Английский путь

Они вернулись в бар, и так как они были в числе первых, то им достался свободный диван. Отличная диспозиция. Фэррелл уселся в кресле, которое словно было сделано специально для него. Оно было таким удобным, что он не отказался бы взять его домой. Эдди сел в другое кресло, а Тед, Барри и Рэй расположились на диване. На столике перед ними стояло пять пинт. Четыре с биттером и одна с лагерем. Эдди пристыдил Рэя за женскую выпивку, но когда тот ответил, что лагер заказал всего-навсего чтобы запить острую пишу, ефрейтор великодушно признал свою неправоту, но предупредил остальных, что им нельзя сдаваться. Исключения можно делать для чего угодно, но все-таки лучше придерживаться принципов.

– Я всегда придерживаюсь принципов в обращении с женщинами, – высказался Тед.

– Это нужно прежде всего в том, что касается безопасного секса, – согласился с ним Рэй. – Мужчина должен уметь побеждать зов плоти.

Остальные засмеялись и объяснили Фэрреллу, что Рэй – примерно то же самое, что и Тед. Отличие между ними состоит в том, что Рэй женат, но поддерживает с женой, как он выразился, «современные отношения». Он был романтиком и всегда думал, прежде чем сделать, и никогда не изменял своей жене. Интересно, подумал Фэррелл, способен ли еще Тед на что-нибудь, или его любовь больше не имеет физической стороны. У Фэррелла не было эрекции уже несколько лет, и думал о женщинах он не слишком часто. Забавно, как в молодости это казалось таким важным, и они столько времени тратили на девчонок. В памяти возникла Мэри Пикок. Он вспомнил, как переспал с ней в молодости, после вечеринки в The White Horse. Сейчас это опасный паб. Да и раньше ему случалось драться там. Смешно, потому что сейчас все это больше не имеет значения. Нет больше секса, и нет больше насилия. Жизнь стала намного проще.

* * *

Ефрейтор Уикз вел свое отделение на автостоянку. Рядовые Фэррелл, Джеймс и Миллер были пьяны, как новобранцы. Ефрейтор также был пьян, но нашивки обязывали его подавать пример. Он помнил, что пассажир на переднем сиденье должен пристегнуться до того, как он заведет двигатель. Билл, а это он сел рядом с Эдди, будет исполнять роль штурмана. Эдди надеялся на его опыт. Потому что сейчас им нельзя было попасться врагу. Билл, выпивший семь пинт биттера, двойное виски и стакан бренди напоследок, чувствовал себя великолепно. Сейчас ему все было нипочем; он увидел, как Рэй выходит на улицу и ловит такси. Билл опустил стекло и закричал ему, что увидит его послезавтра, на антикрапивной акции. Рэй обернулся, помахал рукой на прощанье и сел в машину.

Билл слышал, как Тед и Барри смеются на заднем сиденье, крича, что им нужно на запад, а не на восток. Они – бригада из западного Лондона, и они не хотят умереть где-нибудь в Майл Энде. Совсем как немцы, те тоже хотели сдаться в плен на западе. Тед и Барри были в слюни, только он и Эдди еще были способны на какие-то действия. Ефрейтор начал заводить машину. Ему понадобилось несколько секунд, чтобы вставить ключ, но он уверил Теда, что он в полном порядке. Уже давно минуло одиннадцать; они ушли в числе последних. Наконец он завелся и развернулся. Эдди пришлось до упора нажать на тормоз, чтобы машину не занесло, и Тед с Барри громко выругались.

– Вот говно, а, – проворчал Эдди. – Я учился водить машину в армии, на грузовике. В армейском грузовике чувствуешь себя уверенно. Сейчас я не отказался бы поуправлять танком. Это было бы забавно.

Билл кивнул, хотя на его взгляд это была не такая уж хорошая идея, но он сам был пьян никак не меньше, и единственной возможной альтернативой было возвращение домой на автобусе или на метро. Ефрейтор Уикз был типичным британским бульдогом, и послевоенные годы его ничуть не изменили. Он действовал не раздумывая и всегда брал инициативу на себя.

– Смотрите прямо перед собой, – приказал он, когда они подъехали к воротам. – Эсэсовцы не должны понять, чем от нас пахнет. Проедем через ворота, и все будет отлично. Мы могли бы, конечно, прорыть подземный ход и ползти по нему, как крысы, но я хожу только через парадный. Если эти мудаки почуют запах выпивки, нам кранты. Так что ведите себя поспокойнее.

– Нам нужно было пить лагер, тогда мы сошли бы за нацистов, – сказал Тед. – Похоже, мы влипли.

– Без паники, – заорал Барри.

– Ну давай, адмирал Нельсон, – ответил Тед. – Разберись с ними, шеф.

– Они не станут с нами связываться, – заржал Барри. – Вряд ли им понравится холодный штык в заднице. Да и сложно их за это винить, да?

– Ну ты и дебил, – сказал Эдди, посмотрев в зеркало на калдырей за спиной. – Вы, парни, совсем пить не умеете. Ладно, все, на пару минут нам нужно стать немцами, чтобы проехать охрану.

Препятствие было преодолено без проблем, и они выехали на улицу. Все они согласились с мнением, что Кингз Роуд – очень забавное место. Это даже не Лондон. Нет, скорее это часть Оккупированной Европы, транспортированная в Лондон – с модой от Муссолини, ресторанами в стиле Виши и шведскими ценами. Люди на улицах были очень молоды, и Билл искренне недоумевал, когда они успели так разбогатеть. Конечно, это не имело значения, и он посоветовал повернуть направо в сторону Ирлз Курт, но у Эдди был собственный план, и он ехал прямо, пока они не увидели Стэмфорд Бридж. Тед в молодости ходил на «Челси». Он родился в фулхэме, в пятидесятые переехал в Ноттинг Хилл, как раз незадолго до беспорядков тедди-боев. Потом, в шестидесятые, он переехал в Шефердз Баш, где и оставался по сей день. Фулхэм здорово изменился со времен его детства, и сейчас улицы были пусты.

Тед попросил Эдди сбавить скорость, чтобы они могли рассмотреть новый стадион. Он казался огромным. Смешно, но Тед в молодости был большим любителем футбола. Он был на золотом в 1955 г. и вместе с другими выбежал на поле после финального свистка. Он делил свое время между джазом и футболом. Он присутствовал на обоих матчах против «Лидса» в финале Кубка в 1970 г., и на «Уэмбли», и на «Олд Траффорде». Он помнил появившихся в шестидесятые модов и скинхедов, и как фаны «Манчестер Юнайтед» заходили на Шед и провоцировали беспорядки. Он был на проигранном финале Кубка Лиги против «Сток Сити» в 1972 г. и финале Кубка Англии против Шпор в 1967 г. Потом, когда они продали Осгуда и Хадсона, он перестал ходить на матчи. Эти потери были невосполнимы, и они в совокупности с возрастом заставили его забыть о футболе. Зарплаты, которые сейчас получают многие футболисты, просто неприличные, а футбол стал научно обоснованным и систематизированным. Все в нем теперь решают деньги. Он стал менее интересным, но посмотреть на стадион Теду все равно хотелось. Эти улицы остались в его памяти полными людей. Здесь всегда были опасные пабы, но первый настоящий хулиганизм начался в шестидесятые. Это раздражало, но если смотреть за собой, то все было ОК. Тогда повсюду были скинхеды. Сейчас другое время, и его все это больше не интересует. В жизни есть вещи важнее футбола.

Эдди повернул направо у станции метро Фулхэм Бродуэй и направился в Шефердз Баш, планируя высадить Теда первым. Ефрейтор разработал безошибочный маршрут, согласно которому парни высаживались бы один за другим. Шефердз Баш, Хаммерсмит, Айлуорт и его дом. Вскоре их уже окружала Норт Энд Роуд с ее суетой и пьяными прохожими, высотки за Ирлз Куртом. Стоит уехать всего две мили от винных погребков Челси, и ты словно на другой планете. Маршрут Эдди был слишком сложным, они могут привлечь внимание полисов, но Фэррелл тем не менее чувствовал себя спокойно. Он знал свое место, и Эдди за нарушение субординации его бы не похвалил. Эдди не любил, когда с ним спорят. Это же его машина, и наказанием за молчание для Фэррелла будет всего лишь долгая дорога домой.

Когда они остановились на светофоре, Эдди нагнулся и достал небольшую коробку с кассетами. Когда солдаты идут в бой, должна играть музыка. Он вставил одну из них и нажал кнопку. Билл ожидал услышать какую-нибудь бравурную армейскую песню, но вместо этого из динамиков полилась сентиментальная баллада. Он понятия не имел, кто это, он этого раньше ни разу не слышал. Билл глянул на ефрейтора, который смотрел прямо перед собой.

– Что это за говно? – промямлил Барри с заднего сиденья. – Кантри-энд-вестерн какой-то.

– Это «Роллинг Стоунз», – ответил Эдди. – Их ранняя вещь.

– Вот не знал, что ты их любишь, – сказал Барри. – Я думал, что кроме парадных маршей ты ничего не слушаешь.

– Я ходил на их концерты давным-давно, еще когда их никто не знал. Мне они всегда нравились. Они свои парни. Вот Тед знает мои музыкальные вкусы.

Эдди свернул на слабо освещенную улицу, и они въехали в Шефердз Баш под аккомпанемент Sympathy For The Devil. Билл Фэррелл никогда не отличался особой любовью к «Роллинг Стоунз», но тем не менее обнаружил, что качает головой в такт с ритмом песни. Текст тоже ему нравился, как Дьявол и зло на протяжении столетий оказывают свое влияние по всей земле, особенно в самые важные моменты. Это часть человеческого бытия, и никто не сможет уйти от этого. Это грустно, но Фэррелл чувствовал приподнятое настроение. Теперь он понял смысл мифа о Люцифере и смысл веры. Ведь он был пьян. Кроме того, он был атеистом.

– Поворачивай, – скомандовал Тед сзади. – Направо, Эдди. Так быстрее.

Они выехали на W12; Фэррелл не переставал удивляться тому, как он мог все эти годы избегать таких встреч, потому что не хотел слушать воспоминания старых солдат о войне. Почему-то ему всегда казалось, что вспоминать можно только смерть и лишения, но сегодня он понял, что ошибался. Давно уже ему не было так весело Он хорошо знал этих людей, они – хорошая компания. И веселье было настоящим, как в молодости. Никто не вспоминал смерть и разруху, ведь они знают о таких вещах не понаслышке. Все, что им нужно – ощущение товарищества, которое связывало их тогда И оно на самом деле осталось, чего Фэррелл совершенно не ожидал. Наверное, это не зависит от того, на чьей стороне ты сражался, и за что. Людям необходимо чувствовать единство. Печально, что для этого нужна война.

Детали их армейской жизни спрятаны глубоко внутри; поэтому он и избегал Манглера. Фэррелл мог бы дотронуться до него рукой, но даже не заговорил с ним. В баре звучали только шутки и смешные рассказы, и былые невзгоды тоже казались смешными. Легче говорить о веселых вещах. По крайней мере они вернулись с войны на своих двоих, а все остальное неважно. Какой смысл рассуждать, как и почему? Все, что нужно – это пинта пива и поприкалываться друг над другом, как в молодости. Вечно молодыми людей делает пиво, а не эпитафия на надгробии.

– Вот здесь, Эдди, – сказал Тед. – И сделал бы ты потише, потому что их высочества квартиросъемщики хотят спать.

Тед вылез и постучал по крыше. Эдди так рванул с места, что даже шины заскрипели по асфальту, но потом замедлил ход, когда Билл напомнил ему, что если их остановят, то у него отнимут права.

– Ты говоришь, как один из моих сыновей, – сказал Эдди. – Полисам придется потрудиться, чтобы достать меня. Помяни мои слова, Билл, и ты, Барри, если ты еще не умер там сзади, я дерусь совсем как молодой. Может, я не так часто пускаю в дело своего дракона между ног, но вальнуть я еще могу любого, хоть старого, хоть молодого. Я буду сражаться до конца и умру в бою. Пощупай-ка эту мышцу, Билл.

– Какую мышцу?

– Его член, вот чего он хочет, – заржал Барри на заднем сиденье.

– Да бицепс, ты, мудило.

Рядовой Фэррелл выполнил приказ ефрейтора Уикза.

– Ну и как тебе? – спросил Эдди.

– Впереди полисы, – сказал Барри.

Эдди сосредоточился на дороге. Полицейская машина медленно ехала им навстречу.

– Без паники, – Барри зашептал Эдди на ухо, делая вид, что сейчас укусит.

– А не пошел бы ты, – прошипел Эдди. – Из-за тебя я потеряю управление, и эсэсовцы сядут нам на хвост.

Полисы не обратили внимания на них; Эдци проверил, посмотрев в зеркало.

– Повезло. Всегда нужно опасаться вражеских патрулей, когда выполняешь задание за линией фронта, пытаясь доставить этого жалкого пидора Барри домой в Англию одним куском. Это самое главное. Какая разница, что ты делал заграницей, если домой вернулся одним куском. Ты следующий, Билл, потом Барри. Скоро приедем.

– Поставь что-нибудь другое, – попросил Барри, но Эдци только ухмыльнулся.

Совсем скоро Эдди высадил Фэррелла прямо перед его домом. Он медленно вылез из машины, попрощавшись и пообещав вместе с ними поехать к Рэю, помочь тому и заодно выпить. Фэррелл захлопнул дверь, и вскоре он уже был дома. Он включил свет и поставил чайник. Он был пьян, но не чувствовал тошноты. Давно он так не напивался. Он поцеловал фотографию жены и пошел отлить, потом вернулся на кухню и заварил себе чаю. Размешал сахар и прошел в гостиную, уселся в свое любимое кресло у окна. Фэррелл ждал, пока остынет чай, тишина и покой убаюкивали его. Он посмотрел на картину, на которой была нарисована монахиня с фонарем; на улице было жарко, стояла чудесная летняя ночь. Он видел подпись дяди Гилла на пожелтевшей бумаге, и казалось, что монахиня манит его к себе, испуганного подростка, который боится, что никогда не увидит Англию вновь.

– Я сошел вниз по трапу и увидел океан лиц. Играл оркестр, и в моей душе было ощущение праздника. Я слышал трубы и барабаны, но не узнавал мотив. Может, это было «Боже, Храни Короля», а может, это был похоронный марш. Я рад, что не погиб в последние дни войны и не попал в список пропавших без вести, что, в общем-то, одно и то же. Капитуляция Германии была всего лишь вопросом времени. Мы победили их. Я не могу представить, что должны чувствовать близкие человека, погибшего в последний день войны. Пройти через все и бессмысленно погибнуть – это кого угодно может свести с ума. Многие люди этого просто бы не перенесли. Мою смерть больнее всего ощутила бы мама. Она не пережила бы шока. Вскормить и вырастить ребенка, потом проводить и похоронить за сотни миль от дома – это убьет любую женщину. Многие люди не оправились бы в такой ситуации, но мама растила меня одна, потому что мой отец умер рано, так что я для нее особенный. Я – особенный для нее, она сказала мне это, когда я еще был совсем маленьким. И я рад не только за себя, но и за нее. Она молилась за меня каждую ночь, умоляя Бога присматривать за мной и следить, чтобы я не высовывался. Молилась за все, что могло помочь ее мальчику выжить. Когда речь идет о жизни и смерти, все остальное не имеет значения. Вернуться в Англию и сойти по трапу – это мой величайший триумф. Это настоящая победа, возвращение на английскую землю. И если я умру, то похоронят меня дома. Это важно. Здесь смерть меня не страшит. Флаги больше ничего не значат в этом новом мире. Я вернулся домой, и это значит, что я – мужик. Я счастлив и весел, но я устал. Завернутые в Юнион Джеки фобы достались другим. Лица вокруг меня слились в одно целое. Музыка с трудом доносится до меня, и над Ла-Маншем повис туман. Море спокойно, я слышу, как волны тихо плещутся о берег, голоса вокруг звучат неясно, так что внезапно меня охватывает ощущение, будто я остался один. Но я знаю, что это не так. Здесь тысячи лиц, ждущих нашего возвращения. Их так много, и я надеюсь, что меня тоже кто-то встречает. Никто не может прожить жизнь один. Я не могу разглядеть никого в толпе, и спрыгиваю на берег. Земля под ногами кажется неровной. Наконец я встаю твердо и медленно иду, яркий солнечный свет пронизывает облака и туман, свет слепит глаза. Внезапно я замечаю их, хотя и с трудом могу разглядеть их лица. Они еще далеко, но мне кажется, что я не ошибся. Моя мама здесь. Я вижу Стэна, Гилла и Нолана. Какое-то мгновение мне кажется, что я вижу отца, но я знаю, что он мертв. Он умер, когда я был совсем маленьким. Все здесь. Они пришли, чтобы встретить меня. Я пробираюсь к ним сквозь толпу. Мои дяди воевали и вернулись домой больше чем четверть столетия до меня. Они рады видеть, что Билли цел и невредим. Мне кажется, что на горизонте я вижу Лондон, и мне приходится напомнить себе, где я. Мои дяди приятно удивлены, но даже сейчас, много лет спустя, уже сам став стариком, я чувствую гордость за те годы. Я восхищался ими. Я хотел быть как они. Ведь я одной с ними крови. Гордость занимает место облегчения, уносит прочь шок. Я мысленно перебираю свою жизнь, события и даты. Я возвращаюсь домой. Что сделано, то сделано. Время не повернешь вспять. Я твердо стою на ногах и не собираюсь сдаваться. Я – выжил, а это более почетно, чем быть убийцей и насильником. Все, что я делал, было правильно. Я не был бы здесь, если бы это было не так. Бог видит правду. Я все сделал правильно.

Фэррелл прогнал духов и выпрямился. Он вернулся в Англию совсем другим, и он с тех пор ни разу не был заграницей. Он боялся уезжать, хоть и не признавался себе в этом. В Англии он чувствовал себя в безопасности, в то время как остальной мир таил в себе угрозу. Хватит с него. Даже сейчас было больно. Может быть, его время прошло, и вскоре инфаркт или еще что-то решит все проблемы, но нет, он ощущал себя вполне здоровым. Это была просто фантастика – вернуться домой после войны. Вначале он чувствовал только усталость, но чем ближе к Англии подплывал корабль, тем сильнее он становился. Он чувствовал радость, и это контрастировало со страхом, который он испытывал перед высадкой, но когда он наконец вернулся, то забыл обо всем, кроме матери, проталкивающейся к нему сквозь толпу. Все в жизни идет по кругу; значит, он все сделал правильно.

Он ел свой бисквит, запивая его чаем. Он был доволен тем, как провел этот день. Как это он смог так много выпить? Теперь он понимал, почему старые солдаты стараются держаться друг друга. Потому что это правильно. С Эдди, Барри, Тедом и Рэем ему было легко. Он хотел бы увидеть их снова. Он пересмотрел свои взгляды на фронтовую дружбу. Он вернулся.

Германия здорово поднялась в послевоенные годы. Западная часть страны получила демократию. США стали ведущей мировой державой, а остальные в какой-то степени потеряли часть своей независимости. И Англия в чем-то тоже. В любом случае, они были на волоске от гибели. Конечно, потом вернулись все старые проблемы, богатые присвоили победу себе. Всем было все равно, и это неправильно, просто потому что так не должно быть. Но у обычных мужчин и женщин есть гораздо более важные дела. После немецкого вторжения во Францию, когда Сталин заключил с Гитлером пакт, а американцы не хотели ни во что вмешиваться, Британия осталась с нацистами один на один. Фэррелл гордился этим, несмотря даже на то, что подобный взгляд часто оспаривали. Даже сейчас он гордился этим, и плевать на все остальное, на то, что сделает правительство с его пенсией, квартплатой и медицинской страховкой. Фэррелл заслужил право носить свои медали, которые никогда не носил.

Вначале он ощутил только облегчение от своего возвращения в Англию. Вместе с родными он отправился поездом в Лондон. Фэррелл быстро напился вместе со своими дядьями. Он рассказал им про концентрационные лагеря, и они с трудом могли в это поверить. Этот мальчик, ставший теперь взрослым мужчиной, видел то, чего они никогда не видели и не смогут понять. Хотя то же самое говорили раньше и про Первую мировую. Теперь они вспоминали о ней больше, хотя все равно не все. Они же англичане. Им не понять камер пыток и экспериментов над людьми. Гилл сказал, что если бы он был немцем, стоявшим в очереди за мылом, и кто-либо сказал бы ему, что это мыло сделано из евреев, он, наверное, сошел бы с ума.

Дяди Фэррелла тоже выпили больше, чем обычно, и все были счастливы. Он думал о том, что должна чувствовать жена Билли Уолша и его сын. Миссис Уолш никогда больше не увидит своего мужа. Ей придется забыть о его теле и все, что ей останется – солдатская могила на кладбище. Часть Франции навеки останется английской. А ее сын будет расти с памятью об отце. Его отца будут называть героем, приводить в пример. Парень будет расти злым и агрессивным. И в такой же ситуации миллионы людей. Тогда Фэррелл чувствовал себя счастливым, и таким же счастливым он чувствовал себя сейчас. Миллионам пришлось гораздо тяжелее. Он молился тогда, в катере, но не был уверен, что Бог помог ему. Откуда ему это знать?

Достаточно того, что у него есть крыша над головой, и он может макать бисквит в чашку с чаем. Желать большего было бы непозволительной роскошью. Биттер, виски и бренди утомили его и расслабили. Он стал сентиментальным, и ему пришлось напрячься, чтобы жена не стояла перед глазами в образе монахини с фонарем, а вернулась на фото. Десятилетиями все было в порядке, но сейчас прошлое настигало его. Обрывки воспоминаний проносились в голове, Фэррелл попытался выстроить их в хронологическом порядке. Говорят, когда умираешь, вся твоя жизнь проходит перед глазами. Время останавливается, а ты просто видишь все, что было с тобой раньше. Хотя ему всегда казалось, что это происходит быстро. Ты сидишь где-нибудь, в автобусе, например, а потом что-то происходит, и за какое-нибудь мгновение ты видишь всю свою жизнь.

Созданный Фэрреллом рациональный мир отступил куда-то. Он то думал о Манглере, но сразу сказал себе, что это не то. Он подумал о жене, но это были слишком печальные воспоминания. Тогда jн подумал о мертвых телах, и вернулся мальчик. Последний убитый им человек вновь предстал перед глазами. Потом порядок снова нарушился, и новые образы стали сменять один другой. Может быть, эн умирает, но образы проплывали медленно и причиняли боль Это была настоящая пытка, пытка поиском оправданий своим по-лупкам. Фэррелл видел неясный свет где-то впереди. Воспоминания были сильными, он отлично различал лица. Говорят, что это происходит так, как будто ты засыпаешь, и это звучит лучше, чем просто смерть. Но он не сдастся. Настигнутая чумой земля уничтожила цивилизацию. Дома были разбомблены и сожжены. Черный цым окутал землю. Они сражались за каждый дом, молодые парни, с боем идущие по городам и деревням, уничтожающие последние очаги сопротивления. У этих руин не было имени. Просто еще одна сожженная немецкая деревня. Фэррелл мог бы поклясться, что помнит ее название, но вспомнить его сейчас он не мог. Образы проплывали по кругу, как на карусели. Он почувствовал запах горелого мяса, к которому примешивался запах бензина; огнеметы превращали людей в визжащие огненные шары.

Фэррелл устал, в голове словно образовался какой-то тяжелый ком. Он был голоден, он чувствовал необходимость пойти в душ, но тем не менее сейчас он ощущал себя более сильным, чем когда-либо, думая о том, что осталось в его памяти от разрушенных домов, разбитых судеб, а что погребено под дождем, огнем и липкой грязью. Он ощущал запах смерти и кожей чувствовал ужас. Он двигался как автомат. Немецкие снайперы стреляли метко, солдату рядом с ним пуля попала в голову. Фэррелл почувствовал, как на глаза наворачиваются слезы, когда посмотрел на того парня и увидел черную пустоту в том месте, где только что был его левый глаз. Ощущения полувековой давности возвращались назад, полные грязного, мерзкого ужаса. Вонь стояла отвратительная. Страх и ненависть поселились внутри, пульсировали в каждом ударе сердца. Была только одна дорога – вперед, и идти надо было медленно, ведь каждый шаг мог стоить жизни. Война сделала их безумными, они сражались, чтобы уцелеть, зная, что ошибка означает смерть. Он не хотел умереть на чужой земле. Он не хотел лежать в чужой земле, всеми покинутый, как его бабка, где никто не положит цветов на его безымянную могилу.

Покачиваясь в своем кресле, Фэррелл думал о матери. Под аккомпанемент свистящих пуль он думал о женщине, которая из новостей узнает о том, что ее сын мертв. Она достаточно слышала про первую войну, чтобы знать, что в смерти нет ничего красивого и величественного. Она могла бы попросить для своего храброго мальчика легкой смерти, небольной, для своего особенного мальчика, маленького мальчика, который останется навеки молодым на детских фото, мальчика, ползущего с автоматом в руке навстречу монахине с фонарем. Так лучше. А детали ей знать незачем.

Блицкриг

Эта клуша сидит рядом со мной и капает на мозги, битый час талдычит об одном и том же. В западном Берлине позднее утро, и англичане начинают собираться на главной улице неподалеку от отеля, в котором мы остановились. Сейчас нас здесь около шестидесяти, наверное. Мы сидим у баров за вынесенными на широкий тротуар белыми металлическими столиками. Яркое солнышко сияет на безоблачном небе, и все прекрасно. Путешествие закончено, все довольны. Наслаждаются видами и достопримечательностями. У этой женщины красивые светлые волосы, но она напоминает мне ведьму. Есть в ней что-то такое, не пойму, что именно. У нее ясные голубые глаза, и она не выглядит грязной, зато она постоянно говорит о каких-то ангелах-хранителях. Может быть, она из какой-нибудь религиозной секты. От таких лучше держаться подальше. Говорит, что она хорошая немка и ничего не знала о концлагерях. Что во время войны она была маленькой, но никогда не забудет того кошмара, который начался после отступления немецкой армии на Восточном Фронте.

Детство определило ее дальнейшую судьбу. Ее жизнь была несчастной, притом что ей еще повезло. Понимаю я это? Многие немцы ее возраста не пережили войну. Понимаю я, о чем она говорит? Что имеет в виду? Ей все помогали, заботились, ведь она была маленькой и ни в чем не повинной, она должна была жить. Я киваю, глядя на остальных парней. Они не замечают. Пьют свое пиво, им плевать. Плевать на безумную старуху, капающую Тому на мозги. На их месте я делал бы то же самое. Всегда находится какой-нибудь мудак, или мудачка, которым не с кем поговорить. Им нужен кто-то, кто бы выслушал их. Они хотят внимания.

Я смотрю в ее красивые голубые глаза и удивляюсь. У нее красивая фигура. Когда она наклоняется ближе, я чувствую запах шнапса. Сильный запах, но от него отдает фруктами. Клубникой, что ли. Я думаю, неужели эти белые зубы – еще ее собственные? Она спрашивает, знаю ли я, что русские сделали с немцами? Я отрицательно качаю головой. Дали пизды, наверное; но я не говорю этого вслух. Я вижу слезы на ее глазах, когда она начинает рассказывать, как тысячи простых немцев после отступления немецкой армии остались наедине с наводнившими их землю коммунистами. Говорит, что большевики были хуже животных. Ее голос дрожит. Они не щадили никого, они насиловали женщин, а потом убивали вместе с детьми. Русские грабили дома и истребляли беззащитных жителей, жгли целые деревни. Эта была настоящая резня. Земля почернела от крови. В этом не было никакой справедливости, потому что это были обычные люди, ни один ее знакомый не был членом Нацистской партии. Их уничтожали только за то, что они были немцами. В соответствии с коммунистическими принципами. Коммунисты были хуже диких зверей. Она ненавидит коммунистов, она рада, что Советский Союз распался.

Она опускает голову, и мне жаль ее, пожилую женщину, затерянную в огромном Берлине. Она продолжает рассказ, как ей, деревенской девчонке, жилось в городе, среди стекла и бетона. Среди серых офисов и Магазинов. Ее отец был крестьянином, все, чего он хотел, – мирно жить в своей деревне и выращивать овощи, а его отправили воевать далеко на Восток. Он погиб где-то под Сталинградом. Ее жизнь была очень простой, пока ей не пришлось искать себе убежище в Берлине. Если бы не Советы, она и сейчас жила бы в своей деревне, вышла бы замуж за какого-нибудь местного парня. У них были бы дети. Много светловолосых голубоглазых детишек, таких же, как их мать и отец. Но коммунисты разрушили все, ее отец остался лежать где-то, занесенный снегом, на радость волкам, и ее жизнь никогда уже не будет прежней.

Она поднимает глаза и говорит, что всегда хорошо относилась к британским, французским и американским солдатам. Выжить было нелегко, но невзгоды не сломили ее. Я чувствую скрытую гордость в ее голосе, ее глаза уже сухие. Наверное, она была красива, когда была молодой. Она опускает руку мне на колено и в первый раз улыбается. В голубых глазах мелькает искорка; похоже, это какой-то особый, издевательский юмор. Ее рука движется по направлению к моим яйцам, но вскоре останавливается. Я не знаю, что делать, как вести себя дальше. Она не отводит взгляд, ей не откажешь в женских чарах, и она знает, что делает. Она проводит ногтями в каких-то дюймах от моей промежности. Потом убирает ногти и просто гладит. Худшая вещь, которая сейчас может произойти, – это если у меня встанет. Здесь, на глазах у остальных. Блядь, это настоящий кошмар, и я решительно передергиваю плечами. Она кивает и убирает руки под стол – «я была хорошей девочкой для вас, британские парни, но теперь моя кожа в морщинах, и я вам больше не нужна».

Женщина серьезна и печальна, покачивается взад-вперед. Она понижает голос и бросает беглый взгляд на пьющих поблизости англичан, чтобы убедиться, что я один слышу ее. Говорит, что я даже представить не могу, какая паника охватила людей при приближении коммунистов. Это было истребление ни в чем не повинных людей, самый настоящий холокост. Сталин был чудовищем. Да, она знает, что Гитлер был чудовищем, все это знают сейчас, но как насчет Сталина? Оба они были чудовищами, оба никогда не жили в ее деревне и даже не знали о ее существовании, но вдвоем они разрушили ее жизнь и все, что у нее было. Русские не знали пощады – они были злыми, жестокими людьми, и в их сердцах не было места для жалости к простым немцам. Там были и женщины, они тоже сражались рядом с коммунистами. Здоровые деревенские бабы шли в бой рядом со своими мужиками. Нацисты заварили кашу, а потом убежали, спрятались в своих бункерах. Оставили простых людей платить по долгам партии. Гитлер даже не подумал эвакуировать ее семью. Ей повезло, она покинула деревню до прихода большевиков.

Она говорит еще тише. Она колеблется в нерешительности, потом продолжает. Ее спасли ангелы. Она правду говорит. Ангелы, спустившиеся с небес, чтобы помочь мирным немецким жителям. Многие немцы помнят этих ангелов. Волшебные создания, появившиеся на захваченной Советами земле. Ангелы провели людей сквозь вражеские полчища в безопасные места. Она помнит, как ангелы несли ее сквозь леса в сказочный город Берлин, где, как все надеялись, они будут в безопасности. Где тогда были мужчины, в чьей помощи они нуждались? Ангелы помогли ей добраться до Берлина, где она и все время с тех пор. Ее мать и брат погибли при бомбежке. Их обугленные изувеченные тела остались лежать на улице неподалеку от того места, где сейчас сидим мы, пьем пиво и наслаждаемся ярким солнцем. Все погибло. Но Бог был все-таки на ее стороне, и она хочет, чтобы я понял, что Бог помогал ей, потому что она была маленькой и ни в чем не виноватой.