Пролог

Прижимаясь к стенам домов, маленькая детская фигурка в лохмотьях брела по лондонской улице: голодные светло-карие глаза, обветренное осунувшееся лицо и ноги, налитые усталостью от бесконечного хождения по занесенным снегом тротуарам. Горло охрипло от пения рождественских гимнов на пронизывающем ветру в напрасной попытке убедить прохожих купить ноты, которые с трудом удерживали заледеневшие пальцы.

«Как мало я продала сегодня!» – подумала девочка и еще больше съежилась, но уже от страха. К несчастью, в это Рождество стояла слишком холодная погода и даже самые добросердечные прохожие не останавливались, чтобы купить ноты у бродячей торговки.

У нее же было одно желание: лечь где-нибудь и уснуть в мечтах о пылающем огне в очаге и горячих пирогах с мясом, о матери, которой она никогда не знала. Она не решалась вернуться домой, в тесную каморку над трактиром «Красная собака». Она боялась. Конечно, она могла попытаться убедить отца, что сегодня торговля не шла и что она окоченела от холода. Но если отец будет пьян? Или, хуже того, трезв и тогда упадет на колени, станет умолять ее о прощении, и слезы потоками хлынут у него из глаз.

«Прости, голубка, но тоска раздирает мне душу… Я не могу жить без моей любимой Мойры…»

Тоска по жене, которую дочь не помнила, безысходность, истерзавшая душу Томаса Макшейна, положили конец его мечтам и погубили его голос, некогда лучший тенор в Ирландии, сделав его хриплым и неуверенным.

Алана понимала, что отец не желает ей зла. Но когда печаль становилась невыносимой, он отыскивал монеты, спрятанные ею где-нибудь в укромном уголке их крошечной каморки, и покупал единственное доступное ему утешение: бутылку джина.

Жестокий порыв ветра раздул рваные юбки Аланы, и они, словно холодные щупальца, обвили ее голые ноги. Мороз пробирал Алану до самых костей, так что у нее стучали зубы.

Но она не плакала, в этом не было никакого смысла: слезы ничего не изменят. Они никогда ничего не меняли. Все так же изо дня в день она будет бродить по улицам, продавая ноты гимнов и баллад, пока не сделается добычей одного из владельцев притонов, которые уже бросали на нее плотоядные взгляды. И станет одной из многих, одной из тех девушек, что зарабатывают на жизнь поблизости от Флит-стрит, продавая свое тело за похлебку или моток яркой ленты.

– Поберегись, девчонка! – раздался над ее головой громкий голос, и Алана отскочила в сторону с пути двух высоких сильных мужчин в лакейских ливреях. Она уже приготовилась дать им словесный отпор, но смолкла, увидев, кого они вели за собой.

Они вели за собой пони, белого, словно только что выпавший снег, с необычайно длинной золотистой гривой и пышным хвостом. Седло с серебряным галуном украшало его спину, расшитая золотом синяя попона прикрывала круп, как у рыцарских лошадей в давние времена.

– Какой чудесный рождественский подарок для молодого мистера Тристана! – заметил слуга ростом повыше. – То-то он обрадуется, когда его увидит.

Он сказал «подарок»? Этот пони – подарок для какого-то мальчика? Алана смотрела им вслед, и зависть закипала у нее в душе. Она в изумлении смотрела на пони и знала, что никогда в жизни не видела ничего прекраснее. Скоро он навсегда скроется из виду… Нет, она не могла этого перенести. Алана последовала за слугами через лабиринт улиц до богатых особняков, окна которых сияли в ночи, как маленькие солнца.

Она незаметно прокралась через ворота большого кирпичного дома и оказалась во дворе. Слуги привязали пони к столбу и скрылись за дверью. Осторожно Алана приблизилась к удивительному белому пони и протянула руку, чтобы хотя бы пальцем коснуться его шерсти. Пони заржал, потянулся к ней и начал жевать уголок ее рваной шали.

– Какой ты красивый! – шепнула Алана и сунула свою заледеневшую ладонь в тепло шелковистой гривы.

Она не слышала, как отворилась дверь дома, и пришла в себя только от грубого окрика рассерженного слуги:

– Эй ты! Что ты тут делаешь?

В тот же миг раздался возглас восхищения, который заставил Алану повернуть голову, и она увидела мальчика лет двенадцати, с блестящими черными волосами и со сбившимся набок галстуком. Он стремительно сбежал по ступенькам крыльца и бросился к пони. Заметив Алану, он остановился, глядя ей в лицо. Удивление появилось в его сияющих темных глазах.

– Я тебе сказал: убирайся отсюда, нищенка! – прорычал слуга, задыхаясь от ярости. Алана хорошо знала, что за этим последует удар, но мальчик встал между ними.

– Не надо! Ведь она ничего не сделала. – Мальчик улыбнулся, и Алану охватило непонятное чувство радости. – Здравствуй. Меня зовут Тристан Рэмзи, а тебя?

Алана не сразу поняла, что мальчик обращается к ней. Подростки, которых она знала, насмехались над младшими детьми и мучили их, они толкали и били их и наслаждались, когда дети плакали. Они никогда не улыбались и никогда не ласкали малышей. Алана недоверчиво смотрела на Тристана Рэмзи, ожидая, что вот-вот он изо всех сил ущипнет ее, так что она вскрикнет от боли.

– Меня зовут Алана, – наконец решилась девочка. Тристан Рэмзи гладил бархатистый нос пони испачканными краской пальцами, и его лицо выражало восторг и благоговение.

– Ты когда-нибудь видела такое чудо, Алана? – спросил Тристан, и Алана отрицательно покачала головой. – Я назову его Галахед. Как звали того рыцаря в легендах о короле Артуре.

Алана никогда не слышала о Галахеде, но если мальчик хвалил его, значит, рыцарь того заслуживал. Алане хотелось сесть у ног мальчика, как устраивалась она иногда у ног отца, и тот рассказывал ей истории о волшебных лебедях и сказочных ирландских королях. Должно быть, тоска появилась на ее лице, потому что мальчик, нахмурившись, вдруг стал очень серьезным.

Щеки Аланы вспыхнули под покрывавшей их грязью. Она расправила подол платья и спрятала под ним ноги в рваных башмаках, а шаль натянула так, чтобы скрыть большую дыру, через которую просвечивало колено.

Словно почувствовав ее смущение, мальчик опустил глаза. Потом, улыбнувшись, он снова обратился к ней:

– Знаешь, теперь, когда у меня есть Галахед, мне больше ничего не нужно. Поэтому мне не нужно и вот это.

Он порылся в кармане, вытащил что-то и положил это в руку Аланы. Предмет был твердый, круглый и теплый. Алана взглянула и чуть не выронила его из рук.

– Да это же целая гинея! – воскликнула она, как если бы он положил ей в руку звезду с неба.

– Мне ее подарили на Рождество. А теперь я дарю ее тебе.

– Я не могу ее взять, – пролепетала Алана.

– Мне не нужны деньги, – объявил Тристан великодушно. – Я буду самым великим художником на свете. Когда я стану взрослым, я отправлюсь в Рим, чтобы увидеть произведения Микеланджело, и сам нарисую что-нибудь еще более замечательное.

Рот Аланы округлился от удивления при виде уверенности Тристана, его твердой решимости, которая показалась бы странной в любом другом мальчике. Может, он воздержался от щипков именно потому, что приберегал их для какого-то Мики Анджело.

– Возьми ее, – сказал Тристан и сжал пальцы Аланы, чтобы из них не выпала гинея. – Это мое рождественское желание, а рождественские желания волшебные и всегда исполняются.

Алана смотрела мальчику в лицо, запоминая его черты. Упрямый подбородок, добрый красивый рот, созданный для улыбки, веселые темные глаза с озорными искорками, но все равно великодушные, какие редко встретишь. В этот миг Алана последовала бы за Тристаном Рэмзи куда угодно, только позови он ее.

– Волшебные желания, – повторила она, глядя на сияние золотой гинеи в своей испачканной ладони. Ей казалось, что она умрет от счастья. Она крепко сжала в руке монету и побежала к воротам, прежде чем Тристан успел заметить слезы в ее глазах.

Но Алана не выбежала на улицу, а спряталась за столбом и подождала, пока все не уйдут в дом. Затем она приблизилась к одному из сияющих в ночи окон и заглянула внутрь. Так, у окна, она и простояла почти до рассвета, наблюдая за рождественским праздником внутри, не чувствуя пронзительного холода, резкого ветра, темноты, забыв об отце, который ждал ее.

Когда в гостиной был опустошен последний бокал, съеден последний кусок рождественского пудинга и последний поцелуй прозвучал под венком из омелы, Алана наконец оторвалась от окна.

Она заметила, что наступил рассвет, и чувство вины охватило ее с ужасающей силой. Бедный папа, ведь он истерзался, ожидая ее! Но, отсутствуй она даже целую неделю, он все бы ей простил, увидев, что она заработала целую гинею.

Папа протянет руку, трясущимися пальцами схватит золотую монету и прижмет ее к груди, прославляя святых и свою незабвенную Мойру и обещая Алане купить новую теплую шаль, угля для очага и устроить пир, достойный великих древних королей Ирландии. А затем гинея исчезнет неизвестно куда, как и несбыточные мечты, похожие на волшебные сказки, которые так любит рассказывать отец: о том, как он похитил у таинственного короля брошь, которой Алана закалывает свою шаль, и о том, как в один прекрасный день невесть откуда у них появится замечательный дом, во дворе – стада откормленных гусей, а в доме кровати с перинами, набитыми гусиным пухом.

Алана невольно вздрогнула, представив, как гинея исчезает в грязном кармане отца.

Нет, ни за что – рождественская гинея Тристана Рэмзи по праву принадлежит только ей одной. Она никогда не расстанется с подарком, как бы голодно и холодно ей ни было. Она сохранит ее как память о мальчике с ослепительной улыбкой и смеющимися глазами по имени Тристан и о пони, названном Галахедом. Она сохранит ее как напоминание о волшебстве Рождества и о том, что желания и мечты обязательно сбываются, если ты твердо веришь в них.

Она поклялась себе, что каждое Рождество будет приходить к этому окну, чтобы снова увидеть камин, украшенный гирляндами остролиста, и евангельские истории, разыгрываемые перед огнем. И будет представлять себе, что она там, в доме, вместе со всеми членами семьи Рэмзи, и что темные глаза Тристана смотрят в ее глаза и что осуществились все до единого ее желания.

Глава 1

Шестнадцать лет спустя…

Никто не должен оставаться в одиночестве на Рождество, но Алана Макшейн никогда не знала ничего другого, кроме одиночества. Она прижала руку в митенке к покрытому морозными узорами стеклу, набираясь мужества, чтобы в последний раз заглянуть в комнату. И навсегда попрощаться с мечтой, которая никогда не осуществится.

Сегодня она расстанется с тем, что никогда не станет ее жизнью: беззаботным смехом, нежными объятиями любящих рук, гирляндами остролиста, рождественским пудингом и поцелуями под венком из омелы.

И еще она навсегда расстанется с Тристаном Рэмзи.

Как хотелось ей погрузить свои пальцы в черные волны его волос, что она делала только в мечтах… Как хотелось ей прижаться губами к его губам, вкуса которых она никогда не узнает… Она дрожала всем телом, ловя полный страсти взгляд его черных глаз, но этот взгляд предназначался не ей.

С тех пор как Алана себя помнила, она всегда любила Тристана Рэмзи, но пришло время посмотреть правде в глаза. Потому что, сколько бы она ни стояла снаружи у окна, на свете не было магической силы, способной перенести ее с морозной улицы в теплую гостиную, наполненную смехом Тристана. Самая пылкая мечта не могла превратить ее в женщину, достойную того, чтобы Тристан ввел ее в праздничный мир Рождества и своей любви.

Алане исполнилось семнадцать, когда она заметила первые признаки надвигающейся беды: она увидела, что Тристан поддался чарам воспитанницы своего отца, хрупкой белокурой красавицы, нежной, словно оранжерейный цветок. В то далекое Рождество Тристан вступал в будущее вместе с невестой и сонмом надежд. Будущее, в котором Алане не было места.

Сердце ее было разбито, и она потом целых семь лет не приближалась к окну, убеждая себя, что не нужна Тристану, что не имеет больше права опекать его издалека. Но как бы она ни отдалялась от Тристана, Алана не могла разорвать мистические узы, возникшие между ними в то Рождество, когда он вложил ей в руку гинею. Эти узы не прервутся никогда, даже если ее с Тристаном разделит равнодушная вечность.

И вот теперь она снова у знакомого окна. Резкий ветер срывал с ее головы простой серый капор, трепал пряди рыжевато-каштановых волос, заставлял слезиться и без того мокрые глаза. Алана вытерла слезы, сердясь, что горюет о потери того, что никогда ей не принадлежало.

Она приготовилась заглянуть в дом, заранее зная, что там увидит: блики огня на модных атласных бальных платьях, белоснежные накрахмаленные воротнички, подпирающие твердые мужские подбородки, веселые игры и танцы, и вверху, над головами, украшенный лентами, яблоками и горящими свечами венок из омелы, привлекающий для поцелуев то одну, то другую пару.

Но, заглянув в окно через стекло и через вереницу лет, так надолго отделивших ее от празднества внутри, Алана в потрясении прикрыла рот невольно задрожавшей рукой. Ни единая веточка остролиста не украшала гостиную, и комната была погружена в грустный полумрак.

Куда же все подевались? Куда пропали смеющиеся сестры Тристана, его надменный отец и цветущая розовощекая мать, заботливо опекавшая свое семейство? А где сам Тристан?

Может, за те семь лет, что Алана запрещала себе приходить сюда на Рождество, семейство Рэмзи навсегда покинуло свой уютный дом? Скорбь потери сжала ей сердце, как если бы в доме жили ее родные.

И вдруг Алана увидела его. Без сюртука, в рубашке и черных панталонах, он сидел в кожаном кресле, сгорбив широкие плечи и подперев голову рукой. Беспокойные пальцы ворошили темные волосы, лицо с обострившимися чертами было угрюмым и печальным.

– Тристан, – позвала она шепотом, но, конечно, он не мог ее услышать. Не мог он и догадаться, что она стоит за окном. – Боже мой, Тристан, в чем дело? Что случилось? – снова спросила она, обращаясь скорее к небесам, чем к самому Тристану.

В этот момент дверь комнаты отворилась, и на пороге появился мальчик лет семи. Сын Тристана, тут не могло быть никакого сомнения. Он был в ночной рубашке и с такими же, как у матери, золотистыми белокурыми локонами. Но его лицо было точной копией лица Тристана. Бледный грустный ребенок расправил свои узкие плечики, как если бы собирался противостоять некой опасности.

Тот Тристан, которого Алана знала в прошлом, схватил бы сына в объятия, приласкал и утешил его, как утешил много лет назад девочку-нищенку. Но этот новый Тристан мгновение колебался, решая, прикасаться ли ему к ребенку, потом поднялся с кресла и вышел из комнаты.

Алана хотела остановить его, встряхнуть за плечи, спросить, что погасило свет в его глазах, изгнало великодушие из его сердца. Она хотела понять Тристана. Но это было так же неосуществимо, как если бы она пожелала прижаться своими губами к его строго сжатым губам.

Почти волоча ноги, мальчик приблизился к окну и отвлек Алану от ее размышлений. Алана отступила в тень, а мальчик открыл раму пухлыми детскими ручонками и выглянул наружу.

Лунный свет отразился в его глазах, слишком взрослых на детском лице, снежинки упали на покрытый веснушками нос и розовые младенческие губы, плотно сжатые, чтобы не поддаться горю. Мальчик поднял голову вверх, словно ища в небесах ответа на свои вопросы.

– Мама? – неуверенно позвал он дрожащим голосом. – Это я, Габриель. Ты ведь там, вверху, на звездах?

Алана изо всех сил закусила губу. Сколько раз она так же доверяла свои обиды, печали и редкие радости ночному небу, будто там, за туманной звездной пеленой, скрывалось лицо ее матери.

– Папа говорит, ты теперь в раю, – продолжал мальчик. – Он сказал, ты слышишь мои молитвы. Но я ему больше не верю. Он всегда говорит, что рождественские желания сбываются, но на прошлое Рождество я так просил, чтобы ты выздоровела, и наступила весна, и ты ушла от нас. И сколько я ни молился, ты не вернулась. Мне все равно, если у нас не будет рождественского пудинга и мы никогда больше не станем играть в «Сокровище дракона». Мне даже все равно, если я никогда не получу в подарок такого пони, какой был у папы. Рождество ведь для совсем маленьких детей. – Вздох сожаления сопровождал эти храбрые слова. – Я только хочу… – У мальчика задрожал подбородок, и Алана заметила, каких усилий ему стоило унять эту дрожь. – Мне все равно. Сколько бы я ни желал, чтобы папа смеялся, как прежде, этого больше не случится. На свете не бывает чудес, мама. – Он говорил уже почти шепотом. – Может быть, и ангелов-то нет.

Сын Тристана закрыл окно. Щеки Аланы были мокрыми от слез, сердце болело при воспоминании о печальном маленьком личике и о лице Тристана, которое так неузнаваемо изменилось.

«Неужели Тристан так сильно любил свою жену? – с мукой спросила себя Алана. – Так ли глубоко, как мой отец любил мать?»

Отец Аланы на похоронах умолял, чтобы его положили в могилу вместе с женой. Алана снова вспомнила лицо Тристана. Только беспредельно любивший человек может так измениться после смерти своей любимой.

Алана ощутила прилив горячей ревности к женщине, делившей с Тристаном его жизнь, его ложе и родившей ему сына. И тут же устыдилась и попрекнула себя за то, что так долго не приходила к окну и позволила некой зловещей силе проникнуть в дом и нанести вред женщине, которой она завидовала.

– Девять часов пополудни и все спокойно! – раздался крик сторожа, и Алана вздрогнула.

Ей следовало спешить. Наконец она накопила достаточно денег, чтобы оставить этот город, начать новую жизнь вдали от лондонских трущоб, там, где никто не будет знать, кто она и откуда явилась. Здесь перед ней столько раз захлопывались двери, не впуская ее в приличное общество, что у нее не осталось выбора.

«На свете не бывает чудес, – повторила про себя Алана слова мальчика. – Рождественские желания никогда не сбываются…»

Алана прикоснулась к талисману, спрятанному на груди под корсажем платья: монете, висевшей на изношенном шнурке. Самодельное украшение постоянно напоминало Алане о том далеком дне, когда мальчик Тристан вынул из кармана рождественскую гинею и протянул ее Алане, и с тех самых пор монета хранила тепло, согревавшее Алану все эти годы. Гинея не только согревала ее, но изменила всю ее жизнь, как если бы обладала некой таинственной волшебной силой.

Может ли она теперь оставить Тристана на произвол судьбы? Алана так долго бессильно наблюдала, как ее отец погружается в бездну горечи и отчаяния. Чего бы ей это ни стоило, она не обречет Тристана на судьбу Томаса Макшейна, не бросит его в непроглядной тьме пещеры, из которой нет выхода.

Алана взглянула на небо, где на горизонте уже клубились фиолетово-черные облака, предвестники жестокой стужи. Новый яростный порыв ветра напомнил ей, что она должна пересечь весь город, чтобы добраться до своей комнатки и закончить приготовления в дорогу, а метель уже вот-вот начнется.

Но некая сила вопреки логике заставила ее открыть ридикюль и коснуться спрятанного внутри кошелька с драгоценным грузом монет, собранных на дорогу в Америку за многие годы труда в шляпной мастерской мисс Крамб.

Вес монет был ничтожен по сравнению с тяжестью рухнувшей мечты Тристана Рэмзи. Пришло время и ей совершить чудо. Для Тристана и для маленького мальчика, говорящего с ангелами.

Как обычно, мальчик плакал до тех пор, пока не заснул.

Тристан стоял у кровати и с раскаянием смотрел на прелестное в своей беззащитности лицо сына. Слезы еще не высохли на щеках Габриеля, и одной рукой он прижимал к себе тряпичного пони – последний рождественский подарок матери.

По злой случайности это Рождество превратилось в настоящее бедствие. Сначала все казалось очень простым: найти для сына временную гувернантку, а затем посадить его в дилижанс, отправляющийся в Йоркшир, где живет Бет, сестра Тристана. Габриеля там ждал сюрприз: первая встреча с новорожденным сыном Бет, племянником Тристана, и участие вместе со всей семьей в рождественском празднике. Ну а сам Тристан… Сам Тристан останется здесь, чтобы не омрачать веселье тех, кто его любит.

Но он так и не сумел найти гувернантку: как всегда, стоило ему заняться сыном, как неудачи начинали настойчиво преследовать его. Да и сам Габриель упорно сопротивлялся идее отправить его к тетушке, что не только удивляло, но и раздражало Тристана.

«И почему я такой слабовольный? – упрекал себя Тристан. – Я должен был бы силой посадить Габриеля в дилижанс невзирая на его упорство, пусть даже с воплями и слезами».

Но Габриель никогда бы не унизил себя подобными детскими выходками. Габриель со своей внешностью херувима был старше других детей даже тогда, когда только начинал делать первые неуверенные шаги. Его большие темные глаза были очень серьезными, без свойственной ребенку проказливости, и в то же время полными решимости. Решимости сделать что? Вести себя как маленький мужчина? Заботиться о матери, в то время как отец… Тристан почувствовал, как у него сжалось горло.

Нет, не надо ворошить прошлое. К тому же Тристан собирался раз и навсегда покончить с этой проблемой. Он придумал выход из положения, который удовлетворит всех. И чем быстрее дело завершится, тем лучше. Тристан стиснул зубы. Еще две недели, и сын покинет этот дом.

И вообще ему, Тристану, пора отправляться к себе в кабинет, где его поджидают кипы принесенных из конторы бумаг. Компания «Рэмзи и Рэмзи» в любое время была готова завалить работой самое малое дюжину служащих. И все же сегодня Тристан не мог заставить себя сразу покинуть спальню Габриеля. Тайный голос уговаривал его еще немного полюбоваться сьшом, чтобы запомнить его таким, каким он был сейчас: невинным спящим ребенком, не подозревающим, что это Рождество – последнее, которое он проводит в своей собственной маленькой постельке.

Внезапно Тристан насторожился, услышав доносившийся снизу непонятный скребущий звук. Интересно, кто это шумит в такой поздний час? Может, это Берроуз и его жена-кухарка заправляют камин дровами? Нет, не может быть. Старый дворецкий и его краснощекая жена уже давным-давно удалились к себе, сгорбленные, с тоскующим взором, полным сожаления о прошлых веселых временах.

Странный металлический звук эхом разнесся по дому, и затем все стихло, как если бы кто-то затаился в надежде, что его никто не услышал.

Тристан тихо приблизился к открытой двери и выглянул наружу. Кто-то, мягко ступая, ходил по нижнему этажу. Тристан замер на месте.

Неужели воры? Он слышал, что они особо предпочитают Рождество, когда многие отправляются навещать родственников и друзей, оставляя дом без присмотра. Не будь здесь Тристана, воры могли бы беспрепятственно доверху наполнить мешки фамильным серебром, и никто бы даже не пошевельнулся. На ночь миссис Берроуз затыкала уши кусочками шерстяной пряжи, чтобы не слышать храпа мужа. Что же касалось самого старого Берроуза, то он спокойно проспал бы сражение при Ватерлоо, даже если бы у него над ухом палили сотни пушек.

Бросив еще один взгляд на спящего сына, Тристан неслышно вышел в коридор и на секунду завернул к себе в спальню, чтобы взять пистолет. Он торопливо зарядил его и направился к лестнице; сердце его громко колотилось, но он не собирался отступать.

Все его прежние взбудораженные чувства теперь сменились одним-единственным желанием: гневной решимостью наказать взломщиков. Наконец-то перед ним был враг из плоти и крови, а не бесплотные демоны, терзавшие его исстрадавшуюся душу.

Тристан осторожно спустился по лестнице, и звуки стали громче и яснее. Гостиная – вот где находился их источник. Нервы Тристана были напряжены до предела, челюсти сжаты. А если там не один вор, а несколько? А если они вооружены? Услышат ли Берроуз с женой шум борьбы? Что будет с Габриелем, если… если Тристан умрет?

Его рука еще крепче сжала рукоятку пистолета, жестокая мысль обрела ясность. Его смерть мало что изменит в жизни сына. Будущее мальчика уже определено, и механизм уже запущен.

Тристан приблизился к двери гостиной. Закрыта… Несомненно, разбойники таким образом хотели заглушить производимый в комнате шум. Он протянул левую руку к ручке двери, в то время как десятки ужасных предположений промелькнули у него в мозгу. Наконец, по-прежнему крадучись, он открыл дверь.

Глава 2

Затаись в комнате банда убийц, они наверняка бы успели изрезать Тристана на кусочки, столько времени он простоял в неподвижности, ошеломленный открывшимся перед ним зрелищем.

В углу была построена башня из ломберного стола, кожаного кресла Тристана, двух стульев и обитой шелком скамеечки для ног, и на вершине сооружения, словно ангел на церковном шпиле, стояла на цыпочках женщина в сером платье. Коленями она сжимала молоток, три гвоздя торчали у нее изо рта, и при этом она что-то напевала, стараясь приладить к гвоздю на потолке подобие огромного рождественского венка из вечнозеленых веток омелы и остролиста, а также яблок, ярких лент и свечей.

Венок из омелы в этом доме, где все давно забыли о поцелуях? Неужели? Видимо, так – наконец догадался Тристан.

– Что здесь происходит? – строго спросил он, и его палец невольно нажал на курок. Последовал выстрел, а за ним с потолка посыпалась штукатурка. Женщина вскрикнула, повернувшись к Тристану побелевшим от ужаса лицом. Молоток с грохотом скатился на пол. Башня опасно зашаталась, и сверху посыпались гвозди. Тристан успел разглядеть расширенные от страха золотисто-карие глаза, и все этажи сооружения стали рушиться. В напрасной попытке сохранить равновесие женщина попыталась ухватиться за венок, но безуспешно.

И тогда Тристан не раздумывая швырнул в сторону пистолет и поспешил на помощь женщине, будто катастрофу еще можно было предотвратить. Но стулья, кресло и скамеечка с грохотом один за другим слетели на пол, а за ними и женщина, упавшая прямо на Тристана. Раздался глухой удар, за ним крик боли, и они вдвоем рухнули на пол.

Тристан выругался, стараясь ухватить женщину за руки и прижать к земле, а она извивалась под ним и царапалась как дикая кошка.

– Проклятие, да перестань ты драться! – закричал он со злостью, придавив ее весом своего тела.

Ее упругие груди оказались под его грудью, юбки запутались вокруг бедер, ноги больше не двигались, прижатые к полу его ногами. Женщина пахла морозом, снегом и зеленью остролиста, ее золотисто-карие глаза горели возмущением на бледном лице, окруженном облаком рыжих волос.

– Кто вы, черт побери? – спросил Тристан, ощущая, как внезапно пробудилось его тело от соприкосновения с телом женщины. – И что вы делаете в моем доме?

– Меня зовут Алана Макшейн. Я хотела повесить венок, – задыхаясь произнесла она. – Вы всегда стреляете в людей по таким пустякам, Тристан?

– Только если они без спросу проникают в мой дом. Кто-нибудь послал вас сюда? Неужели мои сестры придумали такую…

– Нет, я забралась к вам в дом сама.

Тристан подумал, что, наверное, один из стульев слишком сильно ударил его по голове.

– Вы забрались ко мне в дом, чтобы украсить его к Рождеству? А вы не сумасшедшая?

– Да, сумасшедшая, у которой на голове скоро будет шишка величиной с купол собора Святого Павла. – Женщина попыталась высвободиться. – Я не сумасшедшая. Я просто хотела… У вас тут есть мальчик… Как можно лишать ребенка чудесного праздника Рождества?

Боже мой, неужели это все-таки родственники? Они замучили Тристана просьбами устроить Рождество для Габриеля. Некогда его винит в бессердечии незнакомка, это уже слишком. У него задергался мускул на щеке, а лицо превратилось в суровую маску.

– Собирайте вашу ерунду и вон из моего дома, – сказал он, поднимая женщину на ноги. – И скажите тем, кто вас послал, что я сам позабочусь о моем сыне. Мне наплевать, Рождество сейчас или нет! И мне наплевать на вас!

– Папа, это ты? – спросил робкий голосок из-за двери.

– Габриель, немедленно отправляйся обратно к себе в комнату! – закричал Тристан.

Но было уже поздно. Мальчик в белой ночной рубашке, словно бледное привидение, проскользнул в комнату, держа под мышкой своего любимого тряпичного пони. Сонные глаза Габриеля быстро скользнули по стульям и креслу, валяющимся на полу, по двум растрепанным после борьбы фигурам и все еще раскачивающемуся на гвозде под потолком венку.

– Ох, папа! – восхитился Габриель и подошел поближе. Его глаза округлились от изумления и наконец остановились на Алане Макшейн. Габриель с силой втянул носом воздух и замер, боясь разрушить волшебство. – Какая… какая ты красивая! – выдохнул он, словно увидел сотканную из лунного света фею.

Тристан почувствовал раздражение, хотя и не знал, что так глубоко поразило мальчика: венок под потолком или стоящая перед ним женщина. Грустный мальчик так редко чем-нибудь восхищался, что теперь его восторг раскаленным железом жег душу Тристана.

– Я тут ни при чем, – пробормотал он. – Это все эта воровка, она учинила разгром.

– Я не воровка! – отвергла обвинение женщина.

– Она говорит правду, папа! Она не может быть воровкой, – вступил в разговор тоненький голосок Габриеля. – Она ничего у нас не взяла. Она все купила сама. И остролист, и омелу, и рождественские свечи.

Слова сына привели Тристана в бешенство.

– Я не буду спорить с тобой, Габриель. Отправляйся к себе наверх. А вы… – Он гневно посмотрел на женщину. – Вы забирайте весь этот мусор и уходите, пока я не отправил вас в участок.

– Отправляйте, – упрямо вздернула подбородок женщина. – Интересно будет послушать, как вы объясните мое преступление констеблям.

– Нет, папа! – воскликнул Габриель и бросился между отцом и женщиной. Игрушечный пони покатился по полу, а мальчик обхватил руками юбки женщины.

– Успокойся, моя радость, – сказала она. – Все будет хорошо.

– Он хочет прогнать тебя! – возмутился Габриель, с укором глядя на отца. – Я не позволю тебе этого, папа! Она моя! Я просил, чтобы она пришла сюда!

– Ты просил, чтобы она пришла? – удивился Тристан, пораженный взрывом сыновнего негодования.

Подумать только, его сын, который всегда держался с ним с подчеркнутой вежливостью, как с чужим, теперь прижимался к юбкам Аланы, как если бы она была его единственным спасением. Боль обиды была глубже, чем Тристан мог предположить.

– Но, Габриель, мы не можем оставить здесь эту женщину. Мы даже не знаем, кто она такая!

– Но Боженька знает! – На лице мальчика появилось такое же упрямое выражение, что и на лице его отца. – Она ангел. Мой ангел. Я попросил мне помочь, и мама прислала мне ее.

Непререкаемая вера сына ранила Тристана в самое сердце.

– Успокойся, Габриель, прошу тебя, – сказала незнакомка. Женщина называла его сына по имени и при этом гладила его по мягким золотистым кудрям. Откуда она знает имя его сына? И его собственное тоже? Тристан отогнал мрачные подозрения. Наверное, она узнала их имена у его сестер… Или у кого-то другого, затеявшего все это. Мысль о том, что кто-то проник в его тайны и стал свидетелем его мучений, пронзила Тристана насквозь. Все равно он найдет виновного, и тогда берегитесь…

– Посмотри на нее, Габриель! – воззвал к сыну Тристан. – Ну разве она похожа на ангела? Будь у нее крылья, она бы не стала громоздить башню из стульев, а потом падать с нее вниз, так что чуть не убила и меня, и себя! Она бы парила под потолком на своих крыльях!

– Мама говорила, что ангелы бывают разные. Она говорила, что надо всегда хорошо себя вести, потому что ангел может явиться перед тобой в любом месте и в любой час.

Господи, что говорит его сын? Неужели Габриель верит в сказки об ангелах и в то, что его мать ответила на его молитвы? Как убедить тоскующее дитя, что чудо невозможно?

Тристан подошел к сыну и опустился на колени, чтобы смотреть мальчику в глаза.

– Наверное, мама была права, Габриель. И все-таки эта женщина не ангел. Ей здесь не место.

– Не смей ее прогонять! – Огонек неповиновения впервые загорелся в темных глазах Габриеля. – Я тебе не позволю.

– Послушай, Габриель… – Женщина замолчала, явно подыскивая объяснение. – Я могу опоздать на дилижанс…

Габриель вопросительно поднял брови:

– Дилижанс, чтобы попасть на небеса? А я думал, что ты просто летаешь куда тебе надо. – Он повернулся к Тристану: – Пожалуйста, папа! Я никогда ни о чем тебя не просил. Мне даже было все равно, что ты забыл о Рождестве. Ну не совсем, но чуточку… Но я не хочу, чтобы ты ее прогонял!

– Но она ведь не щенок, а женщина! – вспылил Тристан, борясь с противоположными чувствами. – Она человек, Габриель, ты не можешь так просто распоряжаться ее судьбой!

– Боженька прислал ее, – продолжал упорствовать мальчик.

– Было бы лучше, если бы Боженька прислал нам гувернантку.

– Может, он ее и прислал! Она моя гувернантка! – Лицо Габриеля просветлело. – Ты так сильно рассердился, когда мисс Гримвидл не приехала. Может, Боженька услышал, как громко ты сетовал?

Тристан еле сдерживал гнев.

– Ради Бога… – начал было он и остановился. – Нет, черт возьми, Богу тоже наверняка поднадоела вся эта история.

– Пожалуйста, перестаньте, вы оба! – взмолилась Алана. – Будет лучше, если я уйду.

– Нет! – Габриель еще крепче вцепился в Алану, слезы заблестели у него на глазах, в голосе зазвенело отчаяние. – Ты только взгляни, папа, как прекрасно она все украсила! Совсем как прежде. Как это делала бабушка. Как могла она обо всем догадаться, если бы не была ангелом?

– Не говори глупостей, Габриель.

Тем не менее Тристан невольно окинул взглядом камин, увитый гирляндами остролиста, и с изумлением отметил, что алые банты, позолоченные орехи и фрукты находились в тех самых местах, куда из года в год помещала их его матушка.

Тристан почувствовал, как мурашки побежали у него по коже. Откуда эта незнакомка узнала, куда поместить то или иное украшение или бант? Наверняка кто-то из навязчивых неуемных родственников прислал сюда эту упрямую дерзкую особу. Тристан не мог найти никакой другой разгадки.

Он снова перевел взгляд на женщину, которая осторожно, но твердо пыталась освободиться от цепляющегося за нее Габриеля, и с трудом удержался, чтобы не вышвырнуть Алану Макшейн вон из комнаты и с удовольствием захлопнуть за ней дверь.

Тем временем она покинула гостиную и направилась в прихожую, и Тристан последовал за ней, пытаясь силой оторвать плачущего сына от женщины, прелестное лицо которой исказилось от боли и растерянности.

Она хотела что-то сказать, но удержалась, открыла входную дверь и тут же отпрянула назад, отброшенная порывом яростного ветра, ворвавшегося в комнату. Снаружи густая пелена падающего снега скрывала все на расстоянии вытянутой руки: двор, железные ворота и улицу за ними; казалось, дом, будто шхуну, швыряло по волнам белого бушующего моря.

Господи, метель, этого только не хватало! Как он не услышал бешеного завывания ветра?

Не скрывая испуга и растерянности, Алана остановилась на пороге, глядя на непроницаемую белую пелену.

– Наверное, мне придется отправиться на небеса на санях, Габриель, – пошутила она со слабой улыбкой.

– Нет, тебе нельзя выходить на улицу в такую метель! – испугался Габриель. – Папа, останови ее! Она может заблудиться, папа, она может потерять дорогу! А что, если она упадет и замерзнет?

– Конечно, настоящему ангелу с крыльями не страшен слабый снежок, верно, мисс Макшейн? – Губы Тристана скривила насмешливая улыбка. – Или ваши крылья не приспособлены к нашей земной жизни? Или они пригодны только для того, чтобы парить над серебристыми облаками и перелетать со звезды на звезду? Наверное, в нашей обыденной жизни они ни к чему.

– Не беспокойтесь, я как-нибудь доберусь до дома.

«Как же, доберешься! – с неприязнью подумал Тристан. – Ни за что на свете. Знаю, ты наверняка заблудишься в лабиринте улиц и приплетешься обратно к нам под окно, или, хуже того, тебя убьет какой-нибудь бродяга, которому ты предложишь спеть с тобой вместе рождественский гимн».

– Нет, с меня довольно, – отрезал Тристан, за локоть втащил женщину обратно в дом и с силой захлопнул входную дверь. – У меня на совести и без того немало грехов, чтобы добавлять к ним еще и замерзшего ангела.

Габриель подпрыгнул от радости, и следы его босых ног отпечатались на снегу, наметенном ветром в прихожую.

– Пойдем со мной, Алана, ты уложишь меня спать, – предложил он. – Моя мама рассказывала тебе, что она это делала каждый вечер?

И Габриель доверчиво протянул свою ручонку Алане, а Тристан в гневе и отчаянии сжал кулаки. Черт бы побрал эту женщину! Он разрешил ей остаться переночевать, но не морочить голову Габриелю всякой чепухой.

Но он не мог насильно оттащить от нее Габриеля и теперь беспомощно наблюдал, как вместе с его сыном она поднялась по лестнице и скрылась в глубине его дома, где в темных углах безмолвных комнат и коридоров таилась тоска и ничто больше не напоминало о царивших здесь прежде веселье и радости.

Полный ненависти, Тристан смотрел ей вслед, но не мог не залюбоваться ее гибкой фигуркой. Габриель вел ее к себе в детскую, ту самую, где Тристан ребенком предавался невозможным мечтам, исчезнувшим перед лицом суровой действительности. Лишь один короткий миг держал Тристан в своих испачканных краской руках видение настоящего счастья.

Теперь Тристану не оставалось ничего другого, как последовать за ними. В детской он прислонился к стене в полном теней углу и, остро ощущая присутствие женщины, не спускал глаз с нее и сына.

Детская, как обычно, была в идеальном порядке, что всегда болью отзывалось в сердце Тристана, потому что не няня, не гувернантка, не горничная следили за порядком, а наводил его сам Габриель. Мальчик словно страшился, что малейший его проступок, шум, производимый его играми, или разбросанные игрушки будут иметь для него ужасные последствия. И больше всего Габриель боялся, что его увезут далеко от дома.

Со сжавшимся сердцем Тристан наблюдал, как Габриель юркнул под одеяло, а женщина, его «ангел», сидя на краю постели, привычным жестом, словно делала это всю жизнь, подоткнула одеяло и выслушала молитвы, произносимые детским, еще немного шепелявым голосом.

Было похоже, что она оказалась тут больше к месту, чем он сам, отец Габриеля.

Борясь со сном, мальчик никак не хотел отпускать ее руку, и Тристан ощущал всю глубину его страха.

– Обещай мне, что не уйдешь не попрощавшись… Как ушла мама, – умолял Габриель, глядя в ясные, полные сострадания глаза «ангела». – Я не засну, пока ты мне не пообещаешь…

Тихое всхлипывание вырвалось из груди женщины, она схватила мальчика в свои объятия вместе с одеялом, прижала к себе и начала напевать полузабытую колыбельную. Но она не стала давать Габриелю невыполнимых обещаний, и это еще больше рассердило Тристана.

Как Тристан ни сопротивлялся, он не мог не поддаться убаюкивающей ласке нежной мелодии. Она проникала в его измученную душу и успокаивала, как некогда прикосновение материнской руки.

Эта женщина, явившаяся неизвестно откуда, понемногу завладевала всем его существом. Взгляд Тристана скользил по тонким чертам ее лица: небольшой рот, выразительные глаза, немного веснушек на переносице чуть вздернутого носа. Она обладала почти неземной красотой, той, что рождается из туманов и легенд Ирландии, была тем созданным рукой Всевышнего совершенством, в котором сочетаются прелесть только что расцветшей розы и кремовые тона свежих сливок, золотистая глубина янтаря и загадочность беззвездной ночи.

С мучительным удовольствием Тристан припомнил нежное прикосновение ее груди и запах рыжевато-каштановых волос, сладкий аромат меда и корицы. В какой опасной близости был ее рот от его рта, когда она лежала под ним на полу гостиной, какими соблазнительными были ее мягкие губы…

Что это, земное искушение или темное колдовство, ведущее к безумию? Потому что только безумец мог в бездействии созерцать незнакомку и сына, негодовать против женщины и желать выбросить ее из дома, из своей жизни и в то же время позволять демону, спящему в глубинах души, будить давно забытые чувства. Такие, как желание заключить в объятия странного ангела Габриеля. Тристан хотел обнять ее, как обычный мужчина обнимает женщину, прикоснуться к ней, ощутить ее вкус, лечь вместе с ней, чтобы она утешила его совсем другим способом, чем утешает его сына.

Рассерженный собственной слабостью, Тристан с трудом подавил стон. Разве он не способен распознать приступ обычного вожделения? Небу известно, что после смерти Шарлотты в его жизни не было женщины, да и в последние годы совместной жизни им нелегко было прикасаться друг к другу, как нелегко было найти дорогу от сердца к сердцу.

Тристан с облегчением заметил, что Габриель наконец уснул. Тогда он быстро подошел к кровати и одним сильным движением схватил женщину за запястье. Она подняла на него испуганный взгляд удивительно знакомых золотисто-карих глаз, хотя Тристан не сомневался, что видит ее впервые в жизни.

Он рывком поднял ее на ноги и вывел из детской. В коридоре Тристан повернул ее лицом к себе и отметил, как ярким пламенем вспыхнули ее волосы на фоне белой штукатурки стены. Внезапно он почувствовал неистовую потребность поцеловать ее, равной которой не знал никогда в жизни. Целовать ее без счета, до тех пор пока у нее не ослабеют колени, а у него не заживет рана в сердце. Он представил себе эту картину так ярко, что в ужасе содрогнулся. Испытывая отвращение к себе, Тристан отпустил ее руку. Он знал, что уже никогда не забудет теплого тела Аланы Макшейн, ее сердца, пульсирующего в запястье… И того страстного поцелуя, которым им никогда не обменяться.

– Вы должны мне кое-что объяснить, ангел, – сердито сказал он, скрывая под раздражением свое влечение, растерянность, желание. – Что все-таки за всем этим кроется?

Глава 3

– Когда Габриель открыл окно в гостиной, я услышала, как он просит звезды исполнить его желание, – произнесла Алана звонким мелодичным голосом. – Он казался таким одиноким и печальным.

Тристан вздрогнул, как от удара, и его взгляд стал еще более суровым.

– Вам нет никакого дела до моего сына.

– Боюсь, что тут вы ошибаетесь. Вы сами слышали Габриеля. Он… он хотел, чтобы я осталась здесь.

Ударь она Тристана, она не могла бы сделать ему больнее.

– К черту, довольно этой ерунды! Вы не более ангел, чем королева! А что касается желаний, то это сущая чепуха. И мальчик знает это лучше, чем кто-либо другой. На прошлое Рождество он желал, чтобы его мать выздоровела, и это оказалось пустой тратой времени. Три недели спустя она умерла. А теперь отвечайте: кто вас сюда прислал? Какая из моих надоедливых сестер…

– Бет меня не присылала, а Эллисон не посмела бы…

– Они вас не присылали, но вы знаете их имена? – едко улыбнулся Тристан. – Сколько они вам заплатили, чтобы устроить этот спектакль? Я уже сто раз говорил им, что для меня с Рождеством покончено навсегда.

– Не сомневаюсь, что они не стали бы вам противоречить. Они вас обожают…

– Черт возьми, вы говорите так, будто вы близкий друг нашей семьи.

– Нет, это не так. – Щеки женщины залила краска. – Я… я только хотела развеять грусть в глазах Габриеля. И больше ничего.

– И больше ничего? Все так просто? Вы забираетесь ко мне в дом и приносите с собой гору всякого рождественского хлама. Вы доводите моего сына почти до безумия, внушив ему, что вы нечто вроде ангела.

Он отошел от нее подальше, чтобы не чувствовать приятного аромата, исходившего от ее волос.

– Наверное, спустись вы с небес, они бы вас там получше одели. Вот в чем штука. Ваше платье… Да разве мои сестры станут водить знакомство с кем-нибудь подобным вам? Никогда не поверю, что вы одна из их подруг. Даже их слуги носят лучшую одежду.

Женщина еще выше вздернула подбородок.

– Если бы я знала, что для такого случая следует наряжаться, я бы надела свое самое лучшее воскресное платье.

В одно мгновение Тристан схватил ее за плечи и почти прижал к себе; он наклонился к ней, ощущая ее теплое дыхание, и ее лицо поплыло перед ним, сливаясь в одно бело-розовое пятно.

– Не шутите со мной, милая. Сначала вы подслушиваете мечты моего сына, потом вешаете венок в том самом месте, где он висел каждое Рождество с тех пор, как я себя помню, и, наконец, оказывается, что вы называете моих сестер по именам. Так кто же вы такая?

Он заметил, что она лихорадочно ищет, но не находит ответа.

– Если вы не верите в ангелов, то что я могу вам сказать? – нашлась она, призвав на помощь твердую веру Габриеля.

Тристан оттолкнул ее от себя, словно боясь обжечься.

– Прекрасно, – взорвался он. – Оставьте свои секреты при себе. Но утром убирайтесь отсюда. До того, как проснется Габриель.

– Хорошо.

– Что хорошо? Сознаете ли вы, какой вред вы причинили ребенку?

– Тем, что хотела устроить для него Рождество? Если вы считаете это преступлением, я с удовольствием понесу за него наказание. Множество людей были бы рады иметь то, что есть у вас: уютный дом, любящих родственников, счастливые воспоминания о прошлых годах. И еще у вас есть прекрасный, здоровый сын. На вашем месте я бы не стала попусту тратить время на оплакивание собственной судьбы!

Резкие слова словно кнутом хлестали Тристана.

– Не смейте выговаривать мне за то, о чем не имеете представления! Видимо, вас все-таки привело сюда желание моего сына – это единственный подходящий ответ. Разрешаю вам переночевать в комнате напротив. Утром я сам прослежу, чтобы вас доставили туда, куда вы скажете. Вам все ясно?

– Абсолютно все, – подтвердила она, и ее губы грустно сжались.

Она смотрела на него с упреком, как если бы он не оправдал ее ожиданий… Как если бы он предал своего сына… Но ведь он даже не знает эту женщину!

– Спокойной ночи, мисс Макшейн, – отрывисто произнес Тристан. – И еще одно, последнее слово: держитесь подальше от моего сына. Я не позволю вам обманывать его ложными надеждами, которые окончатся крахом. Он уже достаточно настрадался. Завтра в девять я еду к себе в контору. По пути я готов довезти вас до дилижанса, и вы можете отправиться, куда вам заблагорассудится.

– Почему вы такой жестокий?

– Возможно, я и злодей, мадам, но я не собираюсь бросить вас где-нибудь на улице, не позаботившись о вашей судьбе.

– Мне не нужна ваша забота, можете бросить меня в Темзу! Неужели завтра вы оставите Габриеля в одиночестве? Ведь завтра Рождество!

– Я знаком с календарем, мисс Макшейн, но эта дата не имеет для меня никакого значения, если бы только не помнить, что именно в этот день доктор сообщил мне, что моя жена скоро умрет.

Прелестное лицо Аланы исказилось от боли, ее глаза цвета янтаря переполнились отчаянием. Неожиданно она взяла большую руку Тристана в свою, маленькую и теплую. Уже целую вечность никто не прикасался к нему.

– Простите меня, Тристан. – Она привычно назвала его по имени, как если бы называла его так уже тысячу раз, и ирландский выговор придал особое очарование ее словам. – Но ваша жена умерла, а Габриель жив. Это его первое Рождество без матери. В эти дни вы должны особенно заботиться о нем, чтобы он не предавался воспоминаниям…

– Вы считаете, что гирлянды и веночки помогут Габриелю забыть об утрате? – спросил Тристан, вырывая у нее свою руку.

– Нет, но я…

– Мисс Макшейн, мой сын проведет в этом доме еще две недели, и только. Усыпь я весь дом остролистом и омелой, это ничего не изменит. Его мать умерла. Будет лучше, если он переедет в другое место.

Смятение и тревога появились на ее лице.

– Не может быть, Тристан, неужели вы отошлете прочь своего сына? Вы – его отец?

– Я собираюсь продать дом, – ответил он, ощущая всю глубину своей вины. – Я перееду в комнаты над своей конторой, а Габриель отправится жить к тете. Лучше не пробуждать у него на Рождество болезненных воспоминаний, это только затруднит наше расставание.

Оцепенев, Алана смотрела на Тристана, словно он вдруг нанес ей удар ножом. Он видел, что ее сердце исходит кровью от жалости к его ребенку; ее глаза были полны неверия и тоски. Но почему это незнакомое ему существо так сильно горюет, узнав о его решении? Почему ее горе нашло в нем отклик и он почувствовал себя жестоким извергом и конченым человеком?

– Я ошиблась в вас, – сказала Алана, и ее голос упал до шепота. – Вы недостойны такого сына, как Габриель.

Она права, с мукой подумал Тристан не в силах оторвать взгляда от ее лица.

– Когда вечером вы будете беседовать с Богом, мисс Макшейн, попросите, чтобы Он получше устроил судьбу ребенка, – наконец сказал Тристан.

Он повернулся на каблуках и отправился к себе, в пустую холодную комнату и такую же пустую холодную постель, чтобы вновь перебирать мучительные воспоминания… И мечтать о рыжеволосом ангеле.

Алана в растерянности беспомощно смотрела ему вслед. Что произошло с ним за те годы, пока она его не видела? Какие ужасные события превратили веселого, отзывчивого, доброго Тристана в холодного и озлобленного человека? Отца, равнодушного к своему сыну, готового обречь его на одинокое Рождество и отослать к тетке, потому что сын стал для него обузой?

Она лишилась иллюзий, и это заставило ее задрожать, как если бы она нашла горсть драгоценных камней, долго любовалась ими и вдруг обнаружила, что это всего-навсего разноцветные стекляшки. Бездна разочарования разверзлась перед нею, и через нее нельзя было перебросить мост.

«Чудес не бывает», – услышала она вновь слова Габриеля.

«Когда вечером вы будете беседовать с Богом, мисс Макшейн, попросите, чтобы Он получше устроил судьбу ребенка», – снова раздался холодный голос Тристана. Она могла бы возненавидеть Тристана, если бы не его глаза, обиженные и беззащитные.

Будто пробуждаясь от сна, Алана с вызовом тряхнула головой. Кто знает, может быть, в ее власти что-нибудь изменить.

Глава 4

Никогда прежде рождественское утро не казалось Тристану таким унылым. Он смотрел на свое отражение в зеркале, и его руки никак не могли справиться с галстуком. Темные круги лежали у него под глазами, лицо было необычайно бледным. Страдальческие складки залегли в уголках рта, словно всю ночь напролет он отвоевывал у кого-то свою душу и потерпел неудачу. Наверное, так оно и было, а борьбу он вел с рыжеволосым ангелом, явившимся в его мир по рождественскому желанию ребенка.

Всю ночь ему не давала покоя безрассудная мысль, что женщина, возможно, была решением всех его проблем, что она станет той самой гувернанткой, в которой он так нуждался. А потом снова и снова он клеймил себя за то, что позволил себе хотя бы задуматься над подобной возможностью. Он не знал эту женщину, совершавшую, несомненно, весьма странные поступки. Габриелю и без того нелегко будет привыкнуть к мысли о скорых переменах в его жизни, а тут еще Алана Макшейн станет нашептывать ему о звездах, ангелах и волшебном Рождестве.

От нее веяло беспокойством, Тристан не сомневался в этом. Тогда почему ночью в своих снах он искал ее, протягивая руки во тьму, вспоминая ее нежную, как лепестки цветка, кожу, ее золотистые волосы и янтарные глаза? И радовался, страдал и смеялся, вновь возродившись к жизни.

Целую вечность потратил он за эту ночь, объясняя ей, как где-то на жизненном пути, который выбрали для него другие, он потерял свою драгоценную душу. И он просил прощения у ангела, которого мечтал заключить в свои объятия.

Но в ответ она сказала ему печальным нежным голосом то, что он уже слышал: «Вы недостойны такого сына, как Габриель».

Сердясь, Тристан в который уже раз перевязал смявшийся галстук. Его лицо в зеркале было мрачным и усталым. Скоро ее здесь не будет. Она исчезнет из его дома, исчезнет из его жизни. Как исчезнет из его жизни и Габриель.

Тристан вышел в коридор и направился к ее комнате, намереваясь поскорее распрощаться с ней, надеясь, что Габриель еще не проснулся. Габриель со своей непонятной привязанностью к незнакомке, принесшей в его жизнь радостное дыхание Рождества.

Но уже издалека Тристан увидел распахнутую настежь дверь и солнечный свет, проникающий в коридор из окна.

Он ускорил шаг и заглянул в комнату. Похоже, она здесь и не ночевала: все вещи стояли на своих местах, покрывало на кровати было без единой морщинки. Сердце Тристана сжалось. Алана исчезла.

Что же он не ликует? Будь он умнее, он бы выставил эту женщину на улицу еще накануне, пока она не внесла беспорядок в его жизнь. Какое затмение ума нашло на него, что заставило его оставить незнакомку ночевать в доме? Так ему и надо, если она скрылась, прихватив с собой столовое серебро.

Вздрогнув, Тристан вспомнил, что Алану Макшейн в его доме интересовало одно-единственное сокровище: Габриель, с его золотыми кудрями и очень серьезными темными глазами. Габриель, полностью доверявший Алане…

С бьющимся сердцем, сжав кулаки, весь дрожа, он поспешил в комнату сына. В детской царила тишина. А кровать…

Тристан подошел к кровати. Она была прибрана, и лишь подушка хранила отпечаток головы ребенка. Но самым ужасным было то, что старый тряпичный пони Габриеля лежал брошенный на покрывале. Если бы Габриель вдруг отправился на небо, он бы и тогда ни за что не расстался со своей любимой игрушкой.

А что, если женщина похитила Габриеля? Увела его с собой? И мальчик пошел за ней, веря, что она ангел, присланный матерью.

«Когда вечером вы будете беседовать с Богом, попросите, чтобы Он получше устроил судьбу ребенка», – припомнил он свои жестокие слова накануне.

Тристан выскочил из детской и бегом спустился по лестнице, громко зовя сына и ожидая самого худшего. Кухарка миссис Берроуз, ковыляя, вышла из кухни; дворецкий Берроуз поспешил навстречу Тристану, насколько ему позволяли старые больные ноги.

– В чем дело, мистер Тристан? Что случилось? – всполошился дворецкий.

– Габриель… Вы его видели?

Миссис Берроуз побледнела.

– Нет, сэр. Я думала, он еще спит, и не стала будить бедняжку. Какой смысл, если мы не празднуем Рождество?

– Господи, помоги нам! – воскликнул Тристан, скорее приказывая, чем умоляя. – Обыщите дом. Каждый закоулок. Вчера здесь была женщина, наверное, она его и похитила.

– Какая женщина, сэр? – изумился Берроуз, как если бы Тристан открыл ему, что в корыте его жены поселилась русалка. – Но кто она? Кто…

– Она пробралась в дом, а я оставил ее переночевать, – с раскаянием признался Тристан. – Я сам ей это разрешил.

– Вы разрешили незнакомой женщине… – начала было миссис Берроуз, но смутилась и покраснела, устыдившись, что попрекает хозяина. – Даже если так, – продолжала она, – это не означает, что леди забрала Габриеля с собой. Может, он, как всегда, играет в свои игры где-нибудь на чердаке. Он говорит, что там он никому не мешает.

Даже не глядя на печальное лицо миссис Берроуз, Тристан догадался, что кроется за ее словами. Габриель играл на чердаке, чтобы не беспокоить отца.

– Я пойду поищу его, – объявил Тристан. – А вы тоже проверьте все комнаты и чуланы. Если найдете его, скажите ему…

Остальные слова Тристан договорил уже про себя: «Скажите ему: мне очень жаль, что я так вел себя с ним. Скажите, что я не хотел его обидеть. Скажите, что я его очень люблю…» Тристан смущенно опустил голову: он знал, что никогда не решится произнести вслух подобные слова.

– Мы сразу сообщим вам, как только найдем его, сэр, – заверил хозяина дворецкий.

Через прихожую и парадную дверь Тристан выбежал наружу. Ночная метель засыпала снегом и сровняла ступени крыльца, превратив его в горку, покрыла ветви деревьев и фонарные столбы пушистыми белыми шапками и нагромоздила сугробы во дворе, так что к дому теперь вряд ли мог проехать экипаж или карета.

Откуда же начинать поиски? Внезапно Тристан заметил две пары следов, ведущих прочь от дома по свежевыпавшему снегу. Одни были маленькими отпечатками сапог ребенка. Габриель…

Следы вели в сторону сада. Наверняка женщина решила скрыться вместе с ним через заднюю калитку сада, чтобы никто не мог их заметить. Тристан пустился бегом, надеясь, что повозки и кареты не уничтожили их следов на улице. Он бежал прямо по следам сына, бежал и молился – это у него получилось само собой. Он как раз миновал беседку, увитую в это время года голыми стеблями роз, когда до его слуха донесся пронзительный крик, может быть, крик о помощи. Неужели Габриель? Габриель понял, что Алана хочет его похитить!

Вихрем Тристан ворвался в сад через ворота в кирпичной стене, отделявшей двор от сада позади дома, и застыл на месте как вкопанный.

Какие только страшные картины не возникали в его воображении, пока он искал сына: Габриель, отбивающийся от Аланы, которая тащит его за собой; или, еще ужаснее, его доверчивый невинный мальчик сам идет навстречу опасности, увлекаемый леденцами или сказками о волшебных звездах и небесах. Но Тристан оказался совершенно не готов к открывшейся перед ним картине.

Его всегда серьезный и застенчивый сын, забыв обо всем на свете, катался в мягком пушистом снегу, как молодой щенок. Его нос и щеки раскраснелись от мороза, снег прилип к одежде, а Алана Макшейн со смехом бросала в него снежками.

– Ты слепил снеговика, Габриель Рэмзи! А чем ты сам не снеговик? – весело кричала Алана.

Радостный крик вырвался из груди Габриеля, и Тристан изумился.

Габриель смеялся! Тристан слышал, как его сын смеялся! Звук, совсем ему незнакомый, с горечью признался он себе. Тристан стоял и смотрел на нового Габриеля, столь не похожего на маленькое угрюмое привидение, обычно бродившее по комнатам пустынного дома. И кто же был феей, совершившей столь удивительное превращение? Ну конечно же, она, Алана Макшейн. Мороз разрумянил ее лицо, сделав его еще прекраснее, завитки шелковистых золотисто-каштановых волос выбились из-под капора, накидка была вся в снегу.

– Перестань, Лани! – взвизгнул мальчик. – Мне надо закончить снеговика! А то папа хватится своей шляпы!

– Ты говоришь, отец хватится своей шляпы? Отлично! Давай же поскорей вернем ее, пока он не отправился к себе в контору!

Габриель залился веселым смехом, не разобрав едкого намека, прозвучавшего в ее словах и ясно говорившего о том, что Алана Макшейн думает о владельце шляпы.

– Попробуй поймать меня, Лани! – крикнул Габриель, поднимаясь на ноги. – Не выйдет!

Габриель бросился бежать и тут же налетел на неподвижно стоявшего отца, охнул от неожиданности и тоже остановился, подняв на него испуганный взгляд. Господи, подумал Тристан, неужели он такое чудовище, что один его вид способен вмиг согнать радость с лица ребенка? Он попытался улыбнуться Габриелю, смягчить суровость взгляда, расправить хмурые брови, но не мог скрыть от проницательного не по возрасту ребенка сожаление и недовольство собой.

– Папа… Я думал, ты собираешься уходить. На работу в контору, – уточнил Габриель.

– Это вы, Тристан? – Как естественно прозвучало его имя в ее устах, какой надеждой осветилось ее лицо… – Вы решили остаться дома? Я очень рада.

На одну короткую секунду Тристан позволил себе насладиться прелестью ее улыбки, порадоваться одобрению, которым светились ее прекрасные глаза. Но тут же вспомнил, какой ужас он испытал всего несколько минут назад при мысли о похищении сына. «Ужас при мысли о похищении сына, с которым ты скоро расстанешься по своей доброй воле», – напомнил ему некий укоряющий голос. Упрек рассердил Тристана, и он устремил на Алану тот самый грозный взгляд, заставлявший его клерков дрожать от страха.

– Я как раз собирался уходить, когда обнаружил отсутствие Габриеля и…

Что он мог еще добавить? Сказать, что подозревал ее в похищении, потому что необдуманно предложил ей уладить это дело со Всевышним? Что может быть унизительнее и глупее…

– Так чем же вы тут заняты? – наконец спросил он, указывая на путаницу следов на снегу.

Габриель потихоньку отошел от отца и прижался к юбкам Аланы; непривычное упрямство было написано на его лице, подбородок с вызовом поднят.

– Алана сказала, ты очень сожалеешь, что тебе придется работать на Рождество. И раз тебя не будет, она обещала весь день играть со мной в разные игры.

Женщина решила подслатить горькую пилюлю и скрыть от Габриеля, что его эгоистичный и равнодушный отец решил забыть и о Рождестве, и о своем семилетнем сыне. Тристан уже открыл рот, чтобы оправдаться, но остановился. Пусть он эгоист, но не до такой степени, чтобы открыть сыну жестокую правду и погасить радостный блеск в его глазах.

– Мы уже купили с тележки остролист и имбирный пряник на завтрак. Знаешь, папа, он в форме человечка, а вместо глаз и пуговиц у него изюминки. Мне жаль было откусывать у него руки и ноги, но он такой вкусный, что я не смог удержаться.

– Вполне тебя понимаю, – поддержал сына Тристан. Он отлично чувствовал, что женщина по-прежнему бросает ему вызов. Но ведь именно она заставляет Габриеля радостно смеяться.

– И еще мы слепили снеговика, папа, такого, чтобы он был похож на тебя, в твоей шляпе и с твоей тростью. Но Алана сделала ему очень сердитое лицо. И я сказал, что его надо переделать.

Алана стряхивала снег со своей накидки.

– Габриель как раз запасся угольками, чтобы сделать вам веселую улыбку, – пояснила она, но почему-то ее слова камнем легли на душу Тристана. Алана похлопала Габриеля по щеке и продолжила: – Вот и займись этим теперь, молодой человек, пусть папа посмотрит, как у тебя это получится.

Тристан ожидал, что сын бегом бросится к снеговику, стоящему возле каменной скамьи; он вдруг осознал, что хочет видеть Габриеля смеющимся, проказничающим, бросающимся снежками в Алану. Чтобы глаза сына сияли радостью и блестели, как те снежинки, что сыпались с неба. Но Габриель послушным размеренным шагом направился к снеговику и начал исправлять кисло опущенные уголки его рта.

Воцарилось молчание, такое тяжелое, что Тристану показалось, будто он вот-вот задохнется. Наконец Алана заговорила, но так тихо, что Тристан с трудом разбирал ее слова:

– Вот все, что нужно вашему ребенку в этом мире: видеть, как вы улыбаетесь.

От негодования и обиды руки Тристана невольно сжались в кулаки. Именно эти чувства владели им в тот год, когда родился Габриель. Тогда навсегда умерла и надежда. «Но ведь гибель надежды не была виной Габриеля, – вновь напомнил ему внутренний голос. – Габриель тут ни при чем».

– Помните, как вы мечтали о пони, когда вам исполнилось двенадцать? – вывел его из задумчивости голос Аланы. – И как вы ликовали, когда наконец получили белого пони с золотистой гривой?

Откуда ей было известно о нем все до мелочей, хранящихся в самых отдаленных уголках его памяти? Тристан перевел на Алану недоуменный взгляд, вновь перебирая события прошлого, вновь переживая радости и неудачи.

– Я помню, но откуда вы знаете…

– Я подслушала рождественское желание Габриеля. Он готов поступиться всем, и Рождеством, и пудингом, и веселыми играми, даже пони, о котором так страстно мечтает, только бы вновь увидеть улыбку на лице своего отца.

Лучше бы она вонзила кинжал в грудь Тристана, это было бы милосерднее.

– Я прониклась сочувствием к вашему сыну, Тристан. Но не это заставило меня пробраться к вам в дом, а то, что Габриель сказал в самом конце. Он обращался к своей матери на небесах, но не получил ответа, и тогда он сказал, что на свете не бывает чудес. А раз чудес не бывает, то, наверное, там, наверху, нет и ангелов.

Тристан прижал руку к тому месту, где когда-то у него было сердце, а теперь одна тоскливая пустота. «Кто бы подумал, Господи, что Ты можешь наносить такие глубокие раны…»

– Папа, – позвал Габриель, и Тристан вздрогнул при звуке его голоса. Мальчик принес шляпу, лежавшую рядом со снеговиком, и протянул ее отцу, и Тристан смотрел и не мог насмотреться на мягкий овал его маленького лица, розовые губы и глаза в темных ресницах, которые так часто в последнее время смотрели в окно в поисках неведомого. Теперь Тристан знал, чего искал Габриель. Он искал ангелов, чудеса и мать, которая никогда к нему не вернется.

– Тебе она понадобится, чтобы идти на работу, – объяснил маленький мальчик. – Посмотри, Алана украсила шляпу самой красивой веточкой остролиста. Она сказала, ты должен быть нарядным, раз собираешься работать на Рождество.

– Так она и сказала? – переспросил Тристан, точно зная, чего он заслуживал по мнению мисс Макшейн: она умела изобрести для него пытку, и с каждым разом все более изощренную.

– Алана хотела отнести шляпу обратно и положить на полку, чтобы сделать тебе сюрприз. Она сказала, что хочет тебя обрадовать. Ну разве она не ангел?

Алана придумала для него самое жестокое из наказаний, но Тристан мог лишь благодарить ее, потому что она открыла ему, что у него давным-давно нет сердца. И еще он был благодарен Алане за то, что она заставила его увидеть Габриеля, увидеть по-настоящему, впервые с тех самых пор, как умерла Шарлотта. Нет, он ни за что не обидит больше сына за то короткое время, которое оставалось у них до разлуки.

– Да, шляпа выглядит очень… празднично, – похвалил Тристан и протянул руку, чтобы взять ее.

– Позвольте мне, мистер Рэмзи, – перехватила шляпу Алана и с показным усердием принялась стряхивать снег с ее полей.

Тристан наблюдал за ней, вдруг заметив новое выражение в ее глазах: в них было понимание, сочувствие, прощение и еще нечто, что потрясло его до глубины души. Если он не ошибся, то это нечто было сродни любви…

Какая ерунда, нелепая выдумка, сумасшествие, которое пробралось в дом вместе с Аланой, рождественскими желаниями и снами Габриеля… Ему следует на время куда-нибудь отсюда уйти, собраться с мыслями, обдумать, что все это значит. Алана и ее чудеса, ангелы и венок из омелы, и Габриель, готовый отдать все на свете за улыбку отца. В конторе «Рэмзи и Рэмзи» он наконец наведет порядок в своих чувствах.

Тристан взял шляпу и собрался надеть ее, и тут из нее ему на голову посыпался снег. Он охладил его щеки, проник в рот, даже за воротник сюртука и водяной струйкой стек по теплому телу. Габриель в ужасе смотрел на Тристана, но несносная женщина рядом с ним буквально сияла от радости.

– Я говорила тебе, Габриель, что хочу побыстрее вернуть шляпу твоему отцу, – пояснила она с удовлетворенной улыбкой. – Вот я это и сделала.

Она явно очень гордилась собой. Как карманный воришка, только что похитивший часы и с насмешкой подсматривающий из-за угла, как гневается его жертва.

Ему следовало слегка рассердиться на нее, сдержанно выказать свое недовольство, но ни в коем случае не раскрывать перед ней всю силу своего раздражения. Но раздражение и гнев исчезли неведомо куда. Снежный душ охладил его горячность.

Губы Тристана растянулись в невольной улыбке, наверное, самой первой после смерти Шарлотты. Он снял шляпу и долго изучал причиненный ей ущерб. Вероятно, он все-таки сошел с ума, мелькнуло у него в голове.

Движимый непонятным желанием, он вновь наполнил шляпу снегом и надел ее на голову Габриелю, так что она закрыла его лицо до самых ушей. Мальчик засмеялся и затряс головой, отчего из-под полей на него обрушилась маленькая снежная лавина.

– Папа, это не я первый начал, это она! – И он показал на Алану.

– Неужели? – притворно удивился Тристан и неторопливо направился к Алане. Она уже подхватила юбки, чтобы бежать, но он поймал ее и заключил в объятия. – Вы так много знаете обо мне, мисс Макшейн, что, наверное, помните, какое наказание полагается за купание в снегу члена семьи Рэмзи. Я обязуюсь произвести эту экзекуцию.

Он зачерпнул со скамьи пригоршню снега и залепил ею насмешливую улыбку на ее лице. Алана выплюнула снег и засмеялась, она даже не пыталась высвободиться из плена его рук. Тристан же впитывал исходящие от нее тепло и энергию, свежий запах снега и остролиста, он любил ее и сына и даже снеговика, теперь улыбавшегося веселой улыбкой.

Он хотел поцеловать Алану; желание было настолько сильным, что у Тристана сдавило горло и поплыли круги перед глазами.

Нет, им определенно овладело безумие. Это невозможно… Подумать только, какие чувства она пробудила в нем, как отыскала путь к его сердцу! Кто она такая? Откуда явилась?

И все же сейчас он, как и Габриель, был очарован ею и не желал срывать волшебную завесу и возвращаться к действительности. Черт возьми, что в конце концов с ним происходит? Дрожь ужаса пробежала по его телу.

– Габриель. – На этот раз имя сына прозвучало почти как приказ. Глаза мальчика расширились, и он застыл на месте. – Отнеси шляпу Берроузу, пусть он ее просушит.

Уныние отразилось на лице Габриеля.

– Хорошо, папа, только, пожалуйста, очень прошу тебя, не сердись на Алану. Может быть, ангелы шутят, когда набивают шляпы снегом. Обещаю тебе, что буду следить, чтобы впредь она вела себя прилично. Я не позволю ей больше проказничать, только разреши ей остаться!

– Делай, что я тебе приказал, Габриель. – Тристан попытался смягчить свой тон при виде огорчения, отразившегося на лице сына. – Скажи Берроузу, чтобы он не забыл снова засунуть за ленту веточку остролиста, когда почистит шляпу, – добавил он. – И пусть миссис Берроуз приготовит для тебя хороший горячий шоколад.

– Но, папа, а как же мой ангел…

– Мы с мисс Макшейн должны обсудить кое-какие вопросы. Наедине.

– Но ты не уйдешь, не простившись со мной, Лани? Поклянись! – умолял Габриель. – Ты обещала провести со мной целый день!

– Я всегда выполняю свои обещания, Габриель.

Минуту мальчик колебался, не зная, как поступить. Потом бросил еще один взгляд на женщину, которая заставила его поверить в волшебство, повернулся и побежал к дому.

Тристан смотрел вслед сыну и пытался обрести душевное равновесие, потерянное с тех самых пор, как Алана Макшейн слетела прямо в его объятия и в его жизнь с вершины башни из стульев. В конце концов в нем победила логика, ведь по своей природе он был разумным и рассудительным человеком. Неужели он не изыщет способа справиться с маленьким мальчиком и женщиной, которая проникла в его дом через незапертое окно?

– Вы опять намеренно бросили мне вызов, мисс Макшейн, – очень спокойно произнес Тристан. – Возможно, мне следовало бы на вас рассердиться. Однако, надеюсь, мне хватит мужества признать свои ошибки. Вы были правы, оставшись с Габриелем. Я это теперь вижу.

– Неужели?

Какие изумленные, но приветливые глаза, какая доброжелательная улыбка! Тристан готов был протянуть руку и потрогать это чудо, чтобы удостовериться в его реальности.

– Габриель очень одинок последнее время. Ему нужна гувернантка на те оставшиеся дни, что он проведет в этом доме.

– Вот как. Значит, вам нужна гувернантка. Но ведь вы меня почти не знаете.

– А то, что я о вас знаю, скорее говорит не в вашу пользу. Гувернантка должна обладать спокойным, выдержанным характером, чего никак не скажешь о вас. Но ясно, что кто-то должен присматривать за мальчиком. При обычных обстоятельствах я бы потребовал у вас рекомендации, но вы уже показали, что умеете обращаться с Габриелем. Он успел привязаться к вам.

– Габриель – прекрасный ребенок, отзывчивый и очень ласковый. Любая гувернантка с удовольствием заняла бы это место. Но что касается меня, то я собираюсь вообще навсегда покинуть Лондон.

Почему его так испугала эта весть?

– Но я не предлагаю вам постоянного места, вы будете нужны мне всего на две недели, – сказал он. – Через две недели Габриель уедет к моей сестре. Мне кажется, что такой короткий срок мало что изменит в жизни простого смертного. И даже ангела, – добавил он с полуулыбкой.

– Не знаю, что вам ответить, – задумчиво сказала Алана и устремила на Тристана загадочный взгляд своих янтарных глаз.

– Ради моего сына вы решились проникнуть в чужой дом. Неужели вы не согласитесь ради него пожертвовать двумя неделями, причем за очень щедрое вознаграждение? Могу вас заверить, что вы не пожалеете. Но я ставлю вам кое-какие условия.

– Уточните какие.

– Я не потерплю больше всех этих рождественских выдумок, так и знайте.

– Но Габриелю наверняка не повредят простые детские игры…

– Играйте с ним в любые детские игры, но только так, чтобы я ничего не слышал. И еще. Больше никаких разговоров об ангелах и волшебстве. Я не желаю, чтобы мальчик испытал разочарование, когда вас здесь уже не будет.

– Вы в самом деле верите, что я могу навредить Габриелю?

– Я бы сказал, что в отличие от моего сына я не верю в ангелов, звезды, чудеса и благодеяния, которые падают к нам с небес, даже если их сопровождают гирлянды из остролиста и пучки омелы.

Внезапная печаль омрачила черты Аланы.

– Я не знаю, кто вы такая и зачем сюда пришли, – продолжал Тристан, – но я понимаю, что на время вы понадобитесь Габриелю. Я также помню, что вы хотите расстаться с Лондоном. Если это так, я постараюсь объяснить это Габриелю.

Она смотрела на него с немым вопросом.

– Я думала, что уже выполнила здесь свой долг, но, может быть, я ошибаюсь.

Тристан нахмурился. Она говорила так, будто явилась сюда с какой-то целью. Спустилась с небес по лунному лучу. Будь проклята эта женщина, почему она смотрит на него с таким осуждением? Почему столько разочарования в ее прекрасных глазах, как если бы он не оправдал ее надежд? Как если бы она ждала от него чего-то другого? Чего – уж не чудес ли? Он никогда не был способен на чудеса, даже для жены и сына.

Какая разница, подумал он с раздражением. Они даже не будут встречаться в этом огромном доме. Она проведет здесь всего две недели. Две недели, и Габриель с его ангелом навсегда исчезнут отсюда.

Глава 5

Чердак походил на цветущий луг с богатой палитрой разнообразных оттенков, от самого яркого до самого бледного. Несколько выгоревшие бальные платья и нижние юбки, вышедшие из моды сюртуки и невыносимой яркости жилеты были вытащены из сундуков и разбросаны повсюду Габриелем, который использовал их для игры в шарады.

Вместе с Аланой они придумывали шарады, и тюрбан его бабушки украсил голову грозного неверного Саладина, а серебристый легкий шарф служил перевязью мужественному Ричарду Львиное Сердце. Они играли в шарады, и Мария Антуанетта шла на казнь, а сэр Ланселот спасал из пламени свою Гиневру.

Чего они только не придумывали, сколько было смеха! Они даже забыли, что сегодня Рождество и что по этому случаю каждый дом в городе полон гостей и родных, и все танцуют, пируют и веселятся.

Алана взглянула на своего маленького подопечного, спавшего на куче одежды, сжимая в руке надкусанное печенье. Если бы только Тристан мог видеть сейчас своего сына…

Тристан, с его полными грусти глазами и сурово сжатым ртом, с его широкими плечами, сгорбившимися под тяжестью мучительных переживаний, в которых он не мог признаться даже самому себе, не то что другим. И совсем другой Тристан в саду, его черные волосы припудрены снегом, красивое мужественное лицо оживлено…

Она очень рассердилась вчера на этого человека, который за прошедшие годы превратился в желчное, язвительное существо. Но в ту минуту откровения в саду, когда с его лица спала маска, Алана увидела его страдальческие глаза, ощутила его ранимость, признала в нем того прежнего, чуткого, доброго, любящего Тристана, хотя теперь он смотрел на нее через решетку им же самим созданной темницы.

Она устремилась к нему всем своим сердцем и отдала бы всю жизнь, только бы его глаза вновь засияли прежним светом. Она бы пожертвовала ради этого даже целым королевством, если бы небеса сделали ей такой подарок.

Алана принялась за уборку, укладывая одежду обратно в сундуки. Внезапно ее взгляд привлекла лошадь-качалка со сломанной ногой, слишком неустойчивая, чтобы на ней мог качаться ребенок, но и слишком дорогая сердцу, чтобы выбросить ее на помойку. Пространство под стропилами было переполнено воспоминаниями, отзвуками детства, первых балов и отшумевших свадеб, грустных траурных церемоний и погибших снов.

Алана забрела в самый дальний угол в поисках чего-то, что напомнило бы о прежнем, дорогом ей Тристане: писем тех лет, когда он учился в Харроу, или его крикетной биты.

Книга в кожаном переплете скрывалась под сломанным веером, и Алана вытащила ее наружу, прочитав на обложке надпись золотыми буквами: «Дневник Шарлотты Софии Кениг».

Шарлотта Кениг. Значит, этот дневник принадлежал жене Тристана. Алане следовало положить его обратно, туда, где слой пыли и паутины окончательно похоронит прерванные мечты, погубленные жизни и любовь.

Она не имела права читать эти страницы, но где еще найдет она ответ на мучившие ее вопросы, кто еще откроет ей правду, объяснит причину, изменившую мальчика Тристана, некогда подарившего ей рождественскую гинею?

«Я не могу, – подумала она, – я не могу читать о том, как Тристан ухаживал за ней, как он целовал ее. Как они полюбили друг друга. Я не выдержу такой пытки…»

Алана уже представила себе изящную белокурую девушку в объятиях Тристана и их первый любовный поцелуй.

Но если в дневнике спрятана тайна Тристана? Если, узнав ее, она сумеет помочь ему?

Дневник открылся прямо посередине, и взор Аланы упал на строку, написанную аккуратным почерком: «Сегодня Тристан попросил меня стать его женой…»

Слова острым ножом пронзили сердце Аланы. Она захлопнула дневник и сунула его обратно на полку, споткнувшись в спешке и чуть не упав на покрытую покрывалом кучу каких-то предметов. Раздался грохот, и деревянная рамка упала на пол, больно ударив Алану по ноге. Она наклонилась, чтобы вернуть рамку на место, и заметила под покрывалом блеск позолоты. С чувством вины она отодвинула материю в сторону. Как она смеет рыться в чужих вещах? Что заставляет ее бродить по чердаку в поисках прошлого, участницей которого она никогда не была, искать семейные реликвии людей, не связанных с нею родственными узами?

«Я только взгляну», – нашла она себе оправдание, сняла покрывало и ахнула от изумления. В слабом свете, льющемся из чердачного окна, Алана увидела беспорядочную груду картин: одни в рамах, другие на подрамниках, словно кто-то поспешно бросил их здесь, чтобы они больше не попадались на глаза.

На первой картине был изображен белый пони с золотистой гривой под попоной, как у средневекового рыцаря, а верхом на нем одетая сказочной принцессой маленькая девочка Бет Рэмзи, сестра Тристана. Сцена была живой и полной красоты, чего удается достичь только очень юным живописцам, и Алана замерла от восторга. В углу картины вилась размашистая подпись «Тристан Рэмзи».

Алана отставила в сторону портрет Бет и обнаружила под ним натюрморт: букет роз, веер и бальное карнэ с именем его владелицы Эллисон, воспоминание о первом бале и знак нежной любви Тристана к своей второй сестре.

Голос мальчика всплыл в памяти Аланы, и она услышала слова, перекрывающие завывание зимнего ветра: «Я буду самым великим художником на свете…»

Тогда Алана поверила ему всей своей детской душой, но она и представить не могла удивительной глубины его таланта и остроты восприятия, которой он обладал. Предметы и краски на картине были столь живыми и натуральными, что Алана невольно протянула руку, чтобы потрогать капельку росы на розовом бутоне, почти ожидая почувствовать влагу на пальцах.

Своим талантом Тристан мог соперничать с самыми знаменитыми художниками, в его картинах жил особый дух, притягивающий взгляд и заставляющий бесконечно любоваться ими.

Со следующего полотна на Алану смотрела молодая женщина в подвенечном платье, и Алана почувствовала невольную боль в груди. Каждый мазок кисти передавал особую нежность и надежду, каждый оттенок свидетельствовал о страстной и преданной любви. Почему же события приняли такой ужасный оборот?

Может быть, Тристан перестал рисовать оттого, что Шарлотта умерла? Может быть, Тристан лишился таланта, как отец Аланы потерял свой чудесный голос, потому, что его душевная рана была слишком глубока и жизнь потеряла для него смысл? Но Томас Макшейн, несмотря на весь свой талант, был слабым человеком, в то время как темные глаза Тристана светились упорной внутренней силой. И даты на полотнах свидетельствовали о том, что Тристан перестал рисовать через три года после свадьбы, задолго до смерти Шарлотты.

Алана уже начала закрывать картины покрывалом, когда откуда-то вывалилось еще одно небольшое полотно. Она хотела положить его обратно, но, вглядевшись, была уже не в силах от него оторваться. Ни одна из оставленных здесь картин не могла сравниться с этой по силе производимого впечатления.

На картине был изображен ангел. Золотые кудри облаком окружали его бело-розовое лицо, темные глаза смотрели прямо на Алану, а одна пухлая рука тянулась вверх, чтобы поймать падающую с неба звезду. Но рука осталась недорисованной, мечта – неосуществленной. Это был лишь набросок руки, устремленной вверх, к недостижимому идеалу.

Почему Тристан не дописал картину? Один взгляд на нее вызывал слезы на глазах. Тристан будто позволил Алане заглянуть в свое святое святых, и она поняла, как много потерял этот человек.

Заскрипели ступеньки лестницы, но Алана даже не обернулась. Ее глаза были полны слез, и она боялась, что расплачется.

– Габриель! Алана! Где вы? – позвал встревоженный, неуверенный голос Тристана. Алана догадалась, что неведомая сила, которой он не мог противиться, привела его на чердак. Она знала, что ей следует прикрыть картины покрывалом, защитить их, как защищают глубокую рану от воздействия воздуха, но она не могла сразу расстаться с миром, живущим на полотнах Тристана.

– Время ужинать, – начал Тристан и осекся. Алана почувствовала, что он смотрит на нее и на свои картины. На этот раз он поймал ее, когда она забралась к нему в душу.

– Тристан, – сказала Алана и, обернувшись, увидела его спутанные ветром волосы, упрямый подбородок, все его прекрасное сильное тело и в первую очередь откровенную глубокую боль в глазах.

– Наверное, мне надо попросить у вас прощения, – запинаясь начала она. – Но я не стану этого делать. Я не жалею, что увидела замечательные картины, равных которым не видела никогда.

– Судя по всему, у вас там, на небесах, не слишком много живописцев? Надо думать, Микеланджело все-таки получил разрешение на вход после всей той работы, что он проделал в Сикстинской капелле.

Он шутил над своей детской мечтой, но Алана по-прежнему видела муку в его глазах.

– Тристан, я говорю правду. Ваши картины ни с чем не сравнимы. Я знаю, что вы хотели стать художником, но не подозревала в вас такого таланта. Вы должны показать свои картины людям, а не держать их на чердаке.

Тристан горько рассмеялся.

– На чердаке им и место. Эти картины не более чем сор, я напрасно потратил на них время и силы.

– Как вы можете так говорить? У вас есть дар создавать удивительные вещи, и, уж конечно, вы знаете, что по-настоящему талантливы. Наверное, в Риме все художники без исключения были готовы взять вас в ученики.

– В Риме? – удивился он.

– Ну да, вы же собирались туда поехать, чтобы учиться живописи. Вы только и мечтали об этом. Я помню, как вы…

– А я делаю все, чтобы об этом забыть.

Его смущенный, растерянный взгляд встретился с ее взглядом, но на этот раз он не стал задавать ей вопросов. Быстрым движением Тристан натянул покрывало на беспорядочную кучу картин, и Алане почудилось, что одним движением руки Он погасил солнце.

– Это были глупые надежды, не больше, пустые, как все детские мечты, – докончил он.

– Я вам не верю! Ваши вещи были уже упакованы. Вы отправлялись в Италию, вы и ваша жена… – Алана смолкла, вспомнив, какое ужасное разочарование она испытала, когда узнала о женитьбе Тристана. Как бежала она от ужасной правды, терзаясь ревностью и в то же время радуясь полноте его счастья. – Почему, Тристан? Почему вы не поехали в Италию?

– Наша торговая компания в тот момент терпела убытки. – Его лицо было мрачной, ничего не выражающей маской. – Я придумал, как ее спасти. Отец обнаружил у меня деловую жилку, мы начали зарабатывать деньги, заключать сделки. Это было куда важнее, чем пачкать краской полотно.

Было и еще кое-что, но Алана знала, что Тристан ей об этом не скажет. По крайней мере сейчас. Она смотрела в его темные настороженные глаза и сомневалась, что когда-нибудь он откроется перед ней до конца.

– Идемте ужинать. Миссис Берроуз сердится, если кто-то опаздывает и кушанья остывают. – Он повернулся К спящему Габриелю и осторожно потряс сына за плечо. – Вставай, лежебока, время ужинать.

Габриель зевнул и с улыбкой потянулся, его рука по-прежнему сжимала надкусанное печенье. Алана заметила, как тронула Тристана эта непринужденная доверчивость ребенка.

– Это ты, папа? Мы с Аланой играли в замечательные игры. Алане отрубили голову, а я был разбойником, который грабит богатых.

– Очень похвально. Скоро мисс Макшейн научит тебя лазить через окно в чужие дома, – как бы между прочим заметил Тристан.

– Нет, – простодушно отозвался Габриель, – в следующий раз мы подожжем дом. Она мне уже обещала.

– Вот как? – удивился Тристан, бросив вопросительный взгляд на Алану.

– Я пообещала ему, что мы сыграем в ту увлекательную игру, когда надо выхватывать из огня разные фрукты. Помните, у вас это особенно ловко получалось?

– Та игра, что называется «Сокровище дракона»?

– Она самая! Миссис Берроуз обещала дать мне после ужина все необходимое для нее.

– Она выполнит любую вашу просьбу, я только и слышу, как она вас расхваливает.

– Мне бы хотелось, чтобы вы присоединились к нам, Тристан, – с улыбкой сказала Алана.

На миг в его глазах вспыхнул интерес и тут же потух.

– Нет, у меня много работы на вечер, – покачал он головой.

Тристан повернулся и начал спускаться вниз по лестнице.

Алана бросила еще один, последний взгляд на гору картин, укрытых покрывалом. Она с легкостью представила себе Тристана в мансарде под самой крышей, где, пренебрегая усталостью, он работает от зари до зари, пока его рука не опустится в изнеможении и глаза не перестанут различать краски. И выражение удовлетворения на его лице после каждого особо удачного движения кисти… Почему-то она не могла представить себе Тристана запертым в конторе торговой компании, посылающим корабли во все концы света, в порты, где ему самому никогда не придется побывать, пересчитывающим штуки шелка, связки табака и бочонки бренди.

Алана встала, ощущая, как у нее устали колени от стояния на твердом полу, и еще раз приподняла покрывало, чтобы взглянуть на ангела, тянущегося к звезде. Как же случилось, что Тристан Рэмзи потерял свою мечту?

Удостоверившись, что Тристан и Габриель ушли, она взяла с полки дневник в кожаном переплете и положила его в карман передника. Где-то, на какой-то его странице, она обязательно найдет ответ на свой вопрос.

Когда Алана заглянула после ужина в кухню, там царил полный беспорядок, горы тарелок, кастрюль и сковородок загромождали широкий стол посреди комнаты, а миссис Берроуз с приветливой улыбкой на морщинистом лице подняла голову от лохани, в которой мыла посуду. Ее муж, дворецкий Берроуз, как всегда полный достоинства, вытирал большое блюдо. Они полюбили Алану как родную дочь сразу после ее появления в доме, в ту самую минуту, когда смех Габриеля вновь зазвенел в комнатах.

И Алана ответила им тем же; их честные добрые лица казались ей особенно прекрасными, потому что излучали участие и тепло.

– Я пришла за миской для игры в «Сокровище дракона», – объяснила Алана, – но, вижу, вы очень заняты…

– Что вы, милая, разве я позволю вам уйти безо всего? – сказала миссис Берроуз, отложив в сторону тряпку для мытья посуды и вытирая руки полотенцем. – Да пусть у меня осядет опара, если я не услужу такому ангелу, как вы.

– Прошу вас, я… – смутившись, начала Алана.

– Не надо отрицать, что вы совершили настоящее чудо, – у нас с Берроузом ведь есть глаза. Габриель совсем переменился, вот и сегодня тоже… Не могу сказать, как мы вам благодарны!

– Мы с ним немного поиграли в разные игры. Он очень хороший мальчик.

– Это правда. Но до вашего появления он всегда молчал, никогда не улыбался, а ведь он совсем крошка. Сегодня его не узнать: бегает, кричит, смеется, как и положено ребенку.

– Надеюсь, мы не слишком беспокоили вас.

– Вы нас беспокоили? Да что вы, мисс! – отозвался Берроуз. – Клянусь всеми святыми, это была настоящая музыка для наших ушей. Жаль только, что мистера Тристана не было, чтобы ее послушать. Он уж, наверное, забыл, когда в последний раз кто-то смеялся в этом старом доме. А было время, когда дня не проходило без веселья и радости.

Алана всматривалась в его печальное морщинистое лицо.

– Что же случилось, Берроуз? Почему в вашем доме затих смех? Тристан, я хочу сказать – ваш хозяин, не слишком-то стремится к веселью. А ведь у него сын, который нуждается в развлечениях.

– Вы не должны упрекать мистера Тристана, мисс, – нахмурился Берроуз. – Он не виноват. Он родился на свет не для того, чтобы часами просиживать в конторе отца и составлять перечень грузов для отправки.

– Но ему это нравится. Он сказал…

– Что он вам сказал? Что ему нравится заниматься коммерцией? Что он готов всю жизнь провести, пересчитывая тюки? Так вот, он уже почти восемь лет вдалбливает себе в голову эту ложь, и смотрите, как он переменился, – я больше не узнаю нашего молодого хозяина.

– Я не понимаю, Берроуз. Ведь когда-то он мечтал стать художником, а теперь не хочет даже взглянуть на кисти и краски.

– Можно сказать, он похоронил свой талант, – проворчала миссис Берроуз. – Уж лучше бы он пораньше похоронил эту свою жену.

Рука Аланы невольно потянулась к карману передника, оттянутого весом чужого дневника.

– И чем же плоха была его жена? – спросила она.

– Никогда не встречала более настырной и в то же время слабохарактерной женщины.

– Довольно, миссис Берроуз, – предупредил ее муж. – Нельзя говорить плохо о покойных. Кроме нее, ведь был еще и отец мистера Тристана.

– Его отец? – повторила Алана.

– Вы хотите знать, что в действительности случилось с Тристаном, мисс? – продолжил Берроуз. – Он сам вам ни за что об этом не расскажет. Старый хозяин никогда не относился серьезно к увлечению сына живописью, но Тристан упорствовал, и старый мистер Рэмзи не сумел его разубедить. Мне даже казалось, что он заставил Тристана жениться в надежде, что тот успокоится и серьезно займется торговыми делами. Но Тристан решил отправиться в Италию, чтобы стать учеником какого-то модного художника, который похвально отозвался о его картинах. Они уже упаковали вещи, и жена Тристана Шарлотта согласилась его сопровождать, хотя и была очень предубеждена против художников-итальянцев. И вот тогда несколько господ, которые были связаны с компанией «Рэмзи и Рэмзи», попросили мистера Тристана о встрече.

– Наверное, они хотели убедить его остаться? Но это было несправедливо! Ему не следовало отказываться от своих планов.

– Да, но это означало бы гибель для всей его семьи, – заметила миссис Берроуз. – Бедный добрый мальчик.

– Отец Тристана, как и его дед, много лет стоял во главе морской торговой компании. Она была его радостью и гордостью, но годы уже брали свое. Старый мистер Рэмзи стал плохо соображать, мисс, а это ничем нельзя поправить. Он делал ошибки и не замечал их, в то время как другие их ясно видели. Он допускал мелкие просчеты, но они с удивительной быстротой складывались в крупные. И еще он не желал никого слушать, полагая, что замечания подрывают его авторитет, а если кто осмеливался ему перечить, он устраивал ужасные сцены. Доктор сказал мистеру Тристану, что это не такой уж редкий случай. С каждым годом мозг постепенно слабеет, как постепенно и вроде бы незаметно отступает от берега волна во время отлива, и вот уже человек смотрит в родное лицо и не признает его, будь это даже его мать.

Алана закрыла глаза, вспоминая заносчивого властолюбивого человека, каким был отец Тристана, человека, который когда-то подарил Тристану пони и сиял от гордости, любуясь своим сыном. Она вспомнила и то обожание, с каким Тристан смотрел на отца, бывшего его надежной опорой, скалой, на которой Тристан построил свои планы и мечты.

Должно быть, ему было очень тяжело наблюдать, как отец шаг за шагом, мысль за мыслью отдаляется от него…

– Ничто в мире не могло заставить мистера Тристана изменить своему увлечению, мисс Алана. Ничто, кроме необходимости спасти честь семьи.

– Но почему Тристан не поехал в Италию после смерти старшего мистера Рэмзи?

– Родился Габриель, и жена мистера Тристана закапризничала. Она не хотела ехать с младенцем в далекую чужую страну. Вообще не хотела, чтобы мистер Тристан занимался живописью.

– Мне это всегда казалось странным, – снова вступила в разговор миссис Берроуз, – и знаете почему? Миссис Тристан Рэмзи была родом из Германии, а можно было подумать, что она никогда не путешествовала дальше Гайд-парка. Некоторое время Тристан днем работал с отцом, а писал по ночам, когда все спали. Но мисс Шарлотта не желала терпеть и этого. Глаза у нее все время были на мокром месте, ну прямо неиссякаемый источник, и она никуда не отпускала от себя мистера Тристана, ревновала его к каждой картине, как если бы это была женщина.

Как-то вечером между ними произошла страшная ссора, миссис Шарлотта кричала, рыдала, а мистер Тристан, который обычно очень сдержан, на этот раз кричал даже громче ее. Следующим вечером я, как обычно, пришла к нему в мастерскую и принесла горячий шоколад и печенье. Но его там не было. Там вообще было пусто. Исчезли краски, мольберт и портрет его маленького сына, который он писал. Габриель на нем был изображен в виде ангела, тянущегося за звездой. Больше того, Тристан прошел по всему дому и снял со стен все до единой свои картины. Мне кажется, он снял их потому, что ему было больно на них смотреть.

«Боже милостивый, – подумала Алана, – эта боль его и погубила».

– Он считал себя сильным духом, думал, что легко расстанется со своими мечтами и не почувствует потери, не испытает разочарования и гнева. Но самое главное – он никогда ни у кого не попросил помощи, чтобы справиться с тем грузом, что лег на его плечи. Он просто взял на себя всю ответственность и молчал, молчал, как немой, как камень, и никто не спросил его, не слишком ли тяжела для него ноша. – Старая женщина взглянула на Алану. – Знаю, что иногда Тристан кажется холодным и жестоким, но, поверьте мне, мисс, он хороший человек. Просто очень усталый и грустный. Он потерял свою путеводную звезду, только и всего. Если кто и нуждается в ангеле-хранителе, так это Тристан Рэмзи.

Алана проглотила комок в горле. Она еле сдерживала слезы.

– Я знаю, – подтвердила она.

– Вы заставляете Габриеля смеяться, – сказал Берроуз. – Не могли бы вы сделать то же и с нашим Тристаном? Клянусь, я бы тогда первым назвал вас ангелом.

Вот еще один человек, который жаждет, чтобы Тристан получил хотя бы немного счастья. «Сколько рождественских молитв устремлялось к небу с такой же просьбой? – спросила себя Алана. – Такие желания наверняка не останутся без ответа».

Она взяла приготовленную миссис Берроуз миску с засахаренными сливами, залитыми бренди. Стоило только поднести спичку, и вспыхнет пламя, превращая лакомство в «Сокровище дракона», а игроков в смельчаков, выхватывающих ягоды из огня.

Теперь Алана знала, как Тристан сбился со своего жизненного пути, и все из-за того, что был чересчур добрым и уступчивым, удивительным мальчиком, которого она полюбила в тот далекий снежный рождественский день.

Но если она очень постарается, то обязательно поможет этому человеку.

Глава 6

Языки пламени, то голубые, то оранжевые, плясали в темной комнате над миской, в которой набухшие сливы соблазнительно поблескивали в бренди своими круглыми боками. Габриель выхватил из огня сливу и сунул ее в рот.

– Теперь твоя очередь, Алана! – прощебетал он. – Сосредоточься, и у тебя все получится!

Но Алана не могла сосредоточиться ни на чем другом, кроме мысли о человеке, который, как узник в тюрьме, сидел в своем кабинете поблизости.

– Что-нибудь случилось, Алана?

Гладкий детский лоб Габриеля пересекла морщинка, уголки рта грустно опустились. Он давно научился угадывать переменчивые настроения взрослых, разочарование матери, скрытую боль отца. Как часто малыш брал на себя непосильную ношу, пытаясь примирить враждующие стороны!

Алана с усилием улыбнулась, сунула руку в миску и выхватила из нее целую горсть скользких ягод, но пламя лизнуло рукав ее платья, и материя задымилась.

– Алана, ты горишь! – испуганно закричал Габриель, но она уже успела потушить тлеющий рукав.

– Все в порядке, – успокоила она Габриеля, дуя на красный ожог на пальце и запястье.

Внезапно, к удивлению Аланы, дверь с шумом распахнулась, и Тристан ворвался в комнату. Он схватил Алану за руку и погрузил кисть в ведро с водой, которое миссис Берроуз предусмотрительно поставила рядом с миской.

– Как быстро вы явились! – изумилась Алана. – Можно подумать, что вы сторожили под дверью.

Румянец появился на щеках Тристана.

– Я как раз проходил мимо… Мне захотелось пить, и я…

Алана усмехнулась. Значит, Тристан следил за ними, хотел принять участие в игре, но разве он признается в этом?

– Я немного обожгла палец. – Она показала ему руку, воспользовавшись светом, который шел из коридора.

– Вот как наказывается чрезмерная жадность, мадам. Габриель, принеси со двора чашку чистого снега. Снег – хорошее средство от ожога.

– Я всегда сразу сую палец в рот, – поделился Габриель своим опытом.

– Пожалуйста, делай, что я тебе говорю.

Габриель выбежал из комнаты, оставив Алану наедине с Тристаном. Тристан продолжал держать в своих сильных больших руках руку Аланы, и жар, исходивший от его пальцев, превосходил ничтожную боль от ожога и поднимался все выше, сначала захватив руку, потом плечо и грудь, а затем и все тело Аланы.

– Вы ведь помните, мисс Макшейн, что алчность является одним из семи смертных грехов? Так что остерегайтесь, иначе вам не удастся войти обратно через врата рая.

– Сливы были такими аппетитными, что я не удержалась.

Тристан улыбнулся и вытащил сливу из огня без всякого видимого ущерба.

– Откройте рот, – приказал он Алане, и она подчинилась. Тристан положил ей в рот свой трофей, и его пальцы на секунду задержались, чтобы погладить влажный изгиб ее губ.

– Странно, но иногда я начинаю сомневаться, существуете ли вы на самом деле или вы некий дух, – заметил он.

В глазах Аланы мелькнул озорной огонек, и ее зубы сомкнулись на его пальце.

– Вот как, значит, ангелы кусаются? – рассмеялся Тристан. – Весьма немилосердно с их стороны.

– Вы правы, – согласилась Алана. – Наверное, я должна искупить свое прегрешение.

И, не веря собственной смелости, Алана схватила его руку и поцеловала кончик укушенного пальца, сожалея, что не может тем же способом заживить остальные его раны.

Легкий поцелуй, не больше чем прикосновение, но сколько этот жест поведал Тристану о ее тайных чувствах и робких мечтах… Он угадал в нем благодарность и… поощрение.

Некоторое время он, не двигаясь, смотрел на Алану, потом протянул другую руку и погладил ее по щеке. Его губы слегка приоткрылись, темные глаза вспыхнули.

– Если ангелы умеют кусаться, – сказал он, – то, наверное, они умеют и целоваться?

– Не знаю, я не пробовала, – ответила Алана, горя от нетерпения прижаться своими губами к его губам.

Он наклонился к ней, и Алана услышала его громкое дыхание – красноречивый признак вспыхнувшего желания. Радостный, весь в снегу, Габриель вбежал в комнату.

– Алана, – закричал он, – я принес тебе снег, чтобы вылечить ожог!

Но Алана знала, что, окажись они с Тристаном на дне ледника, ничто уже не могло потушить полыхнувшего в них огня.

– Довольно нам играть в «Сокровище дракона»! – в смятении воскликнула она, вскакивая на ноги.

– Тогда давайте танцевать, хорошо, папа? – настаивал Габриель. – Мы будем танцевать под омелой.

– Я не умею танцевать, – призналась Алана.

– Я тебя научу! Тетя Бет говорит, что я ловкий танцор! Но нам нужна музыка. Пожалуйста, папа, заведи сам музыкальную шкатулку, ведь ты запрещаешь мне к ней прикасаться!

– Что ж, пожалуй, но только ненадолго, – неохотно уступил Тристан.

Через минуту они уже были в гостиной, той самой знакомой ей комнате, где Алана впервые очутилась в объятиях Тристана; она до сих пор жила воспоминанием о его твердых мускулах, крепкой груди и сильных руках, о взаимном притяжении их тел, как если бы они были предназначены друг для друга: две половинки единого целого – одна мягкая, женственная, слабая, Другая твердая, мужественная, сильная.

Тристан подошел к столику, на котором стояла музыкальная шкатулка, немного повозился с ней, и прозрачные неземные звуки наполнили комнату. Знакомая грустная мелодия повествовала о радостях и страданиях первой любви.

Алана взяла за руки Габриеля, и, смеясь и спотыкаясь, они принялись кружиться по комнате. Но все это время Алана чувствовала на себе внимательный взгляд человека, молча стоящего рядом с музыкальной шкатулкой. Он словно обволакивал ее своим настойчивым взглядом, притягивая к себе.

Наконец, задыхаясь от смеха, Габриель упал в кресло, и тогда Тристан решительно направился к Алане, всем своим видом свидетельствуя о том, что не собирается отступать. Сколько раз Алана мечтала об этом мгновении, и вот он наступил. Чего она ждала теперь, на что надеялась – на это у нее не было ответа. Намек на улыбку, знакомую Алане с тех прежних времен, появился на лице Тристана.

– Могу я пригласить вас на танец? – произнес Тристан с элегантным поклоном. Спроси он, готова ли она отдать ему свою душу, и Алана без промедления ответила бы согласием.

Но она не могла вымолвить ни слова, она только кивнула. Тристан подошел к ней совсем близко, и у нее перехватило дыхание; он взял правой рукой ее левую руку, а левой рукой обхватил ее талию. Она доходила ему всего до подбородка и могла видеть биение пульса у него на шее, слышать его прерывистое дыхание.

– Посмотрите на меня, Алана, – очень тихо попросил он. И она подчинилась. Силы, казалось, покинули ее, она стала податливым воском в его руках, готовым принять любую угодную ему форму. Они кружились на волнах музыки, и вдруг Алана ощутила, что у них есть своя собственная мелодия, ее и его, идущая от сердца к сердцу.

Никогда прежде Алана не чувствовала себя такой беззащитной и открытой перед ним: Тристан мог читать все ее мысли, заглянуть в каждый уголок ее души, взять ее в плен одной своей улыбкой. Как удивительно прекрасно было находиться в его объятиях, под его защитой, сознавать его силу и надежность и в то же время его ранимость и боль, залечить которые она готова была ценой своей жизни!

Тристан вдруг остановился. Он стоял и смотрел ей в лицо горящими темными глазами.

– Папа, ты привел Лани под омелу, значит, ты должен ее поцеловать! – закричал Габриель и захлопал в ладоши.

– Я знаю, – очень тихо подтвердил Тристан и опустил ресницы, скрывая растерянность и смущение, желание и страсть.

Его горячие губы на миг прижались к ее губам, робкие и все же настойчивые, испуганные и одновременно ищущие.

Чего же он боится? Что снова совершит ошибку? Что любовь так же недостижима, как и его мечта создавать шедевры в уединении мансарды?

Поцелуй длился мгновение, но Алана знала, что он изменил всю ее жизнь.

– Папа! – встревоженно вмешался Габриель. – Как ты думаешь, можно ли целовать ангела? Я не знаю. А что, если в нас ударит молния или постигнет еще какое-нибудь несчастье?

– Ты опоздал, Габриель, молния уже поразила меня, – в изумлении пробормотал Тристан, и в его глазах Алана увидела страстное желание обладать ею. Сколько раз она мечтала увидеть это выражение на его лице, и вот теперь ее мечта осуществилась. И что же? Единственным ее чувством теперь было беспокойство.

Ей не следовало забывать, что ее любовь к Тристану не сулит ничего хорошего. И она знала об этом с самого начала. Теперь он проявляет к ней интерес, но лишь мимолетный. Даже ангелы не могут позволить себе все время витать в облаках. Скоро ей придется расстаться с Тристаном.

– Скажи мне, Лани, какие правила там вверху, на небесах? – отвлек ее от тревожных мыслей простодушный детский вопрос Габриеля. – Что, если я подброшу мяч вверх до самых небес и он там застрянет, сбросит ли Боженька мне его обратно?

– Мне кажется, что да, – рассеянно отозвалась Алана. – Разве когда-нибудь было, чтобы ты подбрасывал мяч вверх и он не возвращался к тебе?

Габриель благодарно улыбнулся ей, как если бы она открыла ему тайну Вселенной.

– Я бы хотел что-нибудь так высоко подбросить вверх, чтобы эта вещь осталась на небесах, – вдруг став серьезным, сказал мальчик. – Я бы хотел, чтобы мама ее там поймала.

Алана заметила, что Тристан вздрогнул, как от боли, и все же ласково спросил:

– И что бы ты хотел передать ей, сын?

– Письмо с пожеланием счастливого Рождества. На небесах обязательно празднуют Рождество, ведь это они устроили нам этот праздник. Вдруг ей там немного грустно, пусть даже с ангелами…

Алана почувствовала, как у нее сжалось горло, и она снова вспомнила печального маленького Габриеля у открытого окна, рассказывающего звездам о своих желаниях.

– Может быть, тут можно что-то сделать, – сказала она. – Тристан, вы ведь собираетесь отправить письмо со своими пожеланиями Санта-Клаусу? Пусть Габриель тоже напишет, и мы отправим его письмо на небо вместе с вашим.

Словно против воли на лице Тристана появилась улыбка. Добросердечие этой улыбки, когда-то столь глубоко тронувшей Алану в мальчике, было еще прекраснее, освещая мужественные черты взрослого мужчины.

– Я обязательно отправлю и его письмо, – сказал он тихо.

Габриель с надеждой посмотрел на Тристана: невинный ангел-ребенок и умудренный жизнью и страданием отец, один – полный ожиданий и грез, другой – расставшийся с ними навеки.

– Ты ведь поможешь мне написать письмо, папа?

Габриель доверчиво сунул свою маленькую ладошку в большую и сильную руку отца, и Алана отвела глаза, боясь не выдержать пытки.

Тристан повел сына к себе в кабинет, и Алана последовала за ними. На столе в кабинете высились горы бухгалтерских книг и стопки бумаг, исписанных рядами букв и цифр. Тристан отодвинул бумаги в сторону и вытащил чистый лист.

– Напиши все, что ты хочешь сказать маме, как будто ты сидишь рядом с ее креслом на своей скамеечке. Ты помнишь, как ты ей все рассказывал?

Габриель кивнул. Он взял перо, окунул его в чернильницу и начал писать. Неприятный скребущий звук вдруг нарушил тишину, и на бумаге расплылась большая чернильная клякса.

– Папа, я все испортил! – в ужасе воскликнул Габриель.

– На небесах не обращают внимания на кляксы, – успокоил его Тристан. – Кляксы там исчезают сами собой.

Мальчик недоверчиво улыбнулся:

– А ты тоже напишешь маме?

Тристан отвернулся, и Алана заметила, как потемнело его лицо: значит, догадалась она, Тристан и его жена отдалились друг от друга задолго до смерти прелестной Шарлотты. Наверное, тогда, когда он забросил живопись и погрузился в дела компании. После короткого раздумья Тристан кивнул:

– Я обязательно напишу. Уже очень, очень давно мне надо сказать ей нечто важное.

Габриель прилежно трудился над своим посланием, и Тристан тоже написал письмо, короткое, всего в одну строку, но эта строка была написана кровью сердца. Затем он аккуратно сложил лист вчетверо.

Габриель последовал примеру отца, но его прямоугольник получился кривым, к тому же мятым и испачканным чернилами. Одним словом, совсем таким, как письма, которые матери с незапамятных времен всегда хранили в своих заветных шкатулках.

– А что мы будем делать дальше? – Габриель вопросительно посмотрел на Алану.

– Папа тебе скажет.

Тристан подвел сына к камину, где ярко горел огонь и время от времени стреляли поленья.

– Мы бросим письма в огонь. Если дым сразу уйдет вверх, в трубу, значит, наши письма отправились прямо на небо и твое желание обязательно исполнится.

– А если нет?

– Тогда мы напишем еще раз, только немного погодя.

Габриель напряженно сморщился и сунул свой прямоугольник в самый огонь. Концы листа обуглились и вспыхнули, бумага загорелась. Все трое напряженно следили, что же будет дальше. Алана затаила дыхание, изо всех сил желая, чтобы дым пошел прямо вверх. Дым действительно пошел прямо в трубу, его слабые завитки потянулись к небу, к облакам, к ангелам, к той, которой Габриель написал свое письмо.

– Папа, папа, она меня услышала! Мама меня услышала! Как тогда, когда она прислала Алану! – Габриель сиял от счастья. – А теперь очередь за тобой!

Тристан опустился на колени и бросил в огонь свое послание; вся его фигура выражала напряженное ожидание, на грустном лице была написана безнадежность.

Записка сгорела дотла, и завитки дыма поплыли вверх, по своему пути к небу.

Габриель придвинулся к отцу и прижался головой к его плечу.

– Папа, а что ты попросил у мамы?

– Я попросил у нее прощения, – еле расслышала Алана шепот Тристана.

– Почему ты просил прощения, папа?

– Потому что я не был ей хорошим мужем, Габриель. А тебе не был хорошим отцом.

– Ты замечательный отец, папа. Только ты очень занятой человек и часто беспокоишься.

– Я лишил тебя Рождества, Габриель, – напомнил Тристан, безжалостно клеймя себя презрением.

– Ну и что же, папа. Ты сделал мне необыкновенный подарок: знаешь, ты улыбнулся целых три раза. Это ведь не последнее Рождество, впереди у нас еще много праздников, когда ты не будешь печальным.

Нечто похожее на стон вырвалось из груди Тристана. Это не последнее Рождество… «Нет, последнее, Габриель, только ты об этом не догадываешься. Последнее Рождество, которое ты проводишь в этом доме…»

В следующем году все будет по-иному. Габриель будет жить в доме Бет и ее мужа, надежного и очень доброго Генри. Гуляя, Генри будет держать Габриеля за руку, Генри будет утешать Габриеля, если тот вдруг разобьет коленку. Генри научит Габриеля ездить верхом и играть в крикет, он вырастит из него мужчину.

А будущее Тристана лежало перед ним, как заброшенная земля в осенний день под моросящим холодным дождем. Тристан осознал, чего он лишится, расставшись с Габриелем.

Озарение было столь ярким, что Тристан вздрогнул. И все же Габриелю будет лучше без него. У Тристана не было другого выбора, кроме как отдать Габриеля Бет. Тристан с трудом удержался, чтобы не обнять сына: поддайся он соблазну, его воля ослабела бы и он никогда бы уже не решился отослать его от себя.

– Тебе пора ложиться спать, сын, – сказал Тристан. Габриель доверчиво улыбнулся и вдруг быстро обнял отца, что было совсем на него не похоже. Мальчик охотно обнимал миссис Берроуз, не забывал и мистера Берроуза, ласкался к матери и теперь к Алане, но очень редко – к отцу.

Тристан взял на руки драгоценный груз и отнес сына в постель. Он заботливо подоткнул со всех сторон одеяло, а любимого игрушечного пони Габриеля уложил на подушке рядом. Когда Габриель был уже устроен на ночь, Тристан поднял голову и встретился глазами с Алан ой, наблюдавшей за ним, стоя на пороге. Ее взгляд проник в самую его душу, но она тут же повернулась и исчезла, лишь ее серое платье мелькнуло в дверях.

Оттаявшее сердце Тристана проснулось, вздрогнуло и сжалось от боли впервые за много лет.

Это все Алана, это она перевернула его жизнь. Кто она, эта женщина, которую не устрашила его суровость, которая разгадала тайну его страданий и проникла в волшебный мир, созданный Габриелем? Габриель утверждал, что она его ангел. Но, стоя на коленях у постели сына, Тристан спрашивал себя, в ответ на чьи молитвы явилась сюда Алана Макшейн – Габриеля или его собственные?

Глава 7

Ночь за окном гостиной была темной, одинокой и бесконечной. Алана в ночной рубашке смотрела в ее черноту, и старый дом вокруг вздыхал во сне, как беспокойно вздыхает седой, но все еще крепкий пожилой джентльмен.

Прошло уже много часов с тех пор, как она оставила Тристана у постели сына. Сначала у себя в спальне она при колеблющемся свете свечи читала дневник в зеленом кожаном переплете. А потом целую вечность ходила по комнате, мучительно переживая слова, написанные Шарлоттой Рэмзи много лет назад.

Чужие грустные слова преследовали Алану и не давали ей уснуть, новые открытия вызывали беспокойные мысли, стены уютной спальни обступили Алану, будто высокие стены тюремной башни, ей не хватало воздуха, и она пришла сюда, в просторную гостиную, где было легче дышать.

Год за годом на Рождество она смотрела в окно этой комнаты и любовалась ярким пламенем камина, сиянием свечей, смеющимися радостными лицами, уютом обжитого жилища, с его шкафами, заполненными старыми книгами и знакомыми, привычными безделушками. И она твердо верила, что никому в этом волшебном мире не грозит никакая беда. Но она ошибалась.

Вчера Алана стала свидетелем того, как сильно одиночество меняет человека. Какими опустошенными бывают глаза, каким несчастным и сиротливым становится человек даже под защитой толстых кирпичных стен, даже в тепле комнаты, освещенной множеством свечей. Даже если за его спиной стоят прошлые поколения – надежная опора для тех, кто пришел им на смену.

Листая страницу за страницей, Алана проследила, как медленно, постепенно разрушались мечты Тристана и каким горьким было его разочарование в жене, своими руками погубившей их счастье.

Что произошло с Тристаном после рождения Габриеля? Какая потеря, настолько огромная, что он до сих пор не оправился от нее, постигла его в те годы? И все же вчера в гостиной у камина Алана ощутила, как зашевелилась в ее сердце надежда, крошечный росток, пригретый первыми весенними лучами. Тристан наконец обратился душой к сыну и не таясь открыл ему всю глубину своих страданий.

Их послания небесам, письмо Габриеля, наивное и трогательное в своей детской непосредственности, и письмо Тристана с мольбой о прощении, легкий дым, что унес их просьбы наверх, к ангелам, вряд ли способным устоять перед таким искренним проявлением чувств… И Шарлотта, его жена, где она теперь? Неужели там вверху, среди ангелов?

На земле Шарлотта Рэмзи не была ангелом. Сколько сил потратил Тристан, чтобы заставить ее улыбаться, чтобы защитить ее и согреть своей любовью! Нет, Шарлотта не заслуживала такой преданности. Каждую уступку Тристана, каждую его слабость она безжалостно обращала против него.

Вчера вечером Тристан попросил прощения у Шарлотты Рэмзи, и мысль об этом огнем жгла Алану. Чем он провинился перед ней? Тем, что посмел показать свою боль и обиду, когда его лишили возможности творить? Ведь Тристан бросил вызов самому Всевышнему, отказавшись от ниспосланного ему дара и подчинившись женщине, которая не раздумывая закрыла перед ним дверь в будущее.

Если бы Тристан принадлежал ей, Алане, как бы преданно она оберегала его талант и его отзывчивое сердце – свидетельство красоты души и страстности натуры! И может быть, из их союза, союза сердец и слияния тел, родилось бы новое существо, маленькое, хрупкое, беззащитное, которое Тристан принял бы в свои любящие объятия.

Но этой мечте не суждено осуществиться, Алана знала это с того самого мгновения, когда впервые увидела Тристана, впервые заглянула в окно этой гостиной. Еще больше она уверилась в этом, кружась с ним в танце под легкую прелестную мелодию музыкальной шкатулки. Одна его рука на ее талии, другая крепко сжимает ее ладонь, и прикосновение его тела к ее телу при стремительных поворотах… И поцелуй, теплый и влажный… А потом возвращение к действительности и холодное сознание безнадежности.

Люди утверждают, что Ева отказалась от рая ради того, чтобы вкусить от запретного плода. Никогда прежде Алана так остро не сознавала всю глубину вины Евы, потери ею благодати. И никогда прежде она не оправдывала ее с такой горячностью, потому что готова была отдать, имей она их, и небо, и звезды, и даже рай за один поцелуй Тристана.

Если бы ей хватило смелости взять руку Тристана в свою, поднести ее к губам и до тех пор целовать его пальцы, пока они не обретут прежней гибкости, потом вложить в его руку кисть и уговорить его вернуться к живописи, занятию, на которое Тристана благословил Бог… Если бы она могла распахнуть ему свои объятия, как делали это женщины для своих любимых испокон веков… Но они с Тристаном принадлежат к разным мирам, таким же далеким друг от друга, как Габриель от тех звезд в небе, к которым он взывал.

Алана подошла к столику с музыкальной шкатулкой и подняла крышку, и тут же зазвучала музыка, полились в ночь прозрачные серебряные звуки. Внезапная тоска охватила все ее существо, горькие обжигающие слезы безысходности подступили к глазам.

Когда-то она думала, что знает все о Тристане Рэмзи: лукавый огонек в его мальчишеских глазах, неистовую внутреннюю силу, которую излучала вся его фигура, твердую решимость в каждом движении и слове, пугавшие и притягивавшие ее с их первой встречи.

«Я буду самым великим художником на свете». Что это такое? Неразумная похвальба подростка? Ни в коем случае. Он готов был трудиться и принести в жертву все ради искусства, он готов был идти до конца избранной им дорогой. Если бы не его отец, заблудившийся и обреченный на муки на своем одиноком пути к смерти… Тристан пришел к нему на помощь, разве мог он поступить иначе?

Никогда прежде Алана не задумывалась над тем, что стены отчего дома, согревающие и защищающие, могут превратиться в холодные застенки каземата, хотя уже ребенком, глядя на собственного отца, знала, что неосуществленные возвышенные мечты часто превращаются в жалкие низменные пороки. Она была благодарна судьбе за то, что ее мать не видела, как любимый ею человек, падая все ниже и ниже, еще при жизни обрекал себя на страшную смерть.

– Прошу тебя, Боже, помоги Тристану! – попросила она вслух. – Он так нуждается в Твоей помощи!

– Габриель, наверное, сейчас бы сказал, что Бог прислал вас, чтобы молиться за нас.

– Тристан! – смущенно воскликнула Алана, захлопнула музыкальную шкатулку и обернулась.

Тристан стоял на пороге. Он был без сюртука, и черные панталоны подчеркивали стройность его бедер, белая рубашка была распахнута на груди, открывая смуглый треугольник кожи, покрытой темными волосами. Его усталый, напряженный взгляд был устремлен на Алану, и весь он был так дорог ей, что у нее защемило сердце.

Алана знала, что, возьми он сейчас в руки кисть, он бы с легкостью запечатлел на полотне не только ее лицо, но и состояние ее души: мечту о недостижимом и мучительное сожаление о том, что их любви не суждено осуществиться.

Как ей хотелось броситься ему на шею, крепко обнять, прижать к груди! Но она знала, что самые тесные объятия не смогут преодолеть разделявшую их пропасть.

Внезапно она вспомнила, что на ней тонкая ночная рубашка, и краска залила ее щеки.

– Я не думала, что разбужу вас, – сказала она.

– Вы меня не разбудили.

Тристан охватил взглядом ее всю – от облака рыжевато-каштановых волос до ступней ног, выглядывавших из-под края тонкой рубашки. Он не удивился, что она бродит по дому в столь легком одеянии. Скорее он принял это как должное: он бы не удивился, обнаружив сияние вокруг ее головы или крылья за спиной. Если бы только он знал правду…

Тристан подошел к камину, на полке которого стояло несколько миниатюр – портретов членов семьи Рэмзи, хорошо знакомых Алане.

Вот улыбающаяся Бет Рэмзи в подвенечном платье, а рядом с ней ее муж, надежный, крепкий Генри Мулдауни.

Вот мать Тристана, явно чувствующая себя неловко в слишком модном платье, с единственной розой в руке, рожденная на свет не для кокетства, а для того, чтобы вытирать детские слезы и лечить разбитые коленки.

Вот Тристан на своем пони, готовый к поединку с Зеленым Рыцарем, битве с Титанами, а может быть, к путешествию по Европе, где он покорит народы не мечом, а силой своего таланта и богатством воображения.

– Как это странно! – сказал Тристан, взяв в руки позолоченную рамку с портретом матери. – Вы, кажется, знаете абсолютно все обо мне, моей семье, о том, как украшали дом к Рождеству и в какие игры мы играли. Вы даже знаете о моем пони Галахеде, самом замечательном подарке, который я когда-либо получал. Но я никогда не слышал, чтобы вы говорили о своей семье или о том, как праздновали Рождество в вашем доме.

– Я никогда не праздновала Рождества, но иногда мне случалось видеть, как это делают другие люди.

Тристан смотрел на нее, тронутый скрытой жалобой, прозвучавшей в ее словах: Алана была лишь сторонним наблюдателем, а не участницей волшебного праздника с его радостным смехом, сердечным теплом и ярким светом.

– Вы хотите сказать, что наблюдали за нами? – спросил он, вдруг догадавшись, откуда ей столько известно о жизни их семьи.

– Я наблюдала за вами через окно. Ваша семья всегда была такой любящей и счастливой, вы все – такими красивыми. Самое удивительное, что я никогда не мерзла, часами стоя на холоде.

– Удивительно, Алана, но иногда мне кажется, что я знаю вас всю жизнь. И что вы появились у нас не просто так, а словно по волшебству, вместе с приходом Рождества.

Огонь в камине бросал неровные блики на ее лицо и волосы, ее маленькие груди розовели сквозь тонкое полотно рубашки, и ему хотелось прикоснуться к ним. Как кающийся с благоговением прикасается к чему-то святому…

Но особенно его влекли ее золотисто-карие глаза, никогда Тристан не видел, чтобы глаза излучали такой свет. Неужели это свет любви, или он ошибается?

Свет любви…

Эта мысль перевернула его душу и пробудила в ней неутолимую жажду. Господи, это безумие – он начинает ее любить, даже не зная, существует ли она на самом деле!

Он хотел разрушить разделяющую их загадочную стену, открыться перед ней, ничего не тая и не пряча. Но кто решится осквернить руки ангела, доверив им душу грешника?

Нет, он не смеет к ней прикоснуться, это было бы кощунством. Но он может обратиться к ней со словами, и это будет все равно что прикосновение. Он расскажет ей о вещах, в которых не смел признаться другим, о тех мыслях, что, почти неосознанные, еще только зарождались в нем.

– Как только Габриель уснул, я сразу поднялся на чердак, – наконец решился он.

Алана представила себе Тристана перед грудой его неоконченных картин. Что он хотел вернуть, уж не свои ли потерянные мечты? Или, напротив, он хотел их оплакать?

– И вы нашли там то, что искали? – спросила она.

– Право, не знаю. Я просто сидел там и думал… О многих вещах, которые уже давно не приходили мне в голову. Думал о Шарлотте. Об отце. О Габриеле и о том, чего лишился, обделяя сына своим вниманием, когда он был совсем маленьким.

– Но сегодня вы были воплощением любви. Вы заметили, как блестели глаза Габриеля, когда он посылал письмо своей маме?

– Как вы думаете, оно дошло до нее? – спросил Тристан, с надеждой вглядываясь в лицо Аланы.

– Я не понимаю…

– Я имею в виду письмо. Попало ли оно на небеса? – Его искренний и немного испуганный взгляд вопрошал ее. – Получил ли я прощение?

Господи, неужели он думает, что она знает ответы на все вопросы? И за что его прощать? За то, что он принес себя в жертву другим? За то, что слишком любил Шарлотту? Или за то, что был слишком сильным?

– Тристан… – начала она, посмотрела ему в глаза и твердо закончила: – Да, вы прощены.

Проклятие, гнев небес должны были бы обрушиться на нее в наказание за такую дерзость. Но почему же тогда она не сомневается в истинности своих слов?

Он глубоко вздохнул, и Алана догадалась, что он не дышал, ожидая ее ответа, как если бы в ее власти было отворить ему врата рая или, наоборот, ввергнуть его в пучину ада.

– Вы ведь мой ангел-хранитель, Алана Макшейн? – спросил Тристан. Он взял прядь ее золотисто-каштановых волос и накрутил на палец, словно привязывая ее к себе. – Я так долго вас ждал, что почти потерял надежду.

– Но теперь я здесь, с вами.

Она коснулась его щеки, упрямого сильного подбородка, почувствовав на своей ладони его теплое дыхание.

– Может, ты укажешь мне дорогу, ангел? Почему мне кажется, что стоит мне взять тебя за руку и… – Он рассмеялся и отпустил прядь ее волос. – Я говорю как Габриель, выдумываю сказки об исполнении желаний и волшебстве и о том, что ангелы спускаются с небес, чтобы помочь страдающему человеку залечить раны.

– Если бы я могла помочь вам, Тристан, я бы это сделала.

– Когда вы произносите эти слова, в вашем голосе и в ваших прекрасных глазах столько сочувствия… Если бы вы могли… Неужели я такой грешник, что прощение уже невозможно, что никто не может мне помочь?

– Я не могу залечить ваши раны, Тристан. Никто не может это сделать за вас, пока вы сами не решите, что пришло время выздоровления.

– Значит, я сам должен позаботиться о себе?

– Почему вы терзаете себя, Тристан? Что для вас дороже: самобичевание за прошлые вымышленные грехи или будущее, полное любви к своему сыну? Неужели вы не хотите увидеть, как он вырастет и станет сильным мужчиной? Можно сокрушаться об ошибках и наказывать себя за них, но нельзя ради этого приносить в жертву любовь ребенка. Я вижу, что боль, сознание вины и раскаяние превратили вашу жизнь в ад. А ведь все дорогие вам люди готовы простить вас. Шарлотта, ваш отец и даже Габриель. Но прежде всего вы сами должны простить себя. Что бы вы хотели получить, Тристан, если бы сейчас могло исполниться любое ваше желание?

– Я бы хотел… я бы хотел вернуть обратно это Рождество. Я хочу, чтобы звучала музыка и чтобы все целовались под омелой. Я хочу подарить Габриелю самого красивого пони какой только есть на свете, хочу сам посадить сына в седло и увидеть, как его лицо засияет от счастья.

Надежда и радость яркими бабочками запорхали перед глазами Аланы. Она схватила руку Тристана и изо всех сил сжала ее.

– Тогда пусть Рождество вернется! – воскликнула она.

– Поздно, Рождество уже прошло, – сказал он, и Алана поняла, как не хватает ему рождественского веселья, горящих свечей и детского восторга Габриеля.

– Но мы можем его удержать, – пообещала она и подошла к стоящим на каминной полке часам, стремительно и безжалостно отсчитывающим минуты и часы. Встав на цыпочки, она повернула ключ в стеклянной дверце, прикрывавшей циферблат. Дверца открылась, Алана протянула руку и отвела назад черные стрелки. Один час, два, три, пока они не стали показывать без одной минуты двенадцать. Потом она осторожно остановила маятник.

– Я ведь волшебница, Тристан, вы помните? Еще есть время, чтобы все наши желания исполнились.

Глава 8

Солнечные лучи проникали сквозь щели в занавесках на окне, словно шаловливые дети, заглядывая в комнату, и Тристан вместе с ними готов был встретить новый день.

Он не чувствовал усталости, хотя провел долгую бессонную ночь, строя планы своей будущей жизни с Габриелем. Наоборот, ему казалось, что произошло чудо и этой ночью он переродился и стал новым человеком.

Тристан раздвинул занавески, солнечный свет хлынул в комнату, добрался до кровати, и Габриель недовольно задвигался, глубже зарываясь в подушки, но Тристан подошел к нему и сдернул с него одеяло.

– Вставай, соня!

– Это ты, папа? – удивился Габриель, • протирая глаза своими пухлыми кулачками.

– Счастливого Рождества тебе, Габриель.

– Счастливого Рождества? – удивился Габриель и отнял руки от лица. – Но Рождество уже прошло, папа.

– Ты так думаешь? Посмотрим, может быть, мы сумеем что-то изменить. – И с этими словами Тристан подошел к часам на комоде, открыл стеклянную дверцу циферблата и позвал: – Скорей иди сюда, Габриель.

Мальчик слез с кровати и в недоумении подбежал к отцу, привычно держа под мышкой своего тряпичного пони.

– Зачем я тебе, папа? – спросил он.

– Мне нужна твоя помощь.

Тристан наклонился и взял Габриеля на руки. От сына пахло молоком, корицей, свежестью и невинностью, как от всякого ребенка на земле. На секунду Тристан зарылся лицом в золотые локоны Габриеля.

– Чем тебе помочь, папа?

– Я хочу отвести стрелки назад. По часам Рождество уже кончилось. Вот я и прошу тебя взять и остановить маятник.

Габриель изумленно открыл рот, глядя на отца, словно тот вдруг лишился разума. Тристан широко улыбнулся ему, и Габриель неуверенно улыбнулся в ответ, но подчинился – тиканье смолкло, и часы остановились.

– А теперь отведи назад стрелки, – попросил Тристан, и мальчик, поглядывая на отца, осторожно выполнил его просьбу. – Вот так, довольно! Теперь все в порядке.

Габриель испуганно отдернул руки.

– Папа, скажи мне, в чем дело? Ты как-то странно себя ведешь.

– Счастливого Рождества, Габриель.

– Счастливого Рождества? Но Рождество кончилось.

– Нет, сын, Рождество только еще начинается. И мы не должны потерять ни единой его минуты.

Глаза мальчика заблестели.

– Это волшебство, правда, папа? И это все Алана!

С этими словами Габриель соскочил с его рук и бросился к двери. Тристан едва успел ухватить его за ночную рубашку.

– Нет, молодой человек, сначала следует надеть штаны.

– Но, папа!

– Уж не собираешься ли ты бегать по всему Лондону в ночной рубашке? – Тристан наклонился и шепнул Габриелю на ухо: – Твоя попка посинеет от холода.

Мальчик некоторое время молча смотрел на отца, потом раздался смех, серебристый, как звон колокольчика, прекраснее этого звука Тристан не слышал ничего на свете. Впервые он заставил своего сына рассмеяться. Слезы подступили к глазам Тристана.

Габриель, суетясь, сбросил ночную рубашку и так же лихорадочно принялся натягивать на себя одежду. Он так спешил, что его маленькие торопливые пальцы никак не могли справиться с пуговицами на рубашке.

– Ты не поможешь мне, папа? У меня ничего не получается, они не хотят лезть в петли.

Тристан опустился на колени и аккуратно застегнул каждую маленькую пуговичку, при этом Габриель нетерпеливо переминался с ноги на ногу, каждую секунду готовый сорваться с места. Но какое это было счастье – ухаживать за ребенком…

– А где же Алана? Она тоже вчера пропустила Рождество. Нет, я хочу сказать, что она может пропустить его сегодня!

– Алана снова собирается поджечь дом, – усмехнулся Тристан, наслаждаясь своим секретом и застегивая Габриелю ботинки.

Он взял сына на руки, спустился вниз по широкой лестнице и остановился у закрытых дверей гостиной.

– Алана! – позвал Габриель. – Алана, где ты? Тристан открыл дверь, и свежий смолистый запах хлынул им навстречу.

На столе, покрытом красной скатертью, стояла в ведерке с песком елка, украшенная позолоченными орехами и печеньем, лентами и конфетами, и множеством горящих свечей, которые, словно звездочки, сияли среди пушистых зеленых иголок.

– Папа! Что это такое? – едва смог выговорить Габриель. – Вот оно, настоящее волшебство!

– Когда твоя мама была маленькой девочкой и жила в Германии, они там каждое Рождество обязательно приносили в дом елку и украшали ее сладостями и подарками. В первый год, когда мама переехала жить к нам, я тоже устроил для нее рождественскую елку, чтобы она не так сильно скучала.

– Наверное, она очень обрадовалась, папа?

– Она расплакалась, – ответил Тристан, и его сердце сжалось при грустном и в то же время прекрасном воспоминании.

Габриель ласково погладил отца по щеке.

– Ты не виноват, папа. Ты ведь хотел сделать ее счастливой.

Этот ребенок, с его не по возрасту умными глазами и необычайно доброй душой, казалось, говорил не только о деревце, которое Тристан тогда поставил для Шарлотты в этой гостиной, но и о чем-то куда более важном и значительном.

Тристан заставил себя улыбнуться.

– Надеюсь, ты не станешь плакать, Габриель, – сказал он.

– Нет, что ты, папа! Я хочу все-все увидеть. Тристан опустил Габриеля на пол, и тот подбежал к елке, его глаза сияли ярче свечей, а пальцы хотели потрогать все сразу: имбирное печенье в виде лошадки, перевязанный бантом оранжевый апельсин и разные другие украшения.

– Ты можешь позавтракать прямо у елки: смотри, сколько на ней вкусных вещей, – сказала Алана, появляясь из-за ветвей.

– Нет! Все слишком красивое! А нельзя ли сделать так, чтобы елка стояла у нас всегда?

– Хватит рассуждать, я страшно проголодался, – сказал Тристан. – Дай мне что-нибудь с елки, иначе я могу позавтракать неким маленьким мальчиком!

Габриель снял с ветки печенье и сунул его Тристану в рот.

– Вот тебе, папа. Ты будешь первым, кто попробует все эти вкусные вещи.

– А теперь поищите подарки. Угадайте, где они, – сказала Алана.

Подпрыгивая, мальчик обежал вокруг елки. Он вскрикнул от восторга, обнаружив под ветвями коробку с оловянными солдатиками, а потом и пару коньков. Каждый ликующий возглас сына отзывался радостью в сердце Тристана.

– Посмотри, папа, что это такое? – вдруг воскликнул Габриель, показывая на одну из верхних ветвей, и Тристан поднял мальчика повыше, чтобы тот мог дотянуться до непонятной вещи.

– Не помню, чтобы я вешал на дерево что-нибудь подобное, – удивился Тристан, глядя на маленький серебряный кружок, тускло поблескивающий на ладони Габриеля.

Четыре лебедя, каждый увенчанный короной, сплелись, образуя круг, разделенный пополам большой булавкой.

– Что это такое? – удивился Габриель.

– Похоже на брошь, – ответил Тристан и вопросительно посмотрел на Алану.

– Это действительно брошь, древние кельты застегивали ими свои плащи. Здесь изображены герои старой ирландской сказки о детях Лира.

– А кто такой Лир? – спросил Габриель, с любопытством разглядывая брошь.

– Лир был королем, который так сильно любил своих детей, что коварная мачеха приревновала и превратила их в лебедей. С тех самых пор они и летают над озерами Ирландии, все ищут своего любимого отца.

– Какая прекрасная работа! – похвалил Тристан, глубоко тронутый легендой. Он жалел отца, обреченного на вечную разлуку с детьми, разлуку, которая ему тоже скоро предстояла.

– Такая брошь обязательно должна была быть красивой! – воскликнула Алана, зарумянившись от волнения. – Отец всегда говорил мне, что эта брошь с плаща доброй феи.

– Феи? – удивился Габриель. – А я думал, что ты ангел. Ангелы и феи, они ведь дружат друг с другом?

– Ну конечно же! Бывает, правда, они сталкиваются в полете и тогда ссорятся.

Рот Габриеля округлился от удивления.

– А как к тебе попала брошь?

– Однажды темной ночью мой отец похитил ее у королевы фей, – объяснила Алана. – Отец говорил, что по этой причине нашей семье пришлось бежать из Ирландии. Теперь брошь принадлежит тебе, Габриель, чтобы ты вспоминал обо мне, когда будешь смотреть на нее…

Внезапный страх охватил Тристана при мысли, что Аланы здесь больше не будет. Но ведь он знал, что это должно случиться. И очень скоро, слишком скоро.

– Мне не нужна волшебная брошь, чтобы помнить тебя, Алана, – сказал Габриель. – Я уже решил, что мы с папой не сможем без тебя жить. Если ты улетишь от нас на небо, мы последуем за тобой и ни чуточки не испугаемся.

Тристан нахмурился. Что будет с Габриелем, когда Алана покинет их дом? Что будет с Габриелем, когда родной отец посадит его в дилижанс, который увезет его далеко от родного дома, от доброй четы Берроуз и от самого Тристана? Как вынесет Габриель предательство отца?

Чтобы отогнать эти мысли, Тристан сорвал с елки еще одно печенье – на этот раз это была дама в пышном платье.

– Осторожней! – предупредила Алана, но было уже поздно: тяжелый предмет, спрятанный в ветвях, полетел вниз, сбивая по пути конфеты и печенье, и с громким стуком упал у ног Тристана.

– Что это? – удивился Тристан.

– Это для вас, – произнесла Алана и посмотрела на него с такой нежностью и пониманием, что Тристан с трепетом прикоснулся к коробке. И еще во взгляде Аланы мелькнул луч надежды, появился и тут же исчез.

Тристан открыл маленький замочек и поднял крышку деревянного ящика. И замер… Краски, новые, нетронутые, яркие, как драгоценные камни, сияли в свете свечей. Мягкие шелковистые кисти из волоса горностая и другие необходимые художнику вещи лежали в коробке.

Господи, когда же она успела все это купить? Выскользнула ли она из дома, когда он готовил подарки для сына? Как ей удалось незаметно внести все в дом? Сколько заплатила за подарок эта женщина в поношенном платье, с ее странно знакомыми глазами и щедрым сердцем? Понимает ли она, что значит для него ее подарок?

– Алана, – с чувством произнес Тристан, – я не знаю, что сказать…

– Не надо ничего говорить, просто пишите картины, Тристан. Мы вернули назад Рождество, значит, и вам не поздно возвратиться к своему любимому делу.

Тристан все еще не мог очнуться, он стоял, прижимая к груди коробку с красками, и не находил подходящих слов, чтобы выразить свои чувства. Наверное, он мог бы сделать это с помощью кистей и красок, которые его никогда не подводили…

– Но, папа, у нас нет подарка для Аланы, – шепнул ему Габриель.

Что можно подарить ангелу? Где отыскать такой подарок, который сравнился бы с щедростью ее сердца? Внезапно взгляд Тристана привлек необыкновенный блеск хрустальной подвески на канделябре. Он подошел и снял подвеску с крючка.

– Возьмите это, Алана, – сказал он и положил ей в руку хрустальную призму.

– Не надо, Тристан. Мне ничего не нужно…

– Послушай, папа, если уж дарить, так дарить весь канделябр целиком, – сказал Габриель. – К чему Алане одна подвеска?

– Когда ей станет очень грустно, она сможет поднести ее к свету. Вот так. – Тристан взял подвеску из руки Аланы, поднес ее к пламени свечи, и множество голубых зайчиков заплясало по стенам комнаты. – У вас всегда будет своя звезда, чтобы загадывать желания, – сказал он, глядя в глаза Алане.

В ответ Алана обняла его и долго не выпускала из своих объятий, словно хотела, чтобы это объятие длилось вечно. Давно никто не приникал к нему с такой любовью! И не для того, чтобы приковать к себе цепями рабства, а наоборот, открыть дорогу к свободе. Он вновь мог творить. Тристан почувствовал, что рубашка на его груди стала мокрой от ее слез, и он вздрогнул, словно просыпаясь после долгого тяжелого сна.

– Что бы вы хотели загадать, Алана? – спросил он, прикасаясь губами к ее волосам. – Какое ваше желание я мог бы исполнить? Я сделаю для вас все, что в моих силах.

Тихое рыдание вырвалось из ее груди.

– Вы не можете исполнить мое желание. Ни за что на свете. Но я сохраню ваш подарок, – шепнула она, напомнив Тристану, что скоро она покинет этот дом, скоро он будет звать ее, но она не откликнется. Где-то в других краях она будет загадывать свои желания, и лучи света, проходя сквозь хрустальные грани подвески, тысячами звезд загорятся в чужом небе.

Раздался стук в дверь, и Тристан понял, что отдал бы полжизни, только бы еще немного побыть в объятиях Аланы. Еще несколько мгновений видеть счастливое лицо Габриеля.

– Хотел бы я знать, кто это? – недовольно спросил Тристан, и в тот же миг в дверях появился сияющий старый Берроуз.

– Некий джентльмен спрашивает мистера Габриеля, – торжественно объявил он.

Тристан выпустил из объятий Алану.

– Иди посмотри, кто это пришел, – сказал он Габриелю, и мальчик тут же выбежал из комнаты, Тристан с Аланой последовали за ним.

В прихожей стоял благообразный джентльмен с соломинками в спутанных волосах.

– Если я не ошибаюсь, то именно здесь проживает мистер Габриель Рэмзи?

– Я Габриель Рэмзи.

– Тогда в саду вас ждет кто-то, кто очень хочет с вами познакомиться.

– Ты позволишь, папа?

– Конечно, иди, – разрешил Тристан.

И Габриель выбежал наружу, туда, где утреннее солнце золотило сосульки, а снег напоминал сахарную глазурь. Он побежал по дорожке в сад, и вокруг него было сказочное белое царство. Он уже миновал розовую беседку, поспешил дальше и вдруг остановился как вкопанный. Перед ним, привязанный к столбу, стоял черный красавец пони под седлом, украшенным серебряным галуном.

– Папа? – шепотом спросил Габриель.

– Он твой, сынок, – ответил Тристан слегка хриплым от волнения голосом. – Счастливого Рождества, Габриель.

Взвизгнув от радости, мальчик бросился к пони и обнял его за шею. Светлые локоны Габриеля золотом сияли на черной шерсти пони. Послушное животное посапывало и толкало мальчика мягким носом, поглядывая на него добрыми умными глазами, словно ожидая, что хозяин доверит ему все свои тайны и мечты, которые не выскажет никому другому.

«О чем они там говорят между собой? – спрашивал себя Тристан. – Как будут расставаться, когда придет день отъезда, и будет ли плакать Габриель, уткнувшись в шелковую гриву своего нового друга?»

Тристан прогнал печальные мысли и, подойдя к Габриелю, подхватил его под мышки и посадил в седло.

– Папа, смотри, у пони такое же имя, как у тебя! Тут на седле серебряными буквами написано «Тристан»!

– Это потому, что седло принадлежало мне, когда я был мальчиком. Как видишь, мне тоже когда-то на Рождество подарили пони.

– Как же звали твоего пони, папа?

– Его звали Галахед. Я хотел, чтобы мой пони носил благородное имя, только тогда мы бы с ним могли отправиться в поход против драконов.

Драконы были куда понятнее детскому воображению, чем поход против всеобщего зла.

– Я тоже назову моего пони Галахед. Мы можем вместе поехать на прогулку в парк и посмотреть, есть ли у лебедей на озере такие же короны, как на волшебной броши.

– Какие же сейчас лебеди, там все сковано льдом.

– Мы подождем до весны и лета и тогда будем вместе кататься всякий день, – сказал Габриель, и внезапная тень скользнула по его лицу, стерев с него радость. – А если ты будешь занят, я подожду тебя у дверей кабинета. Я буду вести себя очень тихо, чтобы не мешать тебе.

– А может быть, ты не испугаешься, придешь прямо ко мне и скажешь: «А ну-ка выходи на улицу, там есть дела поважней твоих! Давай отправимся с тобой в поход против злых рыцарей и огненных драконов!»

– Послушай, папа, а не могли бы мы… – начал Габриель и остановился, луч надежды мелькнул в его глазах. – Не могли бы мы каждый год откладывать Рождество на один день?

– Почему, Габриель?

– Потому что я хочу, чтобы каждое Рождество было точно таким, как это! Чтобы была елка, много подарков, чтобы Алана, ты и я были вместе. Я всегда гадал, папа, на что похож рай. Я думал, что рай – это ангелы, которые играют на арфах, что это пушистые облака и множество других прекрасных вещей. Но я ошибался. Рай – это то самое место, где ты больше всего хочешь быть. Наверное, у нас и есть рай с тех самых пор, как к нам пришла Алана.

Тристан бросил взгляд на женщину, стоявшую поодаль на снегу, ее синяя накидка была кусочком неба на земле, ее удивительные янтарные глаза были полны слез. Рай, что такое рай? Может быть, эта женщина спустилась к ним на ангельских крыльях и принесла его с собой? Прямо в своих руках вместе с венком из омелы? Или рай всегда был с нею, в ее глазах?

Тристан хотел обнять Алану и попросить остаться с ними в том волшебном мире, где всегда Рождество, где весело смеется Габриель и где можно творить чудеса на холсте с помощью кистей и красок.

«Наверное, у нас и есть рай с тех самых пор, как к нам пришла Алана…» Одно-единственное облачко омрачало настроение Тристана: как уговорить Алану не покидать их?

Глава 9

Это был удивительный день, но и он подошел к концу. Тристан бережно отнес на руках сонного Габриеля в детскую. Было уже за полночь, но его не беспокоило, что все часы в доме стоят. Время остановилось по желанию Аланы Макшейн, и Тристан хотел, чтобы так было всегда.

Весь день смех звучал в стенах старого дома, непринужденное радостное веселье наконец возвратилось сюда. И Тристан был уверен, что во всем Лондоне ни у кого не было такого великолепного праздника.

Впервые за все семь лет жизни Габриеля Тристан по-настоящему познакомился с ним и обнаружил, что его сын – подлинное сокровище: маленький храбрый мальчик с нежной отзывчивой душой, который слишком долго в одиночестве боролся с окружающим миром; обаятельное существо, поражавшее Тристана своим остроумием и наблюдательностью.

Весь день они катались в парке, Тристан на своей лошади, а Габриель на новом пони, названном им Галахед. Они переиграли во множество игр, победили злых рыцарей и превратили обратно в принцев и принцесс заколдованных лебедей. Усталые, румяные от свежего воздуха, они возвратились домой уже в сумерках и обнаружили миссис Берроуз и испачканную мукой Алану хлопочущими у праздничного стола. Алана в этот вечер пригласила чету Берроуз разделить с ними рождественский ужин.

К концу вечера мистер и миссис Берроуз, как и Габриель, совершенно уверились, что Алана – это сошедший с небес ангел. И Тристан не сомневался, что на всю жизнь запомнит эту картину: улыбающаяся розовая Алана, стоя на коленях под тем самым венком из омелы, который был ее первым подарком им с Габриелем, требует у Габриеля поцелуя.

Какое это счастье, когда по возвращении домой тебя встречают приветливой улыбкой, когда лицо с милыми веснушками на переносице освещается радостью при виде тебя! Как непринужденно приняла Алана в свои объятия бросившегося ей на шею Габриеля, не обращая внимания на снег, которым он испачкал ее платье! И когда полный нежности взгляд Аланы встретился со взглядом Тристана, новое волнующее видение возникло перед его взором, прекраснее любой сцены, когда-либо запечатленной им на холсте: Алана в окружении таких же рыжеволосых, как она, шаловливых малышей, Алана в его объятиях, в его постели…

– Папа… – произнес полусонный Габриель, когда Тристан заботливо укутывал его одеялом. – Обещай мне, что ты еще долго-долго останешься здесь и не уйдешь на небо. Обещай, что останешься со мной навсегда…

– Я всегда буду с тобой, Габриель. Я всегда буду любить тебя и заботиться о тебе.

– Но если я стану жить у тети Бет, я уже не смогу больше сторожить тебя у дверей кабинета, слушать твой голос, пока я играю в солдатики или читаю книгу…

– Значит, ты… ты знаешь об этом? – ужаснулся Тристан.

– Да, сэр, – пробормотал Габриель, прижимаясь к отцу, его щеки были розовее августовских яблок. – Я играл у дверей, а ты разговаривал с Берроузом, и я все слышал.

Тристан представил себе, как Габриель стоит в коридоре и слушает безжалостный приговор себе, и опустил от стыда голову. Бедный ребенок, который неделями носил в душе страшный груз обиды, боли и страха… И каждый проходящий день сокращал и без того малый запас времени, которое ему оставалось провести в родном доме, прежде чем его отец, обязанный беречь, лелеять, утешать и прогонять его детские страхи, отошлет сына прочь.

– Так вот почему ты хотел остаться здесь на Рождество, – сказал Тристан, клеймя себя за бессердечие, – хотя мы не собирались его праздновать.

Мудрые понимающие глаза сына, казалось, заглядывали в самую душу отца, где-то в уголках детских губ затаилась горечь.

– Я хотел показать тебе, папа, что могу очень тихо себя вести и совсем тебя не беспокоить. И еще мне так хотелось, чтобы ты улыбался. Потому что, если бы ты улыбался, то, может, и не отправил бы меня к тете. Хотя я понимаю, что я для тебя большая обуза.

– Ты – обуза? – Каждое слово Габриеля жгло, как раскаленное железо. – Господи, мальчик, да с тех пор, как ты родился, ты был единственным утешением в моей жизни!

– Но мама говорила, что ты все время сердитый, потому что у тебя много важных дел, а мы тебе мешаем. Она говорила, что это не важно, потому что я могу заботиться о ней вместо тебя.

Страх овладел Тристаном. Неужели Шарлотта внушала Габриелю ненависть к отцу, душила сына, словно обвивающий дерево плющ, своей любовью и в то же время требовала от него постоянного внимания? Тристан всегда знал, что Шарлотта ревновала его ко всем: к отцу, сестрам, матери. Но как могла она ревновать его к собственному сыну?

Старый гнев пробудился в Тристане при воспоминании о том, как Шарлотта прогоняла Габриеля из комнаты, стоило туда войти Тристану, как она отсылала Габриеля ужинать в детскую. Он вспомнил грустное выражение на лице сына, когда тот приходил пожелать отцу доброй ночи в те редкие дни, когда Тристан рано возвращался домой из конторы.

– Для меня на свете нет ничего важней тебя – помни это, мой мальчик.

Габриель смолк, задумавшись; какая-то мысль не давала ему покоя.

– У меня это не слишком хорошо получалась, верно, папа? – спросил он жалобным голосом. – Я хочу сказать, заботиться о маме. Мама все равно умерла, как я ни старался ее спасти. Ты поэтому отсылаешь меня к тете Бет? Оттого что я плохо заботился о маме?

Наивные слова ребенка, как острые стрелы, впивались в сердце Тристана. Господи, его маленький сын по ночам терзает себя и винит в смерти матери, в том, что она была несчастлива! А он, взрослый мужчина, тем временем посыпает голову пеплом, не замечая в своем эгоизме страданий невинного существа, живущего рядом с ним.

– Нет, Габриель, это моя, а не твоя вина. Это я не оправдал ожиданий твоей матери, это я не поддержал тебя в трудную минуту. Ты всегда выглядел таким несчастным, Габриель… и так часто печально смотрел в окно, что я не мог больше этого видеть. Я подумал, что, если отправлю тебя к тете Бет, ты наконец обретешь счастье. Тетя Бет станет заботиться о тебе, ты будешь играть с другими детьми и забудешь об озлобленном, недостойном тебя человеке.

– Но, папа, если я уеду, ты совсем загрустишь. А ведь мое самое главное желание, чтобы ты улыбался. Я обещал, что, если ты станешь счастливым, я больше ни о чем никогда не попрошу. – И совсем тихо Габриель добавил: – Даже если для этого мне придется уехать отсюда.

– Боже мой, Габриель, что ты говоришь! – Голос Тристана прервался, и он изо всех сил прижал к себе сына. Отошли в прошлое, исчезли, развеялись прежние несбыточные сны, и вновь родилась надежда: его судьба изменится, у него есть сын, прежде незнакомое ему маленькое создание, его новая мечта. – Я люблю тебя, мальчик, больше жизни. Больше всего на свете. Мы будем вместе, и, если ты не против, мы начнем все сначала. Верь мне, сынок, я постараюсь все изменить. Клянусь тебе. Дай мне шанс, Габриель!

– Я отдам тебе все, что ты хочешь, папа. Как я отдал за тебя все мои желания, вот только… – Уголки губ Габриеля печально опустились. – Я хотел бы теперь получить одно из них обратно, тогда бы я загадал, чтобы Алана тоже никогда не покидала нас. Но может быть, папа, у тебя есть в запасе хотя бы одно маленькое желание? – вдруг оживился он. – И тогда ты можешь пожелать, чтобы она осталась с нами.

– Что ж, я уже так давно ничего не загадывал, Габриель. Наверное, теперь пришло время и мне что-нибудь пожелать.

Мерцающие созвездия расположились на небосводе, и кого здесь только не было: Скорпион, Лев, Дева, Персей и Андромеда и многие, многие другие. Зимняя ночь застыла в тишине и неподвижности, и Алане казалось, что она слышит, как шепотом переговариваются с луной ангелы Габриеля. Она выбралась из окна своей комнаты на пологую крышу и села, устроив себе гнездышко из одеяла. В детстве она часто сидела вот так на крыше старого трактира, где они с отцом снимали комнату наверху. Там, в вышине, ближе к небу, вдали от грязи и шума города, даже голод не был столь мучительным.

Она могла сидеть так целыми часами, обхватив руками колени, положив на них голову, и смотреть в ту сторону, где была улица, на которой жил Тристан. Она воображала, что он смотрит в то же ночное небо и видит ту же луну, но не только любуется ими, а запечатлевает на полотне красоту неба и города в ожерелье из звезд и желтых бусин фонарей. Она воображала, что сидит у его ног в длинном голубом платье и поет ему мелодичные баллады, которым научил ее отец.

Самое смелое ее воображение не могло создать ничего прекраснее сегодняшнего дня, начиная с первого восторженного возгласа Габриеля и кончая его сонным лепетанием, когда Тристан нес сына в детскую. Только на этот раз вместо своего любимого тряпичного пони он сжимал в руке уздечку. Правда, Тристан предупредил его, что в дальнейшем место ей будет в конюшне рядом с отделанным серебряным галуном седлом.

Алана тихонько ускользнула к себе в комнату, унося в памяти трогательную картину: Габриель, обласканный и полный впечатлений, счастливый и довольный, как может быть счастлив и доволен ребенок, который целый день грелся в лучах отцовской любви, держит в своей маленькой руке большую сильную руку отца. Как держит он теперь в своих руках сердце Тристана…

Если бы только Тристан прислушался к голосу разума, к душе Габриеля и оставил бы сына рядом с собой…

Тихий, почти робкий стук в дверь вывел ее из задумчивости.

– Алана, вы здесь? – донесся до нее через открытое окно голос Тристана.

– Входите, Тристан, – отозвалась она, радуясь его появлению и сожалея, что скоро они расстанутся навсегда.

Со своего места на крыше Алана видела, как он вошел в комнату и в недоумении остановился.

– Где же вы, Алана? Может быть, вы на минутку сойдете ко мне с небес? Алана, где вы?

Она заглянула в комнату, и свеча осветила ее лицо.

– Я здесь. На крыше.

– На крыше? Вы что, сошли с ума? – Алана услышала его шаги, и вот он сам, опершись ладонями о подоконник, смотрит в холодную тишь ночи. – Что вы придумали, Алана? Вижу, вы неравнодушны к окнам. Так, пожалуй, вы можете и упасть. Или Габриель своей пустой болтовней об ангелах убедил вас, что вы способны летать?

– Я полюбила сидеть на крыше, еще когда была ребенком. Идите сюда. Взгляните, какой отсюда вид.

– У вас тут страшно холодно! И снега тоже достаточно. Вы не боитесь, что мы упадем и сломаем себе шеи?

– Лучше вспомните, как вы хотели лишить Рождества всех в вашем доме, мистер Рэмзи. И что же оказалось? Вы сами больше всех веселились сегодня. Кто знает, какие приятные неожиданности поджидают вас на крыше, если только вы преодолеете свою нерешительность.

– Ладно, я попробую, – смягчился Тристан, просовывая в окно широкое плечо. – Я и так сегодня вел себя очень легкомысленно, так почему бы не завершить этот день еще одним безумством? Хотя, возможно, дело кончится трагически: я могу отморозить ноги и еще что-нибудь в придачу.

Заполнив плечами все окно, Тристан вылез на крышу и, осторожно ступая по черепицам, подошел к Алане, сел на одеяло рядом с ней, и она почувствовала исходившее от него тепло, согревавшее ее, как маленькое солнце. Разве могла оборванная голодная девочка представить, что когда-нибудь он вместе с ней будет любоваться звездным небом?

Тристан смотрел на усеянный звездами темно-синий полог над спящим городом и не мог сдержать восхищения.

– Кажется, что звезды совсем близко, стоит только протянуть руку – и можно снять с неба любую на выбор, – заметил он.

– Мне больше нравятся звезды, которые вы мне подарили.

– Мне бы хотелось подарить вам, Алана, нечто такое, что выразило бы всю мою благодарность за то, что вы сделали для Габриеля.

– Но я сделала это не для Габриеля. Я сделала это для вас.

– Для меня? – удивился он. – Но вы говорили о желании, которое загадал Габриель. Мне казалось, что… Почему вы решили помочь именно мне, Алана? Чем я заслужил ваше внимание?.

– Вряд ли вы вспомните, чем его заслужили. Наверное, постоянством собственной доброты и щедрости. Всякий раз когда я смотрела в ваше окно, я видела, как вы тайком клали конфеты в корзинку с рукоделием вашей матушки или красивые ленты в ноты, принадлежавшие вашей сестре Бет. А помните то Рождество, когда вы впервые поставили елку для Шарлотты и приготовили маленькие подарки для всех в доме, и для супругов Берроуз, и для судомойки? Помните, как вы доверху наполнили карман ее фартука монетами, так что он разорвался?

Тристан в недоумении повернулся к Алане.

– Вы все это видели? Неужели… – смущенно спросил он.

– Вы думали, никто не догадается. Вы притворялись, что подарки делает кто-то другой, какой-то шутник, но все знали, что это вы, Тристан. Мы все знали, что это вы.

– Но это была всего-навсего игра, мальчишеские выдумки и проделки. Удивляюсь, что вы помните такие пустяки. Я уверен, что все о них давно забыли. О чем тут вспоминать…

– Я, Тристан, хорошо помню, что такое мальчишеские проделки. Я помню, как мальчишки били, толкали, щипали меня. А ваши поступки могли вызывать только восхищение. Вы показали мне, что в мире есть не только зло, но и добро, и великодушие. Вы показали мне, что человек может быть не только грубым и жестоким, но и сострадать ближнему.

– Но я давно растерял эти качества. Как вы, наверное, огорчились, когда поняли, что я…

– Вы их не растеряли, их у вас отняли. Постепенно, одно за другим. И это сделала Шарлотта, а вы помогли ей своей уступчивостью.

– Вы упрекаете Шарлотту, но тут нет ее вины. Это я погубил наш брак. Шарлотта была очень несчастлива. С самого первого дня, как мой отец привез ее из Германии, она нуждалась в защите. Она всего боялась, она была такой слабой, ей нужен был муж, который посвятил бы ей всю свою жизнь и…

– Вы хотите сказать, пожертвовал бы всем, чтобы потакать ей?

– Вы не правы. – Тристан выпрямился. – Это я виноват, что наш брак оказался неудачным. Я не дал ей того, в чем она так нуждалась: защиты и любви.

– Нет, Тристан, это она вас подвела. Она завладела вашей любовыо и использовала ее как оружие против вас. С самого начала ей были известны ваши мечты, она видела, как вы часами творили на полотне свои чудеса. Она знала, что значит для вас живопись. Но она лишила вас вашей мечты, ей было безразлично, что вместе с мечтой она разрушила и вашу душу.

– Алана…

– Вы так сильно любили ее, так заботились о ней, что принесли ей в жертву свой талант и себя вместе с ним. Она отняла у вас все, чем вы дорожили в жизни: искусство, живопись, возможность творить. И вашего сына.

– Я никогда ее не любил, – вдруг торопливо сказал Тристан. – Я только хотел защитить ее. И я сам забыл о Габриеле. Я был слишком занят работой…

– Вы старались спасти своего отца от унизительного разорения.

– Вы знаете и об этом? – удивился Тристан. – Вы знаете о моем отце?

В это мгновение Алана осознала всю глубину его страданий: отец, с каждым днем отдаляющийся от него, готовый исчезнуть в непонятной стране теней; отчаяние и гаев самого Тристана против несправедливости судьбы, лишившей его возможности творить.

– Вы поступили мужественно, Тристан, вы сделали правильный, но гибельный для себя выбор. Вы не отвернулись от вашего отца и вашей жены, но пришли к ним на помощь. Я не могу поверить, что вы по своей воле отвернулись от сына. Шарлотта воздвигла между вами стену, но Габриель был слишком мал, чтобы понять это, а вы слишком подавлены заботами. Но не все потеряно, Тристан. Скажите мне, что не все еще потеряно между вами и Габриелем…

– Он знал, Алана, – сказал Тристан, и она почувствовала, каких усилий ему стоит это признание, и в то же время какое облегчение оно ему принесло. – Габриель с самого начала знал, что я собирался отправить его к Бет. Но теперь он меня простил. Он дал мне еще один шанс исправиться. Ведь и он пожертвовал всеми своими желаниями, чтобы я снова мог улыбаться. Обещаю, что на этот раз не подведу его. Я постараюсь возместить ему потерянное…

– Не стоит больше тратить время на напрасные сожаления, – остановила его Алана, прижав кончики пальцев к его губам.

Но ее собственная душа была переполнена горькими сожалениями, и у нее не было сил с ними бороться. Теперь Габриель навсегда поселился в сердце отца, Тристан вновь обрел сына и вновь обрел себя, покончив с прежними обидами и бессмысленными угрызениями совести. Вновь в его груди билось отзывчивое сердце мальчика, с которым встретилась Алана в то далекое незабываемое Рождество.

А она, Алана, что будет с ней? Она выполнила свой долг. Кончились отпущенные ей судьбой волшебные дни, что начались, когда она через окно проникла в дом Тристана и в его мир.

Но как заставить себя уйти, когда ее губы все еще хранят тепло его поцелуя, а ее тело – ласку его прикосновений? Как покинуть Тристана, если она полюбила его навечно? Маленькой девочкой она обожала удивительного мальчика, он был для нее героем, равного которому она не встретит за всю свою жизнь. И теперь она все так же преданно любит этого удивительного человека, но не фантастического героя, а мужчину из плоти и крови, который страдает, ошибается, упорствует и побеждает себя.

«Я люблю тебя, Тристан! Если бы ты принадлежал мне, я не стала бы прятать тебя в темнице, вдали от света и ярких красок, которые для тебя – жизнь. Со мной ты взмыл бы к самому небу…»

Но они не могли вечно сидеть на крыше. Еще до рассвета они вернутся в мир, в котором Алана останется нищей бродяжкой, а Тристан – хозяином богатого дома с картинами в золотых рамах, фортепьяно и шкафами, полными книг.

Ладонь Тристана коснулась ее лица, отодвигая в сторону пряди волос, рука была теплой, жесткой и пахла имбирным печеньем Габриеля. И еще она пахла надеждой.

– Как же мне отблагодарить вас, Алана? За Габриеля. За чудесное Рождество. Загадайте желание, ангел, и поведайте о нем звезде, а я его обязательно выполню.

Алана смотрела ему в глаза и страшилась признаться. Как посмеет она открыть ему свое единственное желание, прежде чем покинуть этот дом? Она прочла сочувствие в его взгляде и решилась.

– Поцелуйте меня, Тристан, – попросила она.

Он взял в ладони ее лицо и поцеловал ее с такой нежностью, что у нее затрепетало сердце. Его язык, словно пробуя, слегка раздвинул ее губы.

Она вскрикнула от удовольствия, и язык проник внутрь, зажигая огнем ее тело, делая его покорным и слабым. Ее пальцы коснулись темных прядей волос у него на виске.

– Милая, милая Алана, – прошептал он у самых ее губ. – Как я хочу тебя…

Сладкая музыка нежных слов звучала вечной песнью любви. Радость, торжество, нетерпение овладели Аланой, смелые слова сорвались с губ, поразив ее саму своей дерзостью:

– У меня есть одно, последнее, желание, Тристан.

– Какое же, ангел?

– Люби меня. Сейчас же. Я хочу, пусть всего один раз, почувствовать твои объятия.

Вместо ответа он взял ее на руки и бережно, словно драгоценный хрустальный сосуд, перенес через подоконник в комнату, из холода ночи в тепло любви.

Глава 10

Огонь в камине освещал мягким светом кровать, свет и тени играли на лице Тристана, подчеркивая его благородство и одухотворенность, ту внутреннюю силу и красоту, которые мог передать только величайший из художников, и Алана не могла насмотреться на любимые черты.

«Как я люблю тебя!» – повторяла она про себя, не решаясь произнести эти слова вслух.

– Ты уверена? – спросил Тристан и прикоснулся пальцами к ее губам. – Ты уверена, что хочешь именно этого?

«Я столько ждала тебя, и это мой последний шанс. Подари мне одну эту ночь, чтобы жить воспоминанием о ней всю оставшуюся жизнь». Она не могла, не осмеливалась открыть ему, что она дочь нищего уличного торговца и что Тристан так же далек от нее, как мерцающие в высоте звезды. Он подарил их ей целую горсть, спрятанную в той прозрачной волшебной подвеске, но она отдала бы их все без сожаления в обмен на самого Тристана. Как заставить его понять, что они должны дать выход своим чувствам и им не надо их скрывать?

– Ты обещал мне, Тристан, что выполнишь любое мое желание. Прошу тебя, обними меня.

Он схватил ее в объятия и прижал к себе с такой силой, что она еле устояла на ногах, цепляясь за него ослабевшими руками.

С такой же силой его язык погрузился в ее рот, и это уже не было то прежнее осторожное прикосновение, а резкое движение, репетиция того, чем очень скоро займутся их тела.

Его рука расстегивала одну за другой пуговицы платья у нее на спине, и каждое прикосновение вызывало в ней дрожь желания.

Ее неловкие пальцы, путаясь, расстегивали пуговицы на его рубашке, обнажая загорелую кожу, с трудом удерживаясь, чтобы не провести ладонью по его груди, покрытой жесткими темными волосами.

Ее жизнь в трущобах была постоянной борьбой с их обитателями, покушавшимися на ее добродетель. Для них целомудрие было товаром, который можно легко обменять на деньги, а деньги потратить на покупку джина. Алана как тигрица охраняла свою добродетель, живя несбыточной мечтой о Тристане Рэмзи, которому она когда-нибудь подарит свою невинность.

Сегодня был тот самый день, когда сбывались все желания, последний день, после которого ей уже не о чем будет мечтать.

Словно лепестки, обнажая сердцевину цветка, упали на пол платье, сорочка, юбки. Его взгляд остановился сначала на стройной белой шее, затем спустился ниже, туда, где алебастром сияли ее груди, увенчанные розовыми сосками, напрягшимися от желания.

– Как ты прекрасна, Алана! – сказал он и пальцем коснулся перламутрового соска. – Ты прекрасна, я не заслужил такого дара.

– Но это мое желание, Тристан, а ты только подчиняешься мне.

– Если это только твое желание, то почему я так страстно хочу тебя, Алана? Так хочу, что не могу ждать ни единой минуты!

Он подхватил ее на руки, а она прижалась к его обнаженной груди, целуя все подряд: шею, подбородок, жесткую щетину щек.

Он опустил ее на постель, снял с себя рубашку и бросил ее на стул. За ней последовали брюки, и все это время он сторожил Алану взглядом.

Теперь он, обнаженный, стоял у постели, и она могла видеть каждый мускул, каждый изгиб его тела. Он был прекраснее Давида, которого Микеланджело извлек из глыбы бесчувственного мрамора. Прекраснее спящего Адониса, пробудившего любовь Персефоны и Афродиты. Разве мог совершеннейший из мифических героев дышать такой страстью и нежностью, излучать такую мощь и в то же время быть таким по-человечески слабым?

Пугаясь собственной храбрости, Алана протянула руку и притронулась к совершенному телу Тристана, и оно отозвалось дрожью удовольствия. Тогда Алана прижала губы к тому месту, где изо всех сил колотилось сердце Тристана.

Он лег рядом с ней и начал целовать ее так пылко, что она смутилась, считая себя недостойной такой страсти, он же покрывал поцелуями ее шею, а потом и грудь. Его большая ладонь скользнула ниже, его дыхание было таким жадным и горячим, что Алана приподнялась ему навстречу, встретив на полпути его губы, и застонала, когда они начали ласкать сосок.

Его мускулистые бедра прижались к ее бедрам, и теперь Алана ощущала его всего, от груди до ног, чувствовала силу его возбуждения. И жаждала новых, еще более смелых ласк, последнего предела, когда трудно дышать или произнести хотя бы слово.

– Ах, Алана, какая ты теплая, нежная! – шептал Тристан. – Как я мечтал об этом с того самого дня, когда ты упала со своей башни в мои объятия!

Если бы только она могла открыть ему правду, сказать, что любит его почти всю свою жизнь, признаться, что жила одной мечтой: отдать ему себя.

Его ладонь продолжала свое движение, скользнула по нежной округлости ее живота, спустилась еще ниже, и Алана вскрикнула, когда его пальцы остановились там, где, казалось, сосредоточились все ее желания.

– Не бойся, моя любовь, я не причиню тебе боли…

Ее доверие к нему было столь же беспредельным, как и ее любовь, – он был владыкой ее души и тела. Разве могла она отказать ему в том, что уже давно ему принадлежало? И, раскинув ноги, она отдалась мучительной ласке, сладкой пытке, от которой темнело в глазах. Вместе с Аланой Тристан возвращался в забытый мир простых человеческих чувств.

– Мне этого мало, Тристан, – прошептала Алана и дотронулась до его плоти, вызвав у него томительный стон.

– Хорошо, ангел, я готов.

Он прижался к ней своим твердым напрягшимся телом, и ногти Аланы впились ему в спину.

– Пожалуйста, Тристан… – задыхаясь, попросила она. Одно резкое движение его бедер, и Алана вскрикнула от боли. Возглас удивления вырвался у Тристана, заставив его приостановиться:

– Как, неужели, Алана? Ты никогда… Почему ты мне не сказала?

Она прижала пальцы к его губам.

– Тогда бы ты не выполнил моего желания. А я так хотела тебя, Тристан! Хотела, чтобы ты стал частицей меня… – «Как ты стал частицей моего сердца», – добавила она про себя. – Прошу тебя, Тристан, не надо сожалений. Я хочу, чтобы все между нами было прекрасно.

– Как я могу сожалеть о том, что мы нашли друг друга, Алана. Ты ангел, принесший мне любовь…

Каждой своей неторопливой лаской, каждым медленным Движением он говорил ей, что впереди у них еще целая жизнь, полная таких ночей. Но он наслаждался ею, как будто это был единственный и последний раз в его жизни и другого такого не будет, как никогда больше не будет и такой ночи. Он погружался в нее снова и снова, и Алана отвечала, возмещая ему и себе годы, прошедшие без любви. Она хотела навеки остановить время и сознавала всю невозможность такой мечты. Она старалась запечатлеть в памяти каждую черточку и выражение его лица, его руки, его всего, страстность его поцелуя и жар его тела, чтобы потом согревать воспоминаниями долгие одинокие ночи.

Без застенчивости и смущения она раскрывала перед ним все свои секреты и тайные желания, и он отвечал ей тем же, допуская ее в свою душу, в тот мир, в который она уже заглянула там, наверху, среди его картин.

И когда наступил последний взрыв и дрожь удовольствия сотрясла Алану, она так крепко прижала к себе Тристана, как будто хотела навсегда удержать его в своих объятиях. Громкий стон вырвался из его груди, он с яростью откликнулся на вызов, и волны наслаждения обрушились на Алану. Его обессилевшее, вдруг ставшее тяжелым тело придавило Алану, но этот груз она была готова нести до конца своих дней. Они долго ошеломленно молчали, стараясь понять всю важность случившегося…

Тристан лежал рядом с Аланой, не выпуская ее из объятий и прижимая к влажной от пота груди. Он заговорил, и в его словах прозвучали беспокойство, страх и вместе с ними нечто другое. И этим другим была надежда.

– Кто ты, Алана? – выдохнул он, погрузив лицо в облако ее спутанных волос. – Я уверен, что где-то видел тебя, я понял это в ту самую минуту, когда ты здесь появилась. Мне кажется, мы знаем друг друга целую вечность.

Алана спрятала у него на груди горькую улыбку, зная, что заплатит за эту ночь вечным страданием. Что бессчетные ночи будет искать и не находить его, протягивая руки в равнодушную тьму.

– Я всего-навсего лицо в окне, Тристан, – сказала она. Он смотрел на нее, и в его глазах был рай.

– Нет, Алана, ты не лицо в окне, ты удивительная загадка. И завтра ты откроешь мне все, я добьюсь от тебя правды своей любовью.

Завтра… Завтра ее здесь уже не будет. Завтра она исчезнет из его жизни.

Слезы подступили к ее глазам, но Алана не дала им вылиться. Впереди у нее целая вечность, чтобы выплакать все слезы, но эта ночь должна быть радостью.

Она целовала и ласкала Тристана, чувствуя, как в нем вновь пробуждается страсть, радуясь, когда он со стоном опять и опять овладевал ею. И так много раз, пока луна не побледнела в свете зари. Как если бы это была последняя ночь в их жизни.

Заря чуть окрасила небо, когда Алана неслышно выскользнула из постели, не осмелившись поцеловать Тристана на прощание. Она боялась разбудить его. Лучше ей уйти, прежде чем он откроет глаза. У нее не было сил, чтобы проститься с Тристаном и с Габриелем, спавшим у себя в детской.

Как могла она ответить на вопросы Тристана? Где взять ей мужества, чтобы спокойно наблюдать, как погаснет свет надежды в его глазах? У дочери нищего уличного торговца не может быть будущего с богатым человеком, известным половине Лондона. Он станет объектом насмешек и презрения, если объявит о своей любви к ней.

Она должна благодарить небо за волшебное Рождество, выпавшее на ее долю, и искать утешения в том, что за короткий срок судьба так щедро одарила ее, – теперь ей хватит на целую жизнь. Алана надела платье и еще немного постояла у кровати, глядя на спящего Тристана. Умиротворение и покой были написаны на его лице, их принесла ему ее любовь, и этого было достаточно для нее.

Но ее тело жаждало хотя бы еще одного поцелуя, еще одного прикосновения. Сердце изнывало при мысли о том, что никогда больше она не взглянет в его глаза и не увидит в них отражения ее собственного желания.

Но пора уходить, ее дело сделано. Тристан и Габриель вместе начнут новую жизнь, где будет все: и радость творчества, и новые мечты, и желания, с которыми они станут обращаться к звездам. Если бы только она могла увидеть, как время посеребрит виски Тристана, а глаза будут сиять гордостью за того прекрасного и достойного юношу, в которого с годами превратится Габриель. Если бы она могла делить с любимым человеком радости и горести грядущих лет и подарить Тристану детей, которые наполнят щебетом старый дом, а когда придет закат жизни, они с Тристаном, держась за руки, смело встретят старость, полную чудесных воспоминаний.

Нет, такое невозможно, она знает об этом с тех давних пор, когда впервые увидела Тристана. В его жизни нет для нее места, но как тяжело примириться с неизбежным!

Алана подошла к секретеру, взяла перо и бумагу и быстро написала записку. На цыпочках приблизилась к постели и положила письмо на свою подушку. Затем вытащила из кармана самую дорогую для нее вещь: гинею, потемневшую от прикосновения ее детских рук, талисман, согревавший ее в одиночестве и холоде трущоб. Когда-то Алана пробила гвоздем отверстие в монете, чтобы носить ее на шее, и через него был продет длинный потертый шнурок.

«Возьми ее, это мое желание, а рождественские желания всегда исполняются…»

Властный голос мальчика прозвучал, как тогда, в давний холодный вечер, и Алана бережно положила талисман на подушку рядом с письмом.

– Прощай, Тристан, – прошептала она. – Теперь ты спасен. Но вы с Габриелем сами должны заботиться друг о друге, ведь меня с вами больше не будет.

Сдерживая рыдания, с лицом, мокрым от слез, она выскользнула из комнаты и быстро спустилась по лестнице.

Алана на мгновение задержалась у дверей гостиной, чтобы в последний раз взглянуть на елку. Многие украшения и сладости уже были сняты с ее ветвей, свечи потушены, а на столе рядом с разбросанными игрушками и фигурными пряниками лежала коробка с красками, волшебная шкатулка, которая позволит Тристану наверстать упущенное.

Алана заметила под елкой какой-то предмет, завернутый в белую материю, и на нем листок с надписью «Для Аланы».

Он сказал ей этой ночью: «Спустись вниз и посмотри, какой я приготовил для тебя сюрприз».

Алана протянула руку и остановилась на полпути. Стоит ей развернуть подарок, и она уже никогда не сможет покинуть Тристана. Рука невольно сжалась в кулак. Время мечтаний и подарков миновало.

Время… Алана взглянула на часы на каминной доске. Маятник неподвижно застыл на месте, не было слышно веселого тиканья.

Она подошла к камину, открыла стеклянную дверцу и запустила маятник. Часы пошли. Время чудес кончилось.

Глава 11

Луч солнца разбудил Тристана, и он открыл глаза. Он был полон бодрости и надежд – чувств, которые Алана возродила в нем в эту ночь любви.

Он протянул руку туда, где рядом с ним спала Алана, и нашел на подушке лист бумаги.

Аланы не было.

Он сел и взял в руки записку. Страх и растерянность охватили его, строки прыгали перед глазами.

«Дорогой Тристан, – прочитал он, – мы не вольны навсегда остановить время. Ты спрашиваешь меня, кто я такая и почему решила помочь Габриелю осуществить его рождественское желание. Я сделала это потому, что когда-то в далекое рождество ты изменил окружавший меня мир. Я возвращаю тебе твою рождественскую гинею, которую ты подарил мне тогда. Ты был прав, это волшебная монета, потому что благодаря ей передо мной открылся мир добра и сочувствия. Мир, где всегда найдутся руки, которые поддержат тебя в беде.

Ради тебя я сделала все, чтобы быть достойной этого мира, я научилась читать, шить и говорить, как говорят леди. Но мы оба знаем, что это не может изменить самого главного, того, что я дочь уличного торговца нотами, та самая, которая пришла в тот зимний день к вашему крыльцу вслед за твоим замечательным белым пони».

Тристан перестал читать, припоминая огромные янтарные глаза нищей девочки и затаенную в них гордость. Долго после Рождества его преследовал образ маленькой бродяжки, пока он не нарисовал ее в своем альбоме сидящей на скамеечке перед камином, но не в лохмотьях, а в одном из нарядных белых платьев сестры Бет.

Сколько раз на Рождество он вспоминал об этой маленькой девочке, беспокоился, не голодна ли она, спрашивал себя, сохранила ли она свое мужество! Он снова вернулся к записке.

«У меня никогда не было Рождества, но это Рождество было таким чудесным, что мне хватит воспоминаний о нем на всю оставшуюся жизнь. Передай привет Габриелю и скажи ему, что его отец тоже был настоящим ангелом для меня, ангелом-хранителем, который приходил ко мне на помощь, когда мне нечего было есть, когда мне было холодно, когда я нуждалась в поддержке. Помнишь, ты сказал мне, что рождественские желания всегда исполняются, и дал мне гинею? Пусть теперь она хранит тебя, пусть исполнит это мое желание. Я желаю, чтобы ты был счастлив, Тристан. Пусть я буду далеко от тебя, на другом конце света, но мысленно я всегда рядом с тобой.

Алана».

– Нет! – закричал Тристан срывающимся голосом, соскочил с кровати и принялся натягивать на себя одежду. – Алана! – закричал он еще громче и сбежал вниз по лестнице. – Умоляю тебя, Алана, не покидай меня!

Он ворвался в гостиную и остановился, услышав мелодичный бой часов. Она запустила их. Время чудес кончилось.

Тристан метался в отчаянии, не зная, что ему предпринять. Бросился в прихожую и торопливо накинул на плечи плащ.

– Папа? – донеслось до него. Габриель стоял наверху лестницы, глядя на отца испуганными глазами. – Что случилось?

– Алана! Она исчезла!

– Она вернулась на небо, не попрощавшись с нами? – Губы мальчика задрожали.

– Если это так, Габриель, то я найду ее там и верну обратно. Обещаю тебе.

И Тристан выбежал на улицу в пронзительную стужу зимнего дня, громко повторяя имя Аланы.

Было уже за полночь, когда Тристан, измученный душой и телом, возвратился домой. Он побывал на всех почтовых станциях и даже в порту, во всех местах, где, по его мнению, могла быть Алана. Он обошел весь лабиринт улиц у Флит-стрит, где ютилась городская беднота, но и там не было никаких следов Аланы. Как если бы Всевышний протянул десницу и забрал ее к себе на небо.

Опечаленный Берроуз встретил Тристана на пороге, но не стал ничего спрашивать, догадавшись о неудаче по мрачному лицу хозяина.

– Вы обязательно найдете ее завтра, мистер Тристан, – утешал дворецкий, снимая с него покрытый снегом плащ. – Я уверен, что дорогая мисс Алана не могла уйти далеко. У вас большие связи и множество знакомых, вы можете завтра с их помощью снова начать поиски.

– Но как найти Алану среди множества лондонских бедняков? Она решила, что мы отвергнем ее, как только узнаем, кто она и откуда. Она, должно быть, очень сильно обиделась, если не попрощалась с Габриелем.

Тристан направился в гостиную, где все еще стояла елка, лишившаяся части своих украшений, но по-прежнему величественно красивая. А под нею – его нетронутый подарок для Аланы… Все так же с потолка свешивался увитый алыми лентами венок из омелы и, свернувшись клубочком, у елки спал Габриель в ночной рубашке, прижимая к себе старого игрушечного пони, на шее которого поблескивала волшебная брошка Аланы. Неужели он провел тут весь день, дожидаясь возвращения своего ангела?

Еле передвигая усталые ноги, Тристан дошел до своего кресла, упал в него и закрыл лицо руками.

– Где же ты, мой ангел? – пробормотал он. – Если бы только я мог высказать тебе все… Но тебя здесь нет, ты больше не стоишь в снегу у окна. Теперь я буду проводить здесь дни и ночи, думая о том, в тепле ли ты, и не голодна ли, и не грозит ли тебе опасность. К кому обратишься ты, Алана, в час беды? Габриель захныкал во сне, и Тристан снял с себя сюртук и укрыл сына. Его взгляд снова упал на окно, блестящая стеклянная поверхность которого отражала языки пламени, пылающего в камине, и развесистые ветви елки, и возглас надежды вырвался из его груди.

Тристан выбежал из гостиной, бросился в прихожую, отворил дверь и выбежал на заметенное снегом крыльцо.

Не чувствуя обжигающего холода, он обогнул угол дома и оказался перед окном, сияющим, как маяк, в темноте ночи.

И тогда он увидел ее: съежившись под своей накидкой, она стояла за кустом боярышника, укрываясь от пронизывающего ветра.

– Алана! – позвал он, и она повернулась к нему. Ее лицо выражало испуг и казалось очень бледным в свете луны. Она бросилась бежать, но он в три прыжка настиг ее, схватил за плечи и повернул к себе.

– Нет! – закричала она, вырываясь. – Отпусти меня! Я не должна была сюда возвращаться. Я только хотела еще один, последний, раз взглянуть на тебя…

– И снова исчезнуть, на этот раз навсегда? – негодуя, спросил Тристан. – Как ты могла провести со мной эту ночь и после всего, что было между нами, убежать?

– А как иначе я могла поступить? Я не могу остаться! Это невозможно!

– Возможно, если ты выйдешь за меня замуж.

– Выйти за тебя замуж? Как такое могло прийти тебе в голову? Что скажут люди? Что скажут те, с кем ты ведешь дела? А их жены? Что скажут все твои знакомые?

Она выглядела такой несчастной и подавленной, как будто слишком долго один на один боролась с драконами.

– Я потратила столько сил, чтобы выбраться из лондонских трущоб, – сказала она, – но, будь я наряжена даже в придворное платье, женщины твоего круга все равно будут с ужасом смотреть на меня и смеяться надо мной, прикрываясь своими веерами. Для них я навсегда останусь дочерью бедняка. Вот почему я хотела уехать из Англии. Навсегда покинуть эту страну, чтобы стать кем-то другим.

– Ты не представляешь себе, Алана Макшейн, какое зло ты причинишь всем нам. Ведь ты больше не будешь ангелом Габриеля. Ты больше не будешь той женщиной, которая ворвалась в мою жизнь и вернула мне способность радоваться и сердиться, надеяться и трепетать от страха.

Он заметил, каких усилий ей стоило высоко держать голову, с вызовом выставляя вперед подбородок, – привычка, которая уже стала ему мила.

– Я очень рада, Тристан, что сумела помочь тебе и Габриелю. Но это не значит, что ты обязан на мне жениться и что я подхожу на роль твоей жены. Тебе необходимо найти прелестную молодую женщину твоего круга, которая станет хорошей матерью Габриелю. Вы забудете меня. Пройдет время, и я исчезну из вашей памяти.

– Ты искренне считаешь, что Габриель когда-нибудь забудет свою первую елку? Своего первого пони? Или женщину, которая подарила ему брошку от плаща сказочной феи?

– Прошу тебя, Тристан, я…

Он схватил ее руки в свои и торопливо заговорил:

– Я помнил о тебе все эти годы. Мне хотелось узнать, что же случилось с тобой, когда ты взяла гинею и выбежала за ворота. Мне так хотелось сделать для тебя что-то хорошее! Остановить тебя и отвести на кухню к миссис Берроуз, чтобы она угостила тебя своими вкусными булочками. Или отдать тебе одну из теплых накидок Бет. Но ты тогда убежала. Я даже нарисовал тебя в своем альбоме, Алана, на скамеечке у огня с тарелкой печенья на коленях.

– Но по другую сторону окна. На улице, – уточнила Алана.

– Я прошу тебя, Алана, войти в волшебную дверь и навсегда остаться со мной по эту сторону окна. Мне нужна твоя поддержка, если я вдруг потеряю веру в себя. Твоя мудрость в минуту сомнений. Твоя любовь, если я потерплю неудачу… Ты подарила мне коробку с красками и доказала, что безраздельно веришь в меня. Я даже избавился от чувства вины, которое разъедало мою душу.

Он взял ее за подбородок, заставляя посмотреть себе в глаза.

– Каждый день я наблюдал, как мой сын смотрит в это окно с той же безнадежностью и глубокой печалью, с какой ты смотрела в него с другой стороны. Каждый день я хотел подойти и утешить его, но считал, что у меня нет на то права. Я ощущал себя таким беспомощным. Но ты упала в мои объятия, и все переменилось.

Его голос прерывался, слезы жгли глаза.

– Ты явилась к нам, Алана, в ответ на мои молитвы и молитвы Габриеля. Чтобы я мог начать все сначала без сожалений и ошибок. Чтобы я мог писать картины, любить свою семью и обожать свою жену. Чтобы она поняла, что моя любовь к ней – это та же живопись, но со своими красками и оттенками. Что без нее жизнь – только мрак, куда не проникает ни единый луч света.

Слезы смочили ресницы Аланы и потекли по щекам.

– Тристан… – только и сумела произнести она.

Он целовал ее мокрое от слез лицо и думал о том, что впереди у них целая жизнь, чтобы заставить ее радоваться.

– Мне казалось, что я не смогу повернуть время обратно, Алана, как это удалось тебе, когда ты остановила часы. Но я ошибался, впервые я начал мечтать о будущем, о будущем с тобой. Ты принадлежишь мне, ты мой ангел, как и ангел Габриеля. Когда-то давно я потерял тебя, неужели ты снова меня оставишь?

– Но мы не знаем, что ждет нас в будущем. Мы не знаем, что уготовила нам судьба. Особенно если будем настолько легкомысленны, что поженимся…

– Я не знаю, что случится, если я снова займусь живописью, но я не побоюсь попробовать. Я ухожу из компании «Рэмзи и Рэмзи».

– Неужели, Тристан? – удивилась Алана, и улыбка появилась на губах, которые совсем недавно целовали Тристана, исцеляя его душу.

– Я люблю тебя, Алана, но помни, что ты рискуешь, меняя новую жизнь в Америке на жизнь с пробивающим себе дорогу художником, – предупредил Тристан.

– Я не боюсь, Тристан, я знаю, что такое бедность. Богатый дом – еще не значит счастливый дом, и если у нас есть любовь, мы обладаем всеми земными богатствами.

Он рассмеялся и подхватил ее на руки, чувствуя сквозь платье, как она замерзла, и клянясь себе, что никогда больше не позволит ей дрожать от холода. Он поднялся на крыльцо и распахнул дверь.

– Габриель! – позвал он сына голосом, переполненным радости.

В гостиной Тристан нашел Габриеля, который тер кулаками покрасневшие от слез глаза.

– Габриель, я принес тебе твоего ангела, – объявил Тристан и поставил Алану на пол.

Мальчик недоверчиво смотрел на ангела, словно ожидая, что тот снова исчезнет в звездной пыли.

– Теперь я останусь с вами, Габриель, – ласково сказала Алана. – Останусь навсегда.

– Навсегда? – переспросил Габриель и повернулся к отцу: – Скажи мне, папа, как ты ее нашел?

Тристан обнял сына, Алана же обняла их обоих сразу.

– Я загадал желание, – объяснил Тристан и посмотрел в окно на звездное небо. – Разве ты не знаешь, Габриель, что рождественские желания всегда исполняются? А теперь давай отдадим Алане ее подарок.

Он подошел к елке и взял из-под нее завернутый в белую материю предмет.

Алана осторожно развернула сверток, и перед ней засияла красками картина. Это был портрет Габриеля: ребенок-ангел смотрел на нее с полотна, но в его глазах уже не было прежней грусти, тонкая женская рука протягивала ему звезду, одну из тех, что смотрели сейчас на них в окно.

– Тристан, ты все-таки закончил картину! – воскликнула Алана, не сдерживая слез.

– Я дарю ее тебе, Алана, пусть она станет залогом нашего счастья.

Marry Cristmas!