лучших в моём отделе.

— Когда ему надлежало вернуться? — спросил Головко.

— Шесть дней назад. На прошлой неделе он вылетел в Берлин через Париж. У него были отличные немецкие документы — изготовленные у нас — и список десяти специалистов, которыми ему следовало заняться. Фёдоров получил указание вести себя очень осторожно, если только ему не удастся обнаружить что-то действительно важное. В этом случае ему надлежало вступить в контакт с нашей берлинской станцией — вернее, с тем, что от неё осталось. Разумеется, мы разработали систему периодического оповещения. Он не вышел на связь, и через двадцать четыре часа оттуда поступил сигнал тревоги.

— Он не мог просто проявить беспечность?

— Только не Фёдоров, — решительно заявил полковник. — Разве эта фамилия ничего вам не говорит?

— Фёдоров… так это его отец?..

— Да, Степан Юрьевич. Евгений его младший сын.

— Боже мой, ведь я учился у Степана! — тяжело вздохнул Головко. — А вы исключаете возможность?..

— Измены? — Полковник сердито покачал головой. — Абсолютно исключаю. Его жена — хористка в оперном театре. Они встретились ещё в университете и поженились, несмотря на возражения родителей. Это брак по любви, каких теперь мало. Она — поразительно красивая женщина с ангельским голосом. Только жопник может бросить такую. Кроме того, у них ребёнок. Известно, что он хороший отец. — Головко уже понял, куда клонит полковник.

— Вы считаете, его арестовали?

— Нет, таких сведений не поступало. Следует ещё проверить, но я опасаюсь худшего. — Полковник нахмурился и уставился в пол. Ему вовсе не хотелось сообщать эту печальную весть Наталии Фёдоровой.

— Знаете, в это трудно поверить, — заметил Головко.

— Сергей Николаевич, если ваши подозрения верны, то нам поручили расследовать вопрос, представляющий для них исключительное значение. Может быть, нам удалось подтвердить что-то, хотя и весьма дорогой ценой.

Генерал-лейтенант Сергей Николаевич Головко задумался. Всё должно было протекать совсем по-другому, подумал он. Разведка — дело цивилизованное. Только в далёком прошлом убивали разведчиков противника. Теперь такого не бывает, мы не делали этого уже много лет… десятилетий…

— У вас больше нет альтернатив, заслуживающих доверия? Полковник отрицательно покачал головой.

— Нет. Самым вероятным является то, что капитан Фёдоров наткнулся на что-то исключительно важное. Настолько важное, что его убили. А тайная программа разработки ядерного оружия для этого достаточно важна, правда?

— В общем… да. — Полковник демонстрировал преданность своих сотрудников, что всячески поощрялось в КГБ, заметил Головко. Он также обдумал альтернативы и представил свою оценку создавшейся ситуации.

— Вы уже послали своих технических экспертов в «Арзамас-17»?

— Они выезжают послезавтра. Мой лучший специалист был в госпитале — упал и сломал ногу. Его только что выписали.

— Если понадобится, отправьте его на носилках. Мне требуется оценка производства плутония на атомных электростанциях в ГДР — худший вариант. Направьте своего эксперта в Кыштым, чтобы он мог проверить выводы специалистов в Арзамасе. Немедленно отзовите всех сотрудников из Германии. Мы возобновим расследование, но более осторожно. Каждая группа будет теперь состоять из двух человек, причём один должен быть вооружён… дело приобретает опасный характер, — добавил Головко после недолгого раздумья.

— Генерал, подготовка моих полевых агентов требует много времени и огромных средств. Чтобы заменить Фёдорова, мне понадобится не меньше двух лет — целых два года. Нельзя взять офицера из другого управления, перевести ко мне и рассчитывать, что он справится с работой. Они должны понимать, что им приходится искать. Таких ценных специалистов нужно охранять.

— Вы правы, полковник. Я поговорю с председателем, и мы пошлём опытных офицеров… может быть, возьмём кого-нибудь из академии… с документами офицеров германской полиции. Как вы считаете?

— Это разумно, Сергей Николаевич.

— Вот и хорошо, Павел Иванович. Так что нам делать с Фёдоровым?

— Я не исключаю, что он может ещё появиться. Подождём тридцать дней от момента, когда его объявили пропавшим без вести, и тогда я отправлюсь к его жене. Хорошо, значит, я отзываю своих людей и начинаю готовиться к следующему этапу операции. Когда я получу список сопровождающих офицеров?

— Завтра утром.

— Спасибо, генерал. Извините, что отнял у вас столько времени.

Головко пожал ему руку и остался стоять, пока не захлопнулась дверь.

— Черт побери, — проворчал он.

— Новые проволочки?

Фромм безуспешно пытался скрыть раздражение.

— Нет, это не проволочки! Наоборот, мы экономим время! Материал, который нам предстоит обрабатывать, по своим физическим свойствам не отличается от нержавеющей стали. Кроме того, мы производим модули для отливки блоков, без которых не обойтись. Смотрите.

Фромм развернул свои рабочие чертежи.

— Вот цилиндр из плутония. Вокруг него — цилиндр из бериллия, этот металл прямо-таки небесный дар для наших целей. Очень лёгкий, твёрдый и прочный, проницаем для лучей рентгеновского спектра и отражает нейтроны. К сожалению, бериллий очень плохо поддаётся обработке. Придётся использовать резцы из нитрида бора, практически равного по твёрдости промышленным алмазам. Инструменты из стали — даже углеродистой стали — не дадут желаемых результатов. Кроме того, нужно принять во внимание опасность для здоровья.

— Бериллий не токсичен, — возразил Госн. — Я проверил.

— Действительно, однако пыль, которая образуется при его обработке, превращается в окись бериллия и при вдыхании в свою очередь — в гидроокись бериллия. А вот гидроокись бериллия ведёт к бериллиозу, неизменно кончающемуся смертью. — Фромм сделал паузу, глядя на Госна подобно школьному учителю, и затем продолжил:

— Далее, вокруг бериллия находится цилиндр из сплава вольфрама и рения. Он нужен нам из-за своей плотности. Мы закупим двенадцать килограммов в виде порошка, который будет сформован в цилиндрические сегменты путём спекания. Вы знакомы с процессом спекания? При нём материал нагревается до такой температуры, что поддаётся формовке. Плавить и затем отливать детали слишком трудно, да и не нужно для наших целей. Вокруг него образуется взрывчатая линза. И это всего лишь первичное ядро, которое даст меньше четверти общей мощности взрыва.

— При этом требуется степень точности…

— Совершенно верно. Это можно сравнить с изготовлением самого крупного в мире кольца или ожерелья. То, что нам предстоит создать, будет обработано так же тщательно, как самое прекрасное ювелирное изделие, какое вам приходилось видеть, — или, скажем, прецизионный оптический инструмент.

— А где мы возьмём сплав вольфрама и рения?

— В любой крупной электротехнической фирме. Он используется там для изготовления нитей в электронных лампах и для множества других целей. Кроме того, он намного проще в обработке, чем чистый вольфрам.

— Бериллий — да, конечно, он применяется в гироскопах и других инструментах… Скажем, тридцать килограммов?

— Двадцать пять… нет, покупайте тридцать. Вы даже не представляете, как нам повезло.

— Повезло? Почему?

— Израильский плутоний стабилизирован галлием. Плутоний, прежде чем расплавиться, проходит четыре фазы трансформации. У него странное свойство — при некоторых температурных режимах его плотность меняется в пределах двадцати процентов. Это металл с несколькими состояниями.

— Другими словами, субкритическая масса…

— Точно, — кивнул Фромм. — То, что кажется субкритической массой, при некоторых условиях превращается в критическую. Он не взорвётся, но поток гамма-лучей и нейтронное излучение будут смертельными на расстоянии… ну, примерно от десяти до тридцати метров, в зависимости от обстоятельств. Это явление было открыто при работах над Манхэттенским проектом. Они были — нет, не просто везучими учёными, — они были блестящими учёными и, как только получили грамм плутония, приняли решение проводить эксперименты. Стоило им подождать или просто предположить, что они знают больше, чем на самом деле…

— Я не знал этого, — прошептал Госн. — Боже милостивый…

— Не все печатается в книгах, мой юный друг, или, если быть более точным, не во всех книгах содержится полная информация. Как бы то ни было, с добавлением галлия плутоний превратился в устойчивое вещество. При его обработке — если принимать необходимые меры предосторожности — опасность не угрожает.

— Значит, мы начнём с изготовления модулей из нержавеющей стали по вот этим спецификациям, затем изготовим формы для отливки — наружные формы, разумеется…

Фромм удовлетворённо кивнул:

— Совершенно верно, очень хорошо, молодой человек.

— После этого, завершив отливку, мы приступим к обработке взрывчатого ядра бомбы… Понятно. Ну что же, у нас вроде бы отличные операторы.

Операторы были «призваны» — именно так звучало их привлечение к работе. Десять мужчин, все десять — палестинцы, занятые раньше в местных оптических мастерских. Госн и Фромм обучили их работать на станках.

Станки действительно оказались великолепными. Ещё два года назад они были самыми современными и ничем не отличались от оборудования, которое использовалось на американском заводе по производству ядерных бомб в Ок-Ридж, Теннесси. Допуски в них измерялись с помощью лазерной интерферометрии. Резцами, зажатыми во вращающихся суппортах, управлял компьютер. Они могли перемещаться в пространстве, иметь пять степеней свободы. Программы вводились в компьютер с помощью сенсорных клавиатур, а сам проект был рассчитан на персональном компьютере и выполнен на дорогой чертёжной установке.

Госн и Фромм разместили операторов у станков и поручили им первое задание — изготовление модулей из нержавеющей стали. По ним будут делаться формы для отливки блоков взрывного устройства первичного плутониевого ядра, от которого вспыхнет термоядерное пламя.

— Мне много о вас говорили, — произнёс Бок.

— Надеюсь, ничего плохого? — спросил Марвин Расселл со сдержанной улыбкой.

Первый индеец, с которым мне довелось встретиться, промелькнула мысль у Бока. Почему-то он испытывал чувство разочарования. Если бы не скулы, его можно принять за белого, особенно за представителя славянской расы с примесью татарской крови… Его бронзовая кожа была результатом длительного пребывания на солнце. Зато фигура индейца выглядела внушительно — широченные плечи, могучая мускулатура и очевидная физическая сила.

— Слышал, вы убили в Греции полицейского — сломали ему шею.

— Не могу понять, почему этому придают такое значение, — поморщился Расселл, и в его голосе прозвучала усталая честность. — Это был хлипкий малый и от меня не потребовалось особых усилий.

Бок улыбнулся и кивнул.

— Я понимаю ваши чувства, но способ, выбранный для этого, всё-таки впечатляет. Итак, мне не раз говорили о вас, мистер Расселл, и…

— Называйте меня Марвин. Ко мне все обращаются по имени.

На лице Бока появилась дружеская улыбка.

— Буду только рад, Марвин. Меня зовут Гюнтер. Ты и с оружием обращаешься очень ловко.

— А что в этом особенного? — озадаченно спросил Расселл. — Научиться стрелять очень легко.

— Тебе нравится здесь?

— Очень. В особенности люди — понимаешь, они такие сердечные. И настойчивые — никогда не сдаются. Постоянно стремятся к своей цели. Это восхищает меня. Они сделали для меня так много — будто я в большой семье. Гюнтер.

— А мы и есть семья, Марвин, делимся друг с другом и хорошим и плохим, у нас общие успехи и общие неудачи. В конце концов, мы боремся против одного врага.

— Да, я в этом уже убедился.

— Видишь ли, Марвин, нам может понадобиться твоя помощь. Для важного дела.

— Хорошо, — кивнул Расселл.

— Я не понял, Марвин.

— Я сказал «да», Гюнтер.

— Но ведь ты даже не поинтересовался, какая помощь от тебя требуется, — напомнил Бок.

— Тогда скажи мне, — улыбнулся Марвин.

— Нам нужно, чтобы ты на несколько месяцев поехал в Америку. Это представляет для тебя большую опасность?

— Трудно сказать. Я отбывал срок — сидел в тюрьме. Ты знаешь это. В полиции есть мои отпечатки пальцев, правда, у них нет моей фотографии. То есть фотография имеется, но очень старая. С того времени я изменился. Да и ищут-то меня скорее всего в Северной или Южной Дакоте. Если вы пошлёте меня туда, мне будет нелегко.

— Нет, Марвин, тебе не понадобится там появляться.

— Тогда не вижу, в чём могут быть трудности, — в зависимости, конечно, от того, что от меня потребуется.

— Как бы ты отнёсся, Марвин, если бы тебе предложили убить людей — я имею в виду американцев? — Бок впился глазами в его лицо, следя за тем, как отреагирует Расселл.

— Американцев? — фыркнул Марвин. — Слушай, да я сам американец. Моя страна совсем не то, что ты думаешь. Они украли у меня родину — так же, как это случилось с этими парнями здесь, в этой стране. Для меня это совсем не пустяки, приятель. Тебе нужно, чтобы я прикончил кого-нибудь, — да, я готов, если на то есть какая-то причина. Я хочу сказать, что не буду убивать ради удовольствия. В конце концов, я ведь не псих, но, если для этого есть веская причина, на меня можно положиться.

— Это может оказаться не один человек…

— Я уже понял, ты сказал «людей», Понтёр. Ты что, считаешь меня таким глупым, что под «людьми» я понимаю одного человека? Только уж постарайся, чтобы в их числе оказались полицейские, а ещё лучше — сотрудники ФБР. Тогда я помогу убить сколько угодно. Только тут одно нужно иметь в виду.

— А именно?

— Они совсем не так глупы, как это может показаться. Не забудь, им удалось прикончить моего брата. Это серьёзные парни.

— И мы тоже, — заверил его Бок.

— Да, в этом я уже убедился. Ты не мог бы рассказать мне об этом деле поподробнее?

— Что ты имеешь в виду, Марвин? — с притворным равнодушием спросил Бок.

— Понимаешь, приятель, ведь я вырос там. Я могу знать то, о чём ты не подозреваешь. Да, конечно, безопасность у вас на уровне и все такое, поэтому я не думаю, что сейчас ты что-нибудь мне расскажешь. Отлично, нет проблем. Но позднее тебе может понадобиться моя помощь. Парни здесь здорово подготовлены, умные и хитрые, но ведь они ни хрена не знают об Америке — я хочу сказать, не разбираются в ней, разве что в самых простых вещах, нужных, чтобы побывать там-то и посмотреть то-то. Отправляясь на охоту, хорошо изучи местность. А вот я знаю её отлично.

— Именно поэтому нам и нужна твоя помощь, — убедительно подхватил Бок, словно заранее всё обдумал. На самом деле это не приходило ему в голову, и теперь он пытался понять, насколько полезным может оказаться этот Расселл.

Андрей Ильич Нармонов считал себя капитаном самого большого в мире корабля, которым являлось его государство. Это хорошо. А вот то, что у этого корабля текли швы, был сломан руль и ненадёжно работал двигатель, — плохо. Не говоря уже об экипаже, всё время угрожавшем выйти из повиновения. Его кабинет в Кремле был большим, так что хватало места, чтобы встать из-за стола и походить. За последнее время он делал это все чаще. По мнению Нармонова, такое поведение обнаруживало неуверенность, и президент Союза Советских Социалистических Республик не мог себе этого позволить, особенно в присутствии столь важного гостя.

Союз Суверенных Советских Республик, подумал он. Хотя изменение названия государства ещё не получило официального одобрения, именно так начали думать многие. В этом и заключалась проблема.

Корабль государства раскалывался на части. Прецедента этому ещё не бывало. Многие приводили в сравнение распад Британской империи, однако её пример не совсем соответствовал тому, что происходило сейчас. Да и другие примеры не были идентичными. Прежний Советский Союз представлял собой уникальное политическое формирование. И процессы, происходящие в Советском Союзе в настоящее время, также не имели прецедентов в прошлом. То, что раньше волновало его, кружило голову, теперь начало пугать — больше того, приводить в ужас. На его долю выпало принятие жёстких решений, а он не мог найти исторических параллелей. Он остался совсем один, чувствовал себя более одиноким, чем любой человек в мире, а задача, стоявшая перед ним, была больше любой другой, которую когда-либо предстояло решить человеку. На Западе его расхваливали как блестящего политика, умело решающего возникающие перед ним тактические проблемы. Сам же он рассматривал свою деятельность как бесконечную вереницу кризисов. Кажется, Гладстон сравнивал действия премьер-министра с усилиями человека, мчащегося на плоту через речные пороги и отталкивающегося шестом от возникающих на пути камней? — подумал Нармонов. Какое удачное сравнение! Нармонов вместе со своей страной нёсся вниз по течению могучей реки истории, а где-то совсем близко — за поворотом — находился гигантский водопад, угрожающий погубить все… Однако он был слишком занят тем, как оттолкнуться шестом от очередного валуна, и у него не оставалось времени заглянуть вперёд. В этом и заключалась тактическая деятельность политика. Нармонов посвящал все усилия тому, чтобы пережить ещё один день, и не видел, что готовит ему будущая неделя… даже послезавтрашний день.

— Вы осунулись, Андрей Ильич, — заметил Олег Кириллович Кадышев, сидя в кожаном кресле напротив президента.

— На меня благоприятно действует ходьба, — криво улыбнулся президент.

— Может быть, тогда вам стоит присоединиться к нашей олимпийской команде?

Нармонов на мгновение остановился.

— В самом деле, было бы приятно соперничать только с иностранцами. По их мнению, я блестящий политик. Увы, наш народ придерживается иной точки зрения.

— Чем могу служить нашему президенту?

— Мне нужна ваша помощь, помощь тех, кто находится на правом крыле.

Теперь пришла очередь Кадышева улыбнуться. Пресса — как западная, так и отечественная — никак не могла разобраться в создавшемся положении. Левое крыло в Советском Союзе занимали сторонники жёсткой линии, поддерживающие коммунистов. На протяжении более восьмидесяти лет реформы в этой стране всегда начинались справа. Все, кого преследовал Сталин за то, что они стремились дать народу хоть немного личной свободы, клеймились как правые уклонисты. Однако на Западе те, кто называл себя прогрессивными деятелями, всегда занимали левое крыло, клеймили своих реакционных врагов как «консерваторов» и отождествляли, их с политическим правым крылом. Для западных журналистов было слишком трудно перестроить свои идеологические полюсы так, чтобы они совпадали с иной политической деятельностью. Только что обретшие свободу советские журналисты просто копировали своих западных коллег и прибегали к зарубежным терминам, что ещё больше запутывало и без того хаотичную политическую ситуацию. То же самое относилось к «прогрессивным» западным политикам, конечно, к тем, которые поддерживали проведение многих советских экспериментов в своих собственных странах — причём все эти эксперименты доводились до абсурда и превращались в нечто большее, чем просто провалы. Пожалуй, самым черным юмором во всём мире было брюзжание левацких элементов; отдельные из них уже заявляли, что отсталая Россия потерпела неудачу потому, что оказалась неспособна создать гуманистические правительственные структуры, тогда как развитые западные страны сумели добиться этого (не об этом ли говорил сам Карл Маркс?). Такие люди, подумал Кадышев, озадаченно качая головой, являются ничуть не меньшими идеалистами, чем представители первых революционных Советов, и такими же пустоголовыми. Русские всего лишь довели революционные идеалы до их логических пределов и обнаружили в результате только беды и пустоту. Теперь они поворачивали назад — манёвр, потребовавший политического и морального мужества, редко встречающегося в мире, — и Запад все ещё не мог понять, что же происходит! Насколько прав был Хрущёв, подумал член русского парламента. Политики одинаковы во всём мире. И почти все идиоты.

— Андрей Ильич, мы не всегда согласны с вами при выборе методов, но у нас не бывает расхождений относительно целей. Я знаю, что у вас неприятности с нашими друзьями на противоположном крыле.

— И с вашей группировкой тоже! — бросил Нармонов резче, чем следовало.

— И с моими сторонниками, это верно, — небрежно согласился Кадышев. — Вы считаете, Андрей Ильич, что мы должны соглашаться с вами по каждому вопросу?

Нармонов повернулся, и его глаза угрожающе сверкнули.

— Только не сегодня, пожалуйста, — ответил он.

— Какую помощь мы можем оказать вам? — Теряете самообладание, товарищ президент? — подумал он. Это плохой знак, друг мой…

— Мне нужна ваша поддержка по национальному вопросу. Нельзя допустить распада всего Союза.

Кадышев решительно покачал головой.

— Это неизбежно. Надо дать прибалтам и азербайджанцам самим решать свою судьбу. Это устранит массу проблем.

— Нам нужна азербайджанская нефть. Если мы согласимся на их отделение, наша экономическая ситуация ухудшится. А стоит дать волю прибалтам, их примеру последуют другие, и половина страны захочет стать независимыми государствами.

— Половина населения, это верно, но меньше двадцати процентов нашей территории. Одновременно будут решены почти все проблемы, — заметил Кадышев.

— Но какова будет судьба тех, кто захочет отделиться? Мы бросим их в пропасть хаоса и гражданской войны. Сколько из них погибнет, сколько смертей останется на нашей совести? — спросил" президент.

— Это — нормальное следствие деколонизации. Не в наших силах предупредить его. Пытаясь удержать Союз от распада, мы просто будем содействовать гражданской войне на нашей собственной территории. Вот тогда придётся передать силам безопасности слишком много власти, а это опасно. Как и вы, я не доверяю армии.

— Армия не способна на вооружённый переворот. В ней нет бонапартистов.

— Ваша вера в лояльность армии намного превосходит мою. Мне кажется, что сейчас они увидели перед собой уникальную историческую возможность. Партия сдерживала военных, начиная с Тухачевского. У военных отличная память, и они могут прийти к выводу, что это их шанс.

— Тех, что мечтали о военном перевороте, уже давно нет в живых! И детей их — тоже, — сердито огрызнулся Нармонов. — В конце концов, прошло больше пятидесяти лет. Те, у кого сохранились личные воспоминания о чистках, передвигаются в колясках или живут на пенсии.

— Но их внуки-то живы, и не следует забывать об унаследованной памяти. — Кадышев откинулся на спинку кресла и задумался. В его голове пронеслась и тут же почти полностью оформилась мысль: неужели это возможно?..

— Они беспокоятся, это верно, и эта обеспокоенность мало отличается от моей собственной. У нас существуют разногласия относительно того, как решить эту проблему, а не по вопросу контроля. Я могу сомневаться в их здравом смысле, но не в их преданности.

— Возможно, вы правы, хотя я настроен не так оптимистически.

— С вашей помощью мы можем выступить единым фронтом против тех, кто требует немедленного роспуска Союза. Это охладит их пыл, а нам позволит получить несколько лет нормализации. А уж затем мы можем рассмотреть порядок организованного выхода республик из Союза и создания настоящей конфедерации. Таким образом мы сохраним экономические связи при политической независимости.

Президент хватается за соломинку, это Кадышеву было ясно. Он не выдерживает напряжения. Человек, двигающийся по политической арене с уверенностью нападающего хоккейной команды ЦСКА, демонстрирует признаки слабости… выдержит ли он такой стресс без моей поддержки?

Может быть, решил Кадышев. Может быть. Очень жаль, подумал он. На самом деле Кадышев был лидером «левых» сил, которые стремились к роспуску всей страны и её правительства, чтобы затем насильно втащить оставшееся государство — в основе которого будет Российская Федерация — в двадцать первый век. Если Нармонов уйдёт… если он придёт к выводу, что не в состоянии продолжать свою деятельность, тогда кто…

Я, конечно.

Поддержат ли меня американцы?

Как могут они не поддержать агента по кличке «Спинакер», агента собственного Центрального разведывательного управления?

Кадышев работал на американцев уже шесть лет — как только был завербован Мэри Пэт Фоули. Он не считал это изменой, ибо, преследуя цель улучшить положение в стране, полагал, что это один из путей. Он снабжал американцев информацией о деятельности советского правительства — особенно о том, что происходило внутри него. Часть этих сведений была исключительно ценной, остальные же материалы американцы могли бы получить и от собственных репортёров. Кадышев знал, что американцы считают его своим самым ценным источником политической информации в Советском Союзе, особенно теперь, когда под его контролем находились сорок процентов Съезда народных депутатов — нового парламента страны, шумного и несколько самоуверенного. Тридцать девять процентов, поправил он себя. Нужно быть честным. Впрочем, если он сумеет предпринять правильные шаги, ему удастся завоевать ещё восемь процентов. Две тысячи пятьсот депутатов представляли самые разные оттенки политического спектра — тут были и истинные демократы, и русские националисты как демократического, так и социалистического толка, и левые и правые радикалы. Кроме того, здесь было немало осторожных политиков, державшихся середины, причём некоторые из них действительно пеклись о благе своей страны и курсе, который она выберет, тогда как остальные просто стремились к сохранению своего политического влияния. Кто будет прислушиваться к его призывам? Кого удастся привлечь на свою сторону?

Вряд ли достаточно многих.

Однако оставалась ли у него ещё одна карта?

Да. Если только он осмелится открыть её.

— Андрей Ильич, — произнёс Кадышев примирительно, — вы хотите, чтобы я поступился своими принципами, дабы помочь вам достичь той цели, к которой стремимся мы оба, однако при этом выбрать путь, которому я не слишком доверяю. Это сложный вопрос. Говоря по правде, я даже не уверен, что сумею обеспечить поддержку, на которой вы настаиваете. Мои товарищи могут отвернуться от меня.

Слова Кадышева ещё больше взволновали президента:

— Чепуха! Я знаю, что они целиком полагаются на вас и ваше суждение.

И не только они, подумал Кадышев.

Как это и бывает в большинстве случаев, расследование велось главным образом путём изучения письменных материалов. Эрнест Веллингтон был молодым, но честолюбивым юристом. Выпускник юридического факультета и член коллегии адвокатов, он мог обратиться в ФБР и вести расследование по всем правилам. Однако он считал себя адвокатом, а не полицейским. К тому же любил политику, тогда как ФБР гордилось тем, что старается стоять в стороне от политики, избегая связанных с нею вопросов. Более того, Веллингтон политику обожал, считая её плотью и кровью государственной службы, и знал, что именно она является путём к достижению вершин как внутри правительства, так и вне его. Устанавливаемые им контакты увеличат его ценность для любой из сотни юридических фирм, имеющих связи с правительственными учреждениями, по крайней мере раз в пять, не говоря уже о том, что его имя станет известно в министерстве юстиции. Там он станет одним из кандидатов на пост специального помощника. Затем — лет через пять — попытается занять должность руководителя отдела… может быть, даже федерального прокурора в каком-нибудь крупном городе или возглавит следственную группу министерства юстиции. Это откроет ему дверь в большую политику и он, Эрнест Веллингтон, станет участником великой игры в американской столице. Короче говоря, такие перспективы, подобно пьянящему вину, кружили голову двадцатисемилетнему честолюбцу, который с отличием закончил юридический факультет Гарвардского университета и с показным презрением отверг весьма заманчивые предложения известных фирм, решив посвятить свои первые годы службе обществу.

На письменном столе перед Веллингтоном лежала пачка бумаг. Его кабинет находился едва ли не на чердаке здания министерства юстиции, которое располагалось на длинном бульваре, что протянулся от памятника Вашингтону до Капитолия. Из единственного окна открывался вид на автостоянку в центре квартала, обречённого на снос. Кабинет был маленьким, кондиционер то и дело выходил из строя, зато Веллингтон был единственным обитателем этого скромного помещения. Не все знают, что адвокаты стараются проводить в суде как можно меньше времени, избегая появления там, подобно тому, как хвастуны уклоняются от проверки своих заявлений. Прими Веллингтон какое-либо из предложений нью-йоркских юридических фирм, что вели дела крупнейших корпораций, — самое выгодное из них принесло бы ему свыше ста тысяч годового дохода, — его обязанности сводились бы к работе корректора, высокооплачиваемого секретаря, выискивающего орфографические ошибки и случайные промахи в контрактах. Первые годы в министерстве юстиции тоже мало отличались от этого. Работая в аппарате прокурора, он оказался бы в гуще судебной деятельности, и вопрос, утонет он или выплывет, зависел бы только от него самого. Здесь, в министерстве, ему приходилось читать документы, разыскивая несуразности, нюансы, возможные технические промахи, нарушения закона, словно он редактировал детективы превосходного автора. Веллингтон приступил к заметкам.