Джон Кинг

Английский путь

Моему отцу, Майклу Кингу

«Англичане не убивают людей, по крайней мере пока их не вынуждают к этому»

Стив Торман, вечером после Эйзеля

Островная раса

Злобный ублюдок в серой униформе стоял передо мной. Разглядывал мой паспорт. Изучал фотографию, но не поднимал головы, чтобы убедиться, тот ли это Том Джонсон. Чего-то ждал. Что лицо на фотке вдруг оживет и рот скажет «иди на хуй». Что голова отклонится назад, а потом ударит в переносицу. Кровь запачкает свеженькую форменную рубашку, оставляя на ней яркие полосы. Что-то вглядывался в морщины на моем лбу. Играл свою роль в сценарии, разработанном подонками, заседающими в Брюсселе^[1]. Вертел в руках новенький красный британский паспорт. Ублюдки работали весь вечер, ставили нам европейские печати. Тратили в три раза больше времени, чем обычно. Без идентификационной карточки на груди, бронежилет, униформа прикрывает потную кожу; щеки в оспинах. Таможенный мудак ничего не говорил, просто стоял и кисло разглядывал фото. Таращился в пространство, мразь. Я почувствовал, что у меня начинают дрожать колени, зудеть пальцы и сжиматься кулаки, но я подавил вскипающую злость. Вспоминает что-то из базы данных о хулиганах, или это обычная проверка? Поднял голову с выражением удивления на лице и стеклянным взглядом. Засосал внутрь порцию воздуха, так что он даже забурлил у него в глотке. Дурно воспитан; к тому же от него пахнет рыбой. Виновник всех моих неприятностей.

– И чем же вы планируете заниматься в Голландии, мистер Джонсон?, – спросил он, само любопытство и подозрительность. Самодовольный. Говнюк.

Я улыбнулся как можно более приветливо.

(Ну да, я еду через Голландию в Берлин, мистер Мудак-из-Таможни, где собираюсь посмотреть матч Англия – Германия и надеюсь хорошенько оторваться там. Вот что. Но для начала я собираюсь зависнуть в Амстердаме и нажраться, потом заняться голландскими чиксами, о которых ты так много слышал. Нет-нет, не шлюхами, на тех я просто поглазею. Классические забавы классических английских джентльменов. Нет, мне нужна какая-нибудь голландская королева красоты, блондинка «никогда-не-говори-нет». Может быть, даже перемахнемся с кем-нибудь. Потом мы собираемся уделать немцев прямо у рейхстага. Вот что. И наконец, приятель, твоя женушка просто захлебнется от восторга. Она же любит это, грязная корова. Я уже вижу: девять утра, ты дрочишь тут, в порту, за столом, а она смотрит новости про английских парней, устроивших беспорядки. Даже ты посмотришь одним глазом.)

– Я собираюсь в Амстердам на несколько дней, отдохнуть у своих друзей. Может быть, еще куда-нибудь по Голландии проедусь. Посмотрю достопримечательности, просто отдохну.

Я смотрел, как остальные парни уже поворачивают за угол. Ведут себя так невинно, словно новорожденные. Обвел взглядом пол, стены, потолок. Просто смешно, как легко они отделались, Такие парни, как Фэйслифт и Билли Брайт. Акула Брайт с обмотанным вокруг руки флагом Святого Георга в целлофановом пакете, чтобы не промок. Эти цвета не мокнут. Марк топтался на месте, улыбался, смеялся. Дожидался меня. Наслаждался представлением.

Я снова повернулся к стоящему передо мной мудаку. Снова улыбнулся. Большой желтый шар с черными отверстиями рта и глазниц. Супермен из мультфильма, все делающий невпопад. Почему он выбрал меня? Просто повезло, или что-то более серьезное?

– Хотите попробовать амстердамские наркотики, не так ли, мистер Джонсон? За этим туда едете, да?

Вот оно что. Играем в борьбу с наркомафией. Издеваются, что ли?

(Не знаю, как ты, приятель, но неужели ты думаешь, что я поеду туда за этим? Будь чуточку поумнее и дай мне догнать своих. Смотри, врежу тебе по яйцам. Хорошо врежу, так что они окажутся где-нибудь в кишках, и ты весело проведешь остаток своих дней. Как будто нам дома наркоты не хватает. Но я не трону тебя, потому что тогда мне придется пропустить весь кайф и все танцы, а твои приятели просто обоссутся, когда меня посадят на шесть месяцев за кастрацию работника таможни. Мне пора в путь. Амстердам, Берлин и Англия – Германия. В мои планы не входит, чтобы меня повязали, когда я еще даже не успел выехать из страны. На хуй надо. В мои планы вообще не входит быть повязанным. Совсем ни к чему так себя вести, потому что скоро мы пересечем Ла-Манш, и там не будет ваших дурацких правил и предписаний. И нет больше мистера Хороший Парень. Попасть на континент, и все. И нас не будут волновать законы, потому что они будут иностранными. За пределами Англии можно делать все что угодно.)

Я еще раз улыбнулся. Мышцы лица уже начинали болеть. Я не улыбался так много с того раза, когда я, Род и Марк немного дунули – у Рода в машине была шмаль. Хотели остановиться поссать. Нас остановили полисы, сказали, что Род пьян. Засранцы. К счастью, Род был трезв, хотя мы возвращались с воскресной вечеринки; полисы отбуксировали нас в участок, так как надеялись на легкую добычу. Им наплевать на наркопритоны в Брикстоне^[2] и серийных насильников, куда приятнее хватать людей за воскресным обедом или тех, кто выпил в пабе восемь пинт. Может быть, они проверили по компьютеру и не нашли нас там, так как они предупредили нас и отпустили. Еб твою мать, я не мог в это поверить. Род сказал, что мы, удолбанные, зашли в полицейский участок. Обоссышься. Я чувствовал себя так, как будто выиграл в какой-то ебаной лотерее, а старый хрыч-полицейский демонстрировал свою озабоченность ростом наркомании – «это вполне возможная и реальная вещь, потому что мы должны помнить, что легкие наркотики приводят к более тяжелым, и прежде чем общество поймет, что происходит, его значительная часть уже будет во власти экстази и героина, что приводит к потере нравственных ориентиров, нежелательной беременности и – неизбежно – к потере уважения к закону». Этот мудак сделал паузу, словно находился на кафедре, и сказал, чтобы я убрал с лица свою ухмылку, не то он обвинит меня в неуважении к власти. В наше время нельзя даже улыбаться. Вы платите налоги, а все, что получаете от них взамен – это унижение.

Но я буду вежлив, очень вежлив. Не нужно винить во всем этого чела из таможни. Он просто делает свою работу. Его лицо так безжизненно, как будто он – машинист, ведущий поезд в Аушвиц^[3]. Не нужно ссориться. Я буду приветливым с ним, я хочу ехать. Посмотреть мир и получить удовольствие. Потому что ездить за сборной всегда весело, независимо от того, с кем она играет. Товарищеский матч в Берлине – тем более. Я вспомнил о человеке передо мной и его наркокартеле, ждущем меня в Голландии, всех этих искусственных веществах, используемых подрывными элементами для нарушения общественного спокойствия.

– Меня никогда не привлекали подобные вещи. Я полагаю, у каждого есть право на выбор, но лично я предпочитаю выпивку.

– Хорошая пинта доброго эля^[4] никогда не повредит.

– Я вообще-то лагер^[5] люблю.

Он пристально смотрел в паспорт несколько секунд, потом поднял голову. Посмотрел мне в глаза, как будто хотел просверлить дыру прямо в мозг.

– Конечно, мистер Джонсон.

А выглядит плохо. Эль – настоящая английская выпивка, он сказал. А лагер – просто европейская газировка.

Я улыбнулся, все той же невинной улыбкой. Беззаботно. Отдохни, приятель. Почему бы тебе не отъебаться и не заняться кем-нибудь еще. Глаза у него слипаются. Похож на толстый сперматозоид, цепляющийся за край гондона. Такой через резину пролезет. Из таких вырастают люди в униформе и причиняют другим неприятности. Я не удивлюсь, если его баба время от времени развлекается на ковре в гостиной с каким-нибудь хулиганом.

Я услышал, как позади меня какие-то люди сходят с поезда. Видно, выпили не одну бутылку хуй-знает-чего, пока доехали с Ливерпуль-стрит^[6]. Не думаю, что им дадут уехать из Харвича. Сидр, вероятно. Похоже. Мы слышали, как они шумели в следующем вагоне; Брайти считал, что эти парни откуда-нибудь из провинции, судя по их лоховскому виду. Фэйслифт хотел пойти и побазарить с ними, так как они слишком расшумелись, к тому же он был не в настроении, мучило похмелье после ночной пьянки. Мы, смеясь, успокоили его. Расслабься. Это Англия едет на выезд, мы знаем своих врагов. В каждом купе – фаны разных клубов, но он первый раз ехал за сборной и не сталкивался с этим раньше. Некоторые веши были ему в новинку, совсем как для меня в мой первый раз. Приезжаешь на Ливерпуль-стрит, и там повсюду другие клубы, и ты понимаешь, что все эти люди примерно одинаковы, хотя и из разных мест, что все – англичане, все – патриоты, все – под одним флагом. Это срабатывает. Десять минут, и ты прочувствуешь это. Англия, единая, всегда будет непобедимой.

Один из этих парней был в майке сборной. Напрашивается на неприятности. Рожа красная после выпитого, тату на руке. Сделано грубо, сложно разглядеть детали. Юнион Джек, лицо Нодди Холдера^[7] в юности и несколько змей, образующих спутанные волосы. Он надеется проехать? Мы только два часа как покинули Лондон, и я сильно удивлюсь, если увижу его в Берлине. Полисы ждут английских хулиганов, и хотя мы едем на несколько дней раньше, с такой майкой ты сразу выбываешь из игры. Но ведь они всего-навсего фермеры из какого-то свинарника, а мы из «Челси», что немного круче. У нас все будет легко и просто. Полисы могут делать все, что им угодно, могут запросто не пустить вас на паром. Справедливо, несправедливо – они решают. Так что лучше не поднимать головы и думать о фройляйн, ждущих по ту сторону пролива. С раздвинутыми ногами. Я просто не мог дождаться, когда же мы уедем и начнем веселиться. Сказать честно, я устал, работая день за днем на своем складе. Все те же пьянки, все те же ночные клубы. Те же знакомые лица. Те же старые чиксы. Футбольный сезон закончен, и нечем заняться, когда «Челси» не играет. Мне просто необходимо покинуть на время Лондон и Англию, потому что когда возвращаешься, жизнь кажется лучше, чем раньше.

Появилось еще несколько копперов и таможенников; они улыбались и в то же время загораживали проход. Большое спасибо, большое-большое-большое спасибо. Надо поторопиться и проскочить перед Стронгбоу^[8] и его приятелями. Они что-то слишком возбуждены; почти бегом помчались к палатке с мороженым, того и гляди штаны свалятся. Мистер Наркотики смотрел через мое плечо, он больше не интересовался Томом Джонсоном, потому что он знает, чего ожидать от пьяных подонков, которые едут этой дорогой. Он читал газеты и изучал инструкции, наверное, этот ублюдок даже покупал какие-нибудь видео. Дрочил на эти видео тысячи раз, и сейчас он почувствовал волнение – потому что приближались они…

ТЕ САМЫЕ ФУТБОЛЬНЫЕ ХУЛИГАНЫ

Он вернул мне паспорт и сказал благодарю вас мистер Джонсон. Прошу извинить за беспокойство. Счастливо вам отдохнуть в Голландии. Амстердам – великолепный город с каналами, баржами и вкусными континентальными завтраками. Свежий хлеб, ветчина, сыр, джемы разные. Прекрасная архитектура, избежавшая участи разбомбленного Ист-Энда и Ковентри, который вообще сровняли с землей^[9]. Вот что значит быть пацифистами. То же самое – Париж. Вот что значит быть трусами. Мудаки эти французы. Шутка, но в каждой шутке есть доля правды. Перед тем как заняться перепившимися субъектами, он засмеялся и предупредил меня, чтобы я не особенно усердствовал в барах. Чтобы хорошенько разглядел женщин ночи. Он уже начал нести околесицу, сказал, что все цветные – твари, настоящие твари из джунглей, понаехали из Суринама и Индонезии, все за деньги сделают, я даже немного испугался, глядя на него. Я в этом не нуждаюсь. Оставь меня в покое. Просто съебни и оставь меня в покое. Ты уже в печенках у меня сидишь; ты уже в прошлом. Ничего не говорить и побыстрее встретиться с Марком и остальными. Ебаная мразь.

Полисам и таможенникам было наплевать на меня, они уже сфокусировали внимание на любителях сидра. Люди в униформе хранили серьезное выражение на лицах, они ведь знают, что к чему, они получили инструкции от футбольной разведки, они знают все-все-все о хулиганах. Делают вид, что в курсе дела, все плохие парни под колпаком. Черно-белые снимки из желтых газетенок и архивные релизы. Работники таможни занялись калдырями, которые, если не возьмут себя в руки, рискуют провести время в местной каталажке, тогда как Экспедиционный Корпус разместится в сумрачных стрип-барах Амстердама. Мы надели темные очки и двинулись прочь, насвистывая мотивчик из Dam Busters^[10], посмеиваясь. Таможенники и полисы. Мудаки они все.

* * *

Боб «Гарри» Робертс ненавидел море и паромы. Слава яйцам, он живет в Лондоне, а не каком-нибудь мерзком приморском городишке типа Гримсби, где дети до восьми лет ходят в школу в деревянных еще, наверное, башмаках, а потом вместе со взрослыми возятся на утлых рыбацких лодчонках. Он так и видел себя, замерзшего, неспособного сделать хоть шаг, превратившегося в ледяную глыбу, которого приводит в себя какой-нибудь Долговязый Джон Сильвер. Хромой капитан с факелом в руке, цепляющийся за корабельные снасти, одноногий морской волк, освободит Гарри ото льда своим кортиком, одновременно рассказывая деревенскому увальню, как его «взяли на буксир в нескольких милях от берега». Или вот вместе с рыбаками он вытягивает сеть в Северном Море, полную рыб-мутантов – трехглазые монстры, рыбы, распространяющие вокруг оранжевое свечение, вся эта начиненная химикатами нечисть, бушующая под водой. Юный Гарри, вкалывающий всю ночь, чтобы заработать на кусок хлеба. Поднимающийся, насвистывая песенку, на какую-нибудь ебучую гору, пересекающий улицы, вымощенные булыжниками и лошадиным дерьмом. Вовсе ему не улыбалось жить среди рыбаков. Мерзкий Север. Лондон, только Лондон.

Гарри вернулся мыслями в тот день, когда «Челси» играли в Гримсби и выиграли 1:0, став первыми во Втором Дивизионе; гол забил Керри Диксон. Они не видели особенно много рыбацких судов в ту субботу, может быть, и гор особенно крутых там не было, он не помнил хорошенько, потому что все были в слюни после дринча в Линкольне. Пьяный или трезвый, этот день он никогда не забудет. У них были билеты на сидячую трибуну, но они пошли на стоячую, так как служба безопасности была не в состоянии контролировать ситуацию, и «Челси» собрались на этой трибуне, забив ее битком. Никто не жаловался, потому что Диксон, Кевин и Спиди вели команду к возвращению в Первый Дивизион, и вообще было похоже, что вернулись старые славные деньки, хотя полисы и ворвались на стадион прямо на лошадях, чтобы показать, какие они умные. Тупые пидарасы едва не спровоцировали беспорядки. Это была фантастика, вернуться в Первый Дивизион, когда недавно, казалось, все катилось в тартарары, и они вылетали в Третий. Потом они провели ночь в Честерфилде, в большом пабе, где отмечали победу множество парней из «Челси». Здесь не было ничего странного, коучи часто останавливались там по пути домой, и все было достаточно спокойно. Они познакомились с несколькими местными девчонками, Гарри, Болти и те парни из Слау, два Гэри и Бенни в своей клетчатой кепке. Потом там началась дискотека, и они все ноги себе отбили на танцполе; ди-джей крутил старые хиты Гэри Глиттера и Slade. В пабе находилось две-три сотни «Челси», и не так уж много было разбито стаканов. Забавно получилось. Только представить, что там могло было быть в ту ночь, так что повезло, что все обошлось.

Они пили с несколькими шахтерами из Честерфидда, и он помнил, каково было его удивление, когда обнаружил, что они совсем не похожи на то, как их описывают в желтой прессе. Он ожидал увидеть людей в подбитых гвоздями ботинках и красных противоударных шлемах, а они оказались обычными парнями, зашедшими выпить субботним вечером, любителями повеселиться. Он разговорился с двумя панками, они рассказали ему какую-то историю, случившуюся на местной шахте. Он слушал, но пропускал все мимо ушей. Гарри засмеялся. Они были так пьяны, что сели не в тот автобус, и приехали на Северную Кольцевую где-то за Уиллисденом. Они попали домой только в четыре утра, потому что такси не хотели везти короткостриженых парней в зеленых бомберах. Сейчас он стал старше и мудрее, сейчас он наслаждался спокойной жизнью в Премьер-Лиге. Владелец клуба заменил старые трибуны новыми удобными сиденьями, открыл новые бары, где можно пить лагер на халяву. Отмывает деньги, не иначе.

Пересечение Ла-Манша обещало быть кошмаром. Гарри чувствовал, что его уже мутит. Шесть часов в этом сраном болоте, когда тебя швыряет от борта к борту, а воздух пропитан запахом мочи. Здесь никогда не бывает газет, и всегда какой-нибудь мудак начинает барабанить в дверь сортира. Ему было необходимо выпить, чтобы успокоить нервы, поэтому он отстал от остальных парней и направился в бар, сказав Картеру, чтобы он поторопился, а то туда не влезешь потом. Хотелось глотнуть чего-нибудь голландского, «Хайнекена» например, так что он стал спускаться вниз, но Картер сказал, что бар не откроют, пока паром не выйдет в море. Таков порядок, так что извини, Гарри, жирный ублюдок, придется тебе подождать.

Гарри пожал плечами, и они вышли на палубу подышать свежим воздухом и посмотреть на погрузку. Он уже начал жалеть, что не выбрал Евростар^[11], но тогда пришлось бы ехать одному, что не слишком-то весело. Лучше тогда остаться дома, перед телевизором. Он не хотел ехать через туннель, к тому же это дороже. Он не хотел ехать в вагоне, под который ИРА подложит бомбу или еще что-нибудь. Изо всех путей, какими можно попасть в Европу, это самый плохой. Гарри был в Испании, Португалии, Бельгии и Франции, и везде ему нравилось. Много выпивки и вкусной жратвы, чистые улицы, хорошее отношение. Там было как-то по-другому, даже учитывая то, что там видишь все со стороны. Вероятно, если бы он жил в Лиссабоне или где-то в этом роде и так же, как в Лондоне, работал маляром, то и воздух ему казался бы таким же и проблемы были бы те же, наверное, поэтому и хочется уехать в первую очередь. Если вокруг говорят на другом языке, это значит, что ты свободен от постоянной пропаганды, которой накачивает тебя пресса. Это был отдых от непрерывного мрака и тоски. Большая тарелка паэльи и кувшин сангрии, и Гарри счастлив. Это все, что ему нужно. Есть, пить и трахаться.

Его радовали европейские чиксы, хотя с испанками и португалками он, в общем-то, практически не сталкивался. Бельгийки одеваются как лохушки, а француженки всегда смотрят свысока, но ему нравится, когда говорят с акцентом. Это возбуждает. Дайте более-менее приличную чиксу с европейским акцентом, и член встанет раньше, чем она закончит первую фразу. Он начнет новую жизнь в этой поездке. Он будет учиться у Картера, неостановимой секс-машины. Картер не собирался останавливаться, а Гарри знал, что если всегда следовать за кем-нибудь как тень, то чему-то у этого человека обязательно научишься. Они будут как старый мастер и мальчик-подмастерье. Он будет учиться у Картера и трахаться всю дорогу. Остальных парней, Тома, Марка и других, больше привлекали махачи, но Гарри, если не задевали его национальные чувства, больше думал о сексе. Его яйца болели, они отвисли почти до колен. Держаться Картера, и все будет в порядке. Чиксы в Голландии и Германии всегда готовы повеселиться. Он с надеждой смотрел вперед, в Европу, но его домом всегда останется Лондон.

Вспомнив о Лондоне, Гарри ощутил первый приступ тоски по дому. Невероятно, ведь они даже еще не отплыли. Как раз в это время он вернулся бы с работы, пустил бы воду в ванну, поставил чайник, сунул кебаб и картошку в микроволновку, влез бы в воду и смыл краску и штукатурку, вытерся, надел чистую одежду, сложив свое рабочее снаряжение в углу спальни. Потом вернулся бы на кухню, намазал бы маслом кусок хлеба, налил кипятку в свою кружку с эмблемой «Челси», опустил туда пакетик чая, добавил молока и сахара и отправился бы в гостиную с кебабом и картошкой на тарелке, выдавил бы острый соус и смешал ножом с мясом и салатом, сидел бы, наслаждаясь отдыхом после долгого рабочего дня, за который он успел здорово проголодаться, пока красил там стены своим валиком, вдыхал бы запахи мяса, соуса, горячей картошки, соли, уксуса, прекрасная смесь запахов, приготовился бы есть и – ЕБ ТВОЮ МАТЬ – пульт лежит на телевизоре. Тогда Гарри отложил бы все в сторону, взял бы пульт, нажал бы кнопку On и переключал бы каналы, пока не нашел какие-нибудь новости. Сидел бы и наслаждался едой, одновременно глядя в телевизор на протестантов и католиков в Белфасте, испанских рыбаков, ловивших рыбу в английских водах, и наконец, прямо перед спортом, репортаж про затонувший где-то на Филиппинах паром. Гарри грыз бы кебаб, запивая чаем, и ждал футбольных новостей и прогноза погоды. Новый диктор метеослужбы была бы дикторшей с большой грудью, которая ледяным тоном обещала сильный шторм в море. Паромы отправляются в плавание на свой страх и риск. Он был бы почти шокирован и выругался бы, пережевывая кебаб. Так он и знал.

* * *

Я догнал Марка; он спросил, чего там хотели от меня таможенники. Я сказал ему, что ничего особенного. Он осведомился, взяли ли они меня на заметку как распространителя жесткого голландского порно, с детьми и разными уродами. Румынские сироты и английские тинэйджеры-наркоманы. Пенсионеры без члена и двухголовые пигмеи. Я ненавидел все это и сказал ему, что он охуевший пидор. Сказал иди на хуй. Те, кто делают это с детьми, самые отъявленные подонки, и я знал, что Марк согласен со мной, потому что однажды он отпиздил такого извращенца. Всем было бы наплевать, если бы он его вообще убил. По крайней мере если бы он не сел за убийство. По телевизору говорят, что все они сидят за своими компьютерами, дрочат через Интернет, окопавшись в Амстердаме. Либеральное общество как магнитом притягивает отбросы со всей Европы. Может быть, английские парни разнесут там пару местечек, чтобы показать голландцам настоящие стандарты. Драться, снова и снова, если нужно. Сражаться за то, во что веришь. Око за око, зуб за зуб. Совсем не обязательно пытаться анализировать причины поведения таких подонков, как эти.

Харрис уже в Амстердаме, все говорит за то, что в Берлине будет хороший состав. Все появятся там в нужное время, потому что кто из тех парней, что поедут на этот выезд, согласны на то, чтобы Англия следовала за Европой? Никто не хочет, чтобы им управляли из Берлина. Из-за этого и воевали в прошлую войну. Всему виной большой бизнес и законы, которые протаскивают через черный ход. Не то чтобы я верю, что наша система лучшая в мире, потому что это ерунда. Всякий, кто сталкивался с английской системой, знает, что она построена богатыми и для богатых. Те, кто верят в подобное говно, не занимаются своими делами у всех на виду. Твою судьбу решает полученное воспитание. За одно и то же преступление можно получить десять лет, а можно стать героем, это зависит от правильности твоего произношения. Но тем не менее невозможно допустить и мысли о том, что какой-нибудь мудак из другой страны может указывать нам, что делать. Нас достали мудаки, учащие нас жизни на нашем родном языке, но кто хочет прослушать лекцию на немецком или французском?

Все политиканы – предатели. Держат нас в неведении, а сами делают, что хотят. Как всегда. Многие из этих вещей идут из Берлина, и когда мы перевернем Европу вверх дном, никто не будет нам указывать. Нам не нужен повод для беспорядков. Нам не нужен повод для двухдневного рэмпейджа в Амстердаме. Посмотрим, сумеют ли голландцы собрать моб. Честно говоря, мы не так много знаем о них, но есть же у «Аякса» F-Side, а некоторые наши парни ездили с «Фейеноордом» к «Глазго Рейнджере» ради острых ощущений, получать которые в Англии в наше время все труднее и труднее.

На самом деле идея насчет Амстердама больше в том, чтобы просто посидеть и расслабиться, посмотреть мир. Не из-за того, что там легализованы наркотики, я имею в виду обычные ощущения, там сама атмосфера успокаивает, даже не нужно ничего делать для этого. Полагаю, мы не станем там задерживаться, а то можем потерять чувство меры. Но это возможность лишний раз увидеть, что не так у нас дома. Представляете, нас могли повязать за то, что мы немного дунули воскресным днем на Грэйт Уэст Роуд, когда мы занимались своим делом, абсолютно никого не задевая. Эти мудаки просто исполняли свои обязанности, вот в чем дело. Можно понять тупиц из министерства юстиции, потому что они живут в другом мире – на другой планете, блядь – с сожженной джином с тоником печенью и со сгнившими от ежедневных оваций мозгами. Вещи, которым они научились в Азии и Африке в дни Империи. Валяющиеся на больничных койках, но требующие повешения для какого-нибудь пятнадцатилетнего ребенка, продававшего экстази в молодежном клубе. Повесьте его, потом снимите и повесьте снова, пока судьи еще не умерли от запоя. Все из-за того, что парень продавал немного радости, которую люди не могут найти в бутылке. Запойные пьяницы, протирающие больничные койки вместе с жертвами рака – администраторы Империи. Мне все равно, если они уничтожают себя, но это заставляет задуматься. Все это двойные стандарты. Позвольте нам пить двадцать четыре часа в сутки, дайте наркотики, какие мы хотим, уберите скрытые камеры, и Англия будет прекрасной страной для выращивания детей. Будет лучшей страной мира.

– Посмотрите-ка сюда, – сказал Марк, когда мы догнали остальных, – похоже на «Вест Хэм».

Я посмотрел на типов, стоящих в очереди за жратвой. Действительно, похоже на «Вест Хэм». За милю можно заметить. У одного из них, длинного, значок на груди. Я знаю, что у Марка зуб на «Вест Хэм» с тех пор, как его папашу избили неподалеку от Аптон Парка^[12], когда Марк еще был ребенком. Только грязные подонки могут прыгнуть на мужика с ребенком, просто идущих на футбольный матч.

– Я встречал их раньше на сборной. Неподалеку от The Globe перед Голландией на Евро-96.

Не то чтобы мы проводили много времени на Бейкер-стрит^[13]. Там было слишком много народу, и потом все в одно время шли в щетро. Поезда не сразу трогались из-за давки, и всегда находился какой-нибудь мудак, срывавший стоп-кран, державший двери или начинавший выебываться на полисов. Ты стоишь и ждешь, когда поезд поедет, но полисы не собираются сносить оскорбления, когда их много и у них есть время. Это их счастливый денек, когда подкрепления прибывают вовремя и они дают всем просраться в отместку за те Недобрые Старые Деньки, когда хулиганы превращали их жизнь в ад. Нет, мы предпочитаем пить где-нибудь в St John's Wood или Kilburn. Если мы играем с кем-то, от кого ничего серьезного ждать не приходится, то мы можем отправиться прямо к стадиону и сидеть там в одном из пабов, пока полисы лазят по метро. Но иностранцы никогда не привозят свои фирмы. Где были голландцы и немцы во время Евро-96?

Смешно, потому что в передовицах газет, по радио и телевизору вопили о поддержании безопасности, словно репортеры вдруг стали полицейскими или судьями. Журналисты – мудаки. Безмозглые пиздоболы, кричащие, что им непонятен менталитет людей, собирающихся защищать их страну. Они не понимают, хотя сама идея патриотизма чертовски им нравится. Правые, левые и никакие, журналисты грели руки на идиотских статьях и самоуверенных репортажах. Проповедовали двойные стандарты. Сотрясали воздух, в то время как мы смеялись над ними, потому что все знали, что европейцы ничего не покажут. Пришлют своих мамочек и папочек, счастливые семейки, а сами просидят дома с опущенной головой. Просто смешно сидеть и читать статьи на любимую СМИ тему – про нацистов. Это они не могут оставить в покое. Пропустить невозможно. А потом они спускают своих полисов, потому что мы не хотим кровопролития, не так ли, сынок? Но ведь каждый имеет право на врага, разве не так?

– Ненавижу «Вест Хэм», – сказал Фэйслифт, громко, чтобы все слышали.

Я снова посмотрел на дагенхэмских кокни^[14], они не реагируют. Не слышат или делают вид, что не слышат. Утомились, пока пили в Баркинге^[15] и строили планы в Gant's Hill, говорят о том, наверное, каким красивым стал Восточный Лондон, пока они жили в Эссексе.

«Челси» всегда были выше классом, за нас болеют в Кенте, Сэррее, Беркшире^[16]. Увидев молотобойцев^[17], Фэйслифт двинулся вперед, потому что среди них было несколько, вполне пригодных для мордобоя. Достаточно честного. Но Фэйслифт уже ощутил, что правила изменились. Ты не можешь ехать на выезд за сборной Англии, если собираешься прыгать на тех, кто едет с тобой. И еще, мы на пароме и должны вести себя прилично, пока мы на борту. Если начнется махач, паром развернется и отправится прямым ходом в Харвич. Вполне реально. Не нужно много мозгов, чтобы понять это. Ты – утка на воде, ждешь, пока тебя накроет Люфтваффе. Дело в том, что все эти люди ждали этой поездки долгие месяцы, и больше не могут ждать. Если бы это был поезд, все уже напились бы, по крайней мере. Мы еще даже не вышли из порта, а Фэйслифт уже собрался кого-то валить. Должно же быть чувство ответственности, но есть ли оно у него, в этом я не был уверен. Смотреть на них просто как на своих дальних родственников, или свое отражение.

Я так и вижу, как таможенники и полисы выстраиваются на молу, собираясь тепло встретить нас снова, если мы разнесем паром. Газеты посвятят этому случаю специальный репортаж, напомнят читателям про «Английскую Болезнь»^[18] и нашу богатую историю. Не преминут вспомнить про Добрые Старые Деньки, когда хулиганы захватывали паромы и устраивали на них черт знает что. Так что просто усмехнемся и продолжим путь, невзирая на лица. В наше время лучше ходить окольными путями. Я не хочу есть, и мы с Марком отправляемся к бару, оставив Фэйслифта принимать самостоятельное решение.

– Я поговорю с Фэйслифтом, – сказал Марк по дороге, – придется ему подождать до Голландии.

Я кивнул, мы думали одинаково. Здорово. Мы прошли сквозь скопище живых мертвецов. Туристы с путеводителями в руках и смущенные путешественники собирались маленькими группами. Беспокоились о своем багаже. Интересовались курсом валют и взимаемыми за обмен процентами. Не могли дождаться прибытия, чтобы поменять фунты на гульдены и сберечь несколько пенсов, ведь цены-то растут. Мы обошли стороной всех этих людей, я подумал, интересно, почему бы им всем не прыгнуть за борт. Сотни леммингов, плывущих за баскетбольной корзиной. Следуй за лидером – через перила и прямо в глубокое синее море.

– Закрыто, – сказал Марк, – ебаный бар закрыт.

Решетка; и никаких признаков присутствия бармена. Несколько пенсионеров бродят вокруг с горящими глазами и тоскливым выражением на лицах. Им необходима выпивка после поездки на автобусе из Мэкклфилда.

– Давай просто побродим.

– Как в школе, пересечь Ла-Манш, посмотреть на иностранный порт и магазины, и сразу домой. Чтобы успеть к чаю.

– Чего-то не помню я такого.

– Да у нас этого и не было, зато есть у теперешних детей. Все лучшее – детям.

Мы протиснулись сквозь еще одну орду пассажиров, продвигаясь вперед со скоростью черепахи, закинули наши сумки в багажное отделение. Прошли мимо прыщавых тинэйджеров и спорящих парочек. Дети начали плакать. Мы прошли через двери и обратили лица к свежему морскому ветерку, к которому примешивался изрядный запах нефти. Проследовали вдоль борта и поднялись на верхнюю палубу, откуда порт был виден лучше. Присели на перила. Здесь были парни из The Unity, каждый раз, когда мы приходили туда, они сидели у окна со своими приятелями и бухали. На матчах я их тоже часто встречал. Жирный Гарри и Терри.

– Я и не знал, что браммис^[19] тоже собираются ехать, – сказал Гарри.

– Поделом им, – засмеялся Марк, глядя на полицейский фургон, стоящий с включенной мигалкой. – Приехали в слюни и рассчитывают не привлечь внимания. В наши-то дни. Сейчас все зависит от того, как они себя поведут, успокоятся и будут помалкивать, или начнут выебываться.

Гарри засмеялся и кивнул. Мне нравится этот парень. Он в порядке. Жирный, добродушный ублюдок. И Терри тоже. Менее добродушный, зато простой. Они на несколько лет старше нас и мудрее. Терри – что-то вроде Ромео. Послушать Гарри и остальных, так все это чушь собачья, но я действительно встречал его пару раз с клевыми чиксами. Гарри перепьет любого из нас, мы уже будем под столом валяться, а ему хоть бы что. Его давно не было видно, с тех пор как убили его лучшего приятеля. Другого нашего парня из паба. Один бандюк прострелил ему голову. Мы ездили в Бэлхем за несколько месяцев до убийства и помогли привалить того мудака. Никогда не знаешь, чем все может обернуться.

– Хуево, – сказал Гарри. – Новые порядки. Впрочем, нам нечего беспокоиться – больше места на пароме будет. И больше свободных голландских чикс.

Мы смотрели, как полисы окружают браммис. Подъехал еще один полицейский вэн, с выключенной сиреной, чтобы не травмировать счастливых туристов. Все как обычно. Браммис, наверное, стали распускать языки в адрес копперов, а тем только того и нужно. В самом деле, пошли полиса на хуй, и можешь считать, что влип. Где здесь здравый смысл? С другой стороны, полисам вообще не нужен повод. Стронгбоу отбивался, как только это может делать пьяный, но четверо полисов повисли на нем. Они запихнули его в вэн, ударив головой о дверь, парень пытался вырваться, и они повторили это еще раз. Немного сильнее. Голова врезалась в металлическую панель, и тело сползло на пол фургона. Все случайно, конечно же.

– Подонки, – сказал Терри. – В этом не было необходимости. Задняя дверь закрылась, рядом с ней встал высокий коппер.

Высокий, толстый, видимо, ему нравится ощущение силы. Грязный ковбой за рулем нажал на газ. Пафос так и прет. Воображает, что он – Закон, или что-то в этом роде. Такие вещи и заставляют ненавидеть этих пидоров.

– Не волнуйтесь, мы за все отплатим, когда приедем в Голландию, – сказал Марк.

Все кивнули. Мы хотим отдохнуть и выместить накопившееся раздражение на европейцах. Мы хотим заграницу. Отдохнуть от серых будней. Отдыхать – это хорошо.

* * *

Марк и Том некоторое время слонялись вокруг, наблюдая за работой порта, пока им это не надоело, и они сказали, что пойдут внутрь, ждать, пока не откроется бар. Картер мечтал о выпивке и отправился с ними. На палубе ничего нового не происходило, и он сказал, что лучше будет рассматривать узоры на ковре в комнате для пассажиров, чем потных матросов. Гарри устроился поудобнее в своем кресле и наслаждался видом. Остальные не понимали таких вещей, У них не было чувства прекрасного. Он хотел оставаться здесь до отплытия. Он хотел полных ощущений и максимального комфорта за те деньги, что заплатил. Моросил мелкий дождик, подул ветерок, но Гарри нравилась его идея сидеть здесь до тех пор, пока они не выйдут в море. Иногда здорово побыть одному. Он смотрел, как удаляются парни, повернув головы вслед девчонке в короткой юбке и пластиковом мэйке. Она выглядела довольно грязной, и Гарри был рад, что оказался достаточно умным, чтобы не пойти вслед за секс-машиной.

Картер, вероятно, был не прочь присунуть ей в багажном отделении, пока двое других будут изображать королей в буфете. Плевать за борт, убивать время, пока не откроется бар, а Картер в это время, спрятавшись за мешками с чаем и тюками с майками с надписью Я ЛЮБЛЮ ЛОНДОН, трахает датчанку, приехавшую в Англию и влюбившуюся в бульдога. Пославшую на хуй Копенгаген и приехавшую в Лондон искать приключений. Она хочет узнать дух бульдога – Картер в позиции сзади, в собачьем стиле, стараются не шуметь, потому что не хотят беспокоить других пассажиров. Только представьте. Мистер и миссис Роттердам ставят чемодан с дилдо и вдруг их взорам предстает английский хулиган, трахающий датскую красавицу. Они, наверное, не расстроятся, достанут из чемодана дилдо размером побольше и исчезнут в женском туалете. Смешные эти голландцы. Не как наши коренные англичане, которые были бы шокированы этим и позвали бы кого-нибудь в униформе навести порядок. Стюардов, чтобы задали парочке взбучку.

Гарри обернулся и посмотрел на машины и грузовики, ожидающие погрузки, водители нетерпеливо переминаются с ноги на ногу за ограждением, сетуют на потерю драгоценного времени, ждут, когда снова попадут на свободную дорогу и нажмут на газ. Смешно они это называют – Харвич Интернешл, как будто это Хитроу^[20]. Он окинул взглядом унылые здания и огромные корабли, контейнеры, переполненные автобусы. Внутри контейнеров, должно быть, ракеты, а в автобусах – отпускники, мечтающие о Стокгольме, Вене, Праге. Гарри был доволен, но настоящее наслаждение должно было придти в Голландии. Это худшая часть поездки, пересечение Ла-Манша, потому что у Гарри всегда были проблемы с паромами. Его всегда тянуло блевать, когда он путешествовал по морю. Кроме шуток, он был рад тому, что он не в рыболовной флотилии Гримсби и не в Королевском Военно-Морском Флоте. Он не протянул бы там и десяти минут. Те парни, что, пропустив пинту, отправлялись на двадцать лет бороздить моря и океаны, жили, вероятно, в каком-то ином измерении. Ублюдки натягивали бушлаты и шли в паб встретиться с приятелями, потом домой, радуясь жизни, задуть своей миссис и посмотреть на детей, потом ввалить им всем хороших пиздюлей, а потом они просыпались уже где-нибудь на пути к Ямайке. Это было малопонятно и заставляло задуматься о том, что эти люди ощущали при этом. Жена и дети здесь, а папаша где-то там, в мире, полном рома, содомии и истязаний, но это было так давно, что уже не похоже на правду. Всем наплевать на то, что они чувствовали. Вы можете поднять могильные камни, проверить все имена и даты за последние пятьсот лет, даже написать книгу об адмиралах, но это уже только история. Хотя были и неизвестные могилы. Просто скелеты на дне океана.

Гарри был мечтателем большую часть своей жизни, вечно пытался предугадать будущее, но смерть его приятеля Болти открыла глаза на многое. Это заставило его остановиться и взглянуть на мир по-новому. В мире нет места для мечтаний и сопливых идей. Парень умер меньше двух лет назад, а люди уже забыли о нем. Не то что совсем забыли, а просто он вроде как превратился в какого-то другого человека. Память умерла. Что было, то было. Воспоминания ушли прочь вместе с другими воспоминаниями. Все выглядело так, как будто все равно, жив Болти или нет. Он был известен как парень из паба, любивший выпивку, футбол и все такое, которому бандюк из Южного Лондона прострелил голову. Это все, что осталось от его жизни, и это было печально. Не в смысле выпивки или футбола, потому что все это было правильно, а в смысле того, кем он был. Все говорили, что он был хорошим парнем, и это важно, но воспоминания должны жить. Они забыли, что он был хорошим человеком, и помнили только пьянки, футбол, драки. Хотя, в конце концов, все они жили этим.

Гарри слышал, как перекликаются матросы. Паром был готов к отплытию, а часть людей оставалась здесь. Они были злы, потому что потерпели неудачу в борьбе с системой. Погрузка завершена, отправлено сообщение об отплытии. Дисплеи бегущей строкой сообщали информацию. Все слишком плохо. Он посмотрел на пассажиров вокруг, большинство выстроились вдоль борта. Они говорили на разных языках, и это вернуло его первоначальное настроение относительно пересечения пролива. Судно медленно тронулось с места, он ощутил изменение его положения и обернулся, бросив взгляд на склады и портовые помещения. Харвич делал свою работу ничего больше. Это ворота страны, здесь некогда сидеть сложа руки. Рабочие сновали туда-сюда, некоторые готовились к выходу в море на своих кораблях, пока таможенники старались не пропустить наркодилеров и жесткое порно, осматривая содержимое контейнеров со всех концов Европы и Среднего Востока, разыскивая героин, нелегальное оружие и взрывчатку, нежелательных иммигрантов и беженцев.

Ничего красивого не было в этом зрелище, и Гарри обратился взглядом к побережью, пабам и отелям, вид менялся, так как судно медленно набирало скорость, английское побережье удалялось, а люди и здания на берегу становились все меньше, съеживались по мере того, как расширялся обзор, съежившаяся нация, города растворялись в зеленых полях, паром вышел в море, и накатилась первая большая волна, говорившая о том, что все реально, что Ла-Манш глубок и опасен, Гарри слышал где-то, что моря вокруг Англии поглотили более миллиона жизней, с тех пор как начали вести записи. Он повертел головой. Надо попытаться забыть о тошноте. Он подумал о миллионе скелетов под водой, без надгробий, типа того, который мама Болти поставила на могилу сына. Островная раса хоронит своих сыновей в море.

Гарри смотрел в будущее, он оставил Болти в прошлом, мертвого и спокойного. Он пересечет Ла-Манш и начнет новую жизнь. Он хотел заняться чиксами в Амстердаме и надеялся найти какую-нибудь поприличней, хотя это не значило, что он сразу отправится в красный квартал. То, что Картер будет рядом, принесет удачу. Он будет смотреть, учиться и попытается повторить все те уловки, которые использует секс-машина. Каждый, кто был в Голландии, рассказывает о шмали, которую там дул, и о шлюхах, которых ебал. Это вдохновляло Гарри, поскольку он не трахался с той ночи, когда убили Болти. Он пил больше обычного, и это помогало держаться. Он был так пьян тогда, что даже не мог говорить. Когда он приедет в Амстердам, он найдет там маленькую шлюшку и выебет в задницу. Если это будет проститутка, он трахнет ее так, как никто еще не трахал.

Ему стало немного получше. Он не хотел платить за это. Он предпочитает какую-нибудь клевую голландку, которая работает в магазине и продает одежду, а не секс. Кого-то, кто захочет именно его, его лично – ну не лично, может быть, просто захочет провести время, выпить и повеселиться. Не имеет значения. Он хотел быть реалистом, потому что в будущее никогда нельзя смотреть в розовых очках, и к тому же он не был уверен, что не нажрется в слюни. Он помнил о необходимости соблюдать осторожность в красном квартале, он не забудет про презерватив. Он не хотел умирать молодым. Он хотел увидеть, что будет дальше. Так сказать, проследить ход вещей.

Болти не оставил завещания, хотя, честно говоря, ему и оставлять-то особо нечего было. Осталась одежда, и она уже пришла в негодность, потому что Гарри никогда в жизни не станет носить джинсы мертвого человека. Потом было еще всякое барахло, несколько кассет и компактов, сломанный магнитофон, немного программок с матчей «Челси», которые Болти собирал, когда был ребенком. Немного, но у него никогда много и не было, он всегда жил одним днем. Играл в лотерею, надеялся, что ему повезет…вот если бы он выиграл и оставил в наследство свой выигрыш. Тогда Гарри купил бы лучший публичный дом в Голландии. Он был бы Гарри-Сутенер, купил бы себе кожаное пальто и курил гаванские сигары, его старый приятель гордился бы им. Он чувствовал себя позитивно. Ему часто снились сны по ночам, но сейчас он грезил наяву. Смерть унесла все прочь. Какой смысл во всех «если» и «может быть», если ты можешь просто умереть на улице, в луже крови? Он собирался жить, жить как Картер. Терри никогда не думал слишком много. Работа у него есть; надо просто жить в свое удовольствие.

* * *

Это просто еще один вид отдыха. Еще один выезд. Еще один путь. Ездить за сборной – это гордо, это история. Это наше место. Столетиями мы пиздили европейцев. Они начинали, но заканчивали мы. Мы стоим у Белой Скалы в Дувре, поем ДАВАЙ, ПОГНАЛИ, ЕСЛИ ДУМАЕШЬ, ЧТО КРУТ. Ждем встречи с немцами. Пятьдесят англичан без проблем погонят две сотни европейцев. Тысячу, если это итальянцы или испанцы. Я горжусь тем, что я англичанин, что могу говорить так. Эта игра в Германии – шанс побега из футбольной тюрьмы дома, возможность размять мускулы, потому что как бы иностранцы ни пытались держать нас под контролем, У них не будет шансов, когда мы будем на их земле.

Это все внутри. В генах. Мы упрямы. Мы останемся здесь, мы не уйдем. Они не могут победить нас. Мы знаем это, и они сами осознают это в глубине души. Мы – победители. Они могут спускать на нас свой спецназ, применять слезоточивый газ, даже использовать армию, как в Люксембурге, но нам наплевать. Мы – англичане, наши девушки проходят через границы в одних джинсах, издеваясь над ними. Светя сорокадюймовым бюстом на контроле. Европейцы не знают, как справиться с нами. Они могут устраивать массовые аресты и все такое, могут подкараулить кого-нибудь за углом и отпиздить. Проломить череп, переломать кости. Но англичане снова здесь, снова идут вперед. Это сидит глубоко внутри нас. Они принимают все слишком серьезно и пытаются покалечить кого-то из нас. Использовать знание местности.

Их полисы могут ждать нас на всех остановках, работать в поте лица, ну и что? Если они ждут на границе, мы легко пройдем через контроль, потому что мы не лохи. А потом мы приедем еще и устроим что-нибудь еще круче. Англичане устраивают беспорядки в Европе уже больше двадцати лет, и это только футбол. Ваши итальянские и испанские полисы не знают, что делать с нами. Они привыкли иметь дело с ультрас «Ювентуса» и мадридского «Реала». Пусть проводят свои семинары. Поэтому мы выиграли войну. Не сдаваться. Израненные, окруженные шпионами. И поэтому вам будет еще хуже, чем раньше. Мы стали хитрее.

Если бы не эта игра, я бы провел время где-нибудь еще. В Испании или Греции на курорте, отдохнул бы после сезона. Трахал бы все, что движется. Наплевал бы на стереотипы и трахал всех более-менее прилично выглядящих англичанок. Любящих повеселиться жительниц Лондона и окрестностей; ткачих из Ливерпуля и барменш из Ньюкасла; секретарш из Лидса и продавщиц из Бристоля; ассистентов менеджера из Манчестера и безработных стерв из Норвича. Потом я проявил бы здоровый интерес к иностранной культуре, занявшись безбашенными шотландками, североирландскими девчонками-оранжистками^[21] и дочерьми мертирских^[22] шахтеров из Уэльса. Хватит предрассудков. Потом – девчонки из Осло, разделывающие рыбу в своих магазинах, стриптизерши из Мюнхена и домработницы из Вены. Женщины – лучшее из того, что создал Бог. Его лучшая идея – позволить мне сидеть на пляже в Испании и глазеть на проходящих мимо женщин, возвращаясь в номер с одной из них в три часа утра. Сейчас – другой отдых.

Это здорово, когда не нужно работать. В клубах и барах играет тинэйджерская музыка, всякие мудаки расхаживают по тротуарам, вертят задом. Нет нужды прыгать за борт. Просто легко относиться к вещам. Держаться вместе. Следовать своим правилам. Просто найти к концу вечера чиксу, которой можно присунуть. Нашептать ей всякой ерунды; конечно, потом это все сразу забудется. Все те же бляди и те же старые слова. Ничего нового и ничего опасного. Утром встаешь пораньше и отправляешься к морю, поплавать. Погода прекрасная, в буфете ждет завтрак, и можно перекинуться шутками с Педро, фанатом «Барселоны». Поговорить о его брате Мануэле. Все как обычно. Потом на пару часов в бассейн, наслаждаешься солнцем, а чикса, которую ты трахал предыдущей ночью, прогуливается вдоль Del Boy's London Bar, стесняется сказать тебе «привет!». Все в порядке, Ким? Она обернется, покраснеет, но выглядит довольной. Хотя не такой свежей, как ночью. Разговор потихоньку увядает. Она идет своей дорогой, ты своей. Ныряешь в бассейн. Плаваешь. Марк и Род только просыпаются. Те же истории. Изо дня в день. Приморские кварталы, пальмы. Цыплята на обед, потом лагер в номере. Потом бухать в бильярдной.

Так проходит примерно неделя, и это уже начинает надоедать. И вдруг ты видишь манчестерских парней в баре напротив, и вы начинаете выползать из своей берлоги, ощущая прилив энергии. Вот он, шанс. Мудаки через дорогу в клубных майках, купленных в дорогом магазине. И ты понимаешь, что махач неотвратим, потому что когда ты смотришь на своих приятелей, то видишь, что они так же, как ты, охуевают от этого каждый-день-одно-и-то-же, и чувствуют то же, что ты сам чувствуешь. Мы отдыхаем, но нам нужна разрядка. Эти манчестерские парни – не настоящий Манчестер. Это не те старые заслуженные парни времен Стрэтфорд Энда^[23], это просто плейбои из Премьер-лиги. Больше заботятся о своих дорогих прикидах, чем о поездке на игру в Лидс в холодный будний день. Можно уважать Red Army^[24], но над этими мудаками можно только смеяться. Треплются с бабами. Заняты своим собственным маленьким мирком. Да половина этих ублюдков, наверное, и на матчи-то не ходят, хотя и носят цвета.

Но тут вдруг начинается махач с ебаными жидами у стойки. Паже не верится. Рядом с вами – «Тоттенхэм», а ты даже не заметил подонков. Издеваются, что ли? Смотришь на типа, что стоит в двух шагах, на щеке глубокий разрез, дело рук Марка, вернее его бутылки, кровь хлещет ручьем, ты стоишь рядом, и это не очень красиво. Противно как-то. Но нет времени думать о всяких там «но» и «если», потому что ты прыгаешь на следующего и бьешь его в голову, он падает, и пинаешь еще пару раз, и отходишь, распевая во всю глотку ОН ПОШЕЛ К СТОЙКЕ ВЫПИТЬ ПИВА, И ВСЕ ОН ВЫПИЛ В ОДНО РЫЛО^[25], один порезан, один лежит на полу, остальные трое, помятые, помогают ему подняться. Ничего особенного, подонки, жаль только, манчестерские модники успели спрятаться где-то. Засранцы. Давайте нам сюда Cockney Reds^[26], пусть поставят нам выпивку.

Разный отдых – разные вещи. Отправляйтесь на курорт, поселитесь там в каком-нибудь прикольном домишке. Перегибаешься через перила на балконе десятого этажа, чтобы разглядеть маленькие груди какой-нибудь чиксы из Ноттингема. Смотришь, как взлетают красные и оранжевые ракеты над гостиничными корпусами. Пейзаж как в кошмарном сне Клиффа Ричарда^[27]. Дешевая выпивка и жратва. Забудьте о музыке, она там говно, лучше берите с собой свою. Просто магнитофон в номере или с собой в бассейн. Чтобы разогнать все мудачье. Это побережье в Испании, но отправьтесь на выезд за сборной Англии, и вы получите то же, только в десять раз круче. На курортах больше секса, а футбол дает больше насилия. Английский путь – это секс и насилие, но в начале насилие. По крайней мере на мой взгляд, хотя Картер и Гарри, наверное, поставили бы на первое место девок. Секс и насилие, потому что в этом мы сильны. Взять Англию, сверху до низу, через столетия там сплошной секс и насилие. Крест Святого Георга – это кровь и сперма. Юнион Джек просто немного подкорректировали.

Взгляните на своих политиков, у них то же самое. Секс дает им ощущение силы, потому что они платят какой-нибудь несчастной Девчонке и делают с ней что угодно. Они ставят себя выше остальных. Даже те старые пидоры, мечтающие о садомазохизме. Они платят за сервис, и это их развлечение. С насилием немного сложнее, потому что когда они смешивают его с сексом, платя за это деньги, это одно, но без секса они о насилии совсем не мечтают. По крайней мере, о личном в нем участии. Им нравятся острые ощущения, но они не станут этого делать сами, для таких вещей они держат людей в униформе – полисов, армию, кого угодно. Они хотят контролировать. Насилие позволительно, когда они говорят так. Для этого у них есть законы, дающие им силу, а всякое мудачье снимает фильмы, художественные и документальные, об этом. Умники, обсуждающие проблемы по вечерам, собравшись в кружок на кухне, рассуждающие о том, чего никогда не делали и не видели. Обосновывающие причины своих неприятностей. Скучающие засранцы, переключающие канал, когда ты хочешь посмотреть хороший фильм ужасов.

Секс и насилие. Все любят это, потому что они дают нам возможность расслабиться. Ты не можешь потерпеть неудачу в этих вещах. Они сделали нас великими. Женщины не могут устоять перед нами. Мы пиздим каждого, кто хочет прыгнуть на нас. Англичане честные и прямые, под англичанами я понимаю обыкновенных парней, как я и Марк, и каким был бы Род, если бы не был женат. Такие люди, как Гарри, Картер, Брайти и Фэйслифт. Хотя насчет Фэйслифта не уверен. Мы сильные, но справедливые. Это по-английски. Без притворства и изъебств, потому что мы те, кого ты перед собой видишь, стоим на палубе и трещим с двумя фанами «Ман Сити», нашими старыми знакомыми. Они таращатся на лотки с сигаретами, выпивкой и шоколадом, во весь голос интересуясь, есть ли на борту скаузерс^[28], или даже ICJ^[29]. Смотрят, чем бы набить карманы. Марк говорит им, что только жиды постоянно ищут, чего бы подрезать, даже на пароме. Не могут удержаться. Мы все смеемся. И правда почему-то смешно.

Однажды на одном выезде в Париже мы сидели в баре, пили какую-то лягушачью мочу, в самом деле говенную выпивку. Удивительно, почему во всех латинских странах делают такое хуевое пиво. Везде одно и то же. Я был в Италии, Испании, Франции, и везде эти мудаки делают говенный лагер. Чем больше ты за него платишь, тем он хуже, и некоторые английские парни даже начали пить местное вино. Всегда находятся один-два, которые начинают пить вино, как лагер. Выпивают галлоны этой штуки и начинают сходить с ума. В Париже примерно сотня англичан забурилась в один паб, и начался дринч. Там были разные клубы, и все распевали песни, потому что больше делать было нечего, так как французов нигде не было видно. За неимением лучшего весь бар начал петь ШПОРЫ ЕДУТ В АУШВИЦ. Мы смеялись, потому что это показывает, как все ненавидят Шпоры. Но там был один здоровый скинхед, он выглядел сильно недовольным; дело было в том, что он был жиндосом. Не в смысле евреем, а в смысле он болел за «Тоттенхэм». Харрис потрепал его по затылку, мол, «не беспокойся парень», и скин сказал «вы не правы, парни, на Уайт Харт Лэйн^[30] не все жиндосы, я ненавижу звезду Давида так же, как все вы, я такой же англосакс». Мир сейчас перевернулся с ног на голову, все не на своем месте.

Мы отправились бродить по палубе и встретились с Билли и Фэйслифтом. Мы заметили портсмутских парней и перетерли с ними. Все те же лица, знакомые по матчам сборной. Основа 6.57 Crew^[31] и несколько парней помоложе. Все те же темы – все гнило, «Миллуолл», кругом подонки. Интересно, кого они ненавидят больше, «Миллуолл» или «Саутгемптон»? Они везут с собой свое полотно; кажется, все заинтересовались поездкой через Амстердам. Мы едем заранее, через день-другой все паромы будут битком забиты англичанами. Мы проложим дорогу для остальных парней, так сказать. Мы идем к бару. По крайней мере, голландцы и немцы знают, как делать приличный лагер.

* * *

Билл Фэррелл заказал пинту биттера^[32] и прошел на свое обычное место. Уселся в кресло и, разместившись поудобнее, пригубил пиво. Он пил «Директоре», ему нравился вкус. Две или три пинты – сейчас это предел для него. Ноги уже плохо слушались, но, не считая этого, он выглядел достаточно бодро для своих лет. Рабочая жизнь закалила его. Он всегда пил биттер, в The Unity был хороший биттер. Последние три года, с тех пор как он переехал из Хоунслоу, чтобы быть поближе к дочери, он частенько наведывался сюда, и пиво всегда было отменным. Первый раз он был здесь много лет назад, когда приехал навестить брата, жившего неподалеку. Это было странно – пить в том же пабе, словно ты все еще молодой парень. Он ходил в The Unity уже больше полстолетия. Секрет хорошего биттера дорогого стоит, и владелец паба держал марку.

Он поставил стакан, развернул газету и углубился в чтение. Он увлекся передовицей и поднял голову, только когда Боб Уэст вошел в паб. Молодой человек кивнул, проверил, полон ли стакан мистера Фэррелла, и отправился к стойке, заказать у Денис пинту «Теннент». Она улыбнулась, наливая пиво, и спросила Боба, возьмет ли он свои обычные чипсы, или сегодня ему нужны с луком и сыром. Это была их старая шутка; Боб ответил, что подождет пока. Он спросил Денис, не хочет ли она выпить, она ответила «спасибо», но ей понравилось. Она знала, что он не богат, и оценила приглашение. Хотя все равно она не может пить на работе. Боб расплатился и направился к Фэрреллу, спросив разрешения присесть.

– Конечно, садись, – улыбнулся Фэррелл. – Здесь достаточно места.

Билл Фэррелл не искал компании любой ценой. Он только в последние несколько месяцев сдружился с Бобом Уэстом. Конечно, он знал, кто такой Боб, парень был летчиком во время войны в Заливе, но с недавнего времени они не разговаривали. Он полагал, что Боб замкнулся в себе, но парень недавно уволился, и потом его характер никогда не был особенно дружелюбным. С ним тяжело было общаться; наверное, это то, что с недавних пор правительство называет «синдромом Персидского Залива». У Боба были проблемы с легкими, к тому же его мучили перепады настроения. В основном преобладало подавленное настроение, он говорил Фэрреллу, что чувствует себя так, будто проваливается в какую-то дыру, где его роль в конфликте больше не кажется ему реальной. С памятью происходили странные вещи, временами ему казалось, что он всего лишь пилот нарисованного бомбардировщика из игрового автомата, стоящего в углу паба. Он сражался и, вероятно, убивал, но сам не испытывал этого. Он постоянно думал об этом. В его сознании появлялись безумные образы, причинявшие боль. Вначале преобладало лихорадочное возбуждение, и эти образы были цветными, ярко окрашенными, но скоро возбуждение сменилось долгим, леденящим душу ужасом. Лица, мелькавшие в голове, были черными, обугленными, и сквозь кожу явно проступали кости.

Возвращение в Лондон и необходимость снова устраиваться на работу явились настоящим шоком для Уэста. Он посвятил свою жизнь RAF^[33], стать летчиком было его детской мечтой, отправиться по стопам пилотов, спасших страну во время Битвы За Британию^[34]. Те люди были героями, и он хотел быть, как они. Он прошел тесты, изнурительные тренировки, бесконечные скитания по всему миру. Это была хорошая жизнь, волнующая и дисциплинирующая одновременно, но сейчас он вернулся в Лондон, чтобы жить в трех улицах от того места, где родился. Круг замкнулся. Каждое утро, отправляясь в магазинчик на углу за пакетом молока, он проходил мимо школы, в которой учился, когда был ребенком. Раньше он был элитным солдатом, а сейчас был вынужден стоять в очереди за пособием для безработных. От армейских обедов и атмосферы товарищества в Саудовской Аравии к холодной яичнице в пустой квартире. Он прошел сквозь медные трубы Залива и вернулся домой оглушенным. Это выглядело нереальным, частью жизни кого-то другого. Воспоминания тонули во мраке и возвращались вновь, когда он пытался ощутить снова то чувство, которое испытывал в Аравийской пустыне, держа палец на спусковом крючке и имея в своем распоряжении миллионы фунтов самых современных орудий уничтожения. Простым нажатием кнопки он мог стереть с лица земли целые улицы и чувствовал себя словно бог, носящийся среди облаков, сеющий повсюду смерть и разрушение. Теперь он был опустошен. Настроение скакало то вверх, то вниз. То он был героем голубых экранов, в его честь играли оркестры, а в следующее мгновение герой исчезал, как ракеты, которые он выпустил, оставался просто подавленный прошлым, изнуренный человек.

Фэррелл быстро понял, как нужно вести себя с Бобом Уэстом, и не мешал ему, если тот начинал говорить. Если он молчал, Фэррелл углублялся в газету или разглядывал улицу за окном. Сейчас Боб сидел молча, так что Фэррелл просто пил биттер. Он ощущал ход времени, через окно ему виделся военный Лондон, светомаскировка и бомбоубежища, зажигательные бомбы превращают улицы в пожарище, дети смотрят, как они шипят, пока не замрут в тишине и безмолвии. Все ждали взрывов. Это была война высоких технологий. Ряды нацистских бомбардировщиков, бомбы В-1 и баллистические ракеты В-2. Переждав бомбы и ракеты, люди выбирались на поверхность и начинали раскапывать развалины, разыскивая уцелевших, проклиная людей, прячущихся за облаками, убивающих и калечащих из темноты. Фэррелл помнил бомбежки, он подумал о том времени, которое провел в лагерях, готовясь к высадке Союзников в Европе. Когда время пришло, они были готовы. Им было за что платить.

Фэррелл сыграл свою роль в этом и гордился тем, что сделал. Вместе с Экспедиционным Корпусом он пересек Ла-Манш и помог разбить Гитлера и нацистов. Сейчас он вернулся к тем же старым пабам. Он не хотел думать обо всем этом. Он был счастлив, сидя в The Unity. По-настоящему счастлив. Он любил этот паб, он любил Лондон. Очень многие не вернулись. Ему повезло. Он выжил и гордился тем, что прошел сквозь резню. В молодости они не ценили спокойной жизни. Они искали приключений, но вещи нужно рассматривать в перспективе. Он был счастлив сидеть и пить «Директоре» и наслаждаться моментом. Конечно, у него остались воспоминания, но часто как раз самые сильные ты и хочешь забыть. История рабочего класса Англии похоронена в гробах и сожжена в крематориях. От колыбели до могилы ты держишь детали при себе, и если начнешь копаться в них, то легко можешь потеряться. Ничего не записывать. Это английский путь. Это дает вам чувство собственного достоинства, которое никто не отнимет, но в то же время дает богатым возможность вертеть историей, как им вздумается.

Вскоре после окончания войны Фэррелл вернулся. После демобилизации все кажется несущественным, и только присутствие жены помогло ему не озлобиться. По сравнению с тем, через что прошла в концлагере его жена, он испытал слишком мало, и это научило его смирению. Но ему не нравилось вспоминать об этих вещах. До войны он был не слишком спокойным парнем. Он много повидал, через многое прошел. После войны у него было время привести в порядок свои воспоминания и осознать происшедшее. Может быть, как раз этим и занимался сейчас Боб Уэст, но вряд ли это совсем то же самое. Фэррелл испытал все лично, тогда как Бобу, по его же словам, все представлялось очень маленьким из кабины своего самолета. Фэррелл не хотел возвращаться назад и вспоминать ужас, но ужас был там, внутри, он жил там уже больше полстолетия. Проблем Боба Фэррелл не понимал. Может быть, это проявление слабости, потому что молодой человек был из другого поколения. Люди вокруг становятся все более и более слабыми.

Вероятно, причина в том, как именно сражался Уэст, или, может быть, в том, что газеты называют «синдромом Персидского Залива». Вероятно – и это была его собственная теория – причина в ямой природе войны. Может быть, дело в том, что важнее всего оправдать свое участие в ней. Ощущение надвигающейся войны приносит возбуждение, но когда она приходит, она приносит несчастье. Цель оправдывает средства. Фэррелл мало думал об этом, когда был моложе. Война была отдана на откуп славе и парадам, но сама по себе она была однообразной и отвратительной. Фэррелл знал, что сражался за правое дело, когда воевал с нацистами, но он не был уверен, что Боб воевал за правое дело, когда сражался с Ираком на стороне Кувейта и нефтяных магнатов. Каждый поступок должен быть оправдан, потому что обязательно приходит время, когда ты начинаешь задумываться об этих вещах. Теперь Боб борется с реальностью. В старые времена люди не думали об этом, многие пытались обходить эти вопросы стороной в течение всей жизни, но молодое поколение было другим. Фэррелл проделал долгую работу над своими воспоминаниями. У большинства людей нет дисциплины ума и самоконтроля. Боб Уэст вернулся домой, чтобы встать на пособие, его время ушло, и его сознание металось в беспорядке. В чем бы ни была причина, человек был болен. Его кожа была землистого цвета, а глаза будто стеклянные. Лоб покрыт испариной; парень выглядит нехорошо. Фэррелл допил пиво. Парень выглядит очень нехорошо.

Гарри перегнулся через перила, и его стошнило, в кишках словно взорвалось что-то, весь завтрак вырвался наружу со скоростью в сотню миль в час, словно в каком-то ураганном танце. Чайки заметили и развернулись, проследив взглядом за летящими вниз остатками банкета. Перед этим наступил момент покоя, доли секунды, когда зеленые волны немного успокоились и движение парома стало ровным, прямо по курсу, магический момент, когда Гарри зевнул и отогнал прочь призрак тошноты, стоявший перед глазами, момент, когда он, казалось, почувствовал красоту моря. Потом последовал резкий толчок, видение исчезло, он потерял контроль над собой и перегнулся через перила. Черт возьми!

Он не смог удержаться от смеха – школьницы на нижней палубе, этакие маленькие Spice Girls, стояли и оглядывали друг друга, отказываясь верить в то, что с ними произошло. Еще одна секунда затишья перед бурей, потом волны накатились снова, паром завертелся и закружился, пытаясь пересечь Ла-Манш наперекор ветру: пауза, во время которой тринадцатилетние девчонки осознали, что случилось. Что они с ног до головы покрыты первосортным английским завтраком за 2 фунта 99 пенсов, и сделал это большой жирный ублюдок, чья голова сейчас смотрела на них сверху через перила, смотрела и хохотала во все горло. Голова была короткостриженой, лицо – глуповатым, человеку было наплевать на их испорченную одежду и загубленные прически. Они были покрыты блевотиной сверху донизу. Кусочками чего-то, что было, вероятно, беконом. Это было ужасно. Рвота и человек наверху, смеющийся так, как будто он смотрел «Секретные материалы». Механизм сработал, и дети начали скулить.

Гарри слышал их крики, доносившиеся сквозь шум ветра, но звон в ушах заслонил тинэйджерскую истерику. Отвратительный жирный коктейль из кофе и кетчупа совершенно уничтожил дорогие прически и модные прикиды. Толпа плачущих подростков убежала прочь, светя лайкрой и развевающимися на ветру длинными блондинистыми локонами.

– Шлюхи малолетние, – это было все, что смог пробормотать Гарри, отчаянно сражаясь со жжением в глотке и слезящимися глазами.

Гарри присел на перила, думая об Англии и пытаясь успокоить свои внутренности. Можно видеть только смешную сторону вещей, потому что под ним было будущее, которое он заблевал. Очаровательные маленькие создания, покинувшие Англию для того, чтобы покрыться продуктами пищеварения идиотов из прошлого. Ну ладно, не из прошлого, а просто кого-то, кто старше их на двадцать лет. Вместе они составляли настоящее, но эти «дети широкого потребления» почувствовали разницу. Никакое экстази не спасет тебя, когда англичане едут на выезд. Конечно, как вся страна, он не отказался бы, если бы какая-нибудь Spice Girl постучалась к нему в дверь в три часа утра. Это не значило, что он сторонник спайс-мышления. Он хорошенько навешал бы всякому, кто подкарауливал бы ее по пути домой из ночного клуба, замыслив засунуть ей в задницу десять дюймов коровьего бешенства. Но сейчас его не заботили такие мысли, потому что ветер становился сильнее, и нужно было присесть где-нибудь, убраться поскорее с места преступления и найти свободную скамейку, где можно прислониться спиной к стене и смотреть на английское побережье, исчезающее на горизонте. Чайки по-прежнему следовали за паромом, сопровождали траулер, следующий из Гримсби с оглушенным Гарри на борту и бьющиеся в панике на палубе рыбой, голодные чайки, преследующие Эрика Кантона, возвращающегося назад, в Европу^[35].

– Ты же всех этих девчонок заблевал, – произнес голос, возникший из ниоткуда.

Гарри посмотрел направо и обнаружил мини-юбку и пластиковый мэйк, сидящие рядом. Он и не заметил, как она подошла. Похоже, что это та, из Скандинавии. Датская королева красоты. Та самая, из багажного отделения. Нет, она шведка. Почему-то ему хотелось, чтобы эта чикса была из Швеции. Клевая юбка, черт.

– Это было не очень красиво, – сказала женщина, смеясь.

Гарри кивнул отрешенно. Это не было идеальным путем завоевать сердце женщины – заблевать группу школьниц. Он не знал, что ответить. Да и что он мог сказать? Разве это имело бы какое-нибудь значение?

– Ты понимаешь меня? Ты ведь англичанин, или нет?

– Англичанин.

– Только англичанин мог бы поступить так с такими маленькими девчонками, а потом засмеяться. Я думаю, это и есть английское чувство юмора.

Гарри колебался. Она что, издевается над ним? Что-то не похоже. Да, английское чувство юмора еще живо и делает свое дело. Интересно, что в такой ситуации сделал бы Терри. Наверное, вывернулся бы как-нибудь, сыграл бы настоящего английского джентльмена, хотя Гарри не думал, что он попал бы в такую ситуацию. Но к чему думать об этом, ведь чикса видела, что он сделал, и тем не менее пришла поболтать. Он сделал это, и нет проблем. Они же любят это, эти скандинавки, потому что их парни такие серьезные, что девчонки просто-таки набрасываются на любой английский член, который появляется в пределах видимости. Англичане знают, как веселиться. Этого не отнимешь. Девчонки хотят немного английской магии. Крови, пота и спермы английского хулигана. Забыть о мудаках, уткнувшихся в свою здоровую пищу и потягивающих безалкогольное пиво, боящихся потерять контроль над собой. Шведским чиксам требуется возбуждение. Девочка мчится сквозь ночной город, сквозь пабы Западного Лондона, заполненные индусами, и прямо в неразобранную постель к Гарри, доведенному десятью пинтами до обычных стандартов, за быстрым сексом. Хулиганствующие элементы держат марку, это благодаря им Англия еще есть на карте мира.

– Меня зовут Ингрид, я из Берлина, – сказала шведка.

– Гарри. Из Лондона.

– Рада познакомиться с тобой, Гарри.

– Я тоже, Ингрид.

Ветер усилился; они молчали примерно полминуты. Тишина стесняла Гарри, и чиксу, судя по всему, тоже. Но он еще ощущал привкус блевотины во рту и старался задерживать дыхание. Он хотел ее и уже собирался прощупать почву насчет багажного отделения. Они же любят это, эти фройляйн. Грязная шлюха, вероятно, только и делала, что трахалась в лондонских клубах, с парнями из ICF^[36] в Майл Энде^[37], с парнями из Bushwhackers^[38] в Южном Лондоне и из Gooners^[39] в Северном. Но полной картины-то не получила. Жаль, он не встретил ее где-нибудь неподалеку от Blues – их ночного клуба, он показал бы ей местные достопримечательности и настоящие стандарты. Хотя на самом деле она, наверное, не вылезала из Вест-Энда, и тусовалась с какими-нибудь сраными умниками и жирными латиносами, или еще какими-нибудь отбросами.

– Я провела в Лондоне две недели, и мне очень понравилось. Я была там с моим бойфрендом.

Гарри кивнул.

Его ебаное счастье. Клево выглядящая чикса, в мини-юбке и пластиковом мэйке, сидит на палубе и светит своими прелестями, и ее сопровождает какой-то сраный олух, который небось и не понимает, какое сокровище ему досталось. Да она же просто прелестна. Ингрид флиртует тут с ним, а он даже и не догадывается об этом. Может быть, этот пидор выполнял задание Гестапо и сейчас возвращается домой. Гарри представил, как он распинает ее на кровати и выдирает ногти. У Ингрид были длинные красные ногти, их, наверное, легко выдирать. Старая наша знакомая Ингрид, которую трахает затянутый в кожу арийский супермен в высоких ботинках. Плоскогубцы под подушкой и электрошок, пульсирующий под одеялом. Ей нужно сменить обстановку. Ей нужен Гарри; он покажет ей вперед. Забудь немцев, давай вниз, на колени перед английскими парнями.

– Я работаю в баре «Бэнг» в Восточном Берлине, – сказала Ин-протягивая Гарри карточку. – Можешь навестить меня там вместе со своими друзьями.

Гарри заметил ее бойфренда; Ингрид поднялась и полетела к сраному анархо-коммунистическому мудиле, волосы у него на голове закручены на макушке, маленькие глазки скрыты за круглыми очками. Гарри смотрел, как они уходят. Первое, что он сделает, когда попадет в Амстердам, это снимет бабу. Ингрид была хороша. Как раз что-то в этом роде ему и было нужно; он положил карточку в карман. Никогда не угадаешь, иногда в мире происходят странные вещи.

Гарри представил, как он входит в «Бэнг». Он будет хорошо выглядеть, свежевыбрит, в новенькой Ben Sherman , отутюженной горничной из роскошного отеля. Он поплавает в гостиничном бассейне, потом блондинка в одних чулках сделает ему массаж и минет. Она даже не попросит денег. Он вернется в номер, заточит кебаб с жареной картошкой, запьет холодным лагерем, принесенный старым лакеем, служившим здесь еще во время войны. Он даже даст ему чаевые. Потом прогуляется немного, окруженный преуспевающими американскими бизнесменами, вызовет такси, и спустя десять минут он уже будет мчаться по улицам Берлина к «Бэнгу». Он войдет в клуб с высоко поднятой головой, обнимет Ингрид, они обменяются новостями, потом Гарри сидит у стойки, наслаждаясь приятным разговором и атмосферой. Он будет пить до закрытия, а потом поднимется с Ингрид к ней наверх, навстречу ночи непрерывного секса.

– Чего это за чикса, с которой ты тут трепался?, – спросил Билли Брайт, усаживаясь рядом с Гарри.

– Она немка. Работает в баре в Берлине.

Он показал Брайти карточку.

– Похоже на гейский бар, – сказал тот, усмехаясь. – Что за название такое – «Бэнг»? Там, должно быть, полно извращенцев. Мы разнесем это местечко.

– Забудь об этом. Она не так выглядит.

– Попка ничего.

– У нее квартира там.

Билли засмеялся.

– Здорово. Мы навестим ее и посмотрим, какие у нее подруги.

Гарри совсем не хотелось брать с собой Брайти. Он запланировал частное пати. Так сказать, в одно рыло. Это просто убийственно, поехать трахаться и взять с собой всю банду. Если там будет Картер, он засунет ей еще до того, как Гарри прикончит первую бутылку, а остальные парни напьются лагера, прихватят кассу и вынесут все стекла.

– Я захватил с собой несколько кассет, – сказал Билли. – Всю неделю собирал. Маршевые банды, Oi! и несколько современных вещей. Патриотический саундтрек для выезда. Ты же знаешь все эти европейские бары. Кругом попсовое говно. Чтобы себя чувствовать на уровне, нужна приличная музыка.

Гарри кивнул. Он посмотрел на ди-джей Брайта, бульдога-звукооператора. Это была хорошая идея. Билли открыл свой бэг и показал Гарри магнитофон и десяток кассет. Это неплохо, потому что по радио никогда не можешь услышать музыку, которая тебе нравится. Ветер усиливался, и Билли закрыл бэг, чтобы не намочить свою музыку.

– Где остальные?, – спросил он, оглядывая пустую палубу.

– В баре.

– Я думаю, что присоединюсь к ним. Здесь становится холодновато. Ты идешь?

Гарри хотел остаться еще немного. Ему всегда нравился дождь; только бушующее море могло заставить его отправиться внутрь. Ди-джей Брайт посмотрел на него, как на опасно больного, и кивнул, показывая, что понимает.

Было еще рано, но с двумя пинтами «Директорс» в желудке Фэрреллу пора было отправляться домой. Он попрощался с Бобом и поставил кружку на стойку. Денис была милой девушкой и улыбнулась пенсионеру. Стоял чудесный летний вечер; он надеялся, что Боб сможет разобраться в себе, или, если это «синдром Персидского Залива», правительство вспомнит о своих обязанностях. Он не был оптимистом, когда дело касалось всяких официальных вешей, странно, как постоянно повторяется одно и то же. Он подумал об иприте, о том, как его впервые применили на Сомме, о контуженных, о тех, кого добивали, чтобы облегчить страдания и ускорить смерть, о покалеченных людях, оставшихся гнить заживо. Он попался отогнать прочь эти мысли. Воспоминания настигали его внезапно, и это случалось все чаще и чаще. А он думал, что похоронил их глубоко внутри. Конечно, он знал причину. Необходимо принять решение, но это может подождать до другого дня. Фэррелл хотел просто наслаждаться вечерним воздухом. Мир странен, и одно из преимуществ старости в том, что с годами ты становишься более отзывчивым и менее агрессивным. Жизнь жестока и несправедлива, но твое время проходит, и с этим ничего не поделаешь.

Билл Фэррелл подумал о том, что в дни его молодости жизнь была более невинной, но в то же время более тяжелой. Когда начались бомбежки, люди стали жить одним днем. Не было смысла что-то планировать. Никто не знал, что будет дальше, будешь ты жить или умрешь. В то время, когда он проходил подготовку в военных лагерях, в начале войны, в стране царило уныние. Подлодки Деница^[40], наводящие ужас в Атлантике, массовые бомбежки, поражения в Дюнкерке и Дьеппе. Тогда его часто глодала злость и обида на богатых, тех, кто выше его по положению. В то время в людях было развито уже несуществующее сегодня классовое самосознание, и офицерам приходилось делом доказывать свое право отдавать приказы. Американизация английской культуры, начавшаяся свыше тридцати лет назад, привела к торжеству грубого материализма, истеблишмент делал народ все более мягкотелым, и ничего не давал ему взамен. Английский дух продали за деньги, и это все чаще повергало Фэррелла в депрессию.

Солдаты Второй мировой войны учились на опыте тех, кто воевал в Первой. Он был воспитан людьми, служившими на Западном Фронте, побывавшими в самом настоящем аду. Между двумя войнами было очень много общего, и Фэррелла всегда бесило то, какими изображали обычно солдат, вернувшихся с войны. На самом деле они говорили то, что думали, и не были самодовольными болванами. Тысячи рабочих погибли в бойне на Западном Фронте из-за некомпетентности офицеров, представлявших высшие классы общества, и это невозможно забыть. Даже сейчас в нем закипала злость, словно в молодости, когда он вспоминал об этих вещах. Он был обманут, элита просто грела руки на их страданиях, но сейчас было уже все равно. Это не имеет значения, когда ты стар. Он так часто говорил себе, что ему все равно, что почти убедил себя в этом. Он выполнил свой долг по отношению к Англии, а государство мало что дало ему. Ему пришлось пройти жестокую школу. Но он сражался не за политиков и бизнесменов, и политикам и бизнесменам наплевать на старика, доживающего свои годы в однокомнатной муниципальной квартире. Он помнил празднование Дня Победы; помнил, как тори^[41] хотели видеть немецких солдат, марширующих по центру Лондона. Вот это действительно было просто невероятно.

Фэррелл подумал о двух выпитых им пинтах и улыбнулся. Две пинты – это немного, и дело не в цене. В молодости он любил выпить, так же как его приятели. Это была его жизнь, его культура, и он наслаждался ими. В The Unity всегда было пианино в те дни, и один чел помимо традиционных лондонских мелодий играл буги-вуги. Он вспомнил своего брата, стоящего у стойки. Брат проводил вечера в The White Horse в Хоунслоу, они пили биттер, хотя некоторые его приятели пили мягкую выпивку. Пиво было дешевым, в пабах всегда было полно народу. Лагер появился позже. Иногда случались драки, но он не хотел вспоминать о них. Это было глупо. Они никогда не использовали ножи или бутылки, только кулаки. Драки не были слишком жестокими; просто пьяные драки. Ссадины и синяки заживали, и все, что оставалось, это смутные воспоминания, стиравшиеся со временем.

Фэррелл встряхнулся; он знал, что может вспомнить, если захочет. Если быть абсолютно честным, возраст не разрушил его память. По крайней мере пока. Он подумал еще немного и заставил мозг вернуться. Было сложно помнить вещи такими, какими они были в действительности, а не такими, какими их хочется помнить. Особенно это касалось войны. Очень многих вещей можно избежать, если приложить к ним немного лоска. Это единственный способ выжить как целое. Уэст научится. Это английский способ обращаться с вещами. Иногда он работает, иногда нет. Он все сделал правильно. Самодисциплина и контроль.

Войдя в квартиру, Фэррелл налил маленькую чашку чая и присел у окна. Он смотрел на здания вокруг; сгущались сумерки. Это было отличное время суток, и погода стояла чудесная. Он любил жаркую погоду, так же как его жена. Он посмотрел на ее портрет на стене. Он видел ее с обритой головой и сломанными ребрами, изнасилованной и избитой, ожидающей своей очереди перед нацистским крематорием. Но он не хотел думать об этом, он предпочитал смотреть как загорается свет в окнах домов, и просто наслаждаться спокойным вечером. Он оставил свою старую квартиру переехал в новую. Это было хорошее решение, хотя к нему его подтолкнула дочь, сам бы он остался там, где был. Ведь та квартира была его домом, но все к лучшему. Что-то нужно оставлять позади. Он слышал раскаты чьего-то баса на улице и звонкий смех. Он был счастлив иметь то немногое, что у него есть.

В молодости у него и друзей были кое-какие приключения, конечно. На прошлой неделе он узнал о смерти Джонни Бэйтса. Это был тяжелый случай, старина Джонни, вечно пьяный и дерущийся с полицейскими. Есть определенные неписаные правила – если ты бьешь полицейского, потом в участке они тебе это вернут сторицей. Так они поддерживали порядок, и большинство людей это быстро успокаивало. Раньше он никогда не слышал о том, что кого-то избили до смерти, как сегодня. Хотя, может быть, это и случалось, просто убийство тогда было легче скрыть. Правда, ему в это не верилось. Сегодня все происходящее открыто для всех, и это не плохо, просто это показывает, как далеко все зашло, но в Англии раньше было больше насилия. Ты был более свободным, но все, что они давали одной рукой, они забирали другой.

Джонни Бэйтс жил в Хоунслоу на соседней с Фэрреллом улице, и они были друзьями. Джонни был старше на несколько лет; Фэррелл всегда восхищался им. Он увлек Фэррелла боксом, это увлечение прочно связало их и логично привело в армию. Отец Джонни сражался в Великой Войне, и говорили, что осколки повредили не только его уши. Местные парни говорили, что его мозг поврежден шрапнелью, так как на виске виднелся большой шрам, и он часто часами сидел в спальне в полной темноте, за занавешенными шторами. У папаши Бэйтса была женщина в Чизуике, его жена была еще жива тогда, это было до того, как их дом разбомбили. Люди говорили о безумии Бэйтса и его любовнице, словно это проистекало одно из другого. Это больше напоминало сплетни, но однажды они включили телевизор и увидели репортаж о стонущем в темноте Бэйтсе, обвиняющем кайзера в своих бедах.

Может быть, это и сделало Джонни таким тяжелым ублюдком. Может быть, он решил положить конец всем этим разговорам. Он не хотел слышать таких вещей о своем отце, храбром солдате, сражавшемся за Англию и заслужившем лучшую участь. Джонни любил драться, и Фэррелл понимал, что это не то, что у него просто чешутся кулаки. Ему еще и пятнадцати не было, когда ему в первый раз сломали нос. Двое юнцов повсюду лазили вместе, но потом Джонни ушел в армию, и они потеряли связь. После войны все изменилось. Джонни жил жизнью ночного гуляки, в то время как Фэррелл иногда заходил выпить вечерком, но в основном проводил время со своей новой женой. Они еще виделись, конечно, ц именно Джонни привел Фэррелла в ТА^[42]. Но в конце концов их пути разошлись. Жене было тяжело в чужом городе, после всего пережитого, оставаться один на один с прошлым. Он относился к ней очень бережно. Их брак был удачным. Если он знал что-то определенно, то как раз это.

Лондон здорово изменился после войны. Оглядываясь назад, он мог вспомнить много о том, как все было раньше, но это может вывернуть человека наизнанку, а он не хотел уподобляться тем бывшим солдатам, которые говорят, что все кругом ерунда и что вся страна у них в долгу. Каждый хочет, чтобы его уважали, а когда ты проходишь через войну, ты хочешь этого больше, чем другие. Это естественно. Но так не бывает. То, что пережили одни, другие, те, кто не был там, понять не в состоянии, и пропасть между людьми росла. Ему помогло то, что у него была жена. У них никогда не было много денег, но они просто наслаждались самим фактом своего существования. Их запросы были невелики, после войны достаточно было просто быть живыми. Это важно, теперь они ощутили, в чем прелесть жизни.

Пинта пива – неотъемлемая часть жизни, и в пабах всегда было весело. Всюду после войны слышались смех и музыка, эти знаки всеобщего вздоха облегчения. Во время войны все это тоже было, но как-то по-другому, как-то франтовато, что ли. Будучи молодым, Фэррелл стремился ничего не упустить, поэтому время в лагерях было для него нелегким – он боялся пропустить что-то важное в жизни. Глядя на современных девушек, он не мог их даже сравнивать с девушками его молодости, хотя сегодня у них гораздо больше возможностей в плане одежды, моды и так далее. Тогда были настоящие красавицы. Фэррелл помнил одну, она еще нравилась Джонни; Фэррелл как-то нарисовал ее, когда они уже расстались. Ее звали Энджи. Он изумился той легкости, с которой вспомнил ее. Она действительно была красавицей, и тем вечером на ней были красивые чулки. В подворотнях всегда было полно парочек в те дни, потому что с жильем была проблема, и большинство детей жили со своими мамами и папами. Все занимались этим там, где удавалось. К тому же это только естественно, и ничего больше.

Если кто-то захватывал с собой презервативы, то они отправлялись ловить удачу в парки. Молодежь приходила туда заниматься сексом. Чем ближе надвигалась война, тем больше вокруг было секса. По крайней мере, таково было ощущение Фэррелла, хотя он был солдатом, и для него и его приятелей тогда было самое время жить: Над народом нависла угроза уничтожения, но природа давала о себе знать. Да, в то время он регулярно занимался сексом. Тогда знать не знали ни о каких таблетках; может быть, у мужчин было более развито чувство ответственности, чем сейчас. Он знал, что если девушка забеременеет, то он без вопросов женится на ней. Обе стороны знали это. Может быть, тогда относились к женщинам с большим уважением, хотя вокруг было полно шовинизма. Вопреки всему это была хорошая жизнь. По крайней мере до тех пор, пока он не попал в Европу и не увидел другую сторону человеческой натуры. Он ненавидел старые фильмы о Второй мировой, потому что там все идеализировали. Там была сплошная пропаганда. Вот «Унесенные ветром» хороший фильм, его можно посмотреть вместе с девушкой.

Потом они отправились выпить. Подумав, Фэррелл решил, что, наверное, повел Энджи в The Unity. Он удивился, что помнит все это, все, что они делали в Хоунслоу, какой фильм они тогда смотрели в Хаммерсмит^[43]. А что пила Энджи? Вот этого он уже вспомнить не смог. Это было более пятидесяти лет назад, но он четко помнил, как они покинули паб. Они сели в автобус и доехали до последней остановки. Ночь была такая же, как сегодня. Было тепло, и они отправились в парк. Он еще помнит то ощущение, когда прикоснулся к ее чулкам. Это было так давно, будто в другом мире. Для него, по крайней мере. Потому что он стар, и секс больше ничего не значит для него. Да, он трахнул ее тогда, стянул ее трусики, положив их к себе в карман. Он трахнул ее на траве у изгороди. Он не забыл про презерватив; потом они лежали и устало разговаривали какое-то время. После он еще встречался с Энджи, они занимались несколько раз любовью, а потом их пути разошлись.

Выпивка и женщины важны для тебя, пока ты молод; он никогда не думал плохо о девушках. Но в будущее не заглянешь. Сейчас он думал о прошлом, чего обычно старался избежать.

Мы разместились за столиком, Билли повесил своего Святого Георга на окно. Небольшой кусок ткани, так много значащий для нас. Флаг Англии с надписью Chelsea, сделанной белыми буквами. Надпись вышила его подруга, она сделала это специально для этого выезда. Флаг хороших размеров, подрезанный из пятизвездочного отеля в Виктории. Выполненная ножом ночная работа. Потом домой, несколько минут страха в машине, слушая, как по радио кто-то распространяется насчет правопорядка, а он ждет, что сзади вот-вот увидит полисов. С горящей мигалкой и визжащей сиреной. Жмет на газ, думая о лысых шинах и изношенных дисках, о страховке, которой нет, и о флаге, спрятанном под запаской. Они едут. Проносятся на красный свет, гонятся за кем-то другим. Однажды они просто запретят нам носить знамена.

Очень даже представляю. Все в порядке, когда Spice Girls носят одежду цветов Юнион Джека, когда журналы помещают его на свои обложки, когда всякие пидоры вывешивают его на своих тусовках, но если нас видят с Юнион Джеком или Святым Георгом, то мы автоматически становимся нацистами. Таков образ мышления пиздоболов из прессы. Мы английские патриоты, вот и все. Некоторые парни из тех, что сейчас на пароме, вероятно, не слишком любят черных и пакистанцев, но всякие там Анти-Нацистские Лиги^[44] автоматически причисляют тебя к нацистам, если ты белый и рабочего происхождения. Но разве быть патриотом – значит быть последователем австрийца^[45]? Наша гордость – в нашей истории и культуре. Вот как обстоят дела, и однажды полисы опечатают флаги, отдав их на откуп поп-звездам и сливкам общества. Это не политика, но у нас есть свои взгляды, свое мнение. Здесь каждый – патриот. Что плохого в любви к своей стране? Кого это задевает, в конце концов?

Марк и Фэйслифт возвращаются от стойки, балансируя, пытаясь не пролить лагер, но тут паром внезапно ныряет вниз носом, так что им это не удается. Марк улыбается, но лицо Фэйслифта холодно-непроницаемо. Наконец паром позволяет им добраться до столика и поставить стаканы. В центре стаканов застыла пена. Они одни из первых, кого обслужили. Я обвожу взглядом бар и начинаю прикидывать, кто есть кто. Обычное для паромов общество. Пенсионеры, отправившиеся на автобусах осматривать достопримечательности, европейские студенты и туристы, английские версии того же самого, одна-две более-менее приличные чиксы, и несколько юнцов и мужчин, видимо, едущих в Берлин. «Вест Хэм» пока сюда не заглянули. Еще попивают свой чаек в буфете. Мы сидим и ждем развития событий, потому что нормально провести время здесь можно только за выпивкой. Все к этому и идет. Пиво, чиксы, и ты в порядке. Время пролетает незаметно, когда ты пьешь лагер, а напротив сидит приличная чикса и улыбается тебе.

Я смотрю на тех, кто за столом; Марк пускается в рассказ про Рода, относительно того, как он не смог поехать, потому что женат и должен следить за своим поведением. Фэйслифт и Брайти развалились и пялятся в пространство, наслаждаясь лагером. Картер, кивая, слушает Марка, и только Боба Робертса нигде не видно. Гарри Робертса, как все его называют. Он классный парень. Наш друг, убийца копперов. Картера и Робертса я помню с детства. Они в порядке. Клевые и прикольные, хотя и ведут в последнее время все больше мирную жизнь. Они относятся к тому типу людей, которые всегда готовы, если что-то случается, но сами не ищут неприятностей. Сейчас, по крайней мере. Но сборная – это совсем другое, потому они и едут с нами. Это особый случай, типа попадания на «Миллуолл» в Кубке. Я вспомнил, как четыре года назад получил пиздюлей в Южном Лондоне. На важные игры все подрываются, и на клуб и на сборную, как бы ни были заняты. Вот еще Биггз и Хайстрит Кен, парочка типов из паба, тоже здесь, на пароме.

Как только подумаешь о Биггзе и Хайстрите, сразу смешно становится. Мы называем ворами скаузерс, и манкунианцы тоже подрезают все только в путь, но ебучий Биггз тут кого хочешь обставит. Он давно не мальчик, а все еще пиздит игрушки из магазинов. Отсидел шесть месяцев за то, что подрезал какое-то бухло. Шесть месяцев за ограбление магазина. Плюс раньше была еще судимость. Биггз и Кен – двоюродные братья и друг другу в рот смотрят. Они тоже футбольные парни. Не на сто процентов, но всегда появляются на важных матчах. Сейчас они едут в Берлин, и это значит, что нас восемь. В Амстердаме мы встретимся с Харрисом и остальными. Мы, «Челси». Мы, англичане. Святой Георг развевается на ветру, паром рассекает волны, идет сквозь ночь, а под нами – глубокий Ла-Манш. Мы едем, и все должно быть хорошо. Я приканчиваю пиво и толкаю стакан Кену. Его очередь.

Я смотрю вслед Хайстриту, он идет к стойке с кружкой в руке, Биггз следом. У стойки начинает скапливаться народ, пока все терпеливо ждут своей очереди, потому что еще рано. Через пару часов у барменов пальцы отсохнут. Нам нужен лагер, и он нам нужен сейчас. Чтобы кровь была теплой. Наверное, они пожалеют, что попали в эту смену. Я смотрю на них, белые рубашки и черные брюки, лагер пенится, льется в пластиковые стаканы. В каждом из них – на четверть пена. Вот он, бизнес в чистом виде. Ждешь часами, пока пена осядет, и можно будет сделать глоток лагера. Все равно что пить лимонад. Пробовали лимонад? Нужна соломинка, чтобы пробить себе путь и добраться до лагера.

– Так и нужно ездить, – сказал Марк с самодовольным видом.

Все кивнули.

– А Евростар пусть идет на фиг.

Все кивнули еще раз.

– Да ты посмотри, что это за пиво. Это же сплошная пена. Ебаные голландцы.

– Ты когда-нибудь видел такой бар в поезде? – спросил Картер, сдувая белую пленку в сторону.

Я подумал об этом. Пожалуй, он прав.

– Знаете что, – Марк наклонился вперед, – если эти пидоры из ИРА не взорвут туннель, то мы сами сделаем это. Я ненавижу этот ебаный туннель. Мы соберемся вместе, купим Симтекс^[46] и сделаем бомбу. Проделаем дыру, и море доделает начатое нами. Сколько денег они угрохали на строительство, и для чего? Чтобы разорить паромные компании и сделать нас частью Европы. Вот чего они добиваются. Подонки.

Марк прав. Где здравый смысл? Хуй знает, чем плох туннель сам по себе, но это символ, что более важно. В самом деле, вам не нужно будет пересекать пролив и иметь дело с каким-нибудь мудаком из таможни, но это не важно. Не мы первые. Эти безмозглые пидоры со сводом инструкций в руке, думающие задницей вместо головы, найдут себе другую работу, и так же будут причинять людям неприятности. Не пропадут.

Еще одна вещь, связанная со строительством туннеля под Ла-Маншем – то, что мы открываем дорогу бешенству. Наверное, они ставят там знаки, запрещающие ввоз больных собак с Востока. Я мы же нация любителей животных. Я знаю, что мы живем в йупушем, и никто не будет топтаться на месте, но туннель – это как-то неестественно. Однажды, наверное, они построят мост. Каждый столкнется с необходимостью учить чужие языки, а туннели будут идти во всех направлениях. Даже викинги пророют туннели из Швеции и Норвегии. Просто садишься на скоростной поезд и отправляешься в центр Лондона. Посетить магазины, поглазеть на футбольные мобы, панк-рокеров и обыкновенных лондонских бузотеров. Тогда лондонцам придется оставить столицу британским яппи и богатым туристам со всего света, а самим переселяться в новые города. Ты не сможешь купить себе дом там, где вырос, тебе придется жить где-то еще, за кольцом. Может быть, всегда так было, но вообще-то удивительно, как можно спокойно сидеть и позволять британским богатеям продавать страну богатеям мировым. Конечно, им плевать на людей, воевавших против этого, и наша роль в победе над немцами постоянно принижается интеллектуалами-бездельниками, не имеющими гордости за нашу великую культуру.

Даже Ист-Энд меняется, сейчас это уже далеко не та воронка после бомбежек. Каждый раз, открывая газету, видишь там какие-нибудь статьи о всяких там детках звезд из Хокни и Хокстона, или о любящих футбол яппи, «открывших» для себя игру, даже хоть им давно за тридцать. Там не прочитаешь о том, что видишь вокруг изо дня в день. Никто не говорит правды, только на заданные таблоидами темы. К тому времени, когда шведы пророют дорогу, не останется ничего, кроме лабиринта пустых галерей, экскурсий по местам Джека-потрошителя и автобусных туров на лоно природы. Европа снова пытается победить Англию. Лондон обречен неким обезличенным ублюдком, спрятавшимся в Брюсселе, потому что биттер. Другого цвета, чем лагер, и каждый должен представлять свои паспортные данные при пересечении границ.

Большой бизнес сейчас пытается сделать из Европы супергосударство с суперэкономикой. То же самое хотел сделать Гитлер, хотя он был националистом и видел Германию в центре союза, хотел контролировать все из Берлина. Сегодня финансисты добиваются того же, только без паблисити. Все через черный ход. Бесконечные нововведения в английских законах. Вовсе мне не улыбается, чтобы какой-нибудь немецкий или французский бизнесмен запихивал мне в глотку дойчмарки и запрещал покупать английские овощи, потому что они выращены не доктором Франкенштейном. Мы вам не оловянные солдатики. Хотя может быть и хуже. Например, если во главе будут испанцы. Вот это будет просто беда. Немцы, по крайней мере, любят футбол и выпивку. Это вам не «Реал» Мадрид и не ваше сраное красное вино. В Берлине мы встретим старых врагов. Мы должны поставить их на место. Пусть себе выигрывают послематче-вые пенальти, в счет идет только махач. Кто-то у стойки заряжает ДВЕ МИРОВЫЕ ВОЙНЫ И ОДИН КУБОК МИРА, и мы присоединяемся.

– Ты английский томми^[47], воюющий с нацистами, ты стоишь и ждешь, что будет дальше. Ты чувствуешь дыхание людей вокруг тебя и шум моря внизу. Вверх-вниз, вверх-вниз, а под тобой -бездонная могила. Море холодно и сурово, оно не даст тебе ни единого шанса. Но ты не замечаешь ничего вокруг, ты внутри катера, тяжелое снаряжение тянет тебя к земле. Волны накатываются одна за другой, тебя тошнит. Ты не слышишь дыхания своих приятелей, потому что слишком занят мыслями о своей матери, а если ты уже взрослый или женился молодым, то о жене и детях, надеющихся на то, что ты не останешься здесь, в море, а благополучно вернешься домой. Ты не смотришь на остальных, ты пытаешься удержать съеденный обед в желудке. Ты не хочешь наблевать здесь, прямо перед остальными, но стук сердца отдается в висках, а катер мчится вперед, сквозь бушующие волны.

Со всех сторон тебя плотно окружают тела, и ты стараешься успокоиться. Здесь у тебя немного выбора. Посадка завершена, и вы движетесь вперед. Море опасно и жестоко. Но здесь тысячи мужчин, идущих одной дорогой. Тысячи мужчин, идущих навстречу смерти, и каждый думает об этом. Ты ничего не говоришь, конечно, потому что такова жизнь. Ты устоял в борьбе против страха, и это делает тебя сильным. Ты хочешь сражаться, и хотя ты только маленькая частица огромной машины, для тебя эта частица – самая важная. Прошли годы ожидания, и ты рад, что время пришло, но какая-то часть тебя хочет остаться дома. Никто не хочет быть тем невезучим, кто останется на дне Ла-Манша. Ты скрещиваешь пальцы на удачу, когда катер отходит от корабля, и надеешься, что Бог тебя не оставит. Перед тем, как попасть в Европу, многие верили в Бога, пока увидели все сами. Один из парней, здоровяк из Ист-Энда, разокружающим несколько жвачек, когда катер начинает зарываться в волны. Он заряжает других своим оптимизмом, и ты чувствуешь себя лучше, слушая грубые шуточки кокни насчет сержанта.

Мы выросли среди солдат Первой мировой, и мы помнили их рассказы. Они воспитали нас. Они были частью нашего детства. Их не понимали, высшим классам было наплевать на них. Что бы кто не говорил, в сороковые не любили офицеров. Они должны были заслужить наше уважение. Ошибки в окопах дорого обходятся простым людям, и идиотские игры политиков не заслуживают ничего, кроме презрения. Наша война была другой, но, только попав в Европу, мы поняли, насколько она была другой. Это наша работа, и мы должны ее выполнить – так мы думали тогда. Мы не были маменькиными сынками и не кляли судьбу. Мы знали, что к чему. Это наша работа, и мы сделаем ее. Никто не сможет разделить нас, и мы говорили это не очистки совести ради. Погрузившись в катер, мы стали больше чем отрядом, теперь мы – один за всех и все за одного. Мысли сменяли одна другую, но мы были сильными, мы знали, что не повернем назад.

На самом деле это страшно. Сержант за спиной с автоматом, упирающимся тебе в спину, и немцы впереди, ждущие там, на берегу, с автоматами, нацеленными на Ла-Манш. Если ты не выпрыгнешь, когда откроется люк, то сержант выстрелит тебе в спину, а когда ты высадишься на песок, враги сделают все, чтобы стереть тебя с лица земли. Так что выбора не будет, но по крайней мере у тебя будет шанс отплатить ублюдкам за Дюнкерк, блицкриг и всю эту кровавую войну. Это действительно страшно, и ты не хочешь вспоминать это слишком часто. Ты должен сражаться со временем и собственной памятью, если хочешь не потерять связь с реальностью. Ты не хочешь суетиться. Это не английский путь.

* * *

Пора двигаться. Побережье скрылось из вида, волны становились все больше, а моросящий дождик превращался в ливень. Гарри еще не промок, и это не было похоже на шторм, но он чувствовал себя потерянным, сидя здесь в одиночестве, в то время как остальные весело проводят время внутри. Он может свалиться за борт, и Никто этого не заметит. До Голландии парни его не хватятся. Может быть, они будут так пьяны, что заметят его отсутствие только в Амстердаме, но он-то их знает, так что скорее всего это случится уже в Берлине. Картер внезапно с удивлением посмотрит вокруг и спросит, а где же жирный ублюдок, глянет налево, потом направо, и забудет, когда в поле зрения покажется какая-нибудь нордическая шлюха.

Гарри чувствовал себя несчастным последний год, с тех пор как убили Болти, но эта поездка должна поставить прошлое на место. После того случая с девчонками он почувствовал себя лучше. Еб твою мать, конечно, это было плохо, и не смешно совсем, но опять-таки, эти орущие тинэйджеры, все одетые по последней моде, как инкубаторские, кого хочешь затрахают. Конечно, не стоило блевать им на голову, это некрасиво, но это случилось, и если душ из остатков завтрака – все, что произошло с ними плохого в жизни, то они счастливчики. Потому что вы можете сколько угодно причитать о несчастных собачках и всем таком прочем, но еще вы можете просто встретить не того, кого нужно, и остаться на асфальте с простреленной головой.

Гарри отправился внутрь. Он открыл дверь; свет больно ударил в глаза. Ему понадобилась пара секунд, чтобы адаптироваться к теплу и смеси паромных запахов, дешевому ковру и пустым лицам. Он бы с радостью прикончил пинту час назад, но сейчас ему расхотелось. Он свернул налево, двигаясь осторожно, как разведчик. Он прошел через буфет, здесь пахло по-домашнему, человек за стойкой отпускал посетителям жратву. Только час, как они покинули Англию, а тут уже полно народу в надежде хорошо пожрать. Чем ты старше, тем хуже, потому что большую часть жизни нет выбора, что есть, да и делать тоже, ты всегда в тисках цен и возможностей, а сейчас у всех есть возможность хавать иностранное дерьмо за здорово живешь. Однако воспитание давало себя знать, и очередь двигалась вперед церемонно. Гарри улыбнулся, потому что бывает хуже.

Когда вы едете на пароме из Капе в Дувр, там кругом англичане, отсутствовавшие дома какое-то время – и шотландцы и валлийцы тоже, вообще британцы, и странно видеть, как все эти парни и девчонки из Донкастера, Доркинга или Дерби выскакивают из своих автобусов и сломя голову несутся в буфет. Моментально образуется здоровая очередь, а кухне приходится работать вовсю, чтобы удовлетворить потребность покупателей в пирожных, сосисках, жареной картошке и яичнице, и этот набор сразу показывает, где ты. Гарри любил все это, но ему нравились и другие вещи. Паэлья в Испании и рыбная кухня в Португалии. Во Франции жратва, если честно говенная, и там не поешь нормально, пока не найдешь какое-нибудь арабское кафе. После двух голодных недель очень круто заточить родной еды, буквально ощущаешь, как к тебе возвращаются силы, потом в бар за пинтой биттера, или хотя бы лагера, сидишь и наслаждаешься действием алкоголя, чувствуя, как по кишкам разливается приятное тепло и они приходят в норму, и ты готов к новым приключениям.

Самое лучшее ощущение – сидеть на палубе, когда на горизонте появляются Дуврские скалы. Он видел такое один раз, тогда все было наоборот, он вышел на палубу, когда солнце только всходило воздух был холодным и чистым, и он сидел там, глядя, как скалы становятся все больше и больше, ты возвращаешься домой, и внутри у тебя все бушует. Всегда здорово возвращаться домой. Трудно поверить, но стоит уехать на неделю, и все вокруг кажется другим. Тот миг, когда начинаешь различать берег, самый офигительный, потому что потом будет таможенный контроль, автобус до Лондона, сельская местность, проехаться по которой тоже, в общем-то, неплохо, потом ты уже в Лондоне, Дептфорд и Нью-Кросс^[48], территория «Миллуолла», убогие строения и разбитые дороги, толчея на улицах, которая может даже радовать, когда ты в хорошем настроении, но просто убивает, когда ты устал и все, что нужно – добраться до Виктории и домой на метро, в ванну и прочитать свежую газету. Чашка крепкого чая и подрочить над хроникой происшествий. И приготовить яичницу.

Ну вот опять, тоска по дому, а они еще даже не в Голландии. К счастью, на борту есть кинозал, потому что он не хотел напиваться вместе с остальными парнями. Для этого будет достаточно времени позже. Опять же, не хотелось встретиться снова с теми девчонками, а в темноте всегда можно спрятать голову. Конечно, это не лучший выход, но что делать, так что он заплатил бабки и вошел, пробираясь сквозь мрак по рядам в поисках места поудобней. Последняя Реклама как раз закончилась, он успел к самому началу фильма.

Гарри вырос на фильмах о Второй мировой войне с их драматической музыкой, мужеством и самопожертвованием. Сейчас Вторая Мировая война мало кого волнует, новые враги какие-то неопределенные, находятся далеко на востоке, за горизонтом, где их не видно. Новая повестка дня, и никто не хочет вспоминать плохие времена – по разным причинам. Когда он был ребенком, он черпал сюжеты для игр из «Битвы за Британию» и Dam Busters. Да и все его ровесники тоже. Спроси любого из английских парней на пароме, и они вспомнят фильмы типа «Самый длинный день». Он засмеялся вспомнив о псе Ниггере. Еб вашу мать, разве сейчас такое возможно? Ко мне, Ниггер, молодец, хороший мальчик. Нет, Ниггер, нельзя ссать на бомбардировщик. Не нужно этого делать.

Те фильмы были основаны на реальных событиях, потому что вокруг было полно родственников и друзей, выросших в Лондоне во время блицкрига, людей, чьи дома были сожжены, людей, сражавшихся в Европе, Африке и на Дальнем Востоке. Люди теряли своих близких за морями и страдали вместе с солдатами. Большинства людей тем или иным образом это касалось. Хотя это проще сказать, чем понять. Бизнесмены говорят, что эти вещи лучше спрятать под ковер и не держать зуб ни на кого, потому что все хотят мира и процветания, но иногда они все-таки слишком далеко заходят. Ведь на ошибках нужно учиться. Но все равно, Гарри любил Европу и хотел бы, чтобы Англия присоединилась к континенту. Да, англичане во многом другие, но резать друг друга, как это делали во время войны, просто тупо.

Гарри продолжал мечтать, не особенно следя за фильмом, напичканным избитыми футуристическими эффектами, эффектами ради эффектов. С такими деньгами и возможностями пидоры, снимавшие фильм, могли бы сделать что-то более душевное. В старых фильмах был, по крайней мере, приличный сюжет, даже хотя сами актеры были уродами, даже несмотря на стереотипные образы южан и северян. Шотландцы, как правило, были рыжими и погибали рано, джоки^[49] как на подбор, валлийцы – все как один черноглазыми и мрачными. Звезды были отобраны тщательно, их роли – так же тщательно отработаны, акценты были натуральны. Конечно, стереотипы – ерунда, но Гарри любил героев этих фильмов, потому что люди вокруг, которые могли бы рассказать что-то, не хотели делать этого, храня детали при себе. Это было по-английски, по-британски. Сейчас те люди умерли, прошли годы, но воспоминания о войне еще живут в глубине души любого человека, и молодого и старого, полученные из первых, вторых или третьих рук. Даже высмеивающие дух той войны и воспоминания о ней, делают потому, что знают, как глубоко проросли корни. Они не могут заставить людей забыть, и вместо этого просто насмехаются.

Теперь созданием фильмов ворочают янки, ведь все деньги в Голливуде, и янки говорят, что во время войны по Пиккадилли^[50] расхаживали американские солдаты в полном вооружении, а вокруг было полно бандюг и проституток. Он находил это маловероятным, поскольку в те времена у людей были сильны моральные устои, но не хотел думать сейчас об этом; на экране две человекомашины палили из лазерных пистолетов, усиленно колошматя друг друга. Он подумал – что, интересно, ощущают солдаты, но о таких вещах не спрашивают. Офицеры пишут мемуары, и рядовые получают награды и знаки отличия.

Гарри сидел в темноте, окруженный чужими. Их сраные отцы и деды, может быть, сидели в дзотах и косили пулеметным огнем английских томми. Такие вещи заставляют задуматься, хотя об этом не говорят, потому что сын за отца не отвечает, и в определенном смысле это правильно, Гарри не чувствовал себя виновным за Империю и работорговлю, так как тогда он еще даже не появился на свет. Все вокруг движется вперед, в будущее, но он с удовольствием посмотрел бы здесь, на пароме, один из старых военных фильмов, хотя бы просто потехи ради.

Было бы здорово посмотреть «Самый длинный день», например. «Битву за Британию» он смотрел в кинотеатре, когда был совсем маленьким, и ему нравились воздушные бои, которые вели RAF, и то, что Добро всегда торжествует над Злом. Но больше всего впечатлил момент, когда стрелку бомбардировщика очередью буквально разнесло все лицо. Залитый кровью шлем пилота произвел тяжелое впечатление на маленького Гарри. Он почувствовал себя нехорошо, увидев кровь на стекле, и это почти испортило для него весь фильм. Но помпезность и бравурная музыка заставили его забыть тот эпизод, и он с восхищением думал о том, как несколько смелых парней спасли страну. Он подумал о летчиках, сгоревших в своих кабинах, и о жене одного пилота, спросившего офицера, знает ли он, как это – жить с человеком без лица. Эта фраза запала ему в голову. Человек без лица. Или это было в другом фильме? Детали стерлись со временем. Все, что Гарри мог сделать – проехать несколько миль по Уэстерн Авеню, чтобы посмотреть на базы RAF в Норхолте, Хэрифилде и Юксбридже, они были достаточно близко от его дома.

Клево посидеть здесь со всеми этими голландцами и немцами и посмотреть Dam Busters. Он запасся бы попкорном, кока-колой и наслаждался бы зрелищем. Голландцы бы радовались, а немцы выглядели смущенными. Английские парни из бара, вероятно, тоже бы подтянулись сюда, если бы шел Dam Busters. Ему нравилось то место, где бомбили дамбу; все промахивались, но потом один угодил в самое яблочко. У летчиков, наверное, были стальные яйца, иначе как еще можно летать над вражескими позициями? Но в данном случае все это исключалось, и на экране перед ним развертывалось кровавое побоище, только крови почти не было. Уничтожение было чистым и эффективным, человекороботы сражались, не отягощая себя излишними размышлениями. Никакого беспорядка. Все чистенько, все разложено по полочкам. Фантастический боевик, легкий для восприятия массового зрителя. Гарри не старался вникать в суть, вместо этого он представил, что бы началось, если бы поставили Das Boot, фильм про действия немецкой подводной лодки времен Второй мировой, и улыбнулся.

Бар заполнен под завязку, и Акула Брайт вытаскивает свой магнитофон. Ощущает, наверное, себя ведущим Хулиган-Роудшоу на радио, ставит чудо-машину на стол и начинает возиться с кассетами. Останавливает свой выбор на кассете с милитарной музыкой. Песни, которые пели несчастные ублюдки в старые добрые деньки, маршируя на бойню. Красные мундиры, чтобы не замечать крови, и каски, чтобы не почувствовать, как твои мозги разлетаются на части. Могучая патриотическая музыка, помогающая продержаться. Играйте громче, и не услышите выстрелов впереди и пьяного смеха генералов далеко сзади. Бей, барабан, прочь эмоции. Но сейчас это наши песни, отражающие наши чувства. «Вест Хэм» пьют на другой стороне бара, поглядывают по сторонам и ухмыляются. Музыка делает Англию единой. Это перемирие, и все прекрасно. Мы заняты своим делом, они своим. И другие клубы то же самое. Мы не собираемся травить байки с «Вест Хэмом», но и вступать в конфронтацию нет смысла, я хочу сказать – здесь нет смысла.

Значительная часть англичан из тех, что на борту – здесь, баре, и мы можем видеть, кто есть кто. Стронгбоу и его пускают акцию. Лохи остались в Харвиче протрезвляться, а их лидеру светит кое-что посерьезнее, чем задержание за пьянство и дебош. Я имею в виду то, как его ударили головой о дверь. Это как раз то, что полисы могут назвать сопротивлением аресту. Ага, ты не хочешь, чтобы мы раскроили тебе башню – тогда будешь сидеть. И другие люди здесь, не только английские парни – группы мужчин и женщин средних лет, потягивающих пиво, несколько парочек, путешественники-одиночки, пьющие лагер и разглядывающие свои паспорта. Также три недурственных чиксы. В самом деле неплохих. Картер сказал, что он не прочь трахнуть кого-нибудь, и пойдет, попытается завязать знакомство, но я не думаю, что у него много шансов здесь, на пароме. Хотя, полагаю, репутацию свою он не просто так получил.

Я гадаю, откуда они могут быть. Очевидно, не англичанки. Не так выглядят. Да, это проблема с английскими чиксами. Они более старомодные в сравнении с европейками. Европейки лучше выглядят, даже самые грязные из них, в своих дорогих джинсах и свитерах. Поэтому многие чиксы дома любят все европейское, потому что они тупорылые, во-первых, и им скучно, во-вторых. Не стоит обольщаться изящным акцентом, быть образованной не значит быть интеллигентной. Хотя типичная английская чикса из паба в полном порядке. Любит повеселиться и не ломается. Лучше всего – блондинки, не важно, откуда. Все любят блондинок. Арийский идеал. Блондинки больше по кайфу, понятно, почему. У каждого поколения на телеэкране есть своя блондинка в роли секс-символа.

Все больше англичан заходят, один-два в цветах, остальные без. Как-то не укладывается у меня в голове, как взрослый человек может носить клубную майку. Присутствуют также несколько флагов, мы бросаем на них беглые взгляды, по ним сразу все становится ясно, и все делают то же самое, ищут знакомые по прежним выездам лица. Сейчас в баре около шестидесяти англичан, и тут есть другой моб «Челси», который мы достаточно хорошо знаем. С ними вместе мы заряжаем БОМБАРДИРОВЩИК ХАРРИСА. Все остальные немедленно присоединяются, потому что это как раз то, что нужно. Это именно для немцев, а также для мажорствующего мудачья и всех тех подонков, кому наплевать на Англию и английскую гордость. Вряд ли кто-то из нас всерьез злорадствует насчет Дрездена^[51], но почему мы должны оправдываться? Это была война, Люфтваффе жгли наши города, а теперь эти пидоры замалчивают роль наших бомбардировщиков, чтобы люди скорее обо всем забыли. Мы поем во всю глотку. ОДИН ЛИШЬ ТОЛЬКО БОМБАРДИРОВЩИК ХАРРИСА. Это последняя капля, разбивающая лед, Билли приглушает звук своего магнитофона, потом выключает совсем. Спасибо, Билли, спасибо за уважение к традициям, сынок.

Я ненавижу музыкальный аккомпанемент, которым некоторые клубы сопровождают футбол. У «Шеффилд Уэнсдей», например духовой оркестр играл какой-то лоботомический транс. И эта голландская дребедень играла битый час. Как будто у нас нет своих песен. Все это убивает атмосферу. Не знаю, как люди мирятся с этими завываниями на каждой игре. У жидов в последнем сезоне на Уайт Харт Лэйн был ебучий барабан, всех в конце концов заебавший. Барабанщик выбивал ритм, а в интервалах «Челси» заряжали ЖИ-ДЫ. Точь-в-точь как на Евро-96, сейчас забыты все те годы футбольных песен и юмора, так как игра отдана на откуп корпорациям, и все идет к тому, что матчи будет сопровождать саундтрек, как в Fantasy Football^[52]. Вот что бизнесмены делают с футболом Архитекторы сделали арены стерильными, пластиковые сиденья убили атмосферу. Они говорят, что яппи увлеклись футболом, но это чушь, я никогда не видел их в пабах, где мы пьем, но они смешиваются с нами на трибунах, а вы не сможете петь свои песни, если рядом – пенсионер или чел с детьми. Все это дело рук медиа и бизнесменов, рассчитанное на бабки мажоров. Футбол дорог, и обычным людям приходится вкалывать до седьмого пота, чтобы иметь возможность пройти через турникеты. Но песни Билли – хорошие. В них есть юмор, и они подходят к ситуации. БОМБАРДИРОВЩИК ХАРРИСА.

Я думаю о Дэйве Харрисе, который уже в Амстердаме. Последние несколько лет Харрис все активнее, и я надеюсь, что его не повяжут, поскольку не хочу попасть за решетку вместе с ним Парень с головой, но иногда в него словно бес вселяется. Хотя сильные личности всегда пользуются уважением. Вспомните всех известных парней «Челси» за последние тридцать лет, все они пользовались огромным уважением. В глубине души каждый хотел бы быть на их месте, но у большинства на это кишка тонка. Все дело в характере. Качества лидера. Эти люди и есть настоящая культура

Постепенно все начинают чувствовать себя все свободнее, вижу ольстеровский значок с красной рукой^[53] на куртке Гэри Дэвисона, когда он взмахивает кулаком и заряжает Не Сдадимся. Парни помоложе, те, кому двадцать с небольшим, немедленно подхватывают, глядя по сторонам, в то время как более мирные люди в баре улыбаются про себя и льют алкоголь в глотки. Всегда находятся люди, путешествующие за сборной в одно рыло, я с такими сталкивался. Если взять всех людей, увлеченных футболом, и сравнить с тем количеством, что ездят на выезда за сборной, то мы составим ничтожно малый процент. Это значит, что далеко не у каждого есть приятели, готовые отправиться в Германию или Италию. Но эти одиночки не заботятся о том, как их примут. Просто упаковывают вещи и едут. После первой же поездки они понимают, как легко можно стать своим. Если ты классный парень, то нет проблем. Иногда попадаются мудак-другой, но это жизнь. Мудака всегда можно поставить на место. НЕ СДАДИМСЯ, НЕ СДАДИМСЯ, НЕ СДАДИМСЯ ИРА.

Я смотрю, как три чиксы через два столика оглядываются по сторонам и о чем-то говорят между собой. Так как выпивка расслабляет, я начинаю пялиться на одну из них, с волосами, спадающими на плечи. Волосы темные, на ней потертые джинсы и прозрачный топ. Охуительно, черт возьми. Пытаюсь определить, немка она, голландка или кто-то еще. Игра, в которую играют все парни. Кожа слишком светлая для итальянки или чего-нибудь в этом роде, к тому же, если бы она жила в Риме, то полетела бы на самолете. Грязный паром не для принцессы-макаронницы. Ставлю деньги на голландку. Не знаю, почему. Наверное, инстинкт. Это все равно как определить, откуда фирма. Обычно узнаешь их по одежде или лицам. То же самое с чиксами заграницей. Я вижу, как она оборачивается, когда к ней подходит Картер, легок на помине. Секс-машина перелезает через спинку сиденья. У парня больше самомнения, чем у всех остальных известных мне людей, вместе взятых.

Он болтает с ними уже некоторое время, и девчонки выглядят Достаточно заинтересованными. По крайней мере, не отшивают его Разу. Три плюс один – вряд ли сработает, но это же Картер. Может быть, он для остальных парней старается. Я смотрю за его разводами, когда внезапно замечаю отвратительную физиономию, давно знакомую мне. Здоровый ублюдок из Шропшира. Ездит за сборной бог знает сколько лет. Начал с Испании в 1982 г. и с тех пор был на всех Кубках Мира. Один из старой гвардии «Ман Юнайтед», поддерживает клуб еще с тех времен, когда была жива Стрэтфорд Энд. Даже жалко их, потому что Стрэтфорд Энд была легендарной трибуной, и у Red Army всегда была отличная выездная поддержка Забавно, они еще собирают огромные толпы зрителей, но место умерло. У них есть своя банда, но она практически не котируется Олд Траффорд почти так же плох, как Хайбери-Лайбрэри^[54]. Вот что они сделали с нашей игрой в Англии, вот почему, чтобы быть в тонусе, нужны поездки в Европу. Это все равно как вернуться во времена, когда можно было делать все, что угодно.

– Как дела, подонок?, – спрашивает Кев, пожимая мне руку, сопровождаемый двумя неизвестными мне парнями. Он представляет их мне; он встретил их в поезде по дороге в Лондон. Фаны «Крю» и «Болтона».

– Полный порядок, а у тебя, мюнхенец^[55]?

Я знаю его достаточно хорошо, так что можно и пофамильяр-ничать. Почему бы не почувствовать себя раскрепощенным. У него шрам на лице – воспоминание о том случае, когда он один попал в вагон, полный парней из Брайтона, на Финчли Роуд^[56], он тогда ехал на Уэмбли.

– Осторожно, – улыбается он, – а то могу и с ноги.

Не знаю, как у тебя получится. Ну ладно, готов допустить, что попадешь как раз в носяру. Когда мы играли с «Форестом», некоторые из них, подкалывая нас, стали заряжать что-то насчет Мэттью Хардинга^[57]. То же самое – «Манчестер Юнайтед» на Олд Траффорде. Только часть из них, но в ответ мы несколько раз повторили БЕГУНКИ. «Челси» тогда погнали «Форест» после игры. В моей памяти остался Фэйслифт, топчущийся на лице какого-то мудака. Чтобы знал, над чем можно смеяться, а над чем нет. Особенно над такими вещами. Это же беспредел. Даже странно становится, что же там происходит, в Мидлэнде^[58]. С «Лестером» тоже определенные трудности, какая-то часть Baby Squad^[59] пока уцелела. Но сейчас это не имеет зачения. Англия – это все мы.

Я думаю о Мэттью Хардинге, человеке, уважаемом всеми, кто имеет хоть какое-то отношение к футболу. Даже не верится, что он умер. Почему это случилось именно с ним? Умирают всегда лучшие. Если бы не Хардинг, мы так и оставались бы в дерьме. Он был фаном «Челси» с ног до головы и, несмотря на то, что был мультимиллионером, частенько заходил в The Imperial пропустить пинту вместе с обычными суппортерами. Это же просто невероятно, таких людей встречаешь раз в жизни. Вот почему у нас есть песня БЕЛО-ГОЛУБАЯ АРМИЯ МЭТТЬЮ ХАРДИНГА. После всего, что он сделал для клуба, Мэттью заслужил увидеть, как Уайз^[60] поднимает Кубок Англии.

После финала Кубка мы стояли неподалеку от Beer Engine, вокруг было полно автомобилей богатеев, заполонивших пространство перед Стэмфорд Бриджем. Но полисы слегка ошиблись, указав им эту улицу для движения. Молодежь прыгала по капотам, по крышам, перепрыгивая с машины на машину, в то время как все остальные ликовали, поглощая пиво у The Adelaide и Imperial. He помню хорошенько насчет The Palmerston. И все было здорово. Потом появились полисы, в том числе на лошадях, машинах и даже вертолете с прожектором. Уничтожили весь кайф. Они сказали, что уже разбито четыре паба. Разгромлено и ограблено в результате празднования победы «Челси» в Кубке. И правда, все были в хорошем настроении, потому что в конце концов мы выиграли Кубок Англии.

Сейчас мы едем за сборной, и хотя мы из «Челси», всему свое место. Как у солдат, хотя они никогда не могут себе позволить лишнего, потому что должны казаться важнее, чем они есть на самом деле. Они получают приказы и выполняют их. Здесь нет такой ерунды, потому что мы – армия добровольцев, и весь наш Устав основан на одной простой вещи – английском пути в жизни. Мы здесь, потому что мы здесь. Потому что мы хотим быть здесь.

Билл Фэррелл не мог заснуть. Он встал с постели и пошел на кухную, где налил себе еще одну чашку чая. Там еще оставались два бисквита, так что он достал их. Сомнения не давали ему покоя. Ведь он старик, ему сложно ломать привычный образ жизни. Единственный раз, когда он был за пределами страны, приходился на службу в армии. Он пересек Ла-Манш, сражался, убивал и вернулся назад. Теперь его племянник хотел, чтобы он прилетел через весь мир к нему в Австралию. Фэррелл боялся, что он слишком стар для столь дальней дороги, но не хотел расстраивать парня, особенно после того, как тот заказал билет, а дочь оформила визу. Родственники говорили ему «поезжай», но ему не хотелось. Лондон был его жизнью. Что, если он умрет там? Он не хотел, чтобы его останки отправляли домой через океан в какой-нибудь коробке.

Они с племянником всегда были близки, почему – он и сам толком не знал. Отец Фэррелла умер, когда ему исполнился только год, от туберкулеза, и он не помнил его. Отца ему заменили его дядья. Каждому нужен пример для подражания. Может быть, поэтому так к нему относился и Вине, парень из другого поколения Мальчикам нужен мужчина, чтобы подавать им пример. Ты получаешь направление и следуешь в этом направлении всю оставшуюся жизнь. Он вспомнил о своих дядьях и посмотрел на картину на стене, на которой была изображена монахиня с лампой. Он не вспоминал о дядьях много времени. Он допивал чай и жалел, что осталось так мало бисквитов. Он был рад, что вспомнил о своих родственниках сейчас.

У него было три дяди со стороны матери, все они воевали в Великой Войне. Они постоянно были в его мыслях во время высадки в Нормандии, и он сказал себе тогда, что ничего более страшного, чем то, что испытали они, с ним случиться не может. Он ясно помнил те свои мысли, но понятия не имел, что ждет его впереди Они называли Первую мировую войну Великой по количеству убитых и искалеченных людей. Мужчин, женщин и детей. И животных тысячи мертвых, гниющих лошадей, с копошащимися во внутренностях червями. Это было далеко не так величественно, как говорили те, кто провозглашал эту войну Войной До Конца Всех Войн. Речь сержанта и музыка оркестра, парни приносят присягу и целуют библию.

Мобилизация проходила на волне эмоционального подъема кайзер представлялся этаким злобным монстром, третировавшим английский образ жизни, традиционный прусский враг далеко на востоке, возникший на горизонте. Сержант улыбался и похлопывал английских парней по плечу, призывая дружно встать на борьбу против извечного врага. Он апеллировал к английской истории и играл на любви молодых людей к приключениям, атмосфера того времени была искусно создана людьми, управлявшими государством и угодливыми средствами массовой информации. Фэррелл читал, что это звучало здорово, и его дядья попались на ту же утку. Они были желторотыми юнцами и не знали жизни.

Дядей Фэррелла звали Стэн, Гилл и Нолан. Они жили в Хоунслоу но их мать, бабка Фэррелла, была владелицей паба в Грэйт Бедвине, деревеньке в Уилтшире. Когда он был ребенком, то смотрел на своих дядей, бывших взрослыми мужчинами, и хотел быть, как они. Они всегда были добры к нему, и даже сейчас он улыбнулся, вспомнив, что они говорили и делали. Когда он подрос, то захотел узнать о Великой Войне. Он слышал, что Гилл и Нолан сражались на Сомме, а Стэн – в Германской Восточной Африке, но они никогда не касались подробностей. Они старались не говорить много о таких вещах, и большую часть их испытаний Фэррелл узнал много позже. Кое-что ему рассказывали его тетки, а когда он сам прошел через войну, то получил ответы на свои вопросы. Он стал, как они, таким же, как они. Многого он так и не узнал, но теперь, по крайней мере, он представлял, что к чему. Конечно, он никогда не узнает, о чем они думали и что в действительности ощущали, потому что Сомма была самым настоящим адом на земле. Фэррелл знал какие-то факты, так сказать, основную канву, но никогда не сможет почувствовать то, что чувствовали они. Может быть, только сейчас, многие годы спустя, да еще там, в катере, когда он пытался это понять. В любом случае, это помогло ему, когда он попал в Европу.

Стэн был рубаха-парень, душа семьи. Фэррелл улыбнулся, вспомнив рассказ своей матери о нем. Это было еще когда она училась в школе. Она сидела в классе, шел урок, когда внезапно раздался сильный удар в дверь. Учительница вышла посмотреть, кто там, но обнаружила только гнилую картофелину. Обернувшись, она посмотрела на мать Фэррелла и спросила: что, Стэн еще дома? Он уезжал сражаться в африканские джунгли, но все еще кидал картошку в двери класса.

В душе Стэн всегда был бунтарем, хотя и выбрал карьеру солдата. Он поступил во флот, так как хотел путешествовать и посмотреть мир. Это был способ многое увидеть, раздвинуть горизонты. Но Стэн подхватил малярию, и его демобилизовали. Болезнь стала причиной всех его несчастий. Он не сдавался, однако, потому что хотел вылечиться и вернуться на службу. Он выпил бутылку хинина и два дня провалялся в коме. Он поклялся, что выздоровеет или умрет. Когда он вышел из комы, уцелев после своей шоковой терапии, он был здоров. Никто ничего не понимал, доктора разводили руками. Стэн вернулся, и на комиссии все признали, что он здоров, но поскольку ранее он болел малярией, то по правилам не мог быть принят обратно. А поскольку в настоящий момент малярии у нею не было, то он больше не имел права на пособие.

Все трое изменились после войны, после сидения в окопах рядом с гниющими трупами своих товарищей, крысами, копошащимися на этих трупах, кровью, дерьмом и лишениями окопной жизни, или, как в случае со Стэном, изнурительных сражений в джунглях. Тысячи потеряли зрение в результате применения химического оружия. Каждый, кто воевал, в душе стал неизлечимо болен, и Фэррелл понимал, что и с ним произошло то же самое. Когда он был ребенком, ему приходилось видеть особенно тяжело пострадавших, людей типа Бэйтса. Их мозг был погребен под тяжестью ужаса того, что им пришлось видеть и пережить.

Нолана война поразила в самое сердце, но особенно – бордели. Он был искренне верующим, был спиритуалистом, как друг Фэррелла Альберт Мосс незадолго до смерти. Очереди из английских солдат, стоящие перед публичными домами, врезались в память Нолану на всю оставшуюся жизнь. Женщины в борделях, лежащие на спине в ожидании очередного пьяного солдата, пришедшего за быстрым сексом перед тем, как немецкая пуля отправит его домой, заражать девчонок сифилисом. Он никогда не имел дела с проститутками. Нолан был спокойным парнем, любившим свою страну, и стал садовником после войны.

Во Франции Нолана обвинили в краже, и ему пришлось провести шесть месяцев на гауптвахте. Военная тюрьма была нелегким испытанием, особенно в то время, когда знать не знали о каких-то правах человека. Это было время, когда офицер мог даже пристрелить солдата за малейшую провинность. Просто легализованное убийство, за которое даже сейчас они не испытывают угрызений совести. Просто позор, лишний раз доказывающий, с каким презрением истеблишмент относится к тем, кто выполняет за них всю грязную работу. Потом они нашли действительно виновного. Нолана освободили без всяких извинений. Шесть месяцев в гарнизонной тюрьме за то, чего ты не делал, и все будут относиться к тебе как к вору. Стэн и Нолан всегда чувствовали, что к ним относятся в армии плохо.

Когда их мать, бабка Фэррелла, умерла, они сами несли гроб кладбище, а на могилу положили венок. У них не было денег на надгробие. Если бы не венок, могилу наверняка кто-нибудь перекопал бы. Будучи ребенком, он представлял себе те цветы на могиле. Интересно, какого они были цвета? В его голове снова возникла та безымянная могила. Сумерки и запах сырой земли, священник, стоящий над вырытой ямой и произносящий правильные слова, и она, невидимая, но оставшаяся в памяти, пока не умрут ее дети и не сменятся поколения, и однажды она будет забыта навсегда.

Гилл нарисовал картину в 1915 г., незадолго перед тем как отправиться на войну. Сейчас она висела на стене в гостиной Фэррелла. Рамка была дешевой и рассыпалась на части, но рисунок пока держался. Бумага пожелтела со временем, но четкие карандашные линии и искусно наложенные тени производили впечатление. Гилл нарисовал монахиню со склоненной головой и фонарем в руке. Голова, изображенная как бы в профиль, была покрыта капюшоном. Это была задумчивая, грустная картина, внизу он поставил свое имя и дату. В ранние утренние часы Фэррелл, страдая от бессонницы, часто сидел здесь и смотрел на картину. Ему было интересно, как ее рисовал Гилл – по памяти, или это было вдохновение. Может быть, он хотел нарисовать свою смерть, и эта фигура должна была увести его к свету, но тем не менее он выжил. Он не погиб в Великой Войне.

Годы спустя Гилл нарисовал еще две картины. Они были написаны водяными красками, и Фэррелл повесил их рядом с монахиней. На каждой была изображена ваза, полная цветов. Они были разных оттенков, разные цветы, но обе картины были по-детски счастливыми. Гилл нарисовал их в 1933 г., спустя годы после восстановления мира. Через шесть лет началась новая Мировая война, и теперь уже его племянник отправился сражаться с немцами, новыми врагами, возникшими на прежнем месте. Фэррелл любил эту Монахиню и цветы.

Новое поколение, отправившееся воевать, снова было зелеными юнцами, такими, как Билл Фэррелл, искателями приключений. Говорят, что история ничему не учит, и он согласен с этим, но на этот раз монстр действительно был монстром. Вторая мировая война была другой. Когда Фэррелл увидел концентрационные лагеря, он понял это. Его дяди сидели в окопах, пулеметный огонь и шрапнель косит людей. Они никогда не забудут это и не смогут прогнать прочь свои воспоминания. Может быть, поэтому они и не пытались этого сделать. Фэррелл знал, что таков порядок вещей. Он никогда не сможет избавиться от того, что ему пришлось пережить. И он не сможет объяснить это Бобу Уэсту. Поэтому его жена была чем-то особенным. Одной из причин. Она видела настоящий ужас и прошла через вещи много хуже тех, через которые прошел он сам. Оба они многое поняли. Даже сейчас Фэрреллу было жаль своих дядей и их погибших приятелей. Наверное, для них все было даже хуже, потому что тогда не было особой причины для бойни.

Стэн говорил Фэрреллу, что станет богатым или повесится. Он говорил матери Фэррелла, что тот похож на него, и мать всегда соглашалась. Фэррелл никогда не был богат и, очевидно, не станет вешаться. Он жил так, как мог. Были тяжелые времена, но в целом они всегда были счастливы.

Он вспомнил застолье, устроенное в его честь, когда он вернулся из Европы. Это было хорошее время, и ему пришлось сделать усилие, чтобы вспомнить катер, на котором они производили высадку. И оно вернулось, то ощущение, грохот выстрелов и осознание того, что путь к победе будет устлан телами десантников. Они восхищались десантниками, храбрецами, принимавшими на себя первый удар. Но они все были примерно в одном положении. Все солдаты были готовы драться. Там были парни, пережившие Дюнкерк, была задета их гордость. Они должны были хорошо отплатить немцам.

Фэррелл не хотел вспоминать детали, но они крутились в голове. Море штормило, и он ощущал запах говна. Фэрреллу не было плохо, и он почувствовал себя сильнее оттого, что это случилось не с ним. Парень, стоявший за ним, тихонько молился, до слуха Фэррелла донеслось несколько всхлипов. Парни покрепче громко ругались и говорили о том, как они уделают немцев, когда доберутся до них. Там был один тип по имени Манглер, подонок, дома у него были проблемы с полицией, но солдатом он был отличным. Он хотел убивать и калечить немцев, говорил, что ждет – не дождется, когда все начнется; несмотря на то, какими английских солдат показывали в фильмах, они были обычными людьми, как и все вокруг. Фильмы изображали англичан наивными жертвами, но они были мужчинами, как те, другие.

Они занимались сексом и пьянствовали. Они дрались и употребляли наркотики. Большинство наркопритонов было тогда в Ист-Энде. Но все это было на заднем плане, личным делом каждого. На Пиккадилли и в Сохо было полно проституток – накрашенных куколок и секс-клубов. Секс-пати для людей, оторванных войной от привычной жизни. Все было, но они держали это при себе. Все знают что это было. Но не нужно говорить об этом слишком много. Это не английский путь.

Гарри забыл о фильме, как только вышел из кинозала. Он уже не думал о фильмах про войну, потому что скоро они должны были прибыть в Хоук, и он отправился в дьюти-фри купить что-нибудь. Боковым зрением он заметил заблеванных Spice Girls и поспешно отошел в сторону; они были свежевымыты и свежепричесанны, заняты своим хихиканьем и не увидели его. Круговорот вещей в природе; Гарри обратил свой взгляд на цены. Нужно было срочно что-то заточить, он никак не мог сделать выбор, когда на плечо опустилась чья-то тяжелая рука (сейчас он обернется и увидит полицейского, который скажет, что он арестован). Он быстро обернулся и столкнулся с кукольными грабителями, занятыми подрезанием джина и водки. Хайстрит и Биггз обслуживали себя сами. Оба в слюни; экономят денежки.

– Бар под завязку, там, наверное, сотни две англичан, – прокричал Биггз. – Все пьяные, я думаю, что без неприятностей не обойдется. Обстановка понемногу накаляется.

– Если так все начинается, то что будет дальше? – отозвался Кен. – На этом пароме повод долго искать не нужно.

Прежде чем Гарри успел ответить, они уже свернули в сторону, спотыкаясь и подталкивая друг друга, ведут себя как парочка сопливых пионеров. Гарри решил оставить шоколад в покое. Он посмотрел на продавщицу; она вроде ничего не заметила, будучи занята, отпуская кому-то блок папирос. То, как ведут себя Хайстрит и Биггз, приведет их к вязьме. Здесь камеры, и должны быть секьюрити. Гарри был трезв и отправился в бар. Он хотел бы уже быть на суше и вовсе не мечтал о том, чтобы разгуливать рядом с парочкой мелких воришек. Он окончательно заебался. Тот фильм был полным говном. Почему бы им не поставить что-нибудь вроде «Жестокого моря»? Джек Хоукинс в Северной Атлантике. Да, это ужасно, пересечь Ла-Манш, избежав торпед немецкой подводной лодки, и потонуть из-за неплотно задраенного люка.

Скопище людей и вещей распространяло вокруг массу запахов. Все они смешивались в одно целое – запах сосисок и ветчины из буфета, бензина и машинного масла из автохранилища, выпивки из бара, парфюмерии из дьюти-фри, мочи и блевотины из сортиров, плюс пот всех этих мужчин и женщин, собравшихся вместе Он прошел через турникет и отправился в бар, надеясь найти Картера и остальных. Скоро они будут в Амстердаме и поселятся в отеле поблизости от красных фонарей. Гарри мечтал провести ближайшие два дня, наслаждаясь шмалью, холодным лагерем и какой-нибудь голландской королевой красоты. Но не сегодня. Он хотел закинуть шмотки в отель, найти бар, в котором можно спокойно выпить и дунуть.

КТО ВЫ, КТО ВЫ, КТО ВЫ ТАКИЕ, ЕБ ВАШУ МАТЬ … КТО ВЫ ТАКИЕ, ЕБ ВАШУ МАТЬ?

Это было первое, что он услышал, зайдя в бар, и Гарри увидел, что часть пассажиров начинает нервничать и отходить в противоположном направлении. Он уже видел все это раньше. Вытянутые, шокированные, испуганные лица добропорядочных среднеев-ропейцев, столкнувшихся лицом к лицу с цветом английского хулиганья. Они столкнулись с Экспедиционным Корпусом, и то, что они увидели, им явно не понравилось. Захватчики были пьяными, шумными и постепенно становились все более агрессивными. Короткие стрижки, татуировки, джинсы, куртки, разбитые стаканы, песни, Юнион Джеки и Святые Георги заставляли нервничать франца-иностранца. Гарри засмеялся. Может быть, это просто добрый юмор, но песня действительно не выглядела слишком дружелюбной, и он подумал, кто бы это мог быть.

ПРИВЕТ, ПРИВЕТ, МЫ – ПАРНИ ИЗ ПОРТСМУТА.

Вот и ответ.

ПРИВЕТ, ПРИВЕТ, МЫ – ПАРНИ ИЗ ПОРТСМУТА.

Он кивнул.

И ЕСЛИ ТЫ ФАН «САУТГЕМПТОНА», СДАВАЙСЯ ИЛИ УМРИ, МЫ – ПАРНИ ИЗ ПОРТСМУТА.

Портсмутские парни всегда ездили за сборной. Если они пересекались с мобом «Миллуолла» или «Саутгемптона», это всегда означало хорошие шансы, что поездка добром не кончится. Услышав ответный заряд, он заинтересовался, кто это – «Миллуолл» или «Саутгемптон».

СОСАТЬ, ПОМПИ^[61], ПОМПИ, СОСАТЬ.

Гарри вошел как раз вовремя: «Саутгемптон» и «Портсмут» встретились на небольшом участке, внезапно превратившемся в танцпол. Их было примерно по десять человек, и все нефутбольные люди отхлынули в сторону вслед за Гарри, пытаясь уйти с линии огня. Несколько бутылок с лагерем приземлились за стойкой, брошенные другими пьяными англичанами, наслаждавшимися зрелищем с задних рядов, так что работникам бара пришлось броситься на пол. Еще одна бутылка угодила прямо в ряд бутылок с виски, бутылки и стаканы разлетелись вдребезги с оглушительным звоном. Он заметил, как Гэри Дэвисон и еще двое из его моба, не теряя времени шустрят с кассой, возникнув откуда-то сбоку. Туда-сюда, как скаузерс. Все это произошло в считанные секунды, находиться здесь трезвым было дико, дико и смешно, даже несмотря на всю ненависть, с которой прыгали друг на друга «Портсмут» и «Саутгемптон», персональную ненависть, вскормленную историей и бесконечными битвами на дерби, плюс подогретая лагерем кровь. Гарри приступил дальше, какой-то чел перелетел через стол, и двое парней начали окучивать его по ребрам и голове, впряглись приятели чела, другие англичане начали крушить стулья и столы в углу бара. На заднем плане Гарри заметил флаг Билли Брайта с надписью CHELSEA на поперечной полосе и самого Билли, который возился со своим магнитофоном, уссываясь, и пытался подобрать подходящий к случаю саундтрек, но никак не мог найти нужную кассету. Когда Гарри посмотрел влево, он увидел там похожие флаги, висевшие на окнах – SWINDON, ARSENAL, WEST BROM было написано на поперечных красных полосах, и огромный Юнион Джек, надпись на котором гласила KENT LOYALISTS. Гарри разглядел все это в считанные мгновения, махач распространялся по бару, другие англичане продолжали спокойно пить, не мешая оппонентам с южного побережья выяснять отношения, клубы портовых городов сражаются на море, разлеталось все больше столиков, звон бьющихся стаканов смешивался со звуками зуботычин и пинков. Юнец в кожаной куртке с короткострижеными светлыми волосами, спотыкаясь, пятился назад, на щеке – достаточно серьезно выглядящий порез, кровь льет ручьем, остановился, видно, в шоке, двое зрителей дают ему платок остановить кровотечение. Гарри посмотрел нa paнy и покачал головой.

С обеих сторон были раны и синяки, никому не удалось погнать противника, возникла минутная пауза, во время которой стороны переводили дыхание, выкрикивая оскорбления, стюарды попытались вмешаться и разрядить обстановку, но только сами попали под горячую руку. Остальные англичане ждали развития событий, зная, что это личные дела, но в то же время это не есть хорошо, поскольку если они не будут все вместе, то в Европе у них не будет шансов. «Саутгемптон» и «Портсмут» должны забыть раздоры и объединиться. Гарри это очень хорошо понимал, во всем виноват стресс, вызванный пересечением пролива, и на минуту он представил, а что, если все англичане вместе прыгнут на стюардов, этих типов в белых рубашках, захватят паром и сами приведут его к берегу. Но момент уже был упущен, и какое-то подобие спокойствия было восстановлено.

Томми Джонсон и остальные парни шли к выходу, Том смеялся, говоря, что лучше побыстрее свалить с парома, а не проводить в Хоуке несколько часов вместе с матросами и теми недоумками, которые сейчас глазеют на махач и которых потом будет допрашивать полиция. На хуй надо, сказал он Гарри, на хуй надо, и они двинулись прочь. Гарри обернулся, бар был разбит, флаги сняты и унесены. Том тащил пьяного Фэйслифта, тот таращился на «Вест Хэм», один из которых был точной копией Фэйслифта, и его оттаскивал некий эссекский вариант Тома.

Гарри шел следом за остальными парнями. Когда они прибудут в Хоук, голландские полисы будут ждать. Им не нужны неприятности. Голландия – либеральная страна, но только пока дело не касается полисов. У них хватает своих хулиганов, чтобы смотреть на это сквозь пальцы, и они давно перестали воспринимать англичан как добродушных эксцентриков. Хорошо бы пересечь Ла-Манш без потерь, но Гарри понимал, в чем дело. Это следствие того, что они -островная раса. Ла-Манш – внутри каждого из них. Естественный барьер, отделяющий Британию. Если бы Гитлер смог нейтрализовать RAF, то преодолел бы его. Но Люфтваффе не смогли сделать этого, и небольшой участок воды сохранил Англии свободу. Гарри помнил эти фильмы. У них нет границ, только с Шотландией и Уэльсом. Неудивительно, что европейцы изобрели фашизм, ведь им все время приходится сражаться, чтобы сохранить свою индивидуальность среди искусственных границ.

Английским парням сложно пересекать Ла-Манш, естественно, им необходима выпивка, чтобы облегчить процедуру, естественно, они немного потеряли контроль, естественно, континентальный лагер крепче и сильнее бьет в голову, но это уже не имело значения. Старые враги подходили к выходу, и дисциплина была восстановлена. Они пересекли пролив, это было время эмоций, они оставили последнюю нить, связывавшую их с домом, перед тем как оказаться на чужой, опасной земле, полной людей, ненавидящих англичан. Гарри понимал, что они другие, но все-таки ему больше, чем остальным, нравилась Европа. Он понимал, что происходит с парнями, и надеялся, что они расслабятся в Амстердаме. Заграница поможет успокоить воспаленные мозги, и Гарри не мог больше ждать.

– Действовать по-английски – это значит закрыть глаза и броситься в самый омут. Когда нос катера уперся в дно, события стали развиваться очень быстро. Наши мысли метались в беспорядке, когда мы достигли берега, и я попытался сконцентрировать их на своих дядьях. В первый раз в своей жизни я мог действительно ощутить то, что ощущали они. Это была невыполнимая задача, но это помогло мне успокоиться. Я пытался дышать глубже, и это сработало. Я думал, что я один такой слабый, но, видимо, все парни чувствовали то же самое. Быть храбрым – значит испытывать страх, но победить его. Даже сейчас я с трудом в это верю, ведь, в общем-то, я был довольно трусливым. Но мы делали то, что было нужно. Шум был ужасным, я старался отрешиться от него. Какой-то человек кричал, но не в нашем катере. Я хорошо помню момент высадки, бледные лица стоящих плечом к плечу людей. Я не хотел думать о том, что произошло с тем человеком, я пытался забыть о своих чувствах и мыслях. Я хотел быть храбрым, и я буду храбрым, когда момент наступит, и он наступил, нос катера с глухим ударом стукнулся о дно, и это означало, что все началось. Этот момент был самым важным в моей жизни. Металлический люк выдвинулся вперед, и мы столкнулись лицом к лицу с реальностью, побережье было пересечено рядами колючей проволоки и других укреплений, взрывы снарядов оставляли глубокие воронки, а вокруг бушевало море. Мы знали, что должны высадиться как можно скорее, и в миг я ощутил, что действительно хочу почувствовать песок своими ногами. Там, в катере, мы были все равно что утки, сидящие на воде. Мы долго ждали, и теперь словно электрический разряд пробежал по нашим телам. Одно хорошее попадание могло уничтожить всех нас разом. Сержант знал это лучше остальных. Теперь мы были в ярости и хотели убивать. Мы хотели стереть этих нацистов с лица земли. Внезапно я понял, что не боюсь, потому что вся энергия ушла на то, чтобы высадиться на берег и добраться до врага. Мы хотели убивать этих людей и сделать свою работу. Я кричал, и ненависть сделала меня сильным. Я умел контролировав ненависть, занятия боксом помогли мне. Мы лавиной стремились вперед, и ощущения были непередаваемыми. Выброс адреналина, призванный спасти твою жизнь, когда она в опасности. Снаряд угодил в катер и едва не перевернул его, и это было как инъекция наркотика. Мы сражались, чтобы устоять на ногах. Битва за выживание, потому что выживание – это все, выживание одного и выживание племени. Сержанту не пришлось пускать в ход свой автомат, потому что наш отряд быстро двигался вперед, сквозь воду, и вот уже мы по колено в воде. Должно быть, это было здорово, почувствовать дно под ногами, хотя я не помню хорошенько Я быстро посмотрел по сторонам, пляж был песчаным, впереди находились вражеские укрепления, а море было полно катеров, борющихся с водой людей, летели немецкие пули, разрывались гранаты, и осколки сеяли хаос в море и на берегу. Один осколок просвистел справа от меня, снеся голову другому солдату, кровь струей ударила в воздух, вода Ла-Манша окрасилась в красный цвет, и я почувствовал комок в горле, но проглотил его, пара секунд ушла у меня на то, чтобы снова собраться. Кто-то нечаянно толкнул меня в спину, но я не мог отвести глаз от обезглавленного солдата, который сделал по инерции еще пару шагов, прежде чем рухнуть вниз, будто камень. Я почувствовал, что падаю рядом с ним. Я барахтался в воде, набежавшая волна накрыла меня с головой, я ощутил соленый привкус во рту, морская вода вместе с соплями текла из носа. В какой-то миг мне вдруг почудился привкус крови, и я подумал, что задет пулей или осколком. Но я был невредим и поднял голову над водой. Образ того солдата все не выходил у меня из головы. Я представил, каково это, быть разорванным на куски, даже не успев добраться на врага, и это сделало меня еще злее, я вспомнил о своей матери и семье, разбомбленных лондонских улицах и Дюнкерке, о том, что пережили мои дядья, сражаясь с немцами, об отце Джонни Бэйтса, в одиночестве скулящем в темноте, словно пес. Я не собирался быть одной из бесчисленных жертв войны, чье имя будет высечено на монументе на церковном кладбище и забыто. Ни в каком варианте я не собирался оставаться гнить на дне Ла-Манша. У меня есть дела дома, и я хотел вернуться. Я заставил себя подняться; кто-то протянул мне руку. Я продолжал бежать вперед. Моя форма промокла, но я не чувствовал сырости, просто из-за воды я стал тяжелее. Наконец я выбрался на берег. Твердая земля вернула мне силы. Я был одним из тысяч, потенциальным именем на монументе, но все было в моих руках, я хотел еще увидеть маму, она заставила меня обещать, что я вернусь. Она не хотела потерять меня в какой-то идиотской войне. Это не может случиться с ней, ведь она провела долгие годы в тревоге за своих братьев, и я должен вернуться, как они. Воспоминания сделали мои мысли кристально ясными. Вокруг меня – кошмар, но рядом со мной – мои товарищи. Мы вместе, против извечного врага. И эти парни не оставят меня в беде. Тогда я не думал об этом, я просто это знал, потому что если на земле есть ад, то мы попали в самое пекло. Немецкие пули убивали англичан, бой не был чистеньким, бескровным делом. Не было правил. Не слишком много милосердия. Это была чертовски кровавая бойня. Людей разрывало на части, руки и ноги разлетались в разных направлениях. Одному парню осколком разворотило живот, и он обнаружил свои кишки на песок рядом с собой, теплые и скользкие, как черви. Кровь была красной; едва засохнув, она чернела. Я упал на песок и вскочил, почувствовав под собой чью-то оторванную руку. Мы бежали в атаку, на ходу стреляя в направлении врага. Я не видел их, но видел, что делают их пули и гранаты. Непрерывный гул самолетов раздавался сверху – RAF атаковали немецкие позиции, взрывы тяжелых снарядов, падавших где-то за пределами видимости, уже перестали гулкими ударами отдаваться в наших головах. Авиация и флот вдохнули в нас надежду, и в этот момент мы впервые действительно поверили, что можем уделать этих ублюдков. Мы продолжали двигаться на врага, когда осколок внезапно угодил в пах Билли Уолшу. Прямо по яйцам, и он упал с пронзительным кривом. Я посмотрел на его рану, там все было черное, обрывки формы и куски кожи смешались в одно целое. Немцы отстрелили ему член и яйца. Там практически ничего не осталось. Но кровотечение продолжалось, и я должен был помочь. Я позвал на помощь, но никто не откликнулся. Повсюду лежали раненые, и я не знал, что делать, поскольку Билли был в шоке, и я боялся, что он умрет от потери крови. Я попытался остановить кровотечение руками, но в этот момент кто-то плашмя упал на нас сверху. На какие-то доли секунды я задержал руку Билли в своей и подумал, во что теперь превратится его жизнь, жизнь без мужского достоинства. Наверное, он предпочел бы умереть; я не знал, что делал бы я на его месте. Может быть, я прикончил бы его прямо там, пустив пулю в лоб, но не было времени думать, так как сержант скомандовал «вперед». Я отпустил руку Билли и поднялся. Мы были тезками, но мне повезло больше; я вытер окровавленные руки о песок. Он кричал, заглушая звуки выстрелов. Мы медленно продвигались вперед, потом остановились. Цепь лежавших солдат вела огонь, и я какое-то время делал то же самое. Я не знаю, как долго это продолжалось, но уши оглохли от шума. Может быть, я обоссался. Я не уверен. Должно быть, это была просто морская вода. Я надеялся, что я не обоссался. По крайней мере, со мной никогда этого не случалось раньше. Остановка была не в радость, потому что она давала время подумать и посмотреть вокруг на изуродованные тела, части тел и то, что от них осталось. Там повсюду была кровь. И тот ее запах со мной по сегодняшний день. Тошнотворный, приторно-сладкий; запах смерти. Я посмотрел кругом и понял, что меня прежнего больше нет. Что я никогда уже не буду тем парнем из паба, который любил выпить и пошутить. Я не был создан для таких вещей. Никто из нас не был создан для них, но мы были мужчинами, мы победили страх и взяли под контроль свои чувства, и когда мы достигли врага и перерезали проволочные заграждения, мы толпой ринулись вперед, крича и выкрикивая ругательства, крепко спаянная людская масса, захлебывающаяся кровью и готовая убивать. Я поранил руку, когда перелезал сквозь колючую проволоку, но даже ничего не почувствовал, продолжая бежать вместе с остальными.

Не знаю, как долго мы сражались. Это было долго и мерзко. Мы преодолели пляж, и за ним нас ждали немецкие солдаты, они выскакивали из своих пылающих укреплений, где пламя жгло тела их товарищей. Мне кажется, они были более испуганы, чем мы. Ни одного из них лично я не боялся. Рукопашная – лучше, чем все остальное. Лучше погибнуть в рукопашной, чем быть подстреленным в самом начале. Рукопашный бой сейчас был в самый раз для меня. Я хотел драться с ними лицом к лицу. Долгие годы мы сидели дома, со страхом ожидая вражеского нападения, в то время как Гитлер убивал наших женщин и детей, и сейчас у нас появился шанс все исправить. Я чувствовал себя великолепно. Первый раз в тот день, хотя это чувство и не длилось особенно долго. Я сконцентрировался, моя злоба ушла. Это то, чего мы ждали. Без формы немцы были такими же людьми, как мы, но тогда я не думал об этом. Прямо на меня выскочил уже довольно пожилой немец, и прежде чем он успел выстрелить, я проткнул его штыком. Сталь глубоко вошла в самое сердце, мне с трудом удалось вытащить штык. Он закричал, немецкий ублюдок, сталь стала красной и сверкала. Кровь стекала по металлу, я наслаждался убийством. Я или он. Мы или они. Я нанес ему еще один удар в шею, и он упал. Я застрелил еще двух немцев, бежавших передо мной. Один умер сразу, а другой должен был вот-вот испустить дух. Другие немцы обратились в бегство, и мы преследовали их. Манглер и остальные бежали рядом со мной. Повсюду был огонь, то и дело взрывались пылающие машины и грузовики. Дышать было невозможно. Манглер что-то кричал немцам, другие англичане зажали их в угол. Немцы остановились и бросили оружие. Подняли руки вверх. Манглер ударил одного из них прикладом в лицо и прижал к стене, направив штык к его промежности. Он засмеялся немцу в лицо и сказал, что кастрирует его, как они сделали с Билли Уолшем. Немец готов был упасть. С большим трудом сержанту удалось оттащить Манглера. Наверное, тогда мне было все равно, сделает это Манглер или нет, потому что я сам тогда обезумел. Я не уверен. Я думаю, все мы обезумели, потому что на войне ты не можешь не стать сумасшедшим. Убивая людей и видя погибающих друзей. Все человеческое было забыто. Потом все зашьют белыми нитками, раздадут медали и напишут торжественные песни, но я-то знаю, что я чувствовал тогда. Я всегда был честен с самим собой. Полагаю, немцы были счастливы, когда мы оставили их в покое. Хочется думать, что я остановил бы Манглера, начни он делать, что задумал. Наверное. Может быть, он и не хотел ничего делать, хотел просто напугать парня. Да, должно быть, так оно и было. Сработало, потому что немец начал плакать, и его товарищи посмотрели на него с презрением. Мы пошли дальше, бой продолжался. Но резня была на исходе, потому что немецкие солдаты повсюду сдавались. Люди продолжали гибнуть, это было печально, история на пляже повторялась, но теперь уничтожение было более хладнокровным. Все наши чувства были разбиты вдребезги. Шум и вонь какое-то время еще отравляли нам жизнь, но понемногу исчезли. Уши болели, дым застилал глаза. Я увидел то, чего никогда не забуду, может быть, потому что мы были новичками, но человек с оторванной головой и Билли Уолш, потерявший свои гениталии, а потом и жизнь, намертво врезались в память. Впоследствии я много раз становился свидетелем подобных вещей во время боев в Европе, но они уже не вызывали тошноты, просто в голове остался словно какой-то тяжелый ком. Мы захватили плацдарм и теперь могли перевести дух. Кто-то протянул мне папиросу, и я затянулся, хотя и не курил раньше. Это помогло мне осознать, что я жив. Я помню все это ясно, хотя с тех пор и прошло больше чем полстолетия. Некоторые вещи невозможно забыть, и высадка в Европе из их числа. Тогда я надеялся, что это больше не повторится, но я понимал, что это наивно. Это было только начало. Я еще увижу другие вещи, которые поразят меня, но отсюда началось освобождение. Те, кто пережил Дюнкерк, видели кое-что раньше, но и они выглядели опустошенными. Я сидел, курил и смотрел на Манглера. Я был рад, что сержант подоспел вовремя и спас немецкого солдата. Я думал о том, что сделал Манглер, ведь он сопротивлялся начальству. Я думал о пляже, о запахе и цвете крови, застывшем перед глазами. Я с трудом мог поверить, что за двадцать с небольшим минут мы захватили плацдарм. Я не помню, чтобы кто-то из нас бурно радовался, и никто не выглядел особенно счастливым. Что я делал? Что чувствовал? Я хотел бы сказать, хоть это и не по-мужски, что я проронил несколько скупых слезинок. Но я не сделал этого. Я сидел там и вообще ничего не чувствовал.

Ничейная земля

Гарри понадобилось несколько секунд, чтобы осознать, что он находится в гостинице в Амстердаме, а не дома в Лондоне. В комнате было темно, но луч света просачивался сквозь жалюзи, создавая странный рисунок на полу. Он посмотрел на часы на столике рядом с кроватью, цифры показывали девять, и понял, что чувствует себя прекрасно после морского путешествия. Он спал не очень долго, но забытое детское ощущение праздника вернулось вдруг с огромной силой. Постельное белье было новым, комната – прохладной, от всего исходил запах чистоты и свежести. Определенно, он был не в Лондоне.

Когда его глаза привыкли к темноте, он разглядел очертания тела Картера под одеялом на соседней кровати, секс-машина храпела, как свинья. Самые отъявленные хрюшки могли бы позавидовать его храпу, и Гарри решил не будить парня. Секс-машина нуждается в восстановлении растраченной энергии, чтобы с новыми силами приняться за девок, у Гарри будет время пообщаться с ним попозже. Когда станет темнеть и на улицы начнут выползать чиксы, он будет ближе, чем тень. У него будет время получить несколько запоздалых уроков, так что чьи-нибудь коралловые губки без работы не останутся. Он проснулся с эрекцией и мыслями о женщинах. Хотелось вздрогнуть немного, но он устоял перед искушением. Он должен быть на высоте. Та счастливица, которую он встретит, должна получить полное удовольствие.

Уже десять; Гарри вылез посрать, принять душ и побриться. Стоя под горячим душем, соскоблил новым Bic'ом щетину с лица. Душ его удивил – в Англии горячая вода закончилась бы уже через пять минут. Можно сколько угодно говорить о джоках и жидах, но англичане даже пересчитают бобы на твоей тарелке, чтобы убедиться, не слишком ли много тебе досталось. Он побрызгал афтешэйвом на щеки и посмотрелся в зеркало. Не так уж плохо. Он вышел в холл, замотав полотенце на поясе; женщина средних лет прошла мимо, не обратив на него внимания. Это же Голландия, им наплевать. Если бы это был Борнмут^[62], через пять минут поднятые по тревоге служащие отеля уже ломились бы к нему в дверь.

Картер все еще втыкал. Гарри быстро оделся, натянув вчерашние Levi's, мятую майку и кроссовки, провел по майке и джинсам руками, чтобы разгладить немного. Тихонько прикрыл дверь, оставив Картера в одиночестве, и спустился по узкой деревянной лесенке на ресепшен. Человек за стойкой оказался лысоватым мужчиной средних лет; дымящаяся чашка кофе стояла перед ним. Как все голландцы, он говорил на отличном английском.

– Выспались? – спросил он. Тихие звуки радио доносились откуда-то, и аромат свежего кофе поднимался из чашки. – Вы выглядели сильно уставшими, парни, да еще пошли выпить.

– Спал как ребенок, – ответил Гарри.

Он хотел добавить, что даже не намочил простынь, но побоялся, что шутку не поймут. Он не хотел, чтобы владелец гостиницы побежал обнюхивать постель, пока его не будет.

– Лучшая ночь за последнее время.

Было уже три часа, когда они приехали в Амстердам. Несколько банок пива помогли скоротать время в поезде от Хоука, потом пятнадцатиминутная прогулка от вокзала, закинули шмотье и зависли в баре через дорогу. Они едва успели в отель вовремя, иначе пришлось бы всю ночь ломиться в двери. Том останавливался здесь раньше, все здесь знал, и они могли рассчитывать на скидку.

В баре было очень тихо, и пара пива перед сном помешать не могла. Четыре утра, все заебались. Когда они приехали в Хоук, голландские полисы ждали их во всеоружии, в шлемах и с собаками, и помпи и парни из Саутгемптона были вычислены. Приморских жителей окружили в ожидании депортации, присовокупив к этому несколько ударов дубьем. Потом они прошли вдоль остальных англичан, и домой был отправлен Фэйслифт вместе с Хайстритом и Биггзом, оба со своим награбленным добром. Фэйслифт был пьян, матерился и орал «зигхайль» на копперов. Толстокожий ублюдок, потому что это совсем не здорово в Голландии. Им не понравились его тату с Юнион Джеком и бутылка пива в руке, но хуже всего была эта гестаповская болтня – не слишком умно в стране, в которой немцев ненавидят со времен войны. Гарри не очень хорошо знал Фэйслифта, тот был приятелем Марка и Тома, но хоть иногда с ним и было забавно, вообще-то он был ублюдком.

Остальные парни вели себя спокойно, и Том, Марк, Картер, Билли и Гарри сели на поезд вместе с Гэри Дэвисоном и его мобом, плюс Кевин и парни из Крю и Болтона, остальные англичане разместились по другим вагонам. Наверное, добрых два десятка англичан было повязано за участие в драке, нахождение в нетрезвом виде, грабеж или просто потому, что полисам не понравилась их внешность. Газетам в Англии будет о чем писать, наверняка какие-нибудь щелкоперы ехали с ними. Слава яйцам, все закончилось. Гарри ненавидел паромы.

– Завтрак дальше по коридору, – сказал хозяин, повернув голову вслед. – Это не то, к чему вы привыкли у себя в Англии, но ветчина и сыр неплохи. Кофе очень хорош. Этот сорт я специально заказываю в Италии.

Через холл Гарри прошел в маленькую комнату. Там не было никого, если не считать жены хозяина, которая принесла ему завтрак. Кофе излучал чудесные ароматы, хотя сам завтрак выглядел так себе. Гарри любил всякие жареные штучки, но все-таки лоснящиеся от жира ложки – не самое традиционное в Англии. Он начал вспоминать свое любимое: булочки с джемом и беконом из пекарни, где работала сестра Манго, жареную картошку с треской из закусочной, жареных цыплят (которых так любил Болти), ребрышки из китайского ресторана, двойные бургеры из Стамбул-хауса, ямайскую кухню, кетчуп «Хайнц» и горы бутербродов дома перед телеком. Он мог бы продолжать и дальше, но во рту уже пересохло, а потом, он ведь хотел забыть о Лондоне – в конце концов, ради этого он и поехал. Даже самый отъявленный сноб должен согласиться, что в Англии есть своя достойная кухня. Он заметил Кевина. Вот человек, который разделяет его мнение.

– Как дела? – спросил Кевин, усаживаясь напротив.

– Неплохо, – ответил Гарри, в самом деле чувствуя себя великолепно.

Это как раз то, что нужно. Отправиться в путешествие и посмотреть мир. Яркое голландское солнышко светит в окно, ты сидишь и хаваешь бутерброды с ветчиной и сыром, с нетерпением глядя на круассан. Гарри откусил кусочек. Неплохо.

– Этот тип, который держит это заведение, – сказал Кевин, заметив, что жена хозяина вышла, – смахивает на извращенца. Ты видел, чего он читает? Журнальчики с фотками шлюх на мотоциклах с огромными татуированными сиськами. Небось подрачивает там на них, грязный ублюдок. Похоже, мы ему помешали, когда пришли.

– Да они здесь все такие, – ответил Гарри. – Им все по хую. В Амстердаме можно все.

– Ну да, но тебе вряд ли бы понравилось, если б такие бабы разгуливали по соседству с твоими детьми, – возразил Кевин, беспокойно поглядывая на тонкие ломтики ветчины и сыра. – Да, с этого не поправишься.

– Кофе нормальный.

– Представь себе ребенка, который вдруг видит этих монстров с пятидесятидюймовыми сиськами и татушками на сосках. Это зрелище может на всю жизнь отвадить его от женщин. Или даже подтолкнуть куда-нибудь не туда, а? Да, я боюсь, что такого завтрака мне мало.

Гарри был склонен согласиться с северянином. Он уже все съел,

Но его желудок ныл по-прежнему. Допив кофе, он оставил Кевина доедать завтрак в одиночестве, а сам отправился спросить владельца гостиницы, каким путем ему лучше пойти прогуляться. Он попытался украдкой разглядеть журналы, но увидел только телефонные справочники и книгу постояльцев, в которой они отмечались прошедшим вечером. Хозяин, подумав, спросил Гарри, что он хочет посмотреть, потом посоветовал пойти налево, потом свернуть направо, потом опять налево и выйти к центру города.

На улице Гарри почувствовал себя заново родившимся. Поездка на пароме оказалась не так плоха, как он боялся. Он засмеялся, вспомнив, как заблевал школьниц. Сейчас это уже прошлое, одна из историй, которые рассказывают за пинтой пива, и наука для девчонок. Они сами потом будут над этим смеяться. Сейчас его окружала Голландия, и он не хотел думать об Англии. Хватит воспоминаний. Глядя на дома по обеим сторонам канала, велосипеды у перил, чистое небо наверху и проходящих мимо счастливых людей, Гарри не собирался искать какие-то аргументы против Европы. Если это – Европа, то лучше бы Англии поскорее присоединиться к ней. Раньше он мог судить об этом только по пропаганде, которую со всех сторон пихают в глотку, но сейчас он мог видеть все своими глазами. Впереди он заметил палатку, где продавали картошку с майонезом. Весьма кстати. Он подошел и заказал порцию. Продавец был в майке «Аякса». Картошка оказалась вкусной, майонез еще лучше. Вот это жизнь. Пересечь Ла-Манш и поблевать на нижнюю палубу, в завитые прически тинэйджеров с лондонских окраин. Гарри чувствовал себя преисполненным доброты. Ночью он будет тенью секс-машины, но днем ему и одному неплохо.

Отель располагался рядом с каналом, Гарри сделал все по сове ту хозяина, свернул налево и медленно пошел вдоль еще медленней текущей воды, вдоль пришвартованных ярко раскрашенных корабликов, булыжная мостовая звонко цокала под каблуками прохожих. Он чуть было не вляпался в собачье дерьмо, выругавшись про себя. Всегда найдется кто-то, ведущий себя как мразь. На углах улиц стояли велосипеды по нескольку штук сразу, в больших окнах верхних этажей отражались облака. Воздух в городе был чистым, машин по обеим сторонам канала почти не было. Людей тоже было совсем немного, было чем дышать, и это нравилось Гарри все больше и больше. Здесь все так сильно было непохоже на Лондон с его толкотней, снующими туда-сюда автомобилями и вонью бензина наполняющей твою голову невыносимой тяжестью.

Гарри проследовал в указанном направлении, пересек небольшую площадь и вышел к цветочному рынку. Потом повернул назад в сторону вокзала. Следующие три часа он гулял, разглядывая каналы и смешные трамвайчики. Ноги уже начали болеть, нужно было отлить и отдохнуть. Выпить тоже бы не мешало, и он вошел в первый попавшийся бар. Внутри было человек двадцать, все они тихо разговаривали друг с другом, парочка чикс у стоики и бармен, возившийся со стаканами. Он посмотрел на сорта пива, выведенные мелом на черной доске, и выбрал бельгийское пшеничное. Заплатил свои гульдены и отвалил в сортир.

Стоя над толчком, Гарри разглядывал граффити, смесь аяксовско-фейенордовских футбольных лозунгов и наркоманской чепухи. Он хотел было тоже написать что-нибудь, но зачем? Он слишком стар для граффити. Кто-то тужился в соседней кабинке, и Гарри постарался уйти побыстрее.

Гарри вернулся к стойке за своей выпивкой. У пива оказался странный вкус, который сильно отличался от того, к чему он привык. Но он сам его выбрал, так что какие могут быть разговоры. Он улыбнулся двум женщинам, сидевшим у стойки. Они тоже улыбнулись, в лучших голландских традициях, спросили, не англичанин ли он. Гарри кивнул и присел рядом. Они ели что-то, похожее на бифштекс под соевым соусом. Он почувствовал голод. Девушки сказали, что это сатайя, индонезийская штука. Они сказали, что Индонезия была раньше голландской колонией, что удивило Гарри, поскольку он не знал, что были еще колониальные империи, кроме английской и испанской. Это все равно что индийская жратва дома. Сатайя распространяла соблазнительный аромат, и Гарри заказал себе то же самое, продолжая болтать с девчонками. Тихо играла музыка Rolling Stones, бармен за стойкой мыл пластиковые Стаканы.

Вот это настоящая жизнь – сидеть в уютном местечке, разговаривая с двумя клево выглядящими местными девчонками, немного Похожими на хиппи, хотя нет, скорее на каких-нибудь байкерш, у них длинные волосы, брюки у одной красные, у другой зеленые, Но он бы не отказался, если бы они предложили ему минет, а грудь у обеих была гораздо меньше пятидесяти дюймов. В воздухе он ощущал запах шмали.

– Что делаешь в Амстердаме? – спросила первая волосатая.

– Я здесь только на пару дней, просто собираюсь отдохнуть, – ответил Гарри. – Я еду в Берлин с друзьями.

– Ты был там раньше? Знаешь там кого-нибудь?

Гарри почувствовал себя так, будто разговаривает с двумя операми. Он хотел было сказать, что едет на футбол, но потом подумал о той чепухе, которую, наверное, и здесь в газетах пишут, и решил, что это не лучшая идея. Волосатые не понимают таких вещей. Он не хотел оттолкнуть их, хотя и не собирался их трахать. Всему свое время и место. Попозже, может быть.

– Нет еще, но я думаю, мы там с кем-нибудь познакомимся.

Два амбала вошли и сели рядом с девчонками. Здоровые ублюдки. Должно быть, двадцать стоунов^[63] в каждом. Но на бычье не похожи. Скорее какие-нибудь Ангелы Ада. Гарри ждал, что в ноздри ему ударит резкий запах. Он слышал, что Ангелы носят одежду, покрытую говном и мочой своих товарищей. Это что-то вроде церемонии приема. Противно, но чего еще ждать от волосатых? Может быть, он и не прав насчет говна и мочи, это больше годится для каких-нибудь извращенцев, а Ангелы определенно не были педиками, да он и не собирался обвинять этих двоих в преступлении против человеческой природы. Он слышал, что они вроде как гангстеры. Он не хотел иметь дело с гангстерами. Он не так уж много знал про Ангелов Ада, только слухи, а по футбольному опыту ему отлично было известно, что газеты врут. Но они были здоровыми ублюдками, все в тату, и на вид им было лет по сорок. Они даже угостили его пивом, когда увидели, что их девчонки мило беседуют с ним.

Гарри выпил еще две пинты, потом один из Ангелов предложил ему косячок. Настоящая жизнь, но он все-таки чуть не засмеялся, представив себя в такой же ситуации дома. Если бы двое парней зашли и обнаружили, что какой-то тип болтает с их подругами, они предложили бы ему нечто большее, чем выпивка и травка. Но голландцы – классные люди, и они нравились Гарри. Давай, Европа.

Нам не пришлось долго искать Харриса – он сидел на табурете у стойки, а стена за ним действовала как экран. На экране в центре внимания была блондинка, камера показывала то средних размеров грудь, то бритый лобок. Может быть, неплохо выглядящая девчонка заслуживает чего-то лучшего, чем член какого-то ублюдка, брызжуший спермой ей в лицо. Пара галлонов мутантского семени для аппетитной Блонди. А вы говорите о самоконтроле. Блонди откинула голову назад, облизала губы, ее напарник приготовился к следующему спурту. Я уже приготовился услышать репортаж Энди Грея^[64], но звука не было. Фильм без звука, серые тени выплывают откуда-то сзади. Сейчас полдень, десять или около того англичан сидят за столиками, держа в руках бутылки с «Амстелом» и «Хайнекеном». А одному уже не о чем беспокоиться. Спит, уронив голову на стол. Блонди размазывает сперму по щекам и груди. Камера двигается ближе, чтобы весь бар мог разглядеть ее соски. Партнер исчезает, зато появляется другая чикса с массивным черным дилдо, привязанным к пизде. Если не считать его и еще красных чулок, на ней ничего нет. У дилдо золоченая верхушка, намазанная каким-то кремом. Блонди меняет позицию. Камера снова приближается, и мы можем видеть, как въезжает Черная Лесби. Эта новая девчонка не теряет времени, и Блонди скоро начинает сжиматься в экстазе, стонущее лицо – крупным планом. Марк говорит «ебаный в рот, в нашем пабе такого не увидишь», глядя на Картера, который, как известно, спит с Денис, барменшей из The Unity. Наверное, они обычно так же развлекаются. Да, в наших пабах такого не увидишь, но это еще не конец, потому что возвращается прежний партнер; выглядит весьма деловито. Операторы наводят камеру на его член. Блонди открывает рот, заглатывает снова. Съемочная бригада дает общий план, чтобы мы могли полюбоваться счастливой троицей; сами операторы и режиссер, наверное, дрочат где-то за кадром. Но блондинка в самом деле неплоха, ей, наверное, немало платят. Примерно через двадцать секунд ее партнеру надоедает оральное удовольствие, и он уступает место какому-то арабу, возникшему из темноты. В баре раздаются недовольные возгласы – некоторым партиям не слишком понравилась картина обслуживания верблюжатника белой девчонкой. Напарник отодвигает в сторону Черную Лесби и зарывается в попку Блонди. Камера показывает ее лицо крупным планом, когда напарник въезжает внутрь. На лице – страстная гримаса. С таким талантом пора в Голливуд. Показывает парням в баре, что ничего так не любит, как шесть хороших дюймов в своей грязной клоаке. Грязный Араб на другом конце так стонет, словно ему впервые отсасывает девчонка. «Бландынка, слющай». Не верит своему счастью. Привык в своей пустыне трахать верблюдов и палестинских тинэйджеров, и вот наконец вкусил прелести гетеросексуальной любви.

– Подвинься, парень, – смеется Картер, – моя очередь.

За столиком рядом сидит седая женщина со стаканом красного вина. На лице – счастливая безмятежность. Наверное, мама Блонди. Интересно, как бы она себя чувствовала, если бы на экране действительно была ее дочь?

– У нее будут проблемы, когда она захочет посидеть, – говорит Марк. – Да и кому после этого ее партнера захочется ей засунуть? Лучше бы он себе засовывал.

– Так он же не пидор. А потом, он не сможет.

Харрис оборачивается, смотрит на экран. Поворачивается к нам снова.

– Прошлой ночью было еще хуже, – говорит он, – сейчас все вполне прилично.

Подходит Картер, заказывает пиво.

– Это Йохан, – говорит Харрис, представляя нам скинхеда, наливающего выпивку. – Он живет в Амстердаме, но болеет за «Фейеноорд».

Йохан кивает нам, наливает пиво. Говорит, чтобы мы чувствовали себя как дома.

– Читали? – спрашивает Харрис, протягивая нам английскую газету. – Это вас позабавит.

Мы бегло просматриваем статью на первой странице. Основной смысл – немцы провозгласили перемирие между враждующими фирмами на время того, что газета называет «Битвой Хулиганов Столетия». Немцы предупреждают, что отправят нас домой в гробах. Журналист не знал, кого больше полить грязью, немцев или англичан, и решил пригвоздить к позорному столбу обе стороны. Получилось, что, с одной стороны, английские хулиганы-неонацисты едут громить Берлин и терроризировать беззащитных немцев, а с другой – немецкие хулиганы-неонацисты собираются убивать безобидных английских футбольных суппортеров. Типичный журналистский прием – все равно, о чем речь, но виноваты нацисты. Смешно, потому что это продолжается из года в год. Магическое слово «наци». Неважно, какого направления придерживается газета или журнал, левого или правого, все они любят этих мифических «наци», возникающих из ниоткуда и вновь исчезающих в никуда. Для пущего эффекта они поместили фотографию скинхеда, ухмыляющегося в камеру. Хотя это вовсе не скинхед, а бонхед^[65]. Но они не понимают разницы. Ни хуя не понимают. Странно, что они не нарисовали ему свастику на лбу. Забавно смотреть, как во всем люди следуют стереотипам. Желтая пресса задает повестку дня, и остальные СМИ слепо ей следуют.

Никогда не интересовался политикой, потому что все эти мудаки одинаковые. Просто сборище пидарасов. Всем им наплевать на обычных людей, живущих обычной жизнью. Все это просто промывание мозгов. Берлин – лидер новой Европы, и это придает поездке остроты. И нацисты здесь ни при чем. Ну да, все мы делаем это, заряжаем Не Сдадимся, стоя под Юнион Джеком и подняв вверх правую руку, издеваясь над окружающими. Или беспорядки в Дублине^[66]. Они говорят, что это политика, но это всего лишь следствие ситуации в Ольстере. Ясно, что никто из англичан, бывших на том матче, не собирался поддерживать ИРА и, естественно, наши симпатии в Северной Ирландии на стороне лоялистов и, конечно же, там были люди из С18^[67], но в целом это был футбольный моб, и ничего больше. Говорить, будто беспорядки организовали один-два человека, просто глупо, все и так знали, что они будут. Англия Должна была сказать свое слово.

Я думаю о тех старых солдатах, которые говорят, что в прошлую войну мы воевали не на той стороне, и таких ведь много. Что немцы – такие же, как мы, храбрые парни, и эти люди правы. Это не то что я хотел бы, чтобы вместо Королевы в Бэкингемском Дворце сидел Гитлер, но немцы – нормальные люди. И голландцам не мешало бы подумать об этом, потому что все мы – одной саксонской крови. Голландцы и немцы идут по английскому пути в жизни. Я смотрю на Йохана, стоящего за стойкой во Fred Perry^[68] и с короткой стрижкой. На стене рядом с постерами Judge Dread и Prince Buster^[69] висит вымпел «Фейеноорда». Большая стопка компактов. The Cockney Rejects, 4-Skins, Business, Last Resort^[70] и несколько Oi! сборников. А также ска – Madness и Bad Manners^[71]. Настоящая скиновская музыка плюс настоящий ямайский ска. Они любят наш футбол, нашу музыку, наши пабы и нашу одежду. У голландцев и немцев есть свои футбольные мобы, они пытаются прыгать на нас, когда мы приезжаем. Это вполне естественно. Но внутри мы похожи. Они уважают англичан. Английских хулиганов.

Кого мы на самом деле ненавидим, так это всех этих макаронников и латиносов. Грязных ублюдков в дорогой одежде, любителей пускать в ход ножи. Всегда тут как тут, когда ситуация для них беспроигрышная, но съебывают сразу, как только столкнутся с более или менее равным числом англичан. Я видел это много раз. И слышал рассказы других. Мы ненавидим их, потому что они трусы и позеры. Когда смотришь сейчас футбол по телевизору, когда камера показывает зрителей, то это обязательно хорошо одетые женщины и дети. Или нелепые фаны «Ньюкасла» в клубных майках, которые и близко не подходили к Сент-Джеймс Парк^[72], когда у клуба были тяжелые времена. Журналисты игнорируют настоящую культуру, окружающую футбол, потому что камеры – часть той же системы, которая уничтожила атмосферу на наших стадионах. Когда они показывают испанцев и итальянцев, всю эту латинскую байду, либеро и прочая чушь, в кадр вечно попадают так называемые «ультрас» для создания колорита. Это журналисты любят, потому что ультрас – маленькие забавные хулиганчики, но своих зрителей они игнорируют. Это слишком близко к дому и это то, частью чего они сами не являются, так что они делают вид, что нас нет вовсе. И так не только в футболе. Так во всем. Пресса контролируется одним классом. Они хотят, чтобы все на свете существовало только для них, а на остальных им плевать. Так поезжайте в Италию, посмотрите, как английские парни ходят с трусами на голове, издеваясь над местными, а те стоят, смущенно глядя в сторону.

Я был на Уэмбли, когда Ди Маттео прошел с центра поля и перекинул мяч через Робертса^[73], и на тот момент он был самым великим человеком на земле. На несколько секунд даже более великим, чем Дзола и Виалли. Ну и что? Дзола – лучший игрок, когда-либо надевавший майку «Челси», и Виалли тоже знает свое дело, когда рассекает по штрафной, отсвечивая лысиной, как Муссолини.

Каждый парень «Челси» во всей стране, будь то на стадионе или в пабе перед телевизором, в ту минуту любил этого итальянца. Ну и что? Дело в том, что каждому нужен враг. Нет смысла тратить деньги и время на поездки по Европе, чтобы обниматься с местными. Где в этом смысл? Где острота ощущений? Изображать из себя любящих родственников, как какие-нибудь мудаки. Всему есть предел. Это добавляет вещам кайфа. Футбол – игра, но нам нужен противник.

Как в тот раз, когда мы играли в Дании и, правду сказать, датчане вели себя очень дружелюбно, хотя они знали, чего от нас можно ожидать. Все придурки в Дании съехались в Копенгаген посмотреть, как отрываются англичане. Первый коппер, которого мы встретили, спросил нас, когда начнется драка. Скоро, приятель, подожди чуть-чуть. Мы расположились на площади в центре Копенгагена, вокруг нас – люди, смотрящие на нас. Мы пели песни. Датчане вели себя мирно, а прыгать на таких людей тяжело. Но потом они попили пива и начали глумиться. Мы прыгнули на глазеющих на нас мудаков, кто не успел убежать – получил. Все произошло только потому, что кто-то не умеет пить. Начался рэмпейдж, и все увидели, какие мы нехорошие. Мы крушили магазины и кафе, валили всех подряд, скаузерс занялись подрезаловом. Прошла целая вечность, прежде чем появились полисы, и у них даже мысли не было о том, как справиться с ситуацией. Они обосрались, столкнувшись с необходимостью повязать людей, которые не хотят быть повязанными. Попытались спустить все на тормозах. Подождать, пока все само собой успокоится. Не обращать внимания на происходящее. Мы просто ушли, когда появились автобусы со спецназом. Поймали такси и поехали прямо на стадион.

Скандинавы и датчане слишком дружелюбные. Слишком хорошие. Они не понимают, что к чему, думают, что мы – джентльмены с моноклями и котелками. Что мы все как Гари Линекер^[74]. Так мы просто заходим в их магазины и берем все бесплатно. Ходим по их улицам, наслаждаясь свободой. Берем в магазине пиво и швыряем бутылки в витрины – просто так, для пущего кайфа. Пьем в их барах, потом забираем их кассу и разносим бар, если хотим. Делаем, что хотим, потому что мы – англичане, и никто не может остановить нас. Это массовый оттяг, как на курорте. Скандинавские полисы не знают, как справиться с нами, хотя голландские и бельгийские знают, что делать, и немецкие тоже не станут долго ждать. У них хорошие традиции. Штази^[75] и Гестапо. А испанские и итальянские просто избивают все, что движется. Газеты утверждают, что во всем виноват Эйзель^[76], но это началось задолго до него. Они любят это, потому что они мрази. Я помню, как «Манчестер Юнайтед» играли в Португалии^[77]. Женщины и дети приехали посмотреть футбольный матч, а полисы решили, что это война. Их полиция всегда прыгает на англичан. Реакция на события в Риме^[78] просто смешна. Журналисты существуют вдали от реального мира и ничего не понимают.

Но в северных странах бывать здорово. Свистишь вслед девчонкам, и им это нравится. Улыбаются, кивают в ответ. Всегда чувствуешь себя немного виноватым перед этими людьми, потому что некоторые англичане напиваются до такого состояния, что уже не понимают, что делают. Чувствуешь вину, пока не столкнешься за углом с местными ублюдками, которые стараются подкараулить и взять числом. Всегда одно и то же. Но люди понемногу учатся, и теперь, когда мы приезжаем куда-то, полисы наготове. Ждут шанса безнаказанно завалить кого-нибудь. И посольствам наплевать на это, потому что они точно так же, как и все, ненавидят нас. Все эти дипломаты – мудаки.

– Забавно, как газеты вечно провоцируют людей, – говорит Харрис. – В Берлин и так собиралось порядочно народу, так теперь поедет еще больше.

Нам наплевать, чем больше англичан, тем лучше. Хотя газетчикам такие вещи не к лицу. Наверное, заплатили какому-нибудь безработному ребенку из Восточного Берлина пятьдесят фунтов за информацию. Я помню, как перед Евро-96 на радио притащили фана «Дерби», который рассказывал, что все собираются убивать турок. Журналисты любят шокировать людей, им нужны слушатели для своих лекций. Я слушал эту передачу на работе, на своем складе, и все уссывались, потому что голос парня изменили до такой степени, что он был похож на голубого.

– Немцы будут ждать нас и без этих статей, – говорит Харрис. – Их газеты в этом уверены. Все должно получиться очень весело. В Берлине будет вкусно. Здесь слишком спокойно. Мы ездили в Роттердам, встречались с людьми из банды «Фейеноорда» прошлой ночью. Там была драка в ночном клубе, но ничего серьезного. А вы как доехали?

Мы рассказали, как жители побережья устроили войну. Он засмеялся, покачивая головой.

– Мы увидим их снова. Я знаю этот моб из Портсмута, они вернутся. И Фэйслифт тоже. Он не задумываясь поедет снова. Все, что им нужно сделать – отправиться в другой порт, тупые полисы ничего в этом не секут. Я сам делал так раньше. Они не выпустили ценя в Турцию. Не дали мне улететь из Хитроу, хотя у меня был билет. Я доехал на автобусе до Гэтуика и улетел оттуда. Я пробыл в Стамбуле три дня. Стремное место. Эти ебучие турки опасны. Их как грязи, и почти все вооружены. Но мы не облажались. Там настоящий Третий Мир, там порнофильмы в барах не показывают. Стамбул – сраная пердь. Кругом говенная жратва и говенная выпивка. Здесь, по крайней мере, можно развлечься. Приличная еда, пиво, музыка, женщины только и мечтают, что об английском члене. f Харрис уже бог знает сколько лет ездит за сборной. У меня это, Наверное, раз пятнадцатый. Марк тоже обычно не остается дома, а иногда к нам присоединяется и Род.

– Да, парни, в Амстердаме можно все, – смеется Харрис. – Сейчас мы с вами в центре цивилизованного мира. Можешь пить, сколько хочешь, дуть, ширяться, драться, ебаться и осматривать Достопримечательности. Европейская цивилизация в лучшем виде.

Гарри нашел остальных ранним вечером. Это оказалось несложно, потому что они все еще сидели в баре, где договаривались в двенадцать встретиться с Харрисом. Они начали рассказывать ему про какой-то фильм с блондинкой, но он ничего не понял. За стойкой стоял здоровый скинхед, играл диск Madness. Звук был хорошим, и бар Гарри понравился, он не отказался бы выпить здесь, но остальные собирались пойти заточить. Харрис приметил клевое местечко накануне, и они вшестером отправились вслед за лидером. У Гарри был выбор – остаться попить пива или пойти с остальными парнями, но Харрис сказал, что они идут в индонезийское кафе, где все вкусно и дешево. Гарри вспомнил сатайю и решил пойти вместе со всеми.

Солнечная погода сменилась пасмурной, накрапывал дождик, но Гарри продолжал пребывать в хорошем настроении. На душе было легко, в голове – пусто, он был среди своих, а в кармане лежал кораблик, подаренный на прощанье девчонками из того бара. Лишнее доказательство, что не стоит плохо думать о людях только потому, что у них длинные волосы. Вообще не стоит судить о людях по внешним признакам. Он отправился в индонезийское кафе вместе с Харрисом, Картером, Томом, Марком и двумя другими парнями «Челси», которых не знал. Погода была совсем другой, чем утром, но дождь только добавил улицам свежести.

Человек, стоявший в дверях, не слишком обрадовался появлению семи короткостриженых англичан, но когда он узнал Харриса, его лицо расплылось в улыбке. Он посадил их за лучший столик, попросив посетителей не занимать и соседний, чтобы им было попросторней. Лучшего они и желать не могли.

– Смотри-ка, ты ему понравился, – сказал Марк.

– Он нормальный мужик, – ответил Харрис. – Уехал из Джакарты десять лет назад из-за проблем с правительством. Еще два дня назад я даже не подозревал о существовании индонезийской кухни. Честно говоря, вначале я думал, что это место – полный отстой. А вчера я попробовал сатайю у Йохана и решил зайти сюда.

Харрис о чем-то треплется с хозяином, заказывает семь бутылок лагера. Гарри понравилось это кафе. Вокруг бамбук и резные деревянные столики. Очень клево. За один день они успели поселиться в гостинице, нашли себе хороший бар, а теперь место, где можно вкусно и дешево поесть. И везде они были в отличных отношениях с хозяевами. Теперь у них есть база, и можно двигаться дальше.

Марк выглядел более пьяным, чем остальные, и начал тереть о том, что Амстердам – клевый город, но это не значит, что он хочет быть европейцем. Том вторил ему, и Гарри слушал их разговор насчет Англии и Европы и о том, что все вокруг говно, и как они будут громить Берлин, этот конспиративный центр большого бизнеса и финансовых институтов, и он сидел рядом, думая о своем, и соглашался с ними – но подумав получше, он решил, что они порют чушь. Ну да, он видел Ла-Манш, этот непреодолимый барьер и банды пиратов из Саутгемптона и Портсмута прочувствовали это лучше остальных, но ему лень было думать об этом после шмали. С парнями типа Тома и Марка всегда проблемы. Они слишком буйные, как будто на амфетаминах все время. В них слишком много злости. Им не мешало бы успокоиться.

Гарри всякого насмотрелся в молодости, но в душе он всегда был добрым. Из этих вещей вырастаешь. Если бы у него был шанс, он выбрал бы любовь, а не ненависть. Он не стремился искать неприятностей, как остальные парни. Сейчас, затерянный среди амстердамских каналов и улочек, он не хотел думать обо всей этой чепухе. Город оказывал свое действие. Гарри было не до всех этих бульдожьих повадок, он просто сидел, всматриваясь сквозь сигаретный дым в лица двух подонков, сидящих напротив и глазеющих на классных голландских чикс, проходящих мимо по улице с улыбкой на лице, все нужно принимать мило и спокойно, с благодарностью, Гарри потягивал лагер и вспоминал своего приятеля Уилла, оставшегося дома, который оказал такое влияние на него в свое время, помогал Болти в трудные времена, устроиться на работу и все такое.

– Немцы ничего и сделать-то не успеют, а мы их уже накроем, – говорит Марк.

Может быть, Европа не так уж и плоха, в конце концов. Здесь можно цивилизованно пить – в любое время, когда тебе удобно; легкие наркотики свободно продаются, и ты можешь расслабляться под Rolling Stones; плюс доступные женщины. Две женщины в другом конце кафе заказывали ужин, вполне уверенные в себе. Никакой мудак не орет на тебя – давай, шевелись, забирайте свое пиво, джентльмены, и валите на улицу, под дождь, мы закрываемся, приходите завтра. Ни в чем не чувствуется духа мелочного стяжательства, на улицах нет пробок, это не как дома, где ты не можешь даже говорить о том, что происходит вокруг тебя. Да взять хотя бы футбол. Все относятся к голландцам с уважением. Голландия, такая маленькая страна, но за последние двадцать лет вырастила столько талантов мирового уровня, что в это просто трудно поверить. Для них футбол – игра, и только песо или лира могут заставить таланты уехать. Они никому ни в чем не уступают, но не могут конкурировать в финансовом плане с испанцами и итальянцами. В наши дни английской игрой заправляют латиносы, правят те, у кого есть деньги.

Но Гарри было все равно, в жизни есть вещи поинтереснее футбола. Если бы он жил здесь, то вряд ли пошел когда-нибудь на игру вообще. Какой в этом смысл, когда можно зайти в уютный бар и отдыхать в окружении приветливых доброжелательных людей, смотреть, как бегут по небу облака, будто старый хиппи. Вот что трава сделала с ним. Она сделала его расслабленным и счастливым. Если это – Европа, то нет ничего прекрасней Европы. Просто сидеть, и пусть все идет своим чередом. С наркотиками тебе не нужно сражаться в постоянной битве, в которой ты обречен на поражение. Если тебе все равно, что происходит вокруг тебя, то это действительно не имеет значения. Пусть политики и бизнесмены делают что хотят, пусть сами разбираются, а Гарри лучше просто дунет, ни на что не обращая внимания.

– Помнишь нашу лигу? – спросил Картер, возвращая Гарри от мечтаний к реальности.

Он напряг мозги, но так и не понял, о чем это секс-машина.

– Да наш Секс Дивизион^[79], – засмеялся Картер. – Уже забыл? Это же было не так давно. Я тогда играл в тотальный футбол, как голландцы.

Гарри вспомнил. Он тогда вылетел. Но он не хотел вспоминать, потому что это было слишком связано с Болти. Ему не нужны мрачные воспоминания. Все будет хорошо. Он улыбнулся.

– Наша лига, – не унимался Картер. – Тот, кто насрет чиксе в сумочку, получал десять очков.

Перед глазами снова возник образ Болти; лучше бы Картер оставил это в покое. Это было плохое время. Вскоре после смерти Болти Денис вышла замуж за Слэйтера, и через две недели после того, как они вернулись со своего медового месяца, кто-то рассказал Слэйтеру, что Картер трахал его непорочную невесту. Слэйтер был психом, он вышел из себя и помчался к Картеру со своим мачете. Денис повезло, она в тот день как раз уехала в Гилфорд к родителям. Картер позднее рассказал обо всем Гарри, они сидели в The Unity, и рука Картера дрожала, когда он подносил пинту к губам.

Это случилось воскресным утром, Картер возвращался домой после бурной ночи, проведенной с очередной шлюхой, которую он подцепил в ночном клубе. Он был доволен собой, потому что долго гонялся за ней. Он подошел к дому, но у двери стоял Слэйтер, который набросился на него и приставил мачете к горлу. Прижал Картера к стене, так что острие вошло в кожу. Картер не двигался. Он сказал Гарри, что обосрался, представив себя с перерезанным горлом, из которого хлещет кровь. Он не хотел умирать такой смертью. Слэйтер орал как безумный, что убьет Картера за то, что он выебал его Денис. Понимал ли он, что он любит ее? Как только подумаю, что ты, грязный ублюдок, выебал мою Денис, меня тошнит. И я хочу перерезать тебе глотку и отрезать тебе яйца, и я сделаю это, потому что мне сказали, что это сделал ты, Картер, ты думаешь, что ты секс-машина, но ты просто мудак, просто кусок дерьма, который портит людям жизнь, но со мной это у тебя не пройдет, ты, вонючая мразь, я тебя так просто не отпущу, ты, ебаный ублюдок.

Картер закричал, что это неправда. Это неправда. Кто-то просто пошутил. Кто тебе сказал? Кто-то наврал тебе. Я не такой – ну да, конечно, такой, конечно, Слэйтер тупой ублюдок, но он не настолько туп, он в это не поверит – она не такая. Разве Денис похожа на шлюху? Неужели ты думаешь, что она может так поступить с тобой? Да она же любит тебя, ебаный в рот. Да Денис повесится, если узнает, что ты думаешь о ней как о бляди, которая спит со всеми подряд. Поверь мне. Ты должен доверять Денис. Больше того, ты должен доверять себе, Слэйтер. Денис настоящая леди. Это неправда. Клянусь жизнью своей матери, между мной и Денис ничего нет и никогда не было (даже стоя с приставленным к горлу ножом, Картер вспомнил тот день, когда они только вернулись с медового месяца, Слэйтер был на работе, а он приехал к ней на квартиру и мило развлекся с Грязнулей Денис).

Люди слышат только то, что хотят слышать, и помнят то, что хотят помнить. Это срабатывает в жизни, это срабатывает всегда. Таким образом секс-машина соблазняет женщин. Он говорит им то, что они хотят слышать, рассказывает, какие они хорошие. И они попадаются на удочку. Для чикс это говно все равно что Шанель, устоять они не могут. Он применил ту же логику в экстремальной ситуации, отнесся к Слэйтеру как к чиксе, сказав ему, что тот хотел услышать, что его жена – хорошая честная женщина, которая будет верна ему до конца дней. Картер сказал Гарри, что он стоял с мачете у горла, и лицо Слэйтера менялось буквально на глазах. Через минуту он сказал, что любит его, и что он был не прав, поддался эмоциям.

Слэйтер подумал еще немного и отошел. Он даже попросил Картера не говорить Денис о том, что случилось. Он понял, что на самом деле был не прав. О чем он только думал? Это просто эмоции. Иногда трудно сдержать себя. Все так дорого. Они провели медовый месяц в Греции, и это обошлось недешево. Прости, Терри. Первая мысль, пришедшая Картеру в голову, была о том, чтобы убить ублюдка, который рассказал все Слэйтеру, он чуть не повторил судьбу Болти, тот умер совсем недавно точно таким же воскресным утром. Но потом он решил, что это не лучший путь, не нужно заходить так далеко – не переживай, Слэйтер, просто найди того мудака, кто напиздил тебе обо мне, этот мудак порочит твою жену, раз говорит, что она шлюха.

Слэйтер кивнул головой и ушел. На следующий день Картер узнал, что одного из завсегдатаев The Unity нашли с разбитой головой на автобусной остановке. Врачам пришлось наложить тридцать швов, чтобы все заштопать. Тот тип сказал полисам, что не узнал нападавшего, хоть это и случилось средь бела дня. Картер потихоньку рассказал обо всем Денис, и та пришла в ужас. Она была счастлива в своем замужестве и не хотела умирать. Они решили разойтись, по крайней мере на время.

– Насрать бабе в сумочку? – спросил один из парней, приехавших с Харрисом. – Кто-нибудь сделал это?

– Ага, вот этот наш приятель, – ответил Картер, глянув на Гарри. – Сразу шестерым. Отложил личины.

– Это было смело с его стороны. Ему повезло, что он остался жив. Вряд ли девчонки обрадовались, обнаружив говно в своих сумочках.

Гарри подумал о детях с парома, их заблеванных прическах и одежде. Да, могло быть и хуже. Но он не хотел, чтобы Картер заводил разговор об этом, да еще именно сейчас, когда он был удолбан и витал в облаках.

– Здесь есть такой вид порно, – сказал Харрис. – Можно снять баб, с ног до головы покрытых говном, словно они собираются сниматься в рэпперском клипе. Девочки в говне, девочки с кошками, девочки с мышками.

Все засмеялись, и Гарри снова вернулся в свою нирвану.

– Зайдите в сексшоп, вы просто не поверите своим глазам, – продолжает Харрис. – Первый раз, когда я был в Амстердаме, а это было около десяти лет назад, я зашел в такой магазин, взял полистать какой-то журнал, и увидел там фотографию голого ребенка, обмотанного проволокой. Маленький мальчик, лет девяти, наверное. А на другой странице была девочка еще меньше. Я подумал, что сошел с ума, и прыгнул на продавца. Думаю, что сейчас они уже не разрешают продавать такие вещи. Только подумать, какие ублюдки есть на свете.

– Ты уверен, что не разрешают? – спрашивает Марк. – Потому что если продают, давайте дадим этим ублюдкам пизды. Мы будем крестоносцами, а ты – Ричардом Львиное Сердце.

– Должно быть, из-под полы, – отвечает Харрис. – Не знаю. Амстердам – хорошее место, здесь свобода, и они этим пользуются. Знают, что все можно, и не останавливаются даже перед убийством. Сейчас большинство сутенеров работают в Азии, в Таиланде и на Филиппинах, где люди беднее, чем в Европе. Там они вообще могут делать что угодно. Но когда-нибудь все это изменится.

Гарри не хотел слушать обо всем этом. У него было хорошее настроение, и он хотел, чтобы и всем остальным было хорошо. Он не хотел думать о сутенерах. Хватит с него детоубийц, насильников и прочего дерьма, этого и дома полным полно. Когда приезжаешь заграницу, не понимаешь языка, поэтому не видишь зла и не слышишь зла – таково было его мнение.

– В Амстердаме только одно плохо, – сказал Харрис. – Сутенеры и «Аякс». У «Аякса» хорошая детская школа, поэтому сутенеров я бы поставил на первое место.

– А что плохого в «Аяксе»? – спросил Картер, будто проснувшись.

Ну конечно, он же любитель тотального футбола. Он считает, что это как его отношение к женщинам. Что это одно и то же. Что «Аякс» – уважаемый всеми суперклуб.

– Это ебучая жидовская команда, – говорит Харрис. – Это голландский «Тоттенхэм».

– А я думал, Гитлер удушил их всех в газовых камерах?

– Ну, не всех, видимо. Нет, они не жиды, они голландские жиндосы. Никто меня не заставит пойти на их матч. Это все равно как проводить свое свободное время на Уайт Харт Лэйн. Ты обрати внимание, когда в следующий раз увидишь их по телевизору. У них на флагах Звезды Давида. Стопроцентный «Тоттенхэм».

Картер сидит какое-то время молча. Ему нужно переварить это. «Аякс» – жиндосская команда. Как все парни «Челси», он испытывает к Шпорам здоровую ненависть добрых тридцать лет, с начала скиновской эры^[80].

– И что мы здесь имеем? – вопрошает Гарри, изучая меню.

Когда Гарри разговаривал с волосатыми, он спросил их, что стоит посмотреть в Амстердаме, и они посоветовали памятник Докеру, на постаменте которого высечено: «Уберите свои грязные руки от наших грязных евреев». Ангелы засмеялись; эта фраза говорит о голландцах почти все, что можно сказать. Одна из женщин сказала, что голландцы столько настрадались от нацистов, что сейчас злоба часто переносится на всех немцев, обычно это проявляется на футбольных матчах. Но Гарри не хотел думать об этом прямо сейчас, потому что был чертовски голоден, ощущал голод, по крайней мере, а хозяин куда-то испарился. Они отправили Харриса заказывать. Семь бутылок лагера у них уже есть; теперь им нужно заточить.

– Наверное, это как индийская жратва у нас дома, – сказал Том, и Гарри засмеялся. Как раз об этом он и думал.

– Забавно, как везде повторяется одно и то же. Есть «Аякс» и «Тоттенхэм», и есть «Фейеноорд» и «Челси», и есть это индонезийское кафе, такое же, как наши индийские. Не хватает только Блонди, которой засовывают в задницу. У нас такое можно увидеть только в закрытом секс-клубе. Вы не отказались бы посмотреть такой фильм в пабе перед игрой?

– Я не отказался бы от пинты «Фостерс», – ворчит Картер.

– И пакетика английских чипсов, – добавляет Марк.

– Пинты «Фостерс» в стеклянной кружке.

Иногда Картер просто удивляет. Здесь у них есть все, что душе угодно, а он плачется, потому что, видите ли, ему хочется пинту «Фостерс». То, что они пьют – просто лагер, у него не английский вкус. Все-таки Харрис здорово на всех влияет. Этот парень знает Европу. Он – настоящий лидер, ему нужно поле для деятельности. Широкие горизонты. Гарри подумал – а что, если бы ему остаться в Европе навсегда? Нет, Гарри не сможет жить без «Челси». Такие места, как Амстердам, слишком спокойные все-таки. Все-таки Англия у него в крови.

Теперь, когда в наших желудках разливается приятное тепло, мы готовы к прогулке. Все дешево, и мы ведем себя гордо, платим и не срываемся с места, не заплатив. Даже оставляем внушительные чаевые. Мне кажется, голландцы – засранцы, но я помню, как несколько лет назад жиды играли здесь, и местные стреляли по ним из ракетниц. Кто-то даже погиб тогда. Дождь на улице кончился, и мы идем медленно. Переходим еще один канал, даже не канал, а, наверное, реку. Людей вокруг немного, и мы идем дальше. Дам Сквер^[81] прямо по курсу, притягивает как магнит. Здания возвышаются над людской суетой, светят огнями и гремят музыкой. С одной стороны звучит орган, с другой надрывается Abba. Мы стоим, глядя по сторонам. Вокруг счастливые семейки и туристы, и я не думаю, что кто-то из нас хочет прыгать. Мы стоим рядом с супругами, женами, детьми, наслаждающимися приятным вечером. Простейшие удовольствия. Мы просто ходим и смотрим на виды. Никого не задеваем. Я – обычный человек, смотрю на детей и радуюсь их веселью. Тому, как они смеются и играют. Просто стою, когда подходит этот ебаный мудак и спрашивает, не нужен ли мне героин.

Это выводит меня из себя. Во-первых, тут дети. Во-вторых, он злобный черный ублюдок, перемежает свои слова каким-то грязным уличным сленгом. В-третьих, он орет, как будто я глухой. В-четвертых, и это бесит меня больше всего, прямо выворачивает меня наизнанку, он думает, что я выгляжу как грязный наркоман. Он перешел черту, и теперь он вне закона. У меня короткие волосы и чистая одежда. Я бреюсь и принимаю ванну. Я выгляжу так, как я должен выглядеть. Я не выгляжу так, как выглядят наркоманы. Мне наплевать на них, это их проблемы. Каждому свое. Я работаю, я получаю зарплату. Я плачу налоги. Я работаю в поте лица, чтобы вести достойную жизнь. Я не люблю мудаков, которые вот так просто подходят ко мне и говорят, что я неудачник.

Мудак стоит, переминаясь с ноги на ногу. Я спрашиваю его, он что, игрок Harlem Globetrotter^[82]? Он смотрит на меня с косой ухмылкой, которая выводит меня из себя. Я бью мудака в лицо. Он не ожидает этого, потому что привык иметь дело с мажорами и хиппи. Наверное, я сломал ему нос. Он падает на стойку с лимонадом. К счастью, мы стоим в стороне от людей, и то, что случилось, видел только продавец этого лимонада. Дилер лезет в карман куртки, но прежде чем я успеваю зарядить с ноги, подскакивает Харрис и бьет его ножом в бедро. Не слишком глубоко, но достаточно, чтобы этот пидор прочувствовал. Он роняет свою бритву. Харрис не собирается останавливаться на достигнутом и хочет порезать его дорогую куртку, но Марк замечает копперов, и мы уходим. Полисы не видят нас, а этот мудак не станет звать их с карманами, полными наркотиков класса А, или как там они классифицируются. Мы растворяемся в окрестных улицах.

– За что ты его ударил? – спрашивает Марк, когда мы снова выходим к реке, направляясь к красному кварталу. – Он только спросил, а ты сразу прыгнул на него.

– Он меня взбесил, – отвечаю я.

– Он только спросил. Блядь, это же Амстердам! А ты чего ожидал?

Марк смеется.

– Это ебаная столица наркоманов, здесь все продают наркотики. Что с тобой, ты, тупорылый ублюдок? Эдак тебя повяжут.

– Мне не понравилось его выражение лица. Это быдло. Я не видел копперов. Он дурно воспитан. А полисов я не видел.

– Он легко отделался, – говорит Харрис. – Ебаный мудак. Повезло ему, что появились полисы. Видели его бритву? Я ненавижу людей, разгуливающих с оружием, как этот ублюдок.

Мы с Марком переглядываемся, улыбаясь. Харрису все по хую. С возрастом он становится только опасней. Он всегда был ебанутым, но сейчас мы в центре Дам Сквер, а он режет людей пером. В обычном состоянии я не стал бы здесь валить кого-то. Но сейчас мои глаза блестят ненормальным блеском. Сейчас мне все равно, но это было неосторожно. Выпивка делает тебя беспечным. Наверное, они понаставили здесь видеокамер, как у нас дома, но мы здесь проездом, так что это не имеет значения. По крайней мере, Харрис его не зарезал. Он мог бы сделать так, чтобы этот мудак кричат благим матом. Ну все, мы вальнули его, и теперь чувствуем себя отлично. Все было тихо и спокойно, а сейчас все вернулось на круги своя.

Мы двигаемся дальше, и Марк говорит «давайте, пойдем глянем на шлюх, мы еще ведь не видели проституток». Пожалуй, он прав. Все мы знаем об амстердамских шлюхах. Я видел их раньше, но не имею ничего против того, чтобы взглянуть на них снова. Мы идем в центр квартала красных фонарей. На тротуарах полно народу. Наверное, большая часть тех, кто приехал в Амстердам, пришла поглазеть, и голландцев тоже хватает. Девочки выглядят заебанными, пока ты не подойдешь ближе и они не почувствуют запах денег. Они лучшие актрисы, чем Блонди со стены бара Йохана. Продолжают улыбаться, когда извращенцы хватают их за ляжки. Девочки дорожат своей работой.

Амстердам не заслуживает всего этого дерьма, но туризм и жажда наживы в конце концов разрушают все добрые начинания. Однажды мы ехали в Данию, когда сборная должна была играть в Копенгагене, и зависли в Гамбурге на ночь. Я раньше никогда не слышал про Рипербан, нам рассказали о нем парни постарше. Квартал просто кишел шлюхами и англичанами. Немцы славятся своей педантичностью, и здесь во всем был порядок. Шлюхи стояли на углах, в дверях, и даже в огромном подземном паркинге. Это была невъебенная стоянка, въезд в нее помещался между раздвинутыми женскими ляжками. Шлюхи стояли на маленьких ступеньках. Недурственные бляди. Стояли на возвышении, чтобы покупатели могли разглядеть их получше. На фоне зеркал для полного обзора. Вокруг шныряли английские парни. Всегда так получается, когда едешь на выезд за сборной, постоянно попадаешь в красные кварталы. Никогда не планируешь, но всегда кончается этим. Может быть, потому что просто там все дешево, но это показывает, видимо, стремление англичан познакомиться с местной культурой. Дайте нам бар с пристойной выпивкой, более-менее приличных чикс, и мы счастливы. А приключений мы сами себе найдем. Смешать все это вместе, и получится великолепное путешествие.

Мы сидели в баре вместе с большим мобом англичан и глазели на шлюх за работой. У нашего бара стояли трое, все выглядели весьма аппетитно. Род положил глаз на блондинку. На вид ей было не больше двадцати. Волосы до попки. Коротенькая белая юбка. Род таращился на нее, наверное, не меньше часа. Немецкая деревенская шлюха, приехавшая на заработки в город. Так они обычно рассказывают. Он сказал нам, что пойдет снимет ее, но все никак не уходил. Стоял у стойки, смотрел, как она прогуливается по улице Мимо потенциальных клиентов. Вперед-назад, предлагая свой сервис. Не знаю, почему бы Роду было просто не пойти и трахнуть ее. Клиентов было немного, и девчонки никуда не уходили. Род всегда был немного тугодумом. Медленно соображал. Наконец он вроде решил пойти выебать ее. Намотать эти длинные блондинистые локоны на яйца.

Он начал размышлять о том, почему она стала проституткой. Заебал всех окончательно со своей фройляйн. Говорил и говорил о своей блондинке, а мы стояли и смотрели на него. Чего она там теряет время на улице, пытаясь соблазнить прохожих, когда он здесь, в баре, в полной боевой готовности? Мы чуть не обоссались от смеха. Ну, давай, Род. Внезапно он умолк. Допил свое пиво, шестую или седьмую бутылку, и пошел. Попрощался. Сказал, что найдет нас потом. Улыбнулся. Подтянул джинсы. Тут ему пришлось остановиться, потому что к девчонке подошел какой-то старик. Заговорил с ней. Убогий дед в проеденном молью пальто. Лет, по крайней мере, шестидесяти. Подошла напарница блондинки. Облизнула губки. Они пошептались-поулыбались, потом взяли дедулю под руки и отвалили. Дошли до какой-то двери и вошли внутрь. Чтобы положить старикана между собой и устроить старикану самый лучший в его жизни инфаркт. Род просто остолбенел, не зная, что делать и что сказать. Наконец он сказал нам, что она ебаная шлюха. Грязная тварь. Вонючая сука. Как будто мы не понимали, что она проститутка. Все заржали. Я, Марк, Род и все остальные. Кивнув головой с серьезным видом, будто проповедник, он изрек, что она падшая женщина. Такой он сделал вывод из своей упущенной возможности.

Мы начали стебаться над ним. Давай, парень, заставь поработать свое воображение. Представь, как те две чиксы отсасывают этому старому козлине. Сначала им придется соскрести паутину, потом разгладить складки и морщины, а затем сосать по очереди несколько часов подряд, сменяя друг друга, и то им вряд ли удастся высосать хоть что-нибудь. Ласкать сморщенную задницу и заплесневелые яйца, а вонючий ублюдок будет капать на них слюной и оставлять следы своих поганых зубов на нежных девичьих телах, потом наконец заорет «погнали!» и взорвется, как насосавшийся крови клоп. Только подумай, Род, ведь ты мог быть на его месте. Но ты предпочел провести время с друзьями. Род постоял молча с минуту, покачивая головой, а потом отправился за еще одной бутылкой лагера.

Я рассказываю все это Гарри, пока мы идем по улице. Он смеется.

– Может, поэтому он и женился молодым. Наверное, ему просто надоели все эти шлюхи. Наверное, это не так плохо – жениться на хорошей женщине, обзавестись детьми и начать вести оседлую жизнь. Сложно найти нормальную бабу. Сейчас им нужны только деньги, если у тебя их нет, то ты им и на фиг не нужен.

Черт его знает, где он набрался всей этой романтики. Ебля – она и есть ебля, на мой взгляд, по крайней мере.

– Оседлая жизнь – убогая жизнь, – говорит Марк, услышав Гарри. – Роду пришлось остаться дома с женой, потому что Мэнди хочет сделать новую прическу. Ты думаешь, он не хотел бы поехать в Берлин на футбол? Сейчас он гулял бы с нами по Амстердаму и пыхал, так нет, ему пришлось остаться дома, как какому-то пидору. Ему еще повезло, он хоть иногда появляется. Есть парни, которые женятся, и ты их больше не видишь. Мне не очень нравится Мэнди, она украла у нас друга, но по крайней мере она не ходит за ним и не нудит – сделай то и сделай это.

Не знаю, почему Гарри думает иначе. Может быть, виноват возраст. Он на несколько лет старше меня и Марка. Наверное, с годами вещи меняются. Может быть, он сам этого хочет. Немного романтики. Но это чушь, потому что вокруг столько чикс, какой смысл зацикливаться на одной-единственной? Наверное, мы все об этом задумываемся время от времени, просто все зависит от того, готов ли ты изменить свою жизнь ради женщины. Должно быть, дело в характере, потому что Картер одного с ним возраста, но его к алтарю и арканом не затащишь.

Я замечаю открытый магазин, торгующий всяким говном для туристов – путеводители и прочая чушь. Я захожу и покупаю конверт, пока остальные ждут меня на улице. Продавец выбивает чек. Мы в квартале красных фонарей. Добро пожаловать в Амстердам. В темноте виднеются дома, за залитыми светом витринами сидят девочки в колготках и нижнем белье. Сияют красные неоновые лампы. Все здесь обещает секс. Живой секс. Всему миру. Мы придумываем письмо для Рода, хотим отправить, пока не протрезвели. Он будет жалеть еще больше, что не поехал, когда его получит.

Мы сворачиваем на другую улицу, разглядываем девчонок. В основном черные. Некоторые с восточными чертами лица, немного белых. Они выглядят уставшими, группки мудаков ходят вокруг, Отпускают глупые шутки. Добро пожаловать на наше шоу. Мы – зрители, просто глазеем на проституток. Рядом с нами какие-то мудаки подталкивают молодого парня, он подходит к негритянке, говорит ей что-то, исчезает внутри. Его приятели стоят снаружи, не зная, что делать дальше. Наконец им надоедает ждать, пока его член проверят на прочность, и они уходят. Наверное, в галерею искусств, или церковь. Вообще-то мне здесь нравится. Можно оттянуться, но только не с этими блядьми.

– Никто не хочет попробовать? – спрашивает Харрис.

Мы отрицательно качаем головами. Попозже, может быть.

– Тогда пойдем, выпьем. Снять шлюху можно где угодно.

Пиво пить тоже можно где угодно. Но я понимаю, что он имеет в виду.

Гарри стоял, глядя на девчонок в витринах. Он видел, как Картер и остальные уходят дальше, уссываясь над чем-то; никто даже и не заметил, что его нет рядом. Как тогда, на пароме, никто даже и не заметил бы, если бы он свалился за борт, до Берлина, где Картер начал бы сокрушаться, увидев, что один в номере, но так как одному ему было бы просторней, то он наверняка решил бы не беспокоиться. Хотя они все-таки бухали весь день, так что было естественно, что они не заметили. Они уже начали перешагивать черту, с Томом и тем мудаком, Харрис вел их за «Челси» и Англию, но Гарри не собирался патрулировать улицы Амстердама в поисках кого бы завалить, сейчас, во всяком случае. Он смотрел на шеренги шлюх и, сказать по правде, здесь не было ничего особенного по сравнению с лондонскими чиксами. Он не знал, радоваться этому или огорчаться, он просто шел в противоположном направлении, стараясь создать между собой и остальными приличную дистанцию на случай, если Картер все-таки его хватится. Гарри купил себе еды и пошел дальше мимо сексшопов и сексклубов.

У дверей одного клуба была особенно большая очередь, и Гарри не смог удержаться от смеха, когда понял, за чем они стоят. Он думал, что англичане – единственные, кому приходится стоять в очередях, но здесь была примерно сотня людей, стоявших строго по двое, ожидающих своей очереди, чтобы посмотреть, как совокупляются другие, прямо в дверях натягивающие презервативы. Люди были самые разные: мужчины и женщины разных цветов кожи, всех возрастов и классов, и хотя Гарри не был ханжой, он не ожидал увидеть семейные пары, томящиеся в ожидании живого секса. В основном присутствовали парочки и небольшие компании, но также он видел седовласых родителей с уже взрослыми детьми, прочих родственников, терпеливо ждущих. Он пожалел, что посмотрел в эту сторону. Он почувствовал привкус тошноты во рту. Это было как-то извращенно. Просто неправильно. Он посмотрел на фото в витрине, предлагавшие жесткий секс за дополнительную плату.

Гарри знал, что не смог бы сидеть вот так, окруженный радостными родственниками. Это было почти что как инцест. Он развернулся и пошел прочь, мимо маленьких, неприветливых на вид, расположенных бок о бок заведений, где бутылка шампанского стоит сотню фунтов, а на входе – здоровые ублюдки в смокингах. Он свернул в улочку поменьше. Здесь было лучше. Девочки сидели в цитринах, атмосфера позволяла чувствовать себя спокойней. Какое-то время он стоял, размышляя, потому что ощущал тяжесть в паху и хотел сделать правильный выбор. Он положил глаз на достаточно привлекательно выглядящую блондинку в красном белье. Крупная девушка с красивой фигурой. Гарри подошел поближе, глубоко дыша. Он уже был на полпути к ней, когда вдруг заметил невысокую смуглую девушку. Он остановился, взглянув на нее повнимательней. Она встала, увидев, что он заметил ее. У нее были короткие темные волосы, одета она была в европейском стиле, что выглядело как-то неестественно. Все эти чулки с подвязками выглядят соблазнительно на белых чиксах, но на черных и азиатках смотрятся нелепо. Все равно, дома он таких не встречал. Никогда, еб твою мать.

Он повернулся к девушке, думая о том, кого она видит в его лице. Здорового белого мужика с бритой башкой и прокуренной одеждой, от которого пахнет выпивкой, с полуудолбанными глазами, который на несколько минут скинет свои джинсы, чтобы подвигать в ней членом – туда-сюда, туда-сюда, прижав своим белым момоном ее смуглый живот, и кончить, лежа в луже пота. Вероятно, для нее он – просто еще один пьяный англичанин, выбравшийся отдохнуть от жены и попробовать каких-нибудь грязных штучек. Может быть, только сейчас у нее выпала свободная минутка после обслуживания какого-нибудь французского пидора, который кончил, пару раз дернувшись, и стал требовать назад деньги, потому что его плохо обслужили, и ей пришлось позвать охранника, чтобы выкинуть неблагодарного ублюдка, оставив плохие воспоминания обеим сторонам. Да, так, наверное, все и было, и Гарри колебался, Но когда он наконец решился, она оказалась вполне приветливой и впустила его внутрь, когда он согласился с ценой. Он не знал, дорого это или дешево, он просто кивнул и вошел. Он не собирался торговаться из-за нескольких гульденов. Он же болеет за «Челси», а не за «Тоттенхэм».

В маленькой комнате было тепло, она улыбнулась, попросив дать ей возможность проверить, нет ли у него признаков «тех самых» болезней. Она была профессионалом, но вполне дружелюбным профессионалом. Она расстегнула его джинсы, бегло осмотрев содержимое. В комнате не было ничего восточного, играл диск Стинга. Он не любил такую музыку, но она играла тихо, и он быстро привык. Гарри чувствовал себя беспомощным, пока она занималась всеми этими медикоздравоохраняющими штуками, хоть она и старалась делать все так, чтобы он не чувствовал дискомфорта. Но он не беспокоился, потому что это была необходимая процедура, и она знала, что делает. Он начал снимать джинсы и кроссовки, пока она поправляла подушки на диване, и чтобы чем-то заполнить паузу, он спросил ее, откуда она родом.

Она сказала, что ее зовут Ники, и что она родилась в Таиланде, в деревне неподалеку от лаосской границы. Она всегда мечтала уехать из Таиланда и посмотреть мир, а в Амстердам она приехала вместе с голландцем, с которым познакомилась в Петтайе. Тогда ей было двадцать, а ему уже за сорок. Пару лет он относился к ней хорошо, и даже купил ей квартиру, но потом все изменилось. Он увлекся мальчиками, и она стала ему не нужна. Она не очень-то расстроилась, потому что он был старым, а она молодой, и она не хотела ни от кого зависеть. В Петтайю она приехала в шестнадцать и решила навсегда остаться в Европе. Все девушки мечтали уехать в Европу. В ее деревне царила нищета, а на побережье было полно мужчин с Запада, плативших хорошие деньги, но ей хотелось большего. Европейские мужчины относились к девушкам лучше таиландцев, и к тому же у них было намного больше денег.

Она улыбнулась своей странной улыбкой, и Гарри кивнул, не зная, что ответить. У нее было великолепное тело без малейшего намека на полноту, и внутри она осталась доброй, несмотря на то, что так рано повзрослела. Ники любила Амстердам и ненавидела Таиланд всеми фибрами души, чего он понять не мог, потому что Таиланд представлялся ему чем-то вроде тропического рая. Ее голландец оставил ей денег на пару месяцев, пока она не найдет работу. Они были вместе два года, и это было хорошее время, но сейчас она была свободна и могла делать что ей хочется. Она все делала для него, и он заботился о ней. Покупал ей наряды и водил по ресторанам. Но она никогда не любила его, да и он любил в ней только ее тело и молодость. В общем, ее жизнь была не такой уж плохой.

Да, она жила неплохо, ей нравились белые мужчины, нравился белый цвет кожи. Таиландок всегда привлекала белая кожа. Арабов она ненавидела. Гарри нравилось, как она двигается и как говорит. Он не удержался, чтобы спросить ее, как она стала проституткой, хотя ощущал себя последней скотиной, когда это слово сорвалось у него с губ. Он ожидал, что она скажет «давай, занимайся тем, за чем пришел, время – деньги», тупой лозунг из какого-то идиотского фильма, но она не обиделась и рассказала ему, и тогда он пожалел, что спросил. Она была чертовски красива, и он хотел ее, хотел до потери сознания, хотел сунуть и кончить в лучшую пизду на планете, но то, о чем она рассказала, уничтожило его страсть.

Потому что Ники рассказала ему о своей затерянной в джунглях деревне, в сотню раз беднее всего, что он мог видеть в Европе, рассказала о голоде и болезнях. О своих несовершеннолетних троих братьях и двоих сестрах, о том, что деньги, которые она посылает домой, дают возможность ее семье выжить. Им не важно, что она проститутка, она помогает выжить другим людям. Иначе она просто не смогла бы выжить сама, а ей нравится Амстердам. Она может позволить себе одежду, которая ей нравится, а по ночам она ходит в клубы, где покупает экстази и танцует до утра. Она никогда не вернется в Таиланд. Однажды она выйдет замуж и начнет вести оседлую жизнь. Никому не нравится заниматься любовью за деньги, это что-то такое, что происходит по карме, но она все-таки Счастлива. Ей повезло родиться с внешностью, которая нравится Мужчинам, иначе ей бы пришлось всю жизнь работать на рисовых волях, и как по его мнению, она ничего?

Гарри кивнул, потому что она была ничего по его мнению, но весь этот разговор о братьях и сестрах, живущих в нищете родственниках и умирающих в раннем детстве детях, отнял у него Силы. Всем известно, что Таиланд – страна нищеты. Он сделал ошибку, он отнесся к ней как к человеку, а это неправильно, это ошибка, которую никогда не сделал бы Картер. Картер пробубнил бы что-нибудь, повалил грязную шлюху на кровать и засунул бы сзади, и через тридцать секунд дело было бы сделано. Более того, ему не понадобилась бы проститутка для этого. Ему не было необходимости платить за секс. Хотя чушь все это, Гарри сам себе хозяин, он покорил Ла-Манш, посмотрел мир, познакомился с экзотическими блядьми, проводил время с волосатыми и пил со своими друзьями.

Ники подтолкнула его к кровати, но Гарри думал о девчонках, которых встретил в том баре и о траве, в его голове проплывали образы таиландской деревни и полей, на которых растет дурман. Он был в опиумном раю, окруженный хиппи и сиамскими принцессами, хозяин гарема, и его девиз – секс и наркотики, никакого рок-н-ролла^[83], блядь, и вообще никакой музыки, потому что он выключил CD. Ники погасила большой свет, но он был в небольшом дворце на берегу реки где-то в Бангкоке, где в палатках на суетливых улицах продают рис, хотя на самом деле его окружал Амстердам и туристы, трахающиеся для пополнения своих фотоальбомов. Он придвинулся к Ники, но когда ее рука потянулась к его члену, ей не за что было даже подержаться. Она посмотрела на него и улыбнулась, потом нежно погладила, потом подтолкнула его на спину и начала ласкать ртом.

Гарри лежал и думал об Англии. Он вспоминал The Unity и оставшегося дома Рода, остальных парней, целых и невредимых, своего друга Болти, мертвого и покоящегося под землей, красное месиво вместо головы на его шее и мозги, стекающие в канализационный люк. Он заставил себя остановиться и сконцентрироваться на Ники. Вот перед ним шанс трахнуть настоящее чудо красоты, пускай даже и шлюху, и он попытался напустить немного стали в свой член, но ничего не случилось. Чем больше он пытался вызвать эрекцию, тем мягче все становилось, и таиландские зубки соскакивали раз за разом. Он поднял голову – девушка с маленькой грудью и пиздой, соблазнительными губками и сказочным телом, долгие годы постигавшая науку удовлетворения вкусов самых взыскательных потребителей, не могла добиться ничего. Лучше бы он остался с остальными парнями, и ничего этого бы не было. Во всем виновата эта хипповская шмаль. Никогда не доверяй хиппи^[84]. Наверное, уже нет смысла продолжать, чем дальше, тем хуже. Он подумал об Англии, но и это не помогло.

Гарри отодвинулся и одел трусы. Он сказал «извини, слишком много пива, слишком много травы», но Ники ответила, что это неважно, он бы удивился, если бы узнал, как часто это бывает. Он сказал ей, чтобы она оставила себе деньги, это его вина, но он не смотрел на нее, наверное, она и не собиралась их возвращать. Ебаный в рот, если уж он такую женщину не может трахнуть, значит, у него серьезные проблемы. У нее уже был наготове презерватив. Ники рассказала ему несколько забавных случаев из той же серии, И Гарри почувствовал себя немного лучше. Она пыталась подбодрить его, но на самом деле ей, наверное, было все равно. Наверное, так для нее даже лучше, не нужно лежать под еще одним жирным ублюдком. Вероятно, она довольна.

Она спросила, откуда он, и когда он ответил, что из Англии, спросила, любит ли он Королеву. Все любят Королеву, Ники продолжала как ни в чем ни бывало говорить о том, что у таиландцев есть свой король, которого они тоже любят. Он присел на минуту завязать кроссовки, она встала и предложила ему выпить, налила два стакана виски. У нее был небольшой контейнер со льдом, и почему-то она не торопилась выдворить его. Она спросила его, на что похож Лондон, кем он работает и куда собирается после Амстердама. Когда он ответил, что в Берлин, она рассказала ему, что в Таиланде встречалась с человеком из Берлина. Они прожили вместе два месяца в Ко Самуи, а потом он уехал домой, оставив ее беременной в восемнадцать лет. Она надеялась, что он заберет ее с собой, но он уехал, не сказав ни слова, и ей пришлось искать другого. Все девушки из ее бара в Таиланде мечтали уехать в Европу или Америку.

Она сказала, что закончила на сегодня. Она много работала и устала. Она обслужила десять мужчин за вечер, Гарри был как раз номером десять. Он кивнул и поднялся, чтобы уйти, но она предложила ему пойти выпить с ней вместе, и он удивился. Она погладила волосы на его руках и ущипнула за живот. Гарри не знал, как реагировать. Он не знал, то ли так принято, то ли это ловушка, она сказала, что у нее дома есть еще виски и гашиш. Она жила не очень далеко в квартире, которую оставил ей ее бывший бойфренд. Он был добр к ней. Она лукаво посмотрела на Гарри, и он почувствовал, как кровь приливает к члену. Невероятно, он заплатил деньги и не смог ее трахнуть, и тогда он решил – а почему бы и нет, что еще делать этой ночью?

Скоро они уже шли по улицам прочь из квартала красных фонарей, и как только они перешли Амстел, все вокруг стало казаться Другим. Он не знал, куда они идут, он просто радовался тому, что ОН идет, и рядом с ним идет эта женщина. Она взяла его под руку, И ему пришлось напомнить себе, что она шлюха. Она была по-настоящему красива, и все это выглядело абсолютно нереально. Гарри чувствовал себя так, будто снимается в каком-нибудь фильме. Он вспомнил слова Манго, что для таиландок не так важен сам секс, как всякие предшествующие ему церемонии, но он понимал, что Амстердам наверняка многое изменил в Ники. Он не слишком удивился бы, если к нему подошли бы два сутенера и приставили нож к горлу. Но Ники продолжала болтать о виски и гашише и о том, как она любит покупать новую одежду, как она любит музыку и какое говно Таиланд, и Гарри подумал, что, может быть, Манго был прав.

Они сели в такси и вскоре уже были у нее дома. Квартира оказалась небольшой, но уютной, Гарри присел на диван, пока Ники доставала бутылку «Джек Дэниэлс». Она попросила рассказать про Лондон, и сам не заметив как, он начал рассказывать ей про пабы, про их ночной клуб Blues и как он любит ходить на футбол. Когда он рассказал ей про своего друга Болти, убитого на улице, она с искренним ужасом прижала руку к губам. Гарри рассказал ей, как они вместе росли, вместе снимали квартиру и вообще были как братья. Он не задумывался, о чем говорит, и сейчас эти воспоминания почему-то не вызывали у него боль, как обычно. Может быть, потому, что он все еще никак не мог отойти от шмали, которую выдул с волосатыми, а может, просто потому, что она была ему чужой, и кроме того, была шлюхой, а шлюхи не в счет.

Но это была неправда, Гарри с трудом мог думать о том, что женщина, сидящая рядом с ним – проститутка. Что она обслужила десять мужчин за этот вечер. Что хуй знает какой заразы она могла набраться. Что она просто ебаная шлюха, шлюхи должны отворачиваться, когда ты пытаешься их поцеловать, проституция – ее профессия, она должна выполнять все желания клиента, а если клиент пьян и чем-то недоволен, он может ударить ее и может произойти все что угодно. Но нет, Ники вела себя так, как будто он был ее другом, а не еще одним мудаком с улицы. Все большие усилия ему приходилось прикладывать, чтобы напоминать себе, что она – проститутка, а дунув еще разок, он совсем забыл об этом.

Ники встала и вышла в туалет, Гарри налил себе еще один стакан виски. Он не отказался бы от бутылочки «Хайнекена», но и «Джек Дэниэлс» сейчас было неплохо. Он подумал, где сейчас могут быть остальные парни, но ему и здесь было хорошо. Было еще не поздно, Ники сказала, что ей нравится заканчивать работу пораньше, так она избегала встречи с самыми пьяными клиентами.

Город, где он сейчас находился, назывался Амстердамом, но это могло быть чем угодно. Это была столица мира, потому что он пошел просто трахнуть шлюху, а кончилось все тем, что он сидит на диване и разговаривает с таиландкой откуда-то с лаосской границы. Да, дома такие вещи просто невозможны.

Гарри никогда не был за пределами Европы. Однажды он поедет в Штаты и, кто знает, может быть даже на Дальний Восток. Конечно, это будет не так легко сделать, потому что на это нужны деньги, но некоторые места в мире стоят того, чтобы на них посмотреть. Когда Англия станет частью Европы, сделать это будет легче. Гарри потягивал виски, положив ноги на табуретку. Он поднял голову и увидел полностью обнаженную Ники, и на этот раз он был готов.

Мы стоим рядом с горбатым мостиком, аркой перекинувшимся через реку, любуемся окрестностями, думаем, куда подевался Гарри. Маленькие группы англичан бродят вокруг. Сидят на машинах и перилах. Бутылки падают в воду, в которой отражаются неоновые огни сексклубов. Вода зияет черной пропастью среди залитых светом клубов, баров и ресторанов. Хватает мест, где выпить, даже несколько магазинов еще работают, торгуют шмотьем для местных. Мы сидим между двумя барами, пьем и наслаждаемся зрелищем. Сейчас немногим больше десяти вечера, здорово, что бары работают допоздна. Эти два битком. В одном – англичане, в другом – англичане и местные. Может быть, не амстердамцы, просто голландцы. Английский бар поет ПРАВЬ, БРИТАНИЯ, в другом гремит музыка. Правь, Британия с одной стороны и «Firestarter» Prodigy с другой. Звуки сливаются в единое целое, создавая непередаваемый эффект.

– Видели, как уебывали эти вонючие ниггеры? – спрашивает Картер. Он сидит на припаркованном скутере. – Никогда не видел, чтобы люди так быстро бегали. Я думал, что нет никого быстрее итальянцев, но эти типы переплюнули их. Из них можно набрать легкоатлетическую команду. Англичане просто не способны бегать с такой скоростью.

Картер царапает на скутере CFC^[85] и England. Говорит о сутенерах, которых мы завалили по дороге сюда.

– Поняли, что к чему, – говорит Марк. – Меня бесит, когда такие пидоры снимают белых баб. Откуда они, как думаешь? Это не турки?

– Марокканцы, – отвечает Картер. – Марокканцы, тунисцы, алжирцы. Что-то в этом роде. Ебаные вонючие ниггеры. Короли Сахары. На средиземноморском побережье полно этих ублюдков, они там держат магазины, кафе. Они не бедные. Думаешь, они вернутся?

– Просто глазам своим не поверил, когда этот пидор ударил девчонку в живот, – говорит Марк. – Как будто это само собой разумеется. Ебаный в рот, каким нужно быть мудаком для этого? Ну ладно, я хорошо зарядил ему, прямо по яйцам, и Том своего вальнул неплохо. Засранцы.

Я согласно киваю. Проституция – вполне естественный бизнес, и незачем избивать рабочих. Я думал, что голландцы разобрались со всем этим. Так они говорят. Так принято считать. Но на самом деле до этого далеко. Можно легально покупать легкие наркотики, но вокруг полно дилеров, продающих героин. Со шлюхами то же самое, думаешь, раз они сидят в витринах, значит, нет сутенеров, но они есть. Подонки просто ушли в тень. Наверное, бабы всегда будут торговать собой, ничего тут не поделаешь, мы живем в рыночной экономике. Парни получают удовольствие, а девчонки – деньги, и все довольны. Пока не появляется какой-нибудь ебучий ниггер и не начинает пытаться захапать бабки. Этим мудакам нет оправдания. Сутенеры – ебаные мрази. Почему-то всегда арабы. Или нефы. Этот турок или кто он там зря ударил бабу. Ему наверняка придется зашивать руку после стараний Харриса, не говоря уже о яйцах. Эти ублюдки понимают только силу. Было бы неплохо совсем отрезать им руки. Они относятся к своим женщинам как к грязи. Око за око, зуб за зуб. Вот настоящая справедливость. Харрис может поставить себе плюс в графе «добрые дела» за сегодняшний вечер.

– Я почти уже договорился с ней о минете за десять гульденов, когда они нарисовались, – говорит Картер. – Это примерно три фунта. Минет за три фунта, представляете? А она ничего, да? Хотя она не голландка. Сказала, что из России. Шикарная блондинка. Минет за десять гульденов. Я без него спать сегодня не лягу.

– Не смотри на меня, – смеясь, отвечает Харрис; шутник, нечего сказать.

– Да я думать об этом спокойно не могу, – не унимается Картер – У нее такие полные губки. Каких-то десять гульденов. Три фунта.

– Да пошел ты, – говорит Марк. – Не говорила она десять гульденов.

– Говорила. Десять гульденов. Я разговорился с ней, и она сказала, что сегодня бизнес не идет, потому что слишком много англичан. По городу ходят слухи, что английские хулиганы бухают в красном квартале, и служащие из офисов боятся сюда идти. Вокруг вроде бы много потенциальных клиентов, но она говорит, что работы мало. Им приходится сбавлять цену.

– Ты говоришь, что она собиралась отсосать тебе за десять гульденов? Я думал, это намного дороже.

– Ну да, но десять гульденов для работающей девушки все-таки лучше, чем ничего. Благодаря этим сутенерам я предстал в ореоле славы. Как вспомню об этом ублюдке… Если я больше ничего не найду подходящего, то пойду к одной из этих чикс в витринах. Конечно, там наверняка будет дороже. Десять гульденов. Ебаный в рот.

Смешно видеть страдания Картера, ведь он же считает себя секс-машиной, так что все это отчасти справедливо. Хотя, наверное, просто еще рано. Удивительно еще, что он собирается платить за это. Человеку с его талантом достаточно просто щелкнуть пальцами, и женщины прибегут целой толпой.

Английский бар начинает снова. За стеклом видны лица, черепа отливают то красным, то синим. Там, должно быть, не меньше сотни рыл. Чем они там только дышат. Стекло запотело, чья-то рука вытирает его. По улицам уходят туристы и голландцы, и я не знаю, какое на них производят впечатление английские парни, глазеющие сквозь окно на Амстердам пьяным взглядом. Принимаются стучать по стеклам, когда мимо проходит более-менее приличная чикса. Смешно смотрится, как чиксы чуть ли не подпрыгивают, с испугом глядя на бар. Наверное, это настоящий ужас для голландцев. Вышли на прогулку и видят берлогу с пьяными англичанами. Тату и бритые головы, глумливые лица, у некоторых на плечах Юнион Джеки и Святые Георгии.

Стекла трясутся, разноцветные вывески напротив то гаснут, то загораются, создавая странный эффект. Черепа причудливо мерцают в темноте. Поют НЕ СДАДИМСЯ, и мы присоединяемся, демонстрируя солидарность с солдатами, сражающимися за Англию. Стекло вибрирует, кто-то барабанит по нему, выбивая лоялистский ритм. На мгновение все взгляды приковываются к стеклу бара, все ждут, что оно вот-вот разлетится вдребезги. Но ничего не случается, рука исчезает, и все возвращаются к мирному пению.

– Почему бы нам тогда не пойти поискать ту чиксу? – спрашивает Марк. – Она бы отсосала всем нам за три фунта за то, что мы спасли их от этих ниггеров. А мне даже за бесплатно, потому что я попал ублюдку по яйцам. Мы прямо рыцари в пустыне, спасаем белых женщин от рабства.

– Шутишь? – отвечает Картер. – Им теперь лучше не высовываться, эти ублюдки обязательно вернутся. Они наверняка отыграются на этих бабах, они еще в больницу попадут.

– Думаешь?

– А кто им помешает? Я не думаю, что полисам есть дело до каких-то двух шлюх, к тому же, может быть, они живут здесь нелегально, кто знает.

– Тогда надо было ублюдкам вообще глотки перерезать, – говорит Марк.

Я вижу, что он начинает нервничать, и пытаюсь успокоить его. Говорю, что у нее, наверное, во рту сломанные зубы, и она могла бы нечаянно отгрызть Картеру член. Марк смеется, и уже Картер выглядит озабоченным.

– Мы найдем кого-нибудь получше, – говорит он. – Минет за пять гульденов на всех. Не волнуйтесь, мы не уедем из Амстердама, пока не трахнем каких-нибудь баб, и это будут не шлюхи.

Я смотрю на бар, в котором играет музыка, там тоже полно англичан, но много и местных. Несколько чикс, но ничего особенного, по крайней мере, так мне кажется отсюда. Стекла в английском баре содрогаются снова. На этот раз звучит БОМБАРДИРОВЩИК ХАРРИСА. ТОЛЬКО ОДИН БОМБАРДИРОВЩИК ХАРРИСА. В баре несколько скаузерс, их всегда легко узнать по одежде и выражению лиц, плюс небольшая группа «Лидса», которые выглядят как типичные йоркширцы, и когда они смотрят на нас, я думаю, они понимают, что мы из Лондона. Понимают, наверное, что мы – «Челси».

Билли Брайт выходит на улицу, к нему подходит Харрис, они трещат с парнями из Портсмута, единственными из тех с парома, про которых Харрис говорил, что они вернутся. Потом выходят скаузерс со своими бутылками, а один чел из Лидса начинает базарить с Харрисом. Знает, наверное, кто он такой, Харрис смеется над чем-то, и вот уже «Портсмут», «Челси» и «Лидс» вполне мирно беседуют, и тот, кто никогда не ездил за сборной, может в это даже не поверить.

Но так бывает. Это отличный пример. В моей голове проносятся махачи с «Портсмутом» и «Лидсом» за последние несколько лет. Но сейчас есть только Англия, а все остальное не имеет значения. Некоторые вещи не забываются, и некоторые лица никогда не исчезают из памяти. Это все, так сказать, личное. Но здесь все в порядке. Я вижу возвращающихся скаузерс. Марк хлопает меня по плечу, и я оборачиваюсь.

– Давай, твоя очередь, – говорит он.

Я киваю и иду к английскому бару, но, поразмыслив немного, захожу в другой. Там меньше очередь, и потом, там больше женщин. Я подхожу к стойке и заказываю три бутылки. Окидываю бар беглым взглядом. Да, негусто. В основном голимо выглядящие чиксы, пьющие с пьяными англичанами. Я выхожу на улицу и подхожу к Харрису поговорить, но потом вижу, что Марк и Картер с нетерпением поглядывают на пиво. Возвращаюсь к мосту и отдаю им бутылки, какой-то человек спит на земле, завернувшись в Юнион Джек. Кто-то из «Лидса». Двое парней поднимают его, прислоняют к стене, и он остается спать в таком положении.

– Почему бы нам не поехать в какой-нибудь клуб? – спрашивает Картер.

– Да тут кругом одно большое секс-шоу, – отвечает Марк.

– Спокойный клуб. Где можно познакомиться с женщинами. Здесь одни шлюхи и туристы.

Мы смотрим друг на друга – наверное, он прав. Вряд ли мы сможем найти нормальных голландских чикс здесь, где слоняются сотни наших, по большей части в слюни. Куда ни глянешь, повсюду англичане. Мы везде. Харрис и Брайти исчезают внутри, так что мы просто уходим. По дороге я начинаю ломать голову, куда мы, собственно, идем, но Картер говорит, что разузнал про пару местечек еще в Англии.

Идти пешком ломает, и мы ловим тачку. Картер сообщает адрес водиле, большому дружелюбному челу, который ведет себя так, будто знаком с нами с детства. Он знает этот клуб и разворачивается через трамвайные пути. В машине душно, мы опускаем Окна. Водитель говорит, что климат меняется. В этом году дождливый июнь. В воздухе пахнет прохладой, пиво не помешало бы. Через пять минут он высаживает нас у начала пешеходной зоны. Мы расплачиваемся и идем к клубу, и когда мы подходим к дверям, то обнаруживаем совсем не тех вышибал, с какими привыкли сталкиваться у себя в Лондоне. В Blues все отлично, потому что вышибалы наши знакомые, я имею в виду все эти мажорные клубы в Вест-Энде. Вскоре мы уже внутри, там играет вполне пристойная музыка. Это даже не клуб в обычном понимании слова.

Картер, не тратя времени, отправляется за пивом, заговаривает с тремя чиксами, сидящими у стойки. Немного алкоголя, и мы присоединяемся к ним. Плывем по течению. Послонявшись по городу весь день с ебанутыми, чувствуешь себя как бездомный пес. Настало время быть вежливым и приветливым. К счастью, девчонки сами почти в муку, иначе сразу послали бы нас, услышав, какую чушь мы несем. Но они выглядят вполне нормально. Отплясывают под все подряд – от Block Rocking Beats до Babylon's Burning.

– Завтра у меня день рождения, – кричит мне на ухо одна из них, ее зовут Моника. – Мне будет тридцать.

Выглядит моложе, но я не спорю.

– Моим подругам больше, – улыбается она. – Как думаешь, сколько?

С какого хуя мне это знать? Правда, этого я не говорю. Высказываю предположение, и она смеется, шепча что-то мне на ухо. Потом все они смеются над чем-то и идут танцевать под «Smack My Bitch Up». He так плохо. Марк кивает в такт музыке, говорит, что те ниггеры, наверное, тоже пьют где-нибудь поблизости. Я отхожу к стене с Марком и Картером.

– Никаких проблем, парни, – говорит Картер. – Мы все едем к Монике отмечать ее день рождения. Девчонки сегодня ночуют у нее. Это наша ночь, парни.

Картер самодовольно потирает руки.

– Сегодня каждого из нас ждет минет, – орет он, стараясь перекричать музыку. – Можете сказать спасибо тем сутенерам, что нам помешали. Нам пришлось бы тратить деньги на вонючих шлюх, если бы не эта троица.

Я смотрю на танцующих людей. Девчонки тоже танцуют, поглядывая на нас время от времени. Под Nirvana, потом под Oasis и Black Grape. Они возвращаются, Моника виснет на моей руке и спрашивает, что я предпочитаю – экстази или амфетамины? Мы отходим с Марком и Картером проглотить по таблетке. Она возвращает мне силы, я чувствую себя готовым к дальнейшим приключениям. Готовым раздеть ее прямо здесь. Готовым заебать эту чиксу до потери сознания. Сделать ей лучший подарок на день рождения. Она выглядит жизнерадостной и счастливой, и через пару часов мы уходим.

Вшестером мы идем по пустым улицам. Девчонки поют по-голландски, что звучит как говно. Одни языки ложатся на музыку, другие нет. Английский – пример первого. Французский – второго. Эта их песня ничего не значит для нас. Идти недалеко, и вскоре мы уже поднимаемся по холодным каменным ступеням к Монике домой. У нее большая квартира, одна из ее подруг достает панк-сборник со старыми вещами Stiff Little Fingers, X-Ray Spex и Pistols, a также материалом поновее – Leatherface, Fugazi и Blaggers. Она включает CD, квартиру заполняет музыка, подходит Моника и делает тише. На свету они выглядят похуже, чем в клубе. Их нравственные устои размыты алкоголем, и Моника просто снимает свои черные джинсы. Смеется и говорит, что стало слишком жарко, ее подруга открывает окно. Я мог бы засунуть хоть сейчас, но сдерживаюсь, потому что они с полуобнаженной Моникой разыгрывают застенчивых девочек.

Одна из девчонок достает упаковку лагера. Он холодный и приятный на вкус. Моника включает торшер, выключает большой свет. Картер, смеясь, говорит, что Гарри будет в ярости, когда узнает, что пропустил. Заблудился, наверное, только сейчас нашел дорогу к гостинице и со злости сразу лег спать. Я пью лагер, пытаясь привести в порядок мечущиеся мысли. Я рассказываю девчонкам про Blues и почему-то начинаю говорить о голландско-немецкой границе. Хуй знает, о чем это я. Я замолкаю и сижу, слушая других. Лучше помолчать.

Не знаю, сколько прошло времени, но я замечаю, что Картер и одна из девчонок исчезли. Секс-машина за работой. Я смотрю на кресло напротив, у Марка на коленях сидит чикса. Они целуются, и я тоже, но не с Моникой. Должно быть, она с Картером. А может быть, с Марком. Хуй знает и кого ебет, потому что я встаю и иду со своей чиксой в соседнюю маленькую комнату. Мы заходим, я вспоминаю тот фильм у Йохана в баре. Блонди и ее напарника. Это не Блонди, но тоже блондинка. Я не хочу вспоминать сцены из фильма, я сам знаю, что делать. Я не могу кончить бог знает сколько времени, что для нее весьма неплохо. Наконец я кончаю и падаю на кровать рядом с ней. Она обещает мне минет, как только мы проснемся. Засыпает. Примерно час я лежу, безуспешно пытаясь уснуть. Я надеюсь, что она сдержит свое слово.

Первое, что увидел Гарри, проснувшись, это голову Ники у себя между ног, и ему понадобилась пара секунд, чтобы понять, где он и что происходит. Что он не в Лондоне и не с Картером в гостиничном номере. И когда он все вспомнил, то понял, что является хозяином положения. Он посмотрел вниз, где таиландка самозабвенно занималась своим делом. Вот это жизнь, и он откинулся на спину, наслаждаясь магией Востока, и вскоре оросил ее рот отборным английским семенем. Ники положила голову ему на плечо, и он снова заснул, а когда проснулся, рядом с постелью стояла чашечка кофе, и Ники одевала свое парадное платье. Оно было ярко-желтым и удивительно шло к ее смуглой коже. Она показала ему свои новые босоножки; не зная, что сказать, он промямлил, что они очень красивые. Но она этому очень обрадовалась. Она смеялась и порхала по комнате, и Гарри подумал, какого хуя он вообще здесь делает.

Ночью ему приснился сон. Он лежал на кровати в отеле в Сайгоне – он был главным героем в «Апокалипсис сегодня». Потом он падал с вертолета в «Охотнике на оленей». Он был хозяином древних таинственных джунглей, и он был маленьким испуганным человечком, ненавидимым всеми, с кем участвовал в этой бойне Когда Гарри был маленьким, Вьетнам по телевизору показывали чаще, чем Северную Ирландию. Он все помнил – и убитых выстрелом в затылок, и горящую девочку в напалме, бегущую по дороге. Но вьетнамцы были не в счет, в сюжетах речь шла только о том, сколько американских солдат погибло в войне против Хо Ши Мина.

– Это мой сын, – сказала Ники, сняв платье и босоножки и снова улегшись в постель рядом с Гарри.

Она сунула ему в руки фотоальбом.

– Это мой сын. Он живет у монахов в монастыре Сурат Тани на юге Таиланда. При монастыре есть школа, и там он и живет. Монахи и монахини учат его.

Гарри взглянул на первую фотографию. Короткостриженый мальчик лет четырех-пяти стоял рядом с двумя буддистскими монахами, сидевшими скрестив ноги. На мальчике были коричневые шорты и белая майка, а на монахах – оранжевые одеяния. Самые оранжевые, какие Гарри когда-либо видел. Они были почти бритые, и Ники засмеялась и погладила Гарри по голове, сказав, что их скинхеды ей больше нравятся. Гарри не был скинхедом, но это не имело значения. Он оценил шутку. Ребенок улыбался, и Гарри додумал, вспоминает ли он о своей матери. У одного из монахов были татуировки на шее и руке, и когда он спросил, что они значат, Ники ответила, что традиции татуировок существуют во многих таиландских монастырях. Знак на шее дает защиту; монахи делают тату сами, при помощи меча. Она надеется, что однажды ее сын приедет и останется с ней в Европе. Однажды, когда у нее будут деньги.

Ники подвинулась к нему поближе, подтянув ноги к груди. Ее груди были великолепны. Небольшие, но чудесные. Он заставил себя сконцентрироваться на фотографиях. Ведь она же хочет, чтобы он их посмотрел. На нескольких фото были запечатлены школа и монастырь. Некоторые были отсняты нечетко, расплывались. Потом шли снимки с двумя золотыми Буддами, разными домами, монахами, монахинями и детьми, обычными таиландцами, лесом и залитыми солнечным светом полями. На большинстве фоток был ребенок Ники, и Гарри искоса поглядывал на нее. Ее лицо светилось гордостью за своего сына, и он подумал, что им, наверное, тяжело жить вдали друг от друга.

Гарри чувствовал себя полнейшим мудаком, сидя здесь. Чего она от него хочет? И что получится из ее сына, растущего в сиротском приюте? Сколько раз она вообще его видела? Личная жизнь проституток никого не интересует. Он раньше всегда считал, что они делают аборт, если залетают, но в Азии, наверное, все иначе. Может быть, у них медицина на слишком низком уровне, чтобы контролировать рождаемость. Но он не хотел думать об этом. Он просто хотел весело провести время, и он мог бы бегло перебрать снимки и отвалить, но он не мог просто отбросить их в сторону. Он попытался представить, что сейчас делают остальные парни. Съебнуть и никогда не вспоминать о ней больше. Он был такой же, как Болти. Такой же жирный тугодум. Он не мог заставить себя решиться и продолжал листать альбом, думая обо всяких печальных вещах. Он допил кофе, кофеин несколько приободрил его. Ники вышла привести себя в порядок. Она все делала быстро, и Гарри не мог понять, откуда у нее берутся силы. Несмотря на кофе, он чувствовал себя уставшим и измотанным, а она просто летала по комнате, знает, потому что если не слышать ее смех и не видеть ее улыбку, были бы все основания думать, что у нее чертовски тяжелая жизнь. Что-то должно быть такое, что помогает ей. Она закурила сигарету и снова легла в постель, ничуть не смущаясь своей наготы, и ткнула пальцем в одну из фотографий.

– Это Марк, – сказала она.

Выглядит как обычный европеец, отметил про себя Гарри. Да и что можно сказать о человеке, проведшем большую часть жизни за соблазнением неопытных девушек в стрип-барах и массажных салонах в Петтайе, а потом переключившемся на мальчиков. Слишком уж он ординарный, в самом деле.

– Это мы в Чауэнге, в Ко Самуи, – сказала Ники, перебирая фото с пляжей и со всевозможными видами.

На снимках она казалась вполне счастливой. Везде она была в солнцезащитных очках, везде выглядела сильно загорелой. Он сказал ей об этом.

– В Таиланде лучше быть белой. Чем светлее моя кожа, тем лучше ко мне относятся таиландцы. Но западным мужчинам нравятся смуглые девушки. Европейцы хотят лежать на солнце и загорать, а таиландцы сидеть дома и казаться белыми. Все мы хотим того, чем владеют другие.

Гарри засмеялся, потому что это действительно так. Люди везде одинаковые, куда ни бы ты ни приехал, всегда им нужно то, что есть у других, и они никогда не ценят того, что имеют сами. Как в древние времена – в Англии смуглая кожа показывала принадлежность к низшему классу, в то время как белая кожа говорила о богатстве. Да, многое изменилось, но то, что сказала Ники, было правдой, и вряд ли в других странах иначе. На пляжных фотках она была загорелой и выглядела как европейка или американка. Другие таиландцы могли бы смотреть свысока на нее из-за цвета ее кожи, но на фотках она казалась вполне довольной собой, разгуливая с европейцем и не заботясь о том, что могут подумать какие-нибудь безмозглые пидарасы. Важно было не то, что ее спутник европеец, а то, что у него есть деньги, а деньги одинаково важны для всех – и для бедных, и для богатых. Больше всего люди ненавидят, когда те, кого они считают ниже себя, вдруг добиваются успеха. Гарри подумал о Манго, тот может гордиться собой и своей работой, но тем не менее между ним и коллегами всегда оставалась стена.

Гарри поблагодарил Ники за фотографии, ее гордость была очевидной, ведь это были ее победы. Жизнь – борьба, и она не проиграла в этой борьбе. Она показала на фото из шикарного ресторана:

– Это в Бангкоке, перед тем как мы уехали в Голландию.

На снимке она выглядела и счастливой и печальной одновременно, но это был ее выбор, и Гарри засмеялся, представив, как белые официанты вынуждены прислуживать этой шлюхе и относиться к ней с уважением. Она выросла в богом забытой деревне, прошла школу стрип-баров в Бангкоке и массажных салонов в Петтайе, и тем не менее шла по жизни с высоко поднятой головой (и спермой белых мужчин в своем чреве). Она переместилась в другой мир, оставив своих хозяев резать друг другу глотки. Сутенеры и владельцы клубов не волнуют ее, сидящую в «Бангкок Континенталь» и поедающую суп, крохотная порция которого стоит больше, чем деньги, которые она обычно получала, когда делала минет какому-нибудь грязному извращенцу, мечтающему запустить пальцы в ее задницу, пока она выполняет свою работу. Она выжила, презрев все законы физики. Он снова вспомнил Вьетнам и вьетконговцев, не сдавшихся, несмотря на все бомбы, которыми забрасывали их янки. Крестьян в жалких деревнях, сбивавших В52 из допотопных ружей. Все новейшие технологии уничтожения цивилизованного мира оказались бессильны. Гарри много раз видел это по телевизору, а теперь то же самое он видел здесь. Ники вела свою войну и победила в ней, а этот ресторан был ее медалью.

Ники сражалась против иностранцев, которые стремились использовать ее нищету, больше того, она сражалась против предателей, державших ее в этой нищете и продававших купцам из высокоразвитого мира. Эмоции не давали Гарри покоя. Она использовала систему для своего спасения, и это вряд ли заслуживает особого уважения, но что он может сделать? Таиланд – друг и союзник Запада, идет по пути новейшего империализма, и пока люди в костюмах не зарываются, они могут жить в свое удовольствие. Смешно, потому что хотя Гарри отлично понимал все это, в детстве он всегда хотел быть одним из стрелков на вертолете с автоматом в Руке. Конечно, это было всего лишь естественно, потому что все хотят славы и никто – страданий. Лучше не замечать темных пятен. По крайней мере, она вырвалась оттуда.

– Это наш дом в Амстердаме, – сказала Ники, перебирая фотографии, на которых была запечатлена трехкомнатная квартира.

Она подробно рассказала ему о малейших деталях интерьера, как будто собиралась покупать мебель. Она явно гордилась тем домом, но Гарри это не было интересно. Он хотел есть и не хотел сидеть на месте. Он слушал, не вникая в смысл, и когда она умолкла, спросил, есть ли у нее что-нибудь из еды. Ники снова вскочила, надев майку. Она пошла на кухню, он слышал, как она возится с холодильником, а потом она вернулась с бутербродами. Он все съел и отправился в душ. Он был не прочь трахнуть ее снова, но Ники уже оделась, а настаивать он не осмелился. Он больше не был клиентом. Он не знал, вернуться ли ему в тот бар или пойти еще куда-нибудь. Гарри быстро оделся, попутно выпив еще чашку кофе. Если он вернется, то придется весь день лазить с остальными, не лучше ли погулять с девушкой по Амстердаму. Что здесь особенного. Через несколько часов она уйдет на работу. Ники снова принялась краситься. Одиннадцать часов. Гарри заметил стакан «Джек Дэниэлс» Он сел и закурил, хорошее настроение вернулось к нему. Он повидал мир, теперь он сидел и думал, куда они пойдут, когда Ники вернулась и села рядом с ним на диван, потом подвинулась ближе, достала презерватив из его кармана и протянула ему.

Экскурсионный кораблик плывет по реке, пассажиры любуются городскими видами. Говно, конечно, но всем когда-нибудь приходится этим заниматься. Полтора часа на осмотр достопримечательностей. Я отделился от остальных и отправился на экскурсию. Поглазеть на гранит и мрамор. Богатую историю Амстердама. Все равно как когда едешь на поезде – видишь город в не самом приглядном свете. Когда едешь на поезде, не видишь блистающих роскошью торговых квартачов, зато проезжаешь заброшенные склады и покрытые ржавчиной железнодорожные пути. Убогие домишки и запущенные улицы. Свалки и горящие помойки. Допотопные фабрики и пустыри. Так лучше ездить, хотя, наверное, на этом кораблике мы не много такого увидим. Но все равно, интереснее идти через черный ход. Получать свои собственные впечатления. Играть в туризм.

Передо мной парочка английских туристов снисходительно рассуждает о музее Ван Гога. Как-то видел фильм про него по телеку. Тупой ублюдок хотел быть с бедными. Папаша заставлял его думать о карьере, а он хотел помогать беднякам. Жил с проституткой н отрезал собственное ухо. Он был самым настоящим ебанутым, но сейчас он мертв, и те самые мрази, превращавшие его жизнь в ад, пока он был жив, возносят его до небес. Всемирная известность и непревзойденный талант и кто больше даст за картину.

Мы проплываем мимо жилища Анны Франк. Женщина-экскурсовод начинает рассказ. Жирные туристы с фотоаппаратами и путеводителями деликатно умолкают. Выбрались в отпуск отдохнуть. Получить эмоциональную разрядку. Экскурсовод рассказывает, что Анна Франк была еврейской девочкой, жившей в этом бараке, в том, что они называют задней пристройкой, целых два года вместе с семьей и друзьями она скрывалась здесь от Гестапо. Им помогали их друзья-голландцы, и два года им это удавалось. Перед ними уже брезжила надежда, Союзники подходили все ближе. Но их предал коллаборационист, и восемь человек отправились в концентрационные лагеря. Единственный, кто выжил – Отто франк, отец Анны. Анна и ее сестра умерли от тифа за две недели до капитуляции Германии.

Я помню этот фильм. Его было тяжело смотреть, и в конце я едва не плакал. Экскурсовод умолкает на несколько секунд.

Я думаю об Отто Франке. Каково ему было потом, после всего этого? Наверное, миллионы уцелевших оказались в той же ситуации. Больше того, я думаю о предателе. О мудаке, сдавшем их всех. В Амстердаме было 80000 евреев, 75000 погибли. Экскурсовод рассказывает нам о статуе, воздвигнутой на том месте, где в 1941 году 400 Евреев были погружены на корабль для отправки в концентрационный лагерь Маутхаузен после того, как сторонник нацистов погиб в стычке между членами Еврейского Сопротивления и голландскими нацистами. Никогда не знал, что у голландцев была нацистская партия. Эти евреи были уничтожены в отместку за смерть нациста. После этого разгорелось восстание докеров и транспортных рабочих. Она говорит, что восстание организовала компартия, нелегальная в то время. Через два дня его подавили. Для Голландии это необычно, говорит она, поскольку в этой стране люди почти ничего не сделали, чтобы спасти евреев. Пожилая голландская парочка с виноватым видом покачивает головами. Большинство европейских стран почти ничего не сделали для спасения евреев, говорит экскурсовод.

Я думаю о том, как англичане вели бы себя в таком положении. Неужели мы не попытались бы спасти женщин и детей? Не могу представить, чтобы англичане остались стоять в стороне. Мы не такие. Ну да, мы называем Шпор жидами и все такое, но это другое. Это не имеет значения, потому что мы не религиозные фанатики. Нет, англичане не убивают женщин и детей. Мы сильные, но справедливые.

Кораблик набирает скорость, и мы движемся вперед, к более приятным объектам. Микрофон экскурсовода распространяет информацию. Анна Франк забыта, как оставшаяся за кормой вода туристы снова щелкают своими фотоаппаратами. Кто-то снимает на видеокамеру проплывающие корабли и здания. Наконец экскурсия заканчивается, и мы сходим на сушу. Я вижу Кевина, догоняю его. Хлопаю по плечу.

– Не видел тебя, – извиняется он. – На корабле был? Не заебало тебя? Прогуляться не хочешь?

Мы идем по улице и через несколько минут я присаживаюсь за столик снаружи какого-то бара, пока он заходит внутрь отлить. Он возвращается, и мы заказываем себе по лагеру.

– Единственной интересной вещью был рассказ про девчонку, умершую за неделю до освобождения, – говорит Кевин, одним глотком опустошая полкружки. – Быть рядом со свободой… Мудаки они были, эти немцы. Ебучие отбросы. Истязатели детей.

Насчет этого не знаю, но убийцы детей действительно никого не радуют. Представляю, как чувствовал себя ее папаша, когда узнал обо всем. Кажется почти нереальным. Даже не верится, что бывает такое.

– Я был в Дахау, – продолжает Кевин, добивая свое пиво и заказывая еще одну кружку.

Он смотрит на мою кружку, потому что она на две трети еще полна. Я приканчиваю ее одним махом, чтобы он не смог назвать меня мягкотелым южным мудаком. На улице жарко, и разгуливать по Амстердаму в такую погоду не очень-то приятно. Кевин снимает майку. Он здоровый ублюдок, и официант невольно пятится назад, глядя на герб «Манчестер Юнайтед» на его руке. Забирает деньги и отваливает. Кевин делает еще глоток и наклоняет голову ко мне, чтобы продолжить рассказ. Свой рассказ про Дахау, когда вдруг к нам подходит какой-то пидор, по виду – кто-то из администрации, и просит Кевина одеть майку, чтобы не пугать окружающих. Это – приличный бар, говорит он.

– Иди на хуй, – отвечает Кевин.

Пидора сопровождают еще два мудака, и он не двигается с места; Кевину приходится схватить его за воротник, так что рубашка пидора накрывает его с головой. Кевин подносит свой кулак к его лицу.

– Иди на хуй, подонок. Я разговариваю. Я мирный человек. Понял?

Кевин отпускает пидорский воротник, и бизнесмен исчезает внутри вместе со своими прихлебалами. Кевин допивает пиво и говорит мне «пошли, давай свернем на другую улицу, пока он не вызвал полисов». Этих европейцев хрен поймешь, может быть, по их законам нельзя ходить без майки. Он рассказывает мне, как они сидели в Осло в парке, просто пили, когда подъехал автобус с полисами.

– Ты знаешь, что сделали эти мудаки? – спрашивает он. – Просто вылили пиво из наших банок. У них по закону нельзя пить в общественном месте. Они сказали, что нам еще повезло, что у них хорошее настроение, а то они могли бы вообще посадить нас. Они в своей Европе с ума сходят со своими законами.

Мы заходим в другой бар, заказываем выпивку. Внутри – клерки из офисов, работяги, несколько туристов. Это чистенький бар, но без той буржуйской мелочности, как в предыдущем.

– Я ездил в Мюнхен на пивной фестиваль, – продолжает Кевин, – и мы на поезде доехали до Дахау. Я ожидал увидеть нечто вроде того, что видел по телевизору про Аушвиц – колючую проволоку, вышки, все дела. Но все бараки, где они держали заключенных, были снесены, там было просто огромное ровное пространство. Мы сходили в крематорий, но все равно трудно было представить, что в нем убивали людей. Самое большое впечатление произвел музей.

Он наклоняется вперед.

– Там были фотографии, на которых изображены эксперименты над людьми. Медицинские опыты и все такое. Снаружи все это происходило, но там я ничего не чувствовал. Внутри – просто музей, но там я все ощутил. Вместе с нами там была какая-то школьная экскурсия, и все эти немецкие дети явно скучали. Некоторые даже смеялись, и учителям пришлось сказать им, чтобы они замолчали. Они убивали там политических заключенных, евреев и вообще всех, кого хотели. Мы не ожидали увидеть такого. Мы просто представить себе не могли, что такое возможно. Ты не представляешь. Когда мы ехали обратно, с нами в вагоне ехали какие-то здоровенные немецкие бабы и чел в шортах, который все время играл на аккордеоне. Как будто ничего и не было. Как будто они ехали не оттуда. Я думаю, тебе тоже не мешало бы съездить посмотреть.

Гарри сказал Ники «до свиданья», и она поцеловала его в губы. Ему даже показалось, что он заметил слезы в ее глазах. Он обернулся на мгновение, посмотреть, как она исчезает в уличной суете, хрупкая маленькая фигурка среди сверкающего неона и серой пустоты. Глядя на нее, Гарри молча восхищался ею, восхищался тем, что она смогла пройти сквозь все свои невзгоды и не сломаться. Это был хороший день, и он обещал навестить ее на обратном пути из Берлина. Он в самом деле думал так, когда говорил, но теперь, возвращаясь в бар Йохана, он понимал, что расслабился. Он не вернется. Он уже жалел, что ввязался во всю эту историю. Ники была клевой, у нее отличная фигура, и она умеет заботиться о мужчинах, но все-таки она ебаная шлюха, он не должен забывать о том, что она всего-навсего проститутка, отсасывающая мужикам за цену, равную стоимости недорогого обеда. Не больше не меньше, а ему нужно держать себя на уровне. Он отлично понимал это, он помнил историю Рода в Рипербане в Гамбурге, и не хотел, чтобы кто-нибудь смеялся над ним.

Гарри обернулся еще раз, но Ники уже исчезла, ушла сидеть в своей витрине на радость туристам, рыскающим по улицам в поисках развлечений. Ники ушла обслуживать своих десять мужиков, трахаться и отсасывать, чтобы заработать себе на достойную жизнь, маленькая кукла пьяных и грязных больших мужиков. Она – шлюха, нельзя забывать об этом. Ведь он приехал развлекаться, и нечего забивать себе голову мыслями о проститутке. Она проглотила таблетку экстази, уходя из дома, и ей не будет плохо.

Он мог бы остановиться здесь на обратном пути потрахаться, но почему бы не поискать кого-то еще. Ему было жалко ее, в то время как ей самой себя жалко не было. Все этот фотоальбом. Вся эта затея с отставанием от остальных, нежными взглядами и душевными разговорами была опасной. Лучше оставаться в толпе. Ему нужно было залезть в гондон всему целиком, чтобы защитить себя. Каждый раз, когда начинаешь вести себя с женщинами таким образом, начинаются проблемы. Ведь это только игра, и он подумал, что стал бы Картер делать в такой ситуации, но потом вспомнил, что Картеру хватает своих проблем с этой ебанутой Денис. Завтра они уезжают в Берлин, и сегодня вечером нужно напиться. Ему сразу станет лучше, если он будет держаться остальных парней и поучаствует в старом добром махаче.

Войдя в бар, Гарри почувствовал себя так, будто очутился в каком-то тайном обществе, где вместо шмали был лагер, а вместо восточной магии буддистских земледельцев – основательный христианский реализм элитной футбольной фирмы. Он пробежался взглядом по лицам – знакомым и нет – и хлопнул Картера по плечу. Секс-машина обернулась с пьяной ухмылкой, Том посторонился, чтобы дать Гарри пройти. Никто ни о чем его не спросил, и когда Гарри посмотрел вокруг, он увидел приличный моб – Том и Марк, Билли Брайт и Дэйв Харрис, Мартин Хоу, Гэри Дэвисон и его приятели, плюс несколько рыл постарше, которые подрываются только на важные игры, домашним матчам предпочитая выезда в Европу. Дон Райт и моб из Слау, плюс маленькие фирмы из Фел-тэма, Баттерси и Кэмберли. Здесь были парни и из других частей Англии, но в основном все-таки Лондон и окрестности, и больше всего – «Челси». Гарри уселся с бутылкой лагера и прислушался к разговору за столиком.

– Гарри Бушелл, – сказал Билли. – Он дал шанс скиновской музыке, когда работал в музыкальном журнале. Он единственный игнорировал всех этих мудаков из миддл-класса в музыкальной прессе и дал шанс музыке рабочего класса.

Гарри спросил Картера, о чем речь, и секс-машина ответила, что они спорят о том, кто был самым великим англичанином за всю историю страны.

– А я думал, он вел телепередачу, – говорит Марк.

– Ну да, но вначале он занимался музыкой. Раскручивал группы, которые пели о запретных вещах – о том, что хорошо быть белым и рабочего происхождения, и что если у тебя на плечах Юнион Джек, то это не значит, что ты фашист. Группы, которые говорили, что если ты гордишься тем, что ты англичанин, это еще не значит, что ты ненавидишь черных.

– Да это все знают, – отвечает Марк.

– Мы знаем, но он постарался рассказать об этом обычным людям.

– Эти пидарасы не в счет, – смеется Харрис. – Кого ебет, что они думают.

– Но дело в том, что он сделал это, и это было очень смело с его стороны.

– Может быть, но это же не значит, что он был величайшим англичанином, так ведь? – говорит Харрис. – Это просто потому, что ты любишь музыку. Это должен быть кто-то из истории. Ричард Львиное Сердце или Оливер Кромвель. Они дали арабам и ирландцам хороших пиздюлей, да?

Вокруг засмеялись. Может быть, Харрис немного перебарщивает со своим чувством юмора, и все замолчали, потому что никто не понял, серьезно он или нет. Ричард Львиное Сердце и Оливер Кромвель были слишком давно.

– Как насчет Черчилля? – спросил Гарри. – Он был крутым парнем.

– Политик, – презрительно усмехается Том. – Я знаю, он делал свое дело и все такое, но я бы предпочел кого-нибудь типа Монтгомери^[86].

– Уинстон был в порядке, – говорит Билли, – но я понимаю, что ты имеешь в виду. Он сидел дома в безопасности, в то время как другие сражались в Европе. Как насчет Бомбардировщика Харриса?

Некоторые кивают. Ярлык «Бомбардировщик Харриса» в ходу у мажорской прессы, и это звучит неплохо.

– А Мэгги Тэтчер? Она завоевала Фолкленды.

– Опять-таки, политик. И потом, смотри, что она сделала с футболом. Все эти подпольные операции и сидячие трибуны. Ни один футбольный фан не станет голосовать за Тэтчер.

Гарри допил свое пиво и посмотрел вокруг. Люди выпадали из разговора. Он терял юмор.

– Это должен быть кто-то с чувством юмора, – сказал он. – Самый великий англичанин должен быть таким.

– Чарли Чаплин?

– Слишком давно.

– Тогда Блэк Эддер?

Они задумались. Гарри засмеялся, потому что он выбрал бы Роуэна Аткинсона. Он был просто неподражаем в сериале о Первой мировой войне, как он там издевался над генералами и так далее. Каждая серия была просто охуительной.

– Мы же не комедианты какие-нибудь, – говорит Харрис. – Величайший англичанин – Черчилль, что бы там Том ни говорил. Черчилль – лучший. И не важно, что он политик. Он исключение.

Никто не хочет спорить с Харрисом. Черчилль сделал все необходимое для страны в тяжелый час, и они согласились, что он представляет всех солдат, павших за Родину. Гарри не хотел спорить на эту тему, он хотел напиться и весело провести время, и ему было наплевать на имена.

Если честно, в голове была какая-то пустота после травы. Он не так уж много выдул, наверное, в Амстердаме она особенная, что ли. Видимо, она и помогает Ники идти по жизни. Ну вот опять, паранойя и мысли о ее несчастье. Но она выглядит беззаботной, она любит свою работу. Экстази помогает. Гарри не знал, что, он не понимал, над чем смеются остальные. Он посмотрел на лица – и Том, и Картер, и Марк, все смеялись над чем-то. Вначале он подумал, что над ним, но потом понял, что ошибается. Они просто веселились, и их веселье передавалось ему.

Этот бар был отличным местом, Том наклонился к нему и сказал, что Йохан поставил тот же фильм, жмотный ублюдок, мог бы завести что-нибудь новенькое. Гарри окинул взглядом собравшихся, на стене висел Святой Георг Билли, и рядом на экране какая-то блондинка обнималась с лоховато выглядящим челом. Гарри раньше не видел фильма, но он понял, что имеет в виду Том. Внезапно его потянуло блевать, и он встал, чтобы выйти на улицу. Он протиснулся сквозь толпу и подошел к перилам у канала. Он наклонился над водой, вглядываясь в неясное отражение. На ум тут же пришли школьницы с парома, а потом – ребенок, летящий из таиландской деревни в Секс-Сити^[87]. Ебаный в рот, нужно было оставить траву Ники и просто напиться. Голова раскалывалась, как будто по ней молотили кувалдой.

– Ты в порядке? – спросил Картер, подойдя к нему.

Гарри выпрямился, тошнота прошла.

– Тошнит немного, вот и все. Тяжелая ночь была.

– Как у тебя там вышло с той чиксой? – поинтересовался Картер. – Ты рассказал по телефону, что снял какую-то шлюху.

Гарри не собирался рассказывать, что у него не встал. Особенно когда он заплатил приличные бабки. Он позвонил Картеру в отель просто узнать, где их потом найти.

– Думаю, что ей понравилось, и она захотела еще. Она уже собиралась закрываться и предложила выпить и прогуляться. Потом мы пыхали с ней, вот у меня башка и трещит. Просто заебался.

– Ты весь день оставался с ней?

– Мы заточили в кафе и попили пива. Потом поехали к ней. Ебаный в рот, Картер, она сделала мне самый лучший минет в жизни. Она просто охуительна.

Картер как-то странно взглянул на Гарри.

– Она же шлюха. Это ее работа. Ее трахали, наверное, десять тысяч мужиков, и черт знает сколько галлонов спермы она проглотила. Надеюсь, ты был осторожен. У этих шлюх можно набраться чего угодно.

– Да знаю я все это.

– Ну, тебе видней.

– Я был осторожен. Она сказала, что у нее все в порядке, но я все равно использовал презерватив. А потом, ведь она тоже не может знать, как там чего у меня? По-разному бывает.

Картер засмеялся.

– Ты раньше так не говорил. Вот что значит снять шлюху за просто так. Это значит, что ты не такой, как все. Если она клевая, тем лучше. Некоторые из этих проституток – старые поганые бляди. Я даже удивляюсь, как много таких уродин сидит в витринах, да к тому же того и гляди, наберешься от них СПИДа или еще чего-нибудь. Наверное, они изнашиваются раньше времени. Пизда как бетон становится.

Гарри кивнул, пытаясь представить Ники в образе сморщенной крестьянки с набитой опиумом трубкой и рисовой палочкой, смотрящей, как американские солдаты жгут ее деревню и режут скот. Голова трещала. Он ощущал необходимость привести себя в норму и сказал Картеру, что возвращается в гостиницу.

– Увидимся, – сказал ему Картер, похлопав по плечу. – Неужели ты сегодня не пойдешь к девчонкам?

Гарри засмеялся и направился к гостинице, но ноги сами собой свернули на другую улицу, мимо клубов и баров туда, где работала Ники. Он нашел незаметное местечко и час стоял там, потом устал и сел под деревом, прислонившись к нему спиной. Еще полтора часа провел он так. Вокруг ходили счастливые люди. Мужчины на любой вкус и даже женщины проходили мимо, смеялись. Он видел несколько пидоров и много пьяных, но в основном это были добропорядочные граждане. Подходили, разглядывали, показывали пальцем. Убогие людишки, не способные даже на чувство брезгливости Покинули свои уютные квартиры, чтобы насладиться зрелищем, развеяться. Чтобы было о чем вспомнить и рассказать приятелям Многие смеялись, кто-то подталкивал кого-то в спину.

Гарри видел Ники в ее витрине. Он насчитал пять мужчин, которые заходили внутрь и через разные промежутки времени выходили обратно. Два пьяных туриста, пожилой мужик, некто похожий на бизнесмена и парочка. Странно, но он не думал о том, что происходит за занавесками. Он просто считал. После того, как вышел пятый, свет погас, и он подумал, что она, видимо, успела обслужить еще пятерых до его появления. Впервые он подумал о реальности. Он видел ее с полным спермы ртом и выбирающей презервативы. Видел гель рядом с кроватью, освежитель рта, ощущал запах пота мужчин и аромат ее духов. Чувствовал лагер в дыхании мужиков и теплоту рта Ники. Он вспомнил ее слова о том, что она не любит арабов, потому что они всегда хотят засунуть ей в задницу, и засмеялся, потому что она всегда говорила «нет». Таиландские девушки всегда отшивают арабов, потому они любят трахать только в задницу. Или мальчиков. Потом он подумал, что все это только клиенты и ничего не значат для нее, презерватив создает барьер между ней и ними, в счет только поцелуи.

Он встал и отошел в сторону. Подождал, пока Ники выйдет на улицу. Она заперла дверь за собой; она была одна. Гарри знал, что она будет одна, он не сбился со счета, но хотел увидеть все своими глазами. Он смотрел, как Ники быстро идет по улице, словно по джунглям, такой маленькой она казалась. Он пошел за ней следом, чувствуя себя скорее телохранителем, чем шпионом. Он видел, как она пересекла Амстел и поймала такси. Целая и невредимая. Гарри развернулся и пошел к гостинице, голова болела уже не так сильно. Он видел ее. Больше того, он видел, что она ушла с работы одна. Почему-то это было важно.

Когда он вернулся в гостиницу, хозяин сидел на своем месте и читал журнал. Он не попытался как-то спрятать его, и там было все, как сказал Кевин, жирные тетки с жирными сиськами. Хозяин подмигнул и заметил, что Гарри не был дома прошлой ночью. Перед ним стоял термос, и он предложил гостю чашечку кофе. Гарри ответил «нет, спасибо», и поплелся вверх по лестнице. Он устал, но был счастлив. Постель выглядела как никогда лучше, и едва коснувшись щекой подушки, Гарри уже спал.

Все больше англичан прибывало в Амстердам, и все собирались на маленькой площади в конце квартала красных фонарей. По мере того как темнеет, город оживает. Если голландцы хотят прыгать, сейчас самое время, потому что завтра мы уедем в Германию. Ходят слухи, что моб голландцев группируется у вокзала. Они знают, где мы, только бы они не опоздали. Мы здесь, глумимся в самом центре Амстердама, и они не могут не найти нас. И это будут не сутенеры и наркодилеры, а смесь хулиганов «Аякса» и другого местного хулиганья. Наверное, подъехавшие из Роттердама, Гааги и Утрехта футбольные фаны. Хуй знает и кого ебет, кто они такие. Дайте нам несколько сотен боксерских груш, мы выбьем из них пыль.

На площади тусуются по крайней мере три сотни англичан, пьют в предвкушении того, что должно стать Чарити Шилдом^[88] перед большим кик-оффом в Берлине. Пока все было тихо и спокойно. Но голландцы должны появиться, если не хотят, чтобы их считали говном. Смотрят же они телевизор. Голландцы знают, что в Амстердаме англичане, и они появятся. Мы стоим в центре города, стоим и ждем, ждем ублюдков, о репутации которых мы так много слышали. Они появятся, рано или поздно.

Здесь парни со всех уголков Англии. Все фирмы, которые в обычных условиях готовы порвать друг друга на мелкие части. Но сейчас новый враг, и все клубные распри забыты. Это игра. Это игра плюс нечто такое, что дает выход адреналину. Сейчас вся Англия вместе, через дорогу я вижу три автобуса со спецназом. Полисы, видно, понимают, что без беспорядков мы отсюда не уедем. И насколько далеко они зайдут, зависит от того, как быстро они отреагируют.

Парни из Болтона, бухавшие весь день, заряжают НЕ СДАДИМСЯ, и все присоединяются. Мы ходим туда-сюда, видим, что наше количество растет, все больше англичан подходят, не так трудно догадаться, что мы будем в красном квартале, где шлюхи и бары, но ведь нужно найти именно основной моб. Но никто не может пройти мимо площади, полной ждущих чего-то англичан. Все зависит только от времени, потому что когда столько мужчин собираются вместе, беспорядки в той или иной форме гарантированы. Я удивлен, что полисы еще не закрыли бары. Бомба заложена, детонатор готов. Мы мирно выпиваем, никого не задевая. Если голландцы появятся, ища неприятностей, мы им ответим. Это будет всего лишь самооборона. Мы заняты своим личным делом. Мы не ищем грязных историй. Ведем себя спокойно и с достоинством. Делаем все возможное, чтобы порадовать своих хозяев дома. Обещаем вести себя хорошо. Подставить другую щеку. Не поддаваться на провокации. С уважением относиться к местной культуре. Избегать столкновений. И когда голландцы появляются на другом конце улицы, огромная волна патриотизма накрывает нас с головой. Энергия бьет через край, и это как раз то, за чем мы приехали.

Мы вскакиваем и бежим навстречу голландцам, которые швыряют бутылки и несколько взрывпакетов. Все вместе мы кидаемся в битву, и нет больше ничего важнее. Все забыто. Пьянки, наркотики, шлюхи. Клубные распри. Мы – Англия, и пока мы едины, мы непобедимы. Мы – Англия, и мы мчимся навстречу голландцам, которые собрали приличный моб и швыряют в нас бутылки и кирпичи, несколько наших падают с пробитыми головами, но остальные бегут дальше, голландцы пытаются стоять и мы врезаемся в их ряды, как какая-то ебаная ракета. Они делают все возможное, но мы не уступаем им числом, и перевес на нашей стороне. Среди них есть несколько крутых ублюдков, но в целом у них нет шансов. У них нет истории. Мы гоним их вдоль канала и валим нескольких смельчаков, оставшихся стоять; что ж, могут гордиться, что получили пиздюлей за свою Голландию. Несколько оставшихся получают свое, но основной их моб бежит вниз по улице.

Только тут полисы начинают беспокоиться, добрая сотня ублюдков появляется откуда-то из переулков. Они экипированы по последней спецназовской моде и выглядят как какие-то инопланетные роботы в своей форме и авиационных шлемах. То же самое у нас дома, да и по всей Европе, наверное, везде полисы выглядят одинаково и обмениваются информацией по компьютерной сети. Сейчас все они приняли этот парамилитарный вид, это не то что беспорядки в семидесятые, когда у полисов были только голимые Щиты. И тогда они ждали, спрятавшись за ними, смотрели, как люди крушат все вокруг. Но не сейчас, когда у них есть все, что нужно для боевых действий – оружие и обмундирование. Полисы прыгают на тех, кто рядом с ними, и валят их. Они проходят по барам, где мы пили, и вяжут оставшихся там английских фанов, тех, кто не прыгнул с нами на голландцев. Их немного, и у них нет Шансов.

Весь этот сюси-пуси либерализм забыт сейчас голландскими Полисами. Их политики связали им руки, наводнили страну иммигрантами, наркоманами и извращенцами, и теперь у них появился шанс отыграться за все неприятности. Несколько парней получают серьезные травмы, и когда полисы там заканчивают, они начинают двигаться по направлению к нам.

Но мы не стоим на месте, мы двигаемся дальше, по пути круша все витрины. В обычной ситуации меня такой вандализм не привлекает, но когда попадаешь в Европу, почему-то все меняется. Голландские туристы и рабочие стоят вокруг, глазеют на происходящее, никто их не трогает. Полисы подходят ближе, но их встречает град бутылок, и они вынуждены остановиться. Мы разбиваем машину и переворачиваем ее. Несколько юнцов запихивают разорванную майку в бензобак «рено» и поджигают. Все разбегаются в стороны, и ебучее чудо техники взрывается. Яркие вспышки разрезают темноту, и машина начинает гореть. Сноп пламени взметается вверх, полисы отступают, так как все больше бутылок летит в их сторону. Лица озарены пламенем, и те же парни принимаются за «сааб». Мы снова отходим, и после минутной паузы «сааб» точно так же взрывается. Полисы стоят на месте, используют какую-то им одним известную тактику. Толпа начинает крушить магазины, и несколько голландцев получают пизды за свои протесты, а потом Харрис врывается в большой сексшоп с вибраторами и манекенами в витрине, и какой-то здоровый скаузер говорит, что хозяин магазина торгует детским порно, они заходили сегодня днем. Собравшиеся вокруг английские парни выносят витрину. Внутри есть покупатели и спрятавшиеся там голландцы, теперь все они выбегают на улицу, те, кому не повезло, получают пинки и удары, и наконец сам хозяин выбегает с бейсбольной битой.

Харрис валит его, и остальные англичане подключаются, потому что эта мразь – педофил и вполне заслужил то, что сейчас получает. Скаузер и еще несколько парней врываются в магазин, забирают кассу. Полицейские двигаются вперед, и мы отходим, оставляя пидараса лежать без сознания в небольшой луже крови. Мы стоим на улицах по сторонам канала и на мосту через него. Флаг Брайти развевается на ветру, я вижу вспышки там, где копперы. Некоторые парни захватили фотоаппараты и вовсю щелкают ими. Рядом с нами еще одна машина, «фольксваген», и мы принимаемся за нее. Десяток англичан забираются на перевернутую машину и фотографируются на фоне шеренги копперов на заднем плане. Это достаточно легко, и мы стоим здесь, три сотни английских парней в центре Амстердама, лицом к лицу с полисами со всем их парамилитарным скарбом, и тем не менее им приходится держать дистанцию.

«Фольксваген» взрывается, и мы поем БОМБАРДИРОВЩИК ХАРРИСА, ТОЛЬКО ОДИН БОМБАРДИРОВЩИК ХАРРИСА, БОМБАРДИРОВЩИК ХАРРИСА, поем, озаряемые пламенем пылающей машины, которое отражается в витринах вокруг. Стекла в баре поблизости разбиты, люди обслуживают себя сами, вынося бутылки с алкоголем, пьют и смеются, это дикое зрелище, и я даже не понимаю, почему полисы ничего не предпринимают. Может быть, дело в том, что англичан вокруг слишком много, потом я смотрю на бар и вижу внутри Кевина, наливающего пиво, и нескольких парней, «заказывающих» у него лагер. Снаружи бутылки все еще летят в полицию. Мы сберегли денежки. Размяли мускулы. Полисы стоят за своими щитами, но скоро они пойдут в наступление. Наверное, они ждут приказа начальства. Английская полиция достаралась бы встать между противоборствующими сторонами, но голландская, может быть, несколько более интеллигентная.

Мы поем ПРАВЬ, БРИТАНИЯ и БОЖЕ, ХРАНИ КОРОЛЕВУ, когда подходит Харрис и говорит, что пора двигаться, потому что скоро полисы перекроют весь район и мы не сможем уйти. Они не будут всю жизнь так просто стоять здесь. Пора домой, и все рарни «Челси» собираются и начинают двигаться в направлении, куда ушли голландцы, потому что они не рассеялись полностью. Большинство англичан следуют за нами. По дороге продолжают биться витрины, и мы понемногу делимся на мелкие группы, патрулирующие улицы. Операция «найти и уничтожить», но мы никого больше не находим. Улицы становятся все меньше и темнее, мы уже выполнили свою задачу. Я оглядываюсь на канал, вижу горящие Машины и оставленные нами разрушения. Как после бомбежки. Это круто, еб твою мать, и это отличная разминка перед Берлином. Все в чудесном настроении. Можно было бы походить по улицам в поисках голландцев, но, как сказал Харрис, скоро весь район будет наводнен полицейскими, и нам нужно быть поосторожнее.

Спецназ начинает двигаться вперед. Лают собаки, и мы стараемся избегать освещенных участков. Мы сделали свое дело. Я вижу, как полисы проходят мимо владельца сексшопа, лежащего на улице. Они даже не смотрят на мудака. Копперы возвращаются на главную нлицу. А он остается лежать лицом вниз в своей собственной крови, подонок в грязи ничейной земли.

Ворота запада

По телевизору в The Unity показывали репортаж из Голландии. Три автомобиля пылали в центре экрана, и большая группа английских футбольных фанов осыпала градом бутылок видневшуюся на заднем плане плотную шеренгу спецназа. Сюжет был отснят накануне ночью, его показывали многие каналы, включая и заграничные. Камера снимала с не самой удобной точки, и темные силуэты участников беспорядков контрастировали с ярко пылающими машинами. Саундтрек состоял из смеси человеческих голосов, лая собак, звона бьющихся стекол и избитых клише возмущенного происходящим телекомментатора. Также была слышна сработавшая где-то сигнализация. Когда машина взорвалась, англичане разразились громкими аплодисментами.

Билл Фэррелл и Боб Уэст смотрели репортаж, слушая, как какой-то разъяренный политический деятель требует жестокого наказания для тех, кто устроил беспорядки. Упоминалась даже государственная служба безопасности. Затем выступил еще один комментатор, которого так и распирало от самолюбования. Фэррелла все это мало впечатлило. Его племянник Вине в детстве ходил на футбол, так что Фэррелл знал, что такие вещи случаются время от времени. Но Уэст выглядел потрясенным и взбешенным поведением хулиганов. По его мнению, это была всего лишь кучка вандалов, для которых закон ничего не значит и которым ничего не стоит запятнать грязью доброе имя англичан.

Барменша Денис разговаривала со своим мужем, местным парнем с серьезной репутацией, и она отнюдь не выглядела шокированной горящими машинами, разгромленными магазинами и летающими бутылками. Ее муж, его звали Слэйтер, громко подбадривал хулиганов репликами типа «валите полисов!» и «убивайте подонков!», жена вторила ему, пытаясь разглядеть на экране своих знакомых. Еще один парень, которого они называли Родом, сокрушался, что пропустил такое, оставшись дома с женой. Он жалел, что не поехал в Европу с остальными парнями. Чтобы подколоть Денис, он сказал, что Картер там, видимо, перетрахал все, что движется. Что за ночь он, наверное, трахал по две-три шлюхи в красном квартале, не считая тех, которым не нужно платить.

Слэйтер засмеялся, и Род сказал, что Том, Марк и остальные англичане, судя по всему, погнали голландских оборванцев, слышал о том, что Картер втихую трахал Денис, и добавил про красный квартал просто так, смеха ради, сохраняя совершенно непроницаемый вид. Слэйтер ответил, что не только Картер, все остальные парни будут трахаться и глумиться по дороге в Берлин. Род вздохнул, ведь и он мог быть одним из них. Он заметил, что Денис вдруг занялась мытьем кружек, и был уверен, что она покраснела.

Уэст начинал выходить из себя, слыша разговоры людей у стойки и видя хулиганов на экране. Гнев, вызванный этими беспорядками, заслонил его собственные неприятности. Он был удивлен поведением Денис. Ведь она – приличная девушка, и он ожидал, что она будет шокирована подобным неуважением к репутации своей страны. А она вместо этого искала знакомых на экране, будто играла в детскую игру «я – шпион».

Фэррелл допил свою пинту и попрощался; телеведущий печально покачал головой, сетуя на такое падение нравов, прежде чем перейти к более благополучным событиям – как одна английская фирма заключила многомиллионный контракт на строительство новой тюрьмы на Среднем Востоке. Далее шла короткая дискуссия о том, будет ли фирма также участвовать в возведении виселиц; государственный чиновник отметил, что это вопрос скорее общественного устройства, чем морали. С непонятной улыбкой он добавил, что если виселица предназначена для повешения, то это еще не значит, что она будет непременно использоваться. В любом случае, производитель не может нести ответственность за то, что происходит в другом государстве. Вопрос так и остался нерешенным, и программа продолжалась.

Фэррелл поставил пустую кружку на стойку, Денис пожелала ему хорошего вечера. Она была милой девушкой, сказала, что Фэрреллу очень идут его пиджак и галстук. Она уже забыла о Терри и Экила в предвкушении отпуска, который начинался у нее через неделю – в предвкушении двух недель в Греции. Денис с нетерпением ждала солнца, моря и сангрии. Ее муж и другой парень улыбнулись и кивнули, и Фэррелл вышел из паба; по телевизору уже рассказывали о том, как тинэйджер вытащил из воды маленького мальчика, не дав тому погибнуть. На любительском видео скинхед с набитой красной розой на руке и пляжным полотенцем на плечах объяснял, как ему это удалось. Подросток выглядел уставшим, но довольным, что спас жизнь ребенка, а голос ведущего становился все более торжественным по мере того, как дело шло к хэппи-энду.

После двойного виски Фэррелл чувствовал себя умиротворенным. Он был рад, что покинул паб с его новостями. Он видел, как кипятится Уэст, и не понимал, почему тот так разозлился. Может быть, он просто пытается заглушить свое собственное чувство вины, вновь став добропорядочным гражданином. Фэррелл понимал, что Уэст либо сам выплывет, либо утонет. Никто не сможет помочь ему в этой ситуации. Ему придется разобраться во всем самому.

Фэррелл оставил Уэста позади, а впереди его ждала неизвестность. Виски согрело кровь и добавило уверенности. Дул легкий ветерок, и Фэррелл чувствовал, что принял правильное решение. Он повернул направо и пошел по направлению к станции метро, мимо покупателей и играющих детей, мимо игровых автоматов с их напалмовой графикой и роботизированными супергероями к вонючей грязи Лондонского Метрополитена. Он слышал шум приближающегося поезда, но не торопился. Еще рано, а он слишком стар, чтобы бегать по метро. Скоро придет следующий. Он купил билет и прошел через турникеты, спустился по лестнице на платформу. Присел на скамейку подождать. Человек, говорящий про виселицы, не выходил из головы. Было трудно понять его логику.

Я просовываю голову в соседнее купе, Кев протягивает мне бутылку водки. Я делаю глоток и возвращаю ему ее. Вкус говенный, но все же нужно было промочить горло. Здесь нужно быть дружелюбным. Восемь северян играют в карты и смеются, вспоминая события предыдущей ночи – Кевин, Крю, Болтон, три парня «Блэкберна» и двое молодых из Бирмингема. Пьют, общаются и играют на гульдены, и все мы едем в Берлин. Поезд битком забит англичанами, и враждующим фирмам приходится держать дистанцию – «Манчестер Юнайтед» и «Лидсу», двум бристольским клубам.

– Я все думаю, как сейчас голова того пидора из магазина, – говорит Кевин. – Это же скаузерс его вычислили. Надеюсь, что они не ошиблись. С ними ни в чем нельзя быть уверенным. Блядь, ненавижу этих ублюдков.

«Манчестер Юнайтед» и «Ливерпуль» – еще одна линия фронта, да и чтобы «Бернли» и «Блэкберн» играли между собой в карты, я тоже не могу представить. Я прохожу по вагону, потом возвращаюсь на свое место, вижу длинноволосого парня «Арсенала», у которого погоняло – Студент, потому что, по слухам, он отучился на вечернем на инженера. Но длинные волосы стали препятствием для его карьеры.

В нашем купе едет какой-то старикан. Хуй знает, откуда он даялся, ему на вид не меньше пятидесяти. Доволен, что выбрался за цоре и может насладиться иностранной культурой. Работает на очистных где-то рядом с Суиндоном и постоянно напоминает нам, что главное – презерватив. Говорит, что такой человек, как он, может чувствовать себя спокойно, зная, что презерватив, который он купил в пабе, выдержит самое тяжелое испытание. Рассказывает нам несколько историй о каких-то суиндонских деревенских бабах. Он высокий и в очках. Потягивает купленное в дьюти-фри виски прямо из бутылки. Битый час рассказывает нам о том, что привык иметь дело с говном. Что не спал с тех пор, как уехал из Суиндона. И что прошлой ночью он попал в купе, полное голландцев, и решил кое-что предпринять.

Он улыбается и говорит, что там было слишком мало места, и все они выглядели такими чистенькими и благоухающими, что он решил устроить небольшую химическую войну. Тихую, но эффективную. Рассмеялся и сказал нам «да, молодежь, ничто так не пугает европейцев, как возможность оказаться в тесном пространстве рядом с тем, кто постоянно пердит». Говорит, что они бесятся, когда чуют такой запах. Все эти чистюли не знали, что он привык иметь дело с говном. Да, привык иметь дело с говном. Шестой раз. Мы порадовались бы их лицам, когда они видели, как он приподнимается, чтобы выпустить очередной заряд. Сначала они пытались игнорировать его бомбардировку, но после пятой у них это стало плохо получаться. Конечно, все посмотрели в его сторону, ведь он же– аутсайдер, и англичане в их глазах – варвары, но он продолжал с совершенно невинным видом. Мы засмеялись и посмотрели на старикана уже немного по-другому.

Мистер Говнюк сказал, что через пару минут после начала его активных действий купе было очищено от иностранцев. Он провел очистку местности. Голландцы вышли в коридор, что-то тихо обсуждая между собой, он пожал плечами и постарался прикинуться вольным. Он сказал оставшейся сидеть женщине, что туалет, похоже, неисправен, а он наелся тухлой фасоли на пароме. Тухлого «Хайнца», а крафты^[89] ничего даже не заметили. Нужно объяснить этим немцам, что такое виндалу^[90]. Женщина не поверила ему, но теперь места стало побольше, и он даже смог снять ботинки. Но уснуть он все равно не смог, потому что ему не терпелось посмотреть матч сборной. Ему нравится шокировать иностранцев, только делать это нужно умеючи, сказал он. Он остановился в Амстердаме на несколько часов. Выпить и поесть, а потом трахнуть здоровую негритянку в красном квартале. Он хорошо заплатил ей и заставил лизать свою задницу. Он же привык иметь дело с говном. Марк назвал его «вонючим ублюдком», наполовину с юмором, наполовину с отвращением. Сказал ему, что если он здесь попробует повторить свой опыт с тухлой фасолью, то вылетит с поезда головой вперед. Мистер Говнюк кивнул и улыбнулся, но через несколько минут вышел в коридор и заговорил со Студентом. Потом, когда Студент послал его подальше, съебнул в другой вагон.

– Слава яйцам, этот пидор ушел, – говорит Марк. – У меня от него голова разболелась. Я не думал, что потрачу деньги, чтобы слушать, как какой-то сраный мудило распространяется о своем пищеварении.

– Интересно, сколько он заплатил той шлюхе, чтобы она лизала ему задницу, – интересуется Гарри.

– Ты бы сделал это за полцены, да? – говорит Картер.

Все смеются, и Гарри отвечает «иди на хуй». Просто интересно, вот и все.

Я открываю бутылку лагера и делаю глоток, смываю вкус водки. Смотрю в окно на чистенькую деревню. Небольшая колонна «ниссанов» и «фольксвагенов» ждет на переезде. Японская и немецкая промышленность здорово поднялись после войны. Сдайся ян-кам, и они перестроят твою экономику, понатыкают везде своих фэст-фудов. Добропорядочные немецкие граждане радуются жизни и не думают о том, что внутри этих вагонов, следующих на восток. Не думают о мутных глазах Жирного Гарри, который пьет так, будто завтра никогда не наступит. Я смотрю на него; он спрашивает нас, представляем ли мы, как этот вонючий суиндонский пидор в своем выходном костюме ставит несчастную маленькую проститутку на колени и заставляет лизать свою задницу. Мы киваем, но чего он хочет? Им же нужны деньги. Такова их роль в жизни. Ублажать мужиков за деньги. Мистер Говнюк на пятнадцать минут стал большим хозяином. Она могла бы сказать «нет», и ее язык остался бы чистым, только и всего.

Гарри кивает, но не успокаивается. Начинает доебываться к Картеру, почему тот так мало баб снял. Чего у него, член заржавел? Тогда он может стать регулировщиком и использовать его вместо жезла где-нибудь на Грэйт Уэст Роуд. Картер пытается не обращать внимания, но Гарри сегодня в ударе. Пьян как скотина, и Картер хочет отвлечь его от секса на что-нибудь более приличное.

– Помнишь, как мы возвращались из Бристоля, когда у нас сломался автобус на заправке, – говорит он. – Где-то рядом с Суиндоном. Помнишь, ты, жирный?

– А что мы делали в Бристоле? – спрашивает Гарри.

– Возвращались с кубковой игры против «Сити». Мы стояли на заправке, когда туда подъехал автобус с «Тоттенхэмом», и мы попытались прыгнуть на них и выкинуть водилу.

– А, когда «Челси» разнесли паб, а тебя покусал какой-то фермер, заболевший бешенством?

Картер краснеет. Значит, было. Я спрашиваю его, что случилось.

– В пабе было полно «Сити», и мы прыгнули на них, – говорит Гарри. – Мы погнали их в сторону паркинга, когда какой-то придурок бросился на Картера и зубами вцепился ему в руку. Вцепился и не отпускал. Целую минуту, наверное. Мы уже думали, что у него бешенство. Он был просто диким. Никто не хотел с ним связываться, он плевался и бегал вокруг нас. Он был опасен. Он и сейчас, наверное, еще там где-нибудь, воет на луну, прежде чем отправиться на стадион смотреть «Бристоль Сити». Не хотел бы я быть фаном «Ровере», когда рядом разгуливают такие типы.

– Да забудь ты этого ебучего оборотня, – отвечает Картер. – Я говорю про то, как автобус «Тоттенхэма» остановился рядом с нами. Помнишь, как мы окружили его, думали, что жиды вылезут, но они не вышли. Обосрались. Мы хотели забрать у них их автобус, но они даже не открыли свою ебаную дверь.

– Странно, чего это они не вышли, – смеется Гарри. – Не ссали и не срали, ждали кошерский сервис с раввином, а нашли моб «Челси» в центре Уилтшира, поедающий хот-доги. Болти кинул бутылку в заднее стекло, а Мартин Хоу попытался открыть аварийную дверь, только тогда этот жиндос за рулем понял, что пора сваливать, и они съебнули дальше на М4.

– Круче всего было, когда молодые подрезали все мороженое из магазина, и нас остановили полисы. Придурков повязали за подрезанное мороженое, представляешь?

– Да тогда постоянно подрезали на сервисах, – говорит Гарри с ностальгией в голосе. – Да и беспорядки часто случались на дорогах. Сейчас такое уже невозможно.

– Сейчас много чего невозможно, – вздыхает Марк.

– На западе всегда было клево, – говорит мне Картер. – Я уже не помню, когда это было, мы играли в Кубке Лиги с «Ридингом». Все местное мудачье стояло за воротами, выебывалось на нас, а у ворот был только стюард.

– Я помню, – говорит Гарри. – Мы нальнули его, открыли ворота и вылетели наружу.

– Больше я такого нигде не видел, только в передаче про африканские племена. Наверное, около пятидесяти «Челси» успели проскочить, и все это мудачье из «Ридинга» бросилось врассыпную. Как будто они растворились в воздухе. Это было круто, еб твою мать. На нашей трибуне все со смеху умерли.

– То же самое было в Бернли, когда мы проиграли 3:0. Часть банды всегда уходила минут за десять до конца, чтобы пересечься с местными фанами. Полисы были заняты подготовкой к выведению людей с трибун и все прозевали. Потом все уссывались, потому что так много людей от такого маленького количества еще никогда не бегало.

Примерно десять лет назад мы зашли на Стрэтфорд Энд. Вся банда «Юнайтед» просто офигела, когда увидела «Челси» наверху своего сектора. Мы сгруппировались и зарядили ПОЛУЧИЛИ ПИЗДЫ ДОМА. А если уйти назад еще на несколько лет, то можно представить, как Кевин, будучи еще ребенком, вычисляет кокни на улицах вокруг Олд Траффорд, да и хоть один фан «Ридинга» наверняка есть на нашем поезде. Все это ничего не значит сейчас, нет лиц, только тени, спрятавшиеся в толпе. В Голландии и Германии это ничего не значит. Поезд набирает скорость, и чем ближе Германия, тем ближе мы все друг другу.

Поезд ехал дальше, и примерно через час они пересекли границу и въехали в Германию, начальник поезда, похожий на доктора Менгеле, криво улыбаясь, стоял и смотрел на них, пока Марк наконец не спросил, в чем проблема, ты что, думаешь, что ты – Геринг, ты, немецкий пидор, и поскольку Марк поднялся, то Менгеле обосрался и пошел дальше по вагону. Гарри приложился к бутылке лагера и засмеялся. С Марком и Томом шутки плохи, и этот доктор из лагеря смерти правильно сделал, что съебался. Никто не любит людей, проводящих эксперименты над детьми. Ангел Смерти^[91] был ебаным пидором. Гарри не стал бы спорить, потому что, в конце концов, мир полон ублюдков в униформе, использующих свое положение, чтобы выместить на других свои неприятности и указывать всем, что делать, связать их и начать экспериментировать, орудовать скальпелем и изображать Господа Бога с мышами, кроликами и собаками, разыгрывать Франкенштейна с евреями и голубыми – делать вивисекцию всем подряд, как на конвейере. Кролики и свиньи сегодня. А на следующей неделе – что-нибудь особенное, и всем наплевать. Но Марк и Том не станут церемониться, и Гарри увидел Менгеле уже на улице, в сопровождении еще нескольких ублюдков он шел по соседнему пути.

Гарри показал на него пальцем остальным, Том кивнул, забыв свой рассказ про «Челси» и Baby Squad «Лестера», и сказал, что в мире полно мудаков, и что он ненавидит всех этих безмозглых пидоров, вечно указывающих тебе, что делать, видели того мудака в Харвиче, таможенного педрилу, как он спрашивал его про наркотики? Как он ему не верил. Помнил только Марк, и ему было все равно, да и на взгляд Гарри это был всего лишь маленький эпизод, отнюдь не заслуживающий внимания, просто часть серой повседневности. Полисы, контролеры, секьюрити, вышибалы, все они всего лишь выполняют приказы. Том сказал, что чуть не прыгнул на того мудака из таможни, ему пришлось призвать на помощь всю свою самодисциплину, и Гарри был готов допустить, что тот в самом деле перебрал, вообще таможенники были безмозглыми пи-дорами – мир, как сказал Том, полон безмозглых пидоров; на самом деле, если подумать серьезно, быть безмозглым пидором – основное качество, которое требуется, чтобы найти работу в политике, полиции, да где угодно; все, что нужно – это быть ограниченным безмозглым пидором – но каждому пидору все-таки нужна работа. Ебаный в рот, сколько же он выпил, он был уже в говно, а до Берлина еще несколько часов.

Гарри сидел и слушал, как остальные шутят, смеются, наслаждаются путешествием, Картер игриво хлопнул его по плечу и спросил, помнит ли он тот раз, когда мы играли против «Сандерленда» в полуфинале Кубка Лиги, когда еще Дэйл Джаспер решил, что играет в баскетбол, и привез два пенальти. Это был сумасшедший вечер, помнишь, как полис ебнул Болти дубинкой по яйцам? Злобный педрила ебнул ему по яйцам, но Болти не двинулся с места, сказав мудаку «ну давай, посмотрим, какой ты крутой, еб твою мать». Он никогда не показывал боли, даже когда было действительно больно, как в тот раз, он не хотел давать полису повод для радости. Картер засмеялся и сказал остальным, что когда этот пидор увидел перед собой ебанутого, которому бьют по яйцам дубинкой, а ему хоть бы хуй, то сразу обосрался и отвалил. Полисы никогда не связываются в таких ситуациях. Одно время Болти даже стали звать Железные Яйца, но потом он получил новое погоняло, оно было связано с тем, что он жрал много индийской жратвы.

Потом Картер рассказал Тому, Марку и Гэри, и Билли Брайту и Харрису, и некоторым другим, стоявшим у двери, как после игры, когда начался махач и «Челси» приходилось махаться и с полисами, и с «Сандерлендом», Гарри завалил коппера и растворился в толпе. Том сказал «хорошенькое дело», Гарри видел, что на них произвел впечатление рассказ Картера, как Гарри ебнул полису головой, и тот полетел на асфальт. Но это было много лет назад, и Гарри вспоминал тот случай нечасто, он многое забыл, и сейчас, слушая рассказ Картера, ему казалось, будто тот говорит о ком-то другом. Картер спросил Харриса, помнит ли он тот вечер, и Бомбардировщик ответил «да, конечно». Они разнесли тогда автобусы «Сандерленда» бейсбольными битами, выломали лавки и прорвались на поле, а потом прыгнули на полисов на улице. Гарри слушал и думал о том, есть ли на поезде кто-нибудь из Сандерленда, и Том, похоже, думал о том же, потому что сказал «смешно, на этом поезде множество разных клубов, и всех их „Челси“ гнали за последние десять лет».

Гарри встал и открыл окно, опустив стекло до упора, швырнул пустую бутылку на дорогу, целясь в ярко-красный «порше», мудила за рулем которого явно превышал английский лимит скорости, но промахнулся, и бутылка разбилась, упав на асфальт. Водитель круто вильнул в сторону, едва не потеряв управление, потом, видимо, обосрался и сбавил обороты, как маленький добропорядочный педрила. Гарри засмеялся и, высунувшись с головой в окно, помахал мудаку двумя пальцами правой руки. Веди себя хорошо, Юрген. Поезд оторвался от «порше», тот решил соблюдать дистанцию, вдоль вагонов развеваются на ветру Юнион Джеки и Святые Георгии, красно-бело-синие крестоносцы, едущие в самое сердце Германии вместе с Гарри Робертсом с ветерком и теплым пивом в его крови.

Билл Фэррелл за всю свою жизнь только однажды был заграницей, в Европе во время войны. Больше чем через полстолетия он решился на еще одну поездку, на этот раз в Австралию. Его племянник Винс скопил денег и отправился посмотреть мир. На короткое время он вернулся в Англию, но потом эмигрировал в Австралию. Сейчас он поселился в Новом Южном Уэльсе, где купил небольшую ферму.

Там у Винса был дом и сотня акров земли. Участок находился на равнине, с одной стороны он граничил с пещерами, где еще сохранились наскальные рисунки аборигенов, с другой рос лес с эвкалиптом и рядами быстро растущих японских деревьев, которые Винс специально выращивал на продажу фермерам, а те, в свою очередь, использовали их как ограду для скота. Он жил с женщиной, она была родом из Сиднея, ее предков когда-то выслали на каторжном корабле из Матери Англии. Под брезентовым навесом у них стоял фургон для гостей и кухня, где они готовили. Когда Фэррелл думал обо всем этом, Винс представлялся ему кем-то вроде хиппи, но он знал, что племянник был бы шокирован таким определением. Он был фермером, только и всего, он возделывал землю и ждал дождя.

Каждый субботний вечер Винс отправлялся выпить в ближайший городок. Есть традиции, которые никогда не меняются. Это было небольшое местечко с деревянными домами и населением меньше тысячи человек. Оно находилось в двадцати милях от фермы, а люди, его населявшие, в основном были английского происхождения. Там был китайский ресторан и греческий магазин. Вине обещал взять дядю с собой, паб, по его словам, был похож на типичный английский, и за стойкой на стене висела фотография «Челси». Вымпел и фото, где на поле Уэмбли были запечатлены Рууд Гуллит и вся команда после выигрыша Кубка Англии. Винс специально прилетал на финал, купив билет на матч за три сотни фунтов. Там, на другом конце света, это маленький островок «Челси» и Англии. Он говорил, что это хороший паб, и некоторые вещи обязательно напомнят ему родину. Парень всегда любил футбол, Фэррелл помнил его в детстве, вечно радующегося жизни и миру вокруг. Фэррелл был рад, что жизнь его племянника сложилась по-другому, хоть это и отдалило его от всех остальных родственников.

Фэррелл часто думал об Австралии, когда был молодым. Один его армейский товарищ переехал туда и звал Фэррелла с собой. Винс словно бы сделал это за него. Винс знал, что его дядя вряд ли согласится, так как сочтет это милостыней, поэтому просто купил билет и переслал его, а его мать оформила визу.

Фэррелл уже не раз прокрутил все в своей голове. Он будет спать в фургоне под навесом, и наверняка ему придется иметь дело с пауками. Вине в своих письмах рассказывал, что они большие, двигаются бесшумно на тоненьких лапках, но самое главное, что они не ядовитые. Фэррелл вспомнил об Альберте Моссе, который воевал в Азии и знал, что такое настоящие пауки. Фэррелл всю жизнь прожил в Лондоне, окруженный десятком миллионов зажатых в тесноте людей. Лондон был частью его жизни, а воспоминания о пребывании заграницей не были приятными. С другой стороны, будет достаточно найти что-нибудь английское, и ему станет хорошо. У него не было четкого мнения об Австралии, и он никак не мог решиться окончательно.

Винс писал ему о праздновании Дня Независимости в Сиднее. Они помнили и проводили парады, несмотря на удушающую жару. На трибуне большие люди толкали речи, и неподалеку стояли оборванные аборигены – мужчины, женщины и дети – специально доставленные в город сверкающих небоскребов и асфальтированных улиц. Большие люди говорили о том, как истребление аборигенов помогло в свое время основать Австралию. Это заставило англичан уважать их. Они пели «Боже, Храни Королеву» и «Танцующая Матильда».

Страна была большой, Вине чувствовал там свободу. В Англии все сидят друг на друге, и все кажется более важным, чем оно есть на самом деле. Он всегда любил солнце, и там ему не нужно было думать о каких-то правилах. Он стал медлительным. Вначале он думал, что это следствие жары и неторопливо текущей жизни вокруг, но потом понял, что причина в недостатке давления. Дома было совсем по-другому. Дома истеблишмент не давал людям передохнуть, тебя постоянно подгоняли со всех сторон – медиа, политики, реклама. Все пытались заставить тебя чувствовать себя счастливым. Медиа, политики и реклама не отстанут, пока не добьются своего. На самом деле между всеми ними так мало отличий, потому что они существуют только для получения прибыли. Принципы ничего не значат больше, хотя обычные люди с улицы в целом все такие же, и все так же вкалывают до седьмого пота, чтобы выжить. Приехав на финал Кубка, Вине был поражен стремительностью жизни.

Он обещал дяде, что они поедут на Большой Коралловый Риф. Он сможет оставаться там хоть пока на закончится действие визы. Этот Риф – фантастика, нечто такое, о существовании чего даже и не подозреваешь, пока не увидишь своими глазами. Тихий океан всегда представлялся Фэрреллу опасным. На фотографиях он казался великолепным местом, но во время войны там было море крови и страданий. Акулы знали, что плеск чего-то упавшего в воду означает пищу, пилота самолета или человеческий груз с корабля. Ему всегда было не по себе, когда он думал о тысячах людей, сражающихся на воде за тысячи миль от дома. В воображении сразу рисовалась кровь на поверхности воды, акулы, утаскивающие людей под воду и разрывающие их на части. Но Вине напомнил ему о том, как они ходили в галерею после похорон Альберта, о тех картинах, которые они там видели. Нет ничего страшного в этой поездке, надо просто решиться. Но для Фэррелла слова «Тихий океан» всегда были сопряжены с чем-то мрачным.

Он видел Коралловый Риф на фото, и он действительно выглядел сказочным, особенно его цвет. Да, он может поехать отдохнуть, но это будет только отдых, не больше. Он – англичанин, и его дом – Лондон. Да, Вине уехал, но это исключение. Парень всегда шел по жизни своим особенным путем. Нет, Фэррелл не осуждает его. Каждый имеет право поступать по-своему. Его жена была сказочной женщиной. Единственной, которую он любил, и хотя со дня ее смерти прошли годы, не было и дня, чтобы Фэррелл не вспоминал о ней. Она никогда не хотела возвращаться в Венгрию. Она ненавидела эту страну и в чем-то стала даже более английской, чем муж. Как многие беженцы, поселившиеся в Англии после войны, она приняла ее без всяких оговорок. Она видела достаточно, чтобы не переживать по пустякам. То, через что она прошла, было Ужасно, и то, что она сохранила столько силы, чтобы выжить, вызывало у него чувство вины.

Фэррелл сидел на платформе и ждал поезда. До вечера было еще долго, и кругом было тихо. Услышав несколько австралийских голосов, он снова вспомнил о Винсе, на этот раз – о Дне Независимости. Воздух был знойным, участники марша идут по улице в нарядных рубашках с поднятыми воротничками. Да, они потели, но несмотря на свою английскую кожу, они все-таки выросли в том климате и адаптировались. Их родиной была Австралия, хоть они и понимали, что корни находятся в Англии. Это уже навеки. Фэррелл засмеялся, вспомнив, как австралийцы в шутку называют англичан «узниками Матери Англии». Ну да, вот он и есть, «узник Матери Англии». Он кивнул головой и улыбнулся.

Подошел поезд, Фэррелл вошел и сел. В другом конце вагона он заметил американскую парочку с тремя чемоданами, едут из Хитроу посмотреть на Биг Бен и Тауэр. Фэррелл представил мужчину в роли солдата где-нибудь на Филиппинах. Может быть, он служил в Военно-Морском Флоте и был одним из тех, кто штурмовал Манилу или сражался в горах под японскими пулями. Американцам не повезло тогда во время высадки, им пришлось намного хуже, чем британцам и канадцам. Этот чел в другом конце вагона в сороковые вполне мог быть в Лондоне, разгуливать по Пиккадилли, снимать там проституток. Хотя в Сохо хватало и обычных девчонок, готовых повеселиться. Забавно, как все изменилось теперь, но когда он посмотрел повнимательней, то понял, что мужчина еще слишком молод, чтобы помнить войну.

Поезд тронулся, и Фэррелл забыл о туристах. Он смотрел на окружавшие его черные и коричневые лица, вспоминая солдат Соединенного Королевства. Сейчас Соединенное Королевство уже мало что значит, на повестке дня Евросоюз. Если бы сегодняшние дети увидели солдат, собравшихся на юге Англии перед высадкой в Европе, они бы удивились. Когда им попадается польская фамилия, думают ли они о том, что происходило в Польше, и сколько поляков сражались и погибли за свободу своей страны? Знают ли они, что сорок процентов летчиков RAF не были британцами? Только на его памяти историю переписывали множество раз. Они даже не могут подождать, пока мы умрем.

Именно это выводило Фэррелла из себя больше всего; сидя в The Unity, он слышал, как один из парней у стойки, смеясь, сказал, глядя на репортаж из Голландии, что англичане вновь промаршируют по Берлину. Возьмут его снова, посыпав немцам соль на раны. Фэррелл был просто изумлен тем, что тот парень даже не знал, что Берлин взяла Красная Армия. Невероятно, как будто их этому не учили в школе. И было это не так давно. Совсем недавно.

Конечно, потом Союзники рассорились, но ведь русские, а не кто-нибудь, с боем прошли через весь город, улицу за улицей, потеряв при этом 100000 человек. И не только мужчин, потому что женщины тоже сражались у Советов, и именно женщина водрузила флаг над Рейхсканцелярией. Он улыбнулся, вспомнив, как на ток-шоу говорят о феминизме. Неужели это то же самое? Может быть, это было одной из причин падения Гитлера, потому что у Сталина женщины работали и сражались рядом с мужчинами, тогда как Гитлер рассматривал женщину исключительно как мать, инструмент для построения расы господ.

Фэрреллу доводилось встречаться в Германии с русскими солдатами. Конечно, они не могли нормально пообщаться, но они пили друг за друга. Они же были союзниками. Немцы и русские называли друг друга фашистами и коммунистами, но в Англии все это воспринималось совершенно по-другому. Когда Сталин и Гитлер разошлись после раздела Польши, и когда Гитлер напал на Советский Союз, люди в Лондоне восхищались смелостью русских. Дружба поощрялась правительством. Тем, кто вырос в послевоенные годы, трудно поверить в это, но Сталин тогда был Дядей Джо, а русские – храбрыми союзниками, и обычные англичане восхищались ими. Русские были союзниками, и их сопротивление давало Фэрреллу и людям вокруг него надежду. Многое было забыто в результате послевоенной пропаганды, когда Сталин прикрыл лавочку и поработил народы Восточной Европы.

Когда Вине был ребенком, Фэррелл играл с ним в солдатики. Он делал это только когда жены не было рядом, ей это могло не понравиться. Но он все-таки играл, потому что мальчишкам нравятся такие вещи, и солдатики всегда были англичанами, американцами или немцами. Он не помнил, чтобы был хоть один русский солдатик. Но у сегодняшних детей другие солдатики. Враги теперь далекие и неопределенные, зато больше видов оружия. Сейчас дети предпочитают Звездные Войны. Он не думал, что это плохо, просто это показывает, как мало они знают о Второй мировой, и что научились они очень немногому. Его собственные дяди, люди, Которыми он восхищался, будучи ребенком, уже исчезли в далеком Прошлом. Если воспоминания уходят так быстро, к чему тогда были их страдания? Он знал ответ, но все равно это его не успокаивало; слишком многие из его поколения ушли безвозвратно. Люди постоянно меняются. Вскоре после войны русские были объявлены злобными тиранами, стремящимися поработить Англию, превратив ее в коммунистическое государство, а теперь они сами задыхаются под тяжестью преступности и пьянства благодаря тем, кто повел их по пути демократии западного образца.

Поезд шел дальше, и мысли Фэррелла были ясны, как никогда Русские настрадались больше всех. Двадцать миллионов погибло Немцы напали в надежде на блицкриг, но русские, отступая, уничтожали все, что могли. Фэррелл знал, на что способны немцы, он видел концентрационные лагеря своими глазами. Пять миллионов советских солдат попали в плен во время войны, но выжило меньше двух миллионов. Больше трех миллионов погибло. Немцы считали русских недочеловеками, поэтому неудивительно, что через пару лет, после снятия блокады Ленинграда, когда русские отбились и сами перешли в наступление, они хотели стереть немцев с лица земли. Уцелевшие солдаты никогда ничего не забывают, и ненависть не проходит. С обеих сторон.

Билл Фэррелл ехал на встречу старых солдат. Обычно он не занимался такими вещами. Он никогда не интересовался церемониями и торжествами, но сейчас, сидя в метро, он принял ясное решение. Теперь не имеет значения. Раньше, когда была жива жена, ему достаточно было быть с ней рядом. То, что испытал он, ничего не значило по сравнению с тем, через что прошла она. Он никогда не думал об этом особенно часто, но после ее смерти прошлое стало настигать его. Чем больше времени проходило, тем чаще. Ничего величественного в войне он не видел. Он пытался забыть, но это оказалось невозможно. Пятьдесят пять миллионов людей погибли во Второй мировой войне. И когда какой-нибудь политикан заявлял с телеэкрана, что раньше было меньше насилия, в его глазах он совершал преступление. Это как те футбольные новости. Три взорванные машины, и репортеры говорят так, будто началась война. Нелепо, на самом деле, и Бобу Уэсту не стоило бы так выходить из себя. Это не было объективным освещением событий, просто стремление найти сенсацию и сплошное лицемерие.

Выпитое виски настроило Фэррелла на добродушный манер, но пошатнуло самоконтроль. Он посмотрел на остальных пассажиров и подумал, многие ли из них знают обо всем этом, думает ли вообще кто-то из них о таких вещах? Даже сейчас, спустя многие годы после войны, повседневная жизнь казалась слишком обыденной. Он попытался прогнать прочь эти мысли, но он не мог не думать, это было необходимо. Когда он только вернулся из Европы, ему было намного хуже, но он выстоял, он победил в битве в своей голове. Когда Фэррелл видел этих идиотов на экране телевизора или читал их статьи в газетах, он просто не принимал их всерьез. Война дала ему иммунитет. Дала силу, подумал он, выходя на своей остановке.

– После высадки мы начали двигаться вперед. Захватив плацдарм, мы укрепились на нем и стали развивать наступление. Получалось это медленно и трудно. Никто не хотел уступать. Я не верю, когда говорят о «дружбе бывших врагов», потому что немцы причиняли нам боль, они были убийцами, но в то же время они были храбрыми людьми. Такими же храбрыми, как русские, британцы, поляки, канадцы и американцы. В общем, как кто угодно. Все мы верили в то, за что сражались, и были готовы умереть за это. Все изменилось, когда мы прорвали первый рубеж. Ожидание и подготовка были тяжелыми, но, укрепившись на земле и пройдя через убийство, мы изменились. В это трудно поверить, может быть, но мы стали спокойнее. Мы сблизились с товарищами, и теперь мы были сильнее немцев. Мы выигрывали войну. Мы боялись умереть, когда плыли на катерах, потому что там было слишком много времени думать, а сейчас мы поверили, что выживем. Мысль, что англичанин не может проиграть, сидит внутри нас с детства, и .когда началась бойня, именно она дала нам силу. Она дала нам уверенность, и когда ожидание закончилось, она сделала нас сильными. Мы должны были победить, и мы шли вперед. Немцы сражались до последнего, повсюду царила смерть. Постоянно видеть трупы было ужасно, и Билли Уолш и солдат с оторванной головой все время оставались перед глазами. Мы знали, что ничего более страшного мы уже не увидим. Смерть стала обычным явлением. Танки и пехота шли в глубь Франции. Местность была перерыта траншеями, Поэтому мы двигались медленно. Мы всякого насмотрелись. Речи Монтгомери были хороши, но для нас они больше не имели значения. Мы видели то, что перед нами, и ощущали плечо товарища. Рядом со мной шел Манглер и парень из Болтона по имени Чарли Уильямс. Это был весельчак с огненной шевелюрой, до войны он работал на текстильной фабрике. Дома у него остались жена и ребенок, и их фотография лежала в его бумажнике. Билли Уолш умер, но Тайни Доддс из Северного Лондона тоже был хорошим приятелем и Джим Моррисон из Хоунслоу, конечно, тоже. Мы шли маршем вперед и становились все сильнее. Мы знали друг друга по казармам и учебным лагерям, но сейчас было более сильное ощущение. Мы должны быть едины перед лицом врага. В обычной обстановке у тебя никогда не бывает столько друзей, потому что там все эти маленькие предубеждения и стереотипы, а теперь они исчезли и осталось только стремление выжить. Только то, что связывает людей, живущих одной жизнью, то, что нельзя передать словами то, что не уходит со временем. И неважно, сколько тебе лет. Потому что это – навсегда.

Гарри встает, чтобы пойти отлить, но спотыкается о мои ноги и буквально вываливается в коридор. Странно, как это он не разбил окно. Останавливается, говорит «извини», потом съебывает. Жирный ублюдок. Где-то поют ПЕСНЮ ПРО НЕСЧАСТНОГО ПАРНЯ. Наверное, скаузерс. Их история восходит к Бурской Войне, к сражению за Коп, и старая трибуна на Энфилд названа в честь погибших там людей. Интересно, что сказал бы Кевин. Наверное, ничего, потому что все-таки это были англичане, сражавшиеся за Англию. Марк поднимается и закрывает дверь, звуки песни становятся тише. Протягивает мне свежую бутылку. Раздает лагер Харрису, Билли и Картеру. Гэри Дэвисон и Мартин Хоу стоят в коридоре, разговаривают с какими-то другими англичанами. Поезд едет дальше. Лагер стал теплее, но пока пить можно. Убиваем время.

«Челси» и Англия всегда вместе. Мы всегда в авангарде поддержки на выездных матчах сборной. Нам наплевать, сколько иностранцев играет в нашем клубе. Это ничего не меняет, ведь деньги-то им платим мы. Европейцы работают на нас, а мы оплачиваем их дорогие апартаменты и шмотье от кутюрье. Всем необходимы классные иностранцы, но английский футбол не получает того, чего заслуживает. Рим – это совсем другая тема для разговора, англичанам приходилось держаться вместе в этом опасном городе. Англичане всегда валили итальянцев. Из года в год. Это в крови.

Германия проплывает за мутным окном, и всем наплевать на мелькающие один за другим города, деревни и поля. Я сижу, слушаю, как Харрис рассказывает что-то про Берлин и Германию. Просто отдыхаю. Это отличное ощущение, когда знаешь, что путешествие не закончено, что тебя ждет что-то еще. Беспорядки в Амстердаме сплотили всех. Да, кому-то это может не нравиться, но именно это делает поездки за сборной столь значимыми. Это – следующая ступень по сравнению с клубным футболом. Более острые ощущения, особенно в наш век камер и всего прочего.

Я падаю вперед, только тут понимая, что заснул. Вначале я думаю, что это Гарри вернулся из сортира, но затем замечаю его в дальнем углу. Остальные смотрят по сторонам, и я понимаю, что поезд стоит. Харрис поднимается и открывает дверь, чтобы узнать, в чем дело. Мы выходим в коридор, кто-то говорит, что якобы сорвали стоп-кран. Менгеле в сопровождении двух эсэсовцев протискивается сквозь англичан. Сейчас он куда более вежлив и не поднимает глаз, но прием ему оказывают тот же. Сраный пидор, нацепил униформу и думает, что стал крутым. Мы хотим знать, что случилось, почему мы стоим в центре хер знает чего. Может быть, дети разобрали пути, или тот суиндонский старикан взорвал двигатель. Что-то его нигде не видно. Но тут Гэри высовывается в окно, потом начинает смеяться. Мы кидаемся к окнам, пытаясь разглядеть то, что его так развеселило. Хулиганский Экспресс стоит, а лучше бы ему поехать, иначе Менгеле придется иметь дело с несколькими сотнями не самых безобидных пассажиров. Немецким мудакам стоит позаботиться, чтобы поезд пришел вовремя.

Мы видим фигуру, бегущую прочь от поезда. Кто-то говорит, что это скаузер, вписавшийся без билета, но Гэри отвечает «нет, это джорди». Голос с северным акцентом уверяет, что это кокни. Да кто угодно, этот молодой несется к виднеющемуся неподалеку перелеску. Он отрывается от службы безопасности – здоровых жирных крафтов, которые не могут бежать так быстро, боятся заработать инфаркт. Англичане аплодируют, колотят по стенам вагонов, и парень продолжает бежать, увеличивает свой отрыв от Гестапо. Что-то у него оказалось не в порядке. Может быть, сел на поезд без паспорта. Хуй знает. У самых деревьев он оборачивается и показывает Немцам два пальца правой руки, потом исчезает в лесу. Те добегают, стоят там некоторое время, пялятся в чащу, потом пожимают плечами и возвращаются к поезду, англичане смотрят из окон и стоят в коридорах, крутят пальцами у глаз, изображая шлем летчиков RAF и насвистывая мотивчик из Dam Busters. He уверен, что немцы знают, что мы имеем в виду, но они не могут не понимать, мы издеваемся. Они выглядят не слишком довольными.

После небольшой заминки поезд снова трогается, и мы рассаживаемся по местам. Не знаю, куда делся тот чел, но попасть в Берлин ему наверняка будет несложно. А может, так и останется там, в немецкой глуши, все может быть. Диверсант в тылу врага. Скорее всего мы встретим его в баре Берлине рано или поздно, и если он не лох, то ему будет о чем рассказать нам. Хотя здесь каждому есть что рассказать. Поезд набирает скорость, и я открываю новую бутылку.

Билл Фэррелл стоял неподалеку от станции метро Слоан Сквер, ждал, пока на светофоре загорится зеленый. Сейчас его окружал другой мир, мир дорогих магазинов и респектабельных людей. Лица были так не похожи на лица лондонских рабочих. Благоухающая кожа, изысканные прически; даже черты лиц казались какими-то иными. Он улыбнулся, глядя на всех этих правильных мужчин и женщин, ни дня в жизни не знавших страданий и лишений. Нет ничего нового под солнцем, и английские солдаты вовсе не собирались устраивать революцию после войны, они хотели просто немного лучшей жизни. Демобилизованные солдаты хотели работы и уверенности в завтрашнем дне, он не помнил, чтобы кто-нибудь из его приятелей интересовался политикой или идеологией.

Парни с севера были другими, они всегда держались друг друга, они привыкли к этому, работая на своих больших заводах и фабриках, хотя парни из доков Восточного Лондона вряд ли уступали им. Это не как в Ольстере, конечно, но все-таки Лондон и Юг отличались от Севера. До войны он никогда не сталкивался с северянами, и они оказались хорошими парнями, такими же, как все остальные, в них не было ничего похожего на стереотипы. Конечно, они по-своему представляли себе лондонцев. В их глазах все лондонцы были раззявами-кокни, модниками, лохами, слабаками. Уличными торговцами, мелкими спекулянтами, коммерсантами. Но во время войны барьеры рухнули, и их больше ничто не разделяло. То же самое было и с шотландцами и валлийцами; тогда Фэррелл просто не знал, сколько католиков проливало кровь за Англию в составе Ирландского Корпуса. В мире все перемешалось тогда, все казалось другим, не таким, как раньше. Под пулями все прочие проблемы сразу забывались.

Люди мечтали о лучшей жизни после окончания войны, и Черчилля так и не переизбрали, несмотря на все то, что он сделал для победы. Люди хотели мира, стабильности, социальных изменений. У солдат было чувство собственного достоинства, они хотели, чтобы дома их уважали. После доклада Бевериджа^[92] безработным стали выплачивать пособие; если после Второй мировой и было сделано что-то хорошее, то именно это. Сражаясь в Европе, Фэррелл не хотел, чтобы с ним повторилась история его дядей. Он помнил, каково пришлось им после войны, и надеялся на лучшую участь. Да, у поколения Фэррелл а было пособие и система пенсий, но все это было сильно урезано, когда к власти пришли тори, да и новые лейбористы видели в социализме только плохое. Фэррелл старался не озлобиться, но это было трудно. Даже во время войны случались забастовки, и Черчиллю пришлось даже ввести Бевина^[93] в состав правительства. У людей оказалась короткая память. Они или забывали, или перестраивали прошлое в соответствии с тем, что им говорили сверху. Только молодежи не было необходимости в этом.

Загорелся зеленый, он перешел улицу и пошел вниз по Кингз Роуд. Он шел в «Граф Йорк», где проходили встречи ветеранов. Он вступил в ТА после войны, как многие старые солдаты, где нашел себе много добрых друзей среди тех, кто воевал в Европе, кто выжил. Потом он потерял связь с ними, но недавно на похоронах Джонни Бэйтса он встретил Теда, и тот предложил ему пойти вместе. На этих встречах можно было выпить и поесть задешево, да и просто поболтать о том о сем. Раньше Фэррелл не интересовался такими вещами, но Тед был настойчив, и он решил «а почему бы и нет?» Может быть, сейчас, когда его жена мертва, настало время оглянуться и вспомнить забытых товарищей. Он воспринимал это просто как нечто такое, что может заполнить свободное время. Жене всегда нравилось, когда он надевал свои медали, когда они шли куда-нибудь, но теперь все это казалось бессмысленным. Он был мужчиной, она – женщиной, и в то время как ее насиловали и истязали подонки в Европе, он убивал таких же, как он сам, немецких парней, у которых не было выбора. Он хотел бы забыть, но это нельзя забыть. По крайней мере он не хотел терять связь с реальностью. Бар содержался на бюджетные средства, так что он сможет весело провести время со старыми приятелями.

Фэррелл вошел в «Граф Йорк», паб был прямо перед ним. Он набрал воздуха и шагнул внутрь. Был час дня, внутри оказалось много народу, но Тед был там, где они договаривались – слева от входа, и Фэррелл сразу заметил его. Он сидел за столиком вместе с Эдди Уикзом и Барри Джеймсом. Они сразу вскочили, стали трясти его руку, наперебой предлагая заказать для него пинту. Фэррелл был смущен таким вниманием, но Тед успокоил всех, так что он просто сел в уголке рядом с остальными. Он видел Эдди и Барри на кремации Джонни Бэйтса, там они перекинулись парой слов, хотя это было на лету, конечно. Сейчас была совсем другая обстановка, и это было здорово, здорово встретиться снова. Они хорошие парни; Тед поставил перед Фэрреллом пинту «Фаллерс». Эдди был ефрейтором в воздушно-десантных войсках, он участвовал в операции в Арнеме, где ему пришлось вплавь пересечь Рейн, чтобы избежать плена. Немцы вовсю стреляли по нему, но ему удалось уцелеть, и он выжил, чтобы вновь отправиться сражаться. Он также был в Дюнкерке, он был здоровым челом с висячими усами и никогда не терял контроля над собой. Он произнес тост, и они выпили за Джонни Бэйтса.

– Наконец-то ты пришел, Билли бой, – сказал Тед, похлопав Фэррелла по спине, когда тот пригубил свой «Фаллерс». – Мы все гадали, придешь ты или нет. Не то чтобы мы сомневались в твоем слове, просто вещи меняются, когда стареешь, сам знаешь.

– Я рад, что ты пришел, – сказал Барри. – Эти вещи гораздо менее официозные, чем может показаться на первый взгляд. Скидка на выпивку, и еда очень неплохая. На пятерку можно наесться до отвала. Сегодня у них жареные цыплята.

Фэррелл сделал еще один глоток «Фаллерс», проверяя вкус. Паб был не таким профессиональным, как The Unity, но это часто случается именно с такими заведениями на центральных улицах. Те пабы, спрятанные на задворках, были призваны удовлетворять местных, а в этих все было сделано для того, чтобы привлечь как можно больше проходящих мимо людей, независимо от их вкусов. Не то чтобы Фэрреллу не нравилось здесь, ему понравился «Фаллерс». «Чизуик» – еще одно неплохое пиво Западного Лондона. Виски помогло ему решиться прийти, и теперь он сидел здесь без всяких задних мыслей. У Эдди был сильный характер, и пока они состояли в ТА, он был тем стержнем, который сплачивал их всех. Оба они, и Эдди, и Фэррелл, сражались в Европе, Барри был моряком, а Тед служил в Северной Африке. Каждый из них много чего мог бы рассказать, но никто не делал этого. Они столько всего пережили, что по их жизням легко можно было бы снять картину. Когда они состояли в ТА, они говорили друг с другом об этом, когда выпивали вместе. Жизнь продолжалась, как всегда.

– Неплохое пиво для Челси, – сказал Эдди. – Придется немного раскошелиться, но что делать. Нужно держать кровь теплой.

Эдди неплохо устроился после войны. Какое-то время он еще оставался в армии, потом демобилизовался и купил паб. Он служил в Палестине, и часть его товарищей были убиты на его глазах членами Еврейского Сопротивления, что настроило его против Израиля. Он знал историю жены Фэррелла, но он всегда разделял иудаизм и сионизм. Эдди был убежденным роялистом, он говорил, что Англию предали, что социализм разъедает ее, как ржавчина. У Билла была другая точка зрения, и однажды, когда они были молодыми и пьяными, они крупно повздорили из-за этого. Но все это было в далеком прошлом, время и преклонный возраст смягчили былые обиды. Хотя, как и большинство, Эдди все-таки ощущал себя не так хорошо, как раньше.

Эдди держал паб в Брентфорде^[94]. Он всегда следил за собой и не влезал ни в какие грязные делишки. В его паб частенько заходили местные бандиты, чтобы пропустить пинту, или десяток пинт. Гражданская жизнь складывалась неплохо, он вырастил пятерых сыновей, и все они пошли по его стопам. Он во всем следовал армейским традициям, он любил крепкую армейскую дружбу. Он был хорошим человеком, в чем-то даже очень. Фэррелл помнил тот день, когда он пришел к нему в паб со своей женой, Эдди принял ее как королеву. Иногда он молол чепуху, когда напивался, но то были только глупые слова, не больше. Эдди уважал Билла и его взгляды, он знал, что его жена была в концлагере, и помог ей почувствовать – себя свободно. Правые убеждения Эдди не выливались в геноцид. Фэррелл был сильным человеком, в чем-то даже сильнее Эдди, но оболочка его была мягче. Эдди был более стойким. Он был солдатом до мозга костей и уважал сильных бойцов. Если бы Фэрреллу добавить возвышенности и стойких убеждений, он был бы на порядок сильнее.

– Только посмотрите на эту попку, – сказал Тед, показывая на хорошо одетую женщину, судя по виду, из администрации заведения.

– Она слишком стара для тебя, – засмеялся Эдди. – Ей, должно быть, все сорок пять.

– Думаешь, она такая старая? – спросил Тед. – Ну ладно, не переживай. Она еще достаточно молода, чтобы быть моей дочерью.

– Тебе бы больше подошел кто-нибудь поближе тебе по возрасту, – вставил Билл.

– Шутишь, – сказал Тед. – Что я буду делать со старухой? Они все высохшие и сморщенные, беззубые к тому же. Мне нужно что-нибудь помоложе. Клевая сорокапятилетняя баба для меня в самый раз. Да вы посмотрите на ее ножки и задницу. Она могла бы, скажем, присесть ко мне на колени и вкусить прелести жизни.

– Долго же бы ей пришлось потрудиться, чтобы добиться от тебя этих прелестей, – сказал Эдди.

Тед был убежденным холостяком. Он никогда не был женат и всегда бегал за женщинами. Фэррелл помнил его еще молодым парнем с зачесанными назад черными волосами. Он воевал в Северной Африке в составе Западного Экспедиционного Корпуса, сражался с Роммелем^[95] и его Африканским Корпусом. А до этого он был одним из тех 30000, кто взяли в плен 200000 итальянских солдат. Он воевал под началом О'Коннора, а потом Монтгомери, участвовал в операции «Молния» и в сражении у Эль-Аламейна. Фэррелл помнил, как известия о победах у Тобрука и Эль-Аламейна поднимали боевой дух – и его самого, и всей страны.

Тед предпочитал вспоминать отпуск, который провел в Каире, а не фронт с его дизентерией, мухами и тухлой говядиной. Там была чертовски жестокая бойня, когда британцы смогли в конце концов отбросить Роммеля. Тед всегда говорил, что победа в войне зависит в большей степени от природных условий, чем от стратегии. Англия выстояла благодаря Ла-Маншу, русские разбили немцев благодаря своим суровым зимам, а победа у Эль-Аламейна стала возможной только потому, что боевые действия разворачивались в Ливийской пустыне. Солевые болота и зыбучие пески не позволили немцам использовать их излюбленную тактику фланговых обходов. Любимая фишка Теда про пустыню состояла в том, что и англичане, и немцы заслушивались песнями Лили Марлен. Они сражались и убивали друг друга, но и те, и другие мечтали о женщинах. Это было немного странно, но в то же время это доказывало, что для музыки не существует границ. Их хотя бы отпускали в Каир, и эти египетские девчонки представлялись настоящей экзотикой. Но англичане не ценили прекрасных черт арабских женщин.

– У меня еще встает, не беспокойся, – сказал Тед. – Так что для нее это не самый плохой вариант. Жизнь во мне еще теплится. Ей бы чулки покруче, и все было бы ОК.

– Успокойся, – засмеялся Эдди. – Тебя хватит удар.

– Я моложе, чем выгляжу, – возразил Тед, изображая негодование. – С тех пор как мне стукнуло шестьдесят пять, я пошел в обратную сторону. Я молодею год от года. Я повернул время вспять. Это следствие того, что я воевал в пустыне и общался с египтянками.

– Ты, может, и молодеешь, а вот я здорово ощущаю свой возраст, – сказал Барри, тяжело вздыхая. – Пустыня сделала тебя моложе, а меня море состарило. Ноги уже не слушаются.

– Тебя ноги не слушаются, потому что ты все время напиваешься и валяешься на улице, – вставил Эдди. – Ты никогда пить не умел. Четыре пинты, и ты готов.

Фэррелл представил Боба Уэста, парящего над иракской пустыней. Тед всегда говорил, что в пустыне не спрячешься. Все зависит от господства в воздухе, потому что малейшее движение противника просматривается сверху и легко превращается в прах. На земле нет ничего такого, чего нельзя заметить с воздуха. То же самое было и в Персидском Заливе, хотя Уэст бомбил также и города. Про войну в Северной Африке говорили, что это последняя война, в которой противники следовали каким-то правилам, и может быть, это было связано с масштабами, но Тед говорил, что та война была ужасной. Война всегда ужасна, независимо от того, есть в ней правила или нет. Это всегда смерть людей. Конфликт в Персидском Заливе был достаточно крупным, и сейчас Уэст расплачивался за свое участие в нем. Но Фэррелл предпочел бы погибнуть в пустыне, а не в море.

Ни за что на свете Фэррелл не хотел бы оказаться на месте Барри, хоть тот служил в торговом флоте. Барри помогал Англии выстоять, курсируя туда-сюда по Атлантическому океану, доставляя оружие и продовольствие из Северной Америки. Пересечение Ла-Манша перед высадкой само по себе тоже было не самой приятной процедурой, но быть потопленным торпедой в холодных водах Атлантики – это ужасно. Суда, на которых плавал Барри, дважды топили во время войны. Он ненавидел Деница и волчью стаю его Подлодок. Во второй раз подводная лодка всплыла так близко, что они слышали смех немецких матросов, смеющихся над тонущими в сотнях миль от дома англичанами. Немцы посмеялись и оставили их умирать.

Фэррелл помнил, как Барри рассказывал ему про ту подлодку; это было в пабе в Сэйлсбери более тридцати лет назад, когда они проходили там подготовку для ТА. Даже тогда он был в ярости, говоря об этом, и Фэррелл отлично понимал его. Оказаться на волосок от смерти – плохо само по себе, но смех немцев делал все много хуже. Барри никогда не простил этого. Подводные лодки, прятавшиеся на недосягаемых глубинах, убили десятки тысяч моряков торгового флота. Без их кораблей в стране начался бы голод. В каком-то смысле Барри был неизвестным героем, но Билл, Эдди и Тед всегда знали ему цену. Он был хорошим человеком, хотя и любил поворчать, но когда тебя топят, ты возвращаешься, тебя топят снова, и ты возвращаешься еще раз – наверное, он имеет право на то, чтобы его принимали как он есть.

– Я тогда выпил пять пинт, прежде чем свалился на тротуаре, – ответил Барри. – Я еще способен на шесть.

– Да не способен ты, – прокричал Эдди. – Как думаешь, Билл?

Фэррелл думал о подводных лодках и идиотах в Уайтхолле, считавших, что для решения проблемы достаточно обычных патрулей. О том, сколько моряков погибли из-за того, что RAF и флот в игрушки играли друг с другом. О таких вещах никто никогда не говорит, и самому приходится убеждать себя, что их не было, иначе можно сойти с ума, видя, как вокруг все несправедливо. Всем наплевать, так почему об этом должен беспокоиться он, старик, доживающий свои дни? Но сказать это Барри Фэррелл ни за что бы не отважился, хотя, может быть, тому действительно было бы лучше забыть.

– О чем? – спросил Билл.

– Проснись, парень, – сказал Эдди. – Ты только пришел, а уже клюешь носом. Я спросил тебя, как ты думаешь, сколько пинт может выпить Барри, прежде чем он свалится на улице.

– Пять или шесть, – предположил Билл. – Мне теперь и четырех хватает.

– Сегодня тебе придется выпить больше, – прикинул Эдди. – Просто тебе не хватает практики. Ты же солдат, ты должен быть способен на большее, чем какие-то четыре пинты, приятель. Ты не можешь подвести свое отделение.

Билл улыбнулся. Эдди не изменился ни капельки, все его манеры и привычки остались при нем. Эдди всегда будет ефрейтором. Всегда будет верховодить. Он привык отдавать приказы и уверен, что остальные будут им следовать. И когда ты видишь этого человека с пинтой пива в руке, желание вспоминать, сколько тебе лет, как-то пропадает. Всем им давно за семьдесят, а Эдди все тянет свое «я могу выпить больше, чем ты». Но на самом деле он знал, что делает, и специально подкалывал Барри, потому что старый морской волк принимал жизнь слишком серьезно. Эдди вел себя как молодой парень, и если не брать в расчет морщины, то таким он, в сущности, и был.

Билл кивнул; он знал, куда попал. Он не беспокоился. Сейчас было бы неплохо напиться, не думая о том, что почем. Хоть он и не сражался рядом с этими парнями, он чувствовал нечто такое, что намертво связывало его с ними, и чего он никогда не чувствовал по отношению к тем, кто не воевал в той войне. Он не ощущал себя близким Бобу Уэсту, хотя ощущал себя близким пилотам «Спитфайеров»^[96] Второй мировой. Те, в общем-то, ничем не были защищены от смерти, в то время как Уэст был частью сведенной к минимуму риска машины. Он рассказывал Фэрреллу, как начальство подгоняло его – давай, убивай иракцев, и еще он помнил песню летчиков Второй мировой – «я не расслышал, что сказал командир, и я надеюсь, он сказал – возвращайся, возвращайся, возвращайся на базу, возвращайся, возвращайся, возвращайся на базу». Фэррелл слышал, как песня звучит в его голове. Ничего не меняется. И Эдди снова выпил больше, чем он.

– Нам надо поторопиться выпить побольше пива из этих стеклянных кружек, – сказал Эдди, фыркнув. – Пока это мудачье в Брюсселе не заменило пинту своей вонючей метрической системой. Тогда придется платить еще больше.

– Просто блевать хочется, как подумаешь о том, что они делают, – заворчал Барри. – Сдают Англию даже без боя. Если кого-нибудь из этих политиканов поставить на линию фронта, они слиняют за милю еще до начала огня.

– Кому он нужен, этот Евросоюз, – сказал Эдди, усмехнувшись. – Немецкие банки хотят контролировать Европу, но обычным-то людям это не нужно. Даже французы не хотят входить в Союз, а скандинавы и вовсе – демонстрируют отличный пример национальной гордости. Если бы такой патриотизм был в каждой стране, нам не о чем было бы беспокоиться. Но они хотят уничтожить наши национальные отличия. То, чего они не смогли добиться во время войны.

– Это все ультраправые бизнесмены, – сказал Барри.

– Это все ебучие коммунисты и социалисты, – ответил Эдди. – Они не могут допустить, чтобы мы были другими. Все семидесятые напролет они пытались подорвать нашу экономику, устраивали забастовки безо всякого повода. Русские всегда имели виды на Англию. Они знали, если они сломят нас, значит, Европа – их. Это старый большевистский план. Международный коммунизм.

У Фэррелла были сильные сомнения насчет такой уж заинтересованности Советов в Англии. У них хватало своих проблем – со своим собственным народом хотя бы – но атмосфера в Англии в семидесятые действительно была нерадостной. Тэтчер только-только пришла к власти. Она обещала всем и каждому, что все будет как в старые добрые времена, и лучшую жизнь рабочему классу, но на самом деле набросила узду покрепче. Она делала все для развития тотального капитализма и ничего – для более традиционных ценностей. Фэррелл был сторонником смешанной экономики. Консерваторы готовы были распродать все ради выгоды правящего класса, сиюминутной выгоды. Он не возражал Эдди, потому что хотя их взгляды и расходились, это были всего лишь разговоры. По крайней мере оба они осознавали опасность Евросоюза.

Их отношение к нему было одинаковым, но хотя так же, как Эдди, он рассматривал ЕС как попытку уничтожить индивидуальные особенности наций, ненавязчиво заменив их обществом по типу «купи-продай», все-таки главную опасность он видел в сосредоточении в одних руках неограниченной власти. Да, в данный момент стоящие у власти бюрократы предпочитают рафинированный либерализм, но если вдруг маятник качнется в сторону правого экстремизма, кто сможет помешать им? Но он не будет спорить. У него есть свое мнение, и этого достаточно.

– Лучший секс у меня был с японкой, – влез Тед, перебивая Эдди. – Мне тогда было шестьдесят, мы познакомились на выставке автомобилей. Ей было около пятидесяти, она хорошо сохранилась. Это было просто чудесно. Я все думаю, что сейчас с ней стало?

Эдди замолчал и уставился на Крысу Пустыни.

– Здорово, да? – сказал он, засмеявшись. – Тед никогда не изменится. Ты пытаешься заставить его подумать о том, как Англию разрушают изнутри, а он талдычит о японке, с которой спал тысячу лет назад. Он умрет со стоящим членом. Слишком многие думаю: о женщинах и развлечениях вместо того, чтобы думать об Англии. Давай-ка, Тед, твоя очередь идти за пивом.

– Да ты единственный выпил.

– Ну так поторопитесь. Незачем время терять.

– Ладно, Эдди. Не знаю, как ты умудрился настрогать пятерых детей, раз ты так пьешь. Ты же пьяный все время.

Эдди фыркнул.

– Я – сильный, вот и все.

– Они хорошие дети, – сказал Тед. – Ты можешь гордиться ими, Эдди.

Тед Фэрреллу нравился. Он был достойным человеком, всегда хорошо одевался. Фэррелл понимал, почему Тед оказывает такое влияние на женщин. Он был как кинозвезда, только без апломба. После войны ему удалось разбогатеть на торговле автомобилями, потом он занимался разными вещами, но в конце концов вернулся к машинам. У него всегда были деньги, но главной его любовью была музыка. Он любил джаз и тратил деньги в «У Ронни Скотта» и других джаз-клубах Лондона. В старые деньки туда и Эдди захаживал вместе с ним. Тед знал по именам всех мастеров джаза, и со многими лондонскими музыкантами был знаком лично. Особенно он восхищался Алексис Корнер. Тед умел красиво говорить, модно одеваться и не искал неприятностей. Политика его не интересовала. Он говорил, что солнце Северной Африки выжгло из него всю эту чепуху. Вот о Монти и Роммеле он мог поговорить в любое время и в любом месте. Сейчас он жил в Шефердз Ваш и пристрастился к пулу. Он частенько играл в местных пабах, выуживая деньги из карманов слоняющихся вокруг бильярдных столов юнцов. Тед знал, как вести себя с Эдди.

– Хватит, Эдди. Давай собираться. Здесь слишком дорого. Мы можем найти место подешевле, в армейском клубе например.

Эдди согласно кивнул, и остальные допили свое пиво. Против такого довода возразить было нечего. Тед прав. Солдатам не стоит попадать впросак.

Сейчас все спокойно, мы едем на восток, и молодой в лесу давно забыт. Наверное, сейчас уже вовсю рассекает на тракторе. Я смотрю на проходящих мимо парней из Блэкберна и вспоминаю тот случай несколько лет назад, когда мы напали там на один клуб. Мы уезжали на поезде, и после небольшой стычки на вокзале после матча мы отправились в Лондон – так по крайней мере думали полисы. Но через десять минут была остановка, мы вылезли, попили пива и сели на поезд в обратном направлении. Оказалось довольно просто рассредоточиться, чтобы потом снова собраться в одном пабе. Это был грязный кабак, примерно десяток клиентов не слишком респектабельного вида сидели в нем, уткнувшись в свою выпивку. Хозяину было наплевать, кого он обслуживает – кокни или паки, ведь это означало деньги, мы понимали, что он не станет звонить полисам, чтобы те лишили его выгодных посетителей. Иными словами, ему было по хую, и мы пили в мире и согласии, а потом поехали в клуб, о котором заранее разузнал Харрис. Нас было примерно пятьдесят рыл, и для клуба было, в общем-то, немного рано, но мы знали, что кто-то там обязательно будет – ведь там собиралась их фирма.

Мы позволили себе не платить при входе. Фэйслифт вальнул одного секьюрити, а Харрис в комбинации с Черным Джоном – другого. Остальные разнесли такую красивую большую витрину, приветливо кивнули девушке, сидевшей за кассовым аппаратом, поинтересовались, сколько она берет за минет, потом по коридору проследовали прямо на танцпол. Там мы принялись валить всех, кто попадал под руку, и скоро мы добрались и до «Блэкберна». Это была неплохая дискотека с приличной светомузыкой, и когда началось какое-то совсем уж зажигательное техно, весь местный люд кинулся отплясывать. Экстази, правда, нам вовсе не потребовалось Парни «Блэкберна» выглядели вполне прилично, и их было почти столько же, сколько нас. Конечно, мы не могли там долго оставаться – ведь нас ждал лондонский поезд, и мы рассчитывали на внезапность. Харрис глянул на часы и прыгнул на кого-то, дав тем самым сигнал к началу операции. Наверное, они просто офигели, когда увидели нас. Представляете – вы сидите и расслабляетесь, и тут вдруг откуда ни возьмись возникает моб «Челси». Нам нужно было сделать все быстро и сразу ехать на вокзал.

Это было просто охуенно – музыка продолжала греметь, огни – сверкать, и завалив несколько ближайших уродов, мы залетели в бар, где все эти жирные пидоры бухали. Большинство из них были в слюни, и хоть они и остались стоять, шансов у них не было. Все у нас было под контролем. Мы разгромили бар, забрали кассу, а Харрис даже пустил слезоточивый газ, когда мы сваливали. Это была красивая операция, и результат неплохой, но не всегда все идет по плану. На вокзале был паб, в котором сидели местные, и какие-то сопляки предупредили их о нашем возвращении. Калдыри выскочили наружу, и по всему вокзалу завязался махач. У кого-то остались синяки и шрамы на память, но в целом ничего серьезного – просто еще один веселый субботний вечерок и еще один обычный субботний махач. Тут появились полисы, дав тем самым сигнал к окончанию веселья; «Роверс» исчезли, и мы с комфортом отправились домой.

У всех клубов есть свои такие истории. Типа той, когда мы играли в Саутгемптоне, еще во времена стоячих трибун. Десяток ебанутых зашли на их сектор и зарядили махач за пять минут до начала матча. Знали, что их положат, но им было до пизды. Зашли на домашний сектор, постояли там в тишине, потом прыгнули. Стрем-ная штука. Но они знали, на что шли, и тот случай навсегда остался в моей памяти. Я так и не узнал, кто это был, но это был поступок настоящих кэшлс. Они знали, что будет. Ноль шансов на успех. «Саутгемптон» не представлял из себя ничего особенного, все равно, именно такие поступки и отличают серьезных людей. Добавляют куража. Быстро вмешались полисы, и парней вытолкали на поле, в то время как на противоположной трибуне четыре тысячи «Челси» стоя аплодировали им.

Раньше, в шестидесятые и семидесятые, главной целью было взять домашний сектор, потом в восьмидесятые это умерло, так как полиция стала работать намного грамотней, но в девяностые опять вернулось. Тех парней просто выкинули с сектора, а сейчас их сфотографировали бы, взяли бы отпечатки пальцев и засадили на шесть месяцев. Их фотки появились бы во всех газетах, и мудаки со всех телеканалов клеймили бы их за их поведение. Мы тогда еще были молодыми хулиганами, мы пели лоялистские песни, в то время как они махались с «Саутгемптоном». Основной моб «Челси» стал пытаться открыть ворота и прорваться на поле, но полисы были готовы к этому. Но те парни хотя бы вылезли живыми оттуда, и это было главное в тот день.

После игры «Челси» прыгнули на полисов. Там произошла одна из самых смешных вещей, которые я только видел: завалили коппера, и когда он пытался подняться, к нему подбежал какой-то лысый чел, потрясая вырванной из деревянной ограды, разломанной нашими, доской. Он схватил эту дубину, попробовал на вес. Убедился, что дубина достаточно увесистая. Подбежал к полису и сломал ее ему об голову. Все это происходило как на замедленном повторе. Парень приготовился повторить опыт, но тут подбежала женщина в клубном шарфе и оттолкнула его. Сказала «отвали, оставь полицейского в покое». Лысый пожал плечами и вернулся к остальным нашим, которые швыряли все, что попадало под руку, в видневшуюся впереди шеренгу копперов. «Челси» в тот день были в ударе, и полисам приходилось несладко. Это продолжалось, наверное, не меньше получаса, прежде чем мы двинулись к центру города.

Я думаю о людях, едущих в нашем вагоне; вообще о людях, ездящих за сборной. Они могли бы рассказать много о чем. О крупных махачах, рядовых проявлениях вандализма и мирных субботних футбольных деньках. Но сейчас все это как-то отходит на второй план. Ведь это же – домашние дела. Сейчас Англия едет на выезд, а англичане знают, как проводить время. Мы живем настоящим, хоть наши корни и уходят в прошлое. Армия добровольцев, идущая походным маршем под лучами закатного солнца.

Эдди построил своих парней и пересчитал наскоро. Первый, второй, третий, четвертый. Все на месте, никого не забыли в сортире. Когда машины остановились, он повел их через улицу. Эдди всегда считал, что командир должен быть впереди, и Тед провозгласил, что они идут по маршруту верховых прогулок Карла Второго Остальные засмеялись, когда он добавил, что его величество знал, как проводить время со своими клячами. Им всем было весело, включая Барри. Перейдя улицу, Эдди направился в прямо противоположном «Графу Йорку» направлении. Билл выстроил остальных и пошел вслед за лидером. Теперь они шли колонной – левой, правой, левой, правой – впереди ефрейтор, не ведающий о судьбе своего батальона. Единственное, чего ему не хватало – Юнион Джека в руках, или по крайней мере горна, чтобы трубить команды.

Эдди вел парней в армейский клуб, а его пивное брюхо выполняло роль сапера. Он отбил последнюю немецкую атаку – войну лагера против великой английской пинты – кружкой первосортного биттера. Эдди во всем поддерживал Ольстерское движение сопротивления в его борьбе против папистов, но в борьбе против лагера он не побрезговал бы даже фенийской пинтой, будь то «Гиннесс» или «Мэрфис». Ему было наплевать на религию, у него были друзья-католики, но там, где развевался Юнион Джек, Эдди стоял плечом к плечу с его защитниками. Все они были патриотами, но только Эдди носил флажок на рукаве. Он оглянулся и увидел, что его парни плетутся сзади. Он решил пошутить и сказал им, чтобы они не обращали внимания на субординацию. А Тед пусть позаботится о египетских девчонках.

Полицейский у ворот проверил их пропуска и пропустил четырех бывших солдат, и когда они свернули налево к автостоянке, шум Кингз Роуд почти совсем исчез. Им предстояла короткая прогулка через пустую площадь к цели. На стоянке стояли несколько машин и пара армейских джипов, но за этим исключением дорога была свободной. Эдди показал на свой старый «ровер» и полез внутрь. На остальных произвела впечатления его машина, ведь они готовились к поездке на общественном транспорте. У Эдди всегда было офицерское мышление, и только его рабочее происхождение не давало ему идти вверх по служебной лестнице.

Фэррелл знал, что такое определение вызвало бы у Эдди смех. Тот верил в статус-кво и честность истеблишмента. Так что не было никакого смысла спорить с Эдди, пытаясь доказать ему, что если бы не все эти чопорные классовые предубеждения, он мог бы стать майором, или даже больше. Зачем это нужно? Эдди чувствовал себя вполне счастливым и не ощущал никакой несправедливости. Он занял свое место в табели о рангах и был им вполне доволен.

– Поторопитесь, ленивые животные, – прогремел его голос. – Или нам ничего не достанется.

Фэррелл посмотрел наверх и увидел седую голову в окне третьего этажа. Солнечный луч вдруг ударил в окно, и голова стала белой, как снег, как будто намазанной чем-то, и почему-то Биллу невольно пришло на ум сравнение с Барри, сражающимся в Атлантике, карабкающимся по покрытой нефтью горящей мачте. Он представил, как Барри барахтается под водой, потом в воображении возник Большой Барьерный Риф и Винс, убеждающий своего дядю, что акулы не заплывают за коралловую границу. Неудивительно, что Барри стал таким – еще бы, остаться наедине со смертью за тысячи миль от дома. Главное, что он вернулся. Потом Фэррелл увидел Боба Уэста, как тот покидает The Unity и идет домой. Боевой летчик делает из веревки петлю и стоит, не решаясь. Потом сильно и решительно отталкивает стул. Его ноги начинают болтаться в воздухе. Моча потечет по коже, вот уже тело под водой, и внезапно исчезает в пространстве и растворяется в каком-то другом кошмаре. Уэст с сияющим нимбом вокруг головы возносится на небеса, где христианский и мусульманский боги парят в космосе пытаясь приспособиться к новому мировому порядку. Но Уэст ещё молодой, и у него достаточно времени, чтобы разобраться в своих переживаниях. Фэррелл понимал, что свою голову другим не приставишь. Конечно, он может выслушать человека и высказать свое мнение, но решение в конце концов каждый принимает сам

– Вот этот бар, – сказал ему Тед. – Все они здесь, экономят пенсию в обществе себе подобных. Это лучшее место для таких встреч. Когда мы были моложе, все вокруг были моложе, но теперь мы сами по себе. Когда заходишь в этот бар, остальной мир исчезает. Это все равно что попасть домой. Так что этот бар – для нас.

– И Дэйв Хорнинг там, – сказал Барри. – Пьяный уже, наверное Он не может пить столько, сколько Эдди, но по крайней мере может держать в руках кружку. В отличие от меня. Мне потом нужно слишком много времени, чтобы отойти. Не как раньше. Когда каждый следующий день может стать для тебя последним, лучше проснуться утром без головной боли.

– Заткнись ты, ничтожество, – ответил Тед. – Ты все такой же, каким я тебя впервые встретил. Ты всегда был старым.

Барри улыбнулся, потому что Тед был прав, в то время как сам Тед всегда был молодым. Фэррелл тоже улыбнулся, но думал о том, почему ему кажется такой знакомой фамилия Хорнинг. Он снова посмотрел наверх, но седая голова уже исчезла внутри; солнце больше не светило в окно, и оно стало серым, как обычно. Тут в его памяти всплыло новое имя, и он даже замедлил шаг, шокированный своим открытием. Того, кого они называли Хорнингом, он знал давным-давно, знал все эти годы. Потому что раньше его звали Манглером. Это был неожиданный поворот, и Фэррелл почувствовал почти дурноту.

Он снова вспомнил прибрежный песок и Манглера, выкрикивающего оскорбления в сторону немцев. Они долгое время жили и сражались бок о бок, но Манглер всегда держался обособленно. Он вспомнил, как тот пытался кастрировать штыком немецкого солдата. Это было так давно, что Фэрреллу пришлось как следует напрячь свою память, чтобы увидеть выражение лица немца. Он отлично видел всю сцену, но вместо лица несколько секунд был просто белый овал, но потом появилось и оно, полное ужаса. Увечье казалось хуже смерти. Бедняга Билли Уолш. Худшее, что может случиться мужиком, – когда тебе отстреливают яйца, или отрезают штыком. Война – настоящее безумие; Фэррелл заставил себя вспомнить, что пришел сюда просто выпить со старыми друзьями. Он не видел Манглера с тех пор, как демобилизовался. Хотя нет, он врет. Видел один раз.

Это был единственный армейский вечер, на котором он был, и Фэррелл ненавидел каждую его минуту. Его жена осталась дома, пытаясь забыть гиммлеровские ужасы, а он сидел за столом рядом с тремя идиотами, матерящими коммунистов и сокрушающимися о том, что Англия воевала не на той стороне. Он покраснел, вспомнив, как спорил с одним из них, и в конце концов вытащил его на улицу на стоянку. Все были пьяны, и их отсутствия никто не заместил. Фэррелл и сам тогда порядочно выпил, но боксерские навыки ре подвели его, он сбил с ног этого Дональда Смита, а потом еще пнул пару раз, чтобы убедиться, что он не скоро поднимется.

Фэррелл вернулся внутрь; все как раз пили за что-то. Смит остался снаружи, безуспешно пытаясь подняться, держась за стену, у него был сломан нос, и два зуба остались лежать на земле. Примерно через полчаса Фэррелл вышел снова и помог ему встать. Извинился и помог отряхнуться. Потом они пошли в туалет, чтобы Смит мог умыться. Они слишком много выпили. Фэррелл чувствовал себя так, будто все это сделал не он. Дурацкие разговоры обходятся дорого. Может быть, он погорячился, потому что слова Смита были всего лишь отражением растущей ненависти к коммунизму. Фэррелл объяснил ему, что произошло, и тот выглядел ошарашенным. Сказал Фэрреллу, что он правильно сделал, вступившись за свою жену и ударив его. Смит сказал, что забыл, что было несколько лет назад. Что он просто дурак, потому что видел все то же самое, что и Фэррелл. Они пожали друг другу руки и вернулись за столик. На следующее утро Фэррелла мучило похмелье, и жене прибилось принести ему завтрак в постель. Больше он никогда не ходил на армейские обеды.

Интересно, узнает ли его Манглер. Все-таки все они здорово постарели. Рок-н-ролл успел родиться и умереть, а они все еще живы. Если Манглер посмотрит на него, то не увидит молодого солдата, сражающегося в Европе; он увидит просто старика. Это было дикое время – тогда, в Европе. Он не знал, что сказать Манглеру. Хотя вряд ли нужно что-то говорить Жизнь ведь не повернешь вспять. Как там говорят священники? Рядом в жизни и в смерти. Что-то типа того.

– Вперед, не отставать, – скомандовал Эдди, и Тед, Барри и Билл следом за ним вошли и стали подниматься по лестнице.

– Левой, правой, левой, правой, – начал издеваться Тед

Он всегда был шутом, высмеивал всякие традиции и уставы основу бытия Эдди.

– Ненавижу лестницы, – сказал Эдди. – Правое колено сейчас просто отвалится. Я же воздушный десантник, а не какой-нибудь скалолаз ебучий. Я привык прыгать на врагов прямо с неба.

Слева от стойки доносился гул голосов, справа у входа в маленький музей стояли двое мужчин. Билл заглянул туда и увидел множество развешенных на стене фотографий; на ближайшей сидели на джипе английские солдаты в Сахаре. Дальше он увидел несколько мундиров. Кому-то это может показаться смешным, но дома у него еще хранился мундир его дяди Стэна. Красный военно-морской мундир; Фэррелл бережно хранил его все эти годы. Нужно будет достать его, когда он вернется домой. Также в этом музее было множество разных медалей, и он вспомнил про свои, лежавшие в ящике стола. Он вспомнил, что жене нравились его медали Глупо, конечно, но иногда он носил их раньше. Он не хотел огорчать ее.

В баре было около восьмидесяти человек, они стояли мелкими группами, разговаривая друг с другом. Многие здоровались с Эдди, Фэррелл посмотрел вокруг, пытаясь разглядеть Манглера, но не увидел его. Он подошел к стойке и заказал пиво, приятно удивленный ценами. Это был настоящий рабочий клуб, хотя и расположенный в центре и с картинами в рамках на стенах. Ничего особенного, в общем-то, но от всего веяло историей и атмосферой товарищества Люди здесь были в основном его возраста, плюс-минус несколько лет, и ему это нравилось. Он чувствовал себя легко здесь. Это его удивило, кстати, потому что он ожидал чего-то другого, чего именно – он и сам не мог сказать. Женщина, наливавшая ему пиво, улыбнулась, протягивая сдачу. Несколько окружавших его мужчин выглядели моложе остальных; очевидно, служили в армии в настоящее время. Они расступились и кивнули ему, когда он понес кружки к своему месту.

Он встал рядом с Тедом и Барри и посмотрел вокруг. Он увидел несколько удобных кресел и диван, столики, на которых лежали газеты; клуб нравился ему все больше. Здесь не было никакой роскоши, но зато очень уютно. Он пригубил свое пиво. Фэррелл стоял с Тедом и Барри, потому что у Эдди был коммуникабельный характер, его многие знали, и он остановился поговорить с какими-то седыми людьми в пальто.

– Неплохо, – сказал Тед. – Совсем неплохо. Согревает кровь.

Фэррелл подумал, что Тед говорит о пиве, но, проследив за его взглядом, понял, что ошибается – глаза Теда были устремлены на средних лет женщину за стойкой. Она открывала бутылку светлого эля, и Тед с замиранием сердца следил за ее действиями. Да, на взгляд Фэррелла она тоже неплохо выглядела, одежда и косметика производили приятное впечатление. У него не было никаких мыслей в этом направлении, хотя красоту он не мог не оценить, но Тед всегда обращал внимание прежде всего на женщин.

– Кожа у нее немного морщинистая, – сказал Барри. – Она старается выглядеть моложе своих лет, как и ты, Тед, когда мечтаешь о ней.

Фэррелл посмотрел на этих людей, каждому из которых было за семьдесят, но в голосе которых не чувствовалось и тени каких-то возрастных комплексов. Мужики всегда остаются мужиками. Даже когда они старые и седые, они все равно обсуждают женщин, как будто им по двадцать пять.

– А я слышал, как она говорила, что ты ей очень понравился, – с серьезным видом ответствовал Тед.

Барри кивнул, улыбнувшись.

– Как тебе твоя новая квартира, Билл? – спросил Тед. – Ты теперь совсем рядом со мной. Всего-то остановку на автобусе. Это здорово – встречать старых друзей после столь долгой разлуки.

– Нормально, – ответил Фэррелл. – Я теперь ближе к своим родным, да и людей местных знаю. Нормально. Хорошо, что я переехал. Это как бы новое начало, заодно я кучу ненужного хлама выбросил. Не то чтобы мне было плохо на старом месте, просто хорошо, когда что-то меняется, даже если ты стар.

– А я с самого начала живу в одном и том же месте, – прокряхтел Барри.

Тед фыркнул, едва не расплескав пиво.

– Ты старый вонючий козел, – сказал он. – Ты как вампир, шатающийся по кладбищу в ожидании новых жертв. Барри Дракула из Трансильвании.

Билл засмеялся, а Барри передернул плечами, входя в новый образ.

– Ладно, парни, – продолжил Тед. – Кругом полно женщин, мечтающих о таких парнях, как мы. И это дешевый бар.

Фэррелл заметил Манглера. Сейчас он казался меньше и не таким опасным, каким он его запомнил. Он стоял в другом конце бара, разговаривал с кем-то еще. Манглер – Дэйв Хорнинг. Интересно, чем он занимался все эти годы, но Фэррелл был еще не настолько пьян, чтобы подойти. Что, если Манглер его не узнает? Хуже того, что, если он начнет вспоминать про день высадки и Европу? Вспоминать про войну? Фэррелл попытался припомнить, где и когда был Манглер. В голове образовалась какая-то пустота. Он знал, что Манглера не было рядом, когда он убивал мальчика. Но он должен был это сделать, у него не было выбора. Или он, или немец. Внезапно он занервничал, потому что если это не так, тогда получается, что он ничем не отличается от Манглера. Фэррелл смотрел на его медали. Они были начищены до блеска, и голова Короля на них просто сверкала. Кровью и потом. Фэррелл поднял кружку и сделал большой глоток. Он спросил Барри, как поживает его жена.

– Очень хорошо, Билл, спасибо, – ответил Барри, оживившись.

– Мы собираемся этим летом в Селси, в пансион на пару недель. Раньше мы всегда брали с собой детей. Мы туда часто ездили и знали большинство соседей. Это достаточно забавно, и сейчас Дик и Берни иногда приезжают на несколько дней. Уже со своими.

– И сколько у тебя теперь внуков?

– Девять, – сказал Барри, улыбаясь. – Трое детей и девять внуков. Пять мальчиков и четыре девочки.

– Ты что, за Эдди пытаешься угнаться? – вставил Тед.

– Мне все равно. Чем больше, тем лучше. По крайней мере, они сами зарабатывают себе на хлеб.

Фэррелл кивнул; он думал о том, каково это для Теда – не иметь детей? Тед слишком любил женщин, чтобы когда-нибудь остепениться. Он всегда жил ими, вертелся вокруг них и слушал джаз. Когда они вместе состояли в ТА, о Теде постоянно рассказывали всякие истории – обычно в шутку, но не все в них было враньем. О пушках, драгоценных камнях, и что-то про какое-то кольцо. Фэррелл не помнил точно, но если Эдди был типичным английским патриотом, слишком типичным, может быть, а Барри – любящим покряхтеть семейным человеком, то Тед был самым настоящим пижоном. В хорошем смысле слова. У каждого из них было что-то свое, особенное.

– У меня был ребенок, – сказал Тед, понижая голос. Какое-то время я жил с одной женщиной, и у нас родился мальчив к. Эдакое маленькое чудесное существо. Мы недолго прожили вместе, а когда расстались, он остался с ней. Уже потом я узнал, что она оставила его.

Они замолчали. Фэррелл ясно видел печаль на лице Теда.

– И что с ним стало? – спросил Барри. – Ты это узнал? Лицо Теда еще больше мрачнеет.

– Он приехал ко мне несколько лет назад. Я долго искал их обоих, и когда нашел, оставил для него свой адрес, чтобы он позвонил мне, если захочет. Он отличный парень. Мы видимся где-то раз в две недели. Смешно, все это время он жил в одной семье в Нисдене, совсем рядом со мной.

Раньше я о нем не думал, я знал, что он со своей матерью, и жил без забот. Тогда я не думал ни о ком, кроме себя. У нее были проблемы с алкоголем, одно время она даже лечилась. Наверное, я мог бы сделать для него намного больше, хотя она, я думаю, дала ему все, что могла. Но она всегда была очень взбалмошной, непредсказуемой. Мой сын попал в хорошую семью, его новая мама и папа любили детей. Знаете, они относились к тому типу людей, которые любят детей как таковых, а не за то, что они одной с тобой крови. Так что в конце концов все завершилось наилучшим образом.

Они по-прежнему молчали. Фэррелл не знал, что сказать.

– А что стало с его матерью? – спросил Барри.

– Она умерла. К старости ее жизнь наладилась. Она вышла замуж за человека, который относился к ней очень хорошо, лучше, чем кто-либо раньше. Уважал ее по-настоящему. Она прожила еще двадцать пять лет, а потом умерла от рака. Я никогда не рассказывал парню, что его мать была алкоголичкой и лечилась от того; это было так давно, что уже не имеет никакого значения. Я знавал многих рабочих девчонок, они умеют любить и страдать, как никто другой. Смешно, когда вспоминаешь все прошлые заботы и проблемы, они теперь кажутся такими несущественными. Так-то что я о Ней ему говорю – то и есть правда. Зачем парню грустные воспоминания?

Тед умолк и посмотрел на остальных. Он был общительный, веселый человек, и обычно никогда не говорил о таких вещах. Но здесь дело касалось его сына, предмета его гордости и счастья, и всегдашний его беспечный имидж дал слабину.

– Мы с ним здорово общаемся. Он мне скорее как приятель. Мы ходим вместе обедать и пить пиво. Он любит женщин. Совсем как его отец. Так что я не такой уж старый одинокий козел, как вы думаете.

Они засмеялись; как раз в этот момент Эдди наконец-то протиснулся сквозь толпу, демонстрируя окружающим свои нереализованные офицерские таланты. Сразу отдал новый приказ, скомандовав парням допивать быстрее. Они что, стали голубыми? А Тед вообще стоит как ебаный чайник. Он сам направился к стойке, и даже сейчас он производил впечатление большого сильного человека. Заказал пиво, перекинувшись шутками с барменшей, потом завел разговор со стоявшими поблизости солдатами. Фэррелл не мог слышать, о чем они говорят, но он видел, что солдаты относятся с уважением к этому бывшему десантнику, одному из легендарного арнемского отряда. Эдди был живой легендой. Живой, пьющий, сражающийся человек, воевавший с врагами на их же территории. Эдди был сильным, и в его жизни не было места сантиментам.

– Шевелись, Эдди, – закричал Тед.

Эдди кивнул, и солдаты засмеялись.

– Тебя только за смертью посылать.

Они так легко понимали друг друга; Фэррелл этого даже не ожидал. Они уже порядочно выпили; Барри сказал, что скоро начнется официальная часть, но она будет совсем недолгой. Фэрреллу было нужно отлить, и Барри показал ему, где мужской туалет. Он вошел в просторное помещение, нечто вроде предбанника с вешалками и кабинками для душа с одной стороны, и собственно туалетом – с другой. Посмотревшись в зеркало, он подумал, что чувствует себя вовсе не так, как выглядит. Годы уходят, но с этими парнями он снова ощущает себя молодым. Так всегда с людьми одного возраста; у них, как говорит Тед, одна точка отсчета. Он прошел через пустую комнату, его шаги отдавались гулким эхом.

Фэррелл почти закончил, когда вошел еще один человек. Фэррелл потряс членом, застегнул молнию и отправился мыть руки, потом наполнил раковину и погрузил лицо в холодную воду. Он чувствовал себя счастливым и думал о предстоящем обеде, вытираясь зеленым бумажным полотенцем. Вошедший начал что-то напевать про себя, и Фэррелл посмотрел на него в зеркало. Он увидел седую голову и сразу понял, что это Манглер. Фэррелл сегодня старался держаться от него подальше, зная, что, будучи неузнанным, он в безопасности. Он очень сильно изменился внешне и понимал, что даже если Манглер посмотрит на него, то ни за что не узнает. Вначале у него мелькнула мысль сказать «привет», но что дальше, подумал он, и потом, он не хотел ворошить прошлое. Он поспешил вернуться назад. Сейчас он не хотел ничего вспоминать. Может быть, после официальной части. Может быть, попозже они посидят с Манглером и поболтают обо всем, хотя все-таки вряд ли. В другой раз, может быть.

Тяжело говорить о том, что было больше чем полстолетия назад, к тому же зная, что помнишь намного больше, чем говоришь. Фэррелл не хотел говорить с Манглером, тот ему вообще-то никогда и не нравился. Манглер вечно лез в драки, искал приключений себе на задницу, и Фэррелл не хотел рассказывать ему о своей жизни. Вот Эдди, Тед и Барри – другое дело. С ними он чувствовал себя в безопасности. Но не с Манглером. Тот был слишком близким.

– Где ты был? – спросил Эдди, протягивая Фэрреллу его пинту.

– Отлить ходил, – ответил Фэррелл, забирая кружку. – А ты что, хотел мне помочь?

– Пидором стал, да? Если ты на старости лет решил стать пидарасом, лучше скажи нам сразу.

– Эдди это нужно знать, – засмеялся Тед. – Правда, Эдди?

– За собой смотри, – фыркнул ефрейтор. – Нам голубые не нужны, так или нет?

– Кроме Барри, – сказал Тед.

– Пошел ты на хуй, – ответил Барри. – Я женат, у меня дети. Единственный пидор здесь – это Тед.

Тед улыбнулся и послал Барри воздушный поцелуй. Билл и Эдди засмеялись, так как Барри сделал вид, что пытается ударить Теда, в то время как тот сделал попытку схватить Барри за яйца. Эдди встал между ними, заявив, что нельзя бить ниже пояса, в этот момент всех позвали обедать, и Эдди повел свой отряд к столу.

* * *

Сидя в углу и слушая уссываюшихся над чем-то остальных, Гарри чувствовал себя не особенно умно. Он сидел тихо, тихо как мышь; парни болтали обо всякой ерунде, ни о чем, а Гарри прислонился головой к окну и вспоминал тот «порше» и мажорного пидора за рулем, думал про немецкие автобаны и как Муссолини заставил итальянские поезда ходить по расписанию. Зеленевшие за окном луга начали сливаться в мутное пятно, так как он уже клевал носом. Он устал, ему хотелось спать, но в голову лезли мысли о Ники. Он – в поезде, следующем на восток, а она осталась в Амстердаме слушать свои компакты. Сейчас полдень; наверное, она как раз собирается на работу.

Странное ощущение – вот так думать о том, как Ники идет на свою работу. Вчера он не думал об этом, ведь она проститутка, и это ее дело, хоть она и клевая, когда встретился вечером с парнями, но сейчас у него была возможность думать, шанс убить время. Он представил Ники, сидящую в пустой квартире с чашкой кофе и куском торта, в то время как бары, кафе и магазины на улицах полны жизни. Она сидит на кровати, скрестив свои чудесные ножки, а потом встанет и начнет одеваться. Выйдет на улицу, под дождь, подождет трамвай, который отвезет ее на работу, выйдет из него, перейдет реку и благополучно достигнет цели. Может быть, вначале она немного выпьет где-нибудь, виски, может, с другими проститутками, двойное виски среди сутенеров, наркоманов и всей остальной амстердамской общественности. Хотя ей больше нравится экстази. Потом он вспомнил Будду, которого купил в Блэкпуле.

У Ники в углу спальни стояла статуэтка Будды, которая должна была охранять ее дом. Она сказала, что это таиландская традиция. Будда сидел в забавной позе, позолота на одном ухе облупилась, и сквозь нее проглядывала пластмасса. В воображении Гарри снова возникло кофе, компакты и постель, на которой сидел он сам, как другой, только более жирный, Будда. Она сказала, что ей нравятся большие мужчины. Что Гарри похож на борца сумо, если только не считать волос на теле. Она засмеялась и сказала, что ей нравятся его волосы. У таиландцев волос на теле не было. Она показала на его грудь и руки. Ники была очень естественной и, как бы сказать, непуганой, несмотря на все свои невзгоды. Ему приходилось слышать про Таиланд и Петтайю, про Пэт Понг в Бангкоке. Он представил, как юная Ники навсегда покидает свою деревню, садится на автобус, который увозит ее на юг, к барам сумасшедшего города Бангкок, а потом – дальше, на побережье.

Гарри наполовину спал, и образы один за другим проносились в его голове. Ники, сидящая на коленях у шестидесятилетнего аптекаря, выбравшегося отдохнуть от жены и насладиться свободной жизнью, с битком набитыми таблетками карманами. Жирный, еще жирнее, чем Гарри, ублюдок с толстым кошельком и безумными мыслями в мозгу. Богатый и лишенный всяких комплексов мужик, облапит Ники за задницу и засунет ей прямо на глазах у банды других мужиков, мужчин со всего цивилизованного Запада, на глазах у всех этих добропорядочных джентльменов из Лондона, Берлина, Парижа, Рима, Вены, Копенгагена, Вашингтона, обсуждающих подробности происходящего вместе с обычными извращенцами. Людей со всех концов цивилизованного мира в белых рубашках и бабочках, наблюдающих, как молодые парни и девчонки ебутся на сцене под приподнятую музыку, больше подходящую для какого-нибудь «Хилтона» или «Холидэй Инна». Раздающих хрустящие двадцатидолларовые бумажки на развитие древнейшей профессии. Налево и направо, они движутся медленно, как в музее. Это просто еще одна война, и Гарри смешивал в одно целое секс и насилие, представляя Ники как жертву этой войны. Это была война не на жизнь, а на смерть, Восток против Запада. Сквозь сон он слышал, как Том засмеялся, сказав остальным, что Гарри спит как ребенок, но потом голос исчез, и Гарри снова остался наедине со своими образами. Он сидел в кресле и смотрел фильм про Вьетнам, на голове его – шлем из какой-то компьютерной игры, а на шлеме нарисован Христос Спаситель.

Вместе с фильмами про Вторую мировую войну Гарри и его поколение росли на фильмах про Вьетнам, на экзотике пылающих вдали холмов и пробирающихся по тропическим джунглям солдат. На смонтированных в Голливуде бомбежках. Это добавляло что-то к «Самому длинному дню» и Dam Busters. Это было лучше, чем Северная Ирландия, где шла резня на улицах британских кварталов, когда то и дело приходилось слышать, как чей-то старший брат или Двоюродный брат убит или ранен, почти каждый день в новостях фигурировали новые имена, имена парней, которых Гарри не знал лично, но понимал, что они слишком близко к нему и его дому, чтобы чувствовать себя спокойно. От слов «Северная Ирландия» веяло чем-то страшным и зловещим, тогда как Вьетнам был на Другом конце света, враги – далекими и незаметными, и те новости контрастировали с фильмами его юности. Солдаты из выпусков Новостей были молодыми и белыми, коротко стрижеными, их лица казались знакомыми. Они выглядели так, как мог бы выглядеть сам Гарри, если бы был старше. А на Востоке горели не люди, просто джунгли. Там все выглядело как-то нереально, не так, как война в Персидском Заливе или Фолкленды.

Это же янки превратили Таиланд в открытую лавочку. Манго, приятель Гарри, был в Петтайе; он рассказывал, что многими барами там заправляют бывшие американские солдаты. Во время войны во Вьетнаме они останавливались отдыхать в Петтайе, и решили обосноваться там насовсем. Туристы разбавляют общество солдат и рабочих из Персидского Залива. Когда война в Заливе кончилась, в Петтайе началось то, что местные называют «матерью вселенского похмелья». После бомбежек началась секс-революция. Манго рассказывал, что это стремное место, где кругом одни стрип-бары, секс-клубы, порносалоны и так далее. Гарри представил, что детям приходится делать, чтобы заработать на горсть риса, и ему стало жаль Ники.

Ему стало не по себе, когда он подумал, как ей приходится следить за собой, чтобы избежать СПИДа. Она сказала, что вполне здорова, и он верил ей, но все равно был осторожен. Это же химическая война, яд в кровеносном русле. Теперь не нужны никакие вторжения и удары с воздуха, достаточно просто отправить на отдых туристов и жирных пидоров, и дело сделано. Заразить их и сделать таких девчонок, как Ники, чем-то вроде канализационного фильтра. Гарри поднялся и взял новую бутылку. Нужно выкинуть эту бабу из головы и просто радоваться жизни. Что с ним такое? Ведь он – часть Экспедиционного Корпуса, и пленные им не нужны.

– Я сидел за столом, но не слушал, о чем говорили. Я думал о Европе и о том, как действовали англичане. Я уверен, что в сравнении с немцами и русскими мы были лучше и справедливее. Я сидел между Эдди и Барри. Эти двое и Тед – хорошие, достойные люди. У каждого из них своя жизнь. То же самое – у меня и Дэйва Хорнинга. Я думал о тех, кого убил, потому что сейчас это было необходимо. Я вспомнил все, что мы делали, и это помогло. Дэйв Хорнинг – это Манглер, и он был со мной в Нормандии. В том же катере, и он должен был видеть то же дерьмо и слышать те же стоны. Не знаю, запомнил ли он все таким же, каким запомнил я. То, что есть У меня – это моя версия, а если я чему-то и научился, то как раз тому, что история постоянно меняется. Это зависит не от субъективного восприятия, потому что все мы были там. Надеюсь, со мной этого не произошло. Но иногда и я сомневаюсь. Я сделал все, чтобы сохранить воспоминания предельно ясными, но это не всегда возможно. Детали начали стираться. Я думаю о мальчике, последнем убитом мною немце. Я убил его выстрелом в голову. Он полз, пытаясь спастись, но в руке его был пистолет. Деревня лежала в руинах, и кругом валялись трупы. Я не хотел умереть совсем рядом с победой. Больше того, наверное, я мог просто выбить у него оружие. Но изменило бы это что-нибудь? Сейчас трудно думать обо всем этом; интересно, каким все помнит Манглер. Я помню, как он пытался кастрировать немецкого солдата штыком. Я помню еще кое-что, чего я не хотел бы помнить. Была война, и каждый мог делать, что хотел. Я знаю, что сделал Манглер в той деревне. Я помню ту женщину в разорванной одежде и всю в синяках. Помню безумные глаза Манглера и его самого. Я думаю, остался ли он таким же сумасшедшим. Враги тогда стали стрелять чаще. Та женщина еще вполне может быть жива сегодня, хотя ей должно быть очень много лет. Мы все как бы оцепенели на мгновение. Я выругался и спросил, какого черта он делает. Я мог бы выстрелить в Манглера, но у меня были другие враги. Мы продолжали сражаться. Интересно, видел ли он, как я убил того мальчика; хотя я знаю, что он не видел. Это только предположение. Манглер повсюду причинял неприятности. Я думаю о той женщине, и я вспоминаю свою жену, которую насиловали в концлагере. Я ненавижу насильников. Я не злой человек, но я ненавижу Манглера. Я не видел, что он изнасиловал ее, но я уверен, что он сделал это. Хотя не на сто процентов. Я не хочу быть христианским моралистом, потому что если такие вещи возможны, то Бога нет. Я молился в катере, но как теперь я могу верить в Бога? То, что Манглер мог изнасиловать ее, достаточно плохо, но я не хочу, чтобы он знал о мальчике. Германия лежала в руинах, как и вся Европа. Мы были самыми настоящими монстрами. Потом будет музыка, флаги и медали, за которыми спрячут безумие и которыми все оправдают. Я снова вспоминаю того ребенка, и сомнения исчезают. Это была борьба за выживание – я или он. И это был всего-навсего выстрел – выстрел, убивший вражеского солдата.

Билл Фэррелл обнаружил себя сидящим между Эдди и еще одним мужчиной, которого Тед представил ему как Рэя. Обед был совсем неплох, и Фэррелл сосредоточился на карри, рисе, хлебе и салате. Кто-то сказал, что это как в армии, но он никогда не ел такого, будучи солдатом. Вокруг шутили и смеялись о том о сем, но Фэррелл сконцентрировался на еде. Он ощущал чувство голода и готов был согласиться с Рэем, что цена всему явно больше пятерки, по которой они заплатили. Официальная часть также не произвела плохого впечатления, но Фэррелл не слишком вникал в смысл речей, и его мысли блуждали где-то далеко. Он начал обращать внимание на окружающее только тогда, когда на тарелке совсем ничего не осталось, а Рэй заговорил о Бирме.

– Один мой приятель бывал в Азии, – сказал Фэррелл, вытирая рот салфеткой. – Его звали Альберт Мосс. Он воевал в Бирме. Сейчас его уже нет с нами, но он не забыл, что там творили японцы. Он не был военнопленным, но он видел то, что они оставили после себя.

– Это трудное место для войны, – кивнул Рэй. – Везде тяжело по своему. Японцы убили много индийских парней. Как-то я даже ездил в Таиланд посмотреть на солдатские могилы. За кладбищами там очень хорошо ухаживают. Местные люди относятся с уважением к солдатским могилам.

Фэррелл знал, что плечом к плечу с британцами воевали люди со всех концов Соединенного Королевства, и в том числе поэтому он и не принимал идею Евросоюза. Он не был колониалистом, но считал, что Соединенное Королевство несло в себе позитивное начало. Многие так считают, достаточно взглянуть на молодежь, чтобы понять это. Это был союз, основанный на чем-то большем, чем расовая или географическая близость. Потом все это было забыто, разрушено частными интересами. Таиландо-бирманскую железную дорогу строили с двух сторон, и при этом погибло много британцев. Альберт слышал о японских пытках и видел настоящие живые скелеты. Малярия, змеи и тропический климат, адаптироваться к которому англичанам было нелегко. Но сколько там погибло азиатов, вообще никто не считал.

Альберт был настоящим другом. Ненависть к японцам он унес с собой в могилу, как ни пытался все забыть и простить. К немцам он ничего такого не испытывал. Фэррелл понимал, что это основано на его личном опыте. Британские ПВО, в отличие от русских, действовали безотказно, а немцы и русские потеряли много миллионов. С японцами – то же самое. Это было личное, и Альберту не нравилось, что японцы продают в Англии свои автомобили, а их политики обмениваются рукопожатиями с английскими политиками. Это как отношение Эдди к Палестине. Все это вполне естественно.

– Не хотите повторить? – спросил Рэй, взглянув на тарелку Фэррелла.

Фэррелл хотел, как и Рэй, так что они вновь направились к стойке, а потом вернулись к столику за хлебом и салатом.

– У меня есть свой земельный участок, – сказал Рэй. – Я выращиваю много всяких таких штуковин, и забавно есть не свои. Я все еще работаю на победу.

Фэррелл засмеялся и ответил, что раньше работал садовником в парке, и иногда скучает по клумбам и деревьям. Годы труда на свежем воздухе дали ему хорошее здоровье.

– Я уже тридцать лет там живу, и чувствую себя великолепно, – сказал Рэй. – Там вокруг совершенно разные люди, но у нас нет классовых или каких-то иных предрассудков. В основном это люди, уставшие от городской жизни и доживающие свой век на природе, но попадаются и другие. Например, у нас работал панк лет двадцати пяти. В общем, это как уютная гавань.

Фэрреллу понравилось такое определение, и Рэй продолжил свой рассказ про выращиваемые им овощи. Про то, как нужно ухаживать за землей. Про корни, листья и все остальное, про посаженные им луковицы. Он специально поддерживал популяцию лягушек, чтобы они истребляли комаров. Он выращивал все – от картофеля и шпината до тыквы и кукурузы. Сейчас у него на подходе хороший урожай острого перца, и помидоры тоже почти поспели.

– Хорошенько посмотри на этого ублюдка, – Эдди наклонился к Фэрреллу и ткнул вилкой в сторону Рэя. – И будь начеку, Билли бой. Иначе ты не успеешь и глазом моргнуть, как он заставит тебя гнуть спину на его участке, а сам будет сидеть на веранде и заваривать чай. Чай, который никогда не заваривается. Так что будь осторожен.

– Это неправда, – ответил Рэй. – На чай уходило совсем немного времени.

– Немного времени? – возопил Эдди, так что даже Тед и Барри замолчали и прислушались к их разговору. – Да ты его полдня заваривал. Я не прав, Тед?

– Ну хотя бы это был неплохой чай, – сказал Тед. – Против этого тебе нечего возразить, так ведь, Эдди?

– И Рэй купил нам потом по пинте пива.

– Это я помню, – признал Эдди.

– Я купил вам по две пинты каждому, – заключил Рэй. – Не слушай их, Билл.

Фэррелл ничего не понял из этого разговора, и Теду пришлось рассказать, как несколько месяцев назад, когда Рэй неважно себя чувствовал и не мог самостоятельно вскопать свой участок, он попросил Эдди и его парней помочь ему. Фэррелл потихоньку глянул на Эдди и увидел, что тот наслаждается рассказом. Тед продолжал рассказ, как они встретились в баре у Эдди и отправились в путь, подобрали Рэя в Рохемптоне и проследовали дальше в Патни Вэйл. Участок располагался в живописном месте, на холме неподалеку от Уимблдона. Сверху даже не было видно шоссе, только деревья и другие участки с одной стороны и Ричмондский лес – с другой. Они работали четыре дня, пока Рэй не смог заняться делом сам. Его паховое растяжение было залечено, и все вернулось на круги своя.

Эдди кивнул; Фэррелл представил, как этот большой человек руководит всеми на земельных работах. Да, он был лидером, но мог бы делать что угодно вместо кого угодно. Он был особенным, и Билл даже хотел сказать ему об этом, но потом подумал, что это выглядело бы как-то слишком сентиментально и вряд ли понравилось бы Эдди.

– Я привез для каждого из вас немного картошки, – сказал Рэй. – Она в моем рюкзаке за диваном в баре. Может, еще попьем? У меня во рту все горит после карри. Англичане не способны учиться на ошибках, да? Мы слишком любим острые вещи. Английское карри слишком острое.

Они вернулись в бар, и так как они были в числе первых, то им достался свободный диван. Отличная диспозиция. Фэррелл уселся в кресле, которое словно было сделано специально для него. Оно было таким удобным, что он не отказался бы взять его домой. Эдди сел в другое кресло, а Тед, Барри и Рэй расположились на диване. На столике перед ними стояло пять пинт. Четыре с биттером и одна с лагерем. Эдди пристыдил Рэя за женскую выпивку, но когда тот ответил, что лагер заказал всего-навсего чтобы запить острую пишу, ефрейтор великодушно признал свою неправоту, но предупредил остальных, что им нельзя сдаваться. Исключения можно делать для чего угодно, но все-таки лучше придерживаться принципов.

– Я всегда придерживаюсь принципов в обращении с женщинами, – высказался Тед.

– Это нужно прежде всего в том, что касается безопасного секса, – согласился с ним Рэй. – Мужчина должен уметь побеждать зов плоти.

Остальные засмеялись и объяснили Фэрреллу, что Рэй – примерно то же самое, что и Тед. Отличие между ними состоит в том, что Рэй женат, но поддерживает с женой, как он выразился, «современные отношения». Он был романтиком и всегда думал, прежде чем сделать, и никогда не изменял своей жене. Интересно, подумал Фэррелл, способен ли еще Тед на что-нибудь, или его любовь больше не имеет физической стороны. У Фэррелла не было эрекции уже несколько лет, и думал о женщинах он не слишком часто. Забавно, как в молодости это казалось таким важным, и они столько времени тратили на девчонок. В памяти возникла Мэри Пикок. Он вспомнил, как переспал с ней в молодости, после вечеринки в The White Horse. Сейчас это опасный паб. Да и раньше ему случалось драться там. Смешно, потому что сейчас все это больше не имеет значения. Нет больше секса, и нет больше насилия. Жизнь стала намного проще.

* * *

Ефрейтор Уикз вел свое отделение на автостоянку. Рядовые Фэррелл, Джеймс и Миллер были пьяны, как новобранцы. Ефрейтор также был пьян, но нашивки обязывали его подавать пример. Он помнил, что пассажир на переднем сиденье должен пристегнуться до того, как он заведет двигатель. Билл, а это он сел рядом с Эдди, будет исполнять роль штурмана. Эдди надеялся на его опыт. Потому что сейчас им нельзя было попасться врагу. Билл, выпивший семь пинт биттера, двойное виски и стакан бренди напоследок, чувствовал себя великолепно. Сейчас ему все было нипочем; он увидел, как Рэй выходит на улицу и ловит такси. Билл опустил стекло и закричал ему, что увидит его послезавтра, на антикрапивной акции. Рэй обернулся, помахал рукой на прощанье и сел в машину.

Билл слышал, как Тед и Барри смеются на заднем сиденье, крича, что им нужно на запад, а не на восток. Они – бригада из западного Лондона, и они не хотят умереть где-нибудь в Майл Энде. Совсем как немцы, те тоже хотели сдаться в плен на западе. Тед и Барри были в слюни, только он и Эдди еще были способны на какие-то действия. Ефрейтор начал заводить машину. Ему понадобилось несколько секунд, чтобы вставить ключ, но он уверил Теда, что он в полном порядке. Уже давно минуло одиннадцать; они ушли в числе последних. Наконец он завелся и развернулся. Эдди пришлось до упора нажать на тормоз, чтобы машину не занесло, и Тед с Барри громко выругались.

– Вот говно, а, – проворчал Эдди. – Я учился водить машину в армии, на грузовике. В армейском грузовике чувствуешь себя уверенно. Сейчас я не отказался бы поуправлять танком. Это было бы забавно.

Билл кивнул, хотя на его взгляд это была не такая уж хорошая идея, но он сам был пьян никак не меньше, и единственной возможной альтернативой было возвращение домой на автобусе или на метро. Ефрейтор Уикз был типичным британским бульдогом, и послевоенные годы его ничуть не изменили. Он действовал не раздумывая и всегда брал инициативу на себя.

– Смотрите прямо перед собой, – приказал он, когда они подъехали к воротам. – Эсэсовцы не должны понять, чем от нас пахнет. Проедем через ворота, и все будет отлично. Мы могли бы, конечно, прорыть подземный ход и ползти по нему, как крысы, но я хожу только через парадный. Если эти мудаки почуют запах выпивки, нам кранты. Так что ведите себя поспокойнее.

– Нам нужно было пить лагер, тогда мы сошли бы за нацистов, – сказал Тед. – Похоже, мы влипли.

– Без паники, – заорал Барри.

– Ну давай, адмирал Нельсон, – ответил Тед. – Разберись с ними, шеф.

– Они не станут с нами связываться, – заржал Барри. – Вряд ли им понравится холодный штык в заднице. Да и сложно их за это винить, да?

– Ну ты и дебил, – сказал Эдди, посмотрев в зеркало на калдырей за спиной. – Вы, парни, совсем пить не умеете. Ладно, все, на пару минут нам нужно стать немцами, чтобы проехать охрану.

Препятствие было преодолено без проблем, и они выехали на улицу. Все они согласились с мнением, что Кингз Роуд – очень забавное место. Это даже не Лондон. Нет, скорее это часть Оккупированной Европы, транспортированная в Лондон – с модой от Муссолини, ресторанами в стиле Виши и шведскими ценами. Люди на улицах были очень молоды, и Билл искренне недоумевал, когда они успели так разбогатеть. Конечно, это не имело значения, и он посоветовал повернуть направо в сторону Ирлз Курт, но у Эдди был собственный план, и он ехал прямо, пока они не увидели Стэмфорд Бридж. Тед в молодости ходил на «Челси». Он родился в фулхэме, в пятидесятые переехал в Ноттинг Хилл, как раз незадолго до беспорядков тедди-боев. Потом, в шестидесятые, он переехал в Шефердз Баш, где и оставался по сей день. Фулхэм здорово изменился со времен его детства, и сейчас улицы были пусты.

Тед попросил Эдди сбавить скорость, чтобы они могли рассмотреть новый стадион. Он казался огромным. Смешно, но Тед в молодости был большим любителем футбола. Он был на золотом в 1955 г. и вместе с другими выбежал на поле после финального свистка. Он делил свое время между джазом и футболом. Он присутствовал на обоих матчах против «Лидса» в финале Кубка в 1970 г., и на «Уэмбли», и на «Олд Траффорде». Он помнил появившихся в шестидесятые модов и скинхедов, и как фаны «Манчестер Юнайтед» заходили на Шед и провоцировали беспорядки. Он был на проигранном финале Кубка Лиги против «Сток Сити» в 1972 г. и финале Кубка Англии против Шпор в 1967 г. Потом, когда они продали Осгуда и Хадсона, он перестал ходить на матчи. Эти потери были невосполнимы, и они в совокупности с возрастом заставили его забыть о футболе. Зарплаты, которые сейчас получают многие футболисты, просто неприличные, а футбол стал научно обоснованным и систематизированным. Все в нем теперь решают деньги. Он стал менее интересным, но посмотреть на стадион Теду все равно хотелось. Эти улицы остались в его памяти полными людей. Здесь всегда были опасные пабы, но первый настоящий хулиганизм начался в шестидесятые. Это раздражало, но если смотреть за собой, то все было ОК. Тогда повсюду были скинхеды. Сейчас другое время, и его все это больше не интересует. В жизни есть вещи важнее футбола.

Эдди повернул направо у станции метро Фулхэм Бродуэй и направился в Шефердз Баш, планируя высадить Теда первым. Ефрейтор разработал безошибочный маршрут, согласно которому парни высаживались бы один за другим. Шефердз Баш, Хаммерсмит, Айлуорт и его дом. Вскоре их уже окружала Норт Энд Роуд с ее суетой и пьяными прохожими, высотки за Ирлз Куртом. Стоит уехать всего две мили от винных погребков Челси, и ты словно на другой планете. Маршрут Эдди был слишком сложным, они могут привлечь внимание полисов, но Фэррелл тем не менее чувствовал себя спокойно. Он знал свое место, и Эдди за нарушение субординации его бы не похвалил. Эдди не любил, когда с ним спорят. Это же его машина, и наказанием за молчание для Фэррелла будет всего лишь долгая дорога домой.

Когда они остановились на светофоре, Эдди нагнулся и достал небольшую коробку с кассетами. Когда солдаты идут в бой, должна играть музыка. Он вставил одну из них и нажал кнопку. Билл ожидал услышать какую-нибудь бравурную армейскую песню, но вместо этого из динамиков полилась сентиментальная баллада. Он понятия не имел, кто это, он этого раньше ни разу не слышал. Билл глянул на ефрейтора, который смотрел прямо перед собой.

– Что это за говно? – промямлил Барри с заднего сиденья. – Кантри-энд-вестерн какой-то.

– Это «Роллинг Стоунз», – ответил Эдди. – Их ранняя вещь.

– Вот не знал, что ты их любишь, – сказал Барри. – Я думал, что кроме парадных маршей ты ничего не слушаешь.

– Я ходил на их концерты давным-давно, еще когда их никто не знал. Мне они всегда нравились. Они свои парни. Вот Тед знает мои музыкальные вкусы.

Эдди свернул на слабо освещенную улицу, и они въехали в Шефердз Баш под аккомпанемент Sympathy For The Devil. Билл Фэррелл никогда не отличался особой любовью к «Роллинг Стоунз», но тем не менее обнаружил, что качает головой в такт с ритмом песни. Текст тоже ему нравился, как Дьявол и зло на протяжении столетий оказывают свое влияние по всей земле, особенно в самые важные моменты. Это часть человеческого бытия, и никто не сможет уйти от этого. Это грустно, но Фэррелл чувствовал приподнятое настроение. Теперь он понял смысл мифа о Люцифере и смысл веры. Ведь он был пьян. Кроме того, он был атеистом.

– Поворачивай, – скомандовал Тед сзади. – Направо, Эдди. Так быстрее.

Они выехали на W12; Фэррелл не переставал удивляться тому, как он мог все эти годы избегать таких встреч, потому что не хотел слушать воспоминания старых солдат о войне. Почему-то ему всегда казалось, что вспоминать можно только смерть и лишения, но сегодня он понял, что ошибался. Давно уже ему не было так весело Он хорошо знал этих людей, они – хорошая компания. И веселье было настоящим, как в молодости. Никто не вспоминал смерть и разруху, ведь они знают о таких вещах не понаслышке. Все, что им нужно – ощущение товарищества, которое связывало их тогда И оно на самом деле осталось, чего Фэррелл совершенно не ожидал. Наверное, это не зависит от того, на чьей стороне ты сражался, и за что. Людям необходимо чувствовать единство. Печально, что для этого нужна война.

Детали их армейской жизни спрятаны глубоко внутри; поэтому он и избегал Манглера. Фэррелл мог бы дотронуться до него рукой, но даже не заговорил с ним. В баре звучали только шутки и смешные рассказы, и былые невзгоды тоже казались смешными. Легче говорить о веселых вещах. По крайней мере они вернулись с войны на своих двоих, а все остальное неважно. Какой смысл рассуждать, как и почему? Все, что нужно – это пинта пива и поприкалываться друг над другом, как в молодости. Вечно молодыми людей делает пиво, а не эпитафия на надгробии.

– Вот здесь, Эдди, – сказал Тед. – И сделал бы ты потише, потому что их высочества квартиросъемщики хотят спать.

Тед вылез и постучал по крыше. Эдди так рванул с места, что даже шины заскрипели по асфальту, но потом замедлил ход, когда Билл напомнил ему, что если их остановят, то у него отнимут права.

– Ты говоришь, как один из моих сыновей, – сказал Эдди. – Полисам придется потрудиться, чтобы достать меня. Помяни мои слова, Билл, и ты, Барри, если ты еще не умер там сзади, я дерусь совсем как молодой. Может, я не так часто пускаю в дело своего дракона между ног, но вальнуть я еще могу любого, хоть старого, хоть молодого. Я буду сражаться до конца и умру в бою. Пощупай-ка эту мышцу, Билл.

– Какую мышцу?

– Его член, вот чего он хочет, – заржал Барри на заднем сиденье.

– Да бицепс, ты, мудило.

Рядовой Фэррелл выполнил приказ ефрейтора Уикза.

– Ну и как тебе? – спросил Эдди.

– Впереди полисы, – сказал Барри.

Эдди сосредоточился на дороге. Полицейская машина медленно ехала им навстречу.

– Без паники, – Барри зашептал Эдди на ухо, делая вид, что сейчас укусит.

– А не пошел бы ты, – прошипел Эдди. – Из-за тебя я потеряю управление, и эсэсовцы сядут нам на хвост.

Полисы не обратили внимания на них; Эдци проверил, посмотрев в зеркало.

– Повезло. Всегда нужно опасаться вражеских патрулей, когда выполняешь задание за линией фронта, пытаясь доставить этого жалкого пидора Барри домой в Англию одним куском. Это самое главное. Какая разница, что ты делал заграницей, если домой вернулся одним куском. Ты следующий, Билл, потом Барри. Скоро приедем.

– Поставь что-нибудь другое, – попросил Барри, но Эдци только ухмыльнулся.

Совсем скоро Эдди высадил Фэррелла прямо перед его домом. Он медленно вылез из машины, попрощавшись и пообещав вместе с ними поехать к Рэю, помочь тому и заодно выпить. Фэррелл захлопнул дверь, и вскоре он уже был дома. Он включил свет и поставил чайник. Он был пьян, но не чувствовал тошноты. Давно он так не напивался. Он поцеловал фотографию жены и пошел отлить, потом вернулся на кухню и заварил себе чаю. Размешал сахар и прошел в гостиную, уселся в свое любимое кресло у окна. Фэррелл ждал, пока остынет чай, тишина и покой убаюкивали его. Он посмотрел на картину, на которой была нарисована монахиня с фонарем; на улице было жарко, стояла чудесная летняя ночь. Он видел подпись дяди Гилла на пожелтевшей бумаге, и казалось, что монахиня манит его к себе, испуганного подростка, который боится, что никогда не увидит Англию вновь.

– Я сошел вниз по трапу и увидел океан лиц. Играл оркестр, и в моей душе было ощущение праздника. Я слышал трубы и барабаны, но не узнавал мотив. Может, это было «Боже, Храни Короля», а может, это был похоронный марш. Я рад, что не погиб в последние дни войны и не попал в список пропавших без вести, что, в общем-то, одно и то же. Капитуляция Германии была всего лишь вопросом времени. Мы победили их. Я не могу представить, что должны чувствовать близкие человека, погибшего в последний день войны. Пройти через все и бессмысленно погибнуть – это кого угодно может свести с ума. Многие люди этого просто бы не перенесли. Мою смерть больнее всего ощутила бы мама. Она не пережила бы шока. Вскормить и вырастить ребенка, потом проводить и похоронить за сотни миль от дома – это убьет любую женщину. Многие люди не оправились бы в такой ситуации, но мама растила меня одна, потому что мой отец умер рано, так что я для нее особенный. Я – особенный для нее, она сказала мне это, когда я еще был совсем маленьким. И я рад не только за себя, но и за нее. Она молилась за меня каждую ночь, умоляя Бога присматривать за мной и следить, чтобы я не высовывался. Молилась за все, что могло помочь ее мальчику выжить. Когда речь идет о жизни и смерти, все остальное не имеет значения. Вернуться в Англию и сойти по трапу – это мой величайший триумф. Это настоящая победа, возвращение на английскую землю. И если я умру, то похоронят меня дома. Это важно. Здесь смерть меня не страшит. Флаги больше ничего не значат в этом новом мире. Я вернулся домой, и это значит, что я – мужик. Я счастлив и весел, но я устал. Завернутые в Юнион Джеки фобы достались другим. Лица вокруг меня слились в одно целое. Музыка с трудом доносится до меня, и над Ла-Маншем повис туман. Море спокойно, я слышу, как волны тихо плещутся о берег, голоса вокруг звучат неясно, так что внезапно меня охватывает ощущение, будто я остался один. Но я знаю, что это не так. Здесь тысячи лиц, ждущих нашего возвращения. Их так много, и я надеюсь, что меня тоже кто-то встречает. Никто не может прожить жизнь один. Я не могу разглядеть никого в толпе, и спрыгиваю на берег. Земля под ногами кажется неровной. Наконец я встаю твердо и медленно иду, яркий солнечный свет пронизывает облака и туман, свет слепит глаза. Внезапно я замечаю их, хотя и с трудом могу разглядеть их лица. Они еще далеко, но мне кажется, что я не ошибся. Моя мама здесь. Я вижу Стэна, Гилла и Нолана. Какое-то мгновение мне кажется, что я вижу отца, но я знаю, что он мертв. Он умер, когда я был совсем маленьким. Все здесь. Они пришли, чтобы встретить меня. Я пробираюсь к ним сквозь толпу. Мои дяди воевали и вернулись домой больше чем четверть столетия до меня. Они рады видеть, что Билли цел и невредим. Мне кажется, что на горизонте я вижу Лондон, и мне приходится напомнить себе, где я. Мои дяди приятно удивлены, но даже сейчас, много лет спустя, уже сам став стариком, я чувствую гордость за те годы. Я восхищался ими. Я хотел быть как они. Ведь я одной с ними крови. Гордость занимает место облегчения, уносит прочь шок. Я мысленно перебираю свою жизнь, события и даты. Я возвращаюсь домой. Что сделано, то сделано. Время не повернешь вспять. Я твердо стою на ногах и не собираюсь сдаваться. Я – выжил, а это более почетно, чем быть убийцей и насильником. Все, что я делал, было правильно. Я не был бы здесь, если бы это было не так. Бог видит правду. Я все сделал правильно.

Фэррелл прогнал духов и выпрямился. Он вернулся в Англию совсем другим, и он с тех пор ни разу не был заграницей. Он боялся уезжать, хоть и не признавался себе в этом. В Англии он чувствовал себя в безопасности, в то время как остальной мир таил в себе угрозу. Хватит с него. Даже сейчас было больно. Может быть, его время прошло, и вскоре инфаркт или еще что-то решит все проблемы, но нет, он ощущал себя вполне здоровым. Это была просто фантастика – вернуться домой после войны. Вначале он чувствовал только усталость, но чем ближе к Англии подплывал корабль, тем сильнее он становился. Он чувствовал радость, и это контрастировало со страхом, который он испытывал перед высадкой, но когда он наконец вернулся, то забыл обо всем, кроме матери, проталкивающейся к нему сквозь толпу. Все в жизни идет по кругу; значит, он все сделал правильно.

Он ел свой бисквит, запивая его чаем. Он был доволен тем, как провел этот день. Как это он смог так много выпить? Теперь он понимал, почему старые солдаты стараются держаться друг друга. Потому что это правильно. С Эдди, Барри, Тедом и Рэем ему было легко. Он хотел бы увидеть их снова. Он пересмотрел свои взгляды на фронтовую дружбу. Он вернулся.

Германия здорово поднялась в послевоенные годы. Западная часть страны получила демократию. США стали ведущей мировой державой, а остальные в какой-то степени потеряли часть своей независимости. И Англия в чем-то тоже. В любом случае, они были на волоске от гибели. Конечно, потом вернулись все старые проблемы, богатые присвоили победу себе. Всем было все равно, и это неправильно, просто потому что так не должно быть. Но у обычных мужчин и женщин есть гораздо более важные дела. После немецкого вторжения во Францию, когда Сталин заключил с Гитлером пакт, а американцы не хотели ни во что вмешиваться, Британия осталась с нацистами один на один. Фэррелл гордился этим, несмотря даже на то, что подобный взгляд часто оспаривали. Даже сейчас он гордился этим, и плевать на все остальное, на то, что сделает правительство с его пенсией, квартплатой и медицинской страховкой. Фэррелл заслужил право носить свои медали, которые никогда не носил.

Вначале он ощутил только облегчение от своего возвращения в Англию. Вместе с родными он отправился поездом в Лондон. Фэррелл быстро напился вместе со своими дядьями. Он рассказал им про концентрационные лагеря, и они с трудом могли в это поверить. Этот мальчик, ставший теперь взрослым мужчиной, видел то, чего они никогда не видели и не смогут понять. Хотя то же самое говорили раньше и про Первую мировую. Теперь они вспоминали о ней больше, хотя все равно не все. Они же англичане. Им не понять камер пыток и экспериментов над людьми. Гилл сказал, что если бы он был немцем, стоявшим в очереди за мылом, и кто-либо сказал бы ему, что это мыло сделано из евреев, он, наверное, сошел бы с ума.

Дяди Фэррелла тоже выпили больше, чем обычно, и все были счастливы. Он думал о том, что должна чувствовать жена Билли Уолша и его сын. Миссис Уолш никогда больше не увидит своего мужа. Ей придется забыть о его теле и все, что ей останется – солдатская могила на кладбище. Часть Франции навеки останется английской. А ее сын будет расти с памятью об отце. Его отца будут называть героем, приводить в пример. Парень будет расти злым и агрессивным. И в такой же ситуации миллионы людей. Тогда Фэррелл чувствовал себя счастливым, и таким же счастливым он чувствовал себя сейчас. Миллионам пришлось гораздо тяжелее. Он молился тогда, в катере, но не был уверен, что Бог помог ему. Откуда ему это знать?

Достаточно того, что у него есть крыша над головой, и он может макать бисквит в чашку с чаем. Желать большего было бы непозволительной роскошью. Биттер, виски и бренди утомили его и расслабили. Он стал сентиментальным, и ему пришлось напрячься, чтобы жена не стояла перед глазами в образе монахини с фонарем, а вернулась на фото. Десятилетиями все было в порядке, но сейчас прошлое настигало его. Обрывки воспоминаний проносились в голове, Фэррелл попытался выстроить их в хронологическом порядке. Говорят, когда умираешь, вся твоя жизнь проходит перед глазами. Время останавливается, а ты просто видишь все, что было с тобой раньше. Хотя ему всегда казалось, что это происходит быстро. Ты сидишь где-нибудь, в автобусе, например, а потом что-то происходит, и за какое-нибудь мгновение ты видишь всю свою жизнь.

Созданный Фэрреллом рациональный мир отступил куда-то. Он то думал о Манглере, но сразу сказал себе, что это не то. Он подумал о жене, но это были слишком печальные воспоминания. Тогда jн подумал о мертвых телах, и вернулся мальчик. Последний убитый им человек вновь предстал перед глазами. Потом порядок снова нарушился, и новые образы стали сменять один другой. Может быть, эн умирает, но образы проплывали медленно и причиняли боль Это была настоящая пытка, пытка поиском оправданий своим по-лупкам. Фэррелл видел неясный свет где-то впереди. Воспоминания были сильными, он отлично различал лица. Говорят, что это происходит так, как будто ты засыпаешь, и это звучит лучше, чем просто смерть. Но он не сдастся. Настигнутая чумой земля уничтожила цивилизацию. Дома были разбомблены и сожжены. Черный цым окутал землю. Они сражались за каждый дом, молодые парни, с боем идущие по городам и деревням, уничтожающие последние очаги сопротивления. У этих руин не было имени. Просто еще одна сожженная немецкая деревня. Фэррелл мог бы поклясться, что помнит ее название, но вспомнить его сейчас он не мог. Образы проплывали по кругу, как на карусели. Он почувствовал запах горелого мяса, к которому примешивался запах бензина; огнеметы превращали людей в визжащие огненные шары.

Фэррелл устал, в голове словно образовался какой-то тяжелый ком. Он был голоден, он чувствовал необходимость пойти в душ, но тем не менее сейчас он ощущал себя более сильным, чем когда-либо, думая о том, что осталось в его памяти от разрушенных домов, разбитых судеб, а что погребено под дождем, огнем и липкой грязью. Он ощущал запах смерти и кожей чувствовал ужас. Он двигался как автомат. Немецкие снайперы стреляли метко, солдату рядом с ним пуля попала в голову. Фэррелл почувствовал, как на глаза наворачиваются слезы, когда посмотрел на того парня и увидел черную пустоту в том месте, где только что был его левый глаз. Ощущения полувековой давности возвращались назад, полные грязного, мерзкого ужаса. Вонь стояла отвратительная. Страх и ненависть поселились внутри, пульсировали в каждом ударе сердца. Была только одна дорога – вперед, и идти надо было медленно, ведь каждый шаг мог стоить жизни. Война сделала их безумными, они сражались, чтобы уцелеть, зная, что ошибка означает смерть. Он не хотел умереть на чужой земле. Он не хотел лежать в чужой земле, всеми покинутый, как его бабка, где никто не положит цветов на его безымянную могилу.

Покачиваясь в своем кресле, Фэррелл думал о матери. Под аккомпанемент свистящих пуль он думал о женщине, которая из новостей узнает о том, что ее сын мертв. Она достаточно слышала про первую войну, чтобы знать, что в смерти нет ничего красивого и величественного. Она могла бы попросить для своего храброго мальчика легкой смерти, небольной, для своего особенного мальчика, маленького мальчика, который останется навеки молодым на детских фото, мальчика, ползущего с автоматом в руке навстречу монахине с фонарем. Так лучше. А детали ей знать незачем.

Блицкриг

Эта клуша сидит рядом со мной и капает на мозги, битый час талдычит об одном и том же. В западном Берлине позднее утро, и англичане начинают собираться на главной улице неподалеку от отеля, в котором мы остановились. Сейчас нас здесь около шестидесяти, наверное. Мы сидим у баров за вынесенными на широкий тротуар белыми металлическими столиками. Яркое солнышко сияет на безоблачном небе, и все прекрасно. Путешествие закончено, все довольны. Наслаждаются видами и достопримечательностями. У этой женщины красивые светлые волосы, но она напоминает мне ведьму. Есть в ней что-то такое, не пойму, что именно. У нее ясные голубые глаза, и она не выглядит грязной, зато она постоянно говорит о каких-то ангелах-хранителях. Может быть, она из какой-нибудь религиозной секты. От таких лучше держаться подальше. Говорит, что она хорошая немка и ничего не знала о концлагерях. Что во время войны она была маленькой, но никогда не забудет того кошмара, который начался после отступления немецкой армии на Восточном Фронте.

Детство определило ее дальнейшую судьбу. Ее жизнь была несчастной, притом что ей еще повезло. Понимаю я это? Многие немцы ее возраста не пережили войну. Понимаю я, о чем она говорит? Что имеет в виду? Ей все помогали, заботились, ведь она была маленькой и ни в чем не повинной, она должна была жить. Я киваю, глядя на остальных парней. Они не замечают. Пьют свое пиво, им плевать. Плевать на безумную старуху, капающую Тому на мозги. На их месте я делал бы то же самое. Всегда находится какой-нибудь мудак, или мудачка, которым не с кем поговорить. Им нужен кто-то, кто бы выслушал их. Они хотят внимания.

Я смотрю в ее красивые голубые глаза и удивляюсь. У нее красивая фигура. Когда она наклоняется ближе, я чувствую запах шнапса. Сильный запах, но от него отдает фруктами. Клубникой, что ли. Я думаю, неужели эти белые зубы – еще ее собственные? Она спрашивает, знаю ли я, что русские сделали с немцами? Я отрицательно качаю головой. Дали пизды, наверное; но я не говорю этого вслух. Я вижу слезы на ее глазах, когда она начинает рассказывать, как тысячи простых немцев после отступления немецкой армии остались наедине с наводнившими их землю коммунистами. Говорит, что большевики были хуже животных. Ее голос дрожит. Они не щадили никого, они насиловали женщин, а потом убивали вместе с детьми. Русские грабили дома и истребляли беззащитных жителей, жгли целые деревни. Эта была настоящая резня. Земля почернела от крови. В этом не было никакой справедливости, потому что это были обычные люди, ни один ее знакомый не был членом Нацистской партии. Их уничтожали только за то, что они были немцами. В соответствии с коммунистическими принципами. Коммунисты были хуже диких зверей. Она ненавидит коммунистов, она рада, что Советский Союз распался.

Она опускает голову, и мне жаль ее, пожилую женщину, затерянную в огромном Берлине. Она продолжает рассказ, как ей, деревенской девчонке, жилось в городе, среди стекла и бетона. Среди серых офисов и Магазинов. Ее отец был крестьянином, все, чего он хотел, – мирно жить в своей деревне и выращивать овощи, а его отправили воевать далеко на Восток. Он погиб где-то под Сталинградом. Ее жизнь была очень простой, пока ей не пришлось искать себе убежище в Берлине. Если бы не Советы, она и сейчас жила бы в своей деревне, вышла бы замуж за какого-нибудь местного парня. У них были бы дети. Много светловолосых голубоглазых детишек, таких же, как их мать и отец. Но коммунисты разрушили все, ее отец остался лежать где-то, занесенный снегом, на радость волкам, и ее жизнь никогда уже не будет прежней.

Она поднимает глаза и говорит, что всегда хорошо относилась к британским, французским и американским солдатам. Выжить было нелегко, но невзгоды не сломили ее. Я чувствую скрытую гордость в ее голосе, ее глаза уже сухие. Наверное, она была красива, когда была молодой. Она опускает руку мне на колено и в первый раз улыбается. В голубых глазах мелькает искорка; похоже, это какой-то особый, издевательский юмор. Ее рука движется по направлению к моим яйцам, но вскоре останавливается. Я не знаю, что делать, как вести себя дальше. Она не отводит взгляд, ей не откажешь в женских чарах, и она знает, что делает. Она проводит ногтями в каких-то дюймах от моей промежности. Потом убирает ногти и просто гладит. Худшая вещь, которая сейчас может произойти, – это если у меня встанет. Здесь, на глазах у остальных. Блядь, это настоящий кошмар, и я решительно передергиваю плечами. Она кивает и убирает руки под стол – «я была хорошей девочкой для вас, британские парни, но теперь моя кожа в морщинах, и я вам больше не нужна».

Женщина серьезна и печальна, покачивается взад-вперед. Она понижает голос и бросает беглый взгляд на пьющих поблизости англичан, чтобы убедиться, что я один слышу ее. Говорит, что я даже представить не могу, какая паника охватила людей при приближении коммунистов. Это было истребление ни в чем не повинных людей, самый настоящий холокост. Сталин был чудовищем. Да, она знает, что Гитлер был чудовищем, все это знают сейчас, но как насчет Сталина? Оба они были чудовищами, оба никогда не жили в ее деревне и даже не знали о ее существовании, но вдвоем они разрушили ее жизнь и все, что у нее было. Русские не знали пощады – они были злыми, жестокими людьми, и в их сердцах не было места для жалости к простым немцам. Там были и женщины, они тоже сражались рядом с коммунистами. Здоровые деревенские бабы шли в бой рядом со своими мужиками. Нацисты заварили кашу, а потом убежали, спрятались в своих бункерах. Оставили простых людей платить по долгам партии. Гитлер даже не подумал эвакуировать ее семью. Ей повезло, она покинула деревню до прихода большевиков.

Она говорит еще тише. Она колеблется в нерешительности, потом продолжает. Ее спасли ангелы. Она правду говорит. Ангелы, спустившиеся с небес, чтобы помочь мирным немецким жителям. Многие немцы помнят этих ангелов. Волшебные создания, появившиеся на захваченной Советами земле. Ангелы провели людей сквозь вражеские полчища в безопасные места. Она помнит, как ангелы несли ее сквозь леса в сказочный город Берлин, где, как все надеялись, они будут в безопасности. Где тогда были мужчины, в чьей помощи они нуждались? Ангелы помогли ей добраться до Берлина, где она и все время с тех пор. Ее мать и брат погибли при бомбежке. Их обугленные изувеченные тела остались лежать на улице неподалеку от того места, где сейчас сидим мы, пьем пиво и наслаждаемся ярким солнцем. Все погибло. Но Бог был все-таки на ее стороне, и она хочет, чтобы я понял, что Бог помогал ей, потому что она была маленькой и ни в чем не виноватой.

Она видела, как строили Берлинскую Стену, и она видела, как ее сносили. Природа наградила ее красотой, так что она могла заработать себе на хлеб. А каково было некрасивым? Задумывался ли я когда-нибудь о том, каково было некрасивым женщинам, с покрытыми шрамами лицами и потерянными конечностями? Кому нужны калеки? Она быстро повзрослела, ей пришлось работать с тринадцати лет. Ей повезло, потому что солдатам нравились ее светлые волосы и голубые глаза, ее грудь и попка. Она смеется.

– Да, многим нравилась моя попка, как и все остальное. В основном это были французские парни, которым нравится этот способ. Я была красива, и они мечтали о моем теле. Я откладывала деньги, которые они платили мне, и однажды смогла купить себе жилье. Я работала в поте лица, чтобы построить новую жизнь. Моему брату было девять лет, когда он погиб. Матери – двадцать восемь, а отца убили в тридцать один. Я осталась совсем одна.

Слезы снова текут по ее лицу. Я не знаю, что сказать, я чувствую себя полнейшим мудаком. Просто киваю в ответ. Я вижу, как Картер пьет пиво из бутылки и смеется, смеется над ебанутым Томом, которому так повезло нарваться на ебанутую бабку, нажравшуюся шнапса или как там это у них называется. Дряхлую выжившую из ума бабку. Марк сочувственно качает головой, доволен, что это случилось не с ним. Пожилой женщине сложно сказать «иди на хуй, оставь меня в покое», независимо от того, откуда она и как она тебя заебала. Нельзя сказать старому человеку «отъебись, сука».

Картер и Марк отворачиваются, возвращаются к своему разговору, английские парни пьют и наслаждаются жизнью. Им не о чем беспокоиться. В этой старой женщине они, наверное, не видят ничего, кроме слабости и болезней. Мы молодые и сильные. Нас не волнует никто, кроме нас самих. Скажи «нет» плохим мыслям. Держаться вместе и иметь силу уйти, когда твое время пройдет, не причинять другим проблемы. Когда-нибудь это случится с каждым из нас. С теми, кто доживет. Что интересного может рассказать молодым парням эта клуша? Но мне интересно. Я пытаюсь представить ужас войны. Для женщин и детей она должна быть настоящим кошмаром. Для беззащитных женщин и детей. Их оставили платить за грехи их мужчин. Матерей – смотреть, как их детей закалывают штыками на улице. Маленьких мальчиков и девочек – смотреть, как их матерей насилуют русские, немцы, кто угодно. Кто угодно, кроме англичан. Наверное, всегда кому-то приходится расплачиваться, и неважно, виноват в чем-то ты лично или нет. Вот и верь после этого во всякие «подставь другую щеку». Женщина достает платок и вытирает слезы. Смотрит прямо перед собой, запутавшись в своих воспоминаниях.

Я окидываю взглядом улицу, чувствуя всю прелесть нахождения в Берлине. Надо бы заткнуть эту тетку и перестать думать. Не знаю, почему, но я чувствую, что Берлин – это круто. Может быть, это история, намертво засевшая в наших головах. Все эти рассказы и фотографии, которыми нас пичкали в детстве. Здесь был эпицентр холодной войны, грань между Востоком и Западом. Коммунистов уже нет, но воспоминания о Стене еще свежи.

Женщина стара, она настрадалась на своем веку, но она сохранила чувство собственного достоинства. Может, она шизофреничка, я не знаю. Я же не какой-нибудь ебучий доктор. Но она довольна, что жива и может рассказывать. Однажды она умрет, и это случится скорее рано, чем поздно. В каком-то смысле ее уже нет, потому что перестраивающим Берлин финансистам нет дела до переспавшей с тысячами союзных солдат девчонки. В современном обществе нет смысла в чувстве собственного достоинства. И не важно, что это Германия, потому что все обычные немцы, и из городских кварталов, и деревенских лачуг, никого больше не интересуют. Пидорам из банков плевать на то, как называлась захваченная Советами деревня из детских воспоминаний. Это новые диктаторы, и им на нее насрать, им лучше, если бы ее вообще не было – банкиры, промышленники и прочие подобные им мрази. Теперь они смотрят в нашу сторону, на очереди – Англия.

Амстердамские проститутки могли бы стать орудием убийства, заражая английских парней какими-нибудь циркулирующими в крови тропическими вирусами. Но последнему поколению английских хулиганов наплевать. Мне плевать на всю эту хуйню. Никто не может исправить то, что было полвека назад. По крайней мере, мы выиграли войну и не делали того, что делала Красная Армия. А теперь мы пьем пиво в том самом городе, который когда-то бомбили наши самолеты. Это впечатляет. Где мы и что делаем. Сидим в Берлине и слушаем эхо далекого прошлого. Жизнь – для тех, кто живет сейчас.

Марк пытается помочь мне, говорит, чтобы я выкинул из головы пенсионеров и подумал лучше о тех мудаках, кто остался дома перед ящиком. О счастливчике Роде, который ходит с женой по магазинам, пытаясь угодить своей миссис, и слушает дома коллекцию диско-хитов Мэнди, в то время как его друзья в Германии пьют немецкое пиво. Мы в центре мира. Ну не мира, может быть, просто в центре нового, современного рейха. Мы же так много слышали о Берлине в детстве.

Когда мы были маленькими, Берлинская Стена еще стояла, мы росли на холодной войне и гонке вооружений. Мы битком набиты антисоветской пропагандой, садистами из КГБ и доморощенными левыми, всеми этими про-пидорскими, про-черными, анти-эелыми мудаками. Долгие годы нас учили ненавидеть этих мразей, окопавшихся на Востоке и пытающихся уничтожить нашу культуру. Слушая эту женщину, я словно возвращаюсь в прошлое. То, что она рассказывает, достаточно правдоподобно, и я не могу представить, чтобы англичане вели себя как русские. Может быть, когда потеряешь двадцать миллионов, все остальное для тебя теряет значение, но это не английский путь. Мы не какие-нибудь массовые убийцы. Мы сражались, потому что у нас не было выбора, и мы делали это с честью. Поэтому немцы хотели сдаться англичанам. Поэтому и еще потому, что убили слишком много русских.

Женщина смотрит на Марка и кивает. Она знает намного больше меня, и я чувствую себя маленьким рядом с ней. По сравнению с ней я не видел ничего. Марк не уходит, и она перестает плакать. Ее чувство собственного достоинства мог бы увидеть каждый, просто смотрю я один. Она говорит, что пошла по магазинам и присела просто на минутку, и какая-то часть меня хочет дальше слушать ее, какая-то требует послать ее на хуй и избавить меня от всей этой ерунды. У меня уже голова разболелась от разговоров про ангелов и всего остального. Сейчас кругом ебанутые.

Футбол – серьезная вещь, но все-таки это только игра. Мы делаем то, что хотим, нам никто не отдает приказов. Я не хочу думать о растерзанных женщинах и детях. От таких мыслей мне становится плохо, независимо от того, чьи это женщины и дети. И когда она наконец уходит, я прячу ее образ куда-то далеко внутрь Теперь все это опять кажется мне нереальным, вроде увиденного в кино. Ее время ушло, как время тех пенсионеров, что защищали мою страну во время войны. Мы уважаем их, конечно, но уважение не значит, что мы должны все время думать о них. И правительству по хую, будь-то консерваторы или лейбористы. Им больше нравится тратить деньги на самих себя. Люди с улицы – это так, для статистики.

Она проходит сквозь моб английских хулиганов. Маленькая блондинка, закаленная годами великих демократических экспериментов. Парни расступаются, дают ей дорогу. Дорогу тени из прошлого. Перед моими глазами проносятся стратегические ракеты, гранаты и шрапнель. Интересно, сама ли она придумала про ангелов? Я пытаюсь представить их. Все, что приходит на ум, – это жирные херувимы, но я знаю, что она не их имела в виду. Я думаю о том, замужем ли она, есть ли у нее дети, и начинаю жалеть, что не спросил. Хэппи-энд никогда не помешает.

– Чего она тебе рассказывала? – спрашивает Марк, усаживаясь рядом. Он смотрит мне в лицо и смеется. – Что с тобой, ты, мудило? Ты выглядишь так, как будто увидел привидение. Да, конечно, она была слегка бледная, но ничуть не бледней наших английских сумасшедших. Все они одинаковые.

– Она рассказывала, как русские убивали людей в ее деревне, и как она пробиралась в Берлин через леса.

– Не очень весело, – кивает Марк. – Но немцы все это вполне заслужили. Они мочили русских, евреев и так далее, так чего они хотели? Гитлер не думал об этом, когда бомбил Лондон? Они убили многих наших парней. Она же не протестовала против бомбардировок Лондона и не выступала против истребления жидов. Она не думала, как это, когда детей отнимают у родителей?

– Она сама была ребенком. Здесь нет ее вины, правильно? Я имею в виду, она ведь не знала, что происходит. Она лично в этом не виновата.

– Наверное. В любом случае, нечего об этом переживать. Это все в прошлом.

– Эти русские были ебучими подонками, – присоединяется Брайти. – Коммунисты – поганые мрази. Их хватает здесь, в восточном Берлине. Мы с Харрисом попозже собираемся поехать, посмотреть на них. Должны подъехать его знакомые из Лейпцига. Они с Востока, поэтому знают, о чем речь, они выросли под этими пидарасами. Они знают, где их искать. Можете тоже поехать с нами. Соберем фирму. Среди них есть несколько футбольных хулиганов, но в основном это нефутбольные скины.

Незачем смешивать футбол и политику, по крайней мере я так считаю. Но если есть повод помахаться, то почему бы и нет? По крайней мере пока это не затрагивает женщин и детей. К нам подходит Харрис и с ним несколько внушительно выглядящих парней Почти все трезвые. Харрис говорит Билли, что не слишком на это надеется, потому что в том месте в восточном Берлине, о котором они говорят, в основном одни мудаки. Студенты и мирные обыватели, хиппи и прочий белый мусор. Но мы пока в западном Берлине и можем посмотреть достопримечательности.

Нам повезло, мы сразу нашли гостиницу. Мы ожидали теплой встречи на вокзале, но местные еще спали. Наконец мы пришли на эту улицу, привлеченные яркой вывеской. Харрис повел Экспедиционный Корпус на ресепшен. Старый турок за стойкой читал газеты. Он как раз закончил арабскую и принялся за немецкий вариант Он выглядел усталым и нехотя поднял голову. Перед ним стояла чашка какого-то говна, напоминавшего турецкий кофе. Я сразу вспомнил его коллегу по ремеслу из Амстердама. Ночное братство, замешанное на черном кофе. Абдул уставился на нас через свои стекла. Харрис спросил, есть ли свободные номера, но на хозяина это не произвело впечатления. Он устал, и вид потенциальных клиентов ему не понравился. От клиентов пахло выпивкой и железной дорогой. Короткие стрижки, татуировки, джинсы, кроссовки, небольшие бэги и флаг Святого Георгия на плечах у одного из нас Его вполне можно понять. Абдул говорит, что мест нет. Харрис несколько мгновений молча смотрит на него, потом разворачивается. Мы идем назад к двери.

Внезапно все меняется. Наверное, кофе ударило Абдулу в голову.

– Эй! – кричит он нам вслед. – Вы англичане?

Харрис оборачивается и кивает.

– Ну да, приятель, мы англичане. Тебе это не нравится?

Лицо чела расплывается в улыбке, и манеры становятся совсем другими.

– Ага! – ухмыляется он. – Хулиганы?

Секундная пауза, после которой мы начинаем смеяться. Вот почему он так разволновался.

– Мы приехали на футбол, – отвечает Харрис.

Абдул фыркает.

– Значит, хулиганы?

Харрис отрицательно качает головой.

– Мы хорошие. Мы не будем громить твою гостиницу, если ты об этом беспокоишься. Мы из Общества За Укрепление Англо-Немецких Взаимоотношений.

Чел не понимает шутки и выскакивает из-за своей стойки Он маленький и круглолицый. Пристально смотрит на Харриса, потом показывает на тату «Челси» и флаг. Тыкает пальцем в остальных.

– Нет, парни, – заключает он, – вы хулиганы.

– Ты чего, издеваешься? – спрашивает Марк.

– Хулиганы! – почти кричит чел. – Заходите и садитесь, парни. Для хулиганов номера у меня найдутся.

Хуй знает, что это с ним; наверное, газет перечитал. Мы садимся, а он начинает лопотать что-то про английских хулиганов, и что будет много драк с немцами. Мы заполняем квитанции, это длится бог знает сколько времени, но зато у Абдула дешевый хулиганский прейскурант. Он даже зовет своего помощника, чтобы тот помог нам отнести рюкзаки. Неожиданно нам попался не очередной старый пидор, а вполне душевный дед. Он все бегает вокруг нас, не зная, чем бы еще помочь. Мир безумен. Определенно безумен. Отель почти в центре и совсем недорогой, и мы направляем нескольких вновь прибывших к Абдулу.

– Скажите своим друзьям, – говорит он, когда мы встречаем его утром. – Скажите им, что хулиганам рады в отеле «Казбах».

Я подхожу к столику, за которым Картер и Гарри разговаривают с тремя миллуоловскими парнями. Я сажусь рядом и слушаю, пытаюсь вникнуть в имена, даты и объединение «Челси» и «Миллуолла». Мы с ними почти одной, южнолондонской крови. Гарри знает их по работе. А один родился в наших краях, и знает еще кого-то, и не успеешь оглянуться, как люди женятся, и приятели расстаются. Забавно, как это бывает. Это невозможно с «Вест Хэмом», они слишком далеко от нас. Так же как «Арсенал» и «Тоттенхэм», с ними мы не можем смешивать свою кровь. Никаких шансов, блядь.

Мы рассекаем вокруг, потом я чувствую голод и заказываю еду у похожего на пидора мудака в белом пиджаке и болтающемся как член черном галстуке. Он убегает и возвращается с порцией холодных колбасок; из чего они сделаны, знает, наверное, только Гитлер. Я пробую; неплохо. Континентальное говно, но сейчас в самый раз. Пидор открывает новую бутылку лагера и протягивает мне. Съебывает. Это настоящая жизнь, сидеть здесь, в сердце фатерланда, и свистеть вслед пробегающим мимо рейх-девочкам. Бутылка ледяного лагера в моей руке. Я смотрю вокруг. Англичан стало больше, они прогуливаются маленькими группами, наблюдают, что почем и кто есть кто. Пьют пиво. Ведут себя мило и приветливо. Пока.

Старая каменная церковь спряталась среди суперсовременных творений архитектуры. Она была похожа на своих английских собратьев, и каким-то образом она уцелела под бомбами Союзников. На месте сожженных домов возникли дворцы из стекла и бетона, большой бизнес пришел на смену разрухе и опустошению. Гарри вспомнил фотографию собора Святого Павла, которую видел в Лондоне, величественный купол, возвышающийся над стеной пламени. Собор Святого Павла тоже как-то сумел уцелеть под немецкими бомбами. Все говорили, что это настоящее чудо; наверное, тогда люди увидели в этом знак, что Бог на стороне англичан. Всегда здорово иметь Бога на своей стороне, и не так важно, кто ты, ведущий джихад против Запада мусульманин или богобоязненный летчик, истребляющий неверных язычников в иракской пустыне. Все всегда правы, и то фото запало в душу Гарри, как бы доказывая, применительно конкретно к Англии и Лондону, что это действительно так.

Теперь, много лет спустя, в центре Берлина, он столкнулся с зеркальным отражением. Церковь была не такой большой, как собор Святого Павла, тот был просто невъебенным, но за исключением размеров все было таким же. В соборе Святого Павла он был только один раз, в детстве, но когда приезжаешь заграницу, такие вещи привлекают почему-то.

Впереди виднелась какая-то площадь, но Гарри свернул в сторону и пошел под нависшими крышами маленьких кафе и игровых павильонов. Фэст-фуды пахли так же, как их лондонские братья-близнецы, и после амстердамской сатайи жареные сосиски с луком не очень впечатляли. Он заглянул в один из павильонов и увидел привычное зрелище – дети и подростки, а также пришедшие с ними мамы и папы играли во всевозможные войны. Он заметил стайку мальчишек, крутящихся вокруг «Специальной Миссии», повсюду на экранах мелькали яркие силуэты и мерцающие огоньки.

В каждом автомате Добро сражалось со Злом, но «Специальная Миссия» отвечала самым взыскательным требованиям потребителя. Несколько месяцев назад такой автомат поставили у них в The Unity. Это было круто. Тот, кто придумал эту игру, срубил немало бабок, достаточно, чтобы зажить в свое удовольствие в любой точке земного шара, оставить опротивевших жену и детей и купить билет в один конец на Филиппины, где можно валяться на пляже и ждать, пока тебя не осенит какой-нибудь новый гениальный сюжет.

Гарри снова увидел маленькую фигурку Ники, сидящую на постели с чашкой кофе и перебирающую фотографии в своем альбоме. Он представил, как она работает в баре на Филиппинах вместе с перенявшими у испанцев католичество девчонками, в стрип-баре в Маниле. Гарри был рад, потому что, во-первых, Манила христианская, а Ники приехала из буддистского Таиланда, а во-вторых, героев «Специальной Миссии» не интересовали азиатские оффшорные зоны. Там люди работали в поте лица и имели правильный взгляд на вещи. Они хотели жить, поэтому не роптали на низкую зарплату, высокие цены и коррупцию. Нет, действие «Специальной Миссии» разворачивалось на Востоке, но где-то поближе к дому, где правил злобный генерал Махмет, лидер деспотического нефтедолларового режима, угнетающего свой народ и посягающего на соседей. Это была захватывающая игра, где игрок имел полное моральное право на убийство, способов уничтожения было много, а личный риск сведен к минимуму.

Гарри оставил немцев играть в их военные игры и остановился в пицца-шопе. Он купил большую пиццу с ветчиной и сыром (ее приготовил бритый панк) и уселся на лавочке, наслаждаясь теплым солнышком, утоляя голод и борясь со вчерашним похмельем, ломая голову над тем, куда идти дальше. Он был недалеко от «Казбаха»; он улыбнулся, вспомнив, как ебанутый хозяин прошлой ночью делал все, чтобы английские оккупанты чувствовали себя как дома. Берлин здорово отличался от Амстердама. Здесь было больше дисциплины, что ли, но когда тебе попадается кто-то вроде этого Абдула, ты понимаешь, что Берлин – безумный город. Здесь много нацистов, перебравшихся с юга Германии, которые считают Берлин местным центром махметовского режима, может быть, он найдет и еще что-нибудь в этом роде, но с чего начать? Искать шлюх он не собирался, хватит с него. Он чувствовал себя счастливым и не хотел делать резких движений.

– Как дела? – спросил Билли Брайт, усаживаясь рядом с Гарри. – Что делаешь?

Как раз об этом Гарри и думал. Какого хуя он тут делает? Он специально почитал кое-что о Берлине перед поездкой, про клубы, бары и как из рога изобилия сыплющиеся на город инвестиции, призванные воплотить в жизнь самые сказочные мечты. Это звучало неплохо. Но пока он ничего не сделал, чтобы все это увидеть, только мечтал.

– Ем, – ответил Гарри. – А ты?

– Я собираюсь посмотреть бункер, в котором Гитлер покончил с собой.

Гарри кивнул и надкусил пиццу. Сыр был жирным и скользким, и большой кусок упал прямо ему на джинсы.

– Ебаный в рот.

Билли устроился поудобнее, Гарри предложил ему половину. Билли отрицательно покачал головой.

– Этот бункер нигде не отмечен, потому что они не хотят, чтобы люди что-то знали об этом. Они безумно боятся этого, потому что людям это интересно, особенно тем, кто вырос на востоке, под красными. Близкое общение со Штази многих подтолкнуло вправо. Они хотят, чтобы кто-то подал им пример честной жизни. Они смотрят вокруг и не видят никого, кроме неонацистов. Поэтому и происходят такие вещи, как в Ростоке^[97]. Люди не хотят, чтобы сюда приезжали миллионы турок и отнимали у них работу. Они хотят жить достойно.

– Этот турок из гостиницы нормальный, – сказал Гарри.

– Да я не о турках, – ответил Билли. – Я о людях, которые хотят любить свою страну и защищать ее.

Гарри снова кивнул; он знал, что Берлин – опасное место. Он не хотел дискутировать на тему страдающих от нищеты и безработицы местных. Амстердам нравился ему гораздо больше, хоть здесь он пробыл всего ничего. Наверное, он – исключение, потому что остальные чувствовали здесь прилив энергии. Но раз уж он приехал, то лучше он будет интересоваться будущим, а не думать о прошлом. Берлин – будущее объединенной Европы. Нет смысла отрицать очевидное. Гарри собирался отдыхать, а как именно – дело десятое.

У каждого места есть своя атмосфера. Он верил в такие вещи, потому что когда он смотрел на кого-нибудь, то в девяти случаях из десяти сразу разгадывал человека. Многое можно сказать по тому, как человек выглядит. Если кто-то напускает на себя значительный вид, то такой человек обычно оказывается мудаком, а тот, кто ведет себя приветливо, обычно оказывается хорошим парнем. Гарри верил в предчувствия. Люди ко всему относятся с предубеждениями, но это просто потому, что видят не то, что есть на самом деле, а то, что им говорят. Нужно иметь свое мнение. Он снова вспомнил о Ники; раскусить ее ему было бы тяжело.

Ева Браун осталась с Адольфом до конца. Представляешь, ты сидишь в бункере со своей женщиной и своей собакой, а Красная Армия подходит все ближе и ближе. Но они все сделали правильно и умерли до того, как пришли эти подонки.

Берлин – опасное место. Гарри очень ясно понимал это сейчас, сидя на лавочке и вдыхая ароматы фэст-фудов, слушая доносящиеся из павильонов разрывы ракет и нюрнбергскую^[98] пропаганду Билли Брайта. Нет, Берлин совсем другой, по сравнению с Амстердамом это просто другая планета. Людям здесь приходится иметь дело с теми же проблемами, но Амстердам был более дружелюбным, там ты не ощущал себя чужим. А Берлин… Это трудно выразить словами. Дома выглядели очень чистыми, только под крышами кое-где виднелись грязь и копоть. Англия была где-то между этими двумя странами, пытаясь, как в Германии, все поставить на службу эффективности, только вот те, кто у руля, были слишком бездарными.

Гарри осторожно посмотрел на Билли Брайта; тот сидел с таким видом, словно ждал чего-то. Интересно, чего он тут ждет. Он был нормальным парнем, но что-то в нем все-таки было не то. У каждого есть свои взгляды, но Билли был не такой, как Гарри. Гарри никогда не интересовался всей этой ерундой, он хотел просто спокойной жизни, он доел пиццу и швырнул бумажную тарелку в урну, промахнулся и ногой запихал ее в водосточный желоб. Какого хуя этот чел от него хочет?

Билли был подкидышем, он никогда так и не смирился с тем фактом, что родители оставили его. Гарри знал эту историю из вторых рук и никогда не спрашивал его самого, потому что это не та вещь, о которой можно поговорить за пинтой. Даже если бы они были близкими друзьями, и то это было бы сложно. Это слишком личное.

Он смотрел на сидящего рядом Билли, его почти наголо бритую голову и суровое лицо, и думал о сыне Ники, о том, каково маленькому мальчику в сиротском приюте, в то время как его мать на другом конце света занимается проституцией. Конечно, он не знает об этом, так что это не имеет значения, но не скучать по своей матери он ведь не может. Может быть, глядя на других детей, их мам и пап, он удивляется, думая о том, почему он не такой, как все. На фотографиях у ребенка была светло-коричневая кожа и восточные черты лица. Внешне он не отличался от остальных, и это хорошо. Лучше быть, как все, и не высовываться.

Монахи выглядели не так мерзко, как английские викарии^[99], и мальчик улыбался. По крайней мере, ребенку лучше расти в тропическом раю, чем в унылом европейском городе, где месяцами идет дождь, а от холода мурашки бегут по коже. В Европе вместо теплого таиландского солнца ему пришлось бы ходить в скучную школу. Гарри убедил сам себя, что мальчик счастлив, и ему было приятно думать об этом. Может быть, однажды Ники пошлет за ним, и он приедет в Голландию и поселится вместе с матерью в какой-нибудь маленькой квартирке, а может, она купит билет до Бангкока и увезет сына на юг, они поселятся где-нибудь на острове и заживут спокойно и счастливо.

Гарри вспомнил, как Болти все время говорил, что когда-нибудь уедет в тропический рай, обычно после карри. Гарри сам мечтал о тропиках, он подумал, действительно ли хотел бы этого, но он знал, что это будет непросто, потому что нелегко заставить себя покинуть Англию со всей ее историей и традициями, о которых на самом деле мало кто знает, но которые накрепко привязывают тебя к этой земле. Да, ему многое не нравится, но все-таки Англия – его дом и вообще лучшая страна в мире, хоть это и не значит, что он против остальной Европы. Гарри заставил себя остановиться, потому что эдак дело кончится тем, что он будет стоять посреди площади рядом с Билли Брайтом и вместе с ним петь «Боже, Храни Королеву».

Возвращаясь к услышанной им когда-то истории, Билли первые десять лет своей жизни провел в приюте, пока его не забрала одна пожилая пара. Это были хорошие люди, но уже старые, и отчим умер, когда Билли было пятнадцать. Он остался со своей мачехой, они привязались друг к другу. Наверное, он был счастлив, подумал Гарри, ведь иначе у него вообще не было бы в жизни ни малейшего шанса. Но все изменилось, когда его приемную мать ограбили на улице. Нападавшие были черными, и полисы их так и не нашли. Ее повалили на землю и пинали ногами в лицо, и с того дня Билли стал другим. Гарри не испытывал ненависти к черным, но что он мог сказать Билли? Да он и не чувствовал необходимости говорить что-либо, в принципе ему было все равно, просто если несколько человек оказались подонками, это еще не значит, что все остальные такие же.

Вспомнив об этом, Гарри задумался, чем же нацисты так привлекают Билли. Они стремились к тому же, к чему стремятся все эти современные корпорации, и так же, как теперешние ученые, любили всякие противоестественные эксперименты. Все это есть, просто это делают тихо, через черный ход. Но Билли до пизды генная инженерия и искусственное оплодотворение, или возможность пересадки человеку клапанов сердца свиньи. Гарри представил, как Билли, очистив землю от всех отбросов, празднует победу над темными силами сионизма и международного коммунизма, как он стоит перед Лидером и внимает его речам, призывающим новые элементы сделать еще один шаг вперед, к физическому и нравственному совершенству. На его взгляд, Билли заслуживал лучшей участи.

– Не хочешь поехать со мной и посмотреть этот бункер? – спросил Билли.

– Чего за бункер?

– Где Гитлер застрелился. Можем поехать на такси.

– Мне казалось, ты сказал, что его снесли, чтобы не привлекал внимания.

– Он просто спрятан, – ответил Билли, подумав. – Я звал остальных, но они сказали, что им это неинтересно. Сказали, что лучше будут бухать. Мы сегодня вечером собираемся в восточный Берлин, встретиться с парнями из Лейпцига. Поехали с нами, там можно помахаться с анархистами или красными, или кто там у них есть.

Гарри покачал головой и сказал, что ни то, ни другое его не прикалывает. Он хотел бы побродить по городу, а вечером найти какую-нибудь фройляйн, которая бы ему отсосала. Билли явно расстроился, потом спросил, как насчет «Бэнга», мы можем поехать туда вместе, собрать приличный моб и повеселиться. Гарри уже забыл про этот бар и карточку, которую дала ему та мажорная чикса с парома. Об этом стоило подумать. Она неплохо выглядела, а приятель ее казался полным мудаком. Гарри нравилось так думать, по крайней мере. Это значило, что у него есть шанс. Она была красива, что бы кто ни говорил, и потом, если честно, слишком уж часто он стал вспоминать Ники. Это уже похоже на какое-то извращение, в самоучителе Картера этого не было. Отстрелялся и отвалил. Только так, и никак иначе, но иногда хочется быть честным с самим собой, а если Гарри будет с собой абсолютно честным, то должен признать, что все, что ему нужно здесь, в Берлине, это хорошая ебля, чтобы выкинуть из головы ту таиландскую шлюху.

Билли продолжал нести ахинею про Адольфа и Еву, и как им, должно быть, было тяжело застрелить свою собаку, и Гарри согласился, но сказал, что возвращается в гостиницу. Он ничего не имел против этого парня, но он хотел погулять в одиночестве, а потом поехать в тот бар, ранним вечером, может быть, после того, как он посмотрит Берлин. Он приехал развлекаться, и у него нет времени на политическое говно.

Три часа, все бары переполнены. Мы еще даже никуда не ходили, но я уже заебался. Я выпил, наверное, не меньше десяти бутылок лагера. И педрила-официант больше не выходит на улицу, потому что на мостовой уже сотни англичан, распевающих ПРАВЬ, БРИТАНИЯ. Может, просто его смена закончилась. Или ему надоело, что клиенты постоянно называют его ебаным немецким пидором. Поэтому за пивом нам приходится идти внутрь, но хотя бы за стойкой персонала стала больше. Хозяин улыбается, все бухают, все довольны.

Я открываю новую бутылку, когда вдруг замечаю знакомую рыжую голову. Я протираю глаза, чтобы убедиться. Стоит в нескольких футах от меня. Я не видел этого чела несколько лет. Это безбашенный тип из Дерби, я познакомился с ним несколько лет назад на выездном матче сборной. Я иду к нему, но тут вспоминаю инцидент между «Челси» и «Дерби». Но он вроде разрешился нормально, к тому же я пьян, так что я просто хлопаю его по плечу, и через пару мгновений он улыбается. Смеясь, мы жмем друг другу руки, спрашиваем один другого, как дела, и о прочей подобной чепухе. Годы прошли быстро. Он хороший парень. Рассказывает про махачи «Дерби» конца сезона, а я вспоминаю тот случай, когда он завалил Фэйслифта. И потом еще воткнул тому нож в задницу. Тогда все обошлось, потому что полисы подоспели вовремя. Я рад, что Фэйслифта нет рядом, это было бы некруто. Я уже сам чуть не смеюсь, вспоминая, как он пырнул Фэйслифта ножом в живот, а потом в жопу. Марк и Харрис стоят рядом, но они не отличат Дерби от Иисуса Христа, и все это кажется мне каким-то диким и нелепым.

Какое-то время мы пьем вместе, но я слишком заебался. Говорю ему, что найду его попозже. В этом же баре. Я возвращаюсь в гостиницу за экстази, которое Харрис захватил с собой из Амстердама. Наверное, это поездка на поезде и несколько часов на солнцепеке утомили меня. Звуки начинают сливаться в одно целое, а это значит, что я выпил слишком много. Вместе с Харрисом, Марком и Картером я иду в «Казбах».

Гарри остановился отдохнуть в баре, где-то в восточном Берлине, потому что ноги уже болели, он надеялся на повторение своего амстердамского опыта, когда он познакомился с девчонками, а их приятели-байкеры вели себя приветливо и даже угостили его пивом. Там ему повезло, но это место оказалось слишком спокойным. Он заказал пиво и присел у окна. Его майка пропотела за время прогулки. Он прошел, наверное, несколько миль, а было на улице не меньше тридцати градусов.

Он прогулялся вокруг вокзала Зоо, а потом на поезде проехал с запада на восток. Он ехал по тем местам, где, как ему казалось, стояла Берлинская Стена. По местам, где когда-то были одни пустыри, а теперь выросли новые здания, издававшие новые звуки. Только что Стена стояла, а через минуту от нее осталась только груда строительного мусора, и Восток и Запад слились в едином порыве. Английские газеты писали тогда, что это будет новое немецкое супергосударство, основанное на старом прусском духе, правда, получилось немного не то, потому что вместо экономического подъема они получили лав-парады^[100], техно превратило квартиры в камеры пыток, и скинхеды с панками со свежими силами принялись ебошить друг друга. Поездка ему понравилась.

Первое, что увидел Гарри, выйдя на своей остановке, это секс-шоп и какого-то омерзительного типа, продающего пирожки, а также несколько мамаш с колясками. Чуть поодаль он заметил двух карикатурных наркодилеров, которые из кожи вон лезли, чтобы выглядеть как настоящие наркодилеры, с черными кругами под глазами и зачесанными назад прилизанными волосами. Бетонный пол вокзала был грязным, воздух – затхлым, пахло мочой. Секс-шоп был маленьким и более серьезным, чем обычно, там продавалось только самое жесткое порно, которое и в Сохо-то не сразу найдешь. Чел в пидорской майке вышел из магазина, посмотрел по сторонам, потом пошел куда-то, крутя головой направо и налево. Сейчас июнь, градусов, наверное, двадцать пять, а этот тип разгуливает здесь, как будто не знает, что у школьников уже начались летние каникулы. А может, тут у них нет летних каникул, но если бы английские парни его увидели, то непременно вальнули, как того пидора в Амстердаме. У англичан есть принципы. Даже Гарри это знал.

Пирожки выглядели отвратительно и пахли как говно, не стоило им отравлять своим существованием такой чудесный день. Они были хуже, чем хот-доги из конины, которые обычно продают рядом с футбольными стадионами. Они воняли, даже Картер не стал бы их жрать. Шлюхи с колясками начали спорить о чем-то с наркодилерами, а их сопливые выкормыши даже не заревели, видимо, все это успело настоебать им давным-давно. Спор длился некоторое время, пока наконец в качестве решающего аргумента на улицу не вырулил какой-то здоровый ублюдок с покрытыми тату руками и большим шрамом от уха до подбородка. Ублюдок был пьян и трещал без умолку, размахивая руками, пока наконец все не разошлись в трех противоположных направлениях, как будто ничего не случилось.

Гарри вышел из тени на солнце, пересек мост и пошел мимо маленьких, заполненных посетителями кафе. В них сидели добропорядочные немцы, что-то пили из небольших стаканчиков и глазели в окна на окружающий их мир. Гарри шел дальше, по обеим сторонам улицы возвышались унылые, кажущиеся нежилыми дома. Машины распространяли вокруг себя бензиновые ароматы, он вспотел, но наконец нашел улицу, которую искал. На ней было много баров, атмосфера была тихой и приятной, но он не зашел ни в один из них, просто запоминал, чтобы не заблудиться на обратном пути. В конце улицы он повернул и вышел к нескольким высоким зданиям, потом он увидел большую церковь и безразмерную коммунистическую архитектуру Александерплац. Пару минут он разглядывал церковь, или собор, или как там эта хуйня называется, но он был сыт по горло религией, его интересовала Александерплац сама по себе.

Гарри стоял на площади и смотрел вокруг. Здания были огромными. Такие дома он видел раньше только по телевизору, большие, серые и насквозь коммунистические, подавляющие своей величиной. Они напомнили ему фотографии, на которых были запечатлены здания времен Гитлера. Диктаторы любят размах; наверное, если ты можешь делать все, что хочешь, то естественным образом начинаешь мыслить большими категориями. Вряд ли Сталин или Гитлер задумывались над тем, сколько это стоило. Он сидел на скамейке и смотрел по сторонам. Александерплац ему понравилась, она здорово отличалась от западного Берлина, здесь было меньше коммерции. Когда Стена еще стояла, тут тоже было по-другому, свобода и сияющие рекламы с одной стороны, тишина и отсутствие рекламы с другой, но, несмотря на нищету, у людей здесь были твердые взгляды. А может, не было, кто знает. Наверное, им лучше, когда теперь они все вместе.

Гарри пил пиво и смотрел на проходящих по улице людей. Он никогда не видел раньше ничего подобного, и Александерплац нравилась ему гораздо больше, чем западный Берлин. Сейчас он чувствовал прелесть пребывания в этом месте, потягивал холодное пиво в этом тихом уголке города и думал, когда же он начнет оживать. Он посмотрел на часы; было почти шесть. Две женщины вошли в бар и сели у стойки, бармен завел какой-то хип-хоп или трип-хоп или еще какой-то «хоп», но хотя бы он сделал это негромко. Гарри вытянул ноги и пил пиво, спокойный и расслабленный, Ники там, где и должна быть, и во всем мире воцарилась гармония, он привел свои мысли в соответствие с европейским образом мышления, наслаждаясь каждой минутой своего пребывания на континенте, безо всякой пропаганды медиа, занятый своим личным делом и восхищаясь всем, что видит. Он сделал еще один глоток, холодное немецкое пиво приятно забурлило в глотке, и было ему хорошо и уютно.

***

«Миллуолл» поют НИКТО НАС НЕ ЛЮБИТ, сейчас, наверное, у них на уме английские львы, а не львы Нью-Кросса^[101], песня разносится по улице, вместе с остальными парнями я возвращаюсь из «Казбаха», приняв душ и проглотив какой-то немецкой дряни, мы снова идем к тем же барам, англичан там теперь намного бодь-ше, два полицейских микроавтобуса стоят через дорогу, приближается вечер, англичане бухают и поют ДВЕ МИРОВЫЕ ВОЙНЫ И ОДИН КУБОК МИРА, тыкая пальцами в сторону полисов, издеваясь над ними, потом заряжают БОМБАРДИРОВЩИК ХАРРИСА, и я гадаю, понимают ли полисы, что мы имеем в виду сожженный Дрезден, хотя, наверное, вместо «Харриса» нужно петь про Сталина, чтобы они поняли, потому что эти пидоры не понимают английский юмор, но мы пока ведем себя вполне мирно, я чувствую, как амфетамины аккуратно сносят крышу, я ощущаю себя просто охуительно, смотрю на фонари, медленно обвожу взглядом улицу, и на несколько секунд мне начинает казаться, что мы в Гонконге или где-то в этом роде, перед тем как мы вернули его китайцам, типичное проявление английского джентльменства, мы выполнили все пункты соглашения, хотя, наверное, нам так или иначе пришлось бы сделать это, ведь у китайцев огромная армия, миллион людей в униформе, но кого ебут эти косые, все дело только в деньгах, фонари зажигаются, потому что солнце уже садится, вдруг раздается взрыв восторга, потому что по улице идет чикса, и англичане заряжают ТРАХАЕШЬСЯ ЛИ ТЫ, ТРАХАЕШЬСЯ ЛИ ТЫ… стройная длинноногая девушка лет двадцати в миниюбке… ТРАХАЕШЬСЯ ЛИ ТЫ В ЗАДНИЦУ?, и чикса понимает, ее лицо заливается краской, несмотря на бронзовый загар, но она оборачивается и отрицательно покачивает головой, и английские парни награждают ее аплодисментами, это старая футбольная штука, и я вспоминаю Чарити Шилд, когда Дэвид Бэкхем вышел на разминку и опрометчиво приблизился к трибуне, на которой находились 30 или 40 тысяч «Челси», и внезапно вся эта масса того, что предположительно должно было быть Новыми Футбольными Фанами – добропорядочными, в клубных майках, с женами и детьми дядями из миддл-класса – внезапно 30 тысяч парней (в основном рабочих парней – тридцатилетних парней – короткостриженых парней – парней как мы – парней как я), внезапно 30 тысяч народу зарядили, издеваясь над парнем, ОНА – ШЛЮХА, так как счастливчик Дэвид гуляет с одной из Spice Girls, и он иронически приставил руку к уху, дескать, придумайте что-нибудь пооригинальней, уроды, и через пару секунд 30 или 40 тысяч «Челси» уже распевали ТРАХАЕШЬ ЛИ ТЫ ЕЕ В ЗАДНИЦУ?, и повторяли до тех пор, пока не набежали стюарды, а Бэкхем не свалил подальше от нас. Это воспоминание заставляет меня улыбнуться. Заставляет подумать о том, что неплохо было бы подойти к этой фройляйн и засунуть прямо здесь. Даже чикса четырьмя рядами ниже пела тогда, на Уэмбли, и перед моими глазами возникает следующая игра, в Ковентри, когда в перерыве на поле выпустили стайку тринадцати-четырнадцатилетних девчонок в мини и с меховыми хуевинами, и они начали танцевать и хлопать в ладоши, малолетние поп-звезды, теперь это любят, возрастные барьеры все ниже, теперь модно быть шлюхой с пеленок, но несколько парней вспомнили Дэвида Бэкхема и попытались повторить, но никто не поддержал их, потому что эти девчонки были совсем еще детьми, и когда они приблизились к нашей трибуне, где было 4 тысячи «Челси», в основном бритых и почти бритых потеющих на солнце парней, большинству из которых уже за тридцать, и девчонки продолжали свои танцы, и внезапно «Челси» зарядили им ЕСЛИ ТЫ НЕ ПРИДЕШЬ, Я ЗАСУНУ ТЕБЕ В ЖОПУ ПУЧОК СЕЛЬДЕРЕЯ, и я стою в Берлине и смотрю на идущую по улице чиксу, пью пиво с остальными парнями, неподалеку парни, которые ездят за сборной с начала восьмидесятых, они поют старую песню, очень старую, я сжимаю в руке бутылку, черт, чуть не пролил, и я думаю о том, что мы, наверное, здорово портим жизнь животам из Футбольной Ассоциации, десятилетиями, где бы ни играла сборная, мы тут как тут, трахаем местных женщин и пиздим местных хулиганов, портим пиджакам впечатление от заморских поездок, и я чувствую себя охуенно, чувствую себя охуительно, я знаю, что впереди нас ждет веселый вечер, потому что мы с Харрисом собираемся оставить остальной английский моб – они вполне довольны собой и не ищут сейчас приключений, ведут себя как джентльмены и не ругаются нехорошими немецкими словами, радуют Тони Блэра^[102] и прочих больших людей – мы идем, поворачиваем за угол и заходим в офис такси.

Мы заказываем две машины, за рулем которых нигерийцы -здоровые мужики, сбежавшие от правительства и нефтеперерабатывающей промышленности – нас восемь, собравшихся на стрелку с немцами – мы хотим внести свой вклад в развитие международных отношений – Билли говорит, что это неонацисты с Востока – дома вокруг исписаны футбольными граффити – безработица и слишком много свободного времени – плюс ненависть к старому режиму – тяжелая наследственность – я сижу у окна и смотпю на закат – черт, как время бежит – смотрю на часы, может, они сломались – вдыхаю свежий воздух – прислонившись головой к стеклу – водила жмет на газ – классическая музыка играет по радио – приветливый такой чел этот водила – не знает, кого везет – знал бы он, кто такой этот Билли бой – интересно, как он относится к ультраправым? – водила говорит, что его родители и братья умерли, и он отправился попытать счастья в Европу – рассказывает нам про племенные войны, и как это плохо – его голос звенит у меня в ушах – потом умолкает – я смотрю на проезжающие мимо машины, автобусы и пешеходов – и внезапно вижу Рейхстаг – ебаный в рот, это же Рейхстаг и Бранденбургские ворота! – Я смотрю на них, не веря своим глазам – перед глазами какие-то яркие круги -слишком много пива, и это дерьмо еще – перебрал, если честно – но я же англосакс, я люблю лагер – хуйня все это – это хорошо, я еще бы попил – в машине тишина – даже музыка не играет, и я думаю, что случилось – такси стоит, я не хочу даже смотреть – наверное, Брайти сказал, что ненавидит ниггеров, а Харрис – что любит резать людей своим ножом – так, не до смерти – и Харрису этого, видимо, мало, потому что он лезет вперед и хватает водилу за голову – крепко хватает – ниггер сопротивляется, пытается вырваться – не хочет подохнуть, как вся его родня – не хочет подыхать, как немецкие дети в той деревне – надеется, что ангелы спасут его – хочет жить, сука – но Харрис держит его крепко, и рейхсфюрер Брайт выполняет свою арийскую миссию – достает бритву и смеется черномазому в лицо – перерезает судорожно всхлипывающую глотку – я вижу его искаженное яростью рыло – кровищи-то, бля! – эти ниггеры обезьян ебут – в задницу – засовывают по самые не балуйся – только самок, само собой, потому что в этих племенах никого так не ненавидят, как пидоров – наверное, у этих обезьян немного выбора – ставят на них приманки, а потом тащут в деревню, чтобы отпиздить и выебать – настучать по башке и запихать в жопу – пучок сельдерея – рейхсфюрер Брайт наклоняется так близко, что черномазый может почувствовать лагер в его дыхании – наклоняется близко, чтобы сказать какую-нибудь хуйню – эта тишина определенно меня заебывает – это же пиздец – пиздец – Брайти просто пошутил, я не хочу смотреть, как умирают люди – солнце, пиво и наркотики утомили меня – в голове происходит черт знает что – кровь бьет фонтаном из перерезанной сонной артерии прямо в крышу салона – немцы считают, что их машины самые лучшие, а империя будет стоять тысячу лет – но на дверях ржавчина, и внутри бензином воняет – кровь заливает крышу и мое лицо – а глаза смотрят в мрачную темень на улице -каменные джунгли – я поднимаю руку, чтобы стереть кровь со лба – но это просто пот – и машина едет дальше, я слышу знакомую музыку, это ди-джей Брайт взялся за дело – водила смеется и говорит, что ему нравится такая музыка – слющай, ти гдэ касэту купыл, а? – и Брайти, похоже, совсем в говно, потому что начинает спрашивать водилу, как умерли его близкие, сколько им тогда было, и как это тяжело, расти сиротой, и ты лучше остановись за углом, парень, потому что место, куда мы собираемся, не очень гостеприимное – пока, приятель, мы хлопаем дверью, я стою на тротуаре – ввосьмером мы переходим улицу и идем в бар, который находится неподалеку от места, которое Харрис называет Александерплац.

Я стою в темноте, подталкиваю Харриса, чтобы шел вперед. Он не может напиваться, как я, он же лидер. Он должен сохранять кристальную ясность. Я стою в темноте, думая о том, как я заебался. Ну да хуй с ним, я напрягаюсь и иду следом за всеми, поворачиваю за угол, за темный восточноберлинский угол, следом за лидером, прямо к бару со слегка светящимися окнами, на которых нацарапано что-то по-немецки, и мы заходим в этот мини-Нюрнберг, где около пятидесяти парней, в основном в черных бомберах и на мартинах, и мне кажется, что я попал на несколько лет назад, хотя это же Германия, это их стиль, который они передрали у английских скинхедов и видоизменили его, так же как английские скинхеды скопировали ямайский стиль и видоизменили его, добавили веса, прямо на парад можно идти, и некоторые немцы оборачиваются и смотрят на восьмерых английских парней, которые идут с таким видом, словно ничто на свете их не интересует, и я рад, что Харрис наконец-то увидел своих знакомых. Скоро мы уже сидим у стойки, немцы угощают нас пивом, играет арийская музыка, какая-то Skrewdriver-Skullhead-Blood & Honor-овская болтня, которую наворачивает ихний местный группен-ди-джей, и я разглядываю бутылки на полках, потягиваю лагер и чувствую, что крыша где-то там, далеко-далеко, потому что все вещи я вижу какими-то слишком ясными, рассматриваю здоровых группенчелов вокруг, хардкор, наверное, и некоторых других парней, которые, похоже, здесь случайно, зашли повеселиться, Харрис знакомит нас, называет немецкие имена, которые я все равно не могу запомнить, и я жду, что они начнут говорить про турок, беженцев и новый мировой порядок, но они очень формально спрашивают нас, что мы думаем о Берлине, а потом один чел, которого трудно с виду заподозрить в любви к животным, спрашивает Марка, был ли он в зоопарке. Марк настораживается, думает, наверное, что это какая-то подъебка, что зоопарк – это какое-нибудь городское гетто, где одни паки^[103], и тогда этот чел начинает рассказывать, что в зоопарке есть панда, и что они пытались подружить ее с другой пандой, но ни та, ни другая не хотели ебаться, предпочитая просто жрать бамбук. Мы сидим в этом Нюрнберге, слушаем Иана Стюарта^[104] и разговариваем о пандах с современным штурмовиком. Может быть, этот чел сам удолбан, может, он битком напичкан всякой дрянью, сам продает ее на вокзале. Не зря же у них вокзал называется Зоо. Я смеюсь, потому что эти ебанутые продолжают рассказывать, как панды не хотели ебаться, потому что им было в лом, лучше сидеть в баре и пить пиво, а потом пойти жрать бамбук и каштаны, и мы отвечаем, что знаем таких чуваков у себя в Лондоне, таких, как Гарри Робертс, который хороший парень, но распиздяй, и ему все по хую, и еще сотни таких парней, и этот немец чуть на пол не падает от смеха, чуть ли не кричит, что он тоже таких знает, это люди из не-этой жизни, им нужно только жрать и пить пиво. Их полным-полно в Лейпциге и любом другом немецком городе. Я говорю, что их полно везде, потому что на хуй надо думать о сексе, когда можно сидеть перед телеком и дрочить себе на здоровье, глядя, как в кино баб ебут. Кружок «У Нашего Мальчонки Умелые Ручонки», но тут я сам все порчу, начиная говорить про наркотики.

– Да, – говорит этот чел, – это проблема в Германии. Иммигранты наводнили страну наркодилерами и сутенерами. В Германии четыре миллиона турок и миллионы безработных немцев.

Я киваю и заказываю себе еще пива, предоставляю право вести разговор Брайти и Харрису, смотрю вокруг на пьющих и веселящихся парней, несколько совсем лысых, двое в кепках, рядом со мной какой-то коротышка с манерами этакого рубахи-парня объясняет Марку, как европейцы относятся к английским хулиганам, что что бы кто ни говорил, все уважают Англию за те беспорядки, которые мы устраиваем повсюду из года в год. Что бы ни случилось, Англия остается примером для всех футбольных хулиганов. Европейцы не могут ничего поделать с толпами варваров, которые приезжают и переворачивают вверх дном их города, грабят, но не насилуют, громят торговые центры и сеют хаос. Неважно, из Лондона ли они, Бирмингема, Лидса, Ньюкасла, неважно, все равно на континенте их боятся как огня. Он говорит, что англичане – бунтари. Не политики, конечно, а молодежь, рабочие парни, которые напиваются и устраивают беспорядки, это часть саксонской натуры, напиваться и веселиться, а потом пиздить тех, кто посмел над тобой смеяться.

Похоже, этот чел знает, о чем говорит, и я понимаю, что он не хочет никому лизать задницу. Что-то в нем есть такое, что говорит мне, что он сам опасен. Он знает, что мы «Челси», и говорит, что «Челси» – культовый клуб, и таковым его сделали именно фаны. Что европейцы всегда отзываются о «Челси» с уважением, будь то в Скандинавии, Германии, Хорватии. Он не уверен насчет итальянцев и испанцев, потому что они – другое племя, ебаные недочеловеки, и продолжает о том, как Западная Европа поделена между саксами и латиносами, что немцы и англичане – одной крови, и что это была настоящая трагедия, когда мы воевали друг против друга во время войны. Если бы англичане сражались рядом с немцами, русские были бы уничтожены, и славяне стали бы рабами своих западных хозяев. Франция хочет быть латинской страной, хоть это и не очень у них получается, но в любом случае, нельзя ставить французов в один ряд с англичанами или немцами. Кому нужны эти французы.

Я вспоминаю игру в Париже, как полиция применила против нас слезоточивый газ, когда мы погнали моб французских скинхедов. Я громко смеюсь, когда вспоминаю, как Род пытался поссать на вечный огонь, но не успел, потому что был повязан. Марк и этот ебанутый удивленно смотрят на меня, но тут другой немец говорит, что его дед погиб, сражаясь с англичанами. Я не знаю, хочет он драться или что, но потом он говорит, что это тупо – друзья не должны драться, когда у них есть общий враг. Мы киваем, потому что в этом есть логика, какой смысл убивать друг друга, и я вспоминаю Винса Мэттьюза^[105] и его рассказы о Кубке Мира 1982 года, как испанская полиция постоянно провоцировала англичан, и как полисы и местные фашисты действовали абсолютно одинаково, старались подкараулить за углом маленькую группу англичан, взять числом, и как англичане были этому только рады. Испанцы вели себя так, потому что мы дали аргентинцам пизды на Фолклендах, это было просто чувство расовой солидарности, и когда несколько лет спустя Англия играла с Аргентиной в Мексике, когда еще Марадона забил Шилтону рукой, английские парни собрали моб после матча, но аргентинцы обосрались, но даже пусть так, я не думаю, что я рад возможному объединению с немцами, потому что я ненавижу саму идею Евросоюза. Мы должны жить отдельно, мы можем вместе пить пиво, но у нас разные дороги. Я хочу сказать Гансу или как его там, что англичане не убивают женщин и детей в концлагерях. Это принципиальная разница. Я знаю, что сейчас это не самая хорошая идея, но я чувствую, как где-то внутри слова выстраиваются в стройные предложения, и я думаю, не стоит ли напомнить ему про бомбежки Лондона и то, как в конце войны нацисты вынашивали планы ликвидировать всех английских военнопленных, и если бы это произошло, мы вряд ли сидели бы здесь вместе. Но я знаю, что сейчас не место и не время, к тому же я никак не могу справиться со своим идиотским смехом, поэтому я отвожу взгляд в сторону и смотрю на сидящих в углу чикс, пытаюсь сконцентрироваться на их буферах и забыть о серьезных вещах. Чикс трое, они выглядят пиздато, сорванная крыша настраивает меня на сексуальную волну, и мне хочется подойти к ним, оттащить в сортир и выебать в задницу одну за другой, но в голове звучит НЕМЦЫ ИДУТ ОДИН ЗА ДРУГИМ, И ВАЛИМ МЫ ИХ ОДНОГО ЗА ДРУГИМ на мотив «Когда Джонни Вернется Домой», это старая песня «Челси» про «Вест Хэм», я переиначиваю ее на новый лад, смотрю на этого человека рядом со мной и борюсь с искушением ударить его головой в переносицу, чего он на меня косится, и я снова перевожу взгляд на женщин.

Я разглядываю, во что они одеты, фокусирую свое внимание на той, что с обесцвеченными перекисью волосами, которая похожа скорее на панкушку, чем на скингёл, но волосы меня не интересуют, меня интересует ее грудь. Все-таки я еще не совсем в хлам, и я отвожу глаза, когда она смотрит на меня. Пусть гадает. Нет смысла искать неприятностей в баре, полном крафтов. На ней высокие ботинки, английские, само собой. Я пытаюсь выкинуть ее из головы и вернуться к разговору, но бар почему-то начинает казаться мне очень душным, музыка – слишком громкой, все хуже, чем раньше. Я хочу пойти на улицу, глотнуть свежего воздуха, и похоже, что все остальные думают так же, потому что мы встаем и идем куда-то, выходим из бара на улицу, Харрис рассказывает, как познакомился с этими парнями на Мальорке, когда отдыхал там с женой и детьми – представляешь, я сижу с детьми на пляже, и тут появляются эти немцы – а Билли познакомился с ними в Лондоне, они как-то приезжали на пару дней. Он говорит, что среди них есть несколько продвинутых ультраправых, но в основном это просто любители помахаться. Они не такие уж крутые, что бы они там про себя ни думали, и я вспоминаю, как нацисты сломали жизнь той тетке, которую я встретил днем, как Союзники разбомбили ее страну, а потом выебали ее саму во все щели, но хотя бы платили за это, потом думаю о том, что немцы ведь тоже ебали русских баб; настоящее кровосмешение. Я думаю о разбомбленных английских городах и всех убитых немцами английских людях. Лучше бы мы прыгнули на них, а не пили вместе с ними пиво. Да, конечно, сейчас это нейтральная территория, и мы можем оттянуться вместе, но все равно это как-то неправильно. Наше дело – приехать в Берлин и погнать подонков. Или я чего-то не догоняю.

Через какое-то время мы приходим на улицу, на которой достаточно много баров. Большинство мажорские, и сквозь окна я вижу, что там одни мудаки. Музыка тоже говно, люди выглядят самодовольными; похоже, они не очень рады нашему появлению. В витрину летит бутылка, и наши радушные хозяева прыгают. Они врываются внутрь, разносят бар и дают пизды некоторым посетителям. Это не настоящий махач. Один группенкореш, топ-бой, видимо, говорит, что это легкое место, а сейчас они собираются прыгнуть на настоящих коммунистов. Людей с твердыми политическими убеждениями, которые могут постоять за себя и свои взгляды, и лучше нам быть ко всему готовыми, потому что это скорее анархисты, чем красные, и я чувствую, как к ненависти в его словах примешивается какое-то подобие уважения. Моб движется дальше, заряжая «зиг хайль!», мы с Марком идем несколько в стороне, Харрис и остальные наши где-то впереди. Мне все это кажется каким-то нереальным, странным, просто диким, я вспоминаю виденные по телеку сюжеты про демонстрации, люди в барах стараются спрятаться, бутылки летят в окна и витрины.

Я смотрю в окно одного из нетронутых баров и внезапно вижу на той стороне глазеющее на нас рыло, и я зову Марка посмотреть, потому что это же он, Жирный Гарри, с бутылкой пива в руке и глупой улыбкой на лице, а свободной рукой он обнимает достаточно привлекательную щелку.

Я останавливаюсь, бар выглядит ничего, я раздумываю, зайти или нет, когда слышу сирены. Это подталкивает меня к действию, я хватаю Марка, потому что я заебался, и все это меня не интересует, потому что мы англичане, и это все неправильно. Я кричу остальным, но они уже свернули за угол, так что у нас появляется шанс…забуриться в бар и преподнести Гарри сюрприз…ебаный в рот, Гарри, где это ты ее откопал…ловко ты от нас слинял…и Гарри смотрел на Тома и Марка и понимал, что они пьяные и удолбанные – он тихо-спокойно наслаждался зрелищем изнутри, и вдруг откуда ни возьмись появляются эти двое. Немецкая банда уже растворилась где-то в переулках, но даже сквозь музыку Гарри слышал грохот осыпающихся витрин. Но теперь ему предстояло решить, как быть с Томом и Марком, он уже предвидел проблемы, его вечер может ничем хорошим не закончиться, потому что они уже завалились в бар, Ингрид увидела их и спросила, кто они такие, и когда Гарри ответил, что это его лондонские приятели, она засмеялась и сказала, что они, похоже, очень рады его видеть.

Гарри был доволен жизнью в целом и этой чиксой в частности. Он просидел в баре пару часов, прежде чем появилась Ингрид. Он не очень беспокоился, придет она или нет, ему сейчас и одному было неплохо, может, она даже не запомнила его, а если запомнила, то думает, что он какой-нибудь проходимец. В одиночестве он сидел у окна, и всем было наплевать, что он иностранец, и что он один. Это не как дома, потому что там, если ты сидишь один в клубе или баре, люди начинают думать, что ты полный мудак, которому даже пива выпить не с кем.

В «Бэнге» все выглядело новеньким, но в заходивших людях не было ничего особенного. Бар оказался тематическим, сделанным под тропический остров. Люди были спокойные и приветливые, но все-таки не настолько, как в Амстердаме, и вообще такие места Гарри не нравились. Он не ожидал здесь, в восточном Берлине, найти улицу, на которой сплошь одни бары и клубы. Остальные улицы выглядели так, как, на его взгляд, и должна выглядеть эта часть города, серая и тоскливая. Он так и видел, как агенты тайной полиции бродят по улицам, выслеживая и вынюхивая, а пограничники отстреливают из автоматов несчастных беглецов, пытающихся удрать на Запад, но такой бар мог находиться где угодно. Но ему было все равно, особенно когда он увидел Ингрид.

– Привет! – сказала она, сразу его заметив.

Она казалась не слишком удивленной, и Гарри тут же почувствовал себя лучше.

– Ты нашел этот бар, – протянула она, усаживаясь рядом.

Гарри не хотел смотреть, но не удержался. На ней была новая миниюбка, еще короче, чем на пароме. Когда она садилась, ему представилась великолепная возможность любоваться ее ножками, вплоть до краешка белоснежных трусиков. Блядь, она охуительная, слишком охуительная для такого жирного пидора, как он, но в жизни не угадаешь, иногда случаются странные вещи, но эти ножки просто сводили его с ума. Он начал представлять, как он стягивает с нее эти белоснежные трусики, только происходило это почему-то в постели Ники, а рядом лежал закрытый фотоальбом и в углу стояла статуэтка Будды; так не пойдет, решил он, и передвинул сцену в другое место. Какая разница, где стоит эта ебаная постель, раз Ингрид устраивает для него стриптиз, и Гарри на секунду показалось, что он просто жирный мелкопоместный бандюк, разглядывающий воскресным вечером повисшую на шесте затасканную шлюху, но Ингрид выглядела в сто раз лучше, и демонстрировала стриптиз не за деньги, а ради чистого искусства. Только он подумал об этом, как Ингрид снова оказалась в постели Ники, и Гарри решительно выкинул эту картину из головы и отправился заказать чего-нибудь выпить для девушки.

– Я сегодня не работаю, – сказала Ингрид, когда он вернулся. – У меня сегодня выходной. Я иногда захожу сюда просто посидеть, мне нравится музыка. Вообще это отличное место.

Гарри хотел сказать что-нибудь, но не мог. При малейшем движении Ингрид ее мини задиралось, и взору представала попка. Это было нечестно, потому что он не мог сосредоточиться, а она, похоже, этого не понимала. Чиксы часто ведут себя так, как будто нет никакого секса, как будто они не понимают, какое действие это оказывает на мужской член, разгуливают полураздетыми, выставив на всеобщее обозрение грудь и ляжки, Ингрид сидела на табурете, всем желающим демонстрируя свое нижнее белье, и он не мог думать ни о чем, кроме того чгобы сорвать с нее последнюю одежду и присунуть. От таких мыслей он ощущал жар во всем теле, все его инстинкты и рефлексы сейчас свелись к ее ножкам, а тут еще Ингрид случайно коснулась его ноги, и он, собрав всю волю в кулак, попытался этого не заметить, потому что не хотел, чтобы у него встал прямо посреди бара. Забавно, Ники ведь тоже очень красивая, и хотя она шлюха и ебется как минимум с десятью парнями за вечер, и между ног у нее пахнет резиной, а изо рта – спермой, все-таки эта немка казалась ему гораздо более грязной. И дело было не в том, что Ники – профессионал, просто она совсем другая. Он боялся, что Ингрид – нимфоманка, и судя по тому, как она одевается, можно предположить, что она любит это, грязная корова. Но даже если она сексуальная маньячка, все равно ему лучше сказать что-нибудь, а то она подумает, что он тормоз или вообще глухонемой. С огромным трудом он перевел взгляд на ее лицо.

– Да, здесь неплохо, – ответил Гарри. – Здорово отличается от амстердамских баров, но наверное это потому, что здесь все новое. А что это за фотографии, там, на стенах?

– Это Хат Рин в Таиланде, – сказала Ингрид. – Туда много народу ездит, особенно те, кто хочет целыми днями сидеть на пляже, употреблять наркотики и слушать рэйв. Я была там пару раз. Это не настоящий Таиланд, но если хочешь получить приемлемое качество по разумной цене, то сойдет.

Гарри снова подумал о Ники; интересно, была ли она когда-нибудь в Хат Рине. Он так не думал, потому что она рассказывала ему о местах, где отдыхали люди, которые любят диско и импортный лагер, и у которых, судя по ее рассказам, водятся бабки. Он представил маленькую Ники, отправившуюся на север, чтобы удовлетворять мужиков, каждый из которых старше ее в два-три раза. Забавно, она рассказывала ему всякие разные истории, но они совершенно не взволновали его. Ему приходилось видеть порнофильмы, где чикс трахали с обеих сторон, или любовью занимались две чиксы и один парень, или, лучше всего, две чиксы, но когда он слушал об этом от нее, реальные рассказы, его член даже не начинал шевелиться. Зря он вообще с ней разговаривал, Картер никогда не совершил бы такой ошибки, но, вспомнив о Картере, он осознал, что наконец остался один, ему теперь не нужна секс-машина.

Гарри вполне сносно справлялся сам, и помощь профессионала больше была ему не нужна.

Эта мысль приободрила Гарри, может, он даже наконец обставил фана Казанову. Может, закончился его тотальный футбол, и остались только перенесенные на воскресенье игры – пить пиво с остальными парнями и кричать какой-нибудь шлюхе «покажи ребятам сиськи». Гарри засмеялся, потому что фото на стенах были слишком непохожи на стрип-бары и сексклубы из жизни Ники.

– Первый раз мне больше понравилось, – продолжала Ингрид. -Во второй я уже смотрела на веши по-другому, и меня бесили местные проститутки, которые на самом деле не настоящие проститутки. Они не бедные, тем более по таиландским меркам. Они приезжают туда из Бангкока. Я не хотела бы снова оказаться в Хат Рине, потому что тамошние жители не любят туристов.

Гарри подождал, пока она прикурит сигарету. В Голландии это была бы шмаль, но здесь естественным вещам предпочитали синтетические.

– Люди, которые приезжают туда, в Хат Рин, Гоа и прочие подобные места, ведут себя наплевательски по отношению к местным. Они берут все, а взамен не дают ничего. Таиландцы – очень консервативные люди, что бы про них не говорили на Западе. Им не нравится, когда европейцы и американцы валяются голыми на пляже и употребляют наркотики. Они не хотят бросать свои селения, чтобы на их месте бизнесмены строили пляжные кабинки, а туристы разбрасывали свои бутылки.

Ингрид улыбнулась и снова заерзала на табурете, но Гарри поборол искушение и смотрел прямо перед собой.

– Нет, я туда больше никогда не поеду, но бар мне нравится, потому что здесь как бы передан оригинальный дух Хат Рина. Мировая культура теперь держится на тематических барах, технокуль-туре, экстази, музыке. Все более мелкие культуры слились в одну, и скоро индивидуальные особенности исчезнут совсем.

Гарри кивнул, хотя вовсе не считал, что все разные культуры когда-либо растворятся в одной, что бы ни случилось, но спорить не собирался. Он не стал бы возражать против легализации легких наркотиков, но зато он отлично знал, что его друзья не станут носить береты и пить вместо пива красное вино, а вместо карри-хаусов ходить в бистро. Они допили одновременно, и Ингрид пошла к стойке, заговорила о чем-то с барменом, в то время как Гарри разглядывал входящих людей и смотрел через окно на вечерний город. Ингрид вернулась и села, и Гарри почувствовал одновременно облегчение и досаду от того, что она натянула юбку на колени. Он бегло пробежал взглядом по ее телу, на мгновение остановившись на бюсте, сквозь тонкую блузку весьма определенно проглядывали соски, потом поднял глаза. Очень мило.

– Я не хочу задерживать тебя здесь, если тебе нужно идти, -сказал он, изображая джентльмена, галантного и предупредительного.

– Да я зашла на полчасика, а просидела тут час, ну и что? Это не проблема. Ты помнишь тот паром, на котором мы плыли из Англии, как ты заблевал тех английских школьниц?

Она улыбнулась.

– Они здорово разозлились, а ты засмеялся. Это было очень забавно. Для меня, по крайней мере, для них-то, конечно, вряд ли.

Гарри надеялся, что не покраснел, потому что это не то воспоминание, которое ты хочешь оставить о себе женщине, если собираешься с ней переспать. Он вспомнил один случай, когда «Челси» играли с «Шеффилд Уэнсдей». После матча они зависли в Нортхэм-птоне на ночь, и в клубе ему удалось подснять чиксу, достаточно неплохую, хотя ничего особенного в ней, конечно, не было. Он поехал с ней домой, по правде говоря, пьян он тогда был просто в жопу, но она сама потащила его, и через пару секунд после того, как он засунул и начал двигаться, блеванул ей прямо в лицо. Он был так пьян, что даже не смог отвернуться. Та история ему не очень нравилась. Вначале она даже не поняла, что случилось, но когда наконец до нее дошло, что это за штука у нее на лице, оттолкнула его и стала бить. Ударила пару раз, потом побежала в сортир умываться. Он сел в кресло, надел майку, он был слишком пьян и не думал о последствиях, дал ей время умыться, но когда дверь ванной открылась, он увидел, что у нее в руках бейсбольная бита. Блядь, эта сука кинулась на него, и ему пришлось съебывать. Теперь, вспоминая все это, он понимал, что это должно было смотреться забавно, нечто вроде Бенни Хилла, Гарри, преследуемый визжащей бабой, в то время как Болти спал с другой чиксой в соседней комнате, а Картер на диване на первом этаже с еще одной. Баба ударила его по голове и погнала вниз по лестнице. Он был пьян, но все равно не мог ее ударить, ничего не мог, он побежал вниз по лестнице и оказался в гостиной, где Картер как раз засовывал своей пассии, приведя ее в испытанное коленно-локтевое положение, и секс-машина продолжала заниматься своим делом, пока эта 6eзумная гонялась за Гарри по комнате, и в конце концов ему пришлось искать спасения на улице. Он стоял на улице, а из головы не выходил Картер и его чикса, влюбленная пара, освещаемая через окно светом фонарей.

Гарри забрался в кусты у дороги и затаился. Около шести он прокрался к дому и осторожно постучал в окно. На нем была только майка, и яйца основательно подмерзли, его мучило похмелье, а тут еще эта бейсбольная бита. На голове вздулась здоровая шишка, а правый глаз заплыл. Неплохо она его отделала; к счастью, Картер спал на первом этаже и передал ему одежду, улыбаясь, а потом снова отправился на свой диванчик. Гарри пошел на вокзал. Он стоял на платформе и ждал поезда, ощущая себя полнейшим мудаком, а перед глазами стояла мерзкая ухмылка Картера; секс-машина определенно была довольна. Бабу ту, наверное, вряд ли стоило винить, но все-таки зря эта сука так накинулась на него, подумаешь, блеванул ей в харю, только и делов. Он так и не встретился с остальными до Лондона, а яйца болели так сильно после прерванного полового акта, что ему пришлось запереться в туалете поезда и подрочить. Вряд ли бывает что-то хуже, чем получить пизды от бабы и дрочить в вонючем железнодорожном сортире ранним воскресным утром. Что за жизнь. Ну да ладно, сегодня ситуация, кажется, не так уж плоха.

– Я не собирался блевать, – сказал он робко. – Это все море. У меня всегда так. Это был не самый лучший способ представиться тебе, да?

– Не знаю, – ответила Ингрид, первый раз за все время знакомства показывая, что может быть способна на нечто большее, чем простая приветливая болтовня ни о чем. – Иногда важно не то, что люди делают, а как они к этому относятся. Мне понравилось, что ты засмеялся, потому что это говорило о том, что тебе все равно. Немцы слишком серьезные, даже те, кто пытаются не быть немцами. У них не получается, потому что это менталитет. Это внутри. Они хотели бы расслабиться и вести себя свободно, но не могут.

– Немцы всегда казались мне достаточно приятными людьми.

– Но тебе все равно. Тебе все равно, что думают о тебе другие люди. Может быть, глядя на тебя, они считают, что ты делаешь что-то неприличное, но тебе все равно, даже если бы они считали тебя идиотом.

Не стоило ей этого говорить, подумал Гарри. Он не был идиотом и никогда не думал, что кто-то считает его таковым, поганая ты шлюха. Если у тебя ноги от ушей растут, и пизда в порядке (видимо), это еще не значит, что ты можешь над всеми прикалываться.

– Они, наверное, подумали, что ты идиот, когда увидели, как ты проблевался, но ты ведь не идиот, и тебе безразлично их мнение. Понимаешь?

Гарри не был уверен. Он продолжал кивать, так как не видел причины, по которой она могла бы над ним издеваться. Наверное, это и есть языковой барьер.

– В любом случае, ты сразу показался мне очень симпатичным, и это был отличный повод заговорить с тобой.

Гарри почувствовал, как кровь прилила к члену, именно это он и хотел от нее услышать. В баре наступил приятный зеленый сумрак, и есть там бойфренд, нет ли, а он уже здесь. Может, она ненормальная, или вообще извращенка, раз ей понравилось, как он заблевал школьниц, но пока она не требовала от него повторения, и он чувствовал себя вполне счастливым, и сегодня ему не придется рыскать по улицам в поисках проституток. Она – нимфоманка, он чуял это нутром, нутром и мошонкой. Она положила ногу на ногу, юбка снова поползла вверх, и на этот раз он уже не заботился, заметит она его взгляд или нет. Она заметила, улыбнулась и предложила взглянуть в окно, и когда Гарри сделал это, его глазам предстало странное зрелище. Две проститутки в нижнем белье медленно прогуливались по улице в сопровождении похожего на турка чела, сутенера, наверное. Они были неплохо сложены и достаточно привлекательны. Гарри вначале даже не поверил своим глазам – в таком виде, здесь, на улице, почти в центре! Как во Франции, где девочки в неглиже стоят на обочинах автодорог, предлагая свой сервис автолюбителям. Слишком непохоже на Англию, где проституткам не позволяют выходить за пределы темных переулков, на свет, и это еще одна европейская традиция, которую он не хотел бы видеть в Англии.

– Они здесь каждый вечер ходят, – сказала Ингрид. – Как они, на твой взгляд?

Гарри ответил, что ничего, в смысле ничего особенного. Он смотрел, как они дошли до конца улицы и повернули за угол. Сейчас его не интересовали проститутки, ведь у него есть кое-что получше. Девчонки в витринах в Амстердаме выглядели непривычно, но видеть женщин, разгуливающих по улицам в нижнем белье, было совсем уж дико. Он не хотел бы увидеть такое рядом со своим домом, потому что это просто стыдно. Он знал, что если бы они ходили вокруг The Unity, то паб был бы забит под завязку двадцать четыре часа в сутки.

– Смотри-ка! – вскрикнула Ингрид, показывая пальцем куда-то в темноту.

Гарри обернулся и увидел толпу, шедшую прямо к их бару, но не дошедшую десяток метров и прыгнувшую на соседний. Послышался звон бьющихся стекол, и когда Гарри присмотрелся, то мог бы поклясться, что видит среди толпы Харриса, но он знал, что это немцы, судя по тому, как они выглядели. Блядь, а вот еще один чел, как две капли воды похожий на Билли Брайта, и это пиздец, это еще одно доказательство, каким интернациональным стал сегодня английский стиль в одежде, потому что теперь они копируют даже лица. Или Ингрид что-то подсыпала ему в пиво.

Толпа двинулась дальше, скандируя какие-то лозунги, и Гарри не мог понять, что они делают здесь, ведь все англичане в западном Берлине. Может, немцы решили размяться от нечего делать. Он смотрел и думал, не стоит ли поехать рассказать об этом своим, но тут, ебаный в рот, он увидел, что по другую сторону окна стоит Том и показывает на него пальцем. Подошел Марк, они отделились от толпы и направились ко входу. Может, это английская фирма, но он так не думал, вообще не понимал, что происходит, зато он понимал, что уже поздно прятаться, чтобы попытаться избежать нежелательной компании.

– Пойдем куда-нибудь еще? – спросила Ингрид. – Здесь есть классный клуб неподалеку.

Это была неплохая идея, но было слишком поздно, Том и Марк уже вошли, сказали «привет!» и пошли за пивом. Они не смогут теперь уйти вот так просто, и потом, Ингрид увидела их и спросила, кто они такие, и когда Гарри ответил, что это его лондонские приятели, засмеялась и сказала, что они, похоже, очень рады его видеть.

Блядь, только этого не хватало, и это было типично, только он отделался от остальных, как эти двое появляются откуда ни возьмись. Судя по их внешнему виду и поступкам, они были или пьяны в слюни, или наелись какого-то дерьма, и это выглядело так, что он никогда не сможет освободиться от влияния своих приятелей. Тут он увидел Билли Брайта и Харриса, входящих в бар. Наверное кто-то продает билеты. «Где же вы Картера потеряли», подумал он.

– Мне показалось знакомым название, – сказал Брайти.

– Привет, красавица, – самостоятельно представился Ингрид Харрис.

Билли стоял рядом с ней и разглядывал ее ножки.

– Очень мило, – сказал он, нагло улыбаясь.

Когда они тоже ушли за пивом, Гарри спросил Ингрид, не хочет ли она пойти куда-то еще. Остальные не станут скучать по нему, их тут вполне достаточно.

– Да нет, – ответила она, – твои друзья очень прикольные. Мы можем повеселиться вместе.

Гарри застонал. Он слишком хорошо знал, как привыкли веселиться его приятели. Он посмотрел на Марка, который что-то доказывал бармену, а тот пожимал плечами в ответ.

– А почему это место называется «Бэнг»? – спросил Билли, вернувшись от стойки. – Это же пидорское название, а пидоров почему-то нет. Мудачья хватает, но очевидных пидарасов я что-то не наблюдаю.

– Это просто звук, – ответила Ингрид. – Не знаю, почему они выбрали такое название.

– Развлекаетесь? – продолжал Билли. – Мы сюда вообще-то не собирались. Нам пришлось заскочить в бар, потому что полисы начали принимать нацистов, знакомых Харриса. Нарушают свободу политических движений, подонки. Я тебе потом расскажу.

Билли пошел к Харрису, а другие двое, как заметил Гарри, уже болтали с какими-то девчонками. Это был шанс слинять, пока не начались неприятности. Они были в слюни, Гарри буквально ощущал, как сгущаются тучи. Хуй знает, что они делали здесь с этими немцами. Может, он чего-то не догоняет, но ведь завтра футбол, и немцы – враги. В любом случае, у него есть кое-что получше, и он не хотел, чтобы остальные засрали ему вечер, все это уже было много раз. Совместное времяпрепровождение кончилось бы тем, что Ингрид бы ушла, или, еще хуже, прицепилась бы к одному из парней. Пожалуй, выглядят они поприятней, но опять-таки, ведь он ебанутый, а Ингрид нравятся ебанутые мужчины.

– Почему ты не хочешь остаться со своими друзьями? – спросила Ингрид, когда они уже шли по улице. – Я не была бы против, если бы ты пообщался с ними.

– Просто мне захотелось пойти в клуб, про который ты говорила, – ответил Гарри, гадая, чем же вся эта хуйня закончится.

Если честно, «Бэнг» начинал действовать ему на нервы. Он приехал в Германию, чтобы увидеть что-нибудь немецкое, а вместо этого сидел в сраном тематическом баре. Это как богатые пидоры, которые покупают дома в старых районах Лондона и перестраивают их под хуй знает что, уничтожая дух старины. Этот бар мог быть где угодно, а он хотел пить пиво именно в немецком баре, но у Ингрид оказались другие планы.

Она поймала такси, и скоро он уже сидел, развалившись, на заднем сиденье, а она объясняла водителю, куда ехать. Они целовались сзади, и Гарри стало казаться, что водитель подглядывает в зеркало, грязный пидор, но он не хотел устраивать скандал при девушке. Тут она высвободилась из его объятий и что-то сказала водителю, тот выругался и резко развернулся; не жалеет покрышки, сука. Гарри не спросил, что она ему сказала, просто смотрел в окно на залитые огнями улицы. Он чувствовал себя спокойно, беспокоиться ему больше было не о чем. Ему не нравилось, как они ушли, но никто, похоже, даже и не заметил. Эта ночь добром бы не кончилась, а завтра, в день игры, вообще будет смертоубийство.

Они ехали долго; Гарри молчал и слушал радио. Женский голос заворожил его, и он подумал, что немецкий язык очень красивый. Да, все говорят, что он трудный и грубый, но Гарри он понравился. Потом женщина замолчала, и такси заполнила классическая музыка. Это было круто, ночной Берлин, уличные огни и музыка, как раз такой ауры и не было у Амстердама. Наверное, это зависит от настроения, но ехать по Берлину под классическую музыку было великолепно. Откинувшись на спинку, он думал о том, что будет, если он попытается попросить Ингрид сделать ему минет прямо в такси, потом отринул эту идею и снова сконцентрировался на пролетающем мимо городе. О некоторых вещах он никогда не забывал.

Они проехали мимо Рейхстага, и Гарри надолго задумался, то ли это место, которое он видел в детстве в документальных фильмах про войну. В воображении возникли русские солдаты, водружающие красный флаг над пылающим Берлином. А где тогда были англичане? Улицы вокруг внезапно стали казаться знакомыми, и тут он увидел те самые бары западного Берлина с бухающими и распевающими песни англичанами. Поблизости стояли полицейские микроавтобусы, но немцев нигде видно не было. Он не знал, были ли уже какие-нибудь беспорядки, большинство англичан должно быть здесь или где-то рядом, наслаждаться прелестями ночной жизни. Завтра – день высадки. На этой улице было не меньше тысячи англичан, а еще больше сидят сейчас в барах или шатаются по окрестным улочкам. Харрис полагал, что на матче будет семь-восемь тысяч англичан, но этого никогда нельзя знать заранее.

Водитель сбавил скорость, и Гарри высунулся в окно, пытаясь разглядеть Картера, но вокруг было слишком много народу. Повсюду что-то пели или заряжали, полисы явно нервничали, и было их тоже немало. Вывешенный кем-то огромный Юнион Джек с надписью SCARBOROUGH красовался в окне одного бара, рядом висели два Святых Георга, CHARLTON и CARLISLE было написано на поперечных полосах. В барах шла глумежка. Немаленькая часть Гарри хотела выскочить из машины и ринуться в этот водоворот всеобщего веселья, бросить эту чиксу и напиться, но для этого будет достаточно времени завтра, и он не хотел огорчать Ингрид. Он должен поддержать репутацию Англии и осчастливить девушку, потому что она сказала, что ее квартира всего в пяти минутах отсюда, и не лучше ли вместо шумного клуба поехать к ней и послушать спокойную музыку?

– Хорошо.

– Так много английских суппортеров, – сказала Ингрид. – Они выглядят очень опасными, да? Не хотела бы я быть немецким хулиганом, дерущимся с англичанами, но полиция хорошо подготовилась, полицейские ничего не допустят.

Английские парни запели БОЖЕ, ХРАНИ КОРОЛЕВУ, и Гарри почувствовал, что его переполняет неудержимая гордость, что он англичанин и является частью хулиганского движения. Такое чувство силы ничто больше дать не может. Кое-что дает секс, но насилие дает больше. Оно дает тебе возможность на какое-то время стать Богом, типа ты можешь делать все, что хочешь, и никто не может с тобой справиться. Он положил руку на колено Ингрид и согласился с ней, что полиция знает, как вести себя с хулиганами.

Настоящее чудо, такие бывают только пару раз в жизни. Я лежу в постели, вспоминаю вчерашнюю ночь. Сейчас немногим больше десяти, но я все еще сплю, ленивый ублюдок. Пытаюсь соединить все отрывочные воспоминания. Хуй знает, во сколько мы вернулись, но Абдул уже не спал, пил свой кофе. Слушал ночной концерт, устроенный заселившими его отель сверху донизу пьяными англичанами. Последнее, что я помню, – как мы вышли из бара. Свернули за угол и увидели двух шлюх в нижнем белье. Там было темно, только из открытой двери вырывался луч света. Они стояли и курили. Наверное, у них был перерыв. Типичные бляди. Мне даже чуть плохо не стало. Жирные пузатые бабищи. На хуй надо. Я даже не сказал ничего остальным нашим, и мы пошли дальше. Следующее, что удается вспомнить, – это тот бункер.

Я вообще не знал, что такие вещи еще существуют. Думал, что коммунисты давно снесли все эти бункера. В кирпичной стене были видны следы пуль и осколков, а порог был сделан из дерева. Такого же, как крыльцо норманских церквей в старых английских селениях. Остальные ушли вперед, а мы с Марком остались, тупо глядя на эту хуйню.

Маленькая улица была абсолютно пуста. Марк подошел к двери и попытался открыть ее, но мешали висячий замок и толстые цепи. Дверь была старая, но прочная. Мы отошли и минут пять стояли и разглядывали площадь и дома вокруг. Эта находка прочистила мне мозги. Я стоял и думал о всяких пытках, которые происходили за этими стенами. Если гестаповцы затащат нас туда, это будет плохо. Я стоял на этой ебаной улице в этом ебаном Берлине и думал про камеры пыток и медицинскую технику. Про ебанутых пидоров в белых халатах, загоняющих людям под ногти иголки, в то время как какой-нибудь затянутый в черную кожу супермен спрашивает, где все будут завтра. Где будут собираться англичане. В конце концов мы плюнули на этот бункер, потому что нам предстояла долгая дорога в гостиницу, и я вообще понятия не имел, где мы находимся. Мы стали искать нигерийцев, но они давно уехали. Тогда мы поймали проезжавшее мимо такси, и водила высадил нас прямо у отеля.

А чудо состоит в том, что я не чувствую похмелья. Может быть, это ощущение приближающейся игры сказывается, и алкоголь с наркотиками не оказывают обычного действия. Я знаю, что сегодня будет отличный день. Я чувствую себя как ребенок, хоть мне уже и за тридцать, как ребенок, собирающийся на домашний матч «Челси». Только привлекают меня теперь больше другие вещи. Шанс поучаствовать в беспорядках, например. Посмотреть, что придумают немцы. Я знаю, что большинство наших ощущают то же самое. Прелюдии кончились. Сейчас мы все вместе, потому что у нас есть враг. А пока я полежу еще десяток минут, HOTOMV что прошлая ночь была слишком дикой, это нацисткое шествие кажется мне глюком, вот что значит смесь пива, наркотиков и газетных заголовков.

Сегодня все будет по-другому. Пришло время действовать самим. Воспоминание о той стрелке вызывает у меня смех. Хуй знает, зачем это было нужно. Вчера было достаточно безумных вещей. Вначале нацисты, потом бар и девчонки, с которыми мы там познакомились. Потом нам пришлось ехать сюда, так как они нас отшили. Наверное, сказали им что-то не то. Или им не понравилось, что Билли стал хватать одну из них за ляжки. Кажется, мы даже Гарри там видели, с какой-то приличной чиксой. Или это еще один глюк, потому что только мне показалось, что он там, как его уже и след простыл. И чикса, которая была с ним, слишком хороша для такого жирного пидора, как он.

– Сколько времени? – спрашивает Марк.

С голосом у него пиздец. Отвечаю ему «десять».

– Нормально. Рано еще.

Тишина. Я ворочаюсь.

– Помнишь тот бункер? – спрашивает он. – Мы же пытались залезть внутрь.

Да, Марк даже попытался порвать цепи, но это оказалось ему не по силам. Я говорю ему, что нам еще повезло, что мы мертвецов не разбудили. Или живых, что хуже. Им бы не понравилось, что мы хотели залезть в тот подвал, потому что в большинстве своем немцы хотят забыть прошлое. Они не хотят слушать, как мы поем про Две Мировые Войны и Один Кубок Мира.

– Я не думал, что такие места еще остались, – говорит Марк. – Русские, похоже, оставили все, как было. Смешно, но они уже не смогут вернуться, чтобы снести их.

– Наверное, оставили как назидание потомкам. А может, у них не было времени, или денег на бульдозеры. Вообще, здесь мало что напоминает о Третьем Рейхе, да?

– Потому что мы разбомбили этих подонков. Но никто ничего забыть не сможет, пока будет стоять этот ебаный бункер. Он же построен на века. Я еще видел дома в восточном Берлине с пулевыми отверстиями. Сколько лет прошло, а они еще стоят.

Он умолкает на какое-то время. Потом этот пидор вылезает из кровати, раздвигает шторы и говорит, чтобы я вставал, хуево мне, что ли? Потом начинает пиздить о том, что я, дескать, начал распускать язык в присутствии девчонок, и поэтому они съебались, но я ему напоминаю, что это из-за того, что Акула Брайт начал лапать их, и Марк соглашается. Помню ли я, как мы встретили Жирного Гарри с девушкой сомнительной репутации? Но это не так плохо, мы уже опасались худшего. Парень бегает за бабами все время, как только мы приехали в Европу; я вообще-то всегда считал, что это Картер – секс-машина. Может, он просто решил превзойти своего напарника. Иногда люди слишком серьезно относятся к женщинам. Конечно, без них нельзя, но бегать за ними все время тупо. Это как на войне, если ты видишь вокруг одну смерть, это может навести тебя на мысль обзавестись семьей и детьми. Может, Гарри просто размяк на старости лет, потому что, честно говоря, он мог бы тусовать с друзьями немного побольше.

Еще через полчаса мы идем на улицу завтракать. Картер сидит за столиком, перед ним еда на тарелке и английская газета, которую он надыбал где-то. Там все те же избитые статьи об ожидающихся в Берлине беспорядках. Комментарии различных поднятых людей. Живущих на ренту, ничего не делающих пидоров, с умным видом изрекающих ту же хуйню, которую изрекали еще их мамы и папы двадцать лет назад.

– Вы вчера много пропустили, – говорит Картер. – Мы сидели здесь до двух, пока полисы не начали закрывать бары. Так, ничего серьезного не было, просто оттягивались, но они чуть не спровоцировали беспорядки. Правда, они быстро поняли, что мы только этого и ждем, и съебались.

Он разрезает ножом толстую колбаску, и внезапно я ощущаю дикий голод. Это лучше, чем то говно, которое мы ели в Голландии. Больше похоже на английскую кухню. Нечто, дающее энергию. Старая добрая жратва. За соседним столиком сидит Кевин вместе с Крю, они кивают нам. Спрашивают, где мы были вчера вечером. Смеются, когда Марк рассказывает им про бункер.

– Гарри не видели? – спрашивает Картер. – Он не пришел ночевать в гостиницу.

– Мы встретили его в баре в восточном Берлине, – отвечает Марк, усаживаясь напротив и выдергивая пару страниц из середины. – Он был с какой-то чиксой. Охуительная щель. Я не думаю, что о нем стоит беспокоиться, так как они выглядели вполне счастливыми. Блядь, на ней была суперкороткая миниюбка, и буфера в лифчике еле помещались.

Картер даже есть перестает.

– Не знаю, что с ним случилось, – говорит он, изображая сильнейшее негодование подобным падением нравов. – Хуй знает, чем все это закончится. Только что Гарри здесь, а через минуту он уже на другом конце города. Это не в его стиле. Обычно он целыми днями бухает в баре.

Если отталкиваться от того, что я слышал раньше, Картер сам обычно все время бегает за бабами, так что непонятно, чего он принимает это так близко к сердцу.

– Дома ему все до лампочки. Не знаю, что с ним. Ему нужно разобраться в своих приоритетах. Друзья – прежде всего.

Мы заказываем еду и садимся есть. Начинают подходить другие англичане. Харрис и Брайти с другими «Челси» и приставшие к ним бродяги из других клубов. Я смотрю еще раз, и вижу Фэйслифта вместе с Хайстритом и Биггзом. Они жмут нам руки, Фэйслифт просто на месте не может стоять. Говорит, что они прилетели на самолете, победили систему. Что такой день, как сегодня, не могли пропустить. Никто его не может пропустить. Радуются как дети, знают, что будет крупный махач через несколько часов.

После завтрака мы идем в неприметный бар, спрятавшийся на одной из маленьких улочек, в стороне от больших улиц. Заказываем лагер и сидим, убиваем время. Пытаемся расслабиться, но напряжение просто висит в воздухе. Так всегда, когда ожидается махач с серьезным противником. Все стараются выглядеть спокойными, но внутри у каждого все кипит. Мы живем ради этого, отсюда и возбуждение. Международный уровень – это шаг вперед. Я начинаю чувствовать кайф момента, сидя здесь с Дэйвом Харрисом и фирмой «Челси» в берлинском переулке, в то время как остальные англичане тусуются на центральных улицах. Я чувствую, как внутри рождается гордость, и она понемногу вытесняет все остальные чувства. Это как «Челси», только круче. На повестке дня Англия, и мы знаем свое место. Главное – патриотизм. Это основное понятие. А вся остальная хуйня за окном – просто хуйня за окном, и нечего думать о всяких там «но» и «если». Нам это не нужно. Патриотизм существует, что бы кто ни говорил. Мы – Англия, и пока мы едины, мы непобедимы.

Мы убиваем время, травим байки и пересказываем слухи, потом возвращаемся на главную улицу, где остальные англичане. Хуй знает, сколько нас здесь. Уже тысячи. Похоже на начало новой войны. В воздухе носится дух Блицкрига. Некоторые бухают, некоторые вообще ничего не пьют, большинство где-то посередине. Зависит от самого человека.

Появляется чел с камерой. Делает пару снимков. Парни начинают аплодировать. Он думает, что это приглашение продолжить, и подходит ближе, привлеченный нацистскими салютами. Тут в него летят бутылки, одна из которых попадает прямо в лоб. Крови не видно, но дело свое она сделала. Чел отходит назад, почесывая репу. Выглядит ошарашенным. Двое парней бегут за ним и начинают вырывать у него камеру. Он отбивается, тогда один из парней сует ему в рыло. Фотограф падает на землю. Распластался на мостовой. Второй хватает камеру и засвечивает пленку. Потом швыряет камеру на асфальт. Народ аплодирует, и когда фотограф пытается подняться, тот же чел пинает его в лицо. Кричит «жирный папарацци, вот тебе за Диану^[106]». Никто не любит прессу, и снова раздается овация.

– Забыл рассказать, – говорит Картер. – Вчера с нами лазили двое журналистов, пытались подлизаться к нам. Мы сделали вид, что заинтересованы, и они предложили угостить нас пивом. Меня, Гэри и еще парочку наших. Хотели знать, что будет сегодня. Полчаса примерно мы сидели с ними в баре, и их главный, Дэвид Морган^[107] он сказал его зовут, дал нам пятьсот марок, и Гэри рассказал ему, что лидер – некий Кромвель из «Челси». Сказал, что он возглавляет военизированный моб, который называется New Model Army^[108], что все они вооружены, и что с немцами забита стрела у Рейхстага. Он сказал, что Кромвель связан с лоялистами в Северной Ирландии. Потом он сказал, что есть еще одна фирма, The Dam Busters, они должны прыгнуть первыми.

Все уссываются, ведь теперь об этом будет знать весь Лондон, они все время пишут чепуху, но Кромвель слишком звучное имя. Я представляю лицо Гэри, как он все это выкладывает, а остальные в это время пытаются не засмеяться.

– Видели бы вы, как эти пидоры строчили в своих блокнотах, – говорит Гэри, присаживаясь рядом с нами. – А после этого еще кто-то говорит про какие-то провокации. Странно, что они не догадались, но, в общем-то, Кромвель достаточно распространенная фамилия. Это уже есть L сегодняшней газете, прямо на первой стра нице, и еще репортаж на три полосы внутри.

Фэйслифт протягивает нам газету; я не могу поверить, что эти пидоры оказались настолько тупыми. Просто классика. Эпизод на память.

– Тут был еще один журналист, он все просил английских скинхедов зарядить «зиг хайль!», и какой-то мажор с радио, тот просил что-нибудь сказать в микрофон, – продолжает Гэри. – Ну, какую-нибудь обычную хуйню, знаете, о чем я. Этим мудакам только сенсации подавай. Но эти были слишком отвратительные, и потом, не предлагали денег. Я крикнул бы «зиг хайль!» за двадцать фунтов, если бы они хорошо попросили. За сорок даже помахал бы красным флагом.

– Кевин плеснул ему пивом в микрофон, – говорит Картер. – Пидор с радио чуть не заплакал.

– Это был не я, – отвечает Кев. – Это был Кромвель.

Все уссываются. Мы заряжаем КРОМВЕЛЬ, ГДЕ ТЫ?, большинство уже знает эту историю и присоединяется. На этой игре прессы будет очень много. Гуляют на денежки налогоплательщиков, а пишут хуйню. Собирают всякие нелепые слухи, а потом делают из них эссе, годные разве что для первоклассников. Они пидоры, этот папарацци и его вчерашние коллеги, выползшие из своих четырехзвездочных отелей. Еще больше таких мразей осталось дома, ждут отчетов своих собкоров, чтобы заполнить ими пустые полосы. Смешно. Гэри говорит, жалко, их не очень много здесь, потому что это неплохой способ для нас заработать деньги, получить паблисити и поприкалываться. Они просто кучка лицемеров, и все это отлично знают.

Забавно, когда мы дома, нам приходится думать о камерах и всем таком прочем. А здесь полисы позволяют чувствовать себя свободно. Чем жестче полицейские меры, тем глубже такие вещи уходят в подполье. Но в Европе нам все это по хую. Мы знаем, что европейские полисы не станут сажать нас за решетку, по крайней мере если мы не устроим чего-то совсем уж серьезного. Если кого-то повяжут, то скорее всего депортируют. И люди типа Гэри Дэвисона могут себе позволить попозировать перед камерами, потому что им наплевать, что их фото появится в газетах. Гэри Дэвисон еще молодой. Да и всем нам плевать. Эго весело, подобное паблисити только добавляет кайфа. Многие люди любят внимание прессы. Это просто еще одна коллекция праздничных снимков. Законы нас не интересуют. Мы делаем, что хотим. Нам не за что уважать иностранцев. По сравнению с домом, в Европе больше свободы, особенно хорошо это понимают те парни, которым в Англии грозят длинные сроки, если их там повяжут.

Время летит быстро, и полисов пока не видно. Наверное, притаились где-то неподалеку, не показываются, чтобы не провоцировать нас. Маленькие группы англичан уже ходили на разведку, но пока все спокойно. У полисов свой план; газета считает, что все силы будут поставлены под ружье. Вдоль баров висят флаги, звучат песни, так что полисам не составит труда найти нас. Сегодня не так жарко, как вчера, тем не менее солнечно и достаточно тепло. Приличная часть Экспедиционного Корпуса убивает время за выпивкой, люди типа Харриса попивают минералку. Как в армии. Выпивка перед боем. Вначале ты пьешь, а потом офицеры посылают тебя вперед, навстречу нервно-паралитическому газу и шрапнели. Ебаное мудачье, здесь нам не нужны офицеры, просто есть уважаемые люди, подающие пример, но по большей части мы – обычные англичане, занятые своими делами и объединяющиеся, когда ситуация того требует. Сейчас неважно, из Лондона мы, Ливерпуля или еще откуда-нибудь, потому что у нас общий враг, и Англия превыше всего.

Все начинается с семьи. Семья – это стержень, это люди, связанные одной кровью. Никто не может жить без семьи, и чем ближе ты к своим родственникам, тем лучше. Твои мать и отец, братья и сестры, потом двоюродные братья и сестры, тети, дяди, и так далее. Потом – твои друзья. Приятели, просто хорошие знакомые. Потом, видимо, район, где ты вырос, и твой местный футбольный клуб, потом город и твоя страна. Дальше, наверное, раса, или что-то типа большого племени, или как там это называется. Поэтому прошлый вечер и был неправильным. Те люди слишком чужие нам. Во-первых, меня и Марка это изначально не очень интересовало, больше того, это неправильно, потому что сегодня немцы должны получить пиздюлей. Они нормальные люди, с которыми неплохо попить пивка, но сегодня все будет по-другому.

Песни понемногу умолкают, мы допиваем пиво. «Челси» и другие лондонские мобы начинают движение. Следом уходят северяне, мидлэндеры^[109] и все остальные. Это происходит без лишних разговоров. Просто время пришло, мы переходим улицу и сворачиваем на другую, поменьше. Мы идем тихо, стараясь не привлекать внимания. Полисов нигде не видно, и это подозрительно. Мы идем следом за лидерами, от встречи с немцами нас отделяет, наверное, миля или около того. Мы проходим еще одну улицу и идем дальше. Как ракета, летящая по направлению к цели. Тихая и эффективная. Идем, как в немом кино. Не торопясь.

Мы поворачиваем за угол и видим полисов; они подготовились как для разгона какой-нибудь демонстрации. Они ждут нас в полной боевой раскраске; за плотными рядами видны микроавтобусы. Этого следовало ожидать, потому что столько народу не могут пройти незамеченными. Какое-то время мы стоим в удивлении, некоторые начинают швырять бутылки. Это не очень здорово, немцы не станут тянуть резину, как голландцы, они прыгают с дубинками наперевес, прикрываясь щитами и всем своим скарбом, который только можно купить за деньги. Долю секунды я думаю, неужели наша добровольная армия будет сражаться, ведь это все-таки полисы. Лишняя осторожность не повредит. Мы не бежим, на полисов обрушивается град бутылок и кирпичей, и они вынуждены остановиться. Один чел остается лежать на асфальте. Здесь слишком много англичан, полисы переоценили свои силы. Но раскрывать карты рано, потому что они так или иначе подтянут подкрепления. Это только начало. Сейчас их около пятидесяти. Пидарасы. Главные события впереди.

Парни постарше, кому около сорока и за сорок, пытаются управлять, следят, чтобы все было организованно, это не так-то легко, ведь здесь так много разных клубов и фирм, но впереди хорошо всем известные лица, и следом за ними мы сворачиваем на соседнюю улицу. Следуем за авторитетами. Используем как прикрытие особенности ландшафта. Мы пытаемся обойти полисов, двигаемся дальше. Парни, идущие в первых рядах, занимаются подобными вещами бог знает сколько лет. Два десятилетия хаоса по всему континенту – Франция, Италия, Венгрия, Норвегия, Люксембург, Германия, Швеция, Швейцария, Дания, Испания, Греция, Финляндия. Мы идем, люди хотят знать, кто мы такие, скажем им? Мы англичане, мы пришли поставить европейцев на место.

Мы идем, мы знаем, что немцы ждут где-то. Надеемся. Мы замедляем ход. Полисы остались позади. Даже не верится, что мы так легко их обошли. Поэтому мы и выиграли войну. Стратегия, тактика и прочая хуета. Мы идем медленнее, потому что немцы должны быть где-то недалеко. Полисы остались сзади, ебаные мрази. Мы выходим к площади, с одной стороны которой видны дворы. Все выглядит тихо. Где они, ебаный в рот? Внутренний инстинкт подсказывает, что нужно идти налево; не хочу даже думать, что будет, если там их не окажется. Немцы не должны облажаться. Харрис кричит, весь красный, где они, ебаный в рот? Ебаные немецкие мрази. Мы идем дальше и пересекаем площадь.

Вернувшись в «Казбах», Гарри залез под душ, переодел майку и сломя голову понесся к барам, в которых с момента приезда в Берлин бухали англичане, но обнаружил их там не более сотни. Солдаты были уже на марше. Он выругался и пнул стену. Он не думал ни о чем, кроме секса, и вот чем все кончилось, это был пиздец, потому что помимо разглядывания достопримечательностей он хотел быть там, где будет махач с крафтами. Он не верил своим глазам; он знал, что не переживет этого. Он вел себя как мудак, он думал членом вместо мозгов. Он не хотел, чтобы остальные подумали, что он обосрался, потому что это будет выглядеть совсем не здорово, хотя они все-таки знают его достаточно хорошо, чтобы так думать. Что более важно, он сам хотел участвовать. Нельзя пропускать большие даты. Потому что нельзя.

Он не знал, что делать дальше. Он зашел в бар, где сидели Картер и остальные парни, и посмотрел вокруг, но не увидел ни одного знакомого лица. Знакомые лица исчезли, и он не имел ни малейшего понятия, в какую сторону они ушли. Он поспрашивал вокруг, но этих людей такие вещи не интересовали. Он снова выругался, купил бутылку лагера и пятьдесят граммов шнапса и вышел на улицу в надежде, что появится кто-нибудь знакомый. Английский моб выступил в поход, а он остался здесь, как последний лох. Лучше бы он вылез вчера из машины, когда проезжал мимо вместе с Ингрид, тогда бы этого не случилось. Иногда он действительно ведет себя как мудак. Блядь, как самый настоящий тормоз. Ебаный в рот.

Голова все еще гудела после вчерашней ночи, которая лишний раз доказала, что никогда ни о ком нельзя судить заранее, он приехал с Ингрид к ней домой, нет ничего лучше, когда ты знаешь, что чикса хочет заняться любовью, и мало того, заняться любовью именно с тобой. Ингрид была милой девушкой в белых трусиках, но едва они вошли в квартиру, как она превратилась в настоящую нимфоманку. Она была охуительной щелью, и Гарри не стал терять времени, повалил ее на стеклянный кофейный столик и кончил уже через несколько мгновений, в этот момент столик под ними рухнул, и стекло разлетелось вдребезги. Он посмотрел на Ингрид, ее глаза были затянуты мутной дымкой, и вначале он даже подумал, что она умерла, что ее зарезало осколком стекла, как какого-нибудь ебучего вампира.

– Не останавливайся, – простонала она. – Не кончай пока. Давай, свинья.

Но Гарри уже кончил, и ему нужно было перевести дух. Он встал и сказал «извини за столик», и Ингрид тоже поднялась с мрачной, как у психопата, миной на лице. Она сказала, что еще не успела кончить, и что вообще случилось с мужиками? Посмотрев на столик, она умчалась на кухню, но тут же вернулась с двумя бутылками лагера и села рядом с ним на диван. Гарри откупорил пиво. «Кого ты свиньей назвала, поганая шлюха», думал он.

– Не волнуйся, – сказала Ингрид, поглаживая его член. – Мы повторим через пару минут. У нас вся ночь впереди. Мой парень еще пару дней не вернется.

Лучше бы она убрала свои руки подальше.

– А куда он уехал? – спросил Гарри, не на шутку беспокоясь относительно «всей ночи». Он уже заебался.

– К своим родителям, – ответила Ингрид. – Мы ездили в Англию, чтобы замять одну историю. Он трахался с моей сестрой, я застала их вместе. Я вошла, а они были на софе, как раз где мы сейчас. Не ожидали, что я вернусь. Это забыть нелегко. Я хочу, чтобы он понял, как это.

Ингрид опустошила полбутылки одним махом. Гарри, в общем-то, не был против подменить на время немецкого пидора, хотя его и покоробила несколько мысль, что его используют в качестве некоего членозаменителя, но сама история была достаточно забавной, и он не хотел расстраивать Ингрид. Если девочка хочет, то почему нет, главное – никаких неприятностей. Пришел, сделал дело и отвалил до начала душевных разговоров. Он мог бы изобразить сочувствие, но слишком устал для этого.

– Прости, я не должна была этого говорить. Ты мне нравишься, Гарри. Тебе все по фигу, и ты не заботишься о приличиях.

Гарри чуть пивом не подавился; ах ты, мразь поганая. Они молча пили, Гарри злился, пока наконец Ингрид не встала и не сказала, что у нее есть кое-что, что приведет его в порядок.

Ночь набирала скорость, как поезд, и этим поездом была Ингрид. После стеклянного столика они переместились в ее кровать, ее рот, и наконец в пользование Гарри была предоставлена попка, и он отправился в ночной полет над Рейном. К тому времени он уже проглотил Персидского Летчика^[110], и наркотик сделал его послушным исполнителем приказов, которые отдавала Ингрид. Голова пылала огнем, и у него мелькнула мысль использовать презерватив, мелькнула и тут же исчезла. Персидский Летчик сделал его слепым исполнителем чужой воли.

Гарри отрубился часов в пять утра, и проснулся от сильной боли в промежности. Он вскочил и обнаружил у себя между ног Ингрид, которая жевала его член, не сосала, а именно жевала. Блядь, это была настоящая агония, он попытался оттолкнуть ее, но вампир вцепился зубами насмерть, это был пиздец, постель превратилась в зону боевых действий, Ингрид ни на что не реагировала, а Персидский Летчик уже трансформировался в виденный им когда-то фильм, в котором солдат заставил крестьянку сосать член, а она его откусила, и он умер от потери крови. Это было великолепное возмездие, но Гарри-то ничего плохого не сделал! Фильм и реальность перемешались, и он перепугался не на шутку. Он ударил Ингрид кулаком по голове, она повалилась на кровать и сразу заснула, как лунатик. Гарри лежал и думал, что пора сваливать, но не двигался с места.

Он проснулся только в два, когда Ингрид уже ушла на работу, оставив ему записку с просьбой зайти попозже. Он выскочил из квартиры и поехал на такси в «Казбах», где сразу отправился в душ, чтобы смыть кровь, дерьмо и сперму со своего члена. Он долго, сжав зубы, тер мылом исцарапанную кожу, пока не отмылся дочиста, стирая вместе с грязью все воспоминания.

Сейчас Гарри потягивал лагер, и его больше беспокоило то, что он потерял остальных, чем то, что он едва не потерял свой собственный член. Экспедиционный Корпус ушел вперед, а он остался. Он допил пиво и вышел из бара, пошел дальше, не разбирая дороги. В голове проносились мертвые образы, образ Болти, человек, бывший ему роднее брата, умер, остался лежать с головой, простреленной вонючим пидором, внук которого подох от лейкемии, а старина МакДональд через двадцать лет выйдет на свободу и все так же будет пить пиво в пабе. Плохие новости, но что может сделать Гарри? Ровным счетом ничего. Здесь он бессилен.

Что он может сделать, разве что зайти в игровой павильон и встать за первый попавшийся автомат среди белобрысых мальчишек, девчонок и старых извращенцев, которые не обратили никакого внимания на вновь прибывшего, и Гарри подумал, что, наверное, он такой же никчемный, как и Болти, жирный ублюдок, оба они одинаковые. Ладно, будет и на его улице праздник, он достал из кармана мелочь, уже приготовившись сунуть ее в отверстие, но тут рядом с ним остановились две блондинистые малолетки, остановились и начали щебетать над сверкающим красно-сине-оранжевым экраном, малолетние блондинки в угнанном «порше», съебывающие от полиции по восточноберлинским улицам к спасительному отверстию в стене, скорость на автобанах главное, никаких ограничений, всем нужно жизненное пространство, летящие вперед, в западный Берлин.

В наше время все гораздо проще, открыты все дороги, в Европе мир, все так легко, блядь, если ты на ЛаВэ, можешь делать все что хочешь, блядь, как вот тот пидор в углу, который смотрит на детей и облизывает губы. Гарри почувствовал, как внутри закипает злость, Персидский Летчик обострил восприятие, этот чел – пидор, ебаный извращенец, европейский отброс, о которых говорили парни в Амстердаме, парни, объединенные крестом Святого Георга, лондонские, ливерпульские и портсмутские, манчестерские и со всех концов страны, и Гарри заставил себя успокоиться, сказав себе, что этот чел скорее всего нормальный, просто хочет поиграть, абстрагироваться от Берлина и всемирной истории, от ебаной Берлинской Стены и холодной войны. Что он так же, как Гарри, хочет всего лишь спокойной жизни без всей этой ерунды. Это безопасная штука, легкий способ для разрядки.

Гарри посмотрел на надпись на экране, зеленые буквы слагались в слова, он чувствовал, как возвращается спокойствие, попытался прочитать, но не смог, в голове что-то застучало, он посмотрел на блондинок, неплохо, в самом деле, но слишком маленькие, совершеннолетние, но все-таки слишком маленькие для такого жирного пидора, как он, снова посмотрел на экран и ударил кулаком по панели управления, потому что написано было ВСЕ НА ЕБАНОМ НЕМЕЦКОМ.

Ебаные пидоры. Как он это прочитает, интересно знать? Он сделал глубокий вдох, стараясь взять себя в руки, потому что он играл в эту игру в Лондоне, в The Unity, это была «Специальная Миссия», хит месяца, сезона, десятилетия. Он знал все правила, опустил монетку, прозвучал сигнал, и мягкий механический голос пригласил Гарри занять позицию, и когда он это сделал, он смотрел на мир уже глазами пилота бомбардировщика, летчика-героя, «Специальная Миссия» великолепно продается по всей Европе, Большого Боба Уэста, ветерана войны в Персидском Заливе из их паба, настоящего Персидского Летчика, хотя говорят, что он наркоман, что он ни дня не может без наркотиков. Гарри громко засмеялся, и девчонки у соседнего автомата испуганно посмотрели на него.

В кабине сидел Крутой Гарри, защитник Нового Экономического Порядка, примерный христианин, готовящийся к бою с окопавшимся на Востоке злобным генералом Махметом, могущественным Махметом и его приспешниками, с империей зла, затаившейся за горизонтом, в мире мрака и кошмаров, феодальных ужасов, где-то далеко, намного дальше свободной ныне Восточной Европы, в заоблачной дали, Гарри заплатил свои евро, и перед ним возникла мишень, похожая на эмблему Stone Island^[111], он почувствовал пальцем спусковой крючок, рядом болтали без умолку девчонки, музыка и разрывы ракет грохотали по всему павильону, и Гарри забыл о футболе. Он готовился сражаться за Новый Экономический Порядок, за выпивку двадцать четыре часа в сутки, легализованные наркотики и дешевый секс. Он был готов к бою, вместо члена у него было кровавое месиво, но зато сам он был частью европейской машины.

– Внезапно мне стало страшно в этой всеми покинутой деревне. Я вошел в дом и увидел Манглера и рыдающую женщину. Я спросил его, какого черта он здесь делает, но он сказал мне «отъебись», и я выскочил на улицу, обескураженный и злой. Над головой защелкали пули, так что мне пришлось укрыться за полуразрушенной стеной. Рядом лежал труп девочки; рукой я смахнул червей с ее светлых волос. Совсем маленькая девочка, погибшая, видимо, при бомбежке. Неизбежное зло в борьбе за мир. Неизбежное, даже если ты на стороне добра. Я должен закончить сьою работу и вернуться домой. Я пытался не думать о Манглере и той женщине, потому что это было чудовищной ошибкой, мой мозг уже и так отупел от непрерывных смертей. Где-то впереди, за кирпичными домами, сидел снайпер. Я услышал, как кто-то из наших выстрелил из гранатомета и выругался, увидев, что промахнулся. Я слышал, как кто-то кричит что-то по-немецки. Они не хотели сдаваться, эти немцы. Они дрались насмерть. Перебежками мы двигались вперед, но я уже не понимал, куда мы идем. Ручная граната упала совсем рядом на дорогу, и в панике я бросился в сторону. Я упал прямо в грязь, постаравшись спрятать голову. Из ушей потекла кровь, но это было не так страшно. Я повернулся к двери и увидел мальчика в серой униформе, который смотрел прямо на меня. Думать времени не было, и я выстрелил ему в живот; по его мундиру поползло кровавое пятно. Он упал, молча пытаясь преодолеть боль. Стук сердца отдавался у меня в голове чудовищными ударами, мне было наплевать на этого немецкого ублюдка, потому что я не видел ничего, кроме автомата в его руке. Я выстрелил снова. Не знаю, сколько пуль я всадил в него, я не слышал его крика или стонов. Я выстрелил в голову, и она разлетелась на мелкие части. Кровь и мозги полетели во все стороны, он дернулся и затих. Я стоял и смотрел, чувствуя внутри какой-то холод. Я не знаю, была это ненависть, страх, или раскаяние. Его предсмертный ужас и боль остались у меня внутри. Я сразу понял, что мне никогда не избавиться от этого образа. Я перевернул его на спину и взглянул в лицо, но от него мало что осталось. Я убил его, английский томми с безумным взглядом и в окровавленных ботинках. Тут я услышал крики и выстрелы, и кинулся вперед, ища укрытия. На бегу я оглянулся на труп и побежал дальше, догонять остальных парней.

Мы идем медленно. Ждем, чтобы немцы сделали первый ход. Крафты появляются со стороны дворов. Нам нужно еще перейти дорогу, некоторые парни, может быть, вспоминают вчерашних немцев, веселое совместное времяпрепровождение. У ультраправых свои жизненные ценности, и в политике и в обычной жизни, но когда речь идет о футболе, все остальное исчезает, потому что, что бы там про нас ни писали, подавляющее большинство из нас – обычные английские патриоты, которые любят свою страну, и если не считать того, что мы любим Королеву и поддерживаем лоялистов в Северной Ирландии, политика нас не интересует. Потому что политика – говно. Да, у нас есть свои взгляды, но мы не собираемся воспринимать всерьез старых уродов, поливающих друг друга грязью перед телекамерами, а потом вместе бухающих в баре. Мы – англичане, и все. Немецкий моб, группирующийся у парапета, выглядит весьма внушительно. Мы двигаемся вперед, и когда я смотрю на Фэйслифта, совсем рядом с ним я вижу Дерби, и сейчас между ними нет никакой разницы. Брайт рвется вперед, Харрис, Марк и Картер, остальные наши парни, Кевин, Крю и Болтон, «Миллуолл» слева, «Портсмут» справа, рядом с «Вест Хэмом», «Лидс» в центре, «Челси» везде. Идем навстречу немцам. Молча, понимая всю ответственность момента.

Потому что Две Мировые Войны и Один Кубок Мира, и первая бутылка летит в нас, брошенная кем-то из задних рядов их фирмы, типичной немецкой фирмы, наполовину состоящей из модных скинхедов, наполовину из старых всем знакомых местных парней с тупыми немецкими прическами (короткие волосы по бокам и длинные сзади), мерзкими усиками и на голимых тапках. Некоторые даже в розах, дебилы. Харрис и Брайти бегут через улицу, остальные наши следом за ними, небольшая группа скаузерс и мидлэндеры чуть сзади, джорди, мы все вместе, и немцы обрушивают на нас град бутылок, на бегу мы уворачиваемся от них, бутылки бьются об асфальт, их звон смешивается с зарядами «Дойчланд!», и я вижу, как Фэйслифт вытаскивает ракетницу, снайпер ебаный.

Сейчас мы – «коммандос», добровольцы со всех концов Англии, мы в сердце Германии, и мы прыгаем на всех этих косящих под англичан гамбургских и берлинских скинов, которые движутся нам навстречу, Фэйслифт стреляет, и его ракета сеет панику в рядах подонков, это лучше, чем какой-нибудь ебаный файер, это новая война, блядь, и Харрис влетает в толпу немцев, как тот старый пилот бомбардировщика, который жег Дрезден, чтобы научить немецких пидоров не связываться с англичанами, и мы волной врезаемся в немцев, нам сейчас не нужен никакой боевой порядок, я прыгаю на одного чела и бью его в голову, потом заряжаю с ноги по яйцам, потом пинаю в голову, так как он падает на землю, и Марк и Картер пинают его еще раз, прыгаю на следующего и бью по яйцам, хватаю за майку и натягиваю ему на голову, бью головой об колено, Харрис своей заточкой бьет его в спину, тут я сам пропускаю удар откуда-то сбоку и отскакиваю назад, г.ытаюсь достать немца свингом, блядь, здоровый пидор, сразу пять или шесть наших набрасываются на него и валят, массовое мочилово продолжается прямо посреди улицы, повсюду в воздухе мелькают кулаки и ботинки, ракета Фэйслифта распространяет вокруг густой красно-бело-синий дым. И нам не нужна музыка, не нужен саундтрек или военные марши, потому что у нас все круче, я вижу, как ди-джей Брайт валит кого-то, и некоторые немцы начинают бежать, и мы бежим за ними. Они разбегаются в разные стороны, примерно сотня нас пытается их преследовать, когда один из них вдруг выхватывает нож и бьет одного англичанина в лицо. Мы пытаемся достать ублюдка, в его глазах я вижу дикий страх, знает, что если мы доберемся до него, то ему пиздеЦ, он разворачивается и уебывает дальше, и мы чувствуем запах говна, когда они бегут, съебывают быстрее, чем Шумахер. Чел с порезанным лицом держится с нами, и мы возвращаемся туда, где основной моб немцев, они продолжают швырять бутылки и петь свои сраные песни, которых никто не понимает, и мы прыгаем на них снова.

Моя голова гудит, как машина, и я думаю о том, что мы сейчас в самом сердце фатерланда, делаем свое дело. Рядом со мной Марк, Картер, Харрис, Брайти, Биггз, Кен, моб Дэвисона и все парни, с которыми мы ехали по Европе, и тут внезапно я осознаю, что у немцев тоже разные клубы, но все это не важно сейчас, я вижу, как в стороне «Вест Хэм» машутся с немцами, а полисов все еще не видно. По всей улице вспыхивают мелкие столкновения, разные клубы перемешались. Перевес на нашей стороне, и мы гоним немцев в сторону еще одной площади, где виднеется еще одна большая толпа, похоже, они как бы заманивают нас туда, я смотрю направо и вижу здоровый моб скинхедов, топ-бои, наверное, и один из этих пидоров в черных бомберах швыряет канистру со слезоточивым газом, мы временно отступаем назад, нужно дать дыму рассеяться, глотнуть свежего воздуха. Небольшое затишье перед новой бурей, и это лучше, чем все дерьмо прошлой ночью, чем модные наркотики, это самая охуенная вещь на земле, английский спешиал.

Эти скины выглядят серьезно, с ними придется повозиться. Они бегут нам навстречу по поросшему травой склону, боковым зрением мы замечаем другой моб немцев, снова парни с разных сторон Ла-Манша начинают войну, и на этот раз это чертовски серьезный махач, у немцев бейсбольные биты, но мы не можем отступать, раз зашли так далеко, мы знаем, что они не остановятся ни перед чем, ведь это же СС, но моб, который сбоку, мы уже погнали один раз, значит, погоним и второй, и когда скинхеды подбегают ближе, начинается валево, немцы и англичане падают с пробитыми головами, Марк получает битой по руке, я слышу, как хрустит кость, и Харрис втыкает в этого немца свое перо, блядь, надеюсь, что не в сердце, в живот, похоже, потому что на уровне живота на его майке расплывается кровавое пятно, и он роняет биту и пятится назад, я рад, что он жив, и если ты теряешь концентрацию, то можешь пропустить удар, как раз это и случилось со мной, пропустил удар кулаком в голову, хорошо хоть не очень сильный, и я валю пидора с помощью парочки наших, но немцы не собираются бежать, махач продолжается, становясь все более серьезным.

Какое-то время мочилово продолжается без ощутимого результата, остальные немцы группируются за скинами, увеличивая их и без того значительное количество, потому как ебаный в рот, парни, это же Германия, ебаный Берлин, мы на их территории, сражаемся, как сражались наши парни во время войны, не жалея себя, мы прыгаем снова, и они, похоже, уже не так сильно хотят продолжения, многие щемятся назад, особенно те, кто помоложе, потому что здесь «Челси» и «Вест Хэм», «Лидс» и «Миллуолл», «Сток» и «Портсмут», и все эти здоровые северные ублюдки, которые живут стрит-файтингом с пеленок, и которые обычно ненавидят нас лютой ненавистью, но сейчас это не важно, а когда мы вместе, нам не страшен никто, и мы прыгаем на немцев – на их собственной ебаной земле – добиваемся результата – выигрываем войну – поднимаем свою репутацию – поддерживаем славу отцов и дедов – следуем их примеру – и это еще не все, потому что разные мобы начинают двигаться в разных направлениях, на ходу возникают битвы помельче, мы идем мимо магазинов, и витрины осыпаются одна за другой.

Немцы бегут дальше, и англичане начинают крушить машины и окна зданий, ведь стекла существуют для того, чтобы их били. Обычные люди прячутся в подъездах, но они никого не интересуют, только что некоторые наши кричат что-то про войну, Гитлера и как они убивали наших детей и женщин, но вот подвернувшемуся автобусу и магазинам не позавидуешь, парни прыгают по крышам машин, автобус остается без единого стекла, жаль только, что никто не позаботился перевернуть и подпалить «фольксваген», хотя сейчас еще светло, и это было бы не так красиво, а потом, есть дела поважнее. Магазины подвергаются разграблению. Дисциплина нарушена, те, кто помоложе, с головой ушли в вандализм, военная добыча, если хотите, теперь, когда стало полегче, эти парни в первых рядах, и когда я смотрю на Марка и остальных приехавших со мной, я вижу, что никто из них не интересуется грабежом магазинов, хотя это, конечно, добавляет зрелищности, от этого никуда не денешься, кроме того, это еще один способ унизить немцев, потому что эти дома, магазины и машины – часть того, что они должны защищать, их собственность и их территория.

Это настоящий рай для вандалов. Лично меня интересует только немецкий моб, поэтому я просто смотрю на разлетающиеся одну за другой витрины, поваленные стойки с фруктами и овощами, опрокинутые стулья и столики летних кафе, и едва успеваю увернуться от какой-то бабки, которой на вид не меньше восьмидесяти, и которая, не мудрствуя лукаво, кидается на защиту своего магазинчика от хулиганов. Бабка вооружена огромной клюкой и со всей дури офигачивает ею одного молодого. Он вскрикивает и отбегает, все смеются, потому что бабка оказалась не робкого десятка, она пытается достать то одного, то другого, наконец попадает Харрису по руке, так что он резво отпрыгивает в сторону, озадаченно улыбаясь, и бабка ковыляет за нами, что-то крича по-немецки, но бутылки все так же летят в окна и витрины, она бросается на пытающегося урезонить ее здорового северянина, и тот тоже вынужден спасаться бегством, говорит, что, похоже, бабушка ебану-лась, но бабке наплевать, ей все по хую, и поле боя остается за ней, мы поворачиваем на соседнюю большую улицу и останавливаемся на перекрестке, пытаясь определить, где мы.

Мы оглядываемся и видим, что бабка все еще стоит посреди улицы и кричит нам вслед, что мы всего-навсего хулиганы, всего лишь английские хулиганы, и мы отвечаем бурной овацией, потому как бабушка-то права, мы пытаемся понять, куда идти дальше, впереди снова виднеются немцы, они швыряют в нас кирпичи, и Харрис говорит, что мы на правильном пути к стадиону, там мы еще успеем попить пивка, потому что до начала матча еще несколько часов, и там будет еще больше немцев, и еще больше англичан, но вначале нам нужно еще раз погнать крафтов здесь, потому как вроде бы они еще раз собираются прыгать, для них это тоже великий день, они готовились к нему с того самого момента, как политиканы провозгласили этот матч средством, призванным продемонстрировать единство двух наций и их финансовых институтов, начало эры нового экономического порядка, заложить фундамент единой Европы.

Впереди раздается вой сирен, мы видим мигающие огни, мы останавливаемся и ждем, что будет дальше. Мигалки позади немецкого моба, мы слышим хлопанье дверей и лай собак, минутная пауза, во время которой подходят отставшие, грабители ювелирных магазинов бегут во дворы в надежде унести свое добро. Мы ждем, что будут делать полисы, и внезапно они прыгают, размахивая дубьем, на немецкий моб, такого никогда не бывает где-нибудь в Испании или Италии, копперы атакуют своих, и немцы бегут в нашу сторону, но скоро понимают, что здесь их ждут новые пиз-дюли. Тогда они ищут спасения во дворах, и полисы прыгают на нас, на этот раз они выглядят свирепо, стреляют контейнерами со слезоточивым газом. Мы отступаем, полисы двигаются вперед, и когда дым немного рассеивается, я вижу, что немецкий моб движется следом за ними, как пехота за «тиграми». Мы сто раз видели это раньше, как местные хулиганы и полисы выступают единым фронтом, потому что все они ненавидят англичан, но обычно это происходит в латинских странах, потому как латиносы и англосаксы не переносят друг друга. И те, и другие ненавидят нас, единственная разница состоит в том, что одни в форме, а другие нет, и еще в том, что полисы вооружены легально. Но немецкие полисы уважают английских полисов и не играют в латинские игры. Многие англичане получают серьезные травмы от спецназа, но мы все-таки не бежим, и они не могут с нами справиться, видимо, недостаточно отработали на тренировках методы борьбы с массовыми беспорядками в условиях наличия большого количества футбольных хулиганов, и в виду численного неравенства они вынуждены остановиться.

Тем не менее, ситуация для нас безвыигрышная, и те, кто поумней, понемногу переходят на параллельную улицу, и немцы делают то же самое, блядь, это настоящий пиздец, потому что ничего не кончается, обычно такие вещи заканчиваются сами собой, или всех разгоняют полисы, или в виду явного преимущества одной из сторон, но немцы, видимо, вроде нас, им еще мало, они не любят проигрывать, особенно дома, а полисы пока все еще не могут справиться с ебанутыми с той стороны Ла-Манша, которым по хую немецкие законы и которые не очень-то боятся оказаться повязанными. Они не могут справиться, и мы знаем, что если мы будем держаться и сражаться все вместе, то все будет хорошо.

Никакие наркотики не могут дать того чувства, которое мы испытываем сейчас, когда прыгаем на немцев, уже на другой улице, на этот раз и нас, и их меньше, многие отсеялись по дороге, разбились на маленькие мобы, стараясь не привлекать внимания, а кто-то остался и вовсе один, и начинается новый махач, двое наших остаются лежать, и снова прыгаем то мы, то они, наконец мы собираемся с силами и гоним немцев на следующую ебаную улицу, я, Марк и остальные «Челси», и парни из некоторых других клубов, мы снова останавливаемся, потому что не знаем, где мы, блядь, нас сейчас примерно две сотни, и мы ждем, пока подойдут остальные, медленно идем дальше, продолжая устраивать хаос, идем по городским кварталам, и так хорошо мне еще никогда не было.

Гарри наслаждался игрой. Это вам не какая-нибудь дурацкая война. Не обычный субботний махач в пабе. Не драка с вышибалами в ночном клубе. Не потасовка с сандерлендскими копперами. Нет, эта вещь – особенная. Личная. Потому что сейчас Гарри был Большим Бобом Уэстом, военным героем из The Unity, который воевал в Заливе и повидал так много, что когда вернулся, жизнь стала казаться ему никчемной, как тем старикам, которые собираются по вечерам в пабах и пьют биттер, седые стариканы в поношенных пальто, старые солдаты, которые под немецкими пулями высаживались во Европе, сражались за Англию и английский путь в жизни, победили нацистов и готовились драться с Советами. Старые солдаты, у которых правительство отнимает то одно, то другое, постоянно сокращает пенсию и так далее. Бизнесмены, прятавшиеся дома во время войны, теперь рекомендуют все забыть, успокоиться и делать то, что им говорят. Бизнесмены не привыкли испытывать благодарность, и старики ковыляют по центральным улицам среди благоухающих респектабельных мужчин и женщин, которые ненавидят старость, и которым нет дела до того, что было бог знает когда. Гарри нравились фильмы про пилотов «спитфайеров», а Бобу Уэсту, настоящему боевому летчику, – нет.

Гарри буквально ощущал силу на кончиках пальцев, когда нажимал кнопки. Лихорадочная дрожь била его. Его трясло с макушки до пяток. Это было круто, сражаться, сидя в безопасном комфортабельном кресле. Местный Юрген разменял деньги, и Гарри снова взлетел в воздух, он парил над Берлином, он снова был частью прекрасной игры, еще один винтик сражающейся за Новый Экономический Порядок машины, за новую богатую Европу, выполнял приказы сидящих за закрытыми дверями непереизбираемых бюрократов.

Большой Боб убивал женщин и детей, чтобы британцы и янки могли пройти по Ираку победным маршем, конечно, он не мог нарушить присягу, но политиканы остановили их как раз тогда, когда уже можно было легко взять Багдад. Уэст говорил, что политики не дали им закончить, ведь старина Саддам все-таки их приятель; но сейчас все это уже в прошлом, сейчас англичане в Берлине, и остальные парни сейчас, наверное, уже топчут все на пути к стадиону, и Гарри засмеялся сквозь гарь и копоть, потому что солдаты всегда должны выполнять приказы, а парни не остановятся, пока не разнесут все вокруг.

Графика и яркие образы поглотили Гарри, унесли в героический мир, где ему не нужно разбивать свои кулаки. Он летел в будущее со скоростью тысячу миль в час, потому что, как всегда говорил его приятель Манго, нужно плыть по течению, он занял свое место в новом сепургосударстве, он будет защищать его, в голове возникли депутаты Палаты Общин, презрительно усмехающиеся в ответ на критические замечания правых и левых скептиков^[112], Гарри попытался выкинуть эту картину, но увидел Болти, лежащего на асфальте с простреленной головой, кругом кровь и мозги, Гарри почувствовал тошноту и прогнал прочь воспоминания. Это была реальная жизнь, а он не хотел думать о реальной жизни, потому что реальная жизнь – говно.

«Специальная Миссия» – безобидное развлечение, Гарри принимал вещи, как они есть, летел вперед, а не назад, глядя вниз на футуристические очертания Берлина, американизированные небоскребы, американские фэст-фуды и крупнейший в Европе павильон игровых автоматов, воздвигнутый на месте бункера Фюрера, вместо криков и стонов пленных в камерах пыток и изнасилованных извращенцами женщин – маленькие нарисованные человечки, Гарри яростно затряс головой, вспомнив, через что пришлось пройти Ники, почувствовал, что его легкие заполняет табачный дым -лучше бы эти немецкие пидоры не курили здесь. Гарри оставил позади горы и библейский содомский город, и волшебный наркотик перенес его прямо туда, куда нужно, где возвышались мраморные минареты и башни из белого камня, и маленькие муравьи далеко внизу побежали во все стороны в поисках спасения, так как Гарри приготовился преподать им урок, который они никогда не забудут.

– Наверное, мы никогда не научимся. Наверное, это внутри, в генах. Как будто это было в прошлой жизни; наверное, это и была прошлая жизнь. Вторую мировую скоро забудут, и от меня останется просто еще один скелет на кладбище, который никто не будет оплакивать. Мое время прошло, но я еще жив. Я искал приключений, когда был молодым; может быть, я повесился бы, если бы не война. Кто знает, что могло бы произойти, сложись жизнь по-другому. Жизнь не была легкой, но мне не с чем было сравнивать. Война была кошмаром, но таких друзей, которых я приобрел тогда, больше я не мог найти нигде. Рабочих все уважали и любили, пока нужно было воевать, а потом все вернулось на круги своя. Я ненавижу войну и насилие, но больше всего я ненавижу то, что эти вещи привлекают. Я убивал и наслаждался разрушением. Некоторым нравится убивать и калечить других людей. Многим – жечь и разрушать чужие дома. Войны красивы. Бомбежки – поразительно красивое зрелище. Рукопашная – хуже, потому что не так легко убивать тех, чьи лица ты видишь. Только что я пришел домой из The Unity, где все мрачны и печальны, потому что прошлой ночью Боб Уэст повесился в своей квартире. Он совершил самоубийство, не оставив никакой записки. Денис плакала и говорила, что не может понять. Ему нечего было даже сказать напоследок. Он никогда не видел убитых им людей, он видел только красоту хаоса и пожарищ. Он видел красоту и не сталкивался с ужасом. Потом он понял, что делал, когда уже никто его ни о чем не спрашивал и никто не мог помочь. Может, он убил сотню людей, может быть, тысячу. Я видел изувеченные бомбами тела мужчин, детей и женщин, я видел безумие концлагерей. Там я нашел свою жену, изнасилованную и умирающую от голода. Она была волшебной женщиной. Мы были счастливы, я работал садовником, копал землю и сажал цветы. Никто не знает, через что я прошел, и это не имеет значения. Просто это сделало меня сильнее других. У каждого – свое место в жизни, и пусть богатые делают, что хотят. Так было, так есть и так будет. Главное – быть честным. Какое-то время после смерти жены я думал, что сойду с ума, но теперь я снова в порядке и готов жить дальше. Многое было неправильно, но изменить ничего нельзя. Я убивал за Англию. Я носил форму и убивал, а они давали мне медали. А теперь я сижу, пью чай и смотрю по телевизору новости о беспорядках в Берлине. Комментатор ведет репортаж из лондонской студии. Он очень возбужден. Я слышал все эти слова тысячу раз. Когда ему надоест, другие подхватят рассказ о смерти и разрушении. Они не могут по-другому. Научатся ли чему-нибудь те молодые люди, которые бегут по улицам на экране телевизора? Политики, журналисты? Но я не хочу никого учить. Через пару месяцев я снова увижу Эдди и остальных парней, а пока я уезжаю в Австралию. Это мой выбор. Я сам выбрал свой путь в жизни, и я не буду роптать. Может быть, лучше было погибнуть вместе с друзьями в бою, чем в одиночестве умереть в своей постели. Да только нет смысла умирать молодым. Никакого.

Двое англичан пиздят молодого. Он свернулся в комочек на асфальте, пытаясь защитить жизненно важные органы. У него короткие волосы, майка вся в крови. Пока еще ярко-красной, не черной. Два мужика просто развлекаются. Я думаю о том, как меня завалили на махаче с «Миллуоллом» несколько лет назад. Потом я вспоминаю Дерби, как я стоял в стороне, когда Фэйслифт на него прыгнул. Стоял в стороне, как будто это меня не касалось. Тогда, с «Миллуоллом», я уже думал, что не выживу. Что останусь инвалидом на всю жизнь. Буду ездить в инвалидном кресле. Блядь, быть избитым до смерти на футболе. Остаться лежать в южнолондонской грязи. Мы тогда не облажались, просто мне не повезло. Раз на раз не приходится. Это еще один вид лотереи. Потому что махач – это махач, и в нем в наше время нет никаких правил. Королевских^[113] или еще каких-нибудь. Да и вряд ли они были когда-то. Только что подготовка стала более организованной. Это добавляет кайфа, но в принципе это ерунда. Все зависит от тебя самого, это твой выбор. И с ним ты будешь жить всю оставшуюся жизнь. Каждый отвечает за себя сам.

Мы же демократичные люди. Этот немец решил прыгнуть на известных английских футбольных хулиганов, и проиграл. Его приятели уже свалили, остальные английские парни погнали их дальше. Немцу не позавидуешь. Он не успел убежать, и вот расплата. Теперь пидору приходится расплачиваться за то, что он смеялся над англичанами и прыгнул на них. Он был со своими, значит, знал, на что шел. Все это «взаимное уважение» – говно. И сейчас он лежит на асфальте лицом вниз и получает пизды от двух мужиков, которые старше его на десять лет. Тот, что покрупнее, вертится вокруг, топчет ногами голову. Он делает это вполне обдуманно. Он хочет покалечить парня. Вскрыть ему башню. Изувечить мозги этого еба-ного крафта. Считает, наверное, что этот ебаный немецкий пидор в ответе за бомбардировки Лондона, Ковентри и Плимута. Ебаные мрази. Хотят убить парня. Оставить лежать как уличный хлам, чтобы родители через пару дней опознали его в одном из местных моргов. Привезли домой в гробу. Домой, в какую-нибудь маленькую немецкую деревню в нескольких милях от Берлина. Потом они похоронят его и будут вдвоем плакать на могиле. Этот чел просто топчет его своими кроссовками.

Я подхожу к ним и бью того, кто пинает немца в голову. Бью прямо в лицо, бью сильно. Никакой паники; я хочу сломать ему нос. Я снова сжимаю кулак, бью еще раз. Он отскакивает назад, держась руками за голову, наполовину от боли, наполовину от удивления. Он с меня ростом и немного моложе, но он мудак. Только трусы или психи могут часами пинать лежачего. Запинать лежачего до смерти. Меня бесят такие вещи. Если ты считаешь себя сильным, тогда иди вперед и доказывай это. Такие пидоры только и ждут падаль, как гиены. Их не бывает впереди, когда идет махач, зато чуть что не так, они съебывают первыми. Это просто два мудака. Во время войны они истязали бы пленных и насиловали женщин. В общем, скам. Среди чего угодно бывают отбросы. Во всем нужно следовать принципам.

Второй оборачивается и кричит, что они англичане. Думает, что я перепутал их с крафтами. Я кричу ему «иди на хуй» и заряжаю по яйцам. Он уворачивается, и удар не достигает цели. Я пытаюсь ударить его ногой в лицо, и он отпрыгивает назад. Он – лох, он не достоин называться англичанином. Он хватает своего приятеля и уводит его. Я смотрю, как они уходят, потом смотрю на немца. Он еще двигается, пытается ползти. Я переворачиваю его и вижу, что лица просто нет, только кровь и сопли. Мне сразу вспоминается рассказ Гарри пару недель назад, как раз когда мы удолбились с Родом. Удолбились в хлам, а Жирный нес всякую ерунду, как обычно. Он тоже дул с нами, но, наверное, так волновался из-за предстоящей поездки, что шмаль его просто не брала. Он начал говорить о том, как он представлял себе лицо застреленного Болти. Можно ли, интересно, было различить черты, или ничего, остался только череп. Я не хочу сейчас думать об этом, потому что это пиздец. Мне не нужна паранойя, но те слова Гарри почему-то запали в душу. Сейчас я смотрю на лицо, которое может быть чьим угодно.

Я нагибаюсь и поднимаю парня. Ставлю на ноги, придерживая за воротник. Вначале он шатается. Его ноги дрожат, но понемногу он оживает, как перезапущенный компьютер. Виснет на мне. Понимает, что я не собираюсь его бить. Думает, наверное, что я местный. Он не очень-то легкий, и я то ли отвожу, то ли отношу его к кирпичной стене. Он опирается на нее и стоит, переводит дух. Достает платок из кармана и вытирает кровь. Собирается с мыслями. Смотрит на меня, потом смущенно отводит глаза. Я проверяю пульс у него на виске, потом смотрю в ту сторону, откуда еще доносятся крики и звон стекла. Наши идут дальше, разносят один магазин за другим. Там еще вспыхивают какие-то драки. Рэмпэйдж продолжается. Я должен догнать остальных, потому что мне дорога каждая секунда кайфа.

Я стою рядом с ним примерно минуту. Шум постепенно затихает вдали, и вот уже мы вдвоем на пустой улице. Внезапно мне начинает казаться, что я в каком-то мертвом городе. Все торопятся принять участие в махаче, только мы остались сзади. Я снова смотрю на молодого; он стоит, наклонившись вперед. Похоже, собирается блевать, но нет. Снова идет кровь, но это всего лишь сломанный нос, ничего серьезного. Хотя хуй знает, может быть, еще что-нибудь сломано, или какое-нибудь внутреннее кровоизлияние или еще что. Он выпрямляется, выглядит уже получше. Начинает говорить что-то, но я качаю головой, смеюсь и ухожу. Я тороплюсь догнать Марка, Картера и остальных парней.

– И когда на войне это случается с тобой, как со мной, когда весь мир сходит с ума и миллионы погибают по всей планете, тебе приходится решать самому. Я видел ползущего немецкого подростка и автомат в его руках. Может быть, он собирался бросить оружие, а может быть, нет. Я выстрелил первым, хотя мог бы просто выбить у него автомат, но даже не подумал об этом. Я видел людей с развороченными мозгами, выпотрошенными кишками, зовущих своих матерей. Людей с оторванными и оставшимися лежать в грязи яйцами и вскрытой грудной клеткой, в которую стекала дождевая вода. Кастрированных шрапнелью и истекающих кровью. Многие из них даже не были мужчинами. Да я и сам был тогда ребенком и мало что знал о жизни, и когда я увидел мальчика, я даже не попытался подумать. Может быть, я совершил преступление. Я выстрелил ему в голову, и она разлетелась на части. Я просто изрешетил его пулями. Не знаю, сколько раз я выстрелил, там хватило бы и одного патрона. Потом я проткнул его штыком, но он уже был мертв. Я воткнул штык раз десять, не меньше. Он был еще моложе, чем я, он остался лежать в грязи, а я побежал вперед. Вряд ли его даже похоронили. Наверное, он был храбрым парнем и заслуживал лучшей участи. Я оставил гнить его труп. Тогда я был сумасшедшим и свирепым, я убил бы любого. Я жил и думал обо всем. Я женился на женщине из концлагеря, я ненавидел тех, кто ее насиловал там, тех, кто отдавал приказы, тех, кто в ответе за все изнасилования, убийства, пытки и эксперименты. После войны я постоянно думал об этом, но так и не пришел к какому-нибудь выводу. Я видел Манглера, но что я мог сделать? Никто не хочет вспоминать об этом. Шла война, и случались плохие вещи. Я не ищу оправданий; я всегда вспоминал того мальчика, и я вспоминаю его сейчас. Везде была грязь. Но я был верен присяге. Может, все могло бы быть по-другому, я ни в чем не уверен, и это самое худшее. Когда по телевизору я вижу встречи ветеранов войны, как они трясут друг другу руки, я думаю о том, что я вполне мог бы там встретить того парня, с женой, детьми и внуками, если бы не убил его. Я мог бы сидеть с ним в немецком парке и пить пиво. Но я не знал бы, что ответить, если бы он сказал мне «спасибо».

Я слышу звонок, я беру чемодан и открываю дверь. Моя дочь отвезет меня в аэропорт. Я рад, и моя голова ясна. Каждый выбирает сам, и в молодости ты думаешь, что все изменится к лучшему, но ничего не меняется. Потому что не меняемся мы. Мы сражаемся, убиваем и создаем новые жизни. Это английский путь; больше того, это путь всего мира. Когда ты стареешь, то понимаешь, что все должно быть не так, но это нельзя объяснить словами, и потом, никто не станет тебя слушать. Старики не в счет. Жизнь продолжается, и слова никому не нужны.

Слова не нужны в этом генеральском бункере, в каменных коридорах, где никто не слышит криков истязаемых проституток. Никто не слышал, как умирал Болти, только одна женщина все видела из своего окна, и Гарри хотел отомстить, потому что жизнь несправедлива, а на экране он видел путь вперед. В жизни он бессилен, в жизни, но не здесь. Игра предлагала волшебный мир, где никто не задавал вопросов, и все силы могучей супердержавы были брошены на уничтожение мразей за горизонтом. Гарри направил свою злость в новом направлении.

«Специальная Миссия» – прекрасная игра, и Гарри быстро набрал приличное количество очков, глядя, как его ракеты разрушают дома, Персидский Летчик перемешал все мысли, и он вспомнил историю времен Первой мировой, как стороны заключили перемирие на Рождество, англичане и немцы побросали винтовки и вместе стояли на нейтральной полосе, пили пиво и играли в футбол. Это была известная история, потому что потом солдаты отказались стрелять друг в друга. Их заменили, конечно, и на следующий год уже никто не хотел брататься с противником. Гарри нажал кнопку и уничтожил военный корабль, поражаясь тупости офицеров, ведь если ты видел своего врага и знаешь его лично, ты не сможешь его убить. Сейчас все гораздо проще, сейчас есть ракеты, мир вообще можно завоевать одними лишь товарами широкого потребления, Гарри особенно хорошо понимал это, потому что он помнил Ники.

Почему бы ему не заехать к ней в Амстердам? Он улыбнулся, представив, как Ники откроет дверь и обнимет его. Его член еще болел, но ей он может доверять. Каждый хочет вернуться домой героем; Гарри прицелился в нарисованный танк и прямым попаданием подбил его, зная, что это игра – должно быть игрой – и яркая красная кровь танкистов брызнула ему в лицо и потекла по серебряному экрану.

Мои джинсы в крови, я снова с основным мобом. Мы погнали полисов. Прогнали двадцать подонков по их собственным улицам. Такое ощущение, что махач длится вечно, и нас уже не так много. Нам нужно быть осторожными, потому что мы на чужой земле, вокруг нас люди, которые ненавидят англичан, но мы не уронили себя. Устроили шоу, которое местные не забудут. Мы в Берлине, сеем хаос в центре Европы. Поддерживаем репутацию, которую завоевывали столетие за столетием. Пиздим всех, кто глумится над нами. Мы замедляем шаг, даем полисам возможность уйти.

Мы останавливаемся на перекрестке, пытаясь понять, где мы. Харрис смотрит на свою карту, находит дорогу к стадиону. Впереди мы видим немцев. Когда они подходят ближе, мы прыгаем, кулаками и пинками прокладываем себе дорогу. Мой кулак находит чей-то подбородок; я чувствую, как хрустят костяшки пальцев. Я слышу этот хруст. Они бегут. Мы снова замедляем ход, перекрываем дорогу и идем по ней. Идем с улицы на улицу, делаем, что хотим, показываем всем свою силу. Валим каждого, кто прыгает на нас. Мы гордимся тем, что мы англичане; мы гордимся своей страной. Мы завалим всех этих ублюдков.

Примечания

1

Имеется в виду Брюссель как центр Евросоюза (здесь и далее – прим. переводчика).

2

«Черный» район Лондона.

3

Концлагерь в фашистской Германии, у нас более известный как Освенцим.

4

Вид светлого пива.

5

Еще один вид светлого пива.

6

Один из железнодорожных вокзалов в Лондоне.

7

Вокалист Slade.

8

STRONGBOW – английская фирма, производящая сидр (спонсор «Лидса», между прочим).

9

Том вспоминает немецкие бомбардировки во время Второй мировой войны.

10

Английский фильм о Второй мировой войне.

11

Туристическое агентство.

12

Стадион «Вест Хэма».

13

В пабе The Globe у станции метро «Бейкер-стрит» во время Евро-96 собиралось английское хулиганье.

14

Дагенхэм – пригород Лондона, жители которого в основном поддерживают «Вест Хэм».

15

Район Восточного Лондона.

16

Расположенные по соседству с Лондоном графства; Том в данном случае сравнивает благосостояние их жителей.

17

Прозвище «Вест Хэма».

18

т.е. футбольное насилие.

19

Жители Бирмингема, Вулвергемптона и окрестностей.

20

Аэропорт в Лондоне.

21

т.е. протестантками.

22

Мертир – городок в Уэльсе.

23

Ныне не существующая легендарная трибуна на Олд Траффорд.

24

Банда «Манчестер Юнайтед», бывшая на первых ролях в Англии в середине-конце семидесятых.

25

Намек на анекдотическую жадность евреев.

26

Фирма «Манчестер Юнайтед», базирующаяся в Лондоне.

27

Поп-звезда.

28

Жители Мерсисайда.

29

Inter-City Jibbers – фирма «Манчестер Юнайтед».

30

Стадион «Тоттенхэма».

31

Фирма «Портсмута».

32

Темное пиво.

33

Английские ВВС.

34

Воздушные бои с Люфтваффе в 1940-42 годах.

35

После судебного заседания по поводу своего нападения на болельщика в ходе матча «Кристал Пэлас» – МЮ в 1995 году Кантона сказал: «чайки летят за траулером, так как надеются, что с траулера им бросят сардинок».

36

Inter-City Firm – фирма хулиганов «Вест Хэма».

37

Майл Энд – район Восточного Лондона.

38

Фирма «Миллуолла».

39

Фирма «Арсенала».

40

Знаменитая своими «button-down» рубашками фирма, популярная среди скинхедов и (особенно в восьмидесятые) футбольных хулиганов.

41

Немецкий вице-адмирал, командующий ВМС Германии во Второй мировой войне.

42

Консерваторы; во времена Гитлера были сторонниками союза с ним.

43

Нечто вроде американской Национальной Гвардии.

44

Район Западного Лондона.

45

Ультралевая британская организация.

46

То есть Гитлера.

47

Взрывчатка.

48

Распространенное название английских солдат.

49

Районы Юго-Восточного Лондона.

50

Шотландцы.

51

Улица в Лондоне.

52

В годы Второй мировой был практически полностью разрушен авиацией Союзников.

53

Телешоу.

54

Эмблема оранжистов.

55

Том иронически называет стадион «Арсенала» «библиотека Хайбери».

56

Намек на гибель команды «Манчестер Юнайтед» в авиакатастрофе над Мюнхеном в 1968 году.

57

Станция метро в Лондоне.

58

Один из директоров «Челси», погибший в результате несчастного случая (крушение вертолета).

59

т.н. «Средние Земли» – Лестер, Ковентри и т.д.

60

Фирма хулиганов «Лестера».

61

Капитан современного «Челси».

62

Жители Портсмута.

63

Английский курорт.

64

Один стоун – 6,33 кг.

65

Футбольный телекомментатор.

66

Так в Англии называют скинов-нацистов.

67

Беспорядки на товарищеском матче Ирландия – Англия весной 1995 года.

68

Combat 18 (С18) – легендарная праворадикальная английская группировка.

69

Популярный (особенно своими поло) среди скинхедов и футбольных хулиганов лэйбл.

70

Старые ска-группы.

71

Легенды британской скиновской музыки.

72

Легенды британского ска.

73

Стадион «Ньюкасла».

74

Том вспоминает финал Кубка Англии 1997 года «Челси» – «Миддлсбро», который закончился 2:0 в пользу «Челси», Ди Маттео забил один из голов; Робертс – вратарь «Миддлсбро» в той игре.

75

Английский футболист восьмидесятых, прославившийся джентльменским поведением на поле, ныне футбольный комментатор.

76

Политическая разведка ГДР.

77

Незадолго до начала матча «Ювентус» – «Ливерпуль» в мае 1985 года на стадионе «Эйзель» в Брюсселе в возникшей после нападения англичан на итальянцев давке погибло 39 человек.

78

Матч Лиги Чемпионов «Порту» – «МЮ» весной 1997 года, сопровождавшийся спровоцированными местной полицией беспорядками.

79

Беспорядки на трибунах в ходе отборочного матча ЧМ-98 Италия – Англия.

80

Речь идет о событиях предыдущей книги Джона Кинга, «Охотники за головами».

81

1969 год.

82

Центральная площадь Амстердама.

83

Баскетбольная команда.

84

Известный девиз панков – sex and drugs and rock-n-roll.

85

Never trust a hippy – альбом Sex Pistols.

86

Chelsea Football Club.

87

Командующий британскими ВС во время Второй мировой.

88

То есть Амстердам.

89

Charity Shield – Суперкубок Англии, разыгрывающийся перед началом сезона.

90

Немцы.

91

Индийская фасоль, распространенная еда в Британии.

92

То есть Менгеле.

93

Английский политик тех лет.

94

Один из лидеров левых.

95

Район Западного Лондона.

96

Немецкий генерал, командующий войсками в Африке, впоследствии принимавший участие в заговоре против Гитлера в 1944 году.

97

Спитфайер (Spitfire) – британский боевой самолет времен Второй мировой.

98

Имеются в виду нападения ультраправых на турецкие общежития.

99

Нюрнберг считается родиной нацизма.

100

Викарий – протестантский священник в Англии.

101

Ежегодные техно-шоу в Германии.

102

Эмблема сборной Англии – три льва, на эмблеме «Миллуолла» – тоже лев; Нью-Кросс – район южного Лондона.

103

Английский премьер-министр.

104

Пакистанцы.

105

Вокалист Skrewdriver.

106

Племянник Билла Фэррелла, если кто не понял.

107

Принцесса Диана, которую при жизни репортеры просто преследовали.

108

Персонаж «Футбольной Фабрики», первой части трилогии Джона Кинга.

109

Рок-группа.

110

Жители Ковентри, Лестера и др., так называемых «Средних Земель» (Midland).

111

Наркотик амфетаминового ряда.

112

Один из самых популярных в хулиганской среде изданный момент лэйблов.

113

Имеется в виду принятие Палатой Общин решения о вступлении Англии в ЕС.