1

Фред в бешенстве

— Чего? — спрашивает Олли, черт знает в который раз направляя свет фонаря прямо мне в лицо.

— Надо взять инструкцию.

— Какую еще инструкцию?

— По эксплуатации видака.

Олли дважды обводит комнату фонарным лучом, а я вожусь с кабелями, отсоединяя их от задней стенки видеомагнитофона. Свет опять устремляется мне прямо в лицо.

— Зачем нам инструкция?

— Электрик сказал обязательно взять все руководства.

— А где они?

Классный вопрос. Можно подумать, мне об этом известно больше, чем ему. Но Олли всегда такой — мастер спросить какую-нибудь чушь. От него можно услышать все что угодно. В какой бы дом мы с ним ни забрались, он непременно начинает доставать меня вопросами типа «где тут сортир?» или «а долго мы тут пробудем?». Однажды, когда я выяснил, что мы вломились в дом студента-медика, и сказал об этом Олли, он тут же осведомился, какая у студента группа крови. На подобный бред я много лет отвечаю неизменным: «Откуда мне знать, черт возьми!» По-моему, любой нормальный человек на месте Олли давно уже понял бы, что я под этим подразумеваю.

— Откуда мне знать, черт возьми! Ведь это не мой дом, я здесь не живу! Загляни вон в те ящики наверху!

Олли заглядывает в ящики, а я протискиваю руку дальше с намерением выдернуть последний кабель. Потом вытаскиваю видак с полки и несу к задней двери — через нее мы и проникли в этот дом, — к остальным приготовленным вещам. Огромному телеку, ноутбуку, микроволновке, миниатюрному музыкальному центру, автоответчику, видеокамере, кожаному пиджаку, бутылке, на три четверти заполненной скотчем (для личного потребления позднее), и набору замечательных клюшек для гольфа.

Некоторые взломщики выносят из домов и мебель, но я в подобные игры не играю. Слишком много с мебелью мороки. Моя специализация — бытовая техника; места она занимает мало, а стоит прилично. В этом смысле выгоднее, конечно, драгоценности, но в действительности их существует не так много. Образ героя рекламных роликов «Милк-Трей», карабкающегося по водосточной трубе, чтобы украсть диадему леди Фэншоу, — не что иное, как продукт телевизионной индустрии, так сказать, романтический взгляд на грабительство. Однако если бы Раффлс забрался в этот дом, то, уверяю вас, он тоже предпочел бы аппаратуру всему остальному.

— Ты про это говорил? — спрашивает Олли, показывая мне инструкцию с надписью, отпечатанной крупными буквами на обложке: «Правила пользования вашим новым видеомагнитофоном».

— Да, про это.

— Возьми.

Он протягивает мне инструкцию.

— Положи себе в карман.

— В мой карман она не поместится.

Еще одна из характерных особенностей Олли — он вечно набивает карманы разной дрянью. Буквально минут через десять после того как мы приходим в какой-нибудь из домов, у него в брюках уже припрятано полтонны хлама, за который потом не получишь и пенни. Калькуляторы, ручки, дешевые электронные часы и все, что блестит и привлекает его внимание.

Как-то раз ему на глаза попалась большая бутыль с медяками — одно— и двухпенсовыми монетами. Эта старая ворона пересыпала их все, чуть больше девятнадцати фунтов, себе в карманы, а некоторое время спустя, в спешке сматываясь, едва перебралась через забор. Сукин сын!

— А что у тебя в кармане? — спрашиваю я.

— Шахматы.

— Шахматы?

— Да, замечательно вырезанные фигурки и складная доска. Я увидел их на кофейном столике в соседней комнате.

— Ты ведь ни черта не смыслишь в шахматах, — говорю я, сознавая, что перегибаю палку.

Если честно, я понятия не имею, умеет ли Олли играть в шахматы. Об этом у нас с ним никогда не заходила речь. Не исключено, что он действительно ни хрена в них не смыслит, как тот придурочный очкарик, который вечно всем проигрывает, а может, наоборот, не уступает в мастерстве самому Гарри Каспарову.

— Я знаю о них достаточно для того, чтобы загореться желанием приобрести эти штуковины. У меня вообще нет шахмат.

— Тебя хлебом не корми, дай стянуть какое-нибудь старое дерьмо. Может, для разнообразия попытаешься на некоторое время стать профессионалом?

— Думаешь, я не видел, как несколько минут назад ты запихивал себе в карман те диски? Кто, черт возьми, сказал, что ты имеешь право указывать, что мне можно, а что нельзя здесь брать? Не твое собачье дело! Считаешь себя боссом? А с какой это стати?

Отлично сказал, наверняка подумал он.

— Давай сюда, — говорю я, сдаваясь, и засовываю инструкцию себе за пазуху.

Мы с Олли редко ругаемся. Если бы вы увидели нас в кабаке... или... или же в любом другом месте, где мы бываем вдвоем, то определенно решили бы, что еще не встречали более дружных, чем я и он, парней. Просто во время работы, ну, вы понимаете, о чем я, мы оба постоянно пребываем в сильном напряжении. Меня все время преследует такое чувство, что мой напарник работает плохо, слишком часто отвлекается на разную ерунду, а при возникновении опасности, не задумываясь, бросит меня на растерзание копам. Уверен, и Олли ощущает то же самое, только я во время работы никогда не занимаюсь разными глупостями — в этом плане ему жаловаться не на что.

— По-моему, того, что мы выбрали, вполне достаточно, — говорю я. — Пора сваливать.

Я беру микроволновку, видак и кожаный пиджак (вообще-то если бы я надел пиджак на себя, то смог бы взять что-нибудь еще, например, камеру. Телек, естественно, оставил бы для Олли).

— Хватай, что сможешь, отнесем в фургон первую партию.

Я прислоняю свой груз к стене, достаю ключи от фургона и беру их в зубы. Лучше сделать это сейчас, чем шарить по карманам на углу улицы со всем этим добром в руках на глазах у выглядывающих из окон соседей бедолаги, дом которого мы только что обчистили.

— Готов?

— Подожди, — отвечает Олли. — Где здесь сортир? Мне вдруг захотелось по-большому.

— Что? Да ты в своем уме? Давай перетаскаем все в фургон и поскорее смоемся отсюда!

— Я чувствую, что через минуту взорвусь, — говорит Олли с таким выражением лица, какое бывает у всех людей, жаждущих облегчиться.

— Почему ты не сходил в сортир перед тем, как мы сюда поехали?

— Простите, пожалуйста, тогда я не испытывал такой нужды. — Лицо Олли напрягается сильнее. — Послушай, я и сам надеялся, что по-нормальному справлюсь с работой, а уж потом спокойно обосрусь, но так не получается. — Он смотрит на меня, а я на него сквозь темень, заполняющую гостиную. — Терпеть я больше не в состоянии. Еще немного, и моя задница просто лопнет.

С этими словами Олли отправляется на поиски сортира.

— Наверное, следует подняться на второй этаж, так ведь?

— Не знаю. Давай побыстрее, — отвечаю я. — Идиот! — бормочу я себе под нос.

— Все будет в порядке, не паникуй! Мы можем пробыть здесь хоть всю ночь.

В этом он в некотором смысле прав. Владелец дома, в который мы вломились, работает пожарным. На него нас навел один парень, часто наведывающийся в ближайшую пивную, — навел, естественно, за определенную мзду. Какой дурак станет предавать своих знакомых, если ему не предлагают за услугу хорошей выпивки? Короче говоря, Пожарный Фред на этой неделе каждый день работает в ночную смену, и на ограбление его дома у нас есть не меньше восьми часов.

Однако зачастую взломщиков ловит вовсе не хозяин, а сосед или соседушка из дома напротив, наблюдающие за окрестностями при помощи бинокля, чуть отодвинув шторку на окне. Подобные занятия относятся к сфере так называемого соседского шпионажа. Сюда же причисляются и чаепития по вечерам в среду с обсуждением выдающейся на улицу пристройки к кухне дома номер восемнадцать. И перемывание косточек Венди, дочери Одри, которую кто-то видел за магазинами в компании экспедиторов курящей (а ведь она еще и школу не окончила). И обмен впечатлениями о въехавшем в дом номер сорок три семействе негров, а также о падении цен на жилье. Все это соседский шпионаж, распускание сплетен или, точнее, сование носа не в свои дела.

— Только не стягивай перчатки, — спокойно говорю я вслед Олли.

— Почему это? Думаешь, копы захотят снять отпечатки пальцев с моей задницы? — доносится до меня откуда-то сверху его ответ.

Пока Олли на втором этаже, я еще раз внимательно оглядываюсь вокруг. Осмотр помещения перед уходом, если у тебя есть свободная минутка, никогда не бывает лишним. На серванте фотография Фреда — или как его там зовут, не знаю. Он в форме, рядом с ним чудаковатые старикашка и старушонка, наверняка родители. Этот Фред довольно здоровый малый и смотрит в объектив фотоаппарата с чувством собственного достоинства. Его старики — тоже. Я разглядываю снимок не долго. Забивать себе голову мыслями о людях, которых обчищаешь, во избежание зарождения каких-нибудь чувств к ним не рекомендуется.

Ни за что не согласился бы, например, провести целый день в магазинчике на углу, наблюдая за тем, как с утра до ночи в нем работает мистер Синг: как он расставляет товар по полкам, следит за ним и как подсчитывает жалкие гроши, полученные за четырнадцать-пятнадцать рабочих часов в сутки. Именно этими деньгами он расплачивается за аренду помещения, на них же кормит семью, а какую-то часть откладывает на будущее, чтобы через несколько лет быть в состоянии платить за учебу сына в университете. Знать обо всех этих вещах тебе ник чему. Ты не должен о них беспокоиться. Для тебя важно единственное: чтобы мистер Синг не смотрел в твою сторону, когда ты проходишь мимо полок с моющими средствами.

— Бекс, а, Бекс! — зовет меня откуда-то со второго этажа Олли надрывным полушепотом — так обычно делают люди, которые хотят, чтобы их услышал кто-то конкретный, и в то же время не желают привлекать к себе внимание.

Ход весьма глупый, по-моему, в подобных случаях лучше просто говорить обычным голосом.

— Чего тебе? — отвечаю я таким же полушепотом.

— Мне нужна туалетная бумага, здесь ее нет.

— Что-что? — переспрашиваю я в отчаянной надежде на то, что ослышался.

— Туалетная бумага, мне нужна туалетная бумага. Принеси рулончик.

Боже праведный...

— Где я возьму его?

— Откуда мне знать, черт побери! Ведь это не мой дом, я здесь не живу! — говорит он.

С пару мгновений я ворчу и ругаюсь в темноте и подумываю, не погрузить ли мне самому вещи в фургон и не смотаться ли отсюда без Олли. Нет, какой-то внутренний протест удерживает меня от подобного шага. Наверное, в детстве я смотрел слишком много английских фильмов о войне, снятых в пятидесятые: жестокий враг наступает, боеприпасы на исходе, а Кеннет Мор, хоть у него и ранена нога, до последнего остается со своим взводом.

— Никогда не бросай своих, — твердили герои этих фильмов. — Никогда.

Вообще-то и Ричард Тодд наверняка всерьез усомнился бы в справедливости этого лозунга, если бы кто-то из его бойцов подобно этому кретину Олли каждые пять минут отвлекался от дела, чтобы погадить или набить карманы шахматами.

— Бекс, а, Бекс, ты слышал, о чем я тебя попросил?

— Подожди, подожди, я ищу бумагу.

Я открываю выдвижные ящики на кухне — нижние и верхние, заглядываю под лестницу, в общем, во все места, где у большинства людей лежат запасные рулоны туалетной бумаги. И прихожу к выводу, что Пожарный Фред смотрит на хранение подобных вещей как-то по-особому.

Продолжая поиски, я вдруг ясно осознаю, что мы занимаемся сегодняшним делом чересчур долго, что давно должны были исчезнуть из этого дома, что в данный момент нам уже следовало находиться в пути. Я понимаю это, потому что ощущаю внезапно вспыхнувшее острое желание покурить. По окончании работы во мне всегда просыпается жажда никотина. Вот и сейчас организм дает знать, что я должен ехать домой, а не играть в поиски туалетной бумаги.

Только не поймите меня неправильно. Моя потребность в сигарете — это не какой-нибудь сексуальный ритуал, не смакование заслуженной доли табака после почти равноценному оргазму побега из очередного ограбленного дома. Я просто хочу покурить. Я курю каждый день и, как все курильщики, испытываю нужду в сигарете, когда заканчиваю работу. Теоретически я мог бы спокойно покурить и здесь, но я никогда так не поступаю, воспитание не позволяет. Многим людям не нравится, когда в их доме кто-то дымит. Понимаю, слышать подобные вещи от такого человека, как я, представляется вам смешным, но прошу вас, имейте по отношению ко мне хоть немного уважения.

Туалетной бумаги я так и не нахожу, поэтому решаю, что остаток от рулона кухонных салфеток и полотенце вполне сойдут для удовлетворения потребности Олли.

Не успеваю я подняться и до середины лестницы, как оказываюсь в облаке невыносимого зловония. Я отступаю на ступеньку назад, закрывая нос полотенцем и вытирая выступившие на глазах слезы. С задницей Олли определенно не все в порядке. Я прекрасно знаю, что чужое дерьмо всегда пахнет гораздо ужаснее своего собственного, но дерьмо Олли, ей-богу, — нечто из ряда вон выходящее. Запах настолько кошмарный, что я не представляю себе, как дойду до верхней ступени лестницы. Наверное, Олли питается дерьмом, вот из него и выходит в десять раз более вонючая дрянь.

— Ты принесешь наконец бумагу или нет? — орет Олли, выглядывая из-за двери туалета сквозь завесу произведенного им ядовитого смрада и явно не замечая его сильнодействия.

— Вот, лови! — кричу я, бросая наверх рулон кухонных салфеток.

Он падает, не долетев до верхней ступени, и катится назад ко мне, по пути разматываясь.

Примерно в то мгновение, когда я прихожу к выводу, что до смерти не хочу находиться в этом доме, во входной двери за моей спиной поворачивается ключ. В прихожей появляется отработавший тяжелую ночную смену Фред. Он таращит глаза на двух незнакомцев, которые наполнили его собственный дом нестерпимой вонищей и размотали на лестнице кухонные салфетки.

С его физиономии сейчас только картину писать!

Обо всем этом я могу лишь догадываться, потому что обернуться у меня нет времени — в ту секунду, когда Фред раскрывает дверь, я со всех ног устремляюсь наверх, а рулон салфеток катится дальше вниз. Я чуть ли не сшибаю с ног Олли, влетая в туалет, и только теперь осознаю, что совершил чудовищную ошибку. Воняет здесь просто убийственно. Ей-богу, убийственно!

Я опускаюсь на колени, суматошно ища глазами освежитель воздуха. Раздается стук в дверь, которую я закрыл за собой на замок.

— А ну-ка выкатывайтесь оттуда, грязные ублюдки! Я пристрелю вас обоих!

Мне не нравится, что он обращается к нам двоим. Грязный ублюдок среди нас всего один, но в данной ситуации это уточнение никого не интересует.

— Быстрее дай мне эту фигню, я вытру задницу! — кричит Олли, протягивая руку за полотенцем, превратившимся для меня в респиратор.

При любых других обстоятельствах я послал бы его куда подальше, но нынешняя ситуация исключительная.

— Вылезайте оттуда! — требует Фред, продолжая колотить в дверь.

Через несколько секунд раздается треск выламываемого шпингалета. Я подскакиваю к двери и наваливаюсь на нее всем своим весом, чтобы выиграть еще чуточку времени, за которое Олли успеет натянуть на задницу брюки и застегнуть их.

Я придумываю, что сказать Фреду. На ум приходит единственное: «Пшел к черту!» Конечно, если бы я был поэтом, или Ноэлем Кауэрдом, или Майклом Бэрримором, я подыскал бы для взбешенного пожарника, рвущегося в уборную, какие-нибудь более забавные слова. Но я ни тот, ни другой, ни третий, поэтому останавливаюсь на «Пшел к черту!». Я мысленно повторяю эту незатейливую фразу еще пару раз, хотя прекрасно понимаю, что ни к какому черту Фред не пойдет и что он мечтает сейчас только об одном: проникнуть в сортир и свернуть мне шею.

А ведь он здоровый как бык, думаю я.

... здоровый...

... здоровый...

... здоровый...

— Как открывается это окно? Где ключ? Почему этот козел вернулся домой так рано? — тараторит Олли, дергая за ручку окна.

— Считаю до трех... — угрожает из-за двери Фред.

— Да разбей ты это чертово окно! — ору я на Олли. — Долбани по нему чем-нибудь!

Олли понимает меня с полуслова, хватает в одну руку кружку для бритья, во вторую унитазный ерш, бьет ими по оконному стеклу и ныряет в образовавшуюся дыру, шлепаясь на землю раньше, чем последний осколок. Фред мгновенно просекает, что мы задумали, и быстро несется вниз с намерением поймать нас на улице.

Я тоже не медлю — молниеносно прыгаю во тьму за разбитым окном, слегка порезав при этом ногу. И только пролетая половину расстояния до земли, вдруг задаюсь вопросом: интересно, не лежит ли Олли прямо подо мной? Может, упал неудачно, потерял сознание и нуждается в медицинской помощи? О нет, только не это!

Нижние части моих ног ныряют в клумбу с нарциссами, а все остальные части меня врезаются в газон. Колени, руки, нос и подбородок болят уже до того момента, когда мне в бок наносят удар ногой.

... здоровый...

... здоровый...

Я судорожно стараюсь подняться, но Фред не дает мне такой возможности: щедро одаривает меня пинками, а по затылку пару раз заезжает кулаком.

Поняв, что сопротивляться не имеет смысла, я сжимаюсь в комок, принимая положение зародыша, и покорно отдаюсь во власть этого здоровяка. Тут он внезапно валится на меня и потрясенно смотрит куда-то вверх. Я вижу Олли, уверенным жестом замахивающегося лопатой и бьющего ею прямо по башке Фреда. Фред в считанные доли секунды уносится в противоположные полному здравию сферы, туда, где он вовсе не желает находиться, — это видно по выражению его лица.

Приободренный, я выбираюсь из-под Фреда и отползаю в сторону, а Олли наносит ему по башке, а потом по ногам еще несколько ударов лопатой.

— Давай прикончим эту скотину, — обращается он ко мне, надеясь, что я к нему присоединюсь.

У меня от боли ноет все тело. Олли опять замахивается, но я останавливаю его и тяну за рукав к задним воротам.

— Черт возьми, Олли, давай побыстрее смоемся отсюда! Мы бежим к фургону.

Я должен был бы, подобно Олли, возгореться желанием прикончить эту скотину, но решил, что с Фреда довольно и того, что он получил.

Мы бежим по ночной темноте к фургону. Я в бешенстве — главным образом от осознания нелепости ситуации. Любой, кто взглянул бы на нее со стороны, решил бы, что во всем произошедшем виноваты только я и Олли. Как несправедливо!

2

Почти как у белок

Воровать нехорошо.

Неужели? А кто сказал, что это нехорошо?

Бог, а Бог все знает.

Верно, но Бог говорит и много других вещей, большинству из которых мы предпочитаем не придавать значения, потому как они не вполне вписываются в процесс осуществления наших жизненных планов.

Не укради — одна из десяти заповедей.

Да, но основная масса людей только об этой заповеди и помнит. Об этой да еще о парочке — не убий и не прелюбодействуй. О других в наши дни забывают по той простой причине, что соблюдать все десять просто неудобно. Многие люди, в том числе и я, не могут даже удержать их все в памяти — штук пять вообще не в состоянии припомнить. Какой смысл тогда, скажите на милость, ссылаться на них?

Возьмем, к примеру, заповедь «не упоминай имени Господа Бога всуе». Она не более и не менее важна, чем «не укради» или «не возжелай задницы — или чего-то там еще — ближнего своего», так ведь? Но многие ли из нас строго придерживаются этого закона, а? Ну кто, скажите, пожалуйста; ни разу в своей жизни не произнес чего-нибудь типа «Боже, как же от тебя воняет!» или «Ну и дрянь же ты, прости меня Господи!»? И, говоря подобное, никто не ощущает себя грешником. Конечно, если ты ругаешься в присутствии, положим, собственной бабушки, тебя могут попросить выражаться поприличнее, но ведь никому не придет в голову подсказать, что, произнося имя Всевышнего всуе, ты совершаешь страшный проступок, я прав?

А заповедь «не прелюбодействуй»? Ее-то люди обожают цитировать. Не знаю, может, этого момента кто-то просто не учел, или все умышленно делают вид, будто не задумываются над данной деталью, но разве Мария уже не была женой Иосифа, когда к ней явился Бог и оплодотворил ее? Об этом по той или иной причине все предпочитают молчать. Бог, мол, есть Бог, и нет ничего страшного в том, что Мария стала матерью Иисуса Христа.

А-а, но Господу позволено совершать подобное, ведь он Бог.

Правильно, но в этом-то и состоит неувязочка. Выходит, Бог ничем не отличается от всех тех боссов-самодуров, которым я в тот или иной период своей жизни подчинялся.

Значит, он тоже хочет, чтобы мы следовали не его примеру, а только его указаниям. И если бы ему пришло на ум ограбить мой дом, это также не считалось бы чем-то предосудительным, а полиция не имела бы права прикасаться к нему, потому что Бог не обязан подчиняться тем законам, которые руководят нами. И страховка в таком случае мне не помогла бы, ведь деяния Божьи не упоминаются в страховых полисах.

Зачем же Господу грабить чей-то дом?

Может, и незачем, но я привел этот пример просто для того, чтобы доказать неубедительность столь любимых всеми догматов. Кроме того, я вообще человек неверующий и не имею никакого отношения к десяти заповедям. Они изобретены для христиан, а я не христианин и не обязан им следовать. Смешно соблюдать правила какого-нибудь клуба, если ты в нем не состоишь, верно ведь? Я также и не иудей, поэтому по утрам, читая газету и попивая чай, смело и с большим удовольствием ем бутерброды с беконом.

Все равно воровать нехорошо. В цивилизованном обществе, независимо от того, ходишь ты в церковь или нет, это признанная всеми истина.

Да, но почему, если воровать так уж нехорошо, черт возьми, все этим занимаются?

Не все.

А я говорю: все. В большей или меньшей степени, но то или иное воруют все без исключения. Будь то пара скрепок из коробки с канцелярскими товарами в офисе, несколько досок со стройки или пять с половиной миллионов слитками золота. Каждый человек хотя бы раз в своей жизни берет то, что ему не принадлежит, значит, любого из нас можно назвать вором.

И того, кто взял пару скрепок, и того, кто украл пять миллионов слитками золота? Но ведь это несравнимые вещи!

Почему же несравнимые? Разница между похитителем скрепок и похитителем золота заключается лишь в масштабах украденного. Все равно что сардина и кит: и та, и другой — рыбы, обе эти рыбы плавают в море. Единственное их различие — в размерах: кит гораздо крупнее сардины, вот и все. Я уверен, что, если вы спросите у похитителя золотых слитков, считает ли он вором человека, ворующего видаки, он ответит, что нет.

А как же моральная сторона вопроса?

При чем здесь моральная сторона? Каким образом можно увязать мораль с видеомагнитофоном? Представьте себе, например, такую ситуацию: волк или какая-нибудь другая тварь нападает на зебру, перегрызает ей горло и намеревается спокойно ее съесть, как вдруг перед этим волком появляется лев и отбирает у него добычу. Казалось бы, волк честно поймал зебру, и она по праву принадлежит ему, но лев об этом не задумывается, так ведь? И он, и волк, и зебра подчинены закону выживания сильнейших, закону джунглей. И никто из наблюдающих за тем, что происходит, не называет льва, присвоившего завтрак волка, мерзавцем. А гиены даже выстраиваются в ряд и ждут, пока царь зверей не насытится и не уйдет, чтобы доесть за ним остатки.

У белок все происходит почти так же. Если одна белка случайно натыкается на тайник с орехами, сделанный другой белкой, она отнюдь не думает: «Ну и ну! Сколько же тут орехов! Вот бы забрать их все себе, чтобы не помереть зимой с голоду. Но я не могу поступить так, их припас старик Сэмми, значит, они принадлежат ему». Нет, белка просто перетаскивает их в свой тайник, а Сэмми оставляет на зиму с носом.

Однако белок за подобные выходки мы не осуждаем и не называем их аморальными, хотя от меня они мало чем отличаются, разве что единственным: люди, которых я оставляю без видаков, не протягивают ноги. В этом смысле я стою на ступень выше белок.

Вообще-то ограбление домов, конечно, имеет некоторое отношение к морали. Но мораль — это нечто более глубинное, более возвышенное. Она напрямую связана с доверием и предательством, а отнюдь не с видеомагнитофонами, микроволновыми печами и кожаными пиджаками. Хотите поговорить о морали, что ж, ладно, я поведаю вам, что нахожу аморальным.

Аморально рисковать собственной жизнью, воюя в Малайе, подчиняться всем предписанным правилам, на протяжении всей свой треклятой жизни послушно платить налоги, а на старости лет, когда от тебя уже нет толку, пухнуть с голоду на выделенную государством пенсию. Вот это, по-моему, аморально. Вот это называется злоупотреблением доверия.

И не пытайтесь растолковать мне, что правильно, что дурно, что безнравственно, что нет. Я не раз видел собственными глазами, какие явления называют в нашем «цивилизованном» государстве моральными, — подобное в голове не укладывается. А я если и обчищаю чьи-то дома, то не злоупотребляю ничьим доверием. Хозяев этих домов я не знаю, а потому и речи об их ко мне доверии в данном случае идти не может. Если бы я был знаком с этими людьми, если бы они считались моими друзьями или товарищами — тогда другое дело, тогда мои действия и в самом деле назывались бы аморальными.

Хотя одно подобное происшествие в моей жизни все же случилось. Того парня звали Иан Бэнкс. Мы вместе учились в младших классах, а потом — в средней современной школе. Он жил в нескольких минутах езды на велосипеде от моего дома. Я нередко брал своего Экшн-Мэна, ехал к Иану и в который раз убивал его. Убивал Экшн-Мэна, естественно.

Иану покупали гораздо больше игрушек, чем мне, даже больше, чем этим придуркам Хэмли. У него был и Капитан Кидд, и Тин Кэн Элли, и Резиновый Армстронг. А однажды мама купила ему Стива Остина с бионическими руками, бионическими глазами и со всем остальным бионическим. Купила просто так (не на день рождения и не на какой-нибудь другой праздник). Я тогда чуть не умер от зависти. «Человек на шесть миллионов долларов» была в тот период моей любимой передачей, и вот у Иана, у этого сукина сына, появляется Стив Остин!

Иан играл с ним передо мной и моим Экшн-Мэном три дня подряд, пока я не решил, что должен действовать. И вот, дождавшись момента, когда Иан вышел в туалет, я засунул Стива Остина себе за пазуху, крикнул Иану через дверь «пока» и смотался. Естественно, чтобы вычислить, что случилось, помощь Шерлока Холмса никому не потребовалась. Не прошло и получаса, как Иан вместе с матерью явились ко мне и потребовали вернуть им бионического человека.

Иан был весь в слезах. Тогда я подумал, он плачет из-за того, что лишился любимой игрушки, и лишь по прошествии времени до меня дошло, что дело было совсем в другом. Его убило то, что игрушку стянул у него не кто иной, а лучший друг, стянул так запросто, без колебаний. Он чувствовал себя преданным и оскорбленным, и я в попытке искупить перед ним вину рассказал о своей выходке всем нашим одноклассникам.

После того происшествия Иан больше никогда со мной не разговаривал. А я теперь, если и ворую что-нибудь у друзей, делаю это только в тех случаях, когда уверен, что на меня не падет подозрение. Еще раз испытать те чувства, какие я пережил тогда, мне совсем не хочется.

Значит, ты считаешь, это правильно — брать вещи, которые тебе не принадлежат? Вещи, для приобретения которых другие люди честно трудились?

Я не говорю, что это правильно, но не могу признать и того, что это предосудительно. И потом, не мне определять, что в жизни хорошо, что плохо.

Кто в таком случае дает тебе право присваивать имущество других людей?

Никто. У меня нет этого права.

Почему тогда ты занимаешься грабежом?

Черт подери, а почему бы мне им и не заниматься? Я, чтобы выжить в этом мире, нуждаюсь в деньгах, как любой другой человек. Ведь не воздухом же мне питаться? Вставать по утрам и ходить куда-нибудь на работу у меня нет желания, вот и все.

Только не поймите меня неправильно, я не выступаю против труда. И не вижу ничего плохого в том, что большинство людей работают, особенно если им нравится их занятие. Только я жить такой жизнью не могу. Я пробовал, и меня все это не устраивает.

Понимаете, моя проблема состоит в том, что я не в состоянии целый день находиться в обществе разных кретинов, большинство из которых обычно занимают высшие посты и только и ждут удобного случая поймать тебя на каком-нибудь проступке. То ты опоздал, то свистнул скрепку, то заснул на письменном столе (с лопатой в руках, за рулем). Черт, жизнь слишком коротка, чтобы тратить ее на выяснение отношений с идиотами. Школу я окончил много лет назад и больше не желаю ходить со склоненной головой и слушать выговоры за то, что я сделал очередную татуировку. Всем этим я сыт по горло.

Но, как я уже сказал, в общем, я ничего не имею против тех, кто работает. Если вы чувствуете, что счастливы, честно трудясь целый день и честно получая за это деньги, я за вас рад. Что же касается меня, я предпочитаю заниматься нечестной ночной работой. И время суток это я предпочитаю всем остальным, и зарабатываю больше (хотя никто не гарантирует вам зарплаты, если вы трудитесь на себя). К тому же я не обязан подчиняться дуракам и не плачу налогов.

Почему же тогда все остальные люди не занимаются исключительно тем, что им больше нравится?

Не знаю. Скорее всего просто боятся закона. Да, точно. Им мешает страх перед вероятностью быть пойманными. Это, на мой взгляд, — единственная причина, мешающая остальным людям заниматься тем, чем занимаюсь я. Если кто-нибудь станет доказывать мне обратное, я назову этого типа лжецом. И пожалуйста, не надо опять заводить ту старую песню о правильном и неправильном в жизни. Я на сто процентов уверен, что любой человек, окажись перед ним банк с миллионом фунтов, в который можно просто зайти и совершенно безнаказанно взять этот миллиончик, сделал бы это. За исключением, наверное, султана Брунея, королевы Великобритании и Ричарда Брэнсона, у которых уже имеется по парочке миллиардов.

А те, кто боится быть пойманным, страшатся больше всего попадания в тюрьму и, главное, «лишения свободы». Но ведь это полный абсурд! Какой такой свободы может лишиться человек, вынужденный лучшие годы своей жизни проводить в месте, которое он ненавидит, отдающий львиную долю заработка неизвестно кому и умирающий, так и не познав счастья? Чтобы лишиться свободы, надо прежде всего хотя бы чуточкой этой самой свободы обладать. Работа, по сути дела, то же отбывание срока. Истекает этот срок в момент ухода на пенсию, а приговор выносится еще при рождении человека. Люди так привыкают к подобной жизни, что представить себе не могут буднего дня, в который им не нужно подниматься ни свет ни заря и куда-то идти.

Нет, все это не для меня, спасибо. Я в такие игры не играю.

Но ведь далеко не все люди разделяют твое мнение, согласен?

Конечно. Если бы все рассуждали так же, тогда и грабить было бы некого.

А что, если тебя самого ограбили бы? Как бы ты себя чувствовал? Неужели отнесся бы к этому как обычному явлению?

Естественно, нет. С какой это стати я должен спокойно смотреть на то, как у меня из-под носа уплывают мои личные вещи?

Но ведь это несправедливо! Как ты смеешь грабить людей, если не хочешь, чтобы кто-то ограбил тебя?

А почему я должен этого хотеть, черт возьми? Если я сам грабитель, это вовсе не означает, что я обрадуюсь, когда обворуют и меня. Ведь и управляющий банком не возликует, если в случае потери им работы его вместе с женой и детьми вышвырнут на улицу за то, что он своевременно не внес оплату за жилье. Не возликует, несмотря на то, что в прошлом этот самый управляющий не раз обходился точно так же с другими семьями. Люди каждый день поступают по отношению к кому-то так, как не хотели бы, чтобы поступали с ними. Почему я должен вести себя иначе?

Приведу еще один пример. Вы несете своего кота к ветеринару, чтобы отрезать ему яйца. Сам кот этого желает, а? Да если бы он узнал, что с ним намереваются сделать, сию секунду удрал бы от вас куда-нибудь в Шотландию. Только представьте себе, что кто-нибудь задумывает проделать то же самое с вашими яйцами, просто потому что по той или иной причине наличие их у вас кого-то не устраивает. Что скажете? Все это, по-вашему, справедливо?

Или, предположим, вы изменили своей благоверной. Значит, и ей позволили бы спокойно сходить налево? Если уж во всем быть справедливым.

Я не изменил бы жене.

Вы, быть может, но существуют сотни людей — мужчин и женщин, — которые изменяют и будут изменять. Неужели вы думаете, что все они после каждого похождения на сторону позволяют проделать то же самое своей половине? «Любимая, на этой неделе я поимел свою секретаршу, врачиху, Элис из дома номер сорок, какую-то каргу, которую снял в „Старлайт Румз“, и твою сестру. В общей сложности пятерых, значит, ты имеешь полное право трахнуться с молочником, почтальоном, молоденьким разносчиком газет — боюсь, с большинством тебе придется заниматься этим рано утром, — с мусорщиком и с Аланом из семнадцатого дома. Мойщика окон не трогай, а то получится на одного больше, чем у меня, а это несправедливо. Хотя... Если к Элис опять приедет дочь и я сровняю счет, тогда все будет в порядке. Пойду узнаю, приедет ли, а разговор закончим позднее».

Нет, мои дорогие, все люди жуткие лицемеры — не любят, чтобы к ним относились так, как сами они с легкостью относятся к кому угодно.

Саддам Хусейн не травит горчичным газом самого себя, так ведь? Но счастлив угостить этой дрянью других.

Или, скажем, шумные соседи. Шумные соседи, веселящиеся до шести утра, первыми придут к вам ругаться, когда ваши дети поднимут визг, плещась в лягушатнике на заднем дворе. Все люди — мерзавцы. Помните, как говорят в «Хил-Стрит блюзе»? «Иди и поступи с ними подобным образом, пока точно так же не обошлись с тобой они». Вот это верно, черт возьми.

Знаешь, ты сам форменный мерзавец. Согласен?

Согласен. Именно об этом я и говорил.

3

Вон из моего дома!

Я прошу Олли высадить меня в начале улицы и иду остаток пути до дома пешком. Четвертый час ночи, все спят. Горят лишь несколько уличных фонарей, не разбитых хулиганами и не погасших из-за коротких замыканий. Я шагаю быстро, держа в руке портфель и стараясь обходить освещенные места улицы стороной.

Я люблю это время суток, первые часы после полуночи. Все добропорядочные люди на свете лежат сейчас в своих кроватях, засунув руки под пижаму, и видят во сне отнюдь не тех, кто спит у них под боком. Улица выглядит абсолютно пустынной, но ведь это не так. Вокруг меня десятки храпящих придурков, отделенных друг от друга всего лишь несколькими кирпичами и бумагой. Придурков, блаженствующих в своих оштукатуренных коконах, как выразился однажды Джерри. Мне его слова понравились. Люблю, когда мир людей сравнивают с природой — вспомните, например, Дэвида Аттенборо, — с пчелами, термитами, дельфинами-касатками.

Я приближаюсь к дому и в последний раз оглядываюсь по сторонам. Тишина. Единственный доносящийся до меня звук — шум с шоссе, удаленного отсюда на полмили, по которому и в столь ранний час мчатся легковушки и грузовики. Окна моего дома такие же темные, как окна других домов на улице. Хороший знак. Я сворачиваю на аллею, проходящую через сады, и пробираюсь к задним воротам.

Их укрепляют, защищая мой дом от непрошеных гостей, ржавая скоба и новенький блестящий висячий замок. Ворота старые и полупрогнившие, и, взбираясь на них сейчас, я опять невольно отламываю руками несколько щеп. Я чувствую себя беременной телкой, груженной свинцом. Каждый малейший звук расщепляющегося дерева болью отдается в ушах. В ту самую секунду, когда я думаю, что худшее уже позади, верхняя часть забора отламывается, и я лечу вместе с ней в сад. Проклятие! Если бы я протаранил чертовы ворота, сидя в фургоне с мороженым, грохота, наверное, и то было бы меньше.

Я вскакиваю на ноги и осматриваю окна соседских домов. Свет нигде не вспыхивает. Занавески не отодвигаются. Никого не интересует, что приключилось с парнем из четвертого дома.

Вот гады! Я так громко свалился с этого паршивого забора, что мог разбудить кого угодно, а мои соседи даже задницу не пожелали оторвать от кровати, чтобы хотя бы выглянуть из окна! Ведь все поняли, что ко мне кто-то пытается пробраться, но им на это плевать. Прямо как антилопам, которые стоят и смотрят на тигров, раздирающих на куски одну из них. Наверное, думают: пусть поднимается тот, у кого завтра выходной, а я продолжу спать. Гады!

Что ж, вот так устроен наш мир.

Я поднимаю портфель и иду к заднему окну, желая проверить, закрыто ли оно на задвижку. Закрыто. Открываю портфель, достаю двенадцатидюймовую металлическую линейку, которую брал с собой, просовываю ее под нижний брусок рамы и начинаю поднимать задвижку вверх. Все продолжают спать, и когда я открываю окно, и когда забираюсь через него в свою гостиную, и когда неуклюже падаю на пол, застеленный потертым старым ковром.

— Дряни! Черт! Черт, черт, черт! — бормочу я, страстно желая, чтобы запястье перестало дергать. — Черт!

Не знаю, почему я так продолжительно чертыхаюсь, но ругательства как будто немного помогают утихомирить боль. Они действуют на мое тело подобно какому-то натуральному болеутоляющему.

— Дерьмо собачье, ублюдок, подонок, сукин сын!

Конечно, при серьезных повреждениях, например, когда в тебя всадили пулю или если тебе сломали шею, подобные трюки бесполезны, но царапины, вывихи, растяжения и подобные мелочи действительно от ругательств болят меньше.

— О-о-о чер-р-рт! — протягиваю я, внезапно сознавая, что, шлепнувшись на пол, скорее всего раздавил сигареты в кармане. — О-о-о чер-р-р-рт! — бормочу я, в который раз пуская в ход это многофункциональное слово.

Я с трудом поднимаюсь на ноги, закрываю окно и иду в центр комнаты, на ходу швыряя портфель в обшарпанное кресло. Как только я склоняюсь над видаком, совершенно неожиданно вспыхивает свет, и кто-то кричит:

— Ублюдок!

Меня обдает волной страха, и мое сердце подпрыгивает к горлу.

— Черт!!! — произношу я.

— Ах ты, мразь! — орет на меня женский голос. — Проклятая мразь!

— Что? — отвечаю я, принимая прекрасно отработанную с годами оборонную позицию.

— Где, твою мать, тебя носило?

— Что ты делаешь в моем доме? — спрашиваю я гораздо более тихо.

— Жду тебя, недоделок! Где ты шлялся?

— Разве мы договаривались сегодня встретиться?

— Не прикидывайся идиотом, скотина! В восемь вечера у меня уже был готов ужин!

— Послушай, я кое-чем занимался. Кое-чем очень важным.

Мэл таращится на меня, вероятно, готовясь проорать, что не позволит обвести себя вокруг пальца.

— Важным? Неужели настолько важным, что ты оставил меня одну в день рождения?

День рождения? О черт! А я ведь помнил, что зачем-то должен был зайти к ней сегодня вечером, постоянно помнил! То есть вчера вечером.

— Понимаешь, мне следовало выполнить кое-какую работу. За приличные деньги. И именно сегодня вечером.

— Сыграть с кем-то чертову партию в бильярд?

— Да нет же.

— А в портфельчике у тебя что? Носишь в нем кий, так понимать? — спрашивает она, указывая на портфель в кресле.

— Да?

Я произношу свое «да» с вопросительной интонацией, стараясь таким образом сбить Мэл с толку, но внутреннее чутье подсказывает мне, что влип я по уши.

— Один вечер! Ты не мог подарить мне один-единственный вечер!

— Послушай, это ужасно, но я совсем забыл о твоем дне рождения.

Моя любимая отговорка, я с удовольствием пользуюсь ею с детских лет. Где домашнее задание? Я забыл. Почему ты не явился? Забыл. Как ты посмел переспать с моей сестрой? Я забыл.

Признаться честно, на людей эта отговорка не действует (они воспринимают мое «я забыл» как «мне на все наплевать»), но она всегда первой приходит мне на ум.

— Я забыл.

— Он забыл! Не вешай мне лапшу на уши! Единственное, что ты забыл, так это свои чертовы ключи в моей квартире! — кричит Мэл, запуская в меня связку и промазывая. Ох уж эти женщины! С метанием у них всегда плоховато. — Поэтому-то ты и полез в дом через окно! Не захотел прийти ко мне за ними, я правильно угадала?

Должен признать, она абсолютно права, но я не намереваюсь произносить это вслух. По крайней мере до тех пор, пока ее страсти не улягутся.

— Неправильно.

— По-моему, мне стоит проверить, все ли у меня в порядке с головой. Ни одна другая дурочка не стала бы полночи ждать такое ничтожество! А я делаю это вновь и вновь! Я просто ненормальная, раз позволяю тебе так над собой издеваться.

— Перестань, Мэл. Только себя ни в чем не вини. Конечно, я мог бы ответить и что-нибудь более умное, но, понимаете, после нескольких кружек пива голова плохо работает.

Я не видел всего этого до тех пор, пока Мэл не начала хватать одно за другим и швырять в меня, опять промахиваясь, но на сей раз буквально на несколько сантиметров. Цыпленка, рулеты, бобы, морковь, картошку и подливку — все холодное, в мисках, накрытое фольгой. По-видимому, она притащила всю эту снедь аж из своей квартиры. А для чего, Господи Боже ты мой? С какой целью? Собиралась впихнуть все это в меня? Чего только бабы не выдумают!

За моей спиной о стену ударяется очередная чашка, и все вокруг покрывается осколками, кусками мяса и какими-то овощами.

— Что, черт возьми, ты вытворяешь? С ума сошла, что ли?

— Да, да! Я сошла с ума, чокнулась, свихнулась и больше не собираюсь терпеть подобные унижения!

— Проваливай из моего дома, истеричка, пока весь его не разгромила!

— Я тебе покажу истеричку! — орет Мэл, вцепляясь руками в мой столик.

— Только попробуй! — реву я, вскакивая и подлетая к ней прежде, чем она успевает расколошматить стол об пол. — Пусти! Пусти, я тебе говорю!

Я отдираю ее руки от столешницы.

— Подонок! — верещит она, сопротивляясь.

Готов поспорить на что угодно, что те самые соседи, которые совсем недавно ни о чем не желали знать, теперь напялили на носы очки и прилипли к окнам.

— Вон отсюда! — ору я, толкая Мэл к парадной двери. — Вон, чертова психопатка!

— Не переживай, я ухожу! И больше никогда не вернусь! В последний раз я позволила тебе над собой поизмываться!

— Вот и отлично. Потому что следующего раза я уже не пережил бы, — с уверенностью отвечаю я.

— Тварь! — выкрикивает Мэл, когда я захлопываю за ней дверь.

Я стою на месте и жду, что в какое-нибудь из моих окон вот-вот влетит камень, но этого так и не происходит.

Я возвращаюсь в гостиную, убираю основную часть приготовленного Мэл ужина с ковра, растягиваюсь на диване, включаю телек и видак и смотрю запись передачи о футболе, поглощая принесенный с собой в кармане куртки кебаб.

4

Меланхолия

В истории моего знакомства с Мэл нет ничего необычного, ничего интересного. Я терпел ее, пока наши с ней встречи ограничивались сексом. Она мне даже нравилась, когда, лежа в кровати в одной кружевной ночной сорочке, умоляла взять ее. Ни геройского спасения от верной гибели на реке, ни столкновения тележками в супермаркете, ни знакомства на чьей-нибудь свадьбе — ничего подобного у нас с ней не было.

Мы встретились в кабаке. Все очень просто.

Года четыре назад она работала в «Розе и короне», а потом его переделали в шикарный «Вейн». По-моему, я понравился Мэл только потому что был единственным в кабаке парнем, который все время не щипал ее за задницу (классную задницу!), когда она проходила мимо столиков, собирая пустые стаканы, — что, признаюсь честно, для меня нехарактерно. Обычно я занимаюсь подобными вещами охотнее всех остальных, но тогда не знаю, что на меня нашло, наверное, я неважно себя чувствовал.

Потом в течение пары недель я просто болтал с ней, выясняя, какой ее любимый цвет и прочую ерунду, которую, как мне казалось, я хочу знать, и только по прошествии этих двух недель предложил прогуляться.

— Хорошо, — ответила Мэл. — Куда направимся?

Куда направимся?

Вообще-то я не намеревался звать ее на настоящее свидание. Предлагая прогуляться, я имел в виду после закрытия кабака пойти вместе с ней ко мне домой.

Когда куда-нибудь приглашаешь женщину, особенно если она на несколько лет тебя младше (Мэл в ту пору был всего двадцать один год), надо проявить изобретательность. Они сильно отличаются от парней: выпивка в кабаке, бильярд или... или... или поход на футбол — все это их не устраивает. Им хочется выйти в свет, «поразвлечься». Игра в карты не считается для них развлечением. Они ждут, что ты потащишь их в парк с аттракционами, или в зоопарк, или в театр, или в какое-нибудь другое место, где со скуки можно подохнуть, ей-богу. В зоопарке вообще-то не так уж и занудно, но я предпочитаю смотреть животных по телевизору, когда каждое их движение комментирует диктор за кадром.

С Мэл я поступил тогда весьма осторожно — повел ее в китайский ресторан. Наш первый вечер прошел весьма чинно — я старался не выражаться, не обляпал ужином рубашку и не пялился на ее сиськи (классные сиськи!).

Некоторую неловкость я почувствовал лишь в тот момент, когда она полюбопытствовала, каким образом я зарабатываю себе на жизнь. Я не стыжусь своего занятия, но знаю, что многие люди воспринимают подобные вещи довольно странно. Короче говоря, я солгал ей, назвав себя работающим не по найму снабженцем. Название не вполне понятное и весьма скучное — подобно консультанту по менеджменту или государственному гражданскому служащему, — и люди, услышав его, чаще всего переводят разговор в другое русло.

Когда ужин был съеден, а две бутылки вина опустели, я предложил пойти ко мне и выпить еще чего-нибудь (позаниматься сексом), но Мэл на эту удочку не попалась.

— Мне очень понравился вечер, — сказала она. — Не хочу его портить.

Портить?

— Послушай, возможно, ты что-то неправильно понял, но я не из тех девиц, которые прыгают к парню в постель на первом же свидании.

Твою мать! И сколько же подобных ужасных вечеров я должен вынести, чтобы получить возможность залезть к тебе в трусики? — подумал я, но вслух не произнес ничего подобного, приняв решение сегодня ограничиться лишь поцелуем, объятием и поглаживанием ее по заднице (классной заднице!), а еще прижиманием к ее сиськам (классным!).

Я не был уверен в том, что после сегодняшнего облома желаю продолжить встречаться с Мэл, но до одури ее хотел, поэтому на следующем свидании купил ей сахарной ваты и билет на электрический автомобильчик с бампером, потом леденец в Випснейде, потом пакетик жареных орешков перед чертовыми «Мизераблями».

А после всего этого она заявила, что не любит ни театров, ни аттракционов, ни зоопарков, что сходила со мной и туда, и туда, и туда лишь потому, что подумала, я сам от них в восторге. Я только собрался прикоснуться к ней, как она сказала, что согласна пойти ко мне и попробовать того — как я ей описал — обалденно вкусного вина (заняться со мной сексом).

Не знаю почему, быть может, из-за того, что мне пришлось так долго — а именно несколько недель — ждать этого ключевого момента, но она разогрела меня до такой степени, что я чуть умом не тронулся. Не представляю, как подобное выносил мой папаша, а с ним и все его поколение, им ведь приходилось ухаживать за предметом обожания целую вечность, и лишь после этого представлялась возможность этот предмет только понюхать. Удивительно, как они не взрывались в то мгновение, когда их красавицы наконец-то начинали перед ними оголяться, и понятно, почему они так часто в те дни воевали. Наверное, и я после столь жутких издевательств воспылал бы желанием прикончить парочку китайцев.

Короче говоря, мы начали заниматься с Мэл сексом — помногу, по-разному, с оглушительной страстностью. С того момента встречаться мы стали регулярно — то у нее, то у меня дома — и месяца два-три видели мир в розовых красках. Я как последний дурак таскал ей цветы и прочую ерунду, а она с удовольствием отдавалась мне еще и еще. Даже вне постели мы вполне неплохо с ней ладили, на что я никак не рассчитывал.

Однако проходит время, и Мэл заводит песню о том, что она, мол, «ничего обо мне не знает» и о подобном вздоре, — после пары месяцев знакомства девчонки постоянно заговаривают о таких вещах. Меня опять одолевают сомнения. Я уже солгал ей о том, чем занимаюсь, давать задний ход и рассказывать о своем истинном занятии мне страшно не хочется. И вовсе не из принципа (я не такой болван), а потому что если с самого начала ты выбираешь один путь и целенаправленно продвигаешься по нему вперед, то когда вдруг решаешь попятиться назад и что-то изменить, непременно увязаешь в каком-нибудь дерьме, а в итоге плюхаешься в него физиономией. Я знаю об этом из собственного горького опыта. В каждой лжи есть доля правды, и если просто держаться за эту правду, то можно долго оставаться на плаву.

Вот я и говорю Мэл, что работаю в сфере снабжения и что далеко не все товары, с которыми мне приходится иметь дело, легальные, что большинство из них не облагаются налогом на добавленную или приращенную стоимость, а некоторые — это вообще те, что падают с открытых товарных вагонов.

— Я привык держать подробности своих дел в большом секрете и практически ни с кем ими не делюсь, — говорю я ей.

Я уверен, она слышала от парней в кабаке, что я тип сомнительный, но уверен также и в том, что ничего конкретного ей не известно. Поэтому, так как я считаюсь ее дружком, а парни из кабака... Ну, это просто парни из кабака. Мэл хоть и не вполне удовлетворена ответом, но в течение последующей пары месяцев больше не поднимает вопроса о моей работе. Однако я знаю, что по прошествии этого времени она обязательно к нему вернется.

— Что ты имел в виду, когда сказал, что не все товары, с которыми тебе приходится иметь дело, легальные? Надеюсь, это не наркотики?

И все в таком духе.

— Нет, не наркотики. А то, что не все товары легальные, означает: почти все нелегальные. Вернее, абсолютно все, но беспокоиться тут не из-за чего, поверь. Я просто выбиваю кое-какие вещички из неких вполне порядочных ребят. Только ни о чем не волнуйся.

Однако она волнуется.

Поэтому начинает наводить обо мне справки у тех, кто о моем деле не имеет ни малейшего представления, но счастлив высказать свои догадки, или у тех, кому вообще на меня наплевать, но кто рад выслушать Мэл. В итоге у меня не остается другого выбора, как рассказать ей правду.

Естественно, не всю правду (я не такой болван), а очередную ее версию, изрядно смягченную и видоизмененную, такую, какая сможет наконец заткнуть Мэл рот. Я говорю ей, что случайно познакомился и связался с несколькими ребятами, которые воруют разный хлам со складов, фабрик и из магазинов, и что если она не перестанет донимать всех и каждого своими глупыми расспросами, то скоро я за это здорово поплачусь.

Естественно, Мэл огорчилась, но, как ни странно, отнюдь не по тем причинам, по которым я думал. Ее не расстроил тот факт — точнее, не особенно расстроил, — что я занимаюсь воровством, она обиделась, что я так долго держал ее в неведении. Я наврал ей, и это, по мнению Мэл, было самым ужасным во всей неприглядной истории. А я не считаю, что врал, я просто не сказал правды и готов поспорить, что это совершенно разные вещи. Но Мэл не согласна.

В последующие две недели мы только и делали, что скандалили, потом какое-то время вообще друг с другом не разговаривали. Должен признаться, меня это не сильно тревожило (о шоколаде, «Тэйк Зэт» и ее предках я в любой момент мог потрещать и с кем угодно из парней в кабаке). Думаю, нас свело повторно только желание опять позаниматься сексом или даже не свело, а побудило меня однажды субботней ночью после закрытия кабака еще раз к ней прийти.

Я явился с «Мадрасом» — ужином, заказанным в ресторане, — и травкой, прошел в комнату и уселся за стол, дожидаясь момента, когда можно заявить «чаем сыт не будешь, подавайте любовь».

Я сказал, что ворую не постоянно и только потому, что пока не нашел подходящей работы и должен на что-то жить, попросил ее ни о чем не беспокоиться — главным образом так как меня ее беспокойство начинало доставать.

— Я не планирую заниматься этим бизнесом всю свою жизнь, — сказал я. — Дай мне еще один шанс. Я был вынужден принять предложение этих ребят, потому что пока не нашел приличной работы.

Таким вот образом мы и пришли к следующему соглашению: она прекращает вновь и вновь и вновь и вновь и вновь и вновь и вновь и вновь и вновь и так далее приставать ко мне с вопросами о моих делах, а я с удвоенными усилиями начинаю искать подходящую работу, чтобы побыстрее завязать с «грязными аферами».

Наверное, излишне говорить, что ни Мэл, ни я и не собирались выполнять данные обещания.

Так прошло четыре кошмарных года, в течение которых мы расходились и сходились так много раз, что порой я забываю, встречаемся ли мы или уже нет. Поэтому и ее нынешнюю истерику я воспринимаю относительно спокойно. Утром, как всегда, явлюсь к ней и все улажу.

Никаких проблем.

Только вот сегодня ночью, похоже, мне опять придется самоудовлетворяться.

5

Блестящие планы: номер один

Нет в жизни ничего более красивого, чем блестящий преступный проект; он представляет собой поистине произведение искусства. Когда я слышу о прекрасно продуманном, тщательно просчитанном и идеально претворенном в реальность преступном плане, у меня волосы на голове встают дыбом. Есть в этих планах нечто такое, что несравнимо со всеми остальными явлениями нашей каждодневной жизни.

Само собой, любая отличная идея приводит меня в восторг, даже если речь идет не о преступлениях. Перед тем парнем, который в состоянии придумать, как удобнее открыть жестяную банку с джемом, и заработать на этом миллион, я тоже с удовольствием сниму шляпу, но все же подобные идеи уступают в гениальности идеям преступным. Наверное, все дело здесь в том, что помимо мозгов и развитого воображения — которые важны для генерации любой умной мысли — создание криминального плана требует еще и огромной храбрости. Вот в чем разница.

Возьмем, к примеру, знаменитое ограбление поезда, ведь задумка была потрясающе замечательной. Только представьте себе: в поезде миллион фунтов отжившими свой срок купюрами, которые нужно сжечь, а из охраны всего лишь два почтальона! Невиданная отвага людей, совершивших ту кражу, сделала их известными на всю страну. Ужасно, что всех их поймали и дали по тридцать лет каждому, тем не менее они вошли в историю. Одно название «Большое ограбление поезда» говорит само за себя. Здорово, черт возьми!

Конечно, не все гениальные преступные планы, подобно этому, оцениваются по достоинству. А чтобы родить блестящую идею, не обязательно быть семи пядей во лбу. К тому же многие классные задумки не умеют грамотно реализовать, и все летит к чертям собачьим.

Вот вам подходящий пример. Одного моего приятеля — а если быть более точным, никакой он мне не приятель, я считаю его полным придурком, — в общем, этого парня, Норриса, посетила как-то раз одна весьма интересная мысль (да, кстати, на самом деле его звали не Норрис, я изменил имена всех людей, упомянутых в этой книге, чтобы никого не подставить). Норрис спал с одной девицей, которая работала в агентстве по недвижимости, по-моему, ее имя Венди, но все из тех же соображений условимся называть ее Паулиной.

Возможно, Паулина была слепой или не в своем уме, раз позволяла такой мерзости, как Норрис, к себе прикасаться, а уж тем более раз занималась с ним извращениями, которые он — я в этом уверен — обожал. Но все это не относится к моему рассказу, я просто хочу немного описать вам ситуацию. Скажу честно, если бы я был девчонкой, не взглянул бы на этого Норриса, даже если бы он горел ярким пламенем в темную-претемную ночь, но женщин не поймешь, я уже говорил.

Короче, после того как Норрис отбыл срок за кражу и предки сказали, что не желают его больше знать и видеть в своем доме (я нахожу их поступок чистой воды наглостью: как они могут на что-то жаловаться, если сами произвели Норриса на свет?), он снял в одной ночлежке кровать с завтраком. Приводить туда кого бы то ни было, в особенности женщин, после десяти вечера запрещалось. Строго-настрого. К Паулине они тоже не могли ходить, потому что она жила с родителями, а те, увидев его единожды, тут же, как и абсолютное большинство окружающих, нашли его полным придурком.

Так что Паулина приспособилась красть в агентстве ключи от пустых домов и квартир, чтобы днем и по вечерам встречаться там с Норрисом и заниматься с ним ужасным сексом. Тут Норрису в голову и пришла идея делать с ключей копии, а потом, недельки через две после въезда в жилье новых хозяев, наведываться к ним и обчищать.

План неплохой, и если бы Норрис заявлялся в дома спустя более приличное время после вселения в них людей, а также если бы перед уходом создавал видимость, что проник через какую-то другую дверь, не через парадную, или через окно, то вскоре мог бы прилично обогатиться. Ему следовало входить в дом, брать все, что нужно, имитировать взлом — который всегда представляет собой самую опасную и шумную часть грабежа — и быстро сматываться.

Нет же, Норрис, этот великий знаток своего дела, до столь простых хитростей не додумался. Он заявляется к только что поселившимся под новой крышей недоумкам буквально на следующий же день, решив, что уносить их имущество удобнее, пока оно еще не распаковано. Добро пожаловать в новый райончик!

Семейство, поужинавшее в каком-то кафе неподалеку, возвращается домой и видит, что половины нажитых честным трудом вещичек и след простыл, и при этом не обнаруживают ни единого следа взлома. Естественно, подозрение мгновенно падает на Паулину.

Ладно, черт с ним, со сроком, но ведь мог же этот Норрис хотя бы заднюю дверь оставить открытой. В таком случае все подумали бы, что жильцы, не привыкшие к новой хате, сами допустили эту оплошность.

В общем, Норрис обчищает подобным образом два дома в неделю, и после тридцатиминутной беседы представителей уголовного розыска с разражающейся рыданиями Паулиной нашего героя благополучно сцапывают. Вскоре после этого Паулина рвет с ним.

Вообще-то не таким уж и гениальным был план, но и он при другом раскладе мог бы принести неплохой доход.

Я и сам использовал пару раз в своей практике риэлторов, но совсем по-другому. Звонишь им, говоришь, что хочешь купить жилье, договариваешься о встрече. Агент показывает тебе выставленные на продажу дома, а ты прикидываешь, имеет ли смысл месяцев через несколько в них вернуться. Порой риэлтор даже рассказывает, где находится сигнализация, как пройти в дом через задний двор и отреагируют ли как-нибудь соседи, если сюда вдруг пожалуют грабители, или им наплевать, кто к тебе ворвался и что с тобой сделал. Конечно, это не копия ключей, тем не менее тоже не бесполезно.

Если же хочешь сделать дело побыстрее, можно сказать, что дом тебе подходит, связаться с его продавцами и тщательнее осмотреть, а заодно и составить в уме список подходящих вещей. Приехать за ними лучше всего в тот момент, когда хозяева направятся осматривать новое жилье, главное при этом — беспрепятственно проникнуть в дом и погрузить все в фургон. Кстати, в таком случае и соседи не обратят на тебя особого внимание — подумают, что вещи начинают потихоньку перевозить.

Разумеется, и этот план далек от совершенства, но, если ты катастрофически нуждаешься в деньгах, сойдет.

Идея же Норриса была довольно неплохой, и идея, и возможности — я про Паулину, работающую в риэлтерском агентстве, и про ее желание ему посодействовать. Но он сам все испортил. А если ты сам заваливаешь дело, то и твой великий план становится не стоящим тех умственных усилий, которые ты потратил на его создание.

По-настоящему грандиозен тот проект (в этом смысле сюда не подходит и «Большое ограбление поезда»), который безнаказанно претворяется в жизнь.

А все остальное равносильно появлению в Английском банке с водяным пистолетом.

6

Роланд — закоренелый арестант

Совсем недавно встречаю я в кабаке Роланда. Он входит и тут же заказывает пинту пива с таким видом, будто в местах не столь отдаленных никогда и не бывал. Так вот, значит, появляется он, получает пинту пива и, увидев меня, идет к моему столику.

— Здорово, Бекс! Как поживаешь?

— Черт возьми, кто тебя выпустил? — смеюсь я.

— Я сбежал, вырыл подземный ход. Если кто-нибудь станет спрашивать, то ты меня не видел, лады? — отвечает он и садится рядом.

Естественно, мы оба шутим. Всем, кто знает Роланда, известно, что улизнуть он никогда ни от чего не может, что, даже если все тарелки будут разбиты, ему не избежать мытья посуды. Я интересуюсь, когда он вернулся.

— В прошлую среду. Живу опять со своей прежней подругой.

— Да что ты? И она тебя приняла? — спрашиваю я.

— Конечно. Сам знаешь, как это бывает.

— Знаю-знаю.

— М-да.

— Ну и? Все прошло нормально?

— Вполне. Были в моей жизни и гораздо более ужасные времена.

Я чешу затылок, а он рассматривает игральный автомат.

— Понимаю, — говорю я.

— А ты как? В порядке? — спрашивает Роланд.

— В полном. Жаловаться не на что, правда не на что. Вернее, иногда я, конечно, жалуюсь, но это так, от не фиг делать.

Некоторое время мы оба добродушно хихикаем, потом Роланд чешет голову, а я смотрю на игральный автомат.

— Так и встречаешься с той девчонкой, с Мэл? — любопытствует он.

— Да, так и встречаюсь.

— Хороша телочка, хороша.

Теперь мы оба чешем затылки и рассеянными взглядами смотрим на игральный автомат.

— Гм-м... да-а... Гм-м...

С несколько минут мы задаем друг другу вопросы о семьях и просим передать приветы тому-то и тому-то, потом болтаем о погоде, а в сущности, разговариваем ни о чем. Беседа не клеится, ведь мы не виделись два года. Приходится как будто выдавливать из себя слова, постоянно напрягать мозги, чтобы чем-то заполнять проклятые длинные паузы, и все это вовсе не потому, что мы друг друга не терпим, и не потому, что нам не о чем поговорить, просто так выходит. Я вообще пришел сюда только затем, чтобы попить пива и прочитать газету.

— А на первой странице что? — спрашивает Роланд.

Я переворачиваю пару листов, он пробегает глазами по строчкам статьи о жене какого-то фермера, родившей рыбу, и восклицает:

— Чтоб мне провалиться!

— Гм... М-да...

Роланд выглядывает из окна, осматривает посетителей кабака и делает глоток пива.

— Чем планируешь заняться? — спрашиваю я.

— Служба пробации заставила меня пройти чертов курс «расширь свои возможности получения достойной работы» при колледже.

— А-а...

— Представь себе.

— И как тебе этот курс?

— Чушь собачья.

Я удивился бы, если бы Роланд сказал что-нибудь вроде «мне курс нравится, и девочки там обалденные», но ничего подобного я и не услышал.

Он смотрит на меня, медленно кивает и еще раз говорит:

— Хрень собачья.

Проходит еще немного времени.

— Сыграем партию в пул? — предлагает наконец Роланд. Я соглашаюсь, прикидывая, что в противном случае буду вынужден вынести еще полчаса подобной пытки.

— Давно ты вернулся? — еще раз спрашиваю я, складывая треугольником шары.

— В среду. Ага, в среду. Утром выпустили.

— Да? Классный для тебя был денек, верно?

— Угу.

— М-да, — бормочу я, разбивая треугольник.

Не понимаю, что происходит. Вот если бы вместо Роланда сюда пришел Олли, то с ним мы наверняка о многом поболтали бы, посмеялись, несмотря на то, что я намеревался прочитать газету. С Роландом все по-другому. Я чувствую какое-то напряжение, потому что долго с ним не общался, но сознаю, что должен порасспрашивать его о приключениях в тюрьме, сделать вид, будто рад его возвращению.

Но все это я уже проделывал, когда он вернулся в прошлый, и в позапрошлый, и в позапозапрошлый раз. Не думаю, что его нынешний рассказ был бы отличен от предыдущих, и, признаюсь, даже самый первый из них не особенно меня заинтересовал.

А если говорить начистоту, все дело в том, что мне до судьбы Роланда нет дела. Никакого. Абсолютно никакого.

Не сказал бы, что я нахожу его занудой или идиотом, он довольно нормальный парень. Просто я не могу заставить себя относиться к нему иначе, вот и все. Я рад, что его выпустили, что он вернулся в наш город, серьезно, искренне рад. Просто мне кажется, что если бы, допустим, сейчас кто-нибудь толкнул его, и кий проткнул бы ему сердце, я вряд ли сильно расстроился бы. По большому счету мне на Роланда наплевать. Ему на меня — скорее всего тоже.

Понимаете, весь фокус в том, что мы имели несчастье учиться в одной и той же школе, в одном классе и с самого детства, оказываясь один на один, общаемся именно таким образом. Так было, есть и будет всегда.

— В среду, говоришь? — спрашиваю я.

— Ага, в прошлую среду.

На протяжении нескольких минут мы играем молча, готовясь к каждому удару чересчур подолгу, как два придурка. Время от времени то он, то я нарушаем молчание возгласами «промазал», или «отлично», или «вот, черт!» и глупо друг другу улыбаемся.

Я подумываю, не поинтересоваться ли, как его арестовывали, но сию историю пару раз я уже слышал от приятелей, поэтому так ни о чем и не спрашиваю.

Вдруг я вспоминаю, что ни об одном аресте Роланда мне никогда не рассказывал он сам, постоянно кто-нибудь другой. Наверное, Роланд относится к той категории людей, о которых я люблю беседовать в их отсутствие. Я отмечаю про себя, что не отказался бы послушать о его приключениях от него самого, но тут же отказываюсь от затеи просить его поделиться со мной своими впечатлениями, решая, что также забавно, как другие парни, о своем аресте он все равно не расскажет.

Роланд тоже грабитель, но далеко не лучший. Его арестовывали чаще, чем случаются вспышки венерических заболеваний в публичных домах. А все по одной-единственной причине — он беспросветный тупица. Попадался каждый раз только по собственной глупости и неосторожности.

Обворовывая дома, этот болван случайно ронял и оставлял в них то членский билет бильярдного клуба, то паспорт, то свидетельство о рождении или какие-то другие документы. Зачем он брал их с собой на дело, я никак не могу понять, честное слово, но в этом весь Роланд, что поделать. Тупица, я же говорю.

А однажды они с Парки перевернули весь дом вверх дном, потому что наткнулись на шкафчик, наполненный выпивкой, и черт знает из каких соображений решили прямо на месте набраться. Хозяева, наутро вернувшиеся из Девона, где они провели чудный уик-энд, обнаружили Парки, нализавшегося скотча и спящего в гостиной. Телек работал, переключенный на немецкий порноканал, холодильник был раскрыт, а на зажженной плите жарилось нечто, превратившееся в угольки.

Роланд отдыхал наверху, в кровати хозяйской спальни, укрывшись пуховым одеялом. Но наиболее сильное впечатление произвело на хозяев то, что он завалился спать прямо в ботинках, в которых, прежде чем забраться в дом через задние ворота, пробирался по лесу. Ошеломленные болваны вызвали полицию, те приехали и разбудили наших героев. Кто-то рассказывал мне, что после этого случая хозяйка наотрез отказалась спать в своей кровати, и ее в тот же день вывезли из дома.

Еще более странный случай произошел с Роландом, когда он решил поиграть в таран. Взяв тогда машину папочки и заехав за Парки, этот ненормальный направился в «Диксон», причем ключом своего старика не воспользовался, подумав, что если этот ключ, как обычно, выпадет у него из кармана, то все сразу поймут, кто причастен к делу. Папаша у него работает в одной крупной компании, его никто не заподозрил бы в совершении кражи, подозрение автоматически упало бы на Роланда.

Итак, Роланд завел тачку при помощи собственного ключа — у него их была целая огромная связка на здоровом кольце с язычком из выделанной кожи с надписью РОЛАНД, ПОТЕРЯЕШЬ ЭТУ ШТУКОВИНУ, БУДЕШЬ КРЕТИНОМ. Кольцо подарила ему какая-то подружка, с которой на тот момент он уже лет сто не встречался. Она написала на язычке именно эти слова, потому что Роланд вечно терял ключи. Помню, когда он впервые достал кольцо в кабаке, мы, прочитав пожелание, попадали со смеху.

В общем, до «Диксона» в тот день Роланд так и не доехал, решил вместо этого протаранить бетонную стену автобусного парка. Они с Парки врезались в стену и смылись, оставив в машине кольцо с ключами — для копов, папочки Роланда и всего света.

Но самым невероятным было, пожалуй, последнее его приключение. По крайней мере мне так кажется. Он и Зверь (на сей раз не Парки, Парки, наверное, осточертело попадать в обезьянник) вполне успешно обчистили какой-то дом — сработали чисто и оперативно, справились с работой минут за пять-шесть. Помимо телевизора, видака, микроволновки, драгоценностей и кое-чего еще Роланд прихватил с собой и пару видеокассет — я тоже нередко так поступаю. Одна из этих кассет была из расположенного в нашем районе пункта проката.

Короче, Роланд просматривает записанный на ней фильм — весьма неплохой, — берет ее вместе с теми кассетами, которые сам брал в прокате, возвращает и набирает каких-то других кассет. Несколько дней спустя в пункт проката заявляется хозяин того дома и начинает объяснять, что его, мол, обворовали, что наряду с другими вещами украли и кассету, которую он у них брал, что этим делом занимается полиция и так далее, и тому подобное. Работник проката смотрит в компьютер, полиция проверяет отснятый камерой видеонаблюдения материал, и Роланд в который раз отправляется в тюрягу. Зверя он не сдал, отбыл срок один.

— Есть! — кричит Роланд, когда я загоняю в лузу очередной шар.

— Черный — в центр, — говорю я и загоняю в центральную лузу еще один.

— Отлично играешь! — хвалит меня Роланд, протягивая руку. — Отлично. Да-а.

Он возвращает кий в подставку на стене и допивает пиво.

— Говоришь, до сих пор встречаешься с той пташкой?

— Ага, до сих пор.

— Гм-м... Классная штучка.

— Хм... Да... — отвечаю я.

— Ну ладно, мне пора идти. Надеюсь, как-нибудь еще встретимся, выпьем, поговорим.

— Конечно.

— Увидишь Олли, передавай от меня привет.

— Само собой.

— Ну, я пошел. — Роланд проверяет, на месте ли его бумажник, ключи и документы. — До скорого.

— Пока! Будь осторожнее.

— Ага. Счастливо!

Он выходит, машет мне с улицы рукой, я машу в ответ, заказываю еще пинту пива и углубляюсь в чтение газеты.

Спустя полчаса появляется Олли, мы болтаем с ним о том о сем, и я рассказываю, что виделся с Роландом.

— Значит, он уже вернулся?

— Да, в прошлую среду, — сообщаю я.

— И где теперь обитает?

— У своей подружки.

— Она приняла его? Ну и дела, черт возьми!

— Я тоже офигел, — говорю я, вспоминая тот момент, когда Роланд рассказал, что опять живет с подругой. — Просил передать тебе привет.

— Угу. И чем он теперь занимается? — спрашивает Олли.

— Проходит в колледже идиотский курс «научись за десять занятий заполучить работу за два с половиной фунта в час».

— Он рассказал тебе, как погорел на той кассете?

— Не-а. Я ни о чем у него не спрашивал. Мы поиграли в пул, и все.

Я опустошаю кружку и заказываю следующую пинту пива.

— А надо было спросить, дружище. Я только что видел Зверя, он считает, что, когда копы явились за Роландом...

На протяжении последующих полутора часов мы разговариваем только о Роланде.

7

На коротком поводке

Люди считают, что если ты грабитель, то постоянно норовишь что-нибудь у кого-нибудь стянуть, что ни на минуту не позволяешь себе расслабиться. Как это ни иронично, точно такое же мнение бытует и о полицейских. Все убеждены, что эти ребята непрестанно пребывают при исполнении служебных обязанностей, потому и на вечеринки-то приглашают их крайне редко — боятся, что они всем испортят отдых, потому как обязательно посчитают своим долгом выйти во двор и проверить протекторы покрышек на всех автомобильных колесах. Людям кажется, что мы даже не знаем, как вести себя в приличном обществе, и по большому счету они правы, ведь для нас, грабителей, нет лучшего друга, чем оппортунизм.

Но исключения существуют из каждого правила.

— Ты хоть знаешь, который сейчас час? — нападает на меня Мэл, не дав возможности и из машины выйти.

— Движение просто сумасшедшее, я еле до вас добрался. На всех главных дорогах пробки, светофоры...

— Ладно, потом объяснишь, пойдем. Все уже собрались.

Я закрываю фургон, наклоняюсь, смотрю на свое отражение в боковое зеркало фургона и пытаюсь поправить галстук. Мэл легонько дергает меня за руку.

— Дай лучше я.

Я покорно выпрямляю спину, приподнимаю подбородок, опускаю руки, в общем, становлюсь в позу человека, которому хотят поправить галстук.

Мэл надушена до невозможности.

— Стой смирно, — говорит она.

— Эй, только не застегивай мне верхнюю пуговицу, я этого терпеть не могу!

Я с шумом вздыхаю, когда Мэл шлепает меня по руке, которой я хотел остановить ее. Рубашка, равно как и костюм, теперь размера на два мне мала, но я и не подозревал об этом до тех пор, пока сегодня утром их не примерил. На торжественных мероприятиях я не бывал уже целую вечность.

— Ты ведешь себя как ребенок, — говорит Мэл. А ты пахнешь как шлюха, думаю я, но молчу.

— Вот. Теперь порядок.

Она хватает меня за руку и тащит в направлении церкви. Свободной рукой я пытаюсь опять ослабить галстук.

Пробираясь к своим местам, мы проходим мимо мамаши и папаши Мэл. Я отмечаю, что купаться в запахе дешевых духов обожают все женщины семейства Джонсонов. Мэл наклоняется вперед и что-то шепчет на ухо брату. Тот поворачивается и что-то отвечает ей. Возможно, «какого хрена ты приволокла сюда этого типа?». Хотя я могу и ошибиться.

Мэл садится рядом со мной, одаривает меня улыбочкой и переключает все свое внимание на торжественную часть мероприятия.

— Я тебе не верю, слышишь? Не верю!

— Но почему? В чем дело? — спрашиваю я, когда мы вместе едем на свадебное торжество. Мэл смотрит на меня так, будто я только что жестоко избил подружку невесты. — В чем дело?

— Тебе все это кажется смешным, правильно?

— Нет, я ведь сказал тебе.

— Кажется, я знаю. Ты смотришь на все, что происходит, как на веселую шутку, я права? Тебе так и хочется испортить праздник, поставить меня в дурацкое положение.

— О чем ты говоришь?

Я смотрю на подарок Филипу и Лесли на сиденье между нами. Подарок Филипу и Лесли смотрит на меня и негромко гавкает. Правильнее сказать, тявкает.

— Иногда я просто не в состоянии тебе верить, честное слово.

— Я думал, ты согласишься, что подарок, который я для них выбрал, просто чудесный: новый дом, новая жизнь и новая собака. Отличный подарок. Вот увидишь, они придут от него в восторг.

Я изо всех сил пытаюсь поднять ей настроение. Порой женщины превращаются в невозможных нытиков.

— Им не нужна собака. Если бы они хотели завести какого-нибудь породистого пса, то сами купили бы его.

— А что, если подобная идея просто еще не приходила им на ум? — спрашиваю я.

И ведь не исключено, что я прав. Если честно, эта мысль и в моей голове родилась только когда вчера вечером Парки пришел в кабак с коробкой, полной щенков.

— Если ничего подобного до сих пор не приходило им на ум, значит, они не хотят заводить собаку, — говорит Мэл.

Бред, думаю я. Ты ведь, когда, к примеру, попадаешь на вечеринку, о которой до последнего не знала, только радуешься неожиданно подвернувшейся возможности поразвлечься.

— В любом случае теперь слишком поздно что-либо менять. Им придется принять подарок, понравится он им или нет.

— О нет, ничего им не придется! Мы не будем дарить им эту собаку!

— Будем!

— Нет, черт возьми! — кричит Мэл, вспыхивая.

Мне кажется, мы просто должны спросить у Филипа и Лесли, нужен ли им этот щенок. Но когда Мэл в таком расположении духа, спорить с ней бесполезно.

— Что же тогда мы им подарим?

— Об этом не беспокойся: на следующей неделе я сама выберу для них подарок. Только о собаке они ничего не должны знать.

— А куда мы ее денем? — спрашиваю я. Тявканье щенка начинает действовать мне на нервы. — ЗАТКНИСЬ! — ору я на него, но щенок не обращает на меня никакого внимания.

Кстати, черт его знает, он это или она, вполне может оказаться, что сучка.

— А это твои проблемы. Ты привез собаку, ты и думай, куда ее девать.

— Ты шутишь? На кой черт мне эта псина? У меня для нее и места-то нет. Оставить ее у себя я не могу.

— А почему ты раньше об этом не подумал?

— Раз так, я выброшу чертову тварь в реку, — угрожаю я, хотя знаю, что на подобное просто не способен.

— Только попробуй! Если хоть пальцем тронешь этого песика, я заявлю на тебя в полицию!

— Этого песика? По-моему, минуту назад ты мечтала избавиться от собаки любым путем.

Я въезжаю в парк и ищу свободное место. Большая часть приглашенных на свадьбу гостей уже здесь, так что машин в парке тьма, и мне приходится останавливать фургон на приличном от входа в дом расстоянии.

— Я тебя предупредила...

— Хорошо, хорошо. Я не стану дарить им эту собаку. Я просто пошутил.

Мы вылезаем из фургона и идем через парк к дому.

— Не забудь после ужина принести ей водички и чего-нибудь из еды.

Некоторое время мы все стоим в холле в длинной очереди, готовясь войти в гостиную и пожать молодым руки. Вот двери раскрываются, мы продвигаемся вперед, здороваемся с новобрачными и их родственниками.

— Поздравляю, — говорю я.

— Спасибо, что пришел, — отвечает она.

— Отлично сработано. Как ты? — спрашиваю я.

— Спасибо, что пришел, — отзывается он.

— Привет, Джоан, — говорю я.

— Спасибо, что пришел, — произносит она.

— Эй, Тони! — восклицаю я.

— Спасибо, что пришел, — отвечает он.

— Желаю удачно толкнуть речь, — говорю я.

— Спасибо, что пришел, — произносит он.

— Красивое платье, — замечаю я.

— Спасибо, что пришел, — отзывается она.

— Поздравляю, Лесли! — говорю я.

— Спасибо, что пришел, — отвечает она.

— Ты хотел бы завести собаку, Филип? — спрашиваю я.

— Нет, — говорит он. — Спасибо, что пришел. Вот гад!

Гады! Толпа чертовых скупердяев! На свадьбу своих сына и дочери эти две семейки не раскошелились даже на мясо. На каждого гостя приготовили по три картошины, по чуточке консервированных овощей, а на десерт по персику. Хорошо еще, что я догадался по пути в церковь купить и съесть пачку чипсов, а то помер бы с голоду.

Мы с Мэл сидим за круглым столом вместе с многочисленными тетушками и дядюшками. Наверное, это предки Мэл додумались поместить нас именно сюда. А почему? Женится ее единственный брат, мы должны были занять более почетные места. Может, боятся подпускать меня близко к подаркам?

Тетушки, дядюшки и Мэл целый вечер распространяются о том, как прекрасна невеста и какое чудесное у нее платье. В мою сторону поворачиваются лишь тогда, когда я на десять минут раньше всех остальных расправляюсь с едой и закуриваю.

— Она восхитительна, не правда ли? Выглядит просто великолепно, — продолжают разглагольствовать мои сотрапезники.

А на мой взгляд невеста жирная, и у нее ужасная прическа, но мое мнение никого не интересует. Я осматриваюсь по сторонам, а тетушки, дядюшки и Мэл принимаются расхваливать жениха. Я понимаю, что мероприятие затянется и надоест мне до чертиков. Пару раз я делаю попытки встрять в разговор с весьма оригинальными замечаниями типа «У мамаши невесты отличная шляпка, правда? Как вы думаете, сколько такая может стоить?», но никто не трудится высказать даже предположение о ценности этой хреновины. В конце концов я плюю на все и в тот момент, когда начинают произносить речи, ухожу погулять с собакой.

Я должен был догадаться, каким станет для меня этот денек, еще когда мы вышли из церкви и фотограф принялся делать снимки. Я хрен знает как долго стоял в стороне вместе с остальными курильщиками, ожидая, что и меня наконец вовлекут в это чертово мероприятие, пока невеста, жених, священник, шафер, семья невесты, семья жениха, друзья невесты, друзья жениха, родственники с обеих сторон и все остальные придурки позировали перед объективом. В последнюю очередь сфотографировали «грязных прихлебателей, которых пригласили из вынужденной необходимости», и их половин, а после фотограф начал упаковывать свои причиндалы.

Я думал, мой образ должен был запечатлеться на одном из снимков с родственниками и гостями жениха, но Джоан, явно придерживавшаяся иного мнения, постоянно вежливо меня отпихивала, говоря, что я сфотографируюсь в следующий раз.

В какой это следующий раз? На следующей свадьбе?

Я знаю, в чем все дело: в предубеждении. Предки Мэл с первых дней нашей с ней связи относились ко мне предвзято. В ту пору я нередко выпивал в одном кабаке, в который постоянно наведывался и Тони, папаша Мэл, и немного общался с некоторыми из его корешей, тоже мусорщиков (да-да, Тони — обычный мусорщик, а еще смотрит на меня свысока).

Только не подумайте, что о своем занятии я трезвоню на каждом углу, конечно, нет. Но человека постоянно преследуют какие-нибудь сплетни, и я уверен, что те парни в кабаке с огромным удовольствием выдали Тони все, что когда-либо обо мне слышали. Естественно, в основном всякие небылицы, но они сделали свое дело. Я чувствую, что Тони про меня сейчас думает: что своей грязной репутацией я позорю его дочь, а сегодня еще и очерняю свадьбу его сына. Если бы не Мэл, я ни за что не приехал бы на этот дешевый спектакль, но она, чтобы заполучить возможность притащить меня сюда, даже поругалась со своими стариками.

— Если не позовете Бекса, я на эту свадьбу тоже не приду, — вот что она заявила.

Признаюсь, я был бы более счастлив, если бы в споре выиграли все же ее предки.

Я смотрю на собаку, обнюхивающую фонарный столб.

— Ты собираешься поссать или нет?

Пес не отвечает — даже не глянув в мою сторону, направляется к следующему столбу. Я тяну его за поводок, возвращая на место.

— Я готов простоять здесь с тобой хоть до самой ночи, нравится тебе это или нет, лишь бы ты не обделал мне фургон. — Я закуриваю и смотрю в сторону дома. — А времени у меня хоть отбавляй.

Я прикидываю, что двух часов вполне достаточно. Речи произнесены, столы сдвинуты, и первые перебравшие уже пустились в пляс. Я допиваю пиво, покупаю еще пачку сигарет, выхожу из бара и направляюсь обратно, на свадебное пиршество.

Пес доволен как слон — выпил полпинты горького хмельного пивка из чашки и слопал пачку чипсов со вкусом говядины. Потом с удовольствием обмочил стену автобусной остановки после того, как я показал ему, как это делается. Все прекрасно. Человек и собака в полной гармонии. Я сажаю его обратно в машину в парке, думая, что на следующую прогулку пойдем с ним примерно через часик.

Вхожу в зал. Мужчины стоят у барной стойки, руки в карманах, женщины едят торт, какие-то уродливые дети бегают туда-сюда — в уборную и обратно. Я прошу налить мне пивка и беру для Мэл шоколадку.

— Где, черт возьми, ты пропадал? — спрашивает она.

— Представляешь, собака сорвалась с поводка. Я бегал за ней по всем улицам. Еле на ногах стою.

— Где она сейчас?

— В фургоне. Все в порядке.

Шестилетний двоюродный брат Мэл, проносящийся мимо нас, вдруг резко тормозит.

— У тебя в фургоне собака?

— Иди, иди отсюда, — отвечаю я.

— Не будь таким гадким, выведи ребенка на улицу и покажи ему песика, — говорит Мэл.

Я смотрю на мальчишку и размышляю, пустят ли меня вместе с ним в тот бар, из которого я только что вернулся.

Сгущаются сумерки, а я стою в парке и слушаю, как полдюжины ребятни спорят, кто следующий будет гладить собаку. Проходит минута-другая, и один из этой мелюзги вдруг спрашивает, как пса зовут. Я отвечаю, что имени у него нет, и полдюжины пар глаз смотрят на меня с таким выражением, будто я только что сообщил, что эту собаку мы должны сейчас же съесть.

— А почему у него нет имени?

— Потому что я не придумал, как его назвать.

— Почему?

— Потому что не придумал, — говорю я. По-моему, они хотят, чтобы я представил им более подробное объяснение, но я молчу.

— А почему? — продолжает доставать меня тот же самый пацаненок.

Наверное, доводится каким-то родственником Олли, думаю я.

— А можно я подберу для него имя?

— Нет, лучше я!

— Я!

— Тише, тише! Послушайте, называйте собаку как хотите, мне все равно, — говорю я.

Дети тут же начинают орать бедной собаке «Ровер», «Рекс», «Буфер», «Лэсси» и гладить ее с нездоровым неистовством.

— Вообще-то, — произношу я, закуривая, — я собираюсь этого пса продать.

Глаза некоторых из детей озаряются, они думают, что я продам собаку именно им.

— Цена просто смешная — тридцать фунтов, — говорю я, увлекаясь своей идеей. — Купить его у меня хочет один плохой человек, который обычно убивает и ест собак.

— Не-е-ет! — орут в голос все дети, срываясь с мест и устремляясь к своим мамашам и папашам.

Отлично, думаю я.

Похоже, я зря ломал себе голову над тем, куда пристроить эту тварь.

8

Блестящие планы: номер два

Я прочитал об этом случае в одной газете и смеялся до упаду. В статье он был описан, естественно, в общих чертах, и мне пришлось самому заполнять пробелы. В общем, вот в чем состоит его суть.

Одна государственная шишка, проживающая в громадном доме, решает, что Британия и ему, и всей его семье изрядно приелась и что им следует отправиться годика на два в Кению, где можно лупить мальчика-слугу и охотиться на редкого зверя. Само собой, продавать свои хоромы он не намеревается, во-первых, потому что в них жили несколько поколений его знатного рода, во-вторых, просто потому, что подобные ему кретины запросто могут себе позволить свалить на пару лет в другую страну, и не продавая жилья. Итак, он решает уволить и выбросить на улицу служанку и закрыть свой дом, оставив приглядывать за ним лишь каких-то смотрителей.

Однако его пугает мысль о том, что эти плебеи будут в течение целых двух лет его отсутствия тереться задами о чиппендейловские часы его дедушки, и он надумывает сдать все свои пожитки — кроме каких-то двух-трех картин, без которых в Кении ему никак не обойтись, — на хранение. Выбрав один из наиболее надежных и известных складов, он звонит туда и договаривается о дате вывоза вещей из дома.

Тут как раз на сцене и появляются грабители. Не совсем понимаю, откуда им становятся известны планы этого типа. Возможно, они следили за его домом, или когда-то бывали в нем, или были связаны с кем-то из работников того склада, или же это выставленная служанка решила преподнести бывшим хозяевам прощальный подарочек, подобный тому, какой те преподнесли ей. Не знаю. Знаю только то, что эти ребята позвонили на склад от имени хозяина дома, сказали, что не нуждаются в их услугах, а ночью накануне того дня, когда вещи должны были вывезти, украли где-то грузовик, пришлепнули к его борту какой-то соответствующий стакер и утром приехали к нашему богатею.

На вынос большей части его добра они тратят весь следующий день, приезжая к нему трижды. Он хочет, чтобы сегодня же забрали и все остальное, но, окончательно выбившись из сил, грабители говорят, что сделают это завтра. Он удовлетворяется тем, что толкает им речь о нынешнем положении британского гражданина, объясняет, почему собрался смотаться, и берет с них слово, что завтра они приедут к нему с самого утра.

Наверное, ребята побоялись продолжать искушать судьбу, потому как на следующий день не нарисовались, хотя представляю, как страшно им хотелось довести это дело до конца. Окажись я на их месте, наверное, даже лампочки из светильнике в этом замке выкрутил бы и зажимы для ковров прихватил, ни единого кольца для занавесок не оставил бы. Но парни сработали профессионально: в первую очередь вывезли все самое ценное, кстати, не без помощи нашего африканского болвана. Он ходил целый день за ними, читал лекции об антиквариате.

— Только осторожнее вот с этой вещью, она стоит четыре тысячи фунтов.

— Этот стол в нашей семье с двадцатых годов. Если вы его поцарапаете, с вашей зарплаты удержат двенадцать тысяч.

— Прекратите, сейчас же прекратите! Да вы хоть знаете, сколько стоит это блюдо? Двадцать тысяч фунтов! Если желаете покурить, принесите из кухни пепельницу!

Хотел бы я взглянуть на физиономию этого придурка в тот момент, когда на следующее утро он позвонил на склад осведомиться, почему, черт возьми, грузовик до сих пор не приехал. И в ту секунду, когда до него дошло, что его ненаглядное имущество никогда больше к нему не вернется. А еще когда он принялся вспоминать о том, как собственными руками помогал негодяям укладывать в грузовик наиболее хрупкие из своих вещей, как велел своему повару накормить их обедом, как по первому требованию заплатить за хранение своего добра вперед выложил им денежки. Многое я отдал бы за возможность полюбоваться этим гадом. Что угодно отдал бы.

Не перестаю восхищаться данным делом, в особенности тем фактом, что тех троих парней так и не поймали. Нашли лишь какой-то коврик и золоченую раму — без портрета маслом покойной бабули хозяина, изображенной с собачкой на руках.

Ребята, где бы вы ни были, снимаю перед вами шляпу.

9

У Электрика

— Тебя привозят в каталажку, выгружают и дают чашку чая, — говорит Олли, когда я сворачиваю с главной улицы.

Я улыбаюсь: он уже неоднократно рассказывал мне об этом, но я с удовольствием слушаю его еще и еще раз.

— Потом тебя оформляют, ты проходишь медицинский осмотр, отправляешься в камеру, получаешь хавку и чай, и камеру запирают. Утром идешь за чашкой чая сам вместе со всеми остальными, потом умываешься и завтракаешь — обычно кашей и тостом — и запиваешь все это еще одной чашкой чая. Затем всех обычно ведут на какую-то работу, но ровно в одиннадцать начинается перерыв, во время которого все опять пьют чай.

Олли пересказывает мне слова Роланда. Однажды он спросил у него, как там, в тюрьме, дела обстоят на самом деле, ожидая услышать описание чего-то похожего на то, что показывают в «Полуночном экспрессе», но Роланд рассказал совсем о других вещах. Потом ты опять занимаешься работой до самого ленча. На ленч можешь поесть чипсов или чего-нибудь еще — лично я предпочел бы чипсы — и выпить чая. Потом ты идешь в камеру или продолжаешь работать до трех часов. В три начинается второй перерыв, во время которого все пьют чай.

— После работы принимаешь душ и идешь в камеру, если хочешь, то с чаем.

— Ужасно. Согласен? — говорю я.

— Да, но потом тебя выпускают на ужин, а на ужин дают немного тушеного мяса или рыбы и еще — тому, кто желает — чипсов и, конечно, чашку чая. После ужина — отдых, в это время ты можешь выпить столько чая, сколько в тебя влезет, или даже кофе, там дают и то, и то, представляешь?

— Значит, он пил так много чая? — спрашиваю я, останавливая машину позади магазина Электрика.

— Похоже на то. Кстати, а когда там ходят в сортир? Об этом Роланд ни слова не сказал. Ему-то, по всей видимости, приходилось бегать туда целый день, ведь он только и делал, что вливал в себя чай. Нет, серьезно, судя по его рассказу... Одна чашка чая, вторая, третья, чипсы, еще пара чашечек чая и еще чашечка. Наверное, любит чай.

— И чипсы.

— Ага, и чипсы.

Олли закрывает окно и вылезает из фургона, громко хлопая дверцей. Мы вытаскиваем стиральную машину и тащим ее к заднему входу. Электрик выходит на порог, косится на машинку и смотрит на нас.

— Что это? — спрашивает он.

— Стиральная машина, — с серьезным видом отвечает Олли.

— Это я и сам вижу, но что вы хотите, чтобы я с ней сделал?

Он произносит это с еврейским акцентом, отработанным в течение долгих лет, хотя еврейской крови в нем, насколько мне известно, нет ни капли.

— Мы хотим, чтобы ты купил ее у нас, старый черт, — говорю я.

— Стиральные машины в данный момент не пользуются спросом, я не смогу ее продать.

Все это чушь, я четко знаю. Что бы мы ни принесли ему, он всегда первым делом заявляет, что именно на этот товар сейчас нет спроса. Наверное, даже если вместо стиральной машины мы притащили бы ящик с деньгами или фотографии лапающих друг друга «Спайс Герлз», он все равно сказал бы, что не сможет их сбыть.

— У нас еще есть видак, — говорит Олли. — И калькулятор. За все просим сто двадцать фунтов.

— Сто двадцать? Да за сто двадцать фунтов я горло себе перережу! — вопит Электрик.

Интересно было бы посмотреть, думаю я.

— Даю вам за все сорок фунтов.

— Ты что, охренел? — говорю я. — Мы сказали — сто двадцать, на меньшее не согласимся. Ты все равно загонишь все за двойную цену.

Мы оба знаем, и я, и Олли, что ста двадцати фунтов нам из него не вытрясти, но если бы мы попросили семьдесят пять, он заплатил бы нам вообще пятерку.

— Не тяни резину, старик.

— Сто двадцать фунтов, ребята, я не смогу вам заплатить. Может, приедете как-нибудь в другой раз?

Электрик делает вид, будто собирается закрыть дверь, явно ожидая, что один из нас застопорит ее ногой. А мы вынуждены поступить именно так. Другой надежной точки сбыта товара у нас нет. Иногда удается, конечно, продать разную мелочевку парням в кабаке, но в большинстве случаев мы нуждаемся в Электрике, и он об этом прекрасно знает.

Олли подпрыгивает к двери.

— Хорошо, не сто двадцать, а семьдесят. Семьдесят тебя устроит?

Семьдесят! Вот кретин! Мы ведь договорились, что уступим всего двадцатку, и тогда Электрик даст нам за машину семьдесят фунтов.

Электрик клюет, чего и следовало ожидать.

— Пятьдесят пять и не фунтом больше, хотите — соглашайтесь, хотите — нет.

Я с презрением смотрю на Олли, но он ничего не замечает, просто кивает мне.

— Ладно, по рукам.

— Внесите машину вовнутрь, я ее осмотрю, — говорит Электрик, входя в магазин.

Меня так и подмывает тут же разобраться с Олли, но я понимаю, что здесь не место для выяснения отношений, надо немного потерпеть.

Мы втаскиваем машину в магазин, и я иду назад к фургону за видаком, а Электрик поднимается наверх, за грошами, которые нам пообещал. Я возвращаюсь, ставлю видак на машину, а Олли достает из кармана калькулятор и кладет его сверху.

— Это все, что у вас есть? — интересуется Электрик, спускаясь по лестнице.

— Больше в этом доме было нечего брать, — говорит Олли. — Паршивый старый граммофон, тостер, пара каких-то картинок, короче, ничего стоящего.

— А телевизора не было? — спрашивает Электрик, засовывая пачку сложенных вдвое купюр в мой верхний карман.

Я тут же вытаскиваю их и пересчитываю. Так, на всякий случай, чтобы быть уверенным, что он по обыкновению не «ошибся».

— Телевизор вот этот умник уронил, — сообщает Олли, указывая на меня так старательно, словно меня отделяет от него полкомнаты.

— Ничего я не ронял, он сам выскользнул у меня из рук, и только потому, что ты не выдернул шнур из розетки.

— Шнур?

Олли тупо смотрит на меня.

Электрик открывает дверцу машинки и заглядывает вовнутрь.

— Ничего?

— Шутишь? Естественно, ничего. Эта чертова бандура и так-то весит целую тонну. Все, что в ней было, мы выкинули на месте.

— Если бы вы принесли ее вместе с джинсами или еще какими-нибудь вещами, я накинул бы к сумме еще несколько фунтов.

— Учтем на будущее, — говорю я.

— А инструкция для видака где? Вы ее взяли? — спрашивает Электрик.

— Ах да. Вот она. — Я достаю инструкцию из заднего кармана. — Кстати, зачем они тебе?

— А вы знаете, например, как именно на этом видеомагнитофоне программируется таймер?

Я пожимаю плечами, Олли вообще нет до этого таймера дела. Он отошел и осматривает весь имеющийся у Электрика товар.

— Для меня это тоже загадка, — говорит Электрик. — А как я могу продавать аппаратуру, если сам не умею ею пользоваться? Люди хотят знать, что покупают. Вот, например, что это такое? — Он берет калькулятор. — Это не калькулятор.

Олли возвращает на место видеокамеру, которую рассматривал, и вновь подходит к нам.

— Как это не калькулятор?

— А вот так. Это органайзер.

— Органайзер? А что такое, по-твоему, этот самый органайзер?

— Это записная книжка, то есть электронный дневник-календарь. Напоминает о том, когда и с кем ты должен встретиться, так-то.

— Чушь! — восклицает Олли. — Какому идиоту надо напоминать, что сегодня он должен явиться в кабак?

Я не всегда согласен с высказываниями Олли, но порой они не лишены смысла. Я тоже не понимаю, какому такому идиоту требуется напоминание о том, что сегодня он идет в кабак.

— И сколько же стоят эти органайзеры? — спрашиваю я.

— Дешевле, чем калькуляторы, — отвечает Электрик.

— Эй, свои денежки назад ты не заполучишь, сделка совершена!

Олли машет пальцем перед самым лицом Электрика. И правильно делает. Нельзя позволять этому хитрюге повторно нас одурачить.

— Согласен, совершена, — говорит Электрик.

Мы работаем с ним довольно давно, я и Олли. Зверь свел нас со старым мерзавцем примерно шесть лет назад, и с тех пор большинство операций мы проворачиваем только с его помощью. Иногда, как я уже говорил, кое-какую мелочь нам удается спихнуть и самим, но это занятие несерьезное, если воруешь не на заказ. Да и тогда происходят разные недоразумения. Бывает, украдешь то-то, то-то и то-то, а заказчик, когда приводишь его к машине, чтобы показать товар, начинает нести какой-то бред и отказываться покупать то, что предназначалось именно ему.

Электрик так не поступает. Конечно, он — старик прижимистый и нередко платит нашему брату гораздо меньше, чем следует, но принимает товар всегда. А мы постоянно нуждаемся в наличных.

— Когда приедете в следующий раз? — спрашивает Электрик.

— Гм... Планируем пойти надело на ближайших выходных, — сообщаю я. — Уже наметили парочку мест и надеемся, что соберем урожай поприличнее. Значит, к тебе приедем в понедельник... В понедельник во время ленча, идет?

— А утром не сможете? — говорит Электрик.

— Если бы мы были в состоянии подниматься рано по утрам, то преспокойно работали бы на нормальной работе, — отвечаю я. — Подъедем во время ленча.

Разве можно считать, что ты сам себе хозяин, если по утрам не имеешь возможности поваляться в постели? Магазин Электрика удален от моего дома на сорок с лишним миль, представляю, в какую рань мне пришлось бы подниматься, чтобы быть у него утром. Кстати, именно потому, что мы живем в разных концах города, до сих пор занимаемся этим бизнесом. Электрик придерживается одного железного правила: не принимает товар, украденный в его районе. Под своим районом он подразумевает территорию в радиусе тридцати миль.

— Нет, тогда приезжайте после двух. В обед я уйду, хочу купить у одного человека собаку.

— Жаль, что мы не встретились пару недель назад, — говорю я ради шутки. — Я подогнал бы тебе отличный экземпляр.

— Правда? — спрашивает Электрик, не врубаясь, что я шучу.

Как только я начинаю рассказывать ему о той собаке, раздается стук в заднюю дверь, и он идет открывать. Олли смотрит на меня, выражая всем своим видом: «Пора сваливать, айда в кабак», я киваю, и мы тоже направляемся к задней двери. В тот момент, когда мы к ней приближаемся, Электрик отступает в сторону, впуская какого-то парня. Тот входит в небольшой коридор, смотрит на нас и останавливается. Электрик успокаивающе похлопывает его по плечу.

— Все в порядке. Не пугайся их. Проходи.

Парень серьезно оглядывает нас и проходит вовнутрь.

— А вы, ребята? — спрашивает Электрик, шире открывая для нас дверь.

— Мы пойдем. Увидимся в понедельник, — говорю я, переступая через порог.

— До понедельника, — отвечает Электрик.

Мы с Олли забираемся в фургон и обмениваемся выразительными взглядами. Я никогда не видел этого парня раньше, но знаю людей его типа. Не имею представления, чем он занимается и что принес в спортивной сумке, но в одном уверен: этот тип проворачивает гораздо более серьезные, чем мы с Олли, дела.

10

Он приходит через трубу

Обожаю Рождество — наворовать в этот период можно чего угодно. Для нас рождественские каникулы сравнимы, наверное, со временем сбора урожая, с сезоном изобилия. Мы с Олли все эти дни тут и там набиваем карманы всякой всячиной, так сказать, делаем запасы на предстоящие несколько месяцев — длинных, холодных и тяжелых.

Мало того что воровать в Рождество можно практически везде, еще и покупатели краденого в эти дни находятся на каждом шагу. Вот мы с Олли и не ездим к жмоту Электрику. Кроме всего прочего, вещи, которые мы крадем в рождественскую пору, почти все новые и даже в упаковках, и ребята в кабаке покупают их у нас на подарки родственникам и друзьям, радуясь, что не придется толкаться в переполненных народом торговых центрах. А еще, видя, что все эти вещи в коробках и пакетах, люди думают, что мы воруем их в каких-то магазинах или на фабриках, и на душе у них от того, что они приобретают все это у нас, не так тяжело.

А мы-то с Олли берем большую часть товара прямо из-под елок, но подобные мысли влившим в себя несколько пинт пива парням просто не приходят в голову.

Удобно еще и то, что в период рождественских каникул многих людей не бывает дома. Кабаки в эти дни переполнены типами, выпивающими раз в году: они пытаются разобраться, как управлять игральным автоматом, и мельтешат у тебя перед глазами, когда ты играешь в пул. Те, кто не в кабаках, нахлобучивают на себя бумажные колпаки и направляются к кому-нибудь в гости, где заигрывают с чужими женами.

Все, что остается сделать, так это сесть в машину и ехать по улицам в поисках дома, в котором шумно веселятся. Соседнюю хатку можно спокойно обчищать. Люди смешные — если устраивают у себя вечеринку, то непременно приглашают и соседей, даже если недолюбливают их. Приглашают главным образом для того, чтобы избежать недовольства по поводу чересчур громко врубленной музыки. Соседи чувствуют себя обязанными принять приглашение, и тебе представляется отличная возможность, пока хозяева упиваются вином и флиртуют с несимпатичными им людьми, ни о чем не волнуясь, проникнуть в их жилище и сделать свое дело.

Есть и еще одно преимущество в рождественских праздниках: если, забираясь в дом, ты случайно наделаешь шума, никто ничего не услышит из-за врубленных на весь дом записей «Бэнд Эйд», «Визард» и Клиффа Ричарда.

Боже, как я люблю Рождество!

— О, о, о! А вот и то, что нам нужно, — говорит Олли, указывая на дом, в котором гулянка идет полным ходом. — Что скажешь?

Пьяный хохот, свист петард и громкий голос Нощи Холдера, раздающийся из-за занавесок центральной террасы. Воздушные шары, искусственный падуб из пластика и гирлянда на елке во дворе. Я на сто процентов уверен в том, что хозяин дома расхаживает сейчас в отделанном мехом колпаке Санта Клауса и готовится организовать конкурсы.

Дело было двадцать третьего декабря, да к тому же еще и в субботу, вечеринок в тот день хватало повсюду. Уже через пять минут поисков мы наткнулись на это веселье, весьма для нас подходящее. Дома по обе стороны от этого дома пребывали в мрачном молчании и покое.

— Как тебе нравится вот этот? — спрашиваю я у Олли. Он рассматривает нарисованного на одном из окон того дома, на который я кивнул, Санту.

— Очень мило.

Мы останавливаемся за углом, выходим из машины и направляемся к дому, наблюдая, не выглядывает ли кто-нибудь из окон. Никто не выглядывает. Если не принимать во внимание шум, раздающийся из дома номер тринадцать, на улице царит полное спокойствие. Ни машин, ни людей — слишком холодно, никто не гуляет. Условия для работы идеальные.

Мы приближаемся по тропинке к дому номер пятнадцать, Олли держит в руке за спиной фомку. Я звоню в дверь, а Олли напряженно следит за окнами соседнего дома, боясь, как бы кто-нибудь не выглянул из них. Никто не выглядывает. По прошествии секунд двадцати Олли чуть было не удаляется к черному ходу, но не успевает. Свет в прихожей загорается, и раскрывается парадная дверь. На нас уставляется лысый очкарик.

— Что надо? — спрашивает он весьма недружелюбно. Мы с Олли переглядываемся и почти одновременно затягиваем рождественский гимн:

— Желаем вам счастливого Рождества, желаем вам счастливого Рождества, желаем вам счастливого Рождества и Нового...

— Проваливайте! — рявкает очкарик и захлопывает дверь.

— Очень по-доброму, не так ли? — произносит Олли, поднимая руку с намерением позвонить еще раз.

— Настроение у человека самое что ни на есть рождественское, — кричит кто-то со стороны соседнего дома.

Мы поворачиваем головы и видим хорошенькую улыбающуюся телку с бокалом в руке.

— Отвратный тип, — говорит Олли.

— Может, зайдете к нам, споете? — предлагает она. — Мы угостим вас вином и сладкими пирожками с миндалем и изюмом.

— Нет, спасибо, — отказывается Олли. — Пойдем, Бекс.

Я хватаю его за рукав, удерживаю на месте и шепчу:

— Эй, подожди, не стоит так торопиться. Выглядит несколько подозрительно: двое исполнителей гимнов убегают как от огня от приглашающих их на вечеринку людей, ты так не считаешь? Давай по-быстрому споем ей что-нибудь и тут же свалим.

Я ору телке в ответ.

— Проходить мы не будем, споем вам что-нибудь прямо здесь, во дворе. — Я поворачиваюсь к Олли. — Готов? Желаем вам...

— Минуточку! Минуточку подождите! — Телка ныряет куда-то внутрь дома. — Все сюда! Скорее сюда! Пришли исполнители гимнов!

— О чер-р-рт! Бекс, надо давать деру! — говорит Олли, но в эту секунду во двор дома тринадцать высыпает полдюжины людей в бумажных колпаках.

Последним выходит хозяин, муж той штучки, у него на голове — я же говорил! — шапка Санты, отделанная пушистым мехом. Мы с Олли подходим ближе. Рожи у нас обоих такие, будто мы держим во рту по лимону.

— Замечательно! Что вы нам споете? Может, «Тихую ночь»? — спрашивает Колпак Санты.

— Я такого гимна не знаю, — отвечаю я.

— Тогда «В яслях», — предлагает кто-то другой.

— Не-а, — говорю я.

— Значит, — произносит Колпак, — спойте то, что сами захотите.

Мы с Олли киваем и запеваем:

— Желаем вам счастливого Рождества, желаем вам счастливого Рождества, желаем вам счастливого Рождества и Нового года. Мы принесли для вас и для короля прекрасные подарки. Желаем вам счастливого Рождества и Нового года.

С несколько секунд они пялятся на нас в гробовом молчании, потом Санта констатирует факт:

— Вам нездоровится.

— А что, вашу мать, вам не понравилось? И что вы знаете о пении? — кричит Олли.

Они дают нам пакетик с несколькими сладкими пирожками с изюмом и миндалем и два пластиковых стаканчика с красным вином, быстро удаляются и закрывают за собою дверь. Мы с Олли возвращаемся к фургону и отправляемся на поиски другой вечеринки.

— И как так получилось, что тот лысый не попал на вечеринку? — спрашивает Олли.

Мы едем в другой конец города.

— Откуда мне знать, черт возьми? — отвечаю я. — Может, он им не нравится или же, наоборот, они ему не нравятся. А вообще какая тебе разница?

Все, что я знаю, что этого очкарика следует ограбить. Только не сегодня.

Три следующих праздника мы пропускаем, останавливаем свой выбор на четвертом. Расположенный с ним рядом дом приходится нам по вкусу. Здоровый домина с четырьмя спальнями, на приличное расстояние отдаленный от дороги, окруженный чудесным темным садом и высокой изгородью. Вечеринка в соседнем доме такая же шумная, как у Колпака Санты, только здесь, как мне кажется, все более дорогое — и выпивка, и закуски, и сладости. А люди — такие же придурки, как те, что угостили нас пирожками.

Я припарковываю фургон у обочины, вдоль которой тянется шеренга других тачек, мы выходим и, внимательно следя за окружающей обстановкой, приближаемся по обсыпанной гравием дорожке к приглянувшемуся нам дому. Олли надавливает на кнопку звонка.

— Сигнализация есть, ты не заметил? — спрашивает он. Я оглядел стены дома, еще когда мы только вышли из машины, коробки сигнализации не увидел, поэтому качаю головой.

— Я спросил про сигнализацию, — говорит Олли.

— А я, черт возьми, сказал, что ничего не заметил!

— Когда?

— Только что. Я покачал головой. Я еще раз качаю головой.

— А-а, но ведь я не смотрел на тебя. Олли опять отворачивается.

В холле по-прежнему темно, и Олли уже собирается взломать дверь, но я, вспоминая, как мы нарвались на очкарика, звоню еще раз, чтобы избежать очередного сюрприза. Проходит секунд тридцать, и я соглашаюсь с Олли, что никого нет. Мы обходим дом и обнаруживаем отличный путь проникновения — небольшое узкое окно над раковиной в кухне.

Олли достает из заднего кармана лом и взламывает окно. Мы мысленно считаем до пяти, удостоверяемся, что в доме по-прежнему тихо, я подтягиваюсь на руках и пролезаю вовнутрь.

С сушки с грохотом что-то летит на пол. Я становлюсь ногой в раковину и чертыхаюсь про себя — эти болваны оставили кучу грязной посуды. Второй ногой я, к счастью, опираюсь на что-то твердое, спрыгиваю вниз и открываю для Олли широкое окно. Он, забираясь, роняет на пол еще больше посуды — судя по звукам, и из металла, и из стекла.

Я быстро осматриваюсь по сторонам, замечаю микроволновку и портативный телевизор, выдергиваю шнуры из розеток, переношу и то, и другое к задней двери и опускаю на пол.

Олли уже включил фонарики прошел в гостиную. Обычно мы берем в гостиных телеки, видаки, стереосистемы и идем наверх, но Рождество — особое время года, в рождественские дни мы работаем по иной схеме. Когда я захожу в гостиную, Олли уже лежит на пузе, выгребая из-под елки подарки и разворачивая их. Я присоединяюсь к товарищу.

Фонарь у Олли в зубах, согнутыми в коленях ногами он и я пинаем воздух. Мы увлеченно рассматриваем, что приготовил для нас Санта. «Нинтендо», «Шанель №5», часы «Ротари», радиоуправляемый поезд и железная дорога, фен, Экшн-Мэн — все это нам подходит. А тапочки, галстук, перчатки, настольная игра «Секретные материалы», зонт и полдюжины книг (дарить книги на Рождество?!) остаются для тех, кому они нужны. Мы упаковываем выбранное и смотрим, что еще можем прихватить.

Олли выпивает бокальчик хереса, оставленного для Сайты, и глядит на коллекцию фарфоровых кошек в серванте, вероятно, прикидывая, войдут ли они все в его карманы, а я выношу к задней двери телевизор.

— Оставь ты эту дрянь на месте, и пошли наверх, — говорю я.

Мы находимся здесь минут пять, не больше, а дело почти уже сделано. Не люблю задерживаться в доме надолго, если знаю, что хозяева где-то поблизости. Стоит одному из них надумать вернуться и немного вздремнуть или поставить видак на запись, когда по телеку начинается что-нибудь интересное, и мы по уши влипли.

Я прохожу в спальню хозяев, а Олли — в соседнюю комнату. Судя по всему, сегодня над нами летает святой покровитель грабителей: на тумбочке рядом с кроватью я нахожу бумажник с семьюдесятью фунтами наличными и двумя кредитными картами. Хозяин, по-видимому, решил, что на пьянке в соседнем доме все это ему не понадобится. Хозяйка же свой кошелек не оставила. Наверняка утащила с собой в сумке вместе с набором принадлежностей для боевой раскраски, тампонами и половиной всех своих шмоток.

Я шарю по выдвижным ящикам комода, когда Олли входит в комнату и направляет луч фонаря мне в лицо.

— По-моему, мы нарвались на неприятности.

Мое сердце с силой ударяется о грудную клетку, а мочевой пузырь мгновенно наполняется до отказа.

— В чем дело? — спрашиваю я, шмыгая к окну и выглядывая наружу.

На улице никого нет, но, возможно, кто-то уже вошел в дом, хотя я ничего не слышал.

— Пойдем со мной, — говорит Олли, жестом показывая, что нам следует выйти из спальни. — Вот там.

Я следую за ним по коридору к третьей комнате справа. Олли останавливается в проеме двери и отступает в сторону. Я жду каких-нибудь объяснений, но Олли молчит. Просто стоит и светит фонарем вовнутрь комнаты. Я протискиваюсь мимо него и смотрю туда, куда падает луч.

— О господи! — все, что я могу сказать.

Мальчику на вид лет семь, а девочке и того меньше, максимум пять. Они смотрят на нас, парализованные от страха.

По щекам катятся струйки слез. Оба в пижамах и сидят на полу, прижавшись друг к другу. Мы не заметили бы их, если бы они спрятались где-нибудь в дальней части комнаты, но подобная мысль, наверное, даже не пришла им в голову. Я опускаюсь перед ними на корточки.

— Не свети прямо на них, — говорю я Олли. — Все в порядке, не происходит ничего страшного, не стоит нас бояться. Мы просто... Мы не сделаем вам ничего плохого. Верите? Как вы себя чувствуете? — Дети дрожат как осиновые листы. — Все в порядке, все в порядке...

— Нас прислали сюда ваши мама и папа, — говорит Олли.

— Да, ваши мама и папа попросили нас прийти с вечеринки и посмотреть, как вы тут. Они очень за вас беспокоятся.

Первым звук подает мальчик — громкое сопение, почти хныканье.

— Ваши родители захотели, чтобы мы проверили, спите вы или нет, и чтобы сообщили Санта Клаусу, что уже самое время положить под елку подарки.

— Эй, дядя Бекс, — говорит Олли. — Нам пора.

— Иди отнеси телек в фургон, — отвечаю я. — А я пока побуду здесь, надо убедиться, что они в порядке.

Олли разворачивается и выходит из комнаты, даже не попытавшись вступить в спор, что я расцениваю как очередное рождественское чудо.

— Эй, постой! — кричу я ему вдогонку. — Оставь поезд и Экшн-Мэна.

Спустя пять минут мне удается-таки уговорить детей вернуться в кровати и узнать после вереницы вздохов и всхлипываний, что их зовут Эшли и Сара. Любимая игрушка Эшли — его тираннозавр Рекс, а на Рождество он хочет получить велосипед, а Сара любит свою куклу и ждет от Санта Клауса дом для Венди.

Олли возвращается и кивает мне.

— Готово, пойдем.

— Мне и дяде... Роджеру пора уходить, но не волнуйтесь, ваши мама и папа...

— Два чертовых придурка, можете так им и передать, — отрезает Олли. — Бекс, твою мать, пойдем наконец отсюда!

— Поосторожнее с выражениями! — рычу я в ответ. — Здесь ведь дети.

— Ты меня достал!

Олли хватает меня за рукав, поднимает на ноги и тащит к двери.

— Нам пора, — шепчу я малышам. — Пока.

Мы сбегаем вниз по лестнице, вылетаем через заднюю дверь, на цыпочках крадемся по гравиевой дорожке к фургону, садимся в него и уезжаем.

— Вот ведь твари, — говорит Олли. — Бросили детей одних. Парочка скотов! А что, если бы мы были извращенцами, педофилами, убийцами или кем-нибудь еще?

Я полностью с ним согласен. Парочка скотов! Олли в таком бешенстве, что собирается вернуться, заявиться на ту проклятую вечеринку, выцепить этих двоих и устроить им такую порку, какой они оба заслуживают. Мы решаем, что это не лучшая затея, но оставлять все как есть не желаем. Поэтому двадцатью минутами позже звоним по 999 с автомата за пределами города, и я, накрыв рот старым носовым платком, сообщаю, что в таком-то доме на такой-то улице оставлены родителями двое маленьких детей.

Через десять минут в дом приезжает спецбригада. Они взламывают дверь и находят детей. В этот момент веселящиеся в соседнем доме начинают обращать внимание на посторонний шум, и родители детей с бокалами в руках наконец-то выходят на улицу.

Об этом случае написали в местной газете. РОДИТЕЛИ, ОСТАВИВШИЕ ДЕТЕЙ ОДНИХ ДОМА, АРЕСТОВАНЫ ПОСЛЕ ЗВОНКА ГРАБИТЕЛЕЙ. Этих двоих оштрафовали на пятьсот фунтов, а детей взяли на заметку как «воспитываемых в ненадлежащих условиях». Нас же с Олли прямо в статье поблагодарили за донесение на Осгудов.

Осгуды.

Как непонятно устроен мир.

Парочка скотов!

11

Дома кто-то есть

Естественно, встреча в доме Осгудов была не первой в моей практике. Нечто подобное случилось со мной и в тот раз, когда несколько лет назад я обчищал дом в новом жилом массиве на берегу реки. Готовились и я, и Олли к этому делу на протяжении нескольких месяцев. Один из наших приятелей, участвовавший в строительстве того дома, снял копию с ключа от парадной двери и продал ее мне за определенную сумму. Нам оставалось лишь дождаться момента, когда дом достроят, и в него въедут люди.

Прошло пять месяцев. Однажды, проезжая мимо, я заметил, что в доме горит свет, а на окнах увидел занавески. К сожалению, Олли — этот дурачина — в тот момент в очередной раз сошелся со своей старой подружкой, опять завязал с грабительством и стал порядочным человеком; он даже устроился на прежнюю работу — охранником у дверей «Глитси», в чьи обязанности входило не впускать вовнутрь посторонних и скидывать с лестницы пьяных. Я говорил ему, что его пташка наверняка спит с кем попало, пока он ночи напролет торчит на своей идиотской работе, но все без толку.

И вот я иду на дело один, хотя такой расклад не особенно меня устраивает. Ноя нуждаюсь в деньгах, а другие парни, кому я предлагаю сходить со мной в паре, отвечают отказом.

К Роланду я вообще не подхожу, выпить с ним чаю я всегда успею.

Вообще-то я и раньше не раз работал в одиночку, но, как уже сказал, не особенно люблю подобное положение вещей.

Короче говоря, в один из ближайших вечеров я еду в тот район на разведку. Оказывается, в этом коттеджике, приютившемся между здоровыми доминами с четырьмя и пятью спальнями — их бы я ограбил с гораздо большим удовольствием, — всего лишь одна спальня.

Я выжидаю несколько минут и принимаюсь следить за парадным коттеджа. Свет не горит, машин во дворе нет.

Войду и выйду, решаю я. Войду, пробуду внутри максимум пять минут и сразу назад. Я пересекаю дорогу, приближаюсь к дому, стучу в дверь, вытаскиваю из кармана ключ, быстро открываю замок, осторожно и бесшумно проникаю внутрь и негромко спрашиваю, есть ли кто дома, чтобы не нарваться на неожиданные неприятности. Потом закрываю шторы, достаю фонарик и приступаю к делу.

В гостиной стоит маленький телек, безбожно старая и ужасно маломощная стереосистема, в кухне микроволновка, в прихожей велосипед (дамская модель), привязанный — представьте себе! — цепью к батарее. Единственная более или менее приличная вещь, и та привязана цепью к батарее! И зачем хозяевам понадобилось это делать? Неужели просто закрыть дверь дома на замок для них недостаточно? Живут же на свете такие параноики!

В общем, я решаю быстро осмотреть шкафы и комоды на втором этаже, взять что смогу и умотать. Я нахожу шкатулку с драгоценностями, фотоаппарат, радиоприемник-будильник и пару штуковин для волос — не знаю точно, для чего они, но видел, как такими же пользовалась при мне Мэл. Я уже собираюсь спуститься на первый этаж в тот момент, когда раздается шум раскрывающегося парадного и в прихожей зажигается свет.

Проклятие! — думаю я. Вот черт!

Я подскакиваю к окну, но на нем специальные замки, их так просто не откроешь. Фомку я оставил в фургоне, подумал, она мне не понадобится, ведь в дом я вошел, открыв дверь ключом. В окно не выпрыгнуть и по лестнице не сойти вниз — я в западне. Все, что мне остается, так это, подгадав момент, все же быстро спуститься в холл, а пока где-нибудь спрятаться. Я шмыгаю под придвинутую одним краем к стене кровать и надеюсь, что все сложится наилучшим образом.

Мои надежды не оправдываются.

Она входит в спальню, скидывает с ног туфли и начинает снимать с себя форменные одежды медсестры. Конечно, я с удовольствием рассказал бы, что эта особа — высокая сногсшибательная блондинка и что, обнаружив меня под своей кроватью, она приятно удивляется. Но это было бы чудовищной неправдой. Здоровая, жирная и ужасная телка, увидев мою ногу, выглядывающую из-под кровати, безумно пугается.

Я выбираюсь из своего убежища и пулей устремляюсь на лестницу, а хозяйка оседает на пол и впадает в истерику. К тому моменту как я подлетаю к парадному, мое сердце уже бьется в груди в неистовом танце, как какой-нибудь чертов южноафриканский зулус на тропе войны, а когда я обнаруживаю, что дверь закрыта изнутри уже на два замка, оно начинает стучать с удвоенной частотой. Я хватаюсь за задвижку и усиленно пытаюсь открыть ее, но она даже не двигается с места. Бегу к задней двери, но на ходу вспоминаю, что в этом доме черного хода вообще нет.

— Черт! — восклицаю я. — Хрень какая-то! — Я понимаю, что, если обращусь к хозяйке, еще больше ее напугаю, но мне не остается ничего другого. — Вы можете открыть мне парадную дверь?

В ответ слышу лишь истеричные вопли.

— Я хотел бы уйти отсюда, но не могу, потому что вы закрылись изнутри.

Молчание.

Мне до жути не хочется опять подниматься наверх, но ситуация такова, что без этого не обойтись. В эту самую секунду я вспоминаю, что на тумбочке возле кровати видел телефонный аппарат.

Я взлетаю вверх по лестнице и вбегаю в комнату. Хозяйка сидит на полу, сжавшись в комок и шепча в трубку не то «скорее», не то «старее». Скорее всего «скорее», к данным обстоятельствам это слово больше подходит. Я подскакиваю к ней, выхватываю трубку у нее из руки, одновременно надавливая на рычаг.

— Не трогайте меня, умоляю, не трогайте меня, — взмаливается она, хныча и скуля. — Не трогайте меня.

И так еще и еще раз.

Признаюсь, видя ее в таком состоянии и сознавая, что всему виной один я, я ощущаю себя препаршиво. Ее лицо опухшее и красное, и она смотрит на меня так, будто перед ней сам Джек-потрошитель с торчащим членом.

— Послушайте, я не собираюсь причинять вам вред, честное слово, — говорю я, отходя от нее на некоторое расстояние и опускаясь на колени.

— Только... Не трогайте... меня... прошу, — стонет она.

— У меня и мыслей таких нет, поверьте. Я совсем не за этим сюда пришел. Я обычный грабитель, только и всего. Простой грабитель. А сейчас мне очень хотелось бы уйти, но дверь заперта. Дайте ключи, я ее открою.

Я протягиваю руку к сумке, которую она бросила на кровать, и начинаю рыться в ней. Я прекрасно знаю, что подобный жест любую женщину — даже ту, с которой встречаешься, — может повергнуть в шок. А особенно эту. Ведь она видит во мне злодея, удерживающего ее в спальне чуть ли не в качестве заложницы. Я, естественно, не удерживаю ее здесь, ну, вы понимаете. Если уж на то пошло, все как раз наоборот. Это она, жирная уродливая медсестра, удерживает меня в своем треклятом доме.

Продолжая исследовать содержимое сумки, я вновь заговариваю с ней:

— Послушайте меня внимательно и поверьте мне: если я выберусь из вашего дома, то никогда больше сюда не вернусь. Буду считать, что этот район для меня закрыт.

Я перебираю разный хлам в ее сумке, копая все глубже, но чертовых ключей никак не могу найти.

— Ни я, ни один из моих товарищей — к вам никто больше никогда не нагрянет, обещаю.

Щетка для волос, лак для волос, антиперспирант, клипсы, обруч, шпильки...

— Гарантирую вам, что ваш дом никогда больше не подвергнется нападению грабителей.

... салфетки, губная помада, зеркальце, пачка сигарет, зажигалка, ручки, карандаши...

— Все, чего мне хочется, так это вернуться домой. Вернуться домой к малютке сыну.

... открытки, ножнички, ватные палочки, завернутые в кусок бумаги, коробочка «Тик-Так», тампоны, кошачий антипаразитный ошейник...

— К больному сыну!

... записная книжка, еще какие-то спреи, пара колготок, еще несколько ручек, ватные шарики, кошелек — о, а в нем двадцать фунтов! — марки, погашенный счет за пользование газом, непроявленная фотопленка...

— У него коклюш, мы серьезно обеспокоены за своего мальчика.

... фонарик, книга в бумажной обложке, флакон духов, ремешок от часов, ириски разных сортов, полиэтиленовые пакеты, шнурки...

— ГДЕ, ЧЕРТ ВОЗЬМИ, ВАШИ ПРОКЛЯТЫЕ КЛЮЧИ? — ору я наконец, теряя терпение.

Она издает странный звук, нечто вроде «урх», и швыряет мне связку ключей, которую все это время, оказывается, держала за спиной. Я ловлю ключи и бросаю ей сумку.

— Спасибо, — говорю я, борясь с желанием добавить: «А теперь, когда они у меня, я вас убью», так, ради шутки.

Но не настолько я чокнутый, чтобы позволять себе подобные шалости.

Я выбираю ключ от американского автоматического замка.

— Вот этот?

Вместо того чтобы ответить, она молниеносным движением достает из своей сумки один из спреев, и мое лицо обдает струей какой-то белой гадости. Мои глаза, нос, рот... да всю физиономию начинает страшно жечь. Боль, которую я испытываю в эти мгновения, не поддается никакому описанию. Я вскрикиваю, вслепую выбираюсь из этой долбаной комнаты, нахожу ванную и подставляю голову под холодную воду. Лишь по прошествии нескольких секунд огонь, опаляющий мои глаза, стихает, но их продолжает раздирать от боли. Я выхожу из ванной и ору, предельно напрягая голос:

— Довольна??????????

Чертова дура испуганно вопит, опять сжимается в комок и продолжает талдычить:

— Не трогайте меня, пожалуйста, только не трогайте меня...

Трогать? Да я с удовольствием свернул бы жирной уродине шею, но на расправу с ней у меня нет времени. Сейчас мне дорога каждая секунда. Я со всех ног бегу вниз, хватаю из кухни микроволновку, бросаю ее в окно гостиной, разбивая стекло, ныряю вслед за ней и благополучно приземляюсь.

Полицейская машина с визгом останавливается рядом с разбитой микроволновкой в то мгновение, когда я уже отъехал от проклятого дома на полквартала. Копы бегут спасать пострадавшую.

Этот случай убедил меня в том, что далеко не всегда призыв к здравому смыслу оказывается действеннее, чем грубая сила.

Встречаться с хозяином дома в тот момент, когда ты набиваешь свои карманы его барахлом, весьма и весьма неприятно. Понимаю, что и он не испытывает в подобные минуты прилива положительных эмоций, но собственные переживания мне более понятны.

Хотя, с другой стороны, для меня такое событие — всего лишь неудача в бизнесе, а для хозяина дома — глубокая личностная травма. Почему все они так сентиментальны? Не знаю.

Насколько мне известно, основное, что ранит души жертв ограбления — в особенности женщин, — так это не лишение аппаратуры, которую у них украли, а сознание того, что в их вещах рылся кто-то посторонний. Странная логика. Неужели им кажется, что мы с Олли подносим к свету и исследуем чьи-нибудь трусы? Я на месте всех этих болванов расстраивался бы только из-за того, что у меня больше нет видака, а по поводу перевернутых рубашек в шкафу ни секунды не переживал бы. Еще чего! Зачем делать тайну из никому не нужных шмоток в комоде?

Кроме того, я все же примерно представляю, что они испытывают. Копы наведывались ко мне четыре раза — переворачивали все вверх дном в поисках украденных вещей. Я же никому после этого не плакался в жилетку.

А если вернуться к неожиданным встречам, должен сообщить вам, что заканчиваются они совершенно по-разному.

Парки, например, обрабатывая одну хатку в Натмег-Глейд, превратился в настоящего героя нашего времени.

О том, что эта парочка уезжает на целых две недели, он знал наверняка. От Дениз, работницы турагентства, с которой он тогда крутил шуры-муры. Его план представлял собой нечто подобное задумке Норриса, только Дениз в отличие от Паулины не знала, чем занимается ее дружок. Она просто вскользь упомянула в разговоре, что одна счастливая парочка отхватила тур на Ямайку, от которого внезапно кто-то отказался, всего за полцены и что пятнадцать часов спустя после выхода из их агентства эти двое были уже в воздухе.

Парки, когда чует, что дело пахнет неплохим заработком, готов из кожи вон вылезти. Он тогда засыпал свою подружку вопросами, хотя выяснить хотел единственное: где эта счастливая парочка проживает.

И вот двумя днями позднее наш Парки уже взламывает фомкой в доме умотавших на Ямайку придурков двустворчатое окно, доходящее до пола. И тут же натыкается — вернее, чуть ли не наступает — на чудака, растянувшегося у основания лестницы с лампочкой в руке. Парки присматривается к нему и приходит к заключению, что хоть он еще и не умер, но находится от смерти всего в паре шагов, представляете? Парки подкладывает под голову чудака подушку, звонит по 999, вышибает ногой парадную дверь и оставляет ее открытой.

Через пятнадцать минут приезжает «скорая», и старика вместе с его расколотым черепом увозят в больницу на операцию.

На следующей неделе мы прочитали в газете, что этот чудак доводится папашей хозяину дома, что в последнюю мину-ту его заставили приехать, чтобы пожить там и поухаживать за рыбками. Старый недоумок решил поменять лампочку в светильнике, а у табуретки, на которую он забрался, неожиданно подкосились ножки. Закончилась история вполне благополучно: врачи увезли его в больницу вовремя, оправился от операции он довольно быстро, только вот сыну и невестке пришлось вернуться в Британию уже после трехдневного пребывания на своих сказочных каникулах.

Да, еще вот что: двух из их рыбок сожрал кот, вошедший в дом через раскрытую Парки дверь.

Только не думайте, что я пытаюсь приписать деятельности грабителей важность неотложной помощи, но тот старик, не заберись в дом Парки, так и пролежал бы у лестницы до приезда детей.

Все ребята в кабаке сошлись во мнении, что Парки поступил абсолютно верно, за спасение жизни старика каждый одобрительно похлопал его по спине. Только Норрис заявил, что сначала обчистил бы дом, а уж потом вызвал бы «скорую». Кретин.

Три года назад со мной и с Олли произошло столь же невероятное приключение, как с Парки, который на непродолжительное время даже перестал быть злодеем.

Так вышло, что на один из предстоящих уик-эндов у нас не было никакого плана, вернее, в тот период мы вообще не занимались ничем конкретным, работали наудачу, что, признаюсь откровенно, лично я ненавижу.

Я предпочитаю действовать по заранее продуманной схеме: когда едешь по определенному адресу с ключом и уверенностью в том, что у тебя в запасе есть часов сорок восемь. К сожалению, далеко не всегда все складывается так, как хотелось бы.

Мы с Олли работаем в подобные периоды следующим образом: выезжаем вечером (обычно в пятницу или в субботу; в эти дни все нормальные люди идут в кабак, чтобы напиться) и ищем дома, где не горит свет (старый прием оставлять в гостиной включенной лампу, когда куда-нибудь уходишь, обычно срабатывает). Выбирая такой дом, мы останавливаем машину где-нибудь поблизости, идем и стучим в парадную дверь.

Если никто не отзывается, мы проникаем вовнутрь с задней стороны дома и приступаем к работе.

Если же дверь открывают, мы спрашиваем, здесь ли живет Алан, или Фрэнк, или еще кто-нибудь. Нам говорят «нет», мы просим извинить нас за беспокойство и спокойно уходим.

Случается и такое, что Алан, Фрэнк или кто-то еще живет в этом доме, тогда мы интересуемся, не он ли желает покрыть свою изгородь креозотом.

— У нас записан именно этот адрес.

Нам отвечают «нет», мы просим прощения за беспокойство и удаляемся.

Порой — в крайне редких случаях — бывает, нам говорят, что Алан, или Фрэнк, или кто-то еще живет в этом доме и желает покрыть изгородь креозотом. Тогда мы сообщаем, что пришли за оплатой — четырьмя тысячами фунтов. Ход довольно действенный. Услышав названную нами цифру, люди обычно говорят «нет». Тогда мы просим извинить нас за беспокойство и спокойно уходим.

Ни разу в жизни нам еще не попадался ни Алан, ни Фрэнк, жаждущий за четыре тысячи фунтов покрыть изгородь креозотом. Не знаю, что бы мы делали, если бы однажды нашли-таки такого идиота. Наверное, покрыли бы креозотом его изгородь. Только кому это нужно и для чего?

В общем, в тот пятничный вечер мы выехали из дома и вскоре нашли вполне подходящий домик. Терраса сзади, света нет, расположенный поблизости фонарь не горит, а по телевизору в этот момент как раз идет «Терминатор-2» и все соседи сидят по домам, уставившись в экран. Условия для работы просто идеальные.

Мы останавливаемся у аллеи позади намеченного коттеджа и идем к парадному. Алана дома нет. Фрэнка, Боба, Дейва, Нейла и кого бы то ни было еще — тоже. Мы с Олли выходим за калитку, возвращаемся к той аллее, перемахиваем через ограду и забираемся в дом. Старина Алан даже оставил для нас открытым одно из задних окон, поэтому нам удается пролезть в него практически без единого звука.

Мы быстро оглядываем все вокруг и видим, что ни хрена здесь нет. То есть ни хрена из того, что мы могли бы взять. Повторный осмотр разочаровывает нас еще сильнее.

Случается же такое! Мы проникли в обставленный кучей мебели дом и обнаруживаем, что ограбить его не в состоянии, потому что красть в нем нечего; ни видака, ни телека (нет телека?), ни стереосистемы, здесь нет ничего. Абсолютно ничего. На втором этаже в спальнях мы видим кровати, книги, одежду и прочую дребедень — и ничего подходящего для нас. Ни драгоценностей, ни денег, ни антикварных часов. Ни фига!

Подобные ситуации обычно изрядно взвинчивают нервы Олли.

— Идиоты, мать их! — говорит он. — Ни черта у них нет, ни черта!

Я еще раз осматриваю ящики комода, копаясь в хранящихся там шмотках расческой с частыми зубьями, чтобы удостовериться, что не пропустил каких-нибудь ценных носков, а Олли немного выпускает пар и начинает переворачивать постель на кровати в поисках несуществующей шкатулки, набитой наличными.

— Скоты! — говорит он, так ничего и не обнаружив. — Проклятые скоты. Куда они засунули свой видак? Почему у них ничего нет? Что с ними, а? Мы потратили на эту хату столько времени, будто нам заняться больше нечем! Твари!

Что касается меня, я испытываю к этим людям почти сострадание. Так и подмывает сходить к машине, достать видак, который мы приобрели в Эшли-Гарденс, принести его сюда и оставить вместе с какой-нибудь запиской, Олли же рвет и мечет.

— Пошли отсюда, — говорю я.

Мы торопливо спускаемся на первый этаж и идем в гостиную.

Мне в лицо неожиданно устремляется свет фонаря, и чей-то голос — не мой и не Олли — произносит «черт!».

Мы оба резко разворачиваемся и устремляемся назад к двери, но под воздействием какой-то сверхсилы я вдруг останавливаюсь. У меня возникает ощущение, будто я смотрю на нас двоих в зеркало, потому что тот тип, который только что светил мне в лицо, быстро идет в противоположную сторону, к окну, причем идет не один, а с кем-то еще. Хозяева дома не повели бы себя подобным образом.

— Эй, — кричу я. — Эй, постойте. Кто вы такие? Парень, забирающийся в это мгновение на подоконник, на секунду замирает. Потом поворачивает голову и смотрит на меня.

— Что вы здесь делаете? — спрашиваю я.

Парень настолько растерян, что не торопится выбраться наружу.

— А вы что здесь делаете?

— Ничего, — говорю я, сознавая, что несу бред.

То, что мы очутились в этом доме не случайно, совершенно очевидно. Но я отвечаю именно так из осторожности.

— Я увидел, что окно открыто, — произносит парень. — Залез проверить, все ли в порядке.

— Врешь ведь, мерзавец, — отрезаю я. — Ты забрался в этот дом, чтобы ограбить его.

В этот момент в оконном проеме за спиной парня появляется голова его приятеля.

— Какого черта ты тут застрял, Джерри? — спрашивает он. До Джерри вдруг доходит, что к чему.

— Я? Забрался в этот дом, чтобы его ограбить? Мне это нравится, — говорит он, отвечая на мои слова. — А ты, скажи на милость, что здесь делаешь? Страдаешь лунатизмом?

Олли возвращается за мной.

— Бекс, в чем дело, черт возьми?

— Полагаю, мы можем расслабиться, — говорю я, обращаясь ко всем. — Похоже, и вы двое, и мы — не враги друг другу, а товарищи. — Напряжение длится еще пару мгновений, потом все с облегчением вздыхают. Я приближаюсь к Джерри и протягиваю ему и его другу (Питу, как выяснилось позднее) сигареты. — Курите?

Джерри берет одну сигаретку, Пит отказывается, и мы с Джерри закуриваем.

— Нашли что-нибудь приличное? — интересуется Джерри.

— Шутишь? Здесь нет ничего стоящего. Только мебель, одежда и прочий хлам.

— А из мебели ничего не выбрали? — спрашивает он.

— Что? Из мебели?

Олли подходит к нам ближе.

— Что, черт возьми, вам здесь надо? Его голос звучит весьма агрессивно.

— По-моему, мы уже выяснили, что и нам, и вам здесь надо, — отвечает Джерри.

Олли слегка охлаждается, но я чувствую, что ему все еще не совсем понятно, что происходит и почему я вступил в разговор с этими парням.

— Хотите схлопотать по морде? — выдает он первое, что приходит ему на ум.

— Нет, — спокойно и твердо говорит Джерри, словно у него спросили, желает ли он чашечку кофе.

Олли в полной растерянности. В ответ на вопросы, подобные тому, который он только что задал Джерри, он привык слышать что-нибудь типа: «Да пошел ты!» или «И от кого же, интересно, я схлопочу? Не от тебя ли, мразь?» А Джерри отреагировал на его дерзость с завидной невозмутимостью, вот Олли и оторопел.

Я даю ему сигарету, опасаясь, как бы прямо здесь не завязалась драка.

— Мебель, говоришь?

Я поворачиваюсь к Джерри.

— Да, мебель. Она тоже стоит денег, хотите — верьте, хотите — нет, — отвечает он, стряхивая пепел за окно.

— И кому охота с ней возиться?

— Например, нам. Вы не возражаете?

Я вопросительно смотрю на Олли, обсыпающего пеплом скатерть на столе.

— Что? — спрашивает он.

— Ты еще надеешься что-нибудь найти в этом доме? И как смотришь на то, что ребята здесь поработают?

— Пусть угощаются, мне не жалко. — Олли пожимает плечами. — Желаю удачи, но уверен, оставаться здесь не имеет ни малейшего смысла.

Пит опять забирается в гостиную, и они с Джерри приступают к делу.

Перед уходом я беру у Джерри номер телефона и обещаю в ближайшее время звякнуть ему.

Свое обещание я выполняю через два дня, мы встречаемся в городе, пьем пиво, рассказываем друг другу истории из личного опыта, обмениваемся полезными рекомендациями. Мы и до сих пор поддерживаем с ним отношения, хотя Олли продолжает относиться к нему с некоторой неприязнью. Но он всегда такой, этот Олли, никто никогда ему не нравится.

Кстати, в тот вечер я спросил у Джерри, нашли ли они что-нибудь приличное в том доме после нашего ухода. Знаете, что он ответил?

Ни хрена не нашли. Для грабителей там не было абсолютно ничего подходящего.

12

Блестящие планы: номер три

Обычно я интересуюсь только блестящими планами воров-взломщиков, данная тема мне наиболее близка. Но в виде исключения расскажу вам и об этом случае — о невероятном ограблении банка. Я тоже прочитал о нем в газетной статье, так что не знаю многих деталей и передам вам лишь суть.

Происходит событие во Франции. Грабители врываются в один из банков в центре Парижа, размахивая пулеметами и поднимая страшный шум. Скажете, глупо и не оригинально? Запаситесь терпением. Эти ребята стреляют в камеры видеонаблюдения, опустошают кассы, приводя тем самым посетителей в состояние шока, затем выволакивают управляющего, опускают его на колени и приказывают отвести их к сейфу. Управляющий что-то бормочет о детях и жене, кричит, но в конечном счете берет себя в руки и ведет непрошеных гостей куда требуется.

В этот момент один из молодых работников банка, вынужденный довольствоваться пятью франками в день, понимает, что не желает торчать на рабочем месте целый вечер да еще и в компании психов с пулеметами, и умудряется нажать аварийную кнопку сигнализации.

Буквально через несколько минут банк окружает местная полиция, грабителям кричат в громкоговорители выходить наружу с поднятыми руками.

Те даже не думают подчиняться, посылают копов подальше, заявляя, что у них есть заложники и при необходимости они не колеблясь этих заложников пришьют. Канитель длится довольно долго: полицейские пытаются уговорить грабителей сдаться, а те требуют подать им вертолеты и быстроходные катера и что-то еще, и дело не сдвигается с мертвой точки. Грабители не хотят выходить из банка, а полиция — входить в него, так как уверена, что парни рано или поздно все же сдадутся.

Проходит пара часов, и грабители заявляют, что хотят побеседовать с адвокатом. И не с каким-нибудь старым пнем, протирающим в суде штаны, а с лучшим во Франции специалистом, мосье Румпелем ле Белем или... Короче, не помню, как его зовут. Полиция вызывает этого мосье, сажает его в центр управления, и он болтает с грабителями о том, каковы их шансы на спасение, что им светит, могут ли они прийти к приемлемому для всех решению и о прочих подобных вещах.

Грабители в знак признательности освобождают половину заложников, и копы немного расслабляются, надеясь, что очень скоро ситуация благополучно разрешится.

Проходит еще некоторое время, грабители звонят в центр управления и говорят гораздо более дружелюбными голосами, что хотели бы еще о чем-то посоветоваться между собой. Полиция дает «добро». Грабители обращаются к копам с еще одной просьбой: прислать ужин для них самих и оставшихся заложников, потому что давным-давно не ели и зверски проголодались. Полиция идет и на это: приказывает доставить в банк пару дюжин тарелок с какой-то хавкой. Проходит еще полчаса. Копы звонят грабителям и спрашивают, готовы ли те выходить, но ответа не получают, переглядываются и, придя к выводу, что внутри банка произошло нечто крайне серьезное, решают в него войти.

Перед началом операции они звонят грабителям еще раз, но вновь слышат в ответ лишь тишину и в полной боеготовности — вооружившись слезоточивым газом и всем остальным — влетают в банк.

Но грабителей там не обнаруживают.

Находят лишь связанных заложников в пустом сейфе, две дюжины тарелок с нетронутой едой и огромную дыру в полу.

Дыра ведет в туннель, а туннель — в небольшую сданную внаем квартиру, расположенную по другую сторону от дороги.

Вы скажете, никакие грабители не сумели бы всего за несколько часов вырыть подземный ход, да еще и под проезжей частью. А они ничего подобного в тот день и не делали. Туннель был подготовлен ими заранее. На то, чтобы выкопать его, у них ушло несколько недель. Требуя у копов предоставить им вертолеты и юриста, они выигрывали время на проделывание дыры в полу, раскапывание фута земли, остававшегося до начала туннеля, и на возможность смыться со всем содержимым сейфа.

Отличный план!

13

Инсулин

Мужчины и женщины абсолютно по-разному размораживают холодильник. Женщины достают из него все продукты, открывают дверцу, вытаскивают вилку из розетки и ждут, пока все остальное не произойдет само собой. Мужчины подходят к этому делу иначе: отключают холодильник от сети, берут фен, отвертку и молоток, отколачивают куски льда, бросают их в раковину и поливают кипятком из чайника. Несколько недель назад я сам всем этим занимался. Я всегда размораживал холодильник именно так и считаю данный способ наиболее правильным и удобным. Чисто мужским способом.

Тратить время на домашние дела я никогда не любил. Хлопотать по кухне в фартуке, отглаживать брюки или что угодно другое — все это не для меня.

В тот день я занялся холодильником просто потому, что все его стенки уже покрылись льдом, но возиться с ним мне жутко не хотелось. Ведь было воскресенье, и по телеку показывали кучу всего интересного, а я накупил себе чипсов и мечтал поскорее засесть с ними перед ящиком.

Приступаю я, в общем, к размораживанию холодильника — действую по давно отработанной схеме — и слышу вдруг... Пшшшшшшшшшшш... Прямо мне в лицо. Стенка чертова холодильника разрывается, и изнутри выходит газ. Я проклинаю все на свете, понимая, что ничего уже не поправишь, что холодильничек мой приказал долго жить, что место ему теперь только на свалке.

Я знаю это все наверняка, потому что подобные неприятности уже дважды происходили со мной. Я в бешенстве, главным образом потому, что сам во всем виноват. Я хватаю фен, который использовал для размораживания, и в приступе ярости швыряю его об пол.

Куриная ножка, две банки легкого пива и «Антиквариат» по телеку более или менее приводят меня в чувства. Я звоню Олли и рассказываю, что натворил.

Этот гад — вы только представьте себе — заходится от смеха.

Это случилось в ту ночь, когда мы отправились грабить дом на Хершэм-Парк-роуд, дом экс-подружки одного нашего приятеля. Обчищать чьих-нибудь «бывших» нам доводится весьма часто.

Люди расстаются и желают вычеркнуть того, с кем крутили роман, из своей жизни. У кого-то разрыв происходит по причине измены, у других из-за чрезмерного потребления кем-нибудь из двоих пива, у третьих из-за чего-то еще. Но результат во всех случаях бывает примерно одинаковым — оба расстающихся переполнены злобой и мечтают, чтобы с бывшей половиной приключилось что-нибудь ужасное. Мало кому удается разойтись красиво, большинство людей при расставании раздирает жажда мести.

Кстати, к нам обращаются далеко не только парни, половину заказов такого рода мы получаем и от женщин. Одна телка в весьма преклонном возрасте даже попросила меня как-то прикончить ее старикана, а через три месяца опять с ним сошлась и даже родила ему ребенка. Полные придурки!

В общем, поехали мы с Олли в дом той пташки — вернее, в дом ее мамаши и папаши, хотя для нас не было разницы, кто именно в нем живет. Кстати, я не знаю, почему этот парень с ней расстался. Скорее всего она бросила его, подыскав себе более смазливого дружка, так часто бывает.

Так или иначе, наш приятель мечтает отомстить по полной программе, поэтому рассказывает, в какое время их всех нет дома, и предоставляет нам подробный список имеющихся у этого семейства ценностей. Мы в свою очередь платим ему тридцать или сорок фунтов, обещаем «наказать» его крошку и прихватить для него какие-то мелкие вещицы на память — таковы условия нашей с ним сделки. Что касается сувениров, мы никогда не соглашаемся брать в домах чьих-нибудь бывших личные вещи, например, фотографии. В противном случае на выстраивание цепи событий и раскрытие подобных дел требовалось бы всего несколько полицейских человеко-часов.

Итак, мы останавливаемся позади этого дома, забираемся в него, и Олли тут же находит «Пентакс» подружки Джастина (так зовут нашего приятеля). Вероятно, фотографировать — ее страсть. Очаровательно! Хотя кто я такой, чтобы осуждать эту крошку.

Олли входит в кухню, осмотром которой занимаюсь я.

— Улыбочку! — говорит он, и я зажмуриваюсь от вспышки.

— Не фотографируй меня, придурок! — ору я, с опозданием закрывая лицо рукой.

— Почему? Иметь такие фотки даже интересно, — говорит Олли.

— Интересно! А что, если мы забудем здесь этот чертов фотоаппарат? И его найдут копы? Тогда им и отпечатков не придется снимать, чтобы вычислить, кто ограбил эту хатку, они найдут нас по фотографиям. Дай-ка мне эту штуковину.

Я забираю у него фотоаппарат.

— Что ты делаешь?

— Хочу засветить пленку, — отвечаю я.

— Но здесь почти темно.

— У меня есть фонарь.

— Эй, подожди, — говорит Олли. — Сначала сфотографируй и ты меня.

Я смотрю на него в недоумении, пытаясь понять, шутит он или нет. Похоже, что нет. Я настолько растерян, что даже не вступаю с ним в спор, а подношу фотоаппарат к лицу и нажимаю на кнопку.

— Вспышка не сработала, — произносит Олли.

— Это имеет какое-то значение?

— Послушай, Бекс, я сфотографировал тебя как положено. И ты меня сфотографируй.

Я выполняю его просьбу и в свете вспышки вижу рожу сонного придурка, расплывшуюся в улыбке. Он напоминает мне в этот момент школьника, которого предки наконец-то привезли в зоопарк.

Фотоаппарат издает щелкающий звук и начинает жужжать.

— Что это? — спрашивает мой супермозговитый напарник.

— Пленка закончилась, перематывается.

Когда жужжание прекращается, я достаю пленку.

— Только не оставляй ее здесь, — говорит Олли, как будто я и сам не знаю, что должен забрать пленку с собой.

— Конечно, конечно, — отвечаю я. — Спасибо за совет. Я непременно возьму эту хрень с собой. А теперь, Кейт Мосс, давай-ка займемся делом.

Мы переносим аппаратуру в фургон, и я прошу Олли оставить в нем немного места и вернуться со мной на кухню, чтобы забрать там кое-что еще.

Мы запираем все, что награбили, в одном надежном месте и едем ко мне. Еще десять минут машинной тряски и моторного гудения, и Олли и я вносим в мою кухню и ставим на пустующее место холодильник.

— Неплохой, согласен?

Я вставляю вилку холодильника в розетку.

— Согласен. Лучше, чем твой старый, — отвечает Олли. — У тебя найдется что-нибудь перекусить?

— Не знаю, — говорю я. — Сейчас посмотрю. Молоко, апельсиновый сок и другие напитки я выкинул из холодильника в доме предков той девчонки, а все остальное оставил.

— Бифштексы, курица, креветки... Хочешь бутербродов с креветками? У меня есть сливочное масло.

— Не откажусь. С вином в самый раз!

Олли достает с моей встроенной в стену полки для спиртных напитков бутылку вина.

— Отрой его, а я пока займусь бутербродами. Штопор в складном швейцарском ноже на столе в гостиной.

— Что такое инсулин? — спрашивает Олли.

— Что? Где?

— Вот посмотри. Здесь полдюжины ампул.

Олли наклоняется и указывает на нижнюю полку раскрытого холодильника с шестью запаянными пузырьками инсулина и аптечкой.

— По-моему, какое-то лекарство, верно? Надо вводить эту дрянь в вену, — говорю я.

Олли берет одну из ампул и вертит в руке.

— Нам этот инсулин может для чего-нибудь пригодиться?

— Сомневаюсь, — отвечаю я.

— А не загнать ли нам его Родни?

— Родни? Зачем ему инсулин? Родни имеет дело в основном с травой, медикаменты его вряд ли интересуют. Эта дребедень никому не нужна, выброси ее, — говорю я. — Майонеза там случайно нет?

Инсулин принадлежал мамаше той девчонки, у нее были какие-то проблемы с уровнем сахара в крови или что-то в этом роде. Одну капсулу она носила с собой в сумке, а то, что лежало в холодильнике, было строго рассчитано для нее врачами на целый месяц. Короче, после возвращения в тот вечер домой она сразу попала в больницу и провела там полночи. А Джастин так распереживался, что вернул нам тридцать фунтов.

Пленку Олли отнес фотографу, и через час уже забрал снимки. Вышло довольно неплохо.

14

Приятная беседа

Не знаю, с какими целями эти твари постоянно забирают мои туфли. Пол здесь просто ледяной, а у меня в носках дырки. Надо не забыть в каком-нибудь изломов выбрать себе пар несколько подходящего размера. Хотя, может, и не стоит этого делать. В прошлый раз, когда я напялил на себя чужие носки, у меня на ногах повскакивали бородавки. Копы дали мне одно-единственное драное и грязное одеяльце. Если я подтягиваю его к подбородку, то ноги от ступней до коленей остаются неприкрытыми.

Твари!

Я подхожу к звонку и нажимаю кнопку. Жду некоторое время и жму второй, третий, четвертый, пятый раз, до тех пор пока у окошечка в двери моей камеры не появляется сержант Атуэлл.

— Чего тебе?

— Верните мне туфли, здесь чертовски холодный пол, — говорю я.

— Тебе известны правила.

— Да хрен с ними, с этими правилами. Ну же, я хочу надеть туфли — замерз как собака. Ладно, давай договоримся, за эту услугу позднее я с тобой расплачусь. За мной бутылка.

Сержант захлопывает окошко и возвращается к своим кроссвордам. Ублюдок. Для чего придуманы эти правила об обуви, я, убей, не пойму. Может, чертовы кретины боятся, что я задумаю обойти правосудие и повешусь на шнурках? Чушь собачья. Я никогда ничего подобного не сделаю. Во-первых, потому что я большая скотина и себе, любимому, ни за что не причиню вред, во-вторых, потому что у меня туфли без шнурков.

Я задумываюсь над этим вопросом. Интересно, если бы я был индийцем, забрали бы они у меня тюрбан? Нет, конечно, не забрали бы. Не посмели бы. Позволили бы мне его оставить из чувства уважения к моему вероисповеданию. А с помощью этой фигни я с большей легкостью покончил бы с собой, так ведь? Выходит, кругом царит расовая дискриминация, по-другому это безобразие не назовешь.

Я опять звоню.

Сержант Атуэлл вновь подходит к окошку.

— Что на этот раз?

— Вот если бы, предположим, я был индийцем, вы ведь не забрали бы у меня тюрбан, верно? — спрашиваю я.

— Тюрбан не забрали бы, а обувь не оставили бы ни при каких обстоятельствах, будь ты хоть сам чертов Махатма Ганди. Я не верну тебе туфли, и точка.

Сержант уходит.

Вообще-то я и не должен был находиться сейчас в этой проклятой каморке, ведь я согласился приехать в отделение по доброй воле. Все дело в том, что сегодня утром ко мне домой заявился Соболь и стал расспрашивать о деле, которое мы с Олли провернули вчера вечером. На его обычное запугивание: «Мы можем побеседовать либо здесь, либо в отделении», я согласился отправиться в отделение.

Меня такими трюками не возьмешь. Мне абсолютно все равно, где отвечать на их тупые вопросы, я в любом случае не намереваюсь поднимать лапки кверху и в чем бы то ни было сознаваться.

А что, в конце концов, такого страшного в поездке в отделение? Лучше я пару часиков посижу в холодной камере, чем выдам какую-нибудь информацию. Ничего со мной здесь не сделается. В «Билле» злодеи постоянно обделываются, когда им грозят прогулкой в отделение полиции. Они ломаются обычно в тот момент, когда Тош Лайнс произносит слова «Что ж, тогда вам придется отправиться в камеру. Посидите там до тех пор, пока не почувствуете, что готовы разговаривать». По прошествии двух минут заточения эти болваны уже колотят в дверь, мечтая побыстрее сдать братьев Джексонов из «Джэсмин Аллен Истейт». Только в реальной жизни все совсем не так.

На самом деле, если твоя вина ничем не подтверждена, копы имеют право продержать тебя в камере максимум двадцать четыре часа. Для более длительного заключения требуется специальный ордер, но подобное происходит крайне редко. К тому же я твердо знаю, что если меня держат в камере долго, значит, доказательств моей вины у них нет. В противном случае на опрос моих родственников и друзей и попытки выудить из них какие-нибудь сведения они не тратили бы столько времени. Если бы за полгода спокойного грабительства я был бы вынужден регулярно отсиживать в камере сутки, я с удовольствием это делал бы. Хоть на голове простаивал бы все двадцать четыре часа.

Как только меня сажают в камеру, тут же посылают за моим адвокатом, Чарли Тейлором, известным мастером вытягивать своих клиентов из разных передряг. Чарли пользуется уважением. Первое, что он просит тебя сделать, когда приезжает, так это заполнить несколько форм о предоставлении юридической помощи. Это правило распространяется у него на всех: что на садящих в камере, что на крутышек, приезжающих к нему в офис на «порше» и в костюмчиках от Армани.

Под словами «просит заполнить несколько форм» я имел в виду, естественно, «просит заверить заполненные им самим формы своей подписью». Работая со мной, в строках «сбережения», «доход» и «заработная плата» Чарли постоянно вынужден писать «нет». Когда мы встретились впервые и я прочел бумаги, которые он с моих слов заполнил, то пришел в полное недоумение. Согласно этим формам получалось, что у меня и гроша за душой нет, что по социальному статусу я приравниваюсь чуть ли не к беженцу и что пользоваться услугами адвоката просто не в состоянии. Но Чарли сказал ни о чем не волноваться, просто поставить подпись внизу. Я так и сделал. В общем-то за право получать его помощь бесплатно я и беженцем согласен считаться.

Я опять звоню.

— Чего еще?

— А ужин мне когда-нибудь принесут? — спрашиваю я.

— Ты сидишь здесь всего лишь час, — отвечает Атуэлл.

— Ну и что? Какое это имеет отношение ко времени ужина? По-моему, во внимание должны принимать не то, как долго я нахожусь в этой чертовой камере, а то, давно ли я ел в последний раз. Я ужинаю как раз в это время суток.

— Сейчас всего лишь три дня!

Сержант многозначительно смотрит на свои часы. С каким удовольствием я стянул бы их у него!

— У меня особый график работы, — говорю я.

— Если ты еще хоть раз нажмешь кнопку звонка, тогда мы с ребятами придем и испробуем на твоей башке свои новые дубинки. Понял?

Окошко захлопывается.

— Ты очень любезен! — ору я ему вслед.

Кто-то из камеры напротив поддерживает меня, выкрикивая «жирная свинья». Я тоже, когда увидел этого сержанта, сразу вспомнил о хорошо зажаренных котлетах из свинины.

Я опускаюсь на топчан и некоторое время грызу ногти. Мне становится интересно, достану ли я зубами до ногтей на ногах, и я пробую это проделать. Не выходит.

Следующий час, а может, полтора я рассматриваю надписи на стенах. Здесь представлен типичный набор: ругательства, чьи-то клички, обращения к Соболю, высказывания о том, чем он занимается с матерью, и даже стихотворение:

Ребята Соболя взбираются на холм, Лихих придурков рота. На десятерых один с умом, А девять — идиоты.

Пэм Айерс остался бы доволен. Рядом со стихотворением рисунок: пара копов мочатся на голову Соболю, у рта которого пузырь для реплик, как у персонажей карикатур и комиксов. Но в пузыре ничего не написано. По всей видимости, художник так долго пытался придумать, какие слова вложить в уста Соболю, что не успел вписать ничего.

Я снимаю ремень, пряжкой выцарапываю в пузыре «КРАСОТА» и подписываюсь ниже «БЕКС».

Неожиданно раскрывается окошко, в нем мелькает морда Атуэлла, дверь отворяется, и в камеру входит Соболь.

— Мистер Хейнс! А я тут как раз читаю про вас. Соболь оглядывает стены камеры и корчит недовольную рожу.

— Поднимайся. Приехал твой адвокат, — говорит он тоном человека, знающего свое дело. — А, черт... — Его взгляд падает на рисунок. — Ты намалевал?

— Уже давно. — Я смотрю на струйки мочи на нарисованной физии Соболя. — А что?

Соболь намеревается схватить меня за грудки и высказать все, что он обо мне думает, когда в разговор вмешивается Атуэлл.

— Этот рисунок нарисовали до его здесь появления.

— А это что такое? — шипит Соболь, указывая на выцарапанное мною слово «БЕКС».

— Что? — спрашиваю я недоуменно.

— Вот это! Здесь написано твое имя! — кипятится Соболь.

— Какое имя? — произношу я.

— Ладно, пошли.

Соболь толкает меня к двери и бросает Атуэллу:

— Стены в камере надо покрасить.

— Их покрасили неделю назад, — отвечает сержант. — Все эти художества появились здесь совсем недавно.

Мы общаемся с Чарли всего минут пять, в течение которых он заполняет формы и быстро рассказывает мне, что шло по телеку в ночь ограбления нами того дома. У него есть все копии «Радио Таймс» за прошедшие лет семь на случай, если я вдруг «забуду», какие передачи смотрел с вечера и до самого утра. Не знаю, вписываются ли подобные махинации в рамки закона. Вероятнее всего, нет, но для меня они удобны, так ведь?

Чарли также сообщает мне о том, что Соболь уже разговаривал и с Олли. Сюда он его не привез, потому что единственный свидетель, которого они где-то раздобыли, якобы видел в ту ночь только меня или кого-то на меня похожего, а еще фургон. Этого ему, видите ли, показалось достаточно, чтобы заняться расследованием и явиться ко мне домой.

— До процедуры опознания помалкивай, — предупреждает Чарли, хотя в предупреждениях такого рода я не нуждаюсь.

Соболь ведет нас обоих к тому месту, где для опознания подозреваемого уже собрались несколько парней, и говорит мне занять среди них любое место. Я оглядываю лица этих идиотов и чувствую себя оскорбленным до глубины души.

— Вы считаете, все эти типы похожи на меня? Да ни капельки они на меня не похожи!

— Встань в строй, и без разговоров, — говорит Соболь.

— Мой подзащитный недоволен условиями проведения процедуры опознания и считает, что в достоверности показаний, которые дадут свидетели по ее завершении, нельзя не усомниться, — отвечает за меня Чарли.

— Взгляните, например, вот на этого. Он лысый. Неужели кто-то может нас перепутать? — говорю я.

— Все должны надеть на головы шапки, они лежат на полу у ваших ног, — объясняет Соболь. — Тебя это тоже касается, — обращается он ко мне.

Я поднимаю черную шерстяную шапку с пола и ищу глазами парня, который походит на меня больше остальных, чтобы встать с ним рядом.

— А на этого взгляните!

Я указываю на чудака, у которого время от времени лицо сводит судорогой.

— Быстрее становись в ряд, Бекс, — говорит Соболь с легким раздражением.

Я смотрю на его лицо, и мне представляется, что оно залито мочой.

— Неужели я такой же урод? — спрашиваю я, переводя взгляд на третьего типа.

Тот явно нервничает. Наверняка студент, согласился принять участие в этой тупой игре за каких-нибудь десять фунтов. Он не знает, за что меня задержали, могли за изнасилование, могли за убийство или за нанесение тяжких телесных. Боится, наверное, что я когда-нибудь доберусь и до него. В конце концов я встаю за номером семь, написанным на полу краской.

Вводят свидетельницу. Я шепчу номеру шестому, стоящему рядом, что, если он подмигнет старушке в тот момент, когда она будет проходить мимо него — так сказать, немного собьет ее с толку, — то получит еще червонец. В ответ я не слышу ни звука.

Соболь несет старухе обычную чушь о том, что ей не следует торопиться, что она должна тщательно осмотреть каждого из нас и назвать какой-то номер только в том случае, если у нее не будет сомнений. Бабуся суетно кивает, прижимает сумочку к своим сиськам и приступает к делу.

На осмотр каждого из нас у нее уходит по нескольку минут: двигается она медленно, разглядывает подозреваемых с большой добросовестностью и что-то прикидывает в уме. К тому моменту, когда очередь доходит до седьмого номера, то есть до меня, она выглядит так, будто остро нуждается в чашке чая и удобном кресле. Я напрягаю мышцы лица и стараюсь чуть изменить его: немного опускаю челюсть, втягиваю щеки, сужаю глаза. От желания дать ей в морду у меня чешутся руки, но таким образом я сдал бы себя с потрохами, поэтому сдерживаюсь. Она перемещается дальше, к номеру восемь, потом поворачивается и идет к Соболю.

— Номер четыре. Я уверена. Четыре.

Чарли улыбается мне, а я, если честно, не особенно доволен. Эта дура выбрала того уродливого студента.

— По-моему, никаких сомнений больше не может быть, сержант Хейнс. Полагаю, мой подзащитный имеет полное право отправиться домой, — говорит Чарли Соболю и мистеру Россу, сидящим за столом с другой стороны.

— Не торопитесь, мистер Тейлор, мне бы хотелось задать вашему подзащитному еще несколько вопросов, — говорит Соболь. — Надеюсь, вы не возражаете?

— На каком основании вы удерживаете его здесь так долго? — спрашивает Чарли, засовывая в рот тонкую ароматную сигарку.

Я тоже достаю сигареты. Табак прекрасно помогает снять напряжение, но мы закуриваем практически одновременно вовсе не из желания расслабиться. Этот тактический маневр Чарли изобрел несколько лет назад. Дело в том, что Соболь не курит и, сидя на удалении нескольких футов от двух дымящих людей, через пару минут начинает кашлять. Потому-то и торопится поскорее покончить с этим делом, выскочить на улицу и подышать свежим воздухом. А в лучшем случае, являясь пассивным курильщиком, заболеет раком и отдаст Богу душу.

— У нас имеются показания двух свидетелей. Оба утверждают, что вчера ночью в момент ограбления видели синий грузопассажирский фургон вашего подзащитного у обочины дороги рядом с домом пострадавших людей.

— Фургон моего подзащитного?

Чарли смотрит на меня, приподнимая редкие брови.

— Это был не мой фургон, — заявляю я.

— Мой подзащитный утверждает, что ваши свидетели видели не его фургон у дома, который ограбили прошлой ночью, и что эти люди ошибаются, подобно тому, как, по всей вероятности, ошиблась во время процедуры опознания миссис Бейкер. Вероятно, имеющиеся у вас свидетельские показания недостоверны.

Я ценю Чарли еще и за это его качество. Он с полуслова понимает, что я имею в виду, и всегда умеет выразить мою мысль наиболее точными словами.

— А номера? — спрашиваю я.

— Ваши свидетели сообщили вам регистрационный номер того фургона, мистер Хейнс? — передает Соболю мой вопрос Чарли.

— На нем были номерные знаки, снятые накануне вечером с красного «эскорта», — говорит Соболь.

Наверное, мне давно следовало объяснить, что Соболем называют детектива Хейнса все наши ребята. Наверняка сам Соболь уверен в том, что эту кличку ему дали за способность выслеживать жертву, но он серьезно ошибается. Мы называем этого кретина Соболем, потому что у него очень крупные длинные зубы, заостренный нос и омерзительные маленькие усики, в общем, потому что он похож на соболя.

Я беру у Чарли тонкую сигарку и поджигаю ее от своей сигареты.

— Да что вы говорите? А на фургоне моего подзащитного вы нашли сегодня утром эти номерные знаки? Вероятнее всего, нет, — говорит Чарли, в то время как я выдуваю дымные колечки в лицо Соболю.

— Свидетели видели именно ваш фургон на месте преступления! — выкрикивает он. — Чем вы можете это объяснить?

— Это был не мой фургон, — отвечаю я. — Не мой.

— Полагаю, теперь мой подзащитный ответил на все ваши вопросы, сержант, — говорит Чарли. — Или вы хотели спросить у него еще о чем-то?

— Это был твой фургон! — говорит Соболь, тыча на меня пальцем. — И тот дом ограбил именно ты!

— Докажите, — отвечаю я, абсолютно спокойно откидываясь на спинку стула.

Никаких доказательств у него нет, я в этом уверен, так что не обязан ни в чем перед ним оправдываться. Я мог бы начать долго и нудно сочинять, что свой фургон одолжил вчера одному парню, с которым встретился в кабаке, но и не думаю напрягать мозги, потому что в этом нет никакой необходимости. Мы живем в демократической стране, где никто не имеет права называть человека виновным до тех пор, пока не доказал его вину. Это очень важно.

И вот, сидя здесь, перед Соболем, в глазах закона я считаюсь не менее порядочным гражданином, чем он. Независимо от того, что вчерашнее ограбление совершил действительно я, я невиновен, потому что никто не доказал мою к этому ограблению причастность. Ни к этому, ни к любому из предыдущих. И я не должен никому ничего объяснять, это Соболь обязан убедить меня в том, что я заслуживаю наказания. Если у него что-то не получается — его проблемы. Моя задача — просто спокойно сидеть перед ним и не предоставлять ему тех сведений, которые сам он не сумел собрать. Понимаю, я прекрасно понимаю, что мои рассуждения кажутся вам идиотскими, но не я понавыдумывал эти правила, я всего лишь извлекаю из них пользу.

— Мне бы хотелось, чтобы ваш подзащитный вернулся в камеру и еще раз как следует обо всем поразмыслил. Мы имеем полное право продержать его здесь еще двадцать часов, вы об этом знаете.

— Как пожелаете, мне все равно, — отвечаю я Соболю, не давая Чарли возможности произнести ни слова. — Надеюсь только, что меня все же накормят в этом чертовом месте ужином!

— Мой подзащитный имеет в виду, что, как бы долго вы ни продержали его взаперти, он не сможет ответить на заданные вами вопросы по-другому.

— Вот-вот, — подтверждаю я.

Соболь выдерживает продолжительную паузу, говорит «допрос окончен», выключает магнитофон, записывавший нашу беседу, и достает кассеты.

— Как понимать ваши слова? Я могу идти домой? — спрашиваю я.

Соболь, ничего мне не отвечая, просит Росса проводить нас с мистером Тейлором из кабинета. Я беру со стола одну из кассет (свою копию), представляя, как поставлю запись для Олли. Мы всегда так делаем после допросов: покупаем пива, какой-нибудь хавки и, ухохатываясь, слушаем эти кассеты.

— И на том спасибо, — говорю я Соболю. — А то я проголодался как собака — за весь день ничего не ел. Верите, Чарли, мне не принесли даже чего-нибудь попить? Интересно, сколько стоит в этом заведении чашечка чая?

— Недорого, — отвечает Росс. — Признания.

Это самое слово я услышал от него, как только прибыл сюда сегодня.

— Справедливая сделка! — восклицаю я.

— Пойдем, — говорит Чарли. — Пойдем. Мы направляемся к двери.

— Ты становишься все более смелым, Бекс, все менее осторожным, — шипит мне в спину Соболь. — А тюрьма давненько по тебе плачет. Обещаю, что собственноручно упрячу тебя за решетку.

— Очень интересно, за что? — отвечаю я, оборачиваясь. — Этот дом обчистил не я, я ведь сказал. Можно дать вам один совет, сейчас, когда магнитофон уже выключен? — Я вопросительно смотрю на Чарли и опять поворачиваюсь к Соболю. — Не для записи, а так, чисто по-человечески. Вы гонитесь не за тем зайцем, Хейнс. Этот дом ограбил не я.

Не для записи! Ха-ха! У копов все записывается. Этот их фокус — еще один трюк, рассчитанный на то, что когда магнитофон выключен, допрашиваемый ведет себя менее предусмотрительно и может проболтаться. В «Билле» эта ситуация постоянно обыгрывается: стоит Тошу сказать «не для протокола», и Дуг Макхард тут же выдает ему, что он ни сейчас, ни позднее не намеревается разговаривать о мистере Биге и партии украденных сигарет.

Я же не настолько туп. Когда кто-нибудь спросит у меня: «Если разговаривать не для записи, ты сделал то-то и то-то?», я отвечу: «Даже не для записи это сделал не я». Мне плевать на все эти оговорки. Раз уж я начат врать, то буду врать до конца, вот и все. Смешно битый час отпираться от всего на свете, тратя столько своего и чужого времени, а потом вдруг, когда кто-нибудь произнесет «не для протокола», взять и все испортить.

Конечно, на суде это им никак не поможет, и если уж соглашаться разговаривать не для записи, то можно сказать что-нибудь вроде:

— У вас против меня нет никаких доказательств, но вы на правильном пути.

Хотя для меня лучше, если они пойдут по другому следу и так ничего и не выяснят.

Мое правило номер один: отрицай абсолютно все.

Поэтому-то я и говорю Соболю на прощание эту чушь «не для записи». Вдруг он в нее поверит?

— Думаю, на этом тебе следует закончить беседу с мистером Хейнсом, — советует мне Чарли.

— Ты безнадежен, — цедит сквозь зубы Соболь, обращаясь ко мне. — Ограбление — твоих рук дело, я ничуть в этом не сомневаюсь.

— Да пораскиньте же вы мозгами, — отвечаю я. — У этого ограбления даже почерк не мой.

Отлично сказано! Не мой почерк. Признаться честно, выполняя ту или иную работу, о почерке я думаю меньше всего. Для меня главное — забраться в дом и обчистить его, а в какое конкретно время я это делаю, каким образом, в каком районе города — на все это мне наплевать.

Парни, которых по праву считают мастерами своего дела, занимаются грабежом долгие-долгие годы. Некоторые даже оставляют в обчищенных домах визитки. Конечно, не настоящие визитные карточки, а какой-нибудь знак для полиции, чтобы та сразу догадалась, что это ограбление совершено тем же самым чудаком, который побывал и в восьми предыдущих недавно обработанных домах.

Подобное вытворяют большие любители скандальной репутации. Один парень, например (я много о нем слышал, но никогда не встречал), в каждом из домов гадил посередине кровати в спальне хозяев. Другой закрывал сливное отверстие в ванне и до упора открывал оба крана. Я считаю, что у обоих было не все в порядке с головой, такие типы и виноваты в том, что о грабителях повсюду отзываются только дурно. Наверняка работают подобные дегенераты под какими-нибудь особыми кличками — Фантом, Призрак, Ягуар или что-нибудь в этом духе. Те двое, о которых я упомянул, сейчас в тюряге. Неудивительно. По-моему, для них было важнее не заработать на жизнь, а сделать себе имя, а если в нашем бизнесе задаешься подобной целью, ничего хорошего от жизни не жди. Я таких людей не понимаю. Неужели до них не доходит, что попадись они один-единственный раз, и на них автоматически взвалят ответственность за все ограбления, совершенные ими в прошлом. А наказание за девять подобных преступлений гораздо серьезнее, чем за одно.

Но Соболь не знает, характерно ли для моей работы что-нибудь особое.

— Это не мой почерк, — говорю я.

— Свидетели видели у того дома твой фургон, — повторяет он.

— Я не стукач, — произношу я, многозначительно кивая. Соболь двигает губами, собираясь сказать что-то еще, но в этот момент Чарли выталкивает меня в коридор, и мы идем к дежурному за моим официальным освобождением. Кстати, вот вам маленький совет: всегда пересчитывайте деньги, когда сержант возвращает вам личные вещи. Не потому, что часть из них может пропасть, а просто это здорово действует копам на нервы. Еще лучше в какой-то момент сделать вид, будто вы сбились со счета, и начать все заново.

В общем, я получаю назад вещи, которые сдавал, ставлю роспись на линии из ряда жирных точек и опять ощущаю, что я сам себе хозяин.

Я выхожу на улицу и вижу юного прыщавого копа, ведущего к задней двери Норриса. Под мышкой у копа полутораметровая копилка — мальчик с прорезью для монет в макушке. Ничего не хочу знать об этой истории.

Норрис замечает меня.

— Эй, Бекс! — кричит он. — Что, опять сумел отвертеться?

— Отвертеться? Запомни: фургон я одолжил тебе вчера в последний раз, сукин сын!

Пусть Соболь разбирается теперь с Норрисом, думаю я. А мне бы теперь поскорее перекусить.

15

Как правильно врать

Лгать — целое искусство. Все умеют это делать, но делать хорошо в состоянии лишь единицы. Как и в любой другой науке, в обучении вранью главное — хорошо усвоить несколько основных принципов, а дальше практикуйся себе и совершенствуйся. Я лгу очень часто, в основном Мэл и по разным мелочам, просто чтобы при необходимости соврать по-крупному, быть в должной форме и сделать это убедительно.

Лет десять — двенадцать назад, на тот момент прошло года два после того как я окончил школу, я устроился на работу в одну фирму. Да, в свое время я пробовал зарабатывать на жизнь, как все (нигде, правда, не задерживался больше чем на пару месяцев). О работе в той конторе, однако, помню отлично, наверное, потому что она была самой дерьмовой из всех, в которых я пытался честно трудиться. В мои обязанности входило находить по телефону желающих разместить свою рекламу в одном автомобильном журнале, платили мне за эту ерунду фунта по два в час. Очень скоро свое занятие я возненавидел, а впоследствии никогда больше не устраивался на работу в офисы.

Однажды меня и еще одного парня — не помню его имени, но буду называть его Гэри, — послали из конторы на одну автомобильную выставку. Проходила выставка на выходных. Задание нам дали несложное. Все, что мы должны были делать, так это сидеть за столиком, продавать свой журнал любому болвану, желавшему его приобрести, и завлекать рекламодателей, а вечером идти к определенному столику в баре в отеле и получать деньги на текущие расходы.

После первого дня работы, вероятнее всего, это была суббота, мы направляемся в отель, и парень за тем столиком по ошибке дважды выдает нам деньги, потому что мы подходим к нему не вместе, а по одному. Наша компания была довольно крупной и преуспевающей и нередко оплачивала те или иные расходы, а выданные нам суммы составляли всего по пятьдесят фунтов. Мы решили, что не произойдет ничего страшного, если все эти деньги останутся у нас.

В понедельник утром меня вызывает к себе в кабинет начальник отдела рекламы и спрашивает, не считаю ли я его недоумком. Естественно, именно таким я его и считал, но сообщать ему об этом не находил нужным. Я интересуюсь, в чем дело, и он показывает мне два счета и требует объяснений. Я говорю, что произошло чудовищное недоразумение и что мы готовы вернуть полученные сверх нормы деньги. Пять минут спустя мои слова повторяет начальнику и Гэри. Мы оба, разыгрывая из себя святых, приносим свои извинения.

Вышло так, что мы солгали, попались, еще раз прибегли к вранью, чтобы выкрутиться из создавшейся ситуации, и хорошо или плохо, но все же справились с проблемой.

На том история и закончилась бы, если бы Гэри не вздумалось рассказать нескольким сотрудникам во время обеденного перерыва (в том числе и главному редактору журнала), как дело обстояло в действительности. Ума не приложу, зачем ему это понадобилось. Короче говоря, эта информация распространяется по конторе быстрее, чем грипп, и начальник опять вызывает нас двоих к себе. Мы повторяем ему то, что рассказали в первый раз, но он нам не верит, делает письменное предупреждение и говорит, будь у него веские доказательства того, что мы умышленно его надурили, нас тут же уволили бы.

Я выхожу из себя. Мы повторно оказались в дерьме только потому, что неизвестно по каким причинам придурку Гэри вдруг приспичило распустить язык. И хотите — верьте, хотите — нет, ему и этого оказалось мало. Он продолжает рассказывать кому попало в офисе, что мы умышленно получили на выставке двойную сумму, не закрывает рот даже после того, как я «по душам» разговариваю с ним. Я в бешенстве, начальник рекламного отдела — тоже. Все вокруг не понимают, почему он смотрит на все это безобразие сквозь пальцы, почему не наказывает парочку юных воров.

Я упорно повторяю всем вокруг, что произошло недоразумение, даже своему лучшему другу не сознаюсь, что лгу, но на меня все равно начинают поглядывать косо. Поэтому по прошествии пары недель я решаю что-нибудь предпринять и рассказываю нескольким ребятам в кабаке, что идея повторно взять на той выставке деньги принадлежала Гэри. А своему другу говорю, что скоро из-за махинаций этого скота меня, чего доброго, уволят. Гэри, когда до него доходят эти слухи, естественно, приходит в ярость и начинает уверять всех и каждого, что мы вместе решили тогда дважды получить деньги, при этом все больше и больше в этой истории запутываясь.

Друг предлагает мне помочь «заткнуть этому ненормальному пасть», две секретарши грозятся уволиться, если кто-нибудь что-нибудь предпримет против меня, а начальник отдела рекламы однажды во время обеденного перерыва покупает мне в кабаке пинту пива.

На следующей неделе Гэри увольняют. А через три недели и я ухожу с работы и становлюсь мойщиком окон.

Я и до сих пор встречаюсь иногда с людьми из того офиса, и они по сей день вспоминают о том, как негодяй Гэри бессовестно оболгал меня тогда. А я не настолько смел, чтобы развеять их иллюзию и сознаться, что на той выставке мы с Гэри и впрямь вместе решили прикарманить лишние деньги. По сути дела, это я его оболгал и чувствую себя отнюдь не здорово из-за того, что использовал сочувствие всех своих сотрудников — в особенности бывшего лучшего друга, — просто я должен был спасти тогда свою шкуру.

Основное правило лгуна: если начал врать, ври всем без исключения, только в таком случае тебе поверят.

Что же касается Гэри, он уехал из нашего города и теперь работает водителем автобуса в Сити.

А если вернуться к нашему недавнему разговору, то, я уверен, спроси тот придурок начальник отдела рекламы у Гэри за кружкой пива в кабаке: «И все же, Гэри, если не для записи, была ли та история недоразумением?», Гэри непременно ответил бы:

— Если не для записи? Конечно, не была! Мы просто хотели украсть у вас эти денежки, ха, ха, ха!

Вот почему Гэри и уволили так быстро — он не умел по-настоящему врать. А я проработал в той фирме еще целых три недели, ведь я прирожденный лгун.

16

Тот самый Терри Батчер?

В школе я учился вместе с Терри Батчером — не с капитаном сборной Англии, конечно, а с одним чокнутым коротышкой, обожавшим больше, чем кто бы то ни было, нести разную ерунду.

Его постоянно спрашивали — естественно, в шутку, — не тот ли он самый английский капитан Терри Батчер, и этот идиот всегда отвечал, что он брат того Терри. Бред! Полная бессмыслица. Я о том, что миссис Батчер никогда не назвала бы обоих своих сыновей одним и тем же именем, правда ведь? Но наш Терри о таком нюансе, по-видимому, ни разу в жизни не задумывался.

Я же говорю, Терри был любителем ляпнуть какую-нибудь чушь, ничего умного мы практически никогда от него не слышали.

На мой взгляд, лгать и говорить ерунду — две абсолютно разные вещи. К вранью ты прибегаешь с определенной целью, обычно для того чтобы выбраться из какого-нибудь дерьма. Лично я лгу в основном в тех случаях, когда прикидываюсь, что не совершал того, что на самом деле совершил. Те же люди, которые любят нести какой-нибудь бред, делают это, как правило, из чистого желания сморозить глупость. Терри, например, обожал рассказать о себе такого, чего в действительности никогда с ним не происходило. Понимаете, о чем я?

Помню, когда мы еще учились в школе, Терри утверждал, что его отцу пересадили все органы (не некоторые из них, а именно все) после автомобильной аварии и что он не умирает только благодаря какому-то поддерживающему в нем жизнь агрегату. А по субботам, несмотря ни на что, отец брал выходной и возил Терри в Вест-Хэм.

Многие из баек Терри были тем или иным образом связаны с футболом. Однажды этот кретин заявил мне, что играет в команде «Воскресной лиги», а впоследствии, когда бы я ни увидел его на выходных, всегда принимался рассказывать, что опять на восемьдесят девятой минуте вышел на поле со скамьи запасных и забил в ворота противника три мяча подряд, принеся тем самым своей команде — которая проигрывала со счетом два-ноль — очередную победу. Иногда он якобы стоял и на воротах и не пропускал ни единого мяча, даже забитого с пенальти, хотя ростом этот болван был не выше пивной бочки. Если прикинуть, сколько голов он забил за восемнадцать лет и сколько поймал мячей, получится две тысячи и пять сотен. Такого блестящего результата не добились даже лучшие за последние восемнадцать лет команды, взятые вместе.

Девчонкам Терри обожал рассказывать, что время от времени он работает барабанщиком с ребятами из «Левел-42» и что в такие периоды у него живет сам Марк Нопфлер. Эта чушь возникла у него в башке, когда ему было семнадцать лет. Я могу сказать по этому поводу лишь то, что если бы наш Терри и впрямь играл в «Левел-42», то наверняка зарабатывал бы побольше, чем двадцать пять фунтов в неделю. А за Марка Нопфлера, он, очевидно, принимал порой свою мамочку, которая, кстати говоря, ни капли на Нопфлера не походила.

Не помню, чтобы кто-нибудь в выдумки Терри верил. Ребята видели в нем Джимми Хилла, но никогда в жизни не воспринимали его всерьез.

А вот девчонок, как ни странно, у этого балабола были в буквальном смысле слова сотни, причем большинство из них работали либо моделями, либо массажистками, либо проститутками довольно высокого класса. Проституткам Терри так безумно нравился, что за возможность трахнуться с ним еще разок они возвращали ему деньги, которые он им платил (я говорю вполне серьезно).

На тех, кто ему не верит, Терри страшно злится. Он, видите ли, хочет, чтобы все принимали его слова за чистую монету. Но поверить этому болтуну просто невозможно. Разве правдоподобно звучит, например, его рассказ о том, что он стал вдруг летчиком-истребителем ВВС Великобритании?

Попасть в истребительную авиацию не так-то просто. Для этого следует изучить курс авиационной физики или чего-то подобного, получить диплом, постоянно находиться в отличной физической форме и пройти какую-то специальную подготовку. Только после этого ВВС позволят тебе иметь дело с современной военной техникой, стоимость единицы которой составляет миллионов двадцать. О вождении автомобиля в нетрезвом состоянии, сорока выкуренных сигаретах в день, диете из пива и блюд, приправленных карри, летчики-истребители даже не мечтают. А еще им нельзя иметь родственников, состоящих в ИРА (хотя я нахожу последнее условие полным бредом). Когда я выкладываю Терри все, что только что перечислил, знаете, какой получаю ответ?

— Я не шучу, Бекс. Медицинский осмотр я уже прошел. Экзамены сдал. Зрение у меня идеальное, оба глаза по двойке.

Ничего себе! А я всегда думал, что идеальным считается зрение, острота которого равна единице. Однако для парней, подобных Терри — которые видят гораздо лучше, чем все нормальные люди, — наверное, придуманы какие-то особые системы оценки зрения.

Не знаю точно, на что этот герой способен со своими суперглазами, вероятно, заглядывать в будущее или видеть сквозь стены, — он никогда не демонстрировал передо мной свои возможности, но теперь я понимаю, почему его столь неожиданным образом приняли в ВВС. Теперь, если начнется еще какая-нибудь война и враг уничтожит все британские радары, наши главнокомандующие непременно обратятся за помощью к Терри: посадят его в аэродромный указатель направления ветра и поручат наблюдать за воздушным пространством.

Я слышал от Терри и сотню других бредовых выдумок. То его приглашают в атлетический клуб в «Хрустальном замке», желая отправить на соревнования по бегу, потому что один из тренеров клуба где-то увидел, как этот спортсмен мчался за автобусом. То зовут в спортзал «Томас Бэкет» после того, как наш несравненный борец на глазах у директора этого зала подрался с кем-то в баре.

Не понимаю, почему Терри считает своим долгом грузить меня своими историями. Быть может, он просто не в состоянии с собой справляться? Может, нести разную чушь для него жизненно важно? Или, что наиболее вероятно, ему просто хочется не отставать от братьев, их у него пять целых штук. Все старше его, умнее и неплохо устроились в жизни. Если бы и я страдал такими странностями, как Терри, наверное, говорил бы всем, что котлету по-киевски изобрел тоже я.

А может, не говорил бы.

Вероятно, подобные Терри личности выдумывают все эти бредни, желая произвести на окружающих впечатление, мечтая постоянно слышать в свой адрес:

— Вот это да! Просто фантастика! Ты потрясающий человек, Терри. Я хотел бы быть на тебя похожим.

Примерно год назад я встретил Терри у газетного киоска, когда покупал лотерейный билет.

— Взгляни на эти цифры, Бекс, — говорит он, показывая мне свой билет.

— Ну и? Цифры как цифры. О том, выпадут именно они или нет, никому не известно, — отвечаю я.

— Конечно, неизвестно. Но ты посмотри на них повнимательнее. Так и кажется, что в них есть что-то особенное. Мне всегда везет, и этот мой билет окажется выигрышным, я уверен.

Как же, везет, думаю я. Взгляни правде в глаза, Терри. Не от хорошей жизни ты стоишь у газетного киоска и пытаешься удивить кого-то набором из шести обычных цифр.

* * *

Пару лет назад мы с Терри и Олли как-то раз выпивали в «Псе и попугае», что на Милл-лейн. Происходило это как раз в тот период, когда Олли вернулся к своей пташке, и я пошел на дело один, а та жирная медсестра чуть не сдала меня копам. Кстати — так, к слову, — подружка Олли бросила его через месяц, потому что нашла себе кого-то другого. А ведь я предупреждал этого дурачину, что так оно и будет.

Но вернемся к нам с Олли и Терри. В тот вечер часов в семь Олли уходит на работу, оставляя меня с этим Уолтером Митти, который тут же начинает рассказывать, как однажды он познакомился с Эдди Мерфи. Я, чтобы побыстрее заткнуть ему рот, переключаю разговор на тему неприглядно закончившегося романа Олли с той вертихвосткой и неожиданно для самого себя выдаю этому кретину, что из-за долбаной работы Олли сегодня я опять вынужден идти на дело один. Поверьте, обычно я не настолько туп, чтобы делиться подобными вещами с такими болванами, как Терри, но в тот момент в моем мозгу, очевидно, произошел какой-то сбой.

Сам Терри никогда не входил в число наших ребят, просто иногда ему нравится среди нас поошиваться. Я знаю многих парней, которые никак не связаны с грабежом, но любят вращаться в кругах грабителей просто для того, чтобы незаслуженно присвоить себе часть заработанной нами славы. Естественно, обычно никто ничего особенного этим типам не рассказывает, но им доставляет удовольствие сам факт общения с нами. Они смеются над нашими шутками, а бывает, даже угощают нас выпивкой.

Терри, само собой, никого ничем не угощает, несмотря на то, что в банке на его счету лежат двести тысяч фунтов, оставленных ему кем-то в наследство.

— Эта телка все время обводила его вокруг пальца, а он, доверчивый идиот, ничего не замечал, — рассказываю я. — Я постоянно говорил ему: твоя пташка наверняка спит с кем попало, пока ты ночи напролет торчишь на своей дурацкой работе, но все без толку. Он не желал меня слушать!

— И со мной она спала, — начинает Терри, но я притворяюсь, что не расслышал его слов.

— С женщинами надо вести себя пожестче. Они обязаны четко знать, кто должен носить брюки, кто — утюжить их.

— Совершенно верно, — поддакивает Терри.

— Хотя к тому типу парней, которые обожают повторять, что женское счастье — торчать на кухне, и подобную давно устаревшую ерунду, я тоже не отношусь. Я всего лишь придерживаюсь того мнения, что, если выпустишь поводья из своих рук, в эти поводья тут же вцепится твоя половина, а ты рано или поздно превратишься в виляющего хвостиком пса.

— Моя подруга твердо знает, что я... — начинает Терри, но у меня нет ни малейшего желания выслушивать плоды его бурно развитого воображения о том, как каждый вечер ему прилежно готовят ужин и тому подобное.

Я перебиваю его:

— Можно называть их разными ласковыми словами, сюсюкаться с ними — по сути дела, в этом нет ничего страшного. Нельзя допускать единственного: чтобы они требовали бежать и спрашивать у них разрешения каждый раз, когда тебе хочется пойти с ребятами, с которыми ты знаком хрен знает сколько лет, выпить пивка.

Я отпиваю из кружки, а Терри говорит, что Олли болван, раз позволил так запросто себя отбросить. Я рявкаю на него, предупреждая следить за своими словами.

— Я бывал в сотне разных переделок вместе с Олли и имею полное право называть его болваном, а ты нет. Понял?

Терри кивает и сокращается в размерах, а я продолжаю костерить Олли.

— Надело, которое мы запланировали на сегодня, требуется каких-нибудь пять минут. Максимум — десять, — говорю я. — А этот кретин Олли...

— Черт подери, Бекс, давай я помогу тебе справиться с этой работой, — отвечает Терри.

— А дело-то — пара пустяков, понимаешь? Так, на хлеб с маслом.

— Я пойду с тобой сегодня, Бекс.

— Если бы даже он все еще продолжал крутить с этой сучкой, мог просто ничего ей не говорить, вот и все, но эта его работа в «Глитси»...

— Я могу сходить с тобой, Бекс.

— А ведь пара сотен фунтов в кармане никому никогда еще не мешали, верно? Чтобы заработать их в «Глитси», этому ненормальному придется торчать там неизвестно сколько ночей, так ведь?

— Бекс, сегодня я могу сходить с тобой на дело.

Я смотрю на физиономию Терри, похожую сейчас на морду безмозглого щенка, и делаю еще один глоток пива.

— Я к тому все это говорю, чтобы ты понял, какой он тупой. Всего десять минут!

— Бекс?

— Послушай, Терри, я веду речь о серьезной работе, это тебе не басни рассказывать. Я не собираюсь...

— Черт возьми, Бекс! Я же говорю, я готов выполнить эту работу вместе с тобой. Я и в прошлом не раз занимался подобными вещами и прекрасно знаю, что должен делать.

Я продолжительно и пытливо смотрю на Терри и вдруг окончательно теряю способность мыслить рационально и начинаю верить в то, что он действительно знает толк в грабеже. Даже сейчас, возвращаясь мысленно в те мгновения, я хоть убей не могу понять, что тогда произошло с моей головой. Какая такая нужда заставила меня позволить Терри пойти со мной на дело, я при всем своем желании не в состоянии вспомнить.

Быть может, я настолько устал от его бессмысленного вранья, что вдруг возгорелся желанием показать ему, что собой представляет реальная жизнь, может, на миг поверил в то, что если он справится с этим заданием успешно, то оставит свои выдумки. Ведь и положительных качеств в нем предостаточно, но их никто не замечает из-за его страсти наплести всякого вздора. Наверное, я захотел дать ему шанс.

Я сумасшедший, ей-богу.

— Говоришь, готов? — спрашиваю я. Терри кивает.

— Что ж, тогда пойдем.

В тот момент когда мы выходим из кабака, из машины на парковочной площадке вылезают какие-то два парня, знакомые Терри.

— Уже уходишь, Терри? — кричит один из них.

— Да, у нас с Бексом кое-какие дела! — орет ему в ответ Терри.

Парни кивают и заходят в кабак.

— Какого черта ты треплешь языком? — рявкаю я на придурка.

— Что? А! Да не беспокойся, это надежные, толковые ребята, — отвечает Терри.

— Толковые! Кто, твою мать, сказал тебе, что они толковые? Один из них работает в химчистке! Разве может работник химчистки быть толковым парнем?

— Он знает правила... — пытается объяснить Терри.

— Ни хрена он не знает, потому что это форменный кретин, — заявляю я.

— Да нет же, точно тебе говорю!

— Запомни: если идешь со мной надело, все парни, кроме меня, становятся для тебя кретинами, и рассказывать им о чем бы то ни было совсем не обязательно, понял?

— Понял, понял.

Конечно, будь я поумнее, в этот момент я послал бы его куда подальше, а работу сделал бы один. Но ума, как я уже сказал, я словно вообще лишился.

— Надеюсь, ты больше не выкинешь никакого фокуса, — говорю я.

— Можешь быть уверен, — отвечает Терри.

Если честно, я не особенно волновался из-за того, что он ляпнул тому парню. Никто из ребят не верит ни единому его слову.

Мы садимся в фургон и едем к намеченному дому.

В принципе все идет довольно гладко, если не принимать во внимание того факта, что, чем ближе мы подъезжаем к месту работы, тем больше напрягается Терри. На все мои вопросы он отвечает теперь односложно — «да» или «нет».

Мы забираемся в дом и приступаем к работе. На протяжении некоторого времени Терри ведет себя вполне сносно. Поначалу я прошу его только следить за задней дверью и относить к ней те вещи, на которые я указываю. Но дом большой, и, обработав гостиную с кухней, нам следует подняться на второй этаж. Я поручаю Терри заняться одной из спален, все остальные комнаты беру на себя. О том, что нужно брать, я рассказал ему еще по дороге: никакого хлама, только настоящие драгоценности, бытовую технику, деньги и одежду из кожи.

Справившись со своей частью работы за несколько минут, я иду взглянуть на Терри и застаю его за самым что ни на есть идиотским занятием: он увлеченно мочится на одну из кроватей. Услышав мои шаги, этот недоумок поворачивает голову и весело ржет. Мне же совсем не до смеха.

— Ты, грязная скотина! — говорю я. — На кой черт тебе понадобилось это делать?

— Да так, просто ради шутки, — отвечает Терри.

Я еле удерживаюсь, чтобы не двинуть этому гаду по башке, не ткнуть его мордой в собственное ссанье и не оставить здесь до прихода хозяев. Но в эту историю ввязан и я, а неприятности мне ни к чему.

Я грабитель, а не какое-нибудь вонючее животное, воровством я зарабатываю себе на жизнь. Да, я забираю у людей их личные вещи, тем не менее отношусь к ним с долей уважения. Выходка Терри выводит меня из себя.

Я ударяю его по плечу, и он летит на пол.

— Если я узнаю, что ты оставил для этих несчастных ублюдков еще какой-нибудь сюрприз, лучше не попадайся мне на глаза, предупреждаю!

Мы берем веши и уходим.

С тех пор, идя надело, я никогда больше не беру с собой идиотов.

* * *

Естественно, Терри сильно оживляется, когда на следующий день я приношу ему его долю заработка (признаться, я отдаю этому кретину лишь четверть того, что получил от Электрика, но его и эта сумма безумно радует).

Он покупает мне пива и начинает разглагольствовать о том, как чертовски здорово все вышло, как ловко у него получилось пробраться в дом через окно и какое обалденное колье он нашел.

Я слушаю его и вспоминаю себя в возрасте четырнадцати лет — именно тогда я впервые испробовал свои силы в качестве грабителя. Радость от благополучно провернутого дела давно не бьет из меня фонтаном, как бывало раньше.

Я обчистил слишком много домов и теперь воспринимаю грабеж как обычную работу. Конечно, и сейчас, если в одном из домов я найду однажды ящик, доверху наполненный деньгами (я до сих пор на это надеюсь), меня охватит приятное волнение, но это все равно будет уже не то волнение, какое я испытывал во время работы когда-то в юности. Наверное, для того чтобы пережить те, прежние ощущения, мне надо заняться чем-то более серьезным. К примеру, ограбить банк или помочь Роланду сбежать из тюряги, когда он в следующий раз туда загремит. Хотя мне все это ни к чему, я вполне доволен, занимаясь тем, чем занимаюсь.

Выпив пиво, я оставляю Терри, потому что больше не могу его выносить, и направляюсь домой. Перед уходом говорю ему, что, если он не сумеет удержать язык за зубами, я собственноручно его придушу, хотя знаю, что это вряд ли поможет.

Дома я съедаю пару куриных ножек и жду, что ко мне в дверь вот-вот постучат копы.

Они являются тремя днями позже. Соболь задает мне вопросы о доме на Пембертон-авеню. Я отвечаю, что ничего не знаю. Он говорит, мы можем побеседовать либо здесь, либо в отделении.

Я беру куртку.

Я слышал три разные версии того, что произошло. Проанализировав и первую, и вторую, и третью, думаю, дело было так. Терри отправился в какую-то пивную, принялся рассказывать о своем подвиге всем, кто только соглашался уделить ему хоть чуточку внимания, нарвался на типа, который выслушал его болтовню от начала до конца, и как следует получил по шее, чего давно заслуживал. Оказалось, этот парень был лучшим другом или даже двоюродным братом хозяина того дома, который мы обчистили. В общем, всыпав Терри по первое число, этот тип скручивает ему руки за спиной и тащит в полицию.

Терри внезапно теряет дар речи. Соболь, так ничего из него и не вытянув, везет его к нему, к Терри, домой, обыскивает его спальню (в которой, кстати говоря, не оказывается ни единого следа Марка Нопфлера), находит калькулятор, медную лошадку и еще какие-то мелкие штуковины, которые Терри понабрал в качестве сувениров, и арестовывает его по обвинению в грабеже. Терри заговаривает обо мне.

Чарли заявляет Соболю, что, кроме слов мистера Батчера, у него против меня нет никаких улик, и акцентирует внимание на том, что мистер Батчер известен как завзятый лгун — это с готовностью подтверждает дюжина свидетелей — и что арестовывать меня только на основании его рассказа, который скорее всего является ложью, противозаконно. Через час мы с Чарли выходим из отделения.

По словам сержанта Атуэлла, с которым я случайно встретился через месяц или два в кабаке, после того как они посадили Терри в камеру и закрыли дверь, он проплакал всю ночь.

На суде его приговорили к двумстам часам общественных работ и заставили заплатить штраф в размере двухсот пятидесяти фунтов. Таковы факты. Хотя сам Терри, если вы спросите, какой ему вынесли приговор, наверняка расскажет вам совсем другую историю.

17

Мои любимые передачи

Я часто смотрю телек. Этим своим пристрастием я похож на сотни других людей. Конечно, и сходить в кабак, выпить там пивка и о том о сем потрепаться с ребятами тоже бывает довольно приятно, но даже поход в кабак не может сравниться с тем, когда растягиваешься на диване с пивом или чашкой чая с печеньем и включаешь ящик.

У меня обычный телек, я смотрю по нему стандартный набор каналов. Спутникового телевидения или подобной ерунды нет. Вернее, и тарелка, и ресивер — все это, естественно, имеется, только я еще не придумал, как бы исхитриться, чтобы не вносить за просмотр спутниковых каналов никакой ежемесячной платы. А было бы здорово — наслаждайся круглые сутки хоть футболом, хоть порнухой, хоть документальными фильмами о природе.

Фильмы о природе — одна из моих слабостей. «Живая природа на первом», «Мир природы», «Способы выживания» — эти передачи я просто обожаю. Есть что-то особенное в подобных программах: независимо от того, где они сняты — в африканских джунглях, на Северном Ледовитом океане или на холмистых равнинах Великобритании, — просматриваешь их на одном дыхании. Быть может, все дело в том, что они постоянно напоминают мне, что быть человеком — настоящее счастье, ведь тебе не приходится каждый раз, выходя из дома, со страхом думать, что тебя запросто могут живьем сожрать.

Иногда ко мне приходит Олли, и мы смотрим телевизор вместе. Он неравнодушен ко львам, тарантулам и акулам. А я, когда смотрю передачу про львов, болею всегда за антилоп. В те моменты, когда эти кровопийцы к ним приближаются, я ничего не могу с собой поделать — начинаю орать «шевели ногами, черт возьми, быстрее же, быстрее!» и подобную чушь, а Олли прыгает рядом со мной на диване, жаждая, чтобы лев поскорее схватил несчастную тварь. Однажды он предложил даже поспорить о том, догонит этот гад свою жертву или нет. Я люблю держать пари, только не в тех случаях, когда речь идет о разных кровопийцах.

«Скрытой камерой» и прочие тупые передачи о грабителях и угонщиках автомобилей, которых ловят, увидев на пленке камеры видеонаблюдения, вызывают в нас с Олли столь же повышенный интерес, но, просматривая их, мы оба болеем за наших и кричим ребятам быть попроворнее. Мне всегда больно видеть, как парней хватают, прижимают к земле и заковывают в наручники, несмотря на то, что эти самые парни несколько минут назад мчались в воскресное утро по городу на скорости восемьдесят километров в час, подвергая опасности жизни ни в чем не повинных людей. У меня по спине в подобные минуты бегут мурашки. Лишь в редких случаях пацанам удается уйти, и тогда мы с Олли страшно радуемся.

А еще я люблю смотреть футбол. Я от него просто без ума. Если бы я был не настолько дерьмовым игроком, то наверняка посвятил бы футболу всю свою жизнь, стал бы профессионалом. К сожалению, теперь большинство матчей транслируются по закрытому каналу, и если ты хочешь посмотреть какой-нибудь из матчей английского чемпионата, должен тащиться в кабак. В общем-то ничего страшного в этом нет, но куда приятнее наблюдать за ходом игры, сидя в собственном кресле и спокойно слушая комментатора, а не выкрики кучи идиотов, ни на секунду не закрывающих рот. Или трескотню бездельниц-студенток, заявляющихся в кабак якобы потому, что они в восторге от футбола, а потом на протяжении целого матча болтающих о совершенно посторонних вещах — о каком-то болване Даррене или о свадьбе чьей-то сестры. И потом в кабаке у тебя постоянно разбирают все сигареты, а хозяин вечно чем-нибудь недоволен.

Все, что я могу посмотреть дома, так это «Матч дня» — отличная передача, только вот слишком короткая, — да «Европейские игры». А все благодаря тем старым сучкам, которые постоянно присылают письма в «Ваше мнение» и жалуются, что телевидение переполнено футболом. Им, видите ли, хочется, чтобы целыми днями им подавали «Коронейшн-стрит».

Охо-хо!

Да если посчитать, сколько эфирного времени телевизионщики забивают «мыльными операми», и сравнить эту цифру с тем мизером, который выделяется на передачи о футболе, то футбола, можно сказать, вообще не показывают. Тем не менее болельщики «Квинс Парк Рэнджерс» почему-то не закидывают Бэрри Тука письмами и не орут, что их достали «Эммердейл» и прочая дребедень.

Однажды я сел и все подсчитал и вот какой получил результат. Только четырьмя наиболее популярными сериалами — «Эммердейл», «Коронейшн-стрит», «Бруксайд» и этими чертовыми «Истэндерами» — людям засоряют мозги в общей сложности целых девять часов в неделю. «Соседей», «Дома и у черта на куличках», «Тюремную камеру блок 8» (если бы я посмотрел хотя бы одну серию этой эпопеи, наверное, даже задумался бы, не стать ли мне правильным) я вообще не принимал в расчет. И все это показывают каждую неделю, даже в рождественские каникулы.

Самое ужасное в этих долбаных сериалах, так это то, что все они одинаковые. Кошмар какой-то!

Единственное, что я могу посмотреть, это «Билл», его показывают три раза в неделю. Довольно неплохая вещь. Иногда (очень редко) преступникам в этом фильме — я, естественно, болею за них — удается сбежать. В такие моменты лицо старины Тони Стэмпа делается похожим на физиономию человека, который, только выпустив газы, вспоминает, что у него понос.

Если вернуться к спорту, мне нравится «Спортивный вопрос», но эту передачу я обычно записываю на видак, а смотрю потом, прокручивая все, что навевает на меня жуткую тоску, то есть куски, посвященные разной чуши: гребле и верховой езде. Не понимаю, кто подобным интересуется. Было бы гораздо лучше, если бы Дэвид Коулман сосредоточивал все свое внимание только на футболе, боксе и соревнованиях международного масштаба. По крайней мере все это любит большинство.

«Антиквариат» — тоже классная передача. О ней как-то раз рассказал мне Джерри, и с тех пор я постоянно ее смотрю. Во-первых, это полезно для меня в том плане, что я узнаю много нового об антиквариате и имею понятие о том, что следует искать. До сих пор ни в одном из домов, в которых я когда-либо работал, мне не попалось ни единой ценности, но такая вероятность существует всегда. Джерри, например, нашел уже два предмета — так он называет антикварные вещи, — а именно: два орнамента, на которых неплохо заработал.

Во-вторых, эта передача просто мне нравится. Ребята в ней обычно собирают разное старье в надежде услышать от Хью Скалли, что оно стоит полмиллиона, и, узнавая, что не получат за него и тех денег, которые заплатили за проезд в автобусе, вешают носы. Однажды Скалли сказал, что за принесенный ими старый паршивый чайник может заплатить двести фунтов, а эти двое все равно расстроились — они мечтали, что, продав этот хлам, смогут махнуть на острова и отдохнуть по полной программе.

Большая часть людей смотрят «Антиквариат» не потому, что интересуются антиквариатом, а потому что им нравится следить за развитием событий в жизни этих парней — главных действующих лиц. А вся их чертова жизнь проходит в поисках разных ценностей и выслушивании лекций экспертов.

— Это самый чудесный набор кружек для бритья из всех, что я когда-либо видел, мистер Роберте. Если желаете, я вам кое-что о них расскажу.

— Нет, просто назовите их цену, и я пойду.

Еще я всегда смотрю «Сквозь замочную скважину». Вернее, мы смотрим эту передачу вместе с Олли и постоянно соревнуемся в том, кто первым правильно назовет общую стоимость ценных вещей в доме того или иного придурка. Это нужно сделать сразу после того, как Лойд провел нас по всем комнатам. Наши правила такие: в расчет принимаются только видаки (мы условились, что цена одного видеомагнитофона, если он не слишком навороченный, сотня фунтов), микроволновки (пять сотен), стереосистемы (в зависимости от фирмы) и подобные вещи.

Выигрываю чаще всего я. Лучший дом из всех, что в «Сквозь замочную скважину» показали, у Де О'Коннора, худший — у Винни Джонса. Этот парень, скажу я вам, не имеет ничего стоящего. Единственное, что меня не устраивает в передаче, так это то, что они не показывают, какие сигнализационные системы установлены во всех этих домах, и, конечно, то, что не называют адресов.

Из телевикторин лучшая, на мой взгляд, «Семейное богатство». Говоря «лучшая», я имею в виду, что в ней принимают участие тупейшие из соревнующихся. А ведь семьи, которые показывают по телеку, — это те, которые прошли все отборочные туры. Только вообразите себе, что представляют собой болваны, не получившие право участвовать в съемках. Тем не менее именно поэтому я и люблю эту передачу, даже ставлю видак на запись, если собираюсь куда-нибудь уйти. Все дело, наверное, в том, что «Семейное богатство» — одно из немногих исключений в нашей телеиндустрии, напичканной до отказа топ-моделями, суперзвездами и прочим блеском. Поэтому, когда смотришь эту викторину, чувствуешь себя вполне комфортно. А что касается Ле Денни, ему как выдающемуся телекомику я с удовольствием вручил бы премию.

«Криминальную хронику» я вообще никогда не пропускаю, хотя артисты, которые в ней снимаются, конечно, дерьмовые, на злодеев ничуть не похожи. Я ведь сам — один из них и знаю кучу ребят, связанных с криминалом, мы разговариваем абсолютно не так, как эти их идиоты.

Но в остальном «Криминальная хроника» мне нравится, из нее узнаешь много полезного, массу интересных идей для работы. Претворить в жизнь нам не довелось еще ни одну из них, потому что речь в этой передаче веется в основном о вооруженных ограблениях и подобных вещах, но, если предположить, что и мы когда-нибудь займемся более серьезными делами, у нас уже будет парочка отличных планов. Я все собираюсь написать и в «Криминальную хронику», и в «На борьбе с криминалом» письма с просьбой выслать мне бесплатные брошюры, которые они предлагают, чтобы поподробнее изучить все рассматриваемые ими вопросы.

Олли без ума от комедий. Ему нравятся «Черная гадюка», «Фолти Тауэрз», «Только дураки и лошади» и все в этом духе. Я тоже зачастую не прочь посмотреть комедию, но в последнее время по телеку показывают только разную ерунду, ничего стоящего. Отметить можно разве что те фильмы, которые сняты по подобию картин семидесятых годов, например, «Папина армия» или «Каша». Все остальные современные комедии — дерьмо собачье. Создается такое впечатление, что на Би-би-си работают только такие специалисты, которые способны лишь на переписывание старых сценариев, придумать новые им не под силу.

А как еще объяснить существующее положение вещей?

Почему, интересно, эти люди относятся к своей работе настолько безответственно?

Не исключена, конечно, и вероятность, что Би-би-си по тем или иным причинам отрезана от окружающего мира, что письма, присылаемые в «Ваше мнение», практически никто не читает. В противном случае все киношники давно поняли бы, что современные фильмы невозможно смотреть. Возьмем, к примеру, эти чертовы «Остатки летнего вина». Настоящая пропаганда эвтаназии! Хорошо еще, что я не вношу за телевидение никакой ежемесячной платы. А за что им платить, если по телеку бывает абсолютно нечего смотреть?

Ах да! Вспомнил про еще одно исключение — «Одной ногой в могиле». Тоже потрясающая передача, и задействованные в ней актеры играют просто отлично. По всей вероятности, идею они выкупили у американцев. Негр Бил Косби играет в «Одной ногой в могиле» Виктора Мелдрю, у него есть непослушная дочь-тинейджер. Класс! Особенно мне понравился тот эпизод, когда однажды Виктору позвонили обчистившие его дом грабители и спросили, как на его видаке программируется таймер.

— Дело, понимаете ли, в том, — сказал ему один из парней, — что поздно вечером нас обычно не бывает дома, а большинство из наших любимых передач идет именно в это время.

Вот ведь класс, черт возьми!

Хотел бы и я быть настолько же смелым, чтобы однажды решиться на подобное.

18

Блестящие планы: номер четыре

Джерри, наверное, лучший из всех известных мне воров-взломщиков. Если я отношусь к проникновению в чужие дома как к способу зарабатывать на жизнь, то он прилагает все усилия, чтобы сделать настоящую грабительскую карьеру. Изучает новые технические приемы, новые методы взлома, рыночные цены и так далее, и тому подобное, одним словом, все время стремится стать более и более искусным грабителем.

И на разговоры с другими представителями нашей профессии он всегда находит достаточно времени — от них тоже каждый раз узнает что-нибудь новое и таким образом совершенствуется. Кстати, красть всегда что-то определенное — именно так действую, например, я — ему не по душе. Чем дальше, тем более серьезные задачи он перед собой ставит: грабит магазины, склады, офисы.

Джерри относится к тому типу парней, которые в качестве подготовительной операции к более или менее крупному делу не погнушаются воспользоваться и игрушками: кубиками, машинками, дюймовыми фигурками человечков в темных масках и подобными вещами, чтобы заранее проиграть предстоящие события.

Если бы грабительству обучали в специальных заведениях, Джерри без проблем получил бы красный диплом. Что касается меня, я, наверное, вместо сдачи выпускных экзаменов проник бы в учительскую и украл все экзаменационные бумаги, за что наверняка получил бы довольно высокую оценку.

Некоторое время назад одним из самых заветных желаний Джерри было научиться отключать сигнализации. Я, конечно, тоже не отказался бы от подобного умения, походил бы тогда на героев, которых показывают по телеку. Запасся себе кучей дорогих дрелей, ноутбуком, специальными крюками и приступай к работе. Представляю: я весь в черном, обдуриваю хитрые системы, перепрограммирую код доступа, спокойно пробираюсь во дворец королевы, хватаю ее видеомагнитофон и даю деру.

Только зачем мне столько мороки?

А вот для Джерри все эти сложности не представлялись пугающими. И хотя сам я не желаю осложнять себе чем бы то ни было жизнь, не могу не восхищаться людьми, у которых достаточно сил, предприимчивости и находчивости для выполнения той задачи, которую они перед собой поставили.

Итак, Джерри задался целью узнать о сигнализационных системах все, что только можно. Он снял особняк на Дейн-лейн и запросил прайс-листы и каталоги у дюжины компаний, занимавшихся установкой сигнализаций. Изучив присланные ему материалы, он позвонил во все фирмы и договорился, что представители каждой из них приедут к нему в разное время установить свой товар — оконную сигнализацию, магнитные сенсоры, огни во дворе, загорающиеся, когда в него кто-нибудь входит — не знаю, как они называются, — в общем, все, что предлагалось.

Покуда специалисты делали свое дело, Джерри заваливал их разными вопросами.

— Каков радиус действия этой штуковины? Где располагается кнопка выключения? Что, если в дом заберется вооруженный молотком грабитель?

И все в таком духе.

На следующий день Джерри снимал установленную систему и встречал представителей другой фирмы, а спустя шесть дней, ознакомившись с пятью системами, собрал вещи и вернулся домой. Когда хозяин особняка и те компании, которые устанавливали в нем сигнализацию, забеспокоились и стали звонить, чтобы узнать, почему он не оплачивает счета, Джерри уже и след простыл. Исчезли и борода, и краска с его волос, которые этот профессионал использовал для маскировки.

Изменение внешности, разработка планов, вымышленные имена — вот, черт возьми, как надо работать!

Провернув эту операцию, Джерри посчитал, что достиг лишь малой толики того, чего хотел (весьма умное решение), и устроился на работу в одну из подобных фирм в качестве ученика установщика сигнализаций. Не знаю, как это ему удалось, возможно, он наврал, что обладает какими-то навыками, но его приняли, снабдили всем необходимым — лестницей и прочими причиндалами квалифицированного установщика — и даже определили какой-то мизерный недельный оклад. Джерри размер оклада не смутил, ведь в эту контору он устроился не для того, чтобы заработать денег, а чтобы получить необходимые знания.

Ученик из него вышел отменный: этот хитрюга как губка впитывал в себя каждую мелочь профессии установщика и уже спустя пару месяцев мог потягаться с настоящими доками в этой области. Когда он засобирался увольняться, его даже стали упрашивать остаться, но у Джерри, естественно, нашлись супервеские причины для ухода.

Теперь, если у меня возникает какой-то вопрос по поводу сигнализаций, я знаю, к кому обращаться.

Джерри не раз пытался поделиться со мной тем, что смог изучить, но для меня его слова — все равно что нумизматика: сколько бы он ни разжевывал мне ту или иную деталь, я ничего не запоминаю. У меня в голове никак не укладывается, какой провод я должен перерезать — зеленый, красный или же весь чертов пучок. Джерри постоянно повторяет: если в чем-то сомневаешься, лучше обесточь целую улицу. Но я ненавижу игры с электричеством, так как убежден, что подобные игры — короткая дорога к быстрой смерти.

Теперь Джерри поговаривает об устройстве на работу учеником к специалисту по замкам. Блестящая идея, верно? Такие приходят на ум лишь ребятам в кино. Заготовки ключей, дорогостоящие инструменты, бутылочки с кислотой. Потрясающе!

И я бы не отказался от знаний изготовителей замков, честное слово.

19

Ганов никогда нет дома

Каждый вор всю свою жизнь мечтает сходить однажды на то или иное дело. И не важно, взломщик ли это, или вооруженный грабитель, или кто-то еще, у всех у нас есть определенный план, к разработке которого мы постоянно возвращаемся мыслями по субботним вечерам, когда приходим в кабак.

Я в своих фантазиях постоянно забирался в тот здоровый дом на Бичбрук-авеню. Он принадлежал мистеру и миссис Ган.

Фамилия этих людей стала мне известна, потому что как-то раз ранним субботним утром я стащил у них газету. Этот огромный старый дом был удален от дороги на приличное расстояние, и в нем хранилась куча всего, что я с удовольствием украл бы.

Понимаете, Ганы занимались каким-то своим бизнесом, не знаю, каким конкретно — кому-то что-то рассылали по факсу, что ли, — и их хатка была нашпигована компьютерами, принтерами, мобильными телефонами, факсовыми аппаратами и прочей ерундой. А еще, разумеется, множеством суперсовременных видеомагнитофонов, телевизоров и всем, чем угодно. По всей вероятности, дела Ганов шли неплохо, так как помимо всего прочего их дом был обставлен еще и обтянутой кожей мебелью, которую даже я подумывал украсть, и оба они разъезжали на одинаковых «рэнджроверах».

Что еще меня привлекало, так это отсутствие у Ганов детей, то есть почти каждый вечер они спокойно куда-нибудь уезжали. Масса приглашений на ужин, вечная занятость и желание сменить обстановку, расслабиться, ну, вы знаете, как оно бывает. Мне кажется, все люди, работающие, не выходя из дома, строят свое расписание примерно таким образом. Для них остаться в своих хоромах на вечер — все равно что человеку, целую неделю копающему дренажную канаву, засесть в этой канаве на целый уик-энд.

Мимо дома Ганов я обычно проезжал на машине, возвращаясь из кабака. Иногда я останавливался напротив, вылезал из фургона и просто на протяжении некоторого времени смотрел на особняк, стараясь запомнить расположение каждого окна, каждого кирпичика, каждой водосточной трубы. И сматывался, как только в каком-нибудь из соседних домов загорался свет.

Об ограблении этого дома я мечтал целых восемь или девять лет, а потом, в октябре прошлого года, неожиданно увидел на его ограде табличку «ПРОДАЕТСЯ».

— Я сделаю это, — говорю я Олли. — Я это сделаю, черт возьми!

— Еще пинту? — спрашивает Олли.

Кстати говоря, происходит все это в субботу вечером.

— Да, я говорил то же самое несколько лет подряд, но сегодня это не просто пустые слова, сегодня я всерьез собираюсь пойти на это дело. С трепом покончено!

— Закажу-ка я себе орехов. А ты будешь?

— Нет. Во вторник вечером. Я сделаю это во вторник вечером.

Я обмозговываю свой план, а Олли идет за пивом. Я осознаю, что раскусить столь крепкий орешек весьма затруднительно, но твердо знаю, ради чего должен приложить столько усилий.

Усилий. Усилий...

А в усилиях ли дело? Если бы все обстояло так просто, давным-давно обчистил бы это гнездышко и уже присматривался бы к другому. Наверное, не об усилиях следует задуматься, а о риске. Стоит ли рисковать?

Олли ставит передо мной кружки с пивом и тут же, садясь на место и задевая стол, проливает по чуть-чуть из каждой.

— Собственно, все, что от нас требуется, так это проникнуть в дом таким образом, чтобы не сработала сигнализация. — Я прекрасно знаю, что ни мне, ни Олли сия задача не по силам. — Можно привлечь к этому делу Джерри.

Олли пьет пиво, ест орехи и не произносит ни слова.

Все, что я ему говорю, он слышал сотню раз на протяжении всех последних девяти или десяти лет и своим молчанием насмехается надо мной подобно людям, выслушивающим россказни Терри. Или, быть может, он сегодня просто не обедал.

— Что ты думаешь по этому поводу? — спрашиваю я.

— М-м-м? А... да, проникнуть в дом, — говорит Олли, прежде чем отправить в рот очередную пригоршню орехов.

Я понимаю, что он действительно насмехается надо мной.

— На сей раз я говорю вполне серьезно. Давай обчистим этот дом во вторник.

— Сыграем в дартс?

— Да иди ты со своим дартсом! Я спрашиваю, что ты думаешь насчет того, чтобы пойти на дело во вторник?

— Не знаю, — отвечает Олли. — Если ты и в самом деле говоришь серьезно...

— Еще как серьезно, черт побери!

— Тогда я думаю, что ты полнейший идиот. — Олли делает большой глоток пива. — Только представь себе, что нас ловят за этой работой.

— Никто нас не поймает, если сделаем все по уму.

До меня внезапно доходит, что Олли насмехался надо мной все девять или даже десять лет. И я произношу длинную речь о том, что игра стоит свеч, что мы заработаем на ней кучу бабок, что чаще всего сожалеешь в жизни не о сделанном, а о несделанном, о неиспользованных возможностях и так далее. Олли, хоть и остается при своем мнении, под напором моего пыла соглашается пойти вместе со мной на дело.

Только бы нас не сцапали за это ограбление, думаю я. Тогда старина Олли никогда не простит меня.

* * *

Джерри смотрит на дом сквозь окно с заднего пассажирского сиденья.

— Олли, сделай одолжение, сходи во двор, надо вырубить этот чертов фонарь.

Олли вылезает через заднюю дверцу фургона, направляется к дому и проходит через ворота во двор. В этот момент загорается фонарь, Джерри высовывает в окно дуло пневматического ружья, прицеливается и стреляет. Потом еще, и еще, и еще раз до тех пор, пока на подъездную аллею дома не падают осколки.

Олли возвращается.

— Поехали, — говорит Джерри. — Устроим перекур. Вернемся где-нибудь через полчасика.

Я завожу мотор, и мы едем в «Красный лев», располагающийся за углом.

Первый этап операции завершен.

Выпив по полторы пинты пива, мы возвращаемся к дому Ганов. Тишина.

— Только будьте поосторожнее, — говорит Джерри, выходя из фургона и направляясь через дорогу к подъездной аллее.

Фонарь не горит, но наша вторая помеха в полной боевой готовности. Понятия не имею, как ее зовут, но если она не закроет пасть, то скоро всполошит своим лаем всех соседей.

Проклятые собаки вечно мешают. Поднимают, когда пытаешься пробраться в дом, страшный шум. Причем далеко не только зверюги типа доберманов, но и разная тявкающая мелочь вроде этой вот. Когда сталкиваешься с такой проблемой, лучше не доводить дело до конца, смыться, пока не поздно. Но сегодняшней возможности я ждал слишком долго и не могу позволить какой-то шавке все испортить.

Джерри кидает собаке два куска говядины и бежит обратно.

— Жвачку будете? — спрашивает он, забираясь назад в фургон и протягивая нам пачку.

Мы берем по подушечке жвачки.

Джерри заверяет нас, что снотворные таблетки в мясе усыпят собаку на целую ночь. По его словам, он уже испробовал это лекарство на Лабрадоре из соседнего двора, эксперимент прошел отлично. Я спрашиваю, не подсунуть ли мне эти таблетки Мэл, когда она в следующий раз затеет скандал или заявится ко мне во время передачи о футболе.

Джерри одобряет мою идею, но советует не частить, чтобы у Мэл не возникло никаких подозрений. Я соглашаюсь с ним. Даже собака, наверное, почует неладное, если каждый раз, получая кусок свежего мяса, будет тут же засыпать на целых восемь часов, а просыпаться со страшной головной болью.

— Обычно девчонка в состоянии простить нам большинство грехов, — говорит Джерри, — но сомневаюсь, что к списку этих грехов относится и ее усыпление с целью заполучить немного тишины и спокойствия.

Наверное, он прав. Однако если я накормлю Мэл этой гадостью всего один-два раза, думаю, не произойдет ничего страшного.

— Минут через пятнадцать друг будет готов, — сообщает Джерри.

— Может, пока еще раз съездим в кабак? — предлагаю я.

— Нет уж, давайте справимся с этим делом трезвыми, — отвечает Джерри с весьма отчетливо уловимой долей сарказма в голосе, но я никак не выражаю своего недовольства.

— В прошлый раз, когда мы столкнулись с собакой, это был здоровенный волкодав, — говорит Олли. — Помнишь, Бекс?

— Ага, чертова тварь.

Олли рассказывает Джерри о том, как эта восточноевропейская овчарка в течение целых пяти минут заставляла нас прижиматься к стенам в малюсенькой спаленке на втором этаже и как для освобождения нам пришлось разбить торшер и долбануть по собаке электрическим током.

— Мы не убили эту заразу, просто привели ее в состояние шока, — говорит Олли.

О том, что в тот момент этот придурок сказал мне, он умалчивает. А я отлично помню его слова: «Вот как надо с ними обращаться: со своей собакой и со своей подружкой».

Теперь-то я знаю, что на самом деле он не имел ни малейшего понятия, о чем толкует. Очевидно, эту фразу произнес при нем в кабаке кто-то из парней, и вот, не вполне понимая ее истинного значения, Олли просто ее воспроизвел.

Джерри смотрит на часы и говорит: пора начинать. Я выхожу из машины, а Олли пересаживается на сиденье водителя. Джерри отдает ему свой уоки-токи и велит в случае чего подавать нам сигнал.

Умно, черт возьми, не находите? Оружие, рация — нынче у нас имеется все, что нужно. Уоки-токи, конечно, не внушает особого доверия, это детская игрушка из игрушечного магазина, но Джерри клянется, что работает она исправно.

Я достаю из задней дверцы лестницу Джерри, и мы устремляемся к подъездной аллее. Фонарь по-прежнему не горит, и Джерри, бросив на него выразительный взгляд, криво улыбается. Мы приближаемся к дому. Он окружен высокими могучими елями, и, кроме Олли в фургоне, нас никто не может видеть. В стену рядом с коробкой сигнализационной системы я упираю верхнюю часть лестницы.

— Все в порядке, Олли? — спрашивает Джерри в рацию.

— Роджер, — отвечает Олли.

Мы с Джерри переглядываемся, он качает головой.

— И так всегда. Стоит дать человеку уоки-токи, и тот сразу начинает воображать себя Старски и Хучем.

Он отдает мне рацию, забирается вверх по лестнице к коробке сигнализации, достает из кармана маленькую ручную дрель и уже намеревается приступить к работе, как вдруг вскрикивает, роняет дрель и невероятно быстро спускается вниз до середины лестницы.

— Господи! Вот ведь черт! Черт! Черт! — бормочет он в панике.

— В чем дело? — интересуюсь я.

— Паук.

— Что?

— Паук. Только что пробежал по моей руке.

Я смотрю на него в ожидании пояснений.

— И?

— Я ненавижу пауков. Премерзкие твари.

— Премерзкие твари? И что ты предлагаешь мне сделать? Сбегать в соседний дом за мухобойкой?

— Нет, конечно, просто я...

— Давай скорее, черт побери, а то нас кто-нибудь увидит!

Я поднимаю дрель, подаю ее Джерри, он в явном волнении снова поднимается по лестнице наверх и начинает сверлить красную пластмассовую поверхность коробочки.

— Браво-ноль, я Альфа-один. Что у вас десять к четырем? Конец связи, — раздается из рации голос Олли.

— Заткнись, кретин. Твое дело — следить за обстановкой, — отвечаю я, надеясь, что исчерпывающе ответил на его идиотский вопрос.

Джерри убирает дрель обратно в карман, достает какую-то баночку с распылителем и на протяжении минуты вбрызгивает в коробку сквозь просверленную дыру какую-то дрянь. Потом достает другую банку-распылитель и закрашивает расположенную рядом сигнальную лампочку в черный цвет.

— Готово? Сигнализация отключена? — спрашиваю я, когда он спускается вниз.

— Наверное. Давай проберемся в дом, тогда и узнаем.

Мы складываем лестницу, прячем ее в кустах у ограды, чтобы позднее забрать, идем к задней части дома и сталкиваемся с третьим препятствием — двойными стеклами в окнах.

Я терпеть не могу эти двойные стекла и стараюсь не иметь с ними дела. Они обычно вставлены в алюминиевые рамы, и пробраться сквозь такие окна в дом чертовски сложно. Двойное остекление — нечто вроде пояса невинности, применяемого для разного рода сооружений. Но сегодня мы с Джерри настроены решительно, ничто не в состоянии остановить нас.

Джерри ощупывает первое стекло, легонько ударяет по нему костяшками пальцев.

— Что ты задумал? — спрашиваю я.

Джерри отступает на шаг назад и осматривает окна второго этажа. Я тоже на них гляжу, но никак не могу врубиться, что у него на уме. Джерри отходит еще на несколько шагов и останавливается посередине сада.

— Что ты задумал? — повторяю я свой вопрос.

— Дай-ка мне рацию, — говорит он.

Я подаю ему рацию.

— Олли? — зовет Джерри.

— Что?

— С дороги видна крыша этого дома?

— Передняя ее часть или задняя? — уточняет Олли. Джерри смотрит на меня с таким выражением лица, будто хочет поинтересоваться, не шутит ли Олли. Он не шутит.

— Передняя, — говорит Джерри, корча уморительную рожу.

— Подожди, сейчас проверю. Нет, можно сказать, не видна. Так, только расплывчатые очертания сквозь верхушки сосен. Но ведь уже стемнело.

— Спасибо. Продолжай наблюдение. И дай нам знать, если мы слишком расшумимся.

— Что ты имеешь в виду под «слишком»? — спрашивает Олли.

— Если шум долетит до тебя, это уже и будет слишком, — поясняет Джерри.

Он отдает мне рацию и говорит следовать за ним в передний двор. Я спрашиваю, куда мы.

— Окна на первом этаже сильно меня смущают, — отвечает Джерри. — Открыть их мы не сможем, а если станем бить, привлечем к себе внимание. Верхние окна чаще всего бывают менее неприступными, но в этом домике, похоже, и они такие же, как внизу. Но на крыше — я сразу это заметил — есть световой люк, и по всей вероятности он — единственное в этой хатке не двойное окно. Через него-то мы и проберемся вовнутрь.

— Нам придется лезть на крышу? — спрашиваю я.

— Тс-с! Не кричи так громко. Да, нам придется залезть на крышу. Это не составит большого труда, вот увидишь.

— Не понимаю, каким образом мы сделаем это? Твоя лестница слишком короткая, а свой чертов вертолет я, к большому сожалению, забыл дома.

Мы останавливаемся у парадного, и Джерри указывает мне на стену особняка.

— Моя лестница, если ее раздвинуть полностью, поднимет тебя до середины этого домика, а может, даже на три четверти. Остальной путь до крыши ты проделаешь и без нее — посмотри, сколько между выступающими кирпичами углублений и как густо растет плющ.

— Что значит «ты проделаешь»? Почему это вдруг «мы» сменилось у нас словом «ты»?

— Не полезем же мы наверх вдвоем, черт возьми. Достаточно забраться на крышу одному и открыть парадную изнутри.

— А почему бы тебе не залезть на эту треклятую крышу? — спрашиваю я.

— Но ведь это твоя работа, Бекс. Меня ты попросил только с сигнализацией разобраться. Твоя работа, ты и действуй.

— Я, блин, шею себе сломаю!

— Если хочешь, можем отправиться домой. Мне все равно.

Вот ведь гад! Все равно ему, видите ли! Ни хрена ему не все равно, он хочет проникнуть в этот дом не меньше, чем я. Я в любом случае полезу на крышу, гаденыш прекрасно об этом знает. В противном случае до конца моих дней все будут презирать меня за то, что я обделался и не захотел доводить дело до конца, а Джерри никогда мне этого не простит. Гад! Сволочь! Несколько дней назад я давил на Олли, теперь Джерри давит на меня.

— Может, существует еще какой-нибудь способ? — спрашиваю я.

— Ты имеешь в виду способ, воспользовавшись которым мы не разбудим соседей?

На протяжении нескольких секунд я молчу. Джерри приносит лестницу и приставляет ее к стене. Я медленно поднимаю ногу и ставлю ее на первую ступеньку.

— Подожди, возьми вот. — Он протягивает мне рацию и какой-то небольшой инструмент. — А я пойду в фургон, посижу с Олли.

— Что это? — спрашиваю я, кивая на инструмент.

— Стеклорез, — говорит Джерри.

Так вот как он выглядит, думаю я. Мне всегда было интересно на него взглянуть.

Я забираюсь наверх по лестнице, которая действительно не настолько уж и короткая. До крыши остается футов пять. Я ставлю ноги на предпоследнюю ступеньку, цепляюсь за выступающие кирпичи, которые покрыты чем-то мерзким, и делаю передышку, морально подготавливая себя к решающему этапу восхождения.

Только в моменты, подобные этому, осознаешь, каким ловким и подвижным ты был в далеком детстве и насколько тяжелым и неповоротливым стал теперь. Мальчишкой я лазал по деревьям, как настоящая обезьянка, и никогда не испытывал при этом ни капли страха. Теперь же, вот в этот момент, в данной ситуации я ощущаю себя абсолютно по-другому. От боязни сорваться вниз и долбануться башкой о землю у меня, признаюсь честно, поджилки трясутся.

Я приподнимаю вверх левую ногу, ищу глазами, за что бы ухватиться, и ничего, кроме водосточной трубы, не нахожу. Но она слишком тонкая, сделана из пластмассы, и я сильно сомневаюсь, что выдержит мой вес. Я вновь опускаю ногу, предпринимаю еще одну отчаянную попытку найти какую-нибудь опору, но понимаю, что единственная прочная и достаточно обширная опора находится подо мной на удалении восемнадцати футов. Я несмело приподнимаю правую ногу и тянусь к наиболее сильно выдающемуся из стены кирпичу на углу, но тут же отказываюсь от этой затеи, чувствуя, что лестница начинает покачиваться. Я делаю несколько глубоких вдохов и выдохов и хватаюсь напряженными до предела пальцами за плющ. До крыши совсем недалеко, все, что мне нужно, так это пара опор для ног.

— Может, поторопишься? — говорит рация в моем кармане.

Оторвать руку от плюща и ответить «пошел на фиг!» я не решаюсь, поэтому просто бормочу эти слова себе под нос.

По прошествии некоторого времени я решаю, что должен что-то делать, опять приподнимаю ногу и начинаю беспорядочно шарить ею по стене, ища подходящее место для опоры. И наконец нахожу несколько плотных узлов в плюще, которые, кажется, в состоянии мне помочь. Когда я ставлю ногу на первый узел, раздается пугающий треск, и сетка из плюща проседает на несколько дюймов. Я молниеносно хватаюсь за край крыши и подтягиваюсь на руках. В тот момент, когда ее касается мой живот, рация и стеклорез выпадают из кармана и летят вниз.

— О чер-р-р-т! — мычу я, потому что сказать или сделать что-либо иное в этом положении просто не могу.

Естественно, лезть за этими штуковинами я не намереваюсь, теперь слишком поздно. Во-первых, потому что ни опор для ног, ни лестницы на прежних местах уже нет. Во-вторых, потому что если я не доведу это дело до конца с первой попытки, то не справлюсь и со второй.

Я еще раз подтягиваюсь, забираюсь на крышу и с облегчением вздыхаю. И только после этого, в момент воцарившейся тишины, до меня доходит, что я, должно быть, слишком сильно шумел. Забраться сюда удалось мне с огромным трудом, и сделать это беззвучно я был просто не в состоянии. Я осознаю и еще кое-что: что нестерпимо хочу помочиться. Полторы пинты пива, недавно выпитые в кабаке, и адский страх сделали свое дело.

Я продвигаюсь чуть выше, переворачиваюсь на наклонной черепичной пластине на бок, достаю из штанов член, мочусь только спустя несколько секунд обращаю внимание на тепло, обволакивающее мою правую ногу, и понимаю, что ручеек мочи стекает под уклон прямо мне на джинсы. Я прихожу в бешенство, но что-либо изменить не могу: именно на правую ногу опирается вес всего моего тела, и менять ее положение мне нельзя, а то упаду. Вот я и продолжаю мочиться себе на штаны, опустошая напряженный мочевой пузырь.

Потом продвигаюсь к световому люку (естественно, перевернувшись на сухой бок) и осматриваю его при помощи миниатюрного фонарика. Шпаклевка старая, потрескавшаяся и покрыта мхом. Я беру фонарик в зубы, достаю карманный нож и начинаю ее отчищать. Выясняется, что не настолько эта шпаклевка податливая, какой показалась на первый взгляд, и спустя несколько мгновений я беру нож в обе руки, чтобы прикладывать к нему больше силы.

Оценка прошедших событий — одна из чудесных способностей человеческого мозга. Не будь ее у нас, мы не имели бы возможности говорить после всех своих неудач: «Вот если бы я скинул скорость перед тем проклятым поворотом...», «Если бы вовремя глянул на светофор...», «Если бы проверил, включен ли миксер в сеть, прежде чем начинать его мыть...» и так далее, и тому подобное!

Короче говоря, я вдруг слышу какой-то хруст и только сейчас понимаю, что навалился на окно всем своим весом. Я пытаюсь оттолкнуться, не подумав о том, что перед отталкиванием мне придется надавить на стекло еще сильнее. В общем, в этот самый момент влетаю я в окно и спустя несколько мгновений приземляюсь на чердачных балках.

Хорошо, что я уронил эту идиотскую рацию, а то тут же услышал бы от Олли, что веду себя слишком шумно.

Потрясение от падения проходит у меня довольно быстро, и я ощущаю жуткую боль. Ноги все изрезаны об острые края разбитого стекла, а один из осколков впился мне в левую руку. Все остальные части тела ноют от удара о чертовски твердые деревянные брусья. Я с трудом приподнимаюсь и выглядываю из окна, желая проверить, здесь ли еще фургон. Здесь — как это, черт возьми, ни странно.

Я подбираю фонарик, свечу себе на джинсы и громко ругаюсь, обнаруживая, что они сплошь заляпаны кровью.

— Черт, черт, черт, черт, черт, черт, черт, черт! — чертыхаюсь я.

Я стягиваю левую перчатку, в ней тоже кровь. В голове стучат две фразы: «Лучше бы я махнул на эту затею рукой» и «Вот бы оказаться сейчас дома». Но на свою затею своевременно рукой я не махнул и нахожусь отнюдь не дома, а в этом проклятом особняке и по уши в крови. Я высовываю руку с фонариком из окна и машу ею, подавая парочке в фургоне сигнал: придите и заберите меня отсюда, а то я истеку кровью. Глазами начинаю искать дверь, ведущую в дом.

Обнаружив ее посередине чердака, я тяну ручку на себя, но понимаю, взглянув на петли, что отворяется эта дверь наружу. Ужасно.

Я сажусь на балки рядом с дверью и начинаю колотить по ней ногами, но она не двигается. Я пинаю по ней еще и еще, все сильнее и сильнее, потом встаю на нее и, не думая о том, что ногам нанесу тем самым лишь больший вред, начинаю отчаянно на ней прыгать. В тот момент, когда от двери с треском отламываются первые щепки, я полностью осознаю, что сегодня не мой день. И ругаю себя за то, что до сих пор не научился извлекать из собственных ошибок пользу.

Мне до жути хочется выбраться с проклятого чердака, но с окровавленными руками и ногами сделать это тем же путем, каким я сюда залез, я просто не в силах. Мне представляется, что за мной приезжают дуболомы Соболя, и по спине бегут мурашки.

Я схожу с двери и приподнимаю стекловолокно между двумя балками. Под ним отштукатуренный потолок, пробить который, наверное, легче, чем дверь. Я с силой бью по этому месту ногой, и она до середины лодыжки исчезает из виду. Я втаскиваю ее обратно и еще раз ударяю по полу-потолку.

Пару минут спустя передо мной уже чернеет довольно большая дыра. Прежде чем пролезть в нее, свечу фонариком во тьму внизу. Сюрпризов с меня на сегодня достаточно, свалиться отсюда в шахту лестницы я не желаю.

Подо мной ковер. Я прыгаю сквозь дыру, обдирая при этом спину и ощущая новый приступ боли.

Когда я наконец открываю парадную дверь, из фургона выскакивает и опрометью бежит ко мне Джерри.

— Что, черт возьми, с тобой произошло? — спрашивает он.

— А ты как думаешь? — огрызаюсь я. — Я провалился сквозь это долбаное окно в крыше!

— Твои ноги! Ты только взгляни на них! Большое спасибо, доктор, злобно думаю я.

— Дай-ка мне руку, и пошли найдем ванную. Хочу посмотреть, насколько серьезно я покалечился.

Мы приходим в ванную, Джерри помогает мне стянуть с себя джинсы и смывает кровь с моих ног душем.

Большинство порезов на них — обычные царапины, но есть и раны посерьезнее. Здесь же, в ванной, в небольшом шкафчике Джерри находит «деттол» и бинты и приступает к оказанию мне первой медицинской помощи. Лезвием карманного ножа вытаскивает кусок стекла из моей руки, отпускает едкое замечание по поводу того, как громко я ору (а я вовсе и не орал, вскрикнул, может, но не более того; хотя это не столь важно, я чувствую такую адскую боль, что едва не теряю сознание), и обрабатывает раны.

Проходит двадцать минут, а мне кажется — несколько часов. В любом случае время поджимает, давно пора приниматься за дело. Я натягиваю джинсы и на не сгибающихся ногах выхожу из ванной и из дома, отыскиваю в цветочной клумбе рацию и стеклорез и отдаю их Джерри. Задерживаться здесь более чем на десять минут для нас опасно.

— За работу, — говорю я. — Надо поторапливаться. Мы проходим в гостиную, Джерри тут же замечает маленький зеленый огонек в одном из углов и останавливает меня. Я свечу на огонек фонарем. Оказывается, горит лампочка в автоответчике.

— Я подумал, это какой-нибудь датчик, — говорит Джерри. — В таких, как этот, старых здоровых домах бывает по нескольку сигнализаций.

Я киваю, будто знаю, о чем он, черт побери, ведет речь.

Мы начинаем осматриваться по сторонам и обнаруживаем, что здесь почти ничего нет, что комната полупуста. Есть ковер, есть стулья, есть стол и книги, а телека, видака, стереосистемы и след простыл. В тех местах, где они находились, валяются только провода. Тот же сюрприз поджидает нас и в кухне: микроволновка исчезла, а разные склянки стоят на местах. Наверху — та же картина.

По всей вероятности, в этом гнездышке уже кто-то побывал до нас.

Одна дверь на втором этаже заперта. Все остальные комнаты здесь — спальни, значит, эта должна оказаться кабинетом.

— Может, сначала постучим? — спрашиваю я. Джерри исследует замок.

— Не-а, мы и так наделали достаточно шума. У тебя есть кредитная карта?

— «Американ Экспресс», естественно, нет. Только банкоматовская. Такая пойдет?

— Пойдет, — отвечает Джерри. — У меня, например, никакой нет. Я ничего не покупаю. Давай ее сюда и внимательно смотри, что я буду делать. Этому научил меня один приятель.

Он берет мою карту, просовывает ее между дверью и косяком и начинает водить туда-сюда. Несколько мгновений спустя раздается щелчок, и Джерри возвращает мне две половинки карты.

— Прошу прощения, — говорит он.

— Отойди-ка в сторону. Приключениями я сыт по горло.

Я дважды ударяю по двери, она растворяется, мы входим в комнату и видим, что и здесь нет ни компьютера, ни факса — ничего.

Джерри смотрит на меня. Я смотрю на Джерри. Мы оба смотрим по сторонам. И не верим своим глазам.

— Пойдем.

Джерри спускается вниз, я иду за ним. Он еще раз входит в гостиную и нажимает кнопку воспроизведения на автоответчике.

— Роберт, — произносит женский голос. — Звоню, чтобы все объяснить. Я забрала из дома все, что принадлежит мне. Мой юрист свяжется с тобой в течение ближайшей пары дней. Я сказала ему, что желаю продать дом по той цене, которую считаю наиболее подходящей.

Щелчок, перемотка.

— Это она все вывезла отсюда, — говорю я. А Джерри уже идет к выходу.

— Сука!

Позднее местные газеты написали, что миссис Ган проникла в дом, в котором раньше проживала вместе с мужем, разбойным путем и вывезла из него все вещи. На уверения, что она вошла в него при помощи собственного ключа, никто не обратил особого внимания. Но все, что эта дамочка вывезла, действительно принадлежало ей, так что, несмотря на требования мистера Гана, до судебного разбирательства по поводу ограбления дело не дошло. Миссис Ган серьезно оштрафовали только за то, что любимый пес мистера Гана сдох от передозировки подсунутых ему снотворных таблеток.

20

Подонки в нелепых костюмах

Являться в суд мне даже нравится. Мотаться в отделение я, конечно, не особенно люблю — от подобных прогулок настроение портится, бывает, на целую неделю вперед, — но если тебя вызывают в суд и если речь не идет о чем-нибудь серьезном, это даже приятно. Сейчас я все объясню.

День, проведенный в суде, — это нечто нереальное, надеюсь, вы понимаете, о чем я. Ко всем происходящим в такой день событиям неприменимы любые правила. Полиция, и жертвы, и преступники, их семьи и друзья, свидетели, адвокаты, судьи и социальные работники — все собираются в одном и том же месте. Все эти люди прохаживаются по одному и тому же коридору, пьют чай в одном и том же кафе и при этом пристально друг на друга посматривают. Выглядит все довольно странно.

Данная ситуация походит разве что на затишье на поле боя, на временное прекращение огня. Как в старых фильмах про войну, помните? Пулеметы обеих противоборствующих армий на полчаса замолкают, и за этот период доктор Фрэнк Синатра быстро переходит с одной стороны поля на другую, чтобы вырезать аппендикс маленькому потному япошке.

На протяжении какого-то времени все собравшиеся в суде ведут себя как цивилизованные люди, за исключением, быть может, жертв, которые растерянны и не знают, что им делать.

Я давно привык к судам.

А еще мне нравятся такие дни, потому что я встречаюсь с кучей ребят. Серьезно. Когда бы я ни явился в суд, непременно сталкиваюсь с кем-нибудь из своих приятелей, порой с теми из них, кого не видел уже сто лет. А случается и такое, что я знакомлюсь здесь с новыми людьми.

Со Зверем, например, мы впервые повстречались именно в суде. С тех пор прошло уже полдюжины лет, а может, и больше. Меня тогда обвиняли в нанесении ущерба чужому имуществу, а его — в распространении наркоты. Кстати, кличку Зверь ему дали вовсе не потому, что он жестокий или диковатый (в действительности он тощий как шпала), а потому что вечно во что-нибудь ввязывается. Это прозвище закрепилось за ним еще с того момента, когда однажды какая-то его школьная учительница заявилась в столовую, увидела, что его горох, пюре и сладкий крем из яиц и молока размазаны по всему столу, и обозвала его животным. Все остальные дети засмеялись, и вот уже более двадцати лет бедолагу никто не называет иначе, как Зверем.

А ведь, надо заметить, та дура как будто знала, что говорит.

Зверь понравился мне сразу же. В день знакомства мы с ним мгновенно разговорились, пошли в кафе выпить по паре чашек чая и по стакану сока, над чем-то долго смеялись, обменялись парой рассказов, а во время ленча «приняли» по стопочке. После обеда швейцар назвал мое имя, и я пошел в зал заседания.

— Только не приближайся к судье, — шепчет швейцар мне вслед. — Если он учует запах у тебя изо рта, засадит недельки на четыре. Его честь на дух не переносит спиртное.

По-моему, подобные типы — те, кто не в состоянии вынести человеку приговор независимо от личных пристрастий, — не имеют права быть магистратами. А если бы он, предположим, не терпел низкозадых, или людей в синих рубашках, или толстых девиц с химией, или негров, что тогда? Это означало бы, что, предстань они перед ним, он автоматически назначил бы им более суровое наказание, чем светловолосым, голубоглазым?

Что плохого в том, что во время ленча я немного выпил с приятелем? Ведь закона, запрещающего подобное, не существует, верно? Когда меня задерживали, я был трезв как стеклышко, а судить меня собираются за то, что я совершил именно в тот вечер, а не сегодня. При чем здесь нелюбовь судьи к спиртному?

Я думал обо всем этом как раз в тот момент, когда зачитывалось мое дело. Думал и смотрел на того самодовольного сухопарого придурка, производящего впечатление тупицы, а еще представлял себе, как он внутренне радуется от того, что наделен властью над этой грязной толпой. Так и подмывало подойти к нему и врезать по заносчивой, идиотской харе, а потом еще, еще, еще и еще разок, пока он не одуреет от боли и стыда. Кретин! Естественно, я сознавал, что ничего подобного никогда не сделаю, а высказать свои мысли вслух смогу лишь за пинтой пива в кабаке.

Двадцать минут спустя меня отпустили.

Зверю же в тот день досталось немало. Его приговорили аж к двум месяцам заключения. Вернее, это был лишь первоначальный приговор. Все дело в том, что в тот момент, когда тюремщики повели его из зала, он заорал его чести: «Кстати, с Рождеством тебя, чертов болван!» (все происходило как раз накануне Рождества, декабря двадцатого). Магистрат приказал вернуть Зверя на место и за неуважение к суду накинул к сроку еще месяц.

Зверь завозмущался:

— Что? А это, черт возьми, еще за что?

Но здесь — как бы преданно я ни стоял на его стороне — даже я его не поддерживаю. Зверь сам на это напросился.

В первые пару раз, когда меня вызывали в суд (в Винчестерский королевский по обвинению в ночных кражах со взломом), я, по сути дела, был еще мальчишкой, и меня сопровождали предки. Мамаша, собственно, приходила со мной только для того, чтобы разыграть перед собравшейся публикой страдалицу — пореветь, якобы со стыда. А старик, которого в эти дни отпускали с работы, сидел в зале заседания с таким видом, будто все, что происходит, его никоим образом не касается, будто у него законный выходной и он в опере.

Во время перерыва мы с ним, мамашей, Олли и его отцом идем в кафе.

— Очень интересное дело об изнасиловании, — говорит мой старик, вспоминая о придурочном водителе грузовика, изнасиловавшем в прошлом октябре девчонку. — Какой позор! А девушка такая красивая!

Наверное, и тому водиле она приглянулась, думаю я. Интересно, считался ли бы его поступок меньшим позором, если бы в качестве жертвы он выбрал какую-нибудь старую уродливую кубышку?

В общем, мой папаша пропустил мимо ушей все, что касалось в суде меня. Все его мысли в тот день были сосредоточены на насильнике, загремевшем в тюрягу на восемь лет (по моему мнению, слишком ненадолго).

А меня приговорили тогда к общественным работам. Мое первое наказание. Кстати, некоторые из парней, которых я считал друзьями, поняв, что влип я конкретно, решили тут же от меня отказаться.

— Эй ты, мерзавец! Мы больше не желаем тебя знать, — заявили они мне тогда.

Ублюдки. Уверен: если бы на следующий день я получил Нобелевскую премию или Оскара, эти гады первыми прискакали бы попросить у меня в долг.

Вообще я не очень-то хотел, чтобы они шли со мной в суд. В первую очередь потому что со мной была мамаша. Разве разберешься с этими скотами, когда она стоит у тебя под боком вся в соплях и слезах?

Как-то раз я встретился в суде даже с Терри. Произошло это еще до того, как мы вместе пошли с ним на дело — того случая я никак не могу себе простить. Гад! Гад!

— А вы что здесь делаете? — спрашивает он у нас с Олли.

— Нарушили общественное спокойствие. Думаем, получим сто часов.

— Что?

— Мы считаем, что нас приговорят часам к ста общественных работ, — объясняю я. — А ты что здесь забыл?

— А меня задержали за шины с изношенным протектором. Мы с Олли переглядываемся.

— Шины с изношенным протектором? В суд за это не вызывают! Такие вопросы урегулируются на месте.

— Вообще-то да, но мне сказали, я должен сюда явиться, потому что заявил, что ни в чем не виновен.

— Не виновен? Олли ржет.

Как можно делать заявление о невиновности, когда вопрос поднимается об изношенных протекторах на шинах? Если в момент задержания они у тебя действительно изношены, это факт. Вот ведь долбанутый! Если бы он не выступал, то прямо на месте заплатил бы сорок фунтов штрафа, что в его положении было просто неизбежно, раз уж копы выписали квитанцию. Вместо этого наш герой, заявивший, что он ни в чем не виновен, заплатил сто двадцать фунтов штрафа, что в принципе вполне справедливо, ведь на него пришлось потратить уйму времени.

Сначала я подумал было: Терри что-то замыслил, у него есть какой-то план. Но, как оказалось, ничего он не замыслил, просто стоял в суде и на любой заданный ему вопрос талдычил:

— Они были не изношенными.

Мы с Олли классно на том суде повеселились. Ничего более смешного я не видел, наверное, никогда в жизни. Даже пристав во время этого дурацкого разбирательства держался за живот. Терри сам на это напросился. Сам. Придурок!

Ах да, я забыл рассказать, что в тот день мы с Олли покурили анаши прямо в здании суда, в сортире. Иногда — отнюдь не регулярно — мы балуемся травкой, так, по особым случаям.

Терри до того момента ни разу в жизни не пробовал конопли и не попробовал бы, если бы мы не запели "Только скажи «нет». Но, затянувшись разок-другой, наш герой уже завел речь о том, что он непременно начнет заниматься распространением травы.

— Нет, я серьезно, ребята. Приступлю к делу уже сегодня вечером.

Естественно, ни к какому делу он не приступил. Я не понимаю, почему взял его тогда с собой в тот дом, честное слово, не понимаю.

Я отворачиваюсь, и в этот момент Мэл опять пытается расправить мой галстук. Я подаюсь назад и говорю ей оставить меня в покое.

— Пойду попрошу приготовить мне стаканчик сока. Ты будешь? — спрашивает она.

— Не приставай ко мне.

— Как хочешь.

Мэл направляется к старой даме за стойкой, заставленной зелеными и оранжевыми пластиковыми стаканами.

Я в дурном настроении. Находиться здесь сегодня мне неохота до невозможности. Мне и не следовало сюда припираться. Я осматриваю физиономии окружающих меня болванов — они сидят и ждут, что их имя вот-вот назовут, — и не вижу ни одного знакомого. Я знаю, что Чарли где-то в этом же здании — лижет кому-то задницы, виляет перед кем-то хвостом, одним словом, пытается уладить мои дела. Я не видел его уже на протяжении часа. И не надеюсь, что он вернется до того, как настанет мой черед войти в зал заседания. Когда это произойдет — никому не известно.

Вот что самое неприятное во всех подобных мероприятиях: являться на них следует к десяти утра, а потом, до того самого момента, пока до тебя не дойдет очередь, ты должен подыхать со скуки. Тебя могут вызвать и сразу же, и после ленча, и в четыре дня, короче, когда угодно. Неужели им непонятно, что далеко не все люди могут запросто позволить себе убить целый день на просиживание в костюме, который тебе мал, в коридоре, на поливание чая и сока? У многих из нас есть дела и поважнее.

Обычно я не просыпаюсь раньше полудня. А если уж вынужден вставать рано, у меня на весь день портится настроение.

Конечно, как я уже говорил, если встретишься здесь с кем-нибудь из ребят, все проходит совсем по-другому, но сейчас определенно не тот случай. Сегодня я пришел в суд с Мэл и вижу вокруг только личностей, поглядывающих на меня с осуждением. Все просто кошмарно! Я надеялся, хотя бы Олли заглянет посмотреть, как идут мои дела, но он о старине Бексе даже, наверное, и не вспомнил. Конечно! Наверняка нашел себе занятие поинтереснее — смотрит телек, или читает газеты, или пьет с парнями в кабаке пиво, а может, играет с кем-нибудь в пул. Вот в таких ситуациях узнаешь, кто твой настоящий кореш, кто — нет. Хотя скорее всего Олли просто мстит мне за то, что в прошлом месяце я ни разу не навестил его, когда он валялся в больнице весь покрытый сыпью. Гад! И хорошо, что я не бегал к нему тогда.

Мэл возвращается и протягивает мне стаканчик.

— Я принесла тебе сок из лайма.

— Я не хочу пить, — отвечаю я.

— Возьми стакан и перестань вести себя как маленький ребенок, — говорит она, привлекая к нам внимание нескольких сидящих рядом идиотов.

Я беру стакан и, чтобы Мэл не продолжала начатую сцену, залпом опустошаю его. Вообще-то я люблю сок из лайма, и, признаюсь, он даже действует на меня ободряюще, но настроение мое не меняется, и я продолжаю видеть все вокруг в мрачных красках.

— Ради Бога, перестань хмуриться, — просит Мэл. — Или я уйду.

— О, не пугай меня так! — восклицаю я театрально. — А кто же будет сидеть рядом со мной и беспрестанно напоминать мне о том, какой я ужасный, и о том, что я один во всем виноват? Умоляю, не уходи!

— А ведь это на самом деле так: ты один во всем виноват. Если бы ты не раскрывал тогда свой рот, мне не пришлось бы брать сегодня выходной, а ты, как обычно, спал бы до самого обеда!

— Если уж говорить о необходимости не раскрывать рот...

— Даже не пытайся мне перечить, неблагодарная свинья! Я... (И так далее и тому подобное и так далее и тому подобное и так далее и тому подобное и так далее и тому подобное и так далее и тому подобное и так далее и тому подобное и так далее и тому подобное и так далее и тому подобное...) Ты меня хоть слушаешь?

— Ага!

— Так вот я считаю, черт возьми, что ты должен был поступить именно так. Ты столько времени... (и так далее и тому подобное и так далее и тому подобное и так далее и тому подобное...)

— Адриан, — говорит Чарли, подходя к нам. — Я только что разговаривал с секретарем суда. Боюсь, твое дело будет заслушано только после ленча.

— Вот проклятие!

— Правильно, проклятие. Думаю, будет не лишним, если ты позвонишь родителям. Не хочу пугать тебя раньше времени, но предъявленное тебе обвинение весьма и весьма серьезно. К подобным поступкам суд относится со всей строгостью. Считаю своим долгом предупредить тебя, что сегодня ты вряд ли выйдешь сухим из воды.

Чушь какая-то! Знаете, какое мне выдвигают обвинение? В сопротивлении при аресте. Да, так оно и звучит: сопротивление властям при аресте. Бред. Арестован за сопротивление при аресте. Вам не кажется, что звучит эта фраза довольно тупо?

А случилось вот что. Я был в «Льве», занимался своими делами — играл в пул. Вдруг слышу какой-то шум. Через мгновение в зал входят копы и начинают искать наркоту. Кабак этот принадлежит Родни, Родни сидит в углу, следит за порядком. Буквально несколько минут назад он продал какому-то парню дозу «дури».

Короче, Родни и его дружка Бэрри хватают, надевают им наручники и даже замахиваются на них дубинками. Я, человек, не способный стоять в сторонке, когда происходит подобное, подхожу и что-то говорю одному из копов. Что именно, помню я смутно, потому что к тому моменту уже выпил несколько кружечек пива. В общем, я сказал им нечто вроде: «Простите, офицер, но не кажется ли вам, что вы несколько злоупотребляете предоставленными вам полномочиями?» Мне не страшно говорить ему такие слова, ведь на данный момент я чист, на мне не висит никаких дел. Я неприкосновенен и ничего не боюсь, а потому и высказываю свою точку зрения по поводу происходящего у меня под носом. Коп посылает меня на хрен и говорит не мешать ему. Не успеваю я возмутиться, как обнаруживаю, что сижу в фургоне вместе с Родни и Бэрри.

Меня сцапали абсолютно ни за что!

Я до сих пор не верю в реальность этой идиотской истории. Нас привезли тогда в отделение, мне выдвинули обвинение, и вот я торчу в здании суда. Толпа дегенератов!

— Спасибо, мистер Тейлор, мы примем ваши слова к сведению, — говорит Мэл.

Чарли берет свою папку и вновь исчезает.

— Бекс? — начинает Мэл.

— Все в порядке, только ни о чем не волнуйся, он постоянно говорит мне одно и то же, мрачный кретин! И в тех случаях, когда меня обязывают всего лишь к выплате штрафа, и когда все вообще обходится. По-моему, таким образом этот хитрец просто набивает себе цену: наговорит кучу кошмаров, а потом, когда все заканчивается хорошо, задирает нос: вот, мол, из какой передряги я сумел тебя вытянуть! Этот трюк описан в куче книжек.

— Удача не может сопутствовать тебе в твоих проделках вечно. Однажды тебя за все хорошенько накажут, попомни мое слово! — говорит Мэл, даже тоном не пытаясь меня подбодрить.

— Возможно, ты и права. Только я чувствую, что это «однажды» еще не наступило и что ждать его мне придется еще ой как долго.

Признаюсь, я горжусь тем фактом, что своим делом занимаюсь уже лет шестнадцать-семнадцать и еще ни разу не угодил за решетку. Такой жизни, как у Роланда и ему подобных парней, которые провели в каталажке в общей сложности лет по десять, я не желаю. Я дал себе слово, что после первой же отсидки завяжу с грабежом и займусь чем-нибудь менее опасным. Но удача улыбается мне на протяжении вот уже восемнадцати или шестнадцати лет, хотя пару раз случалось и такое, что я не знал, выкручусь ли.

И я уверен, на этом ерундовом деле моя карьера не закончится.

— И так далее и тому подобное и так далее и тому подобное и так далее и тому подобное... — опять на последующие полчаса заводится Мэл.

— Бекс! — кричит кто-то откуда-то справа. — Бекс! Любое прерывание моего кошмара я принимаю за счастье. Слава Богу! Ко мне приближается Парки.

— Парки, дружище! — кричу я ему в ответ, останавливая Мэл посередине ее «и так далее и тому подобного». — Как поживаешь?

Он говорит, у него все в порядке.

— Пошли познакомишься с моими приятелями.

Мы довольно долго стоим с этими ребятами в стороне — курим и треплемся о том о сем. Одно за другим зачитывают наши имена, и кто-то из нас уходите пожеланиями удачи. Нас единит щемящее чувство товарищества — меня, скинхеда, парней, обвиненных в совершении каких-то тяжких преступлений. Большинству из этих людей в обычных условиях я не помог бы выбраться из горящего дома, даже если бы мне это ничего не стоило. Наверное, мы испытываем сейчас по отношению друг к другу столь теплые дружеские чувства только потому, что все влипли в одно и то же время и все в душе страшно боимся того, что с нами произойдет в ближайшем будущем.

Мы — подонки, и костюмы на всех нас сидят нелепо.

— Я, пожалуй, пойду, — раздается у меня из-за спины голос Мэл.

— Что?

Я поворачиваю голову.

— Я целый час сижу одна, а ты развлекаешься болтовней, обо мне и не вспоминаешь.

Рон (обвиненный за нанесение кому-то телесных повреждений) пытается успокоить Мэл, произнося:

— Ооооооооооооо! Все смеются, и я тоже.

Мэл называет меня ублюдком и демонстративно удаляется. Я чувствую некоторое облегчение. Мне вообще не хотелось, чтобы она тащилась со мной сюда сегодня — я никогда в этом не нуждаюсь, — но ей почему-то всегда кажется, что без ее нравоучений и ворчания я пропаду. Когда помимо Мэл со мной приходит в суд кто-нибудь еще, я могу терпеть ее присутствие (точнее, не обращать на него внимания). Но сегодняшний денек до появления Парки (обвиненного в получении денег обманным путем) был для меня сущим адом.

— Не порвать ли тебе с этой злюкой, Бекс? — спрашивает Парки.

— Я и сам частенько об этом подумываю, — отвечаю я.

— Могу познакомить с достойной заменой.

— О нет! Спасибо.

Энди (угон автомобиля) возвращается из здания суда, и мы все начинаем задавать ему обычные вопросы: к чему приговорили, что сказал судья и все такое.

Вслед за ним выходит швейцар и говорит, что начинается перерыв, во время которого мы можем сходить в кабак и, если надо, помочиться. По крайней мере мне кажется, что он сказал именно эти слова.

Знаете, иногда у меня возникает такое чувство, что я слышу лишь то, что мне хочется слышать.

Мы всей компанией выходим из здания суда, идем в пивную и занимаем в ней целый угол. Над барной стойкой крупными буквами написано: УПОТРЕБЛЕНИЕ НАРКОТИКОВ ЗАПРЕЩЕНО. Вывеска предназначается скорее не для нас, а для местных властей. Вряд ли какой-нибудь скинхед с вытатуированными паутиной на шее и кольцами на лице или кто угодно другой станет баловаться в этом заведении наркотой — местный суд расположен буквально в двух шагах.

В общем, мы все — добрая дюжина ребят — устраиваемся за одним из столиков в углу, смеемся, обмениваемся полезными советами, делимся кое-какими соображениями по тому или иному поводу, не стесняясь выражаемся и так далее.

В пивную заходит еще один парень, и кто-то из наших приглашает его присоединиться к нам.

Как выясняется спустя несколько мгновений, это Алан. Явился в суд по обвинению в нанесении ущерба чужому имуществу.

— Алан, давай к нам! У нас тут есть местечко как раз для тебя! Скорее бери пивка!

Алан покупает пинту пива, направляется к нашему столику, но на полпути резко останавливается и орет:

— А этот какого хрена здесь делает?

Мы смотрим друг на друга, не понимая, о ком Алан ведет речь, прослеживаем за направлением его взгляда и все как один поворачиваем головы и пялимся на парня в самом углу.

— Какого черта ты тут делаешь? — опять кричит Алан.

— Я это... Просто пришел выпить пивка... Вот и все... — бормочет парень.

— Успокойся ты, Алан! — говорит кто-то из ребят. — Мы все здесь друзья.

— Друзья? — Алан смеется. — ДРУЗЬЯ! Да вы хоть знаете, кто это такой? Вам известно, зачем он здесь сидит?

Я ничего про этого парня не знаю, да и не обращал на него особого внимания, пока не появился Алан.

— Это, черт возьми, главный свидетель в моем деле! — сообщает Алан.

Если бы он сказал, что вместо пива нам разлили по кружкам мочу, мы и то озверели бы, наверное, не настолько сильно.

— Свидетель? — переспрашивает Денис (магазинная кража).

— А действительно, какого хрена ты здесь делаешь? — взревывает Рон.

Свидетель явно нервничает, рожа у него становится такой, будто перед ним откуда ни возьмись появились десятка два лающих доберманов. Он медленно поднимается из-за стола и мямлит, едва не накладывая в штаны:

— Я это... Я просто...

— Просто что? — требую я, захваченный воинственным духом толпы.

— Просто услышал, как кто-то из вас сказал «айда пить пиво»...

— И решил сесть нам на хвост. Чертовски неслыханная наглость!

— Стукачи нам здесь не нужны, — говорит Парки. — Ты в нашей компании как кость поперек горла.

— Да я ведь не знал... Я подумал...

— Ты ошибся, придурок! — орет на него Алан. — Пивка, говоришь, захотел? На, угощайся!

Он делает шаг к столу и выплескивает все содержимое своей кружки прямо свидетелю в морду.

Мы следуем его примеру, выливая на парня все имеющееся у нас пиво. Он выбирается из-за стола и тащится к двери.

— Только не подходи близко к судье! — кричу я ему вслед. — Его честь на дух не переносит выпивки!

Вся компания разражается смехом, и никто не думает сейчас о том, что некоторые из нас сидят в пивной в последний перед длительным перерывом раз.

21

Не переступая черту

— Я могу заплатить вам в общей сложности сто пятьдесят фунтов.

— Сто пятьдесят? Да ты что, спятил? Мы привезли тебе отличную аппаратуру.

— Эти модели уже считаются устаревшими и не пользуются спросом.

— И компьютер? Да ведь он совсем новый! К нему прилагается еще и эта фигня... Как она называется, Олли?

— Модем.

— Точно, модем. Мы и телефон прихватили — только взгляни какой! И то, и другое предлагаем тебе просто как довесок к компьютеру.

— Компьютеры! Что, по-вашему, я должен с ними делать? Люди, которые задумывают приобрести компьютер, направляются в специализированные магазины, вовсе не ко мне. Куда я дену ваш компьютер? У меня его никто не купит.

— Мы рассчитывали, что ты заплатишь нам фунтов триста пятьдесят, — произносит Олли, наконец-то вспоминая, что и он должен что-нибудь говорить.

— Триста пятьдесят, как же! Я что, похож на миллионера? Если вы и вправду ожидаете получить такие деньги, значит, пришли не в то место. Я могу заплатить вам максимум сто восемьдесят, и то только потому, что давным-давно вас знаю.

— Хорошо, мы согласны на триста, — говорю я.

— Сходите к кому-нибудь еще, узнайте, готов ли кто-то предложить вам за все это больше ста восьмидесяти. Если найдете такого идиота, расскажите, пожалуйста, и мне, где он работает. Я тоже свое добро с удовольствием ему загоню.

— Двести двадцать, — брякает Олли, не дожидаясь, пока Электрик сам назовет большую сумму.

— Двести, ребята. Я даю вам двести наличными за все, и это мое окончательное предложение. Если оно вас не устраивает, забирайте свою аппаратуру и попробуйте продать ее кому-нибудь другому, я не обижусь.

Я пялюсь на Электрика, спокойно начинающего прямо у меня перед носом отсчитывать двести фунтов червонцами. На Олли я опять страшно злюсь, так как уверен в том, что мы спокойно могли раскрутить Электрика и на двести двадцать, и даже на двести пятьдесят фунтов. Это трепло опять все испортил.

— Скупердяй ты хренов, — говорю я Электрику. — Ладно, давай свои деньги.

— Я ни на что не обижусь, ребята, — повторяет он, улыбаясь. — Бизнес есть бизнес.

В принципе я с ним согласен, но от лишних пятидесяти фунтов не отказался бы.

Электрик отдает мне банкноты и просит Олли составить все, что мы принесли, к стене у двери. По лицу старого черта видно, что он уже знает, сколько денег заработает на нашей аппаратуре: гораздо больше, чем те, что получили от него мы.

— А как долго вы работаете в паре, ребята? — спрашивает Электрик.

— Не знаю, — отвечает Олли машинально, не трудясь ломать голову над никому не нужными подсчетами.

Я молчу.

— Если вдруг вам что-нибудь потребуется, что-нибудь понадобится, просто придите ко мне, — говорит Электрик.

— Что ты имеешь в виду? — интересуюсь я.

— Все, в чем у вас может возникнуть необходимость, — произносит Электрик, подмигивая. — Все, что в каких-то других местах вам не удастся получить. Приходите ко мне, не стесняйтесь.

— Значит, ты и наркотой торгуешь, папаша? — спрашивает Олли.

— Боже упаси! Нет, наркотой я не торгую. За кого вы меня принимаете? А? За отпетого негодяя? За отпетого негодяя, так, что ли? Наркотики! С ними я не желаю иметь никаких дел! Они ведь убивают людей, убивают! Наркотики.

— Так что же ты тогда продаешь, помимо аппаратуры? — любопытствую я.

— Оружие, — отвечает Электрик, неожиданно воодушевляясь.

— Что? Ты шутишь? — произношу я.

— Оружие? — переспрашивает Олли непривычно тонким голосом. — Ты продаешь оружие?

— Да. Хотите взглянуть?

Электрик идет наверх, а мы с Олли таращим друг на друга глаза.

— Вот это да! Ну и ну! — восклицает Олли. — Оружие! Даже не верится.

Я медленно киваю. Ход разворачивающихся событий начинает меня сильно тревожить.

— Как думаешь, откуда он берет этот товар? — спрашиваю я.

— Наверное, оттуда же, откуда видаки и телевизоры. От таких, как мы с тобой, ребят, — высказывает предположение Олли.

Для меня все это — нечто новое. По-моему, настоящего оружия я и не видел-то ни разу в жизни, не говоря уже о том, чтобы собираться купить. Одно дело стрелять из пневматического ружья, совсем другое — из вещей посерьезнее.

— Было бы классно приобрести приличный ствол, верно? — говорит Олли, все больше увлекаясь этой идеей.

— Нет, ничего в этом не было бы классного, черт возьми, — отвечаю я. — Пораскинь мозгами. Если мы станем повсюду таскать за собой стволы, обязательно нарвемся на серьезные неприятности.

— Почему это? Ведь не обязательно пускать их в ход, — возражает Олли.

— Не обязательно? А зачем тогда они вообще нужны?

— Так, на всякий случай. Чтобы при необходимости можно было как следует припугнуть народ, — говорит Олли, шевеля пальцами в точности как Джон Уэйн.

— Припугнуть народ? Мы не забираемся в дома, если в них есть люди. Кого ты собрался пугать?

— Если бы, к примеру, в тот раз, когда мы залезли к Пожарному Фреду, у нас было оружие, то мы не стали бы так долго с этим придурком возиться, а тебе он не устроил бы взбучки.

— Ага. Сейчас Фред лежал бы себе спокойненько на кладбище, а мы сидели бы за решеткой.

На Олли мои слова явно не действуют.

— Я ведь не сказал, что мы пришили бы его, просто припугнули бы.

— А если бы вид твоего ствола оставил бы Фреда равнодушным или если бы он вообще не увидел его? Или — что еще хуже — если бы ты случайно спустил курок, направляя дуло на Фреда? Либо на меня? Что тогда, Рембо?

— Послушай, тебя никто не заставляет что-то покупать. Не хочешь — не бери. А вот я, черт возьми, я хочу... Если у тебя нет такого желания, то и не надо...

— Если ты купишь себе такую игрушку, не рассчитывай продолжать работать со мной. Имей в виду: как только у тебя появляется оружие, ты мне не товарищ.

Электрик возвращается с таким видом, будто в последние несколько минут занимался подслушиванием нашего с Олли разговора.

— Вот, — говорит он, кладя стволы на стол. Оба выглядят довольно старыми. Один из них «люгер», второй — какой-то револьвер. И тот, и другой — черные, тяжелые и смотрятся чертовски устрашающе. — Можете рассмотреть их повнимательнее. Не бойтесь, они не заряжены.

Олли берет «люгер», и, когда его пальцы сжимаются вокруг рукоятки, зрачки заметно расширяются.

— Здорово! — говорит он зачарованно. — Не заряжен? Электрик качает головой, и не успеваю я и рта раскрыть, как Олли нацеливается прямо на меня и начинает как ненормальный щелкать курком.

— Ты, придурок... Сначала надо в любом случае стрельнуть в воздух...

— Что? — спрашивает Олли. — А! Но ведь Электрик сказал, что он не заряжен.

— А мы, можно подумать, доверяем этому старому хрычу, как самим себе! Кретин ты! Именно такие моменты я только что и пытался тебе описать! Все несчастные случаи происходят подобным образом: безмозглые идиоты нередко вышибают мозги своим друзьям, просто играя. А ведь эта штуковина — не игрушка! Этот ствол настоящий и очень опасен!

— Заткнись! — говорит Олли, направляя дуло «люгера» мне в лицо. — А то я еще раз в тебя выстрелю.

Иногда пытаться втолковать что-то этому придурку совершенно бесполезно.

Нет, связываться с оружием у меня нет ни малейшего желания. Я ничего не хочу знать об этом дерьме. Помимо всего прочего меня смущает в приобретении стволов еще и то, что, если мы начнем размахивать ими, тогда и полиция, не задумываясь, схватится за пушку — у нее на это появится право. Что из подобной передряги выйдет — страшно подумать.

В данный момент, даже если копы застукают нас когда-нибудь за работой, мы имеем возможность каким-нибудь образом уйти у них из-под носа. Если же в дело будет вовлечено оружие, тогда кто-то кого-то обязательно пристрелит.

— И сколько ты за него просишь? — спрашивает Олли.

— За этот — пятьсот, — отвечает Электрик.

— Пятьсот? Ни хрена себе. Так много?

— Да.

Олли затихает. За удовольствие иметь у себя за пазухой фиговину, при помощи которой можно убивать людей, с него просят целых пятьсот фунтов. Это остужает его пыл.

— Но после того как вы сделаете дело, я согласен опять купить у вас стволы, — добавляет Электрик.

— Какое дело? — спрашивает Олли.

— Если у вас вдруг возникает потребность в пушках, значит, насколько я понимаю, вы задумываете пойти на какое-то серьезное дело, — объясняет Электрик. — Когда дело сделано, я готов выкупить у вас пистолеты назад.

— И за сколько же? — спрашиваю я.

— За четыреста фунтов, при условии, что из них никто не убит и все довольны.

— Мы не планируем идти на серьезное дело, — говорю я.

— Что ж, если запланируете в будущем, всегда рад вам помочь.

— Не запланируем. И будь поосторожнее, дружище, думай, с кем имеешь дело. Существует куча идиотов, которых к оружию нельзя и близко подпускать.

С одним из таких экземпляров я отправляюсь домой на собственном фургоне.

Пару дней спустя Электрик звонит мне и просит сейчас же к нему приехать. По тому, каким тоном он говорит, я догадываюсь, что у него проблемы. Мне в голову приходит мысль положить трубку, отключить телефон и не дергаться. Но Электрик заверяет меня, что бояться нечего. Я нехотя соглашаюсь приехать к нему.

По пути я заезжаю к Олли и рассказываю о просьбе старика и о том, что нам якобы бояться нечего. Олли советует мне плюнуть на все и не соваться не в свое дело. Но ведь я даже не знаю точно, в чем именно состоит проблема Электрика, поэтому не могу так просто о ней забыть.

— Послушай, — говорит Олли. — Пусть он катится со своими неприятностями ко всем чертям. Не забивай себе голову разной ерундой.

— Нет уж, бери куртку и пошли со мной.

— Да иди ты.

— Значит, ты отказываешься?

— Да, отказываюсь. Хочешь вляпаться в дерьмо, вляпывайся в него один. А мне спать охота.

С этими словами Олли закрывает дверь и отправляется в кровать под теплое одеяло. А я возвращаюсь в фургон и еду к Электрику, надеясь, что не попаду где-нибудь в пробку.

Сегодня будний день, к тому же я не привез никакого товара, поэтому вхожу в магазин Электрика через парадный вход, как обычный покупатель, не как профессиональный грабитель. Электрик сидит за кассой и грызет ногти, причем грызет их не потому, что нервничает, а потому что у этого кретина такая привычка.

Он выплевывает кусочек отгрызенного ногтя на пол, поднимает голову и просит меня закрыть за собой дверь на замок и перевернуть табличку ОТКРЫТО/ЗАКРЫТО. Я выполняю его просьбу.

— Ну, что у тебя стряслось?

— Пойдем покажу.

Электрик встает и исчезает внутри магазина. Я следую за ним. Мы поднимаемся по лестнице на второй этаж, входим в гостиную, и Электрик закрывает дверь. Бывать в этой комнате мне никогда еще не доводилось.

Обычно, когда он уходит наверх — за деньгами или с какими-то другими целями, — я жду его внизу, в складском помещении. Мне всегда было интересно узнать, как выглядят его жилые комнаты. Теперь я знаю как и хочу поскорее отсюда уйти.

Понимаю, услышать подобное от такого типа, как я, покажется вам странным. С Электриком в течение нескольких лет нас связывали чисто деловые отношения, а мое появление в его гостиной — в месте, куда он приходит расслабиться и отдохнуть, — выходит за рамки бизнеса, и от этого я чувствую себя очень дискомфортно.

Только бы он не начал еще и переодеваться при мне, мелькает в моей голове мысль.

Я ощущаю всю эту неловкость против своей воли, просто потому что во мне говорит обычная неприязнь к гомосексуалистам. Любой нормальный парень на моем месте испытал бы то же самое. Понимаете, когда любой человек, с которым я знаком совсем немного, внезапно начинает вести себя со мной как с корешем, у меня тут же возникают разные подозрения.

Электрик проходит мимо меня и приближается к телевизору.

— Где вы все это взяли?

— Что?

— То, что привезли мне в прошлый раз: видеомагнитофон и остальное.

— Гм... Не знаю... В одном доме. А в чем дело?

Электрик выглядит как-то странно, таким никогда раньше я его не видел. Создается такое впечатление, что кто-то сильно чем-то его достал.

А ведь у него есть оружие.

— А что произошло? — опять спрашиваю я.

— Вы случайно не задействованы в каких-нибудь сомнительных делах? — интересуется Электрик.

— Я — нет, — говорю я, хотя понятия не имею, что он подразумевает под «сомнительными делами».

— Ты уверен? — произносит Электрик, странно изгибая шею.

— Уверен.

В этот момент до меня начинает доходить, что, по всей вероятности, он в течение всех этих лет имел на меня виды. Я вспоминаю вдруг о том, что каждый раз, когда мы с Олли выходили через его чертову заднюю дверь, этот болван постоянно вставал в дверном проеме таким образом, чтобы нам пришлось протискиваться мимо него.

Чертов извращенец! Наверное, все эти годы ждал возможности остаться со мной наедине, набирался храбрости предложить мне кучу бабок за возможность отыметь в задницу.

Я настраиваю себя на то, что сейчас хорошенько врежу старому гомику.

Пусть только попробует завести со мной свой грязный разговор.

— Посмотри, — говорит Электрик, включая видак и вставляя в него кассету.

С несколько мгновений я смотрю в телевизор и не верю своим глазам. Желудок сжимается в комок. Мне кажется, сейчас меня вырвет. На экране кровать в какой-то затуманенной комнате. Два парня укладывают на эту кровать маленького пацаненка и... Пожалуй, я не буду описывать, что они с ним делают.

Не произнося ни слова, я подскакиваю к Электрику и со всего размаху заезжаю кулаком ему по башке. Старик падает на пол, как набитый дерьмом мешок.

— Что ты делаешь? Что ты делаешь? — орет он, когда я поднимаю его за грудки, чтобы врезать еще.

— Грязный ублюдок! — кричу я. — Можешь считать, что ты уже мертвец!

— Подожди, подожди! — Электрик закрывает руками голову. — Забери эту кассету, забери, она мне не нужна.

— Я пришью тебя, скотина! — реву я. — Прощайся со своей ничтожной жизнью, полоумный ублюдок!

Я встряхиваю его, швыряю на пол и даю хорошего пинка. Электрик извивается и продолжает что-то выкрикивать, но я в таком сильном бешенстве, что некоторое время ничего не слышу. Потом одна его фраза все же доходит до моего сознания, и у меня перехватывает дыхание.

— Прости, прости... Я не должен был смотреть твою запись... Прости...

— Что? — говорю я ошарашенно. — Что ты только что сказал? Мою запись?

— Прости, пожалуйста... И не бей меня больше... Прости...

— Мою запись? Это не моя кассета. О чем это ты?

— Что? — всхлипывает Электрик.

Только сейчас я понимаю, что произошло маленькое недоразумение.

— Почему ты называешь эту запись моей? — спрашиваю я.

Электрик на мгновение о чем-то задумывается и поправляет на носу очки.

— А разве она не твоя?

— Конечно, нет, черт возьми! За кого ты меня принимаешь? — ору я, едва удерживаясь, чтобы снова не треснуть ему по кумполу.

— А за что же ты тогда на меня набросился?

— Подумал, что это твоя кассета.

— Моя? Моя? А за кого в таком случае ты меня принимаешь?

Я подаю Электрику пятерню. Он колеблется, моргает, но все же берется за мою руку.

— Так где ты взял эту гадость? — спрашиваю я, подняв его на ноги.

— Это вы ее принесли, — отвечает он. — Она была в том видаке, который я купил у вас.

— Значит, она принадлежала тому типу, у которого мы его украли.

— Да. Я тоже так думал до того момента, пока ты не принялся меня лупить.

Электрик проходит к бару, наливает себе большой стакан водки, поднимает его и вопросительно смотрит на меня. Я решаю, что и мне не помешает сейчас расслабиться.

Некоторое время мы выпиваем молча, потом я говорю, что запись на кассете премерзкая и что того парня, которого мы ограбили, следует вздернуть или сжечь заживо и все такое. Затем спрашиваю у Электрика, зачем он мне позвонил.

— Хотел, чтобы ты забрал эту кассету.

— Не легче было просто выбросить ее?

— Послушай, ведь это вы притащили мне эту пакость, вы должны и забрать. Не хватало только, чтобы мусорщик достал ее из моего мусорного бака и отнес в полицию.

Электрик отпивает водки и жестом показывает, чтобы я уматывал.

— А мне что прикажешь с ней делать? — спрашиваю я.

— Не знаю, главное — забери ее.

Я достаю кассету из видака, кладу к себе в карман и поворачиваюсь к двери.

— Кстати, Карл, прости, что поколотил тебя, — говорю я через плечо.

Электрик, лицо которого начинает опухать, машет рукой. Я воспринимаю это как «нет проблем», хотя подозреваю, что он вложил в свой жест иной смысл.

Я еду назад домой и подумываю, не вышвырнуть ли мне эту мерзость в окно. Но меня останавливает боязнь, что кто-то заметит, как я это делаю, запомнит номера моей машины и позвонит в полицию. Потом, когда кассету просмотрят (на ней, кстати, есть отпечатки моих пальцев), подумают, что всей этой гадостью занимаюсь я, и... и... От таких мыслей у меня башка пухнет. Но главная причина, по которой я не хочу раньше времени отделываться от кассеты, это, наверное, нежелание оставлять в покое того типа, которого мы ограбили.

Я уже придумал, как поступлю. Пошлю кассету Соболю, естественно, анонимно, с указанием адреса, по которому я ее нашел.

Только не поймите меня неправильно. Я не стукач, никогда им не был и не собираюсь становиться. Ни на кого из своих ребят я никогда в жизни не донесу. Но спокойно мириться с тем, чем занимается этот ненормальный — которого следует вздернуть или сжечь заживо, — не могу. Если я выполню то, что задумал, то окажу услугу всему миру. Любой уважающий себя взломщик, грабитель, вор, я уверен, согласился бы со мной.

Я не стукач, я человек.

Меня бесит, когда так называемые законопослушные граждане приравнивают нас — честных и порядочных преступников, подобных мне, — ко всяким там извращенцам.

«Как все эти бесчувственные гады — грабители, насильники, убийцы», слышишь тут и там. Мне обидно за всех воров. Кража, по сути дела, — это просто кража. На воровство идешь вовсе не потому, что у тебя не в порядке с головой, а просто таким образом ты зарабатываешь себе на жизнь. К тому же воруют в меньшей или большей степени — взгляните правде в глаза — все люди без исключения. Те, кто насилует женщин и детей, творят настоящее зло, вот их-то и надо вздергивать, сжигать заживо, отсекать им руки и так далее.

Адвокаты же частенько из кожи вон лезут, пытаясь облегчить участь подобных ублюдков.

— Они больны, мы должны им помочь.

А кому, черт возьми, есть дело до их болезни? Жаждете помочь этим скотам — подготовьте для них петлю или кострище. Я, например, считаю, что в тот момент, когда причиняют какому-то малышу страдание, они автоматически лишаются права жить.

Ни один из наших чутких либералов ни разу не высказался в защиту бедных воров, которые даже пары приличных туфель-то не в состоянии себе купить. А ведь «вылечить» нашего брата совсем несложно: дайте нам денег, и мы никогда никого больше не ограбим. Конечно, сумма нам потребуется немалая, но если сравнить ее с теми средствами, которые уходят на разные судебные разбирательства и содержание людей в тюрьме, вы поймете, что она не так уж и велика.

В общем, извращенцам — смерть, ворам — свободу. Вот это, на мой взгляд, будет справедливо.

Через несколько недель мы с Олли опять везем Электрику украденную в очередном доме аппаратуру. Но его магазин закрыт. Я иду в закусочную напротив и спрашиваю у парня за стойкой, что произошло, и он сообщает, что Электрика арестовали.

— Наверное, продал кому-то оружие, из которого впоследствии убили человека.

Пару месяцев спустя Электрика на пятнадцать лет упекли за решетку по обвинению в незаконном пользовании огнестрельным оружием, пребывании в сговоре с грабителями, торговле краденым и так далее.

Пятнадцать лет жрать кашу! В его-то возрасте! Бедный Электрик. Выбраться на волю ему, по-моему, уже не суждено. Разве только в деревянном ящике.

Это справедливо?

Это все чушь собачья.

22

Не для показухи

Дождь льет как из ведра, а я страшно замерз. Олли должен был явиться пятнадцать минут назад, и я, как последний дурак, понадеялся, что так оно и будет.

Он всегда так поступает. Мы договорились встретиться с ним сегодня именно в этом месте. Я приехал вовремя, а его, как обычно, нет. Я болтаюсь по улице как дерьмо в проруби, задаваясь одним и тем же вопросом: неужели ему было так трудно появиться здесь в назначенный час?

Я не понимаю его, честное слово, не понимаю. На хрена ему понадобилось договариваться со мной о встрече в определенный час, если он заранее знал, что не сможет на эту встречу прийти? Почему, ожидая этого гада, я должен тратить впустую столько времени, подпирать столбы, то и дело поглядывать на часы, смотреть, будто потерявшийся щенок, в ту сторону, откуда он, возможно, все же явится? Ладно бы такое случилось с ним впервые, по тем или иным причинам любой человек может куда-то опоздать. Этот же придурок опаздывает каждый раз, да еще и как опаздывает!

Однажды мы вместе должны были встретиться с ним с одним парнем, и я видел, как он «спешил» на встречу. До последнего пялился в телек, пытался жонглировать апельсинами, а о том, что пора собираться, чтобы выйти заранее и не опоздать, даже не думал. Я сто раз напомнил ему, что времени остается совсем мало, сто раз повторил, что мы не успеем явиться в назначенное место тогда, когда должны, — все без толку. Он и ухом не поводил. Подскочил в последнюю минуту, с трудом отыскал ключи от квартиры, напялил ботинки, а в ту минуту, когда мы уже раскрыли дверь, еще и вернулся за пакетиком сухого завтрака.

У меня давно сложилось такое впечатление, что для Олли это нечто вроде жизненного принципа: заставь себя ждать, и тебя будут больше ценить.

Как-то раз я решил дать ему возможность испытать на собственной шкуре, как несладко битый час болтаться по улице, кого-то ожидая. В тот день мы условились встретиться с ним у рыбного магазина. Прикинув, что этот болван опоздает минут на пятнадцать — двадцать, я решил прийти на целых полчаса позже назначенного времени. И что вы думаете? Мы явились на встречу практически одновременно. Я приехал первым, подошел к магазину, осмотрелся по сторонам и вижу: с противоположной стороны улицы, едва шевеля ногами и тупо улыбаясь во весь рот, ко мне приближается Олли.

Это просто убило меня.

Его нет уже целых двадцать минут, а дождь не прекращается. Ближайший кабак закрылся четверть часа назад, и мне от проклятого ливня даже негде укрыться. Торчу на автобусной остановке, жду этого скота.

Сегодня вечером мы идем с ним надело. Планируем обчистить один чудесный домик на Клэрмонт-стрит. В четверть двенадцатого Олли должен был забрать меня, подъехать сюда на моем собственном фургоне. Я одолжил ему машину только потому, что у него на сегодня было назначено свидание с одной девчонкой, Белиндой, а я встречался с братом, выпил с ним несколько кружечек пива. С этого кретина я взял слово, что уж сегодня-то он приедет вовремя.

Скотина!

Стою на остановке еще десять минут. Олли все нет. Я сажусь на последний автобус и еду через весь город к нему домой.

Автобусная остановка, на которой я выхожу, расположена на главной дороге; дом Олли удален от нее на полмили. Большую часть пути я преодолеваю бегом — мчусь по дождю, прямо по лужам. А промокнув до нитки, когда дальше уже просто некуда, останавливаюсь, перевожу дух и иду обычным шагом.

К дому Олли я приближаюсь в начале первого. Мой фургон здесь, преспокойно стоит во дворе. Я прикасаюсь рукой к капоту — холодный, как камень.

Этот гад вообще никуда не ездил сегодня вечером!

Вхожу в подъезд, взбегаю наверх по нескольким лестничным пролетам, приближаюсь к квартире Олли и подношу руку к звонку, но надавливать на кнопку резко передумываю. Решаю войти без предупреждения. Мы не раз тренировались проникать в хаты друг друга. Я выхожу на улицу, поднимаюсь к кухонному окну Олли по пожарной лестнице, открываю защелку, влезаю вовнутрь и, перепрыгивая через гору грязной посуды и коробок из-под какой-то ресторанной хавки на столе, приземляюсь одной ногой на пол, другой — в кошачью миску.

Мой путь лежит через прихожую прямиком к спальне. Я уверен, что чертов лежебока именно там. Так и есть! Мирно посапывает себе, обнимая свою Белинду.

Сначала мне приходит в голову мысль разбудить их диким воплем, но в последнее мгновение я отказываюсь от этой затеи, так как решаю вдруг, что раз уж я здесь, значит, должен воспользоваться случаем и взглянуть на сиськи этой пташки. Я осторожно подкрадываюсь к кровати и насколько могу стягиваю с Белинды вниз одеяло. Однако в комнате темно, и я почти ничего не вижу, поэтому включаю лампу на тумбочке.

Тут Белинда просыпается, и весь дом — а вместе с ним и я — сотрясается от ее крика.

— На помощь! На помощь! На помощь! — визжит она, натягивая одеяло до подбородка. — Олли! О! О! Господи! Пожалуйста, не убивайте нас!

И все в таком же духе.

Ее рот закрывается только когда Олли наконец-то переворачивается, раскрывает глаза и говорит «привет».

— А который сейчас час, Бекс?

— Который час? Десять минут первого, скотина! Я, черт подери, ждал тебя на той остановке целых полчаса! Насквозь промок, замерз как собака!

— Вы что, знакомы? — спрашивает Белинда.

— Да, это мой друг Бекс. Бекс, это Белинда. Белинда, это Бекс.

— Полчаса, я тебе говорю! И до сих пор торчал бы там, если бы не решил сюда приехать! Придурок!

— Он стянул с меня одеяло и пялился на мою грудь! — заявляет Белинда.

— Целых полчаса! — повторяю я.

— Олли?

— А от остановки мне пришлось тащиться до твоего треклятого дома пешком! На улице дождь. Ты только взгляни на меня.

— Олли! — продолжает встревать в разговор Белинда. — Олли?

— Что?

— Он глазел на мою грудь, — разъяренно повторяет она. Олли смотрит на меня, потом опять на нее.

— И? Что, по-твоему, я должен сделать?

— Что ты должен сделать? Какой-то извращенец пялится на меня, когда я сплю... В твоей кровати... Рядом с тобой... А у тебя не возникает и малейшего желания с ним разобраться?

Пока Олли напрягает мозги, чтобы придумать, каким образом со мной разобраться, я закуриваю и протягиваю сигареты и ему. Он берет одну, тоже засовывает ее в рот и смотрит на меня:

— Ну и? Что скажешь?

— Мне понравилось, — говорю я чисто из вежливости и нежелания оскорблять чувств бедной девчонки, хотя на самом деле я видывал сиськи и покрасивее. — Вставай и быстрее одевайся, Олли. Нам давно пора приниматься за дела.

— Олли! — зовет Белинда, но Олли даже не смотрит на нее. Я вижу по его скотским глазам, что он загорелся идеей отговорить меня грабить сегодня тот дом.

— Послушай, Бекс, может, отложим дела на завтра, а? У меня сейчас совсем не тот настрой.

— Завтра они возвращаются из отпуска, кретин, мы должны сделать все сегодня, — говорю я, стягивая с себя мокрые одежды. — У тебя найдется для меня футболка и джинсы?

— Угу. Вон там, в нижнем ящике.

— Олли? — опять зовет Белинда. — А куда вы собираетесь?

— Никуда.

— Как бы не так! — говорю я. — Быстрее вставай, что-нибудь на себя напяливай и пойдем!

— Олли? — Эта пташка начинает серьезно действовать мне на нервы. — Олли? Олли? Олли?

Если Олли ничего ей не отвечает, она просто еще раз повторяет его имя.

— Бекс, дружище! На улице черт знает что творится.

— Об этом благодаря тебе, болван, я прекрасно знаю. По твоей милости я надышался свежим воздухом досыта, — говорю я, надевая одну из его футболок с какой-то идиотской надписью. — Фу! Ты стирал эту хреновину?

— Когда? — спрашивает он.

— Когда-когда! Когда-нибудь в последнее время, — ворчу я, натягивая на себя джинсы — настолько же грязные, как и те, что валяются на дне моей корзины с нестиранным бельем.

— Стирал, — отвечает Олли, тем самым в который раз убеждая меня, что он не только грязнуля, но еще и неисправимый врун.

— Пошевеливайся, Олли. Поднимай свою жирную задницу и одевайся, — говорю я.

— Бекс, послушай, я ведь с девушкой. Заниматься делами мне жуть как неохота.

— А что у вас за дела? — спрашивает Белинда. Я швыряю Олли джинсы и свитер.

— Олли? — опять заводится девчонка. — Олли?

— ЧТО? — наконец отвечает Олли.

— А куда вы собираетесь?

— На дело, — говорю я.

— Вы что, занимаетесь грабежом?

— Послушай, это называется совсем по-другому. Бекс, трепло ты эдакое, что с тобой сегодня?

— А что я такого сказал? — спрашиваю я.

— Олли? Я хочу обо всем знать. Чем именно вы занимаетесь?

— Ничем, — бормочет Олли, явно не зная, что говорить. — Ничем я не занимаюсь. Не слушай ты этого балабола, он просто...

— Олли? — на сей раз его зову я. — Ты собираешься одеваться, твою мать?

— Нет.

— А можно и мне пойти с вами? — спрашивает Белинда.

— Что? — произношу я.

— Можно и мне пойти с вами надело?

— Белинда? — восклицает Олли.

Но в глазах Белинды уже пляшут чертята.

— Можно?

— А почему бы и нет? — говорю я. — Олли пусть продолжает валяться в кровати, а мы справимся с работой и вдвоем. Собирайся.

— Белинда? — повторяет Олли.

— Ну же, Олли! Пожалуйста! Вставай! — отвечает Белинда с энтузиазмом, что явно не нравится Олли.

Кретин хотел во что бы то ни стало увильнуть сегодня от работы, думал использовать свою подружку в качестве главного предлога, а она вдруг загорелась идеей обязательно сходить на дело, и Олли оказался в положении припертого к стенке.

— Ну ладно, уломали, — говорит он, и Белинда издает ликующий возглас.

— Э... Не возражаешь, если...

Она смотрит на меня, потом многозначительно кивает на дверь.

— Что?

— Мне нужно одеться.

— А, вон ты о чем. Не беспокойся, я все, что у тебя есть, видел сотню раз.

Олли уже встал и надевает джинсы, а нашего разговора как будто не слышит. Ему наплевать, буду я смотреть, как его пташка одевается, или нет.

— Тем более выйди, — говорит Белинда. — Ничего нового ты, естественно, не увидишь.

— Да брось ты эти глупости! Если мы собираемся вместе идти на дело, значит, должны друг другу доверять. Я видел кучу голых женщин и давно привык относиться к ним как к обычному явлению. Скорее собирайся, не тяни резину.

После непродолжительной заминки Белинда выскакивает из-под одеяла и быстро надевает трусики и лифчик. Я смотрю на нее и глазом не моргая.

Мы втроем едем на Клэрмонт-стрит. Белинда навязчиво рассказывает мне, как они познакомились с Олли. По виду Олли я понимаю, что он не особенно хочет, чтобы я знал эту историю. А мне все равно. Белинда болтает без умолку, большей частью потому, наверное, что сильно нервничает и не может терпеть молчания.

— ... и тогда Олли говорит: спорим на десять фунтов, что сегодня вечером мы займемся с тобой сексом. Я подумала: значит, если я не буду спать с этим... великаном, то получу червонец. Неплохо. В общем, мы поспорили.

Я достаю две сигареты, одну протягиваю Олли. Он берет ее без слов.

— ... а потом Олли вдруг добавляет: только в том случае, если выиграю я и мы займемся с тобой сексом, пообещай, что не позвонишь и не расскажешь обо всем копам. И знаешь, что я подумала? Не буду я платить ему десять фунтов. И тогда мы оба рассмеялись. Правда, Олли?

Очень смешная история, думаю я. Настолько смешная, что я подыхаю со скуки.

— Правда ведь, Олли?

— Угу, — говорит Олли, который пребывает примерно в таком настроении, как и я.

Дурацкому рассказу Белинды я ничуть не удивляюсь. Олли постоянно ведет себя так по-идиотски, хотя в данном случае на идиотку больше тянет Белинда. А вообще-то мне глубоко наплевать на то, как они там познакомились. Даже если я узнал бы сейчас, что он вынес ее из горящего дома, или что выгреб из-под кучи трупов, или что повстречал где-нибудь в космосе, меня все это ничуть не тронуло бы. Мне все равно.

А знаете почему она так сильно захотела рассказать мне историю их знакомства?

Потому что я вот уже больше месяца не виделся с Мэл, и Белинде об этом известно. Не спрашивайте откуда — у женщин на подобные вещи нюх. Изголодавшихся по сексу парней они нутром чуют и начинают нещадно над ними измываться. Если сейчас эта вертихвостка начнет крутить сиськами, покусывать Олли за ухо и попросит напомнить ей сделать ему минет, когда они вернутся домой (не потому что ей этого смертельно хочется, а просто чтобы подразнить меня), я ничуть не удивлюсь.

— Олли? — щебечет Белинда. — Расскажи Бексу, о чем мы с тобой разговаривали в нашу первую ночь.

— Не надо, — прошу я Олли. — Я ничего не хочу об этом знать.

— Ладно, не буду, мистер Дурное Настроение, — поспешно отвечает Олли.

В данной ситуации я искренне ему сочувствую. Он сидит между мной и Белиндой как меж двух огней. Я его кореш, мы знакомы черт знает сколько лет, она — подружка, с которой они встречаются три недели.

Он не хочет говорить ничего такого, что может обидеть меня, но и с Белиндой не желает портить отношения — боится, что она запретит ему прикасаться к своим сиськам. У него один выход: сидеть и помалкивать, смотреть в окно на дождь, пока мы не приедем на место.

— Так ты получил червонец? — спрашиваю я. — Что?

— В ту ночь ты выиграл червонец?

— Нет. В том-то все и дело.

Мы останавливаемся у намеченного дома, и Олли говорит своей пташке оставаться в фургоне, но она не соглашается.

— Думаешь, я ехала сюда, чтобы... и так далее и тому подобное и так далее и тому подобное и так далее и тому подобное...

В конце концов мы соглашаемся взять ее с собой в качестве наблюдателя за окружающей обстановкой: пробираемся в дом, подаем ей сигнал, и она присоединяется к нам, выбегая из дождя.

Ее восторг не знает границ. Ей все хочется обследовать, ничего не пропустить. Белинда роется во всех выдвижных ящиках, хватает и вертит в руках любую дребедень, беспрестанно хихикая. Вся ее природная шумная женская сущность выплескивается в эти моменты наружу, и нам становится не по себе. Мы как обычно выбираем, что украсть, она же просто хочет увидеть все, что тут есть, а это, скажу я вам, более страшное явление, чем честный старомодный грабеж.

— Можно мне взять вот это? — спрашивает Белинда, доставая откуда-то миниатюрную ветряную мельницу из фарфора.

— Бери, она ведь не моя, — отвечаю я.

— Ой! Посмотрите! Вы только взгляните на эту прелесть! — визжит она, снимая со стены картинку с изображением реки. — Можно я и ее возьму?

— Послушай, не набирай слишком много хлама, а то будешь не в состоянии отнести в фургон что-нибудь стоящее, — говорю я, поворачиваясь к Олли. Этот придурок занят выливанием себе в рот содержимого маленьких бутылочек из мини-бара. — А вообще-то делай что хочешь, — говорю я, глядя опять на Белинду. — Сходи наверх, посмотри, что там есть. Только не задерживайся. Через несколько минут нам надо отсюда сваливать.

— Только не вздумай примерять какие-нибудь шмотки! — кричит вслед шмыгающей к лестнице Белинде Олли, который наконец-то оторвался от своего тупого занятия.

— Не ори так громко, — говорю я.

Я составляю телевизор, видак, стереосистему и все остальное у доходящего до пола двустворчатого окна, подвожу фургон ближе к дому и иду сказать Олли, чтобы помог грузить вещи. Но он исчез. Я быстро осматриваю кухню, столовую и решаю, что этот болван поднялся наверх к своей Белинде. В нескольких комнатах на втором этаже, которые я осматриваю в первую очередь, их нет. До меня вдруг доносятся какие-то звуки из спальни хозяев, и я мгновенно понимаю, что происходит. Я вспоминаю, как эта сучка вела себя внизу — из кожи вон лезла, разыгрывая перед нами шалунью, — и ругаю себя, что сразу не догадался, в каком она настроении. Я подхожу к спальне и распахиваю дверь. Белинда стоит, согнувшись над кроватью, брюк на ней нет. Олли трахает ее сзади.

Она поворачивает голову и смотрит на меня.

— Входи, присоединяйся к нам.

— Эй, подожди-ка... — начинает протестовать Олли, но в этом нет необходимости.

Я уже спускаюсь по лестнице вниз. На погрузку вещей у меня уходит на удивление мало времени, и я незамедлительно сматываюсь отсюда. Пусть теперь Олли надышится свежим воздухом.

Что же касается Белинды, я думаю, сегодня она убедительно доказала Олли, что он не единственный, кто действует на нее возбуждающе.

Брать с собой на дело незапланированно мне доводилось не только Белинду, но она оказалась самой бесполезной и надоедливой из всех.

Не помню, упоминал ли я о том, что у Зверя есть ребенок — по-моему, его зовут Пауль, — и однажды, когда мы грабили один из домов вместе, Зверь взял и его. Мальчишке всего лет одиннадцать-двенадцать, не больше, но папаша уже учит его своему ремеслу.

В общем, в том доме — небольшом особняке с террасой сзади в Вустер-Гарденс — мы со Зверем работали внизу, брали то, что нужно нам, в то время как маленький Пауль наверху набивал свою сумку игрушками.

И знаете что? Этот пацаненок вел себя просто идеально, как настоящий грабитель, — что, несомненно, делает честь его папаше. Я работал, бывало, и с людьми втрое более взрослыми, чем он, но не обладавшими и половиной его профессионализма. Покончив в ту ночь со своими делами, я пошел наверх взглянуть, чем занимается ребенок. И можете себе представить? Он был уже полностью готов уходить, закончил работу быстрее, чем мы со Зверем.

— Дядя Бекс, пойдем я покажу тебе, где они хранят драгоценности, — сказал он. — А еще я нашел бумажник с кредитными карточками.

Потрясающий мальчишка, черт возьми.

Ходил бы с ним на дело каждую неделю, он не то что все эти придурки из кабака.

Отличный пацан!

23

Обручальное кольцо

Норриса я терпеть не могу. Форменный кретин!

— Привет, Бекс! Работаешь?

— Чего тебе?

Норрис садится напротив, не спрашивая разрешения, которого я бы ему не дал, с грохотом ставит на стол кружку с пивом, кладет пустую пачку сигарет, «Дейли спорт» и огромную связку ключей на кольце с порнографической картинкой. Это кольцо он стянул где-то в Амстердаме (признаться, я тоже не отказался бы от такого).

— Увидел тебя, решил подойти, поздороваться. Можно украсть у тебя сигаретку?

— Попробуй, угощать я тебя все равно не намереваюсь. Норрис улыбается, как будто мы с ним два кореша и я только что отпустил какую-то привычную шутку.

— Вообще-то я собирался сходить купить себе пачку. Он поднимается со стула и идет к торговому автомату.

— У тебя не найдется двух монет по пятьдесят пенсов, Бекс?

— Не-а, — отвечаю я, не задумываясь и даже для виду не заглядывая в бумажник.

— Поищу получше, может, найду у себя, — бормочет Норрис, шаря по карманам.

Я не отрываю взгляда от газеты, надеясь, что Норрис поймет намек и свалит.

— Сигаретку? — предлагает он.

— Ага.

Я беру у него сигарету и засовываю в свою почти полную пачку. Наверное, вы назовете меня лицемером: я заявляю, что терпеть человека не могу, но от предложенной им сигареты не отказываюсь. Что ж, пожалуй, вы будете правы. Но меня обзывали в жизни и более обидными словами, мне наплевать. К тому же если взглянуть на ситуацию так, как на нее смотрю я, то никакой я не лицемер: чем больше сигарет я возьму у Норриса, тем меньше достанется ему самому. Пусть он хоть всю ночь угощает меня пивом и сует мне сигареты, от меня все равно не получит ничего.

— А для Рона? — спрашиваю я, беря у него еще одну штучку и засовывая ее себе за ухо.

Норрис протягивает руку за моими спичками, но я успеваю схватить их первым.

— Что ты собрался сделать?

— Всего лишь хочу прикурить.

— Ну так сходи и купи себе спичек, скупердяй несчастный. У меня осталось... — Я быстро открываю коробок и пересчитываю спички. — У меня осталось всего двадцать восемь штук.

Норрис уходит к барной стойке, а я просматриваю его «Дейли спорт».

— Бекс, — говорит Норрис, вновь усаживаясь за мой столик и наконец-то закуривая. — Ты в данный момент работаешь?

— А тебе какое дело?

— Да никакого. Просто стало интересно, потому что услышал, будто вы с Олли...

— Что именно ты услышал?

— Так, ничего особенного. Мне сказали, будто вы с Олли вместе больше не работаете, — говорит Норрис с невинным видом. — Я не поверил. Чтобы ты и Олли взяли и разошлись? Такого не может быть. Я сразу подумал: мне вешают лапшу на уши. Бекс и Олли! Я не поверил.

— Чего ты хочешь? — опять спрашиваю я.

— Просто было интересно узнать, работаешь ты сейчас или нет, вот и все. И есть ли у тебя какие-нибудь планы.

— Нет, — отвечаю я абсолютно честно.

Мы с Олли действительно вот уже целую неделю друг с другом не разговариваем, и ни он, ни я не собираемся делать первого шага к примирению. Подобные раздоры порой возникают между друзьями. Длятся они, бывает, года по два, потом ребята случайно вновь где-нибудь сталкиваются, идут вместе выпить и начинают разбираться в том, что же тогда произошло.

В настоящий момент о работе я стараюсь не думать. Я уже говорил, что заниматься грабежом в одиночку ужасно не люблю — слишком уж рискованно. А денег у меня остается все меньше и меньше.

— Пиво будешь? — спрашивает Норрис.

Я допиваю остатки предыдущей пинты и протягиваю ему пустую кружку.

— Возьми еще и чипсов, раз уж пойдешь к стойке.

— С чем?

— С солью, с уксусом, с сыром и с луком. Наверняка не купит никаких, думаю я, следя взглядом за встающим в очередь Норрисом.

— Хочу сделать тебе одно предложение, Бекс, — говорит Норрис. — Ты ведь нуждаешься в работе?

— Нет, — отвечаю я, хотя, если честно, он меня заинтриговал.

Норрис начинает разглагольствовать о том, что дела сейчас у всех обстоят неважно, что я буду дураком, если откажусь от его предложения, что работа совсем легкая, короче, пускает в ход все уловки, которые обычно применяю я, уговаривая Олли помочь мне в каком-нибудь особенно рискованном деле.

— Невозможно придумать что-то более легкое, — говорит Норрис с такой твердостью, что я начинаю ему верить. — Это все равно что отнять печенье у ребенка.

Я ненавижу Норриса. Он форменный кретин — наверное, я уже не раз говорил вам об этом, — но у меня сейчас нет денег, и я в них крайне нуждаюсь. А когда тебе не на что даже поразвлечься в уик-энд, то об эмоциях можно и забыть.

Бизнес есть бизнес. Норрис — кретин, идиот, но ведь всем людям приходится работать с теми, кого они не могут выносить. Я решаю махнуть на свою ненависть рукой.

Но прежде говорю Норрису купить мне еще пару пинт пива.

— Только не поскользнись, — предупреждает Норрис, открывая мне заднюю дверь. — Я, когда забирался сюда, уронил на пол сковородку с каким-то маслом.

Я вхожу, осторожно делаю несколько шагов по покрытому слоем жира кафелю, оборачиваюсь, вижу, что Норрис идет точно так же, и едва удерживаюсь, чтобы не рассмеяться. Мы оба выглядим глупо, как герои фильма, просматриваемого в режиме замедленного воспроизведения, или как два типа, наложивших себе в штаны.

Мы выходим из кухни и направляемся в гостиную. Норрис тщательно вытирает ноги о ковер и говорит, что не хочет пачкать жиром мой фургон. Очень внимательно с его стороны.

В доме царит хаос: тарелки, чашки, газеты — все перемешано, как на свалке.

— Ну и кавардак, черт побери! — говорю я.

— Ты находишь? — Норрис осматривается по сторонам. — Гм... Пожалуй, ты прав. Но давай приступим к делу.

Мы берем обычный набор вещей — телек, видак и так далее, а еще огромную коллекцию компакт-дисков и видеокассет. Диски и кассеты я люблю воровать, потому что запросто сбываю их потом на рынках, где торгую прямо из машины. На такие рынки я езжу по крайней мере раз в пару месяцев, обычно в какое-нибудь из соседних графств, продаю там разную мелочь. Даже если устанавливаешь на диск, или кассету, или компьютерную игру смешную цену, общая сумма все равно выходит приличная, ведь при таком раскладе ты действуешь без посредников.

После того как Электрика посадили, у меня начали возникать проблемы с продажей награбленного. Кстати, и это тоже стало одной из причин моего нынешнего безделья.

С Электриком все происходило настолько просто! Я воровал, он был моим постоянным покупателем. Хоть старый черт и вечно обдуривал нас, но — надо отдать ему должное — покупал всегда все, что мы ему привозили. Я настолько привык к нашему с ним сотрудничеству, что обленился и даже не думал о поиске новой точки сбыта. Почему? Да потому что в этом не было особой необходимости. Мне всегда казалось, что если полиция до кого и доберется, то скорее до меня, только не до Электрика.

Вот почему сейчас я особенно радуюсь существованию рынков. Приезжаешь туда, говоришь, что переселяешься на новое место жительства и хочешь отделаться от всего ненужного, и продаешь кучу наворованных вещей. Чувствую, что, если в скором времени мне не удастся найти нового Электрика, без таких рынков я буду не в состоянии жить.

Я беру на кухне два чистых пакета для мусора и начинаю наполнять их разными мелочами, а Норрис поднимается наверх.

— Эй, Бекс! Иди сюда! На минутку! — кричит он спустя некоторое время.

Я ставлю пакеты в холле у парадного и поднимаюсь на второй этаж. Норрис показывает мне фотоаппарат, он нашел его в спальне.

— Сфотографируй-ка меня. — Норрис поворачивается ко мне спиной. Из его задницы торчат три зубные щетки. — Об этой шутке я узнал от одного приятеля. Мы положим фотоаппарат на прежнее место, хозяин проявит пленку, напечатает фотографии и увидит, какой щеточкой все эти дни чистил зубы. Давай же, сфотографируй мою задницу. Вот смехота!

Я выполняю его просьбу, но мне совсем не весело. Подобные выходки ничуть меня не забавляют.

— Может, еще спустишь в его «Хед энд Шолдерс»? — справляюсь я.

— Да брось ты. Нам уже пора сваливать. Но прежде я загляну еще в пару комнат.

Норрис возвращает щетки на место — в стаканчик на полке в ванной — и довольно потирает руки.

— Взгляни-ка на это! — кричит он через некоторое время из детской спальни.

Я прихожу в детскую и застаю его за отсоединением компьютерных проводов от сети. Компьютер приличный, по крайней мере на вид, рядом с ним куча дисков с играми. Я приближаюсь к столу и рассовываю диски по карманам.

— Ого! Ты только посмотри!

Норрис подскакивает к подоконнику и хватает здорового розового поросенка-копилку.

— Эй, не будь скотом! Верни свинью на место. Оставь ребенку хотя бы его карманные деньги.

— О! Да здесь и купюры есть, — говорит Норрис, тряся копилку.

— Дай-ка сюда. — Я подхожу к нему, забираю поросенка, разбиваю его о спинку кровати и рассматриваю деньги. — Двадцать фунтов, две бумажки по червонцу.

Норрис несет вниз компьютер, а я иду осмотреть спальню хозяев. Здесь тоже все разбросано — газеты, одежда и все прочее. Я проверяю, что в шкафах, но не нахожу ничего такого, что имеет смысл воровать. Ко мне присоединяется Норрис.

— Чуть не забыл. — Он достает из кармана фотоаппарат и кладет его на полку стенки. — Ну что? Пойдем?

— Пойдем.

Мы уже направляемся к двери, когда Норрис вдруг резко останавливается, светит фонариком на туалетный столик и что-то берет.

— Кольцо, по-моему, обручальное. Золотое.

— Положи на место, — говорю я. — Оставь его.

— Это еще почему?

— Кольцо ведь обручальное! Я никогда не беру ничего подобного. Слишком это по-скотски.

— Что?

— Я никогда не краду обручальные кольца, таково одно из моих правил. А поскольку правил у меня не очень много, то тех, которые есть, я придерживаюсь неукоснительно. Обручальное кольцо — это такая вещь, которую не воруют и не закладывают. Оно для людей многое значит. Они дорожат обручальными кольцами как хрен знает чем! Оно из золота, золото можно с легкостью продать, я согласен, но для хозяина эта штуковина бесценна, пойми ты. Видак и телек запросто заменяются новыми, а кольцо ничем не заменишь. Не знаю, откуда мне все это известно, наверное, от мамаши. Она потеряла свое обручальное кольцо, когда я был еще ребенком, и, естественно, так и не нашла. Страдала по этому поводу жутко.

— Но ведь это золото, старик! Золото, черт возьми!

— Положи кольцо на место.

— Да пошел ты!

— Послушай, а...

Мои мысли вдруг начинают работать в бешеном темпе. Я подхожу к шкафу и еще раз исследую содержимое. В шкафу куча женских платьев. Я осматриваю царящий здесь беспорядок и вспоминаю о разгроме внизу. Мой взгляд падает на портрет женщины на туалетном столике — единственном участочке в доме, где каждая вещица лежит на своем месте. Именно рядом с портретом Норрис нашел кольцо.

«Почему она оставила кольцо дома?» — думаю я. И вдруг обо всем догадываюсь.

— А тебе известно, что за люди здесь живут?

— Не-а. Я о них практически ничего не знаю.

— А хозяйка? Где она?

— Что? О чем ты?

— Эта женщина умерла, верно? — говорю я. — Умерла, так ведь?

— Так. И что с того? Норрис пожимает плечами.

— А где ее семья?

— Насколько я знаю, поехала к родственникам.

Все это настолько отвратительно, что мне с трудом верится, что я не сплю.

— Какая же ты скотина! Чертов ублюдок!

— Да что с тобой происходит? — не выдерживает Норрис, когда я выхватываю кольцо из его руки.

— Пошли отсюда.

— Ладно. Приступим к погрузке.

— Никакой погрузки. Оставим здесь все, — говорю я, направляясь к двери.

— Что? Что ты имеешь в виду?

— Пойдем отсюда. Обчищать этот дом мы не будем.

— Да катись ты к черту со своими теориями! Мы набрали в этой хате столько отличных вещей!

— У парня только что умерла жена. Его дети потеряли мать. Не будем усугублять их страдания.

— Скажите, пожалуйста! Я страшно им сочувствую, черт возьми, но тоже хочу кушать! Если ты отказываешься брать все то, что мы приготовили, вали на все четыре стороны. Я же доведу это дело до конца.

— Скотина!

— Пусть даже так.

У меня появляется идея.

— Хорошо, забирай отсюда все, что хочешь. Но на мой фургон не рассчитывай.

— Да прекрати ты, Бекс, что с тобой сегодня?

Норрис говорит, что я веду себя глупо, что дело уже почти сделано, что на фоне маминой смерти эти бедолаги даже и не заметят, что их еще и ограбили, но я непреклонен.

— Что ж, тогда я пойду за своей машиной, приеду сюда чуть позже и все равно заберу то, что хочу забрать.

— Предупреждаю тебя, черт возьми...

Норрис ничуть не ниже и не худее меня, и ввязываться с ним в драку мне не хочется настолько же сильно, насколько я ненавижу его.

— И о чем же ты намереваешься меня предупредить? Собрался вызвать копов?

— Ублюдок, — говорю я.

Я выхожу через парадную дверь и направляюсь к фургону, который мы оставили за домом. Норрис все еще внутри, шарит по комнатам, и его ничуть не трогает тот факт, что женщину, совсем еще недавно в них жившую, только-только закопали в землю. Если бы она лежала в гостиной в гробу, он, наверное, и в рот ей заглянул бы, чтобы проверить, нет ли золотишка и там.

Я не могу с таким мириться. Даже по моим меркам поведение этого недоделка чудовищно.

Я подъезжаю к дому спереди, не глуша мотор, вылезаю из фургона, беру камень из декоративной каменной горки в саду и швыряю его в окно гостиной.

В тот момент, когда я запрыгиваю обратно в машину, на нескольких окнах в соседних домах отдергиваются шторы.

Я мчусь домой на сумасшедшей скорости. В моих карманах нет ничего, кроме единственной вещи — обручального кольца. Я забрал его с собой, чтобы быть уверенным, что оно не попадет в лапы Норриса. Я не намереваюсь оставлять его себе или продавать. Завтра рано утром я вернусь к дому этих людей и положу кольцо в их почтовый ящик.

А раз уж я решился на подобное, то вместе с кольцом положу и извинительную записку.

24

Простите

Этот случай напомнил мне об одной заметке, которую пару лет назад я прочитал в какой-то газете. Подробностей описанного я, естественно, уже не помню, так что расскажу вам эту историю в двух словах.

В шестидесятые годы в Лондоне или по крайней мере в Ист-Энде заправляли — вы наверняка об этом знаете — Ронни и Регги Крэй. Они избивали людей, отбирали у них деньги, в общем, творили полный беспредел.

Само собой разумеется, все их любили. В особенности богачи и разные знаменитости.

В их клубы приходили и здоровались с ними за руку поп-музыканты, кинозвезды, Барбара Виндзор и куча других известностей. Их фотографировал сам Дэвид Бейли, а их портрет писать какой-то старый болван, пользующийся огромной популярностью в те годы, — не помню имени. Ронни и Регги считались героями, богами, их обожали, ими восхищались.

Как-то раз эти ребята зверски замочили двух каких-то парней и были приговорены к пожизненному заключению. В тюрьме они провели лет тридцать, но сердцами своих обожателей продолжали владеть и там.

Все это предыстория, главное начинается только сейчас.

Несколько лет назад одну галерею ограбили, вынесли из нее половину хранившихся в ней картин. Одна из этих картин была портретом Ронни и Регги, написанным тем стариком.

Ронни и Регги узнали о случившемся и выразили по этому поводу свое крайнее недовольство.

И вот что я нахожу самым занимательным во всей этой истории — в течение буквально пары дней картину прислали им по почте с запиской, в которой приносились извинения и выражалось сожаление о произошедшем недоразумении.

Прислали двум стареющим гангстерам, просидевшим за решеткой более тридцати лет! Вот что значит уважение. Потрясающе, правда?

Кстати, так, для сведения, я к ограблению той галереи не имею никакого отношения.

25

Простите II

Расскажу вам об одном случае, когда я должен был попросить прощения, но так и не сделал этого.

Я страстный болельщик «Арсенала». В какой момент им стал, даже не помню. Еще мальчишкой, когда другие ребята рассказывали друг другу, что непременно станут пожарными, машинистами поезда и тому подобным, я мечтал только об одном: как выйду однажды на поле в знаменитом красно-белом костюме.

Я и по сей день, хоть больше и не ношу пижам и ни с кем не обмениваюсь наклейками, остаюсь фанатом этих ребят. А пару лет назад в одной из своих любимых пивнушек увидел одного из них, можете себе представить?

Я подхожу к нему, сажусь за его столик и начинаю говорить, что с раннего детства считаю их всех своими кумирами и все такое. В такие моменты меня переполняют самые приятные ощущения — я вспоминаю о том, как радовался забитым именно этим парнем голам, как впервые ездил в Хайбери, сколько мне было лет, когда я уже знал наизусть имена всех бывших и настоящих игроков «Арсенала» (я и до сих пор помню многие из них).

Ему нравится со мной общаться. Он сам мне об этом говорит.

— С тобой интересно поболтать.

Я трепался с ним и его женой полночи и был безумно этому рад. Потом взял у него автограф, мы обменялись рукопожатиями, и я спокойно удалился — вместе с сумкой этой дамочки.

Я взял ее себе на память в качестве сувенира, ну, вы понимаете.

Оказывается, этот чудак (его имени я называть не буду, почему — вам скоро станет ясно) совсем недавно купил в самой роскошной части нашего города огромный дом. А у меня — спасибо сумочке его жены — появился его адрес.

Я направляюсь к их дому дня два спустя и прощупываю почву — так, чисто из любопытства, — и возвращаюсь домой с ковриком для вытирания ног и сеткой для бутылок с молоком. Я вовсе не собирался их красть, но не смог с собой совладать.

Вы только задумайтесь: в эту сетку ставили когда-то молочные бутылки, которые опустошал сам великий футболист. А на коврике — сейчас он с гордостью красуется перед моим парадным — до сих пор сохраняются следы его знаменитых ног.

Класс!

Через три недели с небольшим ко мне перекочевывают и тяпка из его сада, и тележка, и каменная цапля, и столик. Я бесконечно ему благодарен.

Но всех этих вещей мне недостаточно. Я хочу заполучить какой-нибудь достойный сувенир, нечто такое, чем можно дорожить по-настоящему. В общем, в один прекрасный день, вернее, поздний вечер я беру отвертку, сажусь в фургон, заезжаю за Олли, и мы направляемся осуществлять мою мечту.

Для столь шикарного дома забраться в него нам удалось невероятно просто. Сначала мы проникли в гараж, дверь в котором едва держалась на петлях, потом — в сам дом через внутреннюю дверь, оказавшуюся незапертой. Я никак не ожидал подобной небрежности от игрока столь сильной команды. Увидев аккуратно сложенные у холодильника садовые инструменты — очевидно, он решил больше не оставлять их на улице, — я отметил, что перед уходом будет не лишним захватить с собой приспособление для подстрижки кустов.

— Вот это вещь, это я понимаю. Иметь в качестве сувенира что-нибудь такое — совсем другое дело, — говорю я, доставая из сушки для посуды кружку. — Наверняка это его кружка. Посмотри-ка.

— Кружка как кружка, — говорит Олли, абсолютно меня не понимая.

Он никогда не был футбольным болельщиком. Несколько матчей в своей жизни, может, и посмотрел, но больше от нечего делать. Не знаю, как вы, а лично я всегда считал, что в парнях, не увлекающихся футболом, есть что-то... странное.

Я ничего не имею против Олли, только не поймите меня неправильно. Но по личному опыту знаю, что те типы, которые равнодушны к футболу, почти всегда относятся к какой-нибудь из трех групп — трейнспоттерам[1], мальчикам-ботаникам или геям. Страстью к отслеживанию поездов и записыванию номеров локомотивов Олли, по-моему, не страдает. Уровень интеллектуального развития у него примерно такой, как у меня. Вот я постоянно втайне и переживаю за него — ничего не могу с собой поделать.

— Но ведь это не какая-нибудь кружка, а его кружка, — говорю я, но Олли по-прежнему меня не понимает.

— Значит, возьми ее себе.

— Конечно, возьму, черт побери! А в придачу еще и тарелку с ножом и вилкой, буду пользоваться ими во время ужина.

— Пожалуйста, — отвечает Олли. — А я прихвачу микроволновку. Его микроволновку.

— Постой, постой, — говорю я. — Мы не будем обчищать этот дом.

— Почему?

— Почему? Да потому что, потому что... Здесь живет он!

— Но мы уже обчищаем его дом, нравится тебе это или нет. И нет большой разницы в том, что именно ты или я здесь стащим, — коробку с печеньем или телевизор, видак и стереосистему.

Я задумываюсь над словами Олли и понимаю, что они не лишены смысла. Я знал, на что иду, когда выезжал сегодня из дома, хоть и тешил себя глупой мыслью, будто завариваю всю эту кашу ради ничтожной кружки.

— Ладно, — говорю я с неохотой. — Только давай все сделаем крайне аккуратно, я ведь смотрю на этого парня как на героя, понимаешь?

— Да, да, да, — отвечает Олли, направляясь прямиком в спальню.

Я достаю два чистых пакета для мусора и наполняю их чашками, тарелками, ножами, фотографиями с подписями, видеокассетами и так далее.

Ни одного другого дома за всю свою грабительскую бытность я не обрабатывал настолько тщательно. Мы забрали здесь все, что смогли: абажуры от светильников, одежду, фотографии. Даже зубную пасту и мыло из ванной.

Я говорю «мы», имея в виду "я". Олли подготавливал к выносу те вещи, которые мы берем в домах обычно, я же в течение всего этого часа набирал себе все больше и больше «сувениров». Вернее, не одному себе. Многие из моих приятелей тоже в восторге от «Арсенала», и я знал, что они будут только счастливы выложить денежки за те самые очки, в которых он смотрел телевизор.

С кружками, цветками в горшках и со всем остальным я быстро распрощался. Для себя оставил один сувенир, лучшее, что можно было придумать, — медаль «Победитель Кубка Футбольной Ассоциации».

Не копию, не подделку, а ту самую медаль, которую ему вручили в семьдесят девятом году за победу «Арсенала» над «Манчестер Юнайтед» в финальной игре на кубок мира.

Теперь эта медаль моя.

Ничем другим из всего, что у меня есть, я не дорожу так, как ею.

26

Блестящие планы: номер пять

Эта старая хитрость известна каждому. Именно она легла в основу одного эпизода «Терри и Джун». Ничего замысловатого в ней нет, но для претворения ее в жизнь требуются несколько ребят и приличное количество смелости.

Насколько я помню, обстоит все примерно так.

Терри возвращается домой с работы, как всегда, страшно взбудораженный после длинного тяжелого дня, прошедшего как обычно: с внезапным спаданием штанов в самые неподходящие моменты и случайным выплескиванием кофе на сиськи секретарши сэра Седрика.

Джун, по обыкновению, говорит:

— Забудь про все это, дорогой, пойдем пить чай.

И они оба вновь становятся милой, не думающей о сексе загородной парочкой.

Спустя некоторое время Терри слышит какой-то шум, идет посмотреть, в чем дело, совершенно уморительным образом натыкается на грабителя и обделывается со страха. Оставшуюся часть вечера Джун его успокаивает. На следующее утро к ним приезжают парни из уголовного розыска с намерением некоторое время понаблюдать за домом. Полицейские рассказывают, что грабитель, которого спугнул Терри, был замечен в этом районе несколькими людьми и что два других дома на соседней улице он уже обчистил.

Терри опять накладывает в штаны.

Копы предлагают им скооперироваться с соседями и установить за домами друг друга постоянное наблюдение. Терри обеими руками «за», со всех ног мчится к жильцам соседних домов и убеждает их прийти на устраиваемое в пустующем домике собрание. Собрание начинается. Джун расставляет на столе чашки с чаем, кофе и блюдца с пирожными, а Терри спорит с дамой в кардигане о том, кто будет наблюдать за покрытой гравием дорожкой. Проигрывает этот спор он, потому сильно опечаливается.

Копы по адресу, по которому устраивается собрание, не являются, люди нервничают, а к моменту начала «Коронейшн-стрит» расходятся по домам и обнаруживают, что, пока они торчали на этом бессмысленном мероприятии, их хаты обчистили. Позднее выясняется, что ребята из уголовного розыска были вовсе не полицейскими, а самими грабителями, и безмозглый болван Терри стал жертвой их ловко провернутого трюка.

Джун говорит:

— Забудь про все это, дорогой, пойдем пить чай.

Она тут же вспоминает, что чай им пить не из чего, потому что чайник у них тоже украли.

Наверное, вы скажете, что план отдает ненатуральностью, что его осуществление возможно лишь в «Терри и Джун» или в «Счастья этому дому», но это не так. Именно по такой схеме год или пару лет назад за один-единственный вечер было обчищено с десяток домов на какой-то утопающей в зелени улице на южной окраине Лондона. Прекрасное доказательство того факта, что подобные Терри Меткалфу болваны существуют в реальной действительности. Весьма обнадеживающе, не находите?

Ограбления, совершенные по какому-то давно известному плану, превращаются в своего рода мифы. Ребята из кабака их просто обожают.

Вот один такой миф. Выходит некий чудак утром из дома, видит, что его машину угнали, офигевает, сообщает об угоне в полицию и едет на работу на автобусе. На следующее утро тачку ему возвращают, причем с баком, полным бензина, и извинительной запиской. В записке нечто вроде: простите, что воспользовался вашей машиной, у меня не было другого выхода, я должен был срочно отвезти жену в больницу, а моя машина в ремонте. Еще раз извините, и вот вам два билета на съемку «Абсолютно белый» на Би-би-си.

Чудак растроган, преисполнен самых добрых чувств, тут же звонит в полицию и говорит, что машину ему вернули и что он просит закрыть дело. Вечером они вместе с женой сваливают на сутки в Лондон, а их дом, как вы уже догадались, подчистую обворовывают.

Один приятель моего приятеля в осуществлении подобного плана лично принимал участие. Или отец приятеля моего приятеля. Не знаю, то есть не помню, но эту историю мне точно рассказали в кабаке.

Раз уж речь у нас зашла о телевидении, не могу не вспомнить об отличном плане, пришедшем как-то раз на ум Роланду. Хотя Роланд есть Роланд, в самом конце он, как всегда, все испортил.

Этот план был связан с появлением в 1997 году нового телевизионного канала — «Пятого». Если вы помните, именно в тот момент по неизвестным мне причинам у людей стали выходить из строя видеомагнитофоны. Прикинуться ремонтником видеоаппаратуры Роланд надумал после того, как к нему самому явился такой ремонтник, представитель «Пятого канала».

В общем, Роланд купил себе планшет с бумагой для записей, пару шариковых ручек и сумку с инструментами и отправился по домам. Без труда найдя придурков, видак которых нуждался в ремонте, он прошел к ним в гостиную, с умным видом повозился с аппаратурой и заявил, что и телек, и видак слишком старых моделей и что ему потребуется отвезти их в мастерскую, чтобы устранить все неполадки.

Хозяин дома заволновался, что в таком случае не сможет посмотреть сегодня вечером «Истэндеров», но Роланд успокоил его, пообещав вернуться буквально в течение часа, причем с другим, более современным телеком: с тридцатидвухдюймовым экраном и системой объемного звучания. И, естественно, принес извинения за неудобства.

Конечно, в этот дом он и не подумал вернуться — ни с новым телеком, ни со старым. Хотя я как грабитель на месте хозяина сразу усмотрел бы в его действиях подвох.

Надо сказать, до поры до времени дела у Роланда шли отлично: подобным образом он вывез аппаратуру из десятка разных домов. И продолжил бы, наверное, этим заниматься, если бы однажды не нарвался на настоящего ремонтника «Пятого канала».

Как бы хороши ни были замыслы Роланда, он вечно во что-нибудь вляпается. Но Роланд есть Роланд, ожидать от него чего-то другого просто глупо.

27

Так должно быть

Зверь выглядит ужасно.

Оба его глаза фиолетово-багровые, губа разорвана, нос приобрел совершенно неузнаваемую форму, да и все остальные части его лица... гм... не поддаются описанию. Страшно даже смотреть на этого бедного-несчастного дурака. Он мучается вот уже пятый день.

— Больно? — спрашивает Олли, будто не понимает, что подобные вопросы в данной ситуации излишни.

— Попробуй догадаться.

Зверь моргает, подносит кружку к уголку рта, наклоняет ее и большую часть пива проливает себе на подбородок. Если бы в этот момент на него посмотрел человек со стороны, то решил бы, что он пьет так из-за ранений, но мы-то с Олли давно его знаем: наш приятель всегда такой.

— Что сказал врач? — спрашиваю я.

— Сказал: тебя избили, — отвечает Зверь. Я смеюсь.

— Как будто я сам не знаю, — ворчит Зверь. — Будто пришел к нему, подумав, что у меня тонзиллит. Идиот!

Он закатывает глаза и опять проливает пиво на подбородок.

— Я на твоем месте просто взял бы и обчистил его хату, — говорит Олли.

Зверь смотрит на него и льет остатки пива себе на рубашку и на стол.

Я прекрасно понимаю, что он имеет в виду и почему не отвечает. Олли, бывает, брякает что-нибудь, ни о чем не думая. Вот и сейчас: предлагает Зверю обчистить дом этого кретина, абсолютно не принимая во внимание тот факт, что Зверь не в состоянии это сделать, потому что толпа других кретинов намылила ему морду.

Зверь смотрит на нас, потом в кружку — очень жалостливо смотрит.

— Бекс, будь другом, сходи купи нам еще пивка.

— Да пошел ты! — отвечаю я, глядя на очередь у барной стойки. — Сам сходи, ноги у тебя в порядке.

— Но у меня голова кружится.

— Это оттого, что ты влил в себя уже шесть пинт пива, причем большей частью купленного мной и Олли. Мы очень сочувствуем тебе, дружище, но угощать больше не собираемся. Иди за пивом сам.

— Олли, сделай одолжение!

— Ни фига, — отвечает Олли.

На физиономии Зверя отражается жалость к самому себе, он с особой медлительностью поднимается со стула и направляется к стойке.

— Эй, Зверь! — окликаю я его. — Раз уж ты пошел туда, купи и нам с Олли по кружечке.

Мы с Олли смеемся.

Зверь нарвался недавно на неприятность, каких мы, грабители, старательно пытаемся избегать; хозяин одного из домов застукал его на месте преступления.

Произошло это на Мэлад-стрит, что за Хай-стрит. Навел Зверя на этот дом один наш общий приятель, Девлин. Девлин работает вышибалой в «Глитси», мы познакомились с ним через Олли. В общем, Девлин рассказывает Зверю о свадебном пиршестве, которое одна парочка решила организовать в «Глитси», и дает Зверю адрес жениха.

Зверь думает: вот так повезло. На ночь новобрачные наверняка поедут в какой-нибудь отель, а я залезу в их дом, проверю, что им подарили на свадьбу. Приступить к осуществлению своего плана он решает рано утром и в три ночи направляется вместе с другом Снежком (я с ним не знаком) в дом счастливых молодоженов.

Суть его проблемы состояла в том, что в информации Девлина содержалась одна важная неточность: хозяин того дома снял «Глитси» не для свадебной вечеринки, а для мальчишника, который устроил для друзей. Примерно в два ночи дюжина парней вернулась в тот дом на Мэлад-стрит, а чуть позднее их всех разбудил шум, с которым Зверь влезал в окно на кухне.

Зверь возвращается с подносом на загипсованной руке. На подносе три кружки пива.

— Когда тебя ждут в суде? — спрашиваю я.

— В каком суде?

— Ты ведь нарвался в том доме на хозяина.

Зверь задумывается.

— А-а, ты об этом. По-моему, двадцать первого.

— И что тебе грозит, как думаешь?

— Сложно сказать. Если принять во внимание тот факт, что украсть мне ничего не удалось, то остается только взлом и проникновение в чужое жилище плюс смягчающие обстоятельства... Гм... Надеюсь, не получу ничего особенно страшного.

— С Чарли уже виделись?

— Да, вчера. Говорит, дело довольно серьезное. Но он всегда талдычит одно и то же. Бывает, застращает так, что думаешь, о меньшем, чем смерть через повешение, не стоит и мечтать, а отделываешься лишь строгим предупреждением. — Зверь пьет, проливает пиво, вытирается. — Сейчас меня, наверное, опять пошлют на общественные работы. Ерунда.

— А с тем кретином когда будут разбираться?

— В следующем месяце. Вот уж действительно кретин. Я был бы просто счастлив, если бы и его, и всех его дружков упекли за решетку.

— Хорошо, что мы живем не в Америке. Там тебя могут отделать как угодно и совершенно безнаказанно. Ни о каком возмездии в этой долбаной Америке можно даже не думать.

— Там и пристрелить человека никому ничего не стоит, — говорит Олли. — Разрешено законом. Даже если ты скажешь, что сдаешься, тебя все равно не раздумывая убьют.

— Ага, — соглашаюсь я. — Вот почему все грабители в Штатах вынуждены постоянно таскать с собой оружие. В противном случае их всех давно перестреляли бы. И за подобные дела там никого не наказывают.

— А по-моему, и там наказывают, — возражает Зверь. — Это называется у них непредумышленным убийством или чем-то вроде того. Разве не так?

— Не-а, — говорю я. — Если ты проникаешь в дом янки, в тебя палят без предупреждения. И ты ни на кого потом не сможешь пожаловаться.

— Да ну, чушь какая-то, — произносит Зверь. — Не верю.

— Недавно именно эту тему обсуждали по телеку. — Олли поворачивается ко мне. — Помнишь, Бекс? В «Панораме» или какой-то другой передаче. Если без приглашения появляешься в Америке в чужом доме, тебя имеют право пристрелить и глазом не моргнув. У них это считается самообороной.

— Но ведь это неправильно, — опять возражает Зверь. — Такого не может быть.

— Расскажи-ка поподробнее, — прошу я.

Я сам нахожу подобное положение вещей просто возмутительным. Я прекрасно понимаю: когда парень возвращается домой и видит, что его обчистили, он приходит в бешенство, загорается желанием отомстить грабителю, звонит в полицию. Это логично, справедливо даже. Но чтобы без разбора убивать человека, если застаешь его в своем доме, — такое никак не укладывается в моей голове. В нашей стране оружием можно лишь припугнуть. Если выстрелишь в кого-то, непременно попадешь за решетку. Грабитель, видя в руках хозяина дома пушку, сам даст деру, если, конечно, хозяин не заставит его дождаться копов.

Каждый человек обязан знать свое место в этом мире. Так должно быть.

Только представьте себе, что и мы живем в государстве, в котором, если ты забрался в чужой дом, любой недоделанный придурок вправе не только выгнать тебя, но сделать с тобой все, что ему заблагорассудится.

По-моему, закон должен служить на благо всего человечества — защищать невиновных и в то же время учить совершающих ошибки.

И потом, как доказать, незаконно ты пробрался к какому-нибудь чудаку в дом или он сам пригласил тебя на чай, а потом, рассердившись на что-то, взял и пристрелил? Ему ничего не стоит в любом случае заявить, что ты проник на его территорию без приглашения, да еще и вооруженный ножом.

Нет, в Америке я жить определенно не согласился бы. Пошла она ко всем чертям!

— Если бы я был американцем, тогда имел бы приличный ствол, — говорит Олли.

— Я в этом ни капли не сомневаюсь, — отвечаю я. — Уверен также и в том, что очень скоро ты был бы вынужден сесть на электрический стул.

— Вот мы заговорили об американцах, — произносит Зверь, — и я сразу вспомнил одну историю, которую мне рассказал о них Снежок. Он ведь когда-то жил недалеко от одной из американских баз ВВС. К атомному оружию база не имела никакого отношения, хотя точно я не знаю. Но это не столь важно.

Зверь делает большой глоток пива, громко причмокивая, вытирает подбородок и протягивает руку к моей пачке с сигаретами. Я позволяю ему угоститься, такой вот я сегодня добрый.

— Двое его друзей обычно ходили с некоторыми из американцев в какую-то пивную на территории той базы, — продолжает Зверь. — Пили там пиво, отдыхали, ну, как это обычно бывает. Однажды наши ребята немного перебрали и начали шуметь. Так эти придурки американцы тут же вытолкали их вон из пивнушки и хорошенько отделали дубинками. Что называется, от души отделали.

— Сукины дети, — говорит Олли.

— Полностью с тобой согласен, — отвечает Зверь. Мне смешно. Эти двое не знакомы с теми парнями из рассказа, даже толком не знают, за что конкретно их поколотили, но автоматически принимают их сторону только потому, что те — британцы. А не исключено ведь, что ребята вполне заслуженно получили, что вели себя действительно чрезмерно буйно.

— В общем, эти парни решили американцев проучить. Подослали пару приятелей в ту пивнушку, попросили их угостить янки пивом, поболтать с ними о спорте, прийти туда еще разок-другой, а в третий раз сказать, что оба они — члены любительской бейсбольной команды и что ищут вторую команду, с которой можно было бы поиграть. Янки мгновенно клюют на наживку и просят взять в качестве соперников их. Приятели друзей Снежка дают им название и адрес кабака, где они обычно собираются, и говорят им приехать туда в воскресенье во время ленча.

В воскресенье дюжина янки в шортах и гавайках припираются вместе с женами, детьми, корзинами со снедью для пикника в назначенное место, полные надежд классно отдохнуть. О том, что в пивнушке их встретят двенадцать мощнейших мордоворотов, вооруженных мотоциклетными цепями, кастетами и, естественно, бейсбольными битами, никто из американцев, конечно, и подумать не мог.

В общем, отделали этих несчастных, ни о чем не подозревавших болванов по полной программе. Набросились на них в первую же секунду и избили до полусмерти.

— А дети и жены? Они не попытались остановить эту бойню — позвонить в полицию, позвать кого-нибудь на помощь? — спрашиваю я.

— А как бы они это сделали? Ребята и им показали, где раки зимуют.

— Что? Женам и детям? — удивляется Олли.

— Ага! — Зверь смеется. — Этим чертям было все равно, кого лупить, вот они и обработали всех подряд. Зато после того случая у местных парней, посещавших пивнушку на американской базе, никогда больше не возникало никаких проблем.

— И никто больше никогда их не трогал? — спрашивает Олли.

— Насколько я знаю, нет, — отвечает Зверь.

— А что насчет жен и детей? — говорит Олли.

— О чем ты?

— Что с ними стало?

— Ничего. Наверное, вернулись в свою Америку, когда базу закрыли. Почем я знаю?

Зверь пожимает плечами.

По выражению лица Олли я вижу, что ему этого недостаточно, что сейчас он задаст очередной тупой вопрос.

— Базу закрыли? — спрашивает Олли.

— Да, но, разумеется, не из-за той расправы, — говорит Зверь. — Не потому что дюжина здоровых ребят отметелила их бойцов на том пикнике, а потому что закончилась чертова холодная война.

— А как генерал с той базы отнесся к мордобитию? Неужели ничего не сказал?

— Может, и сказал что-нибудь, только не мне.

— А полиция почему не вмешалась в это дело?

— Я не знаю, Олли, не знаю. Не исключено, что несчастные жертвы и позвонили в полицию, а может, и нет, решили, что все справедливо.

— Да, но генерал-то не мог никак не отреагировать на происшествие. И не мог посчитать, что его бойцов отлупили по справедливости.

— Согласен с тобой, вряд ли он воспринял это как что-то само собой разумеющееся. Но о генерале я ничего не знаю.

— А почему они просто не пристрелили тех ребят? Эти американцы?

— Понятия не имею, — говорит Зверь. — Может, не взяли с собой оружия. Я не знаю.

— А я думал, им разрешено носить с собой пушки куда угодно.

— Куда угодно? Да не знаю я, черт возьми! Говорю же: не знаю.

— Ну и ну. — Олли качает головой. — Весь твой рассказ — бред какой-то.

— Возможно, — выпаливает Зверь, поворачиваясь ко мне.

Я улыбаюсь. Олли просто обожает испортить какую-нибудь занятную историю кучей дурацких вопросов, которые, по сути дела, абсолютно не важны. Признаюсь, меня происходящее забавляет. А все потому, что не я рассказал эту байку. Кстати, Олли и на шутки реагирует так же.

Я сменяю тему, чувствуя, что, если я этого не сделаю, Олли спросит, почему Россия проиграла холодную войну.

— А за побои будет отвечать только хозяин?

— Что? А, да. Жених. Все остальные парни смотались из его дома еще до приезда полиции, он даже их имен не назвал.

— Какой благородный!

— Скот! Я лежал на полу и орал, чтобы эти твари остановились, но они продолжали меня дубасить.

Зверь трет лицо рукой в гипсе, возвращаясь мыслями в те кошмарные мгновения. По-видимому, даже вспоминать о них доставляет ему боль.

— Вот уж действительно твари, — говорю я. — Остановить грабителя, не дать ему возможности взять что-то из своих вещей — это я еще понимаю, но чтобы так разукрасить!

— Этот тип утверждает, что действовал в состоянии аффекта, — рассказывает Зверь. — Даже в редакцию местной газеты сходил и заявил, что возмущен моим поступком до глубины души и что непременно доведет дело до суда. Его поддерживает пол-улицы. Ублюдки.

— Но ведь он тоже совершил преступление, — говорю я. — Хочет, чтобы все жили в соответствии с законом, так пусть сначала научится сам не нарушать его.

— В газете он сказал, что не считает себя преступником, а это чушь собачья, ведь его обвиняют в нанесении человеку телесных повреждений, значит, чертов кретин ничем не отличается от настоящего правонарушителя. Это факт. А он в придачу еще и врун.

— Не считает себя преступником! — восклицает Олли. — Можно подумать, в этом есть что-то постыдное!

— Твое намерение украсть вещи этого дегенерата — не оправдание для его поступка, — говорю я. — Если бы, к примеру, я вышел сейчас в сортир, а вернувшись, не обнаружил бы своих сигарет на месте, увидел бы их на столе старика Альберта, я что, имел бы полное право настучать ему по башке? Думаю, нет.

— Ты и в газету не помчался бы с толпой ненормальных, жаждущих сделать из тебя гребаного героя, так ведь? — спрашивает Зверь.

— Само собой. Придурок, что тут говорить. — Я киваю. — Раздул из мухи слона.

— Точно, — соглашается на этот раз Олли. — Все равно как если бы мы постоянно лупили придурков, которые берут с нас деньги за прохождение техосмотра.

— По-моему, немного не из той оперы, Олли, — говорю я.

— Почему это?

— Я тоже считаю, что не из той, — поддерживает меня Зверь.

— Ну, не знаю!

Олли с недовольным видом откидывается на спинку стула.

— Как ты думаешь, что ему грозит? Тюряга? — спрашиваю я у Зверя.

— Сомневаюсь. Ты ведь знаешь судей. От них можно ожидать чего угодно. Не сильно удивлюсь, если этому кретину вместо наказания вручат медаль.

— Не говори ерунды. Он получит по заслугам, вот увидишь.

— Надеюсь, черт возьми, я очень на это надеюсь. Все должно быть по справедливости. — Зверь делает большой глоток пива. — Хотя, если ему удастся остаться на воле, тоже неплохо.

— Что ты имеешь в виду? — спрашиваю я.

— Тогда нам с братьями не придется ждать, когда его выпустят, чтобы самим свести с ним счеты.

28

Предельно непорядочно

Хотите узнать, что такое идеальное преступление?

Таких не существует в природе. Идеальное преступление все равно что идеальная женщина — найти их можно только на страницах продаваемых в аэропорту романов или в ночных фантазиях. У вас есть шанс повстречать в жизни некое подобие того и другого, но только подобие.

Тогда вы спросите, что собой представляет это самое подобие идеального преступления.

Я отвечу. Хищение, о котором заявить в полицию как о хищении невозможно. Другими словами, кража краденого. Явление это распространено гораздо шире, чем вы можете себе представить, просто о нем все по той же причине не принято много говорить.

В прошлом году в одной из газет опубликовали статью — вероятно, вы тоже ее читали, — о банде, напавшей на только что ограбивших банк парней. Банда перестреляла бедняг, забрала у них деньги и смылась. Потрясающе! Естественно, с четырьмя парнями посреди тротуара справиться намного легче, чем ограбить прекрасно охраняемый банк. В мире животных (я не имею в виду своего друга Зверя) к подобному способу прибегают нередко. По-моему, я уже приводил пример с львами и антилопами. Таков первый закон природы: постарайся с наименьшей потерей сил заполучить как можно больше.

По крайней мере я так считаю.

Но сам я ни разу в жизни не совершал идеального преступления. Идеальные преступления, равно как и женщины, — не для меня (только не передавайте мои слова Мэл). Большее, на что я обычно решаюсь, так это стянуть что-нибудь у своих приятелей.

Я помню, как говорил, что ничем подобным не занимаюсь, но, черт побери, я ведь не только вор, но еще и жуткий врун, а горбатого, как говорят, исправляет только могила.

И потом, сам я тоже не раз оказывался на месте жертвы. Так, например, совсем недавно, когда мы с Олли заехали после очередного ограбления в кабак пропустить по кружечке пива, какие-то кретины вытащили из моего фургона все награбленное нами добро. Вот почему я могу настолько философски относиться к своему занятию — неоднократно испытывал на собственной шкуре, что такое быть обворованным. Я прекрасно знаю, что ощущения эти не из приятных, но ведь не разражаюсь бесконечными тирадами, не рву и не мечу, не ору на всех перекрестках, что доберусь до обидчиков, верно? А все потому, что я не лицемер.

Приведу вам еще один пример. Как-то раз, совсем недавно, нас обдурил один дружок Олли — его зовут Клив, они ходят в один и тот же спортзал. Пару месяцев назад он согласился купить у нас телек и видак, приехал за ними, но без наличных. Олли, так как хорошо этого парня знает, позволил ему забрать аппаратуру вперед, расплатиться с нами Клив пообещал чуть позже.

Проходит неделя, другая, а этот тип так и не появляется. За товар мы запросили с него всего-то сто пятьдесят фунтов, по сути, ерундовую сумму. Каждый раз, когда мы ему звоним, у него находится какая-нибудь отговорка: то он потерял бумажник, то с ним не рассчитались за прошедшую рабочую неделю. Меня его наглость начала бесить, но Олли терпел и не позволял мне поговорить с этим типом «по душам», потому что тот его друг.

Разрешилась ситуация в тот момент, когда мы увидели, как этот Клив выходит в самом что ни на есть веселом расположении духа из дорогого клуба. У нас с Олли в тот вечер едва хватило денег на пару пинт пива и партию в дартс в «Фазане и гусе».

Но даже тогда Олли не захотел разобраться с Кливом при помощи кулаков, потому что все еще видел в нем друга. Мы решили, что спустя некоторое время, как только заработаем денег, куда-нибудь его пригласим. Так и сделали. Угостили гада пивком, сыграли с ним в пул и все вместе пошли потанцевать в «Глитси». А там Кливом занялся Девлин: выбрал наиболее подходящий момент, вытащил его на улицу и хорошенько ему врезал.

Этому болвану он объяснил свое поведение тем, что тот якобы заплатил за выпивку в баре фальшивыми червонцами, но по тому, что в разгар расправы мы с Олли тоже вышли из «Глитси» и остановились рядом, Клив должен был догадаться, что получил вовсе не за фальшивки. Нам он ничего не сказал потом — ведь Олли его друг.

Жизнь удивительно смешная штука!

* * *

Мы подъезжаем к гаражам. Олли сбрасывает скорость и гасит фары.

— Какой это номер? — спрашиваю я, напрягая глаза и всматриваясь во тьму.

Фонарей здесь нет, а многоквартирные дома со светящимися окнами удалены отсюда ярдов на пятьдесят. Олли останавливает фургон и глушит мотор.

— Номер шестнадцать, — говорит он. — Шестнадцать или семнадцать.

— А точнее?

— Шестнадцать, — отвечает Олли, — или семнадцать. Мы вылезаем из фургона и как можно тише закрываем дверцы. Олли открывает боковую дверь и убирает в сторону запасную шину, освобождая пространство.

— Начнем, — говорю я.

Мы на цыпочках крадемся к гаражу, стараясь двигаться практически бесшумно, будто тени. Вокруг нас кромешная тьма, и поблизости нет ни единого жилого дома, но — сами знаете — людей можно повстречать где угодно, а этот район пользуется весьма дурной славой. Здесь постоянно совершается масса преступлений.

Я рад, что живу в другой части города.

Мы приближаемся к гаражу номер шестнадцать и заглядываем вовнутрь, но видим лишь мрак. Олли светит фонариком в щель в двери, но это не помогает.

— Ты уверен, что гараж именно тот? — спрашиваю я.

— Нет.

— Так уверен или нет?

— Не знаю. Кажется, именно он...

— Черт! А ведь эту кашу заварил не я, а ты!

— Да-да, гараж тот, — говорит Олли.

— Уверен? — опять спрашиваю я.

— Нет.

— Придурок!

Я открываю висячий замок при помощи фомки. Двери в гараже деревянные, петли скрипучие. Каждый звук отдается в мозгу раскатом грома. Но нам главное — пробраться вовнутрь, погрузить в фургон то, за чем мы сюда приехали, и смотаться.

Олли раскрывает двери, мы видим красный «форд» и понимаем, что ошиблись.

— Значит, не шестнадцать, а все-таки семнадцать, — бормочет Олли.

— Придурок, — говорю я.

Можете себе представить: и семнадцатый, и даже восемнадцатый гараж оказался не тем, который мы искали. Нам был нужен гараж номер девятнадцать.

Принадлежал гараж дядьке Парки. Машины у него не имелось, так что Парки хранил здесь веши, от которых не мог избавиться сразу. У нас с Олли тоже есть подобный тайник, мы называем его камерой. Это сарай, расположенный на территории имения его деда.

У Парки в гараже хранилась куча всего ценного: видаки, телеки, стереосистемы — результат обчистки по меньшей мере трех домов. Сам Парки не мог больше радоваться богатству, ведь три дня назад его посадили. Попался бедолага просто невероятным образом, во всяком случае, так рассказывали. Спокойно занимаясь в том последнем доме делом, он случайно обернулся и увидел чудака с видеокамерой. Как выяснилось позднее, за текущий месяц этот тип стал жертвой ограбления аж в четвертый раз, поэтому-то и принялся с готовностью снимать Парки на камеру, как главного героя какого-то фильма.

Естественно, Парки тут же двинул ему по морде, отобрал видеокамеру и дал деру.

А через несколько дней чудак указал на него на опознании. Бедный парень.

В общем, после того как Парки забрали, Олли решил, что в вещах, которые лежат у него в гараже, наш приятель все равно больше не нуждается и что нам непременно следует их забрать. Полиция в любом случае вскоре разузнала бы о существовании этого гаража, и на Парки повесили бы еще несколько дел. Короче, приняв решение присвоить его аппаратуру, мы посчитали, что тем самым только облегчим ему жизнь.

Вещи сложены у задней гаражной стенки, на них старое одеяло, пропахшее плесенью. Олли отбрасывает одеяло в сторону, и мы рассматриваем, что у Парки есть. Мини-стереосистема, три фена, пустой аквариум для рыбок, два черно-белых телевизора, пылесос, велотренажер...

— Постой-постой! Посмотри-ка на этот пылесос, — говорю я.

Олли вытаскивает пылесос и подставляет его под луч моего фонарика.

— Вот скотина! — восклицаю я.

— Что? — спрашивает Олли.

— Да ведь это наш пылесос! — Наш?

— Да, наш. Мы украли его в том бунгало в Хаскин-Гарденс. Потом заглянули в «Льва» выпить по кружечке пивка, и пылесос исчез из фургона вместе со всем остальным, помнишь?

— Ты уверен?

— Еще как уверен, черт побери! Ты только взгляни на эту царапину! Вспомни, как ты случайно выронил из рук фомку. Эта та самая царапина!

— Думаешь, Парки украл у нас пылесос?

— Твою мать! А ты сомневаешься? Конечно, украл. А вместе с пылесосом и все остальное: велотренажер, телек — все! Скот! Скот! А мы считали его своим другом!

Олли смотрит на меня растерянно.

— Нуда, считали...

— Значит, он первый нас обокрал, — говорю я.

— Да, но ведь мы об этом ничего не знали!

— И что?

— Ничего.

— Ты, как всегда, в своем репертуаре.

— Только ничего не говори ему про пылесос, когда увидишь после освобождения, — предупреждает Олли. — Он сразу поймет, что это мы обчистили его гараж.

— Не беспокойся, — отвечаю я, хотя мне ужасно хочется, чтобы Парки узнал о том, что нам известно, кто нас обворовал тогда, и о том, что его обокрали именно мы.

В таком случае и ему, и нам все стало бы понятно, и никаких объяснений не потребовалось бы.

Жизнь удивительно смешная штука.

Мы несем и грузим вещи в фургон. Олли быстро осматривает остальные три гаража, которые мы по ошибке вскрыли, надеясь и в них найти что-нибудь стоящее, и возвращается с зарядным устройством и набором инструментов.

Мы забираемся в машину, Олли заводит двигатель, трогает с места и протягивает руку за кассетой.

Я закуриваю.

— Твари! — восклицает вдруг Олли.

— В чем дело? — спрашиваю я.

— Кто-то стащил у нас магнитолу.

— Что? — Я таращусь на то место, где до недавнего времени находился мой «Блаупункт», и вижу лишь пару проводов. — Недоделки! Если мне удастся до них добраться, я... (и так далее).

Ладно, ладно, я с вами согласен: я врун, вор и лицемер. Если хотите, настучите на меня копам.

29

Это был не я

Мэл куда-то запропастилась. На этой неделе я трижды звонил ей, но Мэл ни разу не оказывалось дома. Девица, с которой они живут в одной квартире, говорит, что целую неделю ее не видела. Может, так оно и есть, а может, она просто врет. Причин ей верить у меня нет; к тому же я прекрасно знаю, что девчонки вечно друг друга покрывают.

Я догадываюсь, куда запропастилась Мэл. Наверняка умотала к мамочке и папочке. Она возвращается к ним каждый раз, когда мы с ней ссоримся: льет перед ними слезы, рассказывает, какой я кретин, и лопает мамины пирожки. Но в последнее время мы, кажется, не ругались. По крайней мере я ничего подобного не помню, хотя случается и такое, что я просто не замечаю, что мы поссорились. Я узнаю об этом только тогда, когда Мэл хлопает дверью, уходит на второй этаж, громко топая ногами, или начинает плакать.

Мне чертовски не хочется ехать к ее предкам; они всегда на стороне дочери, а из меня делают законченного злодея. Но я сгораю от желания трахнуться с Мэл.

Поэтому принимаю душ, надеваю чистую рубашку и сажусь в фургон.

Дверь открывает Тони. Мэл с мамашей не показываются, но я точно знаю, что обе сидят на кухне, запихивая друг другу в рот куски шоколадного пирога.

— По всей вероятности, ты совсем потерял стыд, раз отважился явиться сюда.

— Могу я поговорить с Мэл?

— Убирайся! — Тони выходит на крыльцо и приближается ко мне вплотную. — Держись подальше от моей семьи, мерзавец, или я точно сверну тебе когда-нибудь шею!

— Подожди, подожди, — бормочу я, пятясь назад. — Какого хрена... Вернее, в чем, собственно, дело? Я не совершал ничего плохого, поверь...

— Я не шучу, — гремит Тони, делая еще один шаг в мою сторону. — Я переломаю все твои проклятые кости, щенок!

Я сажусь в фургон, выезжаю за ворота, выхожу и закрываю их за собой. Тони продолжает осыпать меня бранью, но уже стоит на месте, не пытается ко мне приблизиться.

— Я доберусь до тебя, так и знай, мерзавец! Подонок! Ничтожество! — орет и орет он.

На окнах в соседних домах раздвигаются шторки: всем интересно посмотреть, что происходит.

— Скажи хоть, что вас всех во мне не устраивает, старый болван? — кричу я.

Физиономия Тони становится багровой; он пулей устремляется в дом и тут же возвращается с бейсбольной битой. В моей голове проносится мысль взять в фургоне лом, но я сразу отказываюсь от нее. Если я обработаю этого кретина, помириться с Мэл мне вообще не светит.

Поэтому я просто запрыгиваю в фургон, кручу у виска пальцем, глядя на Тони, и спокойно уезжаю.

Черт его знает, что я натворил. По всей вероятности, что-то ужасное.

Я иду в кабак, встречаюсь там кое с кем из ребят. Они наперебой советуют мне, как быть, но я пропускаю их слова мимо ушей. Пару часов спустя я еду к Олли, дома его не застаю, некоторое время бесцельно катаюсь по улицам и направляюсь в тот квартал, где Мэл снимает квартиру.

Я знаю, что ее там нет, но надеюсь, что та девица, Речная Собака или как там она себя называет, наконец расскажет мне, в чем я провинился перед Мэл.

Я звоню в дверь.

Речная Собака, или как она там себя называет, наверное, думает, что ее хипповый вид всех очаровывает. У нее в волосах бусины, юбки вечно сидят на бедрах, а еще эта девица слишком часто повторяет словечки типа «обалденно», «детка» и придумывает для себя разные тупые названия — Речная Собака, Горный Козел или что-то в этом духе, я не запоминаю такие глупости.

Даже если бы и запоминал, то не подавал бы вида.

— Ее все еще нет, — говорит Речная Собака, открыв дверь.

— Знаю. Я пришел к тебе.

— Ко мне? Не понимаю.

Речная Собака стоит в дверном проеме; ее красный шелковый халат легонько колышется на сквозняке. Я прихожу в замешательство.

— Мне нужно с кем-нибудь поговорить, — бормочу я, пялясь на ее ноги.

— Я занята, — отрезает она, намереваясь закрыть дверь.

— Пожалуйста... — Я не отрываю взгляда от ее ног. — Послушай, я в отчаянии. Знаю, что я тебе не нравлюсь, но очень тебя прошу, удели мне хотя бы несколько минут. Мэл не хочет со мной разговаривать, а я не понимаю почему. И мечтаю с ней помириться.

— Хорошо, — произносит Речная Собака, отступая в сторону. — Пять минут, не больше.

Я прохожу в гостиную и опускаюсь на диван. Речная Собака спрашивает, не хочу ли я чая, и я говорю, что хочу. Она уходит и через несколько минут возвращается с чашкой некрепкого ароматизированного чая, который они с Мэл обожают. Я не знаю, выпить его или расплескать по полу — как будто случайно.

Речная Собака садится по-турецки на пол к расположенному напротив меня камину и берет в руки чашку с кокосовыми шариками. Полы ее шелкового халата разъезжаются в районе талии, и я таращусь на темные пушистые волосы внизу ее живота. Она небрежным движением поправляет халат, а я делаю глоток чая.

— Что ты хочешь от меня узнать? — спрашивает Речная Собака таким тоном, словно не произошло ничего необычного.

В данный момент я хочу узнать, можно ли тебя трахнуть таким образом, чтобы моей подружке не стало об этом известно, думаю я.

— Я не понимаю, почему Мэл не желает со мной разговаривать и почему ее старик чуть не отдубасил меня сегодня бейсбольной битой.

— Бейсбольной битой! — Речная Собака ухмыляется. — Наверное, Мэл наконец-то очнулась и поняла, что ты за придурок, может, решила, что проблемы и мучения ей больше не нужны.

— Да нет же, я чувствую, она обижается на меня за что-то конкретное, но не знаю, за что именно.

Я продолжаю пить чай и разглядывать Речную Собаку, стараясь, однако, пялиться на нее не слишком откровенно.

— Ты имеешь хоть малейшее представление о том, как сильно ей нравишься? И сколько доставляешь боли? Я имею в виду... (и так далее и тому подобное и так далее и тому подобное...)

Полы ее халата опять разъезжаются, но теперь она не обращает на это внимания.

Неожиданно — да-да, так оно и есть, — из-за красной шелковой ткани выглядывает, как будто подмигивая мне, сосок. Я опускаю взгляд и опять вижу темные волосы внизу ее живота.

Я делаю очередной глоток чая и киваю, соглашаясь со всем, что Речная Собака говорит, но слов не разбираю, потому что все мои мысли заняты совсем не размолвкой с Мэл. Все дело, наверное, в том, что я вот уже две недели ни с кем не занимался сексом, а новой партнерши не имел почти полгода.

Я до предела возбужден и уже не могу скрывать своего состояния.

— ... гораздо лучше вообще без тебя, — доходят до моего сознания слова Речной Собаки.

О чем она говорила несколькими секундами раньше, я понятия не имею.

— Да-да, скорее всего ты права, — говорю я, гадая, известно ли ей, о чем я думаю.

Наверное, известно. А если это так, то она специально меня завлекает. А если специально, то?..

— Да, я один во всем виноват...

— Послушай, я должна собираться, — говорит Речная Собака. — Тебе лучше уйти.

— У тебя какие-то дела? — задаю я первый пришедший на ум вопрос.

— Да, встреча с другом.

— А может, позвонишь ему, скажешь, что у тебя изменились планы? Возьмем и напьемся с тобой прямо здесь, у вас?

— Нет, — отвечает Речная Собака, поднимаясь с пола.

— Но почему? — спрашиваю я, сдвигаясь на самый край дивана.

Речная Собака откидывает назад свои длинные темные волосы и завязывает их узлом на затылке. У меня возникает подозрение, что таким образом она сообщила мне о своем желании заняться со мной сексом.

Перед тем, как встать с дивана, мне приходится поправить джинсы.

— Ну же, не уходи, — говорю я. — Давай останемся здесь и поговорим.

Она смотрит на меня как-то по-особому, что я воспринимаю как разрешение приблизиться и засунуть руку ей под халат.

— Что ты делаешь? — Речная Собака отпрыгивает в сторону, чуть не врезаясь в книжный шкаф, туго затягивает пояс халата и пятится назад. — Что ты делаешь?

— Я подумал, что ты...

— Послушай, тебе лучше немедленно уйти, — говорит она, сильно хмурясь.

У меня возникает такое чувство, что я совершил чудовищную ошибку.

Несколько мгновений я стою в замешательстве, силясь придумать какую-нибудь эдакую фразу, при помощи которой можно было бы все уладить, но ничего подходящего не нахожу. Говорю о том, что сильнее всего меня сейчас тревожит:

— Ты ведь не расскажешь об этом Мэл...

— Убирайся, Бекс! Сейчас же!

Я захлопываю за собой дверь, выхожу на улицу, оглядываюсь и вижу, как Лунный Волк — да, именно так она себя и называла, — грозит мне из окна кулаком.

Ну и денек!

Меня не покидает ощущение, что я окончательно все испортил.

Я еду к Олли, но его все еще нет дома. Я возвращаюсь в кабак. Там уже целая толпа парней, и все они твердят мне, что с удовольствием бы оттрахали ее и что я, наверное, гей, если позволю ей себя бросить. Только Норрис встает на мою сторону и говорит, что однажды тоже оказывался в такой ситуации, как я сейчас.

Однажды?

Я еду домой и воспроизвожу в памяти события прошедшего дня, онанируя на диване.

Позднее мне звонит Олли, спрашивает, где я пропадал целый день, и говорит, что скоро за мной заедет, чтобы вместе сходить попить пива. Но, признаюсь, я устал до чертиков от идиотских советов, поэтому отвечаю, что никуда не пойду, достаю бутылку скотча и включаю телек.

Мои мысли возвращаются к Волчьему Вздоху и ее шелковому халату. Она всегда такая: расхаживает перед всеми полуголая, босая, абсолютно позабыв о стыде, живет «вне рамок общественных норм» (ее слова), но от пособия по безработице, естественно, не отказывается.

Чертова хиппи!

Хотя...

Я просыпаюсь от стука в парадную дверь и убираю с подлокотника кресла пепельницу.

— Я знаю, что ты там! — орет кто-то сквозь щель в почтовом ящике.

Я, чертыхаясь, застегиваю ширинку и иду к черному ходу, но у самой двери останавливаюсь, соображая, что даже не знаю, от кого собрался удрать. Бесшумно выхожу в прихожую и выглядываю на крыльцо через узкую полоску между шторками на коне.

Ко мне пожаловал Филип, брат Мэл. Черт, думаю я. Все помешались сегодня на нашей с ней ссоре. Этого типа мне нечего бояться. Я раскрываю дверь и рявкаю:

— Чего тебе здесь надо?

Он мгновенно отходит на несколько шагов назад. Ничего другого я от него и не ожидал.

— Эй, ты, — говорит он не вполне уверенным голосом.

Я сразу догадываюсь, что болван приперся ко мне с намерением «по-мужски» со мной разобраться, но точно знаю, что в драках он не участвовал с тех пор как окончил школу, да и в те времена никогда не выходил из них победителем. Мне достаточно лишь соответствующим образом глянуть на него, и ему уже становится дурно.

— На сей раз ты зашел слишком далеко, Бекс. Если бы я не был таким...

— Кретином?

— Нет, таким сдержанным человеком, то давно пришел бы к тебе и...

— Довольно, Филип. Проходи и давай выпьем, — говорю я, закуривая. — А потом ты, может, наконец объяснишь мне, что я такого сделал.

Филип смотрит на меня с недоверием.

— Я пальцем тебя не трону, Фил. Просто хочу понять, что происходит. Проходи, обо всем поговорим. Послушаешь, как сложившаяся ситуация видится мне. Может, я ни в чем и не виноват?

— Ладно, только не выкидывай никаких фокусов.

— Филип, по-моему, это ты явился сюда, желая что-то выкинуть. Скажу тебе откровенно, меня сегодняшний день окончательно вымотал. Проходи.

Филип следует за мной в гостиную, а я подумываю, не треснуть ли ему и впрямь разок-другой по башке. Но отказываюсь от этой затеи. Сейчас для меня главное — выбраться из этого дерьма, а не поколотить какого-нибудь дегенерата. Врезать ему я смогу и позднее.

— Итак, — говорю я, наливая для него скотч в одну из кружек «Арсенал». — Расскажи, почему все так сильно расстроены?

— Только не пытайся нас дурачить, Бекс. Всем известно, что это был ты.

— О чем это ты?

— Принимаешь нас всех за полоумных? Думаешь, мы поверим, что это не твоих рук дело? — спрашивает он, отхлебнув из кружки.

— Какое еще дело?

— Неужели твое бесстыдство действительно не имеет границ?

Чувствуя, что сыт по горло дебильными играми, я хватаю со стола бутылку, приподнимаю так, словно намереваюсь долбануть ею по котелку своего гостя, и реву:

— Филип, если ты сейчас же не расскажешь мне, в чем дело, я разобью эту склянку о твою голову!

Филип накладывает в штаны, вскидывает руки в бесполезной попытке защититься, роняя мою кружку. Она падает на пол, ручка отбивается.

— Я предупреждаю тебя, Филип. Моему терпению настал предел.

— Ты ограбил маму с папой, — лопочет он.

— Что-что?

— Ты обворовал дом мамы и папы.

У Филипа есть одна привычка, которая изрядно действует мне на нервы. Он называет своих предков мамой и папой даже когда разговаривает с посторонними людьми.

Неожиданно все становится на свои места. Я понимаю, почему все, с кем я разговаривал сегодня, смотрели на меня волком.

— Ах вот оно что, — произношу я. — Значит, ваших стариков обчистили, и вы считаете, что это сделал я?

— Это был ты, — утверждает Филип.

— Не тупи, Фил! Для чего бы мне такое понадобилось?

— Не знаю, но ведь ты именно подобными вещами занимаешься.

Я наклоняюсь, поднимаю кружку и протягиваю ее Филипу. Тот долго колеблется, как собака, которую слишком часто колотили палкой, но потом все же берет ее. Я опять наливаю ему скотч и ставлю бутылку на стол.

— Ну спасибо! Значит, вы полагаете, я способен на такое? Обчистить предков собственной подруги? Большое вам спасибо!

— Мы все знаем, что это сделал ты, Бекс.

— Вы уверены? На сто процентов? Тогда подавайте на меня в суд. Встретимся в зале заседаний.

Я отпиваю скотч и погружаюсь в раздумья. Филип начинает рассказывать, как сильно опечалилась после грабежа его мама, как она плакала целых три дня, как их старик собирался пристрелить меня и так далее, и тому подобное.

— Это был не я, — говорю я, но он наотрез отказывается мне верить. — Хорошо, когда произошло ограбление?

— О, Бекс, даже не старайся...

— Нет, ты ответь, ответь, когда их ограбили?

Филип смотрит на меня и качает головой. Потом ставит на стол кружку, поднимается и направляется к двери.

— Ты сам прекрасно знаешь, когда это случилось, играть с тобой в игры у меня нет желания. Ты мерзавец, Бекс, законченный мерзавец.

С этими словами он уходит.

Вот таким вот образом они запятнали мое доброе имя.

Я дважды звоню Мал, по-разному изменяя голос, но папаша не подзывает ее к телефону. По словам Филипа, она провела в их доме целую неделю, все это время утешала свою мамочку. Из того, что Фил мне рассказал, я понял, что пострадали они действительно серьезно. Кто-то не просто обчистил, а перевернул их дом вверх дном — порезал одежду, повключал краны в ванных на втором этаже, написал «Доместосом» на ковре слово ДЕРЬМО и помочился в холодильник.

Не похоже на работу профессионала.

Я говорю ребятам, что щедро напою того, кто найдет поиздевавшихся над Джоан и Тони ублюдков. У меня в этом городе очень много знакомых, я знаю по нескольку парней из каждой пивнушки. Если эти подонки — местные, я обязательно выясню, кто они.

На подобные выходки способны только дети или полные отморозки. И те, и другие не умеют держать язык за зубами. А слухи расползаются по небольшим городам с поразительной скоростью.

Я выясню, кто они. Рано или поздно, но обязательно выясню.

Крис издает еще один вопль и сжимается в комок, когда Олли опять «угощает» его пинком в ребра.

— Простите, простите, я не... А-а-а-й! Этот удар он получает от меня.

— Ублюдок! — ору я. — Чертов ублюдок!

— Подожди! Пожалуйста, подожди! — вопит Крис, когда Олли рывком переворачивает его на спину и целит ногой ему в яйца. — Н-е-е-е-е-е-т!

Народ следит за нашей расправой с Крисом из окон, некоторые ребята даже вышли из кабака и стоят на тротуаре. Никто не пытается нас остановить, даже друзья Криса.

— Пожалуйста, Бекс, пожалуйста! Я ведь не знал, я не знал! Пожалуйста! Прости, прости меня!

Олли хватает Криса за волосы и отрывает его башку от земли.

— Дерьмо собачье, понял, кто ты?

— Понял, понял, — тараторит Крис. — Дерьмо собачье. Олли заставляет его повторить эти слова перед толпой зрителей еще и еще раз.

— Я дерьмо собачье, я дерьмо собачье.

Ужасно, когда столь молодые пацаны не могут даже наказание перенести хоть с каплей достоинства. Даже начинаешь чувствовать себя виноватым.

— Пожалуйста, Бекс, прости меня, я дерьмо собачье, — скулит Крис, получив от меня еще один удар.

— ГАДЕНЫШ! Ты доставил мне массу проблем, — говорю я. — Сейчас мы поедем за вещами, а потом — к тем бедным людям, перед которыми ты извинишься и которым скажешь, что их ограбил ты, а не я.

— Пожалуйста, Бекс, — бормочет Крис.

— Давай запихнем его в фургон.

Мы с Олли берем Криса под руки и сажаем в фургон. Он слабо пытается сопротивляться, но мы этого практически не замечаем. Парни из кабака и с тротуара смотрят на нас в нервном напряжении, но никто никоим образом не выражает неодобрения.

— Что пялитесь? — кричит им Олли. Мы садимся в фургон и уезжаем.

Я звоню в дверь, и открывает ее опять Тони.

— Я ведь сказал тебе, что...

— Помолчи минутку, Тони. Я по делу: привез вам украденное.

Тони округляет глаза, переводя взгляд на Олли и Криса, переносящих веши из фургона во двор.

— Я знал, знал, — бормочет он, хотя ничего не знал. — Джоан! Иди скорее сюда!

— Ни хрена ты не знал, полоумный болван. Мы не грабили ваш дом. Я имею в виду себя и Олли. Это сделал вон тот придурок с фонарями под глазами.

Крис опускает на землю телек, поворачивается к нам и машет рукой.

— Убирайся от нашего дома подальше! — рычит Тони в тот момент, когда за его спиной появляются Джоан и Мэл.

— Тони? — произносит Джоан. — В чем дело?

— Он наконец-то во всем сознался.

— Спокойствие, уважаемые! Ни в чем я не сознался, а всего лишь сказал, что к ограблению вашего дома не имею никакого отношения. Вас обчистил вон тот панда!

— Мерзавец! Какой же ты мерзавец! — выкрикивает Джоан, глядя на меня. — Убирайся отсюда, и чтобы духу твоего здесь больше не было.

— Или я точно отхожу тебя битой! — взревывает Тони, опять приближаясь ко мне вплотную.

Я плюю на все и иду к воротам. А закрывая их за собой, оборачиваюсь и кричу:

— Достали вы меня, честное слово. Иди, старый хрыч, угости же наконец меня своей битой!

— И угощу!

— Валяй!

— Я серьезно говорю!

— Давай-давай!

Я опять раскрываю ворота и иду к Тони. Тот стоит на месте и тупо смотрит на меня. Яблоко от яблони недалеко падает, думаю я, вспоминая Филипа.

Мэл сбегает с крыльца и становится между нами.

— Папа, иди в дом.

— Мы сами разберемся...

— Заткни пасть, Тони, и вали отсюда, — говорю я.

— Пожалуйста, папа, не имеет смысла с ним драться, пожалуйста!

Джоан хватает его за рукав и тянет по направлению к парадному. Тони сдается, явно внутренне радуясь, что его отговорили от драки, — ему самому было бы неловко отделаться от меня без чьего-либо вмешательства.

Мэл смотрит мне в глаза и медленно качает головой.

— Уходи, Бекс. Я не хочу тебя больше видеть.

— Но ваш дом обчистил не я. Это был Крис, вон тот парень.

— По сути дела, мне не важно, ты это был или тот парень. Вы одного поля ягоды.

— Не важно? Да о чем ты говоришь? Я никогда, слышишь, никогда не обворовываю друзей и знакомых, а в дом твоих родителей без их ведома и ногой бы не ступил.

Я подумал, не рассказать ли ей историю про Парки, но усомнился, что она правильно меня поймет.

— Не в том дело. В дом моих родителей ты, может, и не ступил бы, но к другим людям являешься без зазрения совести. Скольким из них ты уже причинил кучу страданий?

— Мэл?

— Я видеть тебя больше не желаю. Никогда.

Мэл поднимает телек и несет его к парадному.

— Но... Мэл! Подожди минутку! Давай хотя бы поговорим о том, что произошло!

— Нам не о чем разговаривать, — отвечает Мэл, открывая дверь и опуская телевизор на пол в холле. — Уходи. — Она выпрямляется, поворачивается ко мне, склоняя набок голову. — Папа звонит в полицию. Уходи и больше никогда не возвращайся.

— Бекс! — кричит Олли. — Поехали отсюда, дружище.

Крис срывается с места, мчит вверх по улице и скоро исчезает из виду. Олли заводит двигатель, дважды сигналит, пытаясь привлечь к себе мое внимание, и снова кричит, высовываясь из окна:

— Бекс! Скорее! Или я уеду один.

Я медленно разворачиваюсь, выхожу за ворота, закрываю их за собой, забираюсь в фургон, и Олли жмет на газ.

30

Погоня

— Быстрее, Олли, быстрее! — ору я бегущей рядом со мной жирной заднице. — Туда!

Мы сталкиваемся, резко сворачивая вправо, чтобы продолжить путь по аллее.

Я не оборачиваюсь, подобные гонки уже случались в моей жизни: видеть, как тебя настигает полиция, — зрелище не из приятных.

Смотреть назад нельзя.

В этом нет необходимости, ведь ты направляешься не в ту сторону.

Вперед — только то, что впереди, должно тебя интересовать. Сосредоточь на нем все свое внимание и двигай ногами как можно быстрее.

— Скорее! Скорее! — кричит Олли. — Скорее!

Стук сапожищ копов отзывается эхом где-то прямо в моем сердце, которое, кажется, вот-вот разорвется.

— Сюда! Через забор!

Проклятие! Проводить подобным образом субботний вечер — это, скажу я вам, один из худших вариантов.

А начался вечер настолько обнадеживающе. Отличный дом, классные вещи, наличные в выдвижном ящике стола. Нет же, какой-то скотине приспичило все испортить — сходить и позвонить в полицию. Возможно, соседям из дома напротив.

А все потому, что, проникая в дом, мы с Олли наделали слишком много шума. Я говорил ему, что лучше выждать полчасика, но он талдычил:

— Только не суетись, Бекс. Давай поскорее сделаем это дело. И в кабак.

Кретин.

— Только не суетись, Бекс! — орет Олли в то мгновение, когда я задеваю яйцами за край забора.

Один из копов подпрыгивает и ухватывает меня за ногу, но мне удается вырваться и тут же спрыгнуть на землю по другую сторону забора. Мои яйца с облегчением вздыхают.

Олли ударяет по тем местам наверху забора, где появляются руки копов, обломком кирпича, пока я поднимаюсь на ноги и перевожу дух.

— Бежим! — кричит он, бросая кирпич.

Мы несемся по пустырю, перелезаем через другой забор — на сей раз из металлических прутьев — и мчимся по парку.

Темно. Даже очень темно. Главную аллею на другой стороне парка освещают фонари, но здесь, в той части, где бежим мы с Олли, царит мрак. Полиция все еще преследует нас, и мне приходит в голову мысль попытаться затаиться где-нибудь поддеревьями, чтобы они потеряли наш след.

— Олли, — шепчу я. — Расходимся. Запутаем этих тварей и спрячемся.

Олли сворачивает направо и бежит к ограде. Я устремляюсь влево, в непроглядную темень, и слышу, что копы направляются за мной. Типичная история! Глухие придурки даже не поняли, что мы разделились. Мне так и хочется крикнуть им, куда помчался Олли, но на это придется затратить драгоценные силы, которых у меня остается не так много.

Несясь вслепую сквозь тьму, я задеваю что-то бедром — черт его знает, что именно, может, скамейку или урну. От боли и неожиданности я чуть не валюсь на землю, но удерживаюсь на ногах и продолжаю бег, сжимая ушибленное место рукой.

— Черт! — чертыхаюсь я, чувствуя, как на мои пальцы сквозь порез в штанах сочится кровь.

Новые джинсы обойдутся мне не меньше, чем в пятьдесят фунтов.

До меня доносится звук удара и чей-то громкий стон. По-видимому, кто-то из моих преследователей на бегу врезался в то, что я лишь задел.

— Ты в порядке, Алан? — раздается голос другого копа. Я улыбаюсь, слыша, что вся толпа направляется не за мной, а правее.

* * *

Десять минут спустя я уже на главной дороге, шагаю в сторону города. Нога начинает пульсировать, но это цветочки по сравнению с тем, что — как я догадываюсь — ожидает меня утром. В данный момент я еще в состоянии идти и радуюсь этому. Я мечтаю как можно быстрее зарулить в какой-нибудь из кабаков и рассказать о наших приключениях ребятам. До меня доносятся чьи-то торопливые шаги, я оборачиваюсь и вижу догоняющего меня бегом Олли.

— Олли! — кричу я. — Можешь сбавить темп, я от них отделался.

Олли дышит часто и держится за бок.

— А я нет, — отвечает он, едва заметным движением головы указывая в сторону, откуда за ним несутся два копа.

Я отворачиваюсь и срываюсь с места, надеясь за несколько секунд набрать прежнюю скорость. Но Олли очень быстро меня обгоняет.

— Бекс, шевели ногами! — бросает он через плечо. Тот факт, что я остался у него за спиной, естественно, меня не радует. Я стискиваю зубы и прибавляю скорости. До жути хочется оказаться сейчас дома, у себя в кровати.

С каждым вздохом мою грудную клетку разрывает от боли, а ногу, как только она в очередной раз соприкасается с землей, словно опаляет огнем. Единственным утешением служат мысли о том, что преследующим нас копам тоже несладко. Чертовы бедняги наверняка безмятежно попивали в этот субботний вечер чай, когда их вызвали погоняться за нами, преступниками.

Вот мы и носимся все вместе, развеивая скуку нашего маленького городишки.

Я и Олли сворачиваем с главной дороги и ныряем в засаженную деревьями узкую улочку. Копы бегут за нами по пятам, запыхавшимися голосами сообщая по рациям об изменении курса.

— Пошли на хрен, скоты! — кричит Олли. По-видимому, надежды на спасение у него, как и у меня, практически не остается.

— Стойте! — орет один из копов. За время наших сегодняшних гонок мы впервые вступаем друг с другом в разговор. — Вы все равно от нас не уйдете.

Шумный вдох, выдох, кашель.

— Нет уж, валите к черту! — отвечает Олли оптимистически. — Пожалуйста, — добавляет он гораздо более тихо.

Конечно, все сложилось бы по-другому, если бы мы удирали от копов на машине. Сидели бы сейчас довольные и здоровые в кабаке. Нет же, Олли посчитал, что так мы отделаемся от этих гадов гораздо быстрее.

— На дороге им будет легче нас нагнать, — заявил он. — А бежать за нами больше чем пару сотен ярдов у них не хватит мочи.

Какой же кретин этот Олли! И на сей раз за то, что я его опять послушался, я себя презираю.

Столь приличных расстояний я не преодолевал бегом, наверное, с тех пор, когда мы сдавали кросс в школе; хотя тогда все обстояло гораздо проще — выбиваясь из сил, я запросто мог на время сойти с дистанции и устроить себе перекур. Сейчас же я на пределе и чувствую, что долго не протяну.

Но остановиться я не могу, просто не могу. На этот раз мне предъявят обвинение в грабеже, а по подозрению в нем меня задерживали уже слишком много раз. Сесть за решетку и каждый день жрать кашу — такого я не вынесу. Подобная жизнь не для меня, большое спасибо!

Мне в голову приходит ободряющая мысль: быть может, если я обгоню Олли и они сцапают его, то обрадуются, что поймали хотя бы одного из нас, и прекратят погоню?

Я ускоряюсь, и спустя несколько секунд Олли остается у меня за спиной.

— Эй, постой! — выдыхает он. — Подожди, Бекс!

Проходит мгновение, другое, и Олли не то что сравнивается со мной, а вновь вырывается вперед. В мои планы это не входит. Я опять собираюсь с остатками сил и бегу быстрее, отчаянно не желая попадаться в лапы копам первым. Олли, едва заметив, что я его опережаю, мгновенно прибавляет скорости. Мы оба летим по Вилсон-Гарденс как ускоряющиеся ракеты, предельно старательно пытаясь оставить друг друга позади. Для тех, кто смотрит на нас со стороны, мы — движущееся расплывчатое пятно. Мимо пролетают дорожки, перекрестки, тротуары; время от времени то я, то Олли хватаем друг друга за куртки.

К тому моменту когда мы подбегаем к «Опус Креснт», оба еле живы.

Олли запинается на неровном тротуаре и валится на землю. Я останавливаюсь и следующие ярдов десять прохожу шагом.

— Вставай, толстяк! — кричу я, но Олли даже не шевелится.

Он лежит посередине дороги лицом вниз, тяжело дыша, как... как... как придурок с жирной задницей, окончательно выбившийся из сил.

— Я больше не могу, Бекс. Беги, оставь меня.

Повторять дважды мне не нужно. Я срываюсь с места и мчу в сторону города. По прошествии некоторого времени за спиной раздаются звуки сирены. Я оборачиваюсь как раз в тот момент, когда из-за угла показывается синяя мигалка, и прыгаю в сад ближайшего дома. Опасность с воем проезжает мимо, я пытаюсь подняться с земли и обнаруживаю, что не в состоянии и ногой пошевелить, а потому решаю полежать здесь еще с пару минут, немного отдохнуть.

Две минуты проходят, я с трудом встаю на ноги, осторожно выглядываю из-за угла и вижу, как на удалении ярдов ста две пожилые дамы помогают Олли подняться на ноги. Копов нигде нет. Наверное, они махнули на нас рукой, когда мы принялись состязаться друг с другом на скорость. Я, прихрамывая, направляюсь к Олли.

— Вы уверены, что не хотите выпить чашечку горячего чая? — спрашивает одна из дам. — Я живу вон там, за углом.

— Да-да, непременно пойдемте, — говорит вторая. — Мы позвоним вашей маме, она приедет за вами.

— Нет, большое спасибо, — отвечает Олли. — Я на самом деле тороплюсь.

Я бочком подхожу к Олли и шепчу ему на ухо, что, быть может, нам следует принять предложение: спокойно отдохнем, попьем чая с баттенбергским пирогом.

— Нет уж! Я лучше поскорее отсюда смоюсь. А ты поступай как хочешь.

В это мгновение из-за угла опять появляется мигалка, и мы вновь пускаемся наутек. Пробежать и я, и Олли в состоянии максимум еще по полмили, но это не столь важно, от машины мы не удрали бы даже полные сил и бодрости.

— Следуй за мной! — кричу я, сворачивая на подъездную аллею чьего-то дома и устремляясь в задний сад.

Полицейская машина останавливается на дороге, и из нее выскакивают и бегут за нами, судя по звукам шагов, два человека.

Разве это справедливо?

Мы с Олли забираемся на крышу гаража в задней части сада в тот момент, когда Пинки и Перки подбегают к гаражной стенке. Эти козлы довольно резвые и поймали бы нас в два счета, если бы не грохот, раздавшийся где-то перед домом. Услышав его, оба на секунду замирают и мчатся назад узнать, в чем дело. До нас доносится чей-то крик: «Опять не поставили тачку на ручник!»

Мы бежим по крышам дюжины гаражей, а повсюду вокруг гудят полицейские машины — у террас и оград, садов и магазинов. Эти твари бросили на нашу поимку невероятное количество сил — им безумно хочется сцапать нас.

У края последнего гаража мы приостанавливаемся, готовясь спрыгнуть во мрак внизу, и в это мгновение до меня доносятся какие-то новые звуки. Я поднимаю голову, смотрю наверх и от страха чуть не накладываю в штаны.

— Что это, Бекс?

— Вертолет, черт возьми!

— Шутишь?

— Я похож на идиота?

Олли всматривается в черное небо.

— А я ничего не вижу.

— Я тоже, но они нас наверняка давно заметили. У них специальная аппаратура.

— Неужели нас ждет та же участь, что и тех бедных болванов из «Скрытой камеры»?

— Не знаю. Давай-ка не будем стоять, как идиоты, на месте. Бежим!

Мы прыгаем в сад внизу, несемся в передний двор и выскакиваем на дорогу в самом конце улицы. Полиция с визгом мчится по направлению к нам с противоположной стороны.

— Торговый центр! — кричу я Олли на бегу.

Сирены гудят повсюду. Мы бегаем зигзагами из сада в сад полудюжины разных домов, пытаясь перехитрить копов, которых собралось здесь видимо-невидимо. Наконец нам удается вновь выбраться на главную дорогу, но эти козлы тут же выезжают за нами. Олли, не оглядываясь, влетает в двери «Меткаф центра» (предположительно в семнадцатом веке этот торговый комплекс был крупнейшим во всей Британии), оставляя меня на произвол судьбы. Копы останавливают машины, выскакивают из них и несутся за нами.

Я тоже вбегаю в «Меткаф центр». Здесь полно народу — конечно, не так много, как в субботу днем, но достаточно. Бары, рестораны, закусочные и супермаркеты — все открыто. У стен и на скамейках тусуются подростки, которым еще не разрешено посещать кабаки. Большинство из них пьют «Ум Бонго» и огрызаются пожилым дамам.

Мы с Олли несемся в самый центр комплекса, в то время как копы вбегают за нами во все двери. Охрана мгновенно смекает, что, если ввяжется в это дело, сможет прославиться, и подключается к погоне.

— Полиция! Стоять! — орут человек десять у нас за спинами.

— Пошли на хрен! — кричит Олли им в ответ.

Поздние покупатели и пьяные малолетние правонарушители сосредоточивают все свое внимание на происходящем. Некоторые что-то вопят нам вслед, когда мы пробегаем мимо, но большинство просто таращат глаза. Среди них одна классная штучка — светлые, коротко остриженные волосы, короткая юбка, белая, обтягивающая тело футболка, соски, на которые, как на вешалку, можно повесить пальто. Никакой особенной роли в истории эта девчонка не сыграла, просто стояла и смотрела, ну, вы понимаете, о чем я. Забавно, что я вообще ее запомнил.

— Олли? — окликает Олли Норрис, когда мы проносимся мимо него.

— Ты не знаешь меня, — бросает Олли через плечо.

— И меня! — кричу я.

Все складывается далеко не лучшим образом. Чем дальше мы продвигаемся, тем ближе подходят к нам копы, тем меньше шансов на спасение у нас остается. Я оглядываюсь назад и вижу около полудюжины этих гадов и охранников, но люди впереди расступаются, давая нам дорогу. Каким-то чудом мы выбегаем на улицу через один из выходов, оказавшийся свободным.

— Туда! — кричит Олли. — Посмотри!

Я гляжу в сторону, куда указывает Олли, и вижу Девлина на пороге «Глитси». Он энергично машет нам рукой.

— Скорее!

Я бегу из последних сил. Я пыхчу и задыхаюсь и изнываю от дикой боли, но надежду на спасение не теряю. Что, если мы сможем дотянуть до «Глитси?» — стучит в моем мозгу. Что, если Девлину удастся на достаточно продолжительное время задержать этих ублюдков? Что, если мы проберемся через толпу танцующих и успеем выбраться на улицу через черный ход?

До дверей «Глитси» остается всего ярдов двадцать. Внезапно передо мной будто из-под земли возникает какой-то придурок в очках и кардигане, очевидно, жаждущий, чтобы о нем написали в местных газетах.

Он наскакивает на меня и орет мне в самое ухо:

— Попался, мерзавец! Даже не пытайся сопротивляться. Теперь никуда не уйдешь!

Под тяжестью двухсотфунтового очкарика я падаю на холодные жесткие плиты. Секунды через три на меня набросятся чуть ли не все копы, что есть у нас в городе, а он еще предупреждает: «Даже не пытайся сопротивляться». В данное мгновение я сопротивляюсь лишь единственному — желанию выблевать. Эта тварь на моей спине жутко тяжелая. Заламывает мне руку и ногами прижимает к земле мои ноги. Я хочу что-нибудь сказать, но не могу. Когда копы подскакивают, снимают с меня очкарика и надевают мне на запястья наручники, я чуть ли не вздыхаю с облегчением.

— Сержант Атуэлл, — говорю я, поднимаясь на ноги. — Как приятно вновь тебя видеть.

— Мне тебя тоже, Бекс, — отвечает Атуэлл, усмехаясь. — Пойдем.

Откуда-то из-за моей спины раздается голос Олли, возмущающегося по поводу того, что наручники ему жмут и что копы на него орут. Атуэлл ведет нас в сторону главного входа, а герою-очкарику выражают благодарность.

— Как вас зовут?

— Бэнкс. Иан Бэнкс. И-А-Н, Не И-А-И-Н, — произносит он.

Забавно, но мне кажется, я это имя уже где-то слышал.

Та девчонка стоит на том же месте, и мы все — я, Олли, Атуэлл и остальные ребята в синих формах, — проходя мимо, улыбаемся ей и подмигиваем.

31

Справедливые папаши-копы

Почему я не постарался бежать быстрее?

Почему мы не согласились выпить чайку с этими двумя старушками? Почему не погуляли где-нибудь с полчасика, прежде чем приступать к обчистке того дома? Почему я послушался Олли? И почему, черт возьми, они постоянно забирают мои башмаки?

Все эти вопросы крутятся в моей голове, когда я лежу один в темной камере.

О том, какой мне грозит срок, что скажет Мэл, когда обо всем узнает, как там, в тюрьме, на самом деле, я еще не задумываюсь.

Я сгибаю ноги, подтягиваю колени к подбородку и накрываюсь небольшим драным одеялом, пытаясь согреться. Ничего не получается.

Как там Олли, интересно? — мелькает в моем сознании очередной вопрос. И чем занимается сейчас Чарли?

А Мэл? Как она воспримет новость?

О тюрьме я размышлял в своей жизни немало. Наверное, это естественно для всех людей, занимающихся тем, чем я. Но до настоящего момента, до данной конкретной секунды, я никогда не воспринимал тюрягу как нечто, непосредственно меня касающееся.

Мне становится страшно, и я ничего не могу с собой поделать. Я задумываюсь, как сейчас чувствует себя Олли. Так же, как я? Конечно, когда мы вновь с ним увидимся, наболтаем друг другу кучу ерунды, скажем, что, попавшись, ничуть не испугались и тому подобное. Но в камере в данное мгновение я один, и мне страшно.

Я надеюсь, что нас с Олли посадят в одну тюрьму. Надеюсь, что не разревусь, когда меня поведут вниз по ступеням. Я надеюсь, что, пока меня нет, Мэл хоть иногда будет обо мне вспоминать.

Почему я не бежал быстрее?

Скоро должен прийти Чарли. Расскажет, на что мне настраиваться. Быть может, на шесть месяцев или даже на целый год.

Целый год? Черт!

Сидеть в течение года в подобной каморке! И все это время выполнять чьи-то указания. И не пить. Хоть бы мне дали всего шесть месяцев. Шесть месяцев я еще выдержу, год — ни за что.

А если нас засадят не на полгода и не на год, а на полтора? У меня леденеет сердце. Полтора года! Два футбольных сезона. Нет, этого я не переживу, я точно знаю. Максимум год, год — еще куда ни шло.

У меня страшно замерзли ноги.

А мой дом? — продолжаю думать я. Дом у меня точно отнимут. И все, что в нем. Быть может, они выпустят нас на время под залог, пока не состоялся суд? Тогда я сбегу, черт возьми, определенно сбегу. Во Францию, года на два. Для этого в наши дни даже паспорта не требуется. Там я смог бы найти какую-нибудь работу — на виноградниках или в баре, что-нибудь в этом роде. Стал бы зарабатывать деньги, жить тихо и спокойно, тогда никто ни о чем и не догадался бы. Язык бы выучил, загорел бы. И Олли взял бы с собой. А может, и Мэл тоже. Она любит Францию, даже немного знает французский. Франция. Неплохая идея. Очень даже неплохая идея.

В таком случае матери, конечно, придется выложить на залог и потерять определенную сумму, но ведь я верну ей эти деньги. Она непременно согласится мне помочь. Интересно, откладывали ли они хоть понемногу на черный день? И согласились бы забирать меня под залог, если бы узнали, что я намереваюсь сбежать?

А что, если мне дадут всего три месяца? Три месяца — это не страшно, я с легкостью отсидел бы такой срок. Зачем тогда бежать? Но как я узнаю сейчас, сколько получу? А если это будет и впрямь три месяца, а я все же сбегу и меня поймают? Тогда увеличат срок до года ил и даже до полутора лет. Черт! Может, существует какой-нибудь способ выяснить, сколько тебе грозит, еще до суда? Или это невозможно? Если бы я был посмелее, то точно махнул бы во Францию, но, с другой стороны, бежать не имеет смысла, если отсидеть придется всего каких-нибудь три месяца.

Я задумываюсь о том, как там, в тюрьме, на самом деле.

Уж точно совсем не так, как описывает Роланд. Если верить его словам, отсидка — это сплошное гребаное чаепитие. Но я чувствую, что там все совсем по-другому. Что там ужасно. В камерах сидят по трое, гадят на виду у тех, с кем даже не знаком, моясь в душе, смотрят друг другу в спины. Уверен, это сплошной кошмар.

Почему мы не пошли в гости к тем старушкам? С ними мы были бы в безопасности. Смылись бы с улицы, выпили бы по чашке чая, вызвали бы такси. И почему я постоянно слушаю Олли?

Интересно, как он там? Возможно, заснул. Вот бы и мне поспать. Вот бы выбраться отсюда. Вот бы лежать сейчас в кровати рядом с Мэл.

О, Мэл. Как бы я хотел, чтобы ты была сейчас со мной. Как бы хотел повернуть время вспять, помириться с тобой. О, Мэл, моя сладкая красавица. Прости меня.

Чарли появляется в начале третьего. Атуэлл впускает его и на некоторое время оставляет нас вдвоем.

— Привет, Чарли.

— Привет, Адриан. Как себя чувствуешь?

— Ноги замерзли, — говорю я.

— Не беспокойся, через минуту мы пойдем беседовать с сержантом Хейнсом. Я попрошу сержанта Атуэлла принести тебе ботинки.

Чарли стучит в дверь и просит Атуэлла вернуть мне обувь. Тот выполняет его просьбу. Пока я обуваюсь, Чарли садится на стул и начинает разговор. Раньше все происходило иначе — разговаривать постоянно пытался я, он же только задавал мне по нескольку вопросов. На сей раз все по-другому. Чарли заговаривает приглушенным шепотом, никогда в жизни он не беседовал со мной подобным образом.

— Ты должен все сделать так, как я скажу. А пока я не подам тебе знак, вообще молчи. И пообещай, что на сей раз не будешь когда надо и не надо раскрывать свой рот. Ты все понял?

— Что происходит, Чарли? — спрашиваю я.

— Тебе грозит тюрьма, Адриан. Год или даже два. Но у нас есть возможность выкрутиться, естественно, если ты в этом заинтересован. Ты в этом заинтересован?

— Возможность выкрутиться? О чем ты?

Два года, отдается запоздалым эхом в моей голове. Черт возьми.

— Перестань задавать вопросы, Адриан. Я жду ответов. Ты готов сесть в тюрьму? Да или нет?

Я смотрю на Чарли, пытаясь догадаться, к чему клонит этот хитрец. Каким образом ему удастся отмазать меня от тюряги? Неужели хочет, чтобы я настучал на кого-то из ребят, чтобы стал коповским информатором?

Два года! Нет, этого я точно не переживу!

— Ты желаешь избежать заключения, Адриан? Да или нет?

— Да.

— Ты должен строго следовать моим указаниям. Понял?

— Да, — отвечаю я.

— Прекрасно. Мы с тобой оказались в весьма занятной ситуации, Адриан, я бы даже сказал — в исключительной ситуации. У сержанта Хейнса есть к тебе одно предложение.

— Я не стукач, — отрезаю я.

— Адриан, ты опять меня перебиваешь. Если ты продолжишь вести себя подобным образом, все испортишь. Но чтобы успокоить тебя, я заранее говорю: сержант Хейнс не ждет, что ты будешь на кого-то ему стучать. Он желает прямо противоположного: чтобы ты молчал. Чтобы, если выйдешь отсюда, никому не говорил ни слова. Никому, слышишь? Даже родной матери.

— Об этом пусть не волнуется. Матери я и так никогда ничего не рассказываю.

— Адриан.

— Прости. Продолжай.

— Хейнс хочет заключить с тобой сделку: если ты ничего никому не скажешь, ничего не станешь предпринимать, то можешь быть свободен. Все очень просто. Верь, не верь, но это правда. Решение за тобой.

Я ничего не понимаю. И ума не приложу, почему Соболь собирается меня отпустить. Взять и отпустить после стольких лет? И с какой это стати Чарли заговорил о нем так по-доброму? Я ровным счетом ничего не понимаю. От меня явно что-то утаивают — что именно, я не знаю.

Но задавать вопросы боюсь, так как не хочу все испортить.

У меня есть возможность избежать заключения. Но что это за возможность?

— А Олли? — спрашиваю я.

— И Олли тоже. Вы оба можете выйти на свободу за обещание молчать. Ты согласен?

Я смотрю на Чарли и по-прежнему ничего не понимаю, ноя согласен. Я киваю, внезапно охваченный страхом говорить что бы то ни было.

— Ни о чем не беспокойся, Адриан, положись на меня. А теперь пойдем.

Соболь сидит за столом напротив меня и смотрит в пакет с вещественными доказательствами на оброненную мной в спешке фомку. Весьма продолжительное время он не произносит ни звука. Мы все молчим — и я, и Чарли, и Росс.

Я поворачиваю голову и смотрю на Чарли. Тот кивает и движением губ велит мне продолжать хранить молчание.

Еще через несколько минут Соболь достает фомку из пакета и тщательно протирает ее тряпкой. Я опять гляжу на Чарли, но на сей раз он не подает мне никаких знаков. Соболь кладет фомку в другой пакет и опечатывает его. Потом включает магнитофон, говорит привычные вступительные фразы и смотрит на меня.

— Я показываю подозреваемому фомку, найденную на месте ограбления и помеченную как вещественное доказательство номер один. Мистер Бекинсейл, эта фомка принадлежит вам?

Не успеваю я и пикнуть, как замираю в изумлении: Соболь начинает энергично качать башкой. Я перевожу взгляд на Чарли — он тоже крутит головой. То же самое делает и Росс, а я ничего не понимаю.

— Нет? — спрашиваю я. Соболь кивает.

— Мистер Бекинсейл, это вы проникли в дом номер четырнадцать на Блейден-Парк-роуд?

Он опять качает головой. Я отвечаю таким же образом.

— Произнесите это вслух для записи.

— Нет, — говорю я.

— Тогда объясните, пожалуйста, почему вы побежали от моих офицеров, когда они обнаружили вас рядом с местом ограбления, а прежде расскажите, что вы вообще там делали.

Я собираюсь выдать какую-нибудь непродуманную ложь в тот момент, когда Соболь подсовывает мне под нос лист бумаги и говорит одними губами: «Прочти».

— Мы с моим другом, мистером Харрингтоном, ехали в «Розу и корону» на встречу с нашим приятелем, мистером Норрисом?

Я корчу недовольную гримасу и поднимаю голову, но Соболь жестом просит меня читать дальше.

— Мы планировали выпить вместе по нескольку кружек пива и пообщаться. По пути наша машина сломалась — что-то случилось с двигателем, и мы решили, что остаток пути пройдем пешком. Увидев офицеров, я побоялся, что они захотят осмотреть мой автомобиль и обнаружат два колеса с изношенным протектором? — Как трогательно. — Вот мы с мистером Харрингтоном и решили побежать, чтобы отвлечь внимание полиции от моей машины. См.

Я таращусь на это «см.» и на отходящую от него стрелку и ничего не могу понять. Соболь прикладывает к лицу ладони и качает головой, а Росс выхватывает лист из моих рук, переворачивает его и снова сует мне.

— Простите, — произношу я и продолжаю читать. — Теперь я понимаю, что мы поступили глупо, и очень сожалею, что отняли у вас столько времени и не остановились по первому требованию.

Соболь убирает ладони от лица и спрашивает, может ли мистер Норрис подтвердить мои слова. Я говорю «да», видя, как все трое начинают кивать.

— Естественно, мы незамедлительно осмотрим вашу машину и проверим, действительно ли покрышки на двух ее колесах изношенные. Допрос окончен в два двадцать девять ночи. — Соболь выключает магнитофон. — См! Ты беспросветный идиот, Бекс!

Он протягивает нам копию записи, я за нее расписываюсь, и мы с Чарли поднимаемся со стульев, хотя я до сих пор понятия не имею, что происходит.

— При других обстоятельствах мы обвинили бы тебя в данной ситуации во всех смертных грехах. — Соболь грозит мне пальцем. — Понял?

— Понял, — отвечаю я. — Но если честно, ни черта я не понял.

Чарли хватает меня за руку, а Соболь просто спокойно уходит.

— Я кое-что объясню тебе, — говорит Росс. — Парней, которые обижают маленьких мальчишек, мы ненавидим еще больше, чем прожженных грабителей вроде тебя. — Я смотрю на него в замешательстве. — Обо всем остальном тебе расскажет мистер Тейлор, когда вы выйдете за пределы участка. Но запомни: о том, что здесь только что произошло, никому ни слова! Только пикнешь — и сразу вернешься к нам. На гораздо более долгий срок, поверь. Итак, джентльмены, все свободны.

Парней, которые обижают маленьких мальчишек, мы ненавидим еще больше, чем прожженных грабителей вроде тебя.

О подробностях этой истории Чарли рассказал нам с Олли по дороге домой. Речь шла о том доме, который мы обработали полгода назад, и о кассете, обнаруженной в видаке Электриком. Более двенадцати человек — вернее, дегенератов, — были арестованы после получения полицией вещественного доказательства. Прислал его Соболю я. Быть может, никто никогда и не догадался бы о том, что вытворяли эти подонки, если бы мы с Олли не обчистили тогда их дом. Сколько еще своих грязных фильмов они отсняли бы? Сколько маленьких мальчишек измучили бы?

Насколько я понял, Соболь, и Росс, и Атуэлл, и все остальные решили, что на сей раз они обязаны нас отпустить. И насколько бы неправдоподобно ни звучал бы мой рассказ, эти кретины действительно отпустили нас. Впервые в жизни я почувствовал, что мы и они — одна команда, и не испытал при этом никаких отрицательных эмоций. Хрен его знает, как им удалось определить, что кассету прислал Соболю именно я, быть может, на ней остались мои отпечатки пальцев. В будущем надо вести себя более осторожно.

В будущем. У меня есть будущее. Без решеток, засовов, заборов из колючей проволоки, без параши. Сегодня утром я возвращаюсь к себе домой. Завтра проснусь в своей собственной кровати, схожу в кабак, прогуляюсь по городу и... может, увижу Мэл.

Я не хочу, чтобы все это у меня отобрали, и не желаю садиться за решетку. Сегодня ночью я осознал, насколько сильно не желаю. Я не могу сесть в тюрьму. Я этого не переживу.

А раз знаю, что не переживу, значит, должен прекратить воровать.

Когда сия мысль приходит мне в голову, я вдруг понимаю, что более важных, чем это, решений еще не принимал ни разу в жизни. И что все остальное — дерьмо собачье.

Мы уже потрепались с Олли и о том, что, попав в камеры, оба ничуть не испугались, и что с легкостью отсидели бы и год, и два, и о других подобных вещах. Но я прекрасно понимаю, что все это бред.

Я не создан для тюряг, я не настолько выносливый, как Роланд, и повторения сегодняшнего вечера не перенесу.

И вот прямо сейчас, сидя на переднем сиденье машины Чарли, я даю себе слово, что подведу черту под прошлой жизнью и заживу, как все.

Здесь же, сидя на переднем сиденье машины Чарли, я решаю, что должен сделать.

С самого утра я поеду к Мэл. Скажу ей, что ради нее — и пока не стало слишком поздно — я завязываю с грабежом. Потом помирюсь с ней и займусь поисками работы — настоящей, порядочной работы. Больше никакого воровства, никаких взломов, никаких околачиваний по округе подобно подростку. Я навсегда выхожу из игры. И точка.

А если честно, когда у меня в кармане еще есть деньги, я постоянно даю себе подобные обещания.

1

Трейнспоттер — 1) человек, хобби которого — отслеживать поезда и записывать номера локомотивов; 2) человек, отличающийся неплохими умственными способностями, однако всецело поглощенный каким-либо занудным хобби, как, например, собирание марок, трейнспоттинг и т. п. — Примеч. пер.