Но салун был пуст. Гэс остановился у самой двери и осмотрелся: старая деревянная стойка, плевательницы, большое зеркало, карточные и биллиардные столы, над которыми на протянутых проволоках висели шишки. Пахло застоявшимся вином, мужским потом, сигаретным дымом. Возникало ощущение, похожее на то, когда надеваешь добрый старый овчинный тулуп, который носишь уже много лет.

На полках, за стойкой, стояли бутылки виски, на полу — бочки с пивом. На стенах висели длинные, отполированные коровьи и бычьи рога, картинки, на которых были изображены танцующие девушки в чулках с подвязками.

Заскрипели половицы за бамбуковой занавеской, и мгновение спустя, раздвинув нитки бамбуковых бус, в зал вошел Дон Додж. Вытирая руки полотенцем, он пристально посмотрел на Гэса.

— Он сам что, не смог приехать? — спросил Додж.

— Мне нужно два литра виски, — сказал Гэс.

Дон пошел за стойку и снял с полки две больших бутылки.

— Два доллара. Плохо, если он будет пить один.

— Я ничего вам не могу насчет этого сказать. — Гэс положил деньги на стойку и засунул бутылки в свой кожаный мешок.

— Ты уже совсем взрослый. Мог бы как-то посодействовать.

Взрослый, подумал Гэс, а ничего не понимаю и не знаю. Разбираюсь немного во всяких механизмах, в ружьях, в собаках, в навозе, в земле, но вообще — ничего не знаю.

— Я не имел в виду, чтобы ты пил вместе с ним, — продолжал Дон. — Я хотел сказать, что ему нужно жить здесь, в городе.

— Лу вовсе не пропойца.

— Совершенно верно, сынок, — согласился бармен. — Всегда помни о том, что никакой он не пьяница. Но он такой человек, который всегда любил компанию. А какая у него компания там, на ферме? Никакой.

— Да, вы правы, — сказал Гэс, залившись краской.

— Я думаю, он вполне бы мог жить в “Паласе”, за ним бы там присмотрели. А если платить за год вперед, там дают большие скидки.

— Ну, нам хотелось бы, чтобы сначала он немного поправился, мистер Додж.

— Чтоб ел свежие яйца, сливки и бифштексы? Ну, может быть, такая жизнь сразу не угробит, но я бы советовал перевезти его в город сразу, как только он начнет терять аппетит.

— Да, сэр. — Гэсу все еще не хотелось уходить.

— Может, хочешь пива или какую-нибудь булочку, или еще чего-нибудь?

— Нет, сэр, спасибо. Я вот только не понимаю: а почему сейчас здесь никого нет?

— Ты, наверное, ожидал увидеть здесь всяких там карточных игроков, выпивох, ковбоев с пистолетами, распутных женщин? — проговорил Дон, сердито глядя на Гэса. — Я в мог наплести всяких небылиц, да не буду. Такого народу в этом городе просто нет... ну, по крайней мере, они не появляются до шести часов вечера.

Гэс поднял свой мешок:

— Понятно.

— Послушай, Гэс, ты ничему в жизни не научишься, если не откроешь глаза пошире. Вот что я тебе скажу. У одних есть свои дома, вроде как у вас, у других дома были, но им не понравилось жить здесь, и они уехали. А есть и такие, у кого своего дома никогда и не было, да и не хотят они его иметь. И для вот таких тут и дом и семья. Может быть, этого мало, но зато это очень настоящее.

— Да, сэр, понятно. Спасибо, сэр.

Гэс тихо вышел из салуна, потрясенный тем, что находятся люди, которые могут называть это гулкое помещение, пропахшее разными запахами, своим домом, а тех, кто приходит сюда — семьей. Он шел к своему пони, смотря себе под ноги. И чуть не столкнулся с тучным шерифом.

— Осторожно, Гэс, — дружелюбно сказал Гроувер.

— Извините, мистер Дарби. Я немножко задумался.

— И о чем же ты думал, Гэс? — Голос Дарби был дружеским и мягким.

— Да так, ни о чем особенном, мистер Дарби, — сказал Гэс и оседлал своего пони.

Высокие черные автомобили, проезжавшие по ухабистой дороге, пугали пони, и он шарахался в сторону. Уши у него стояли торчком вверх, голова была поднята.

— Ладно, вперед, вперед, пошел, — погонял пони Гэс, покрепче сжимая его бока коленями. Голова у парня шла кругом. Его переполняло чувство вины за свое невежество, за свою ограниченность. Ему было очень неприятно вспоминать о всех тех случаях, когда он насмехался над каким-нибудь пьяным, когда осуждал игроков в карты и биллиард, называя их про себя бездельниками и подонками. Он чувствовал, что в нем просыпается что-то новое, какой-то новый взгляд на мир. Что-то было не так: почему он прожил семнадцать лет на одном месте и ничему не научился, кроме работы и охоты? Ну, еще в церковь ходил Библию читал.

И тут Гэс с ужасом осознал, что не он распоряжается своей собственной жизнью.

Свобода, деньги, сила — зачем все это, если он проживет жизнь как неуч и лицемер?

И понимание этого досталось страшно дорогой ценой. Если бы его брат не вернулся калекой — он, Гэс, наверное, так и не понял бы ничего.

Гэс повесил седло в конюшне, выпустил пони в загон и направился к крыльцу дома, на котором в кресле-качалке сидел Лу, подставляя лицо лучам утреннего солнца.

Когда Гэс стал подниматься по ступенькам, Лу приоткрыл глаз.

— Ну как, хорошо прокатился?

— Такой сегодня день хороший! Я привез то, что ты просил. Бутылки в мешке. Я повесил его рядом с седлом.

— Вот и прекрасно! Налей мне стаканчик.

— Послушай, Лу, ты же знаешь, как папа к этому относится. Если он увидит, что пьют в его доме, его хватит удар.

— А я думал, что если честно заплатил за виски, можно пить не таясь, — сказал Лу.

— Ну, ты, конечно, можешь это делать, если хочешь, но я просто подумал о папе и маме.

— И о Кейти, и о Мартине, и о графстве Форд, и о нашем замечательном штате Канзас, и о нашем красно-бело-голубом флаге!

— Ну, не знаю, — сказал Гэс, смущенный и растерянный. — Поступай, как знаешь. А мне нужно заняться культиватором.

— Гэс, послушай, можно мне как-нибудь пойти с тобой на охоту? Бегать я, конечно, не могу, но перемещаться — запросто.

— Конечно, Лу. Можем в субботу пойти поохотиться на холмах. А в город тогда не поедем.

У Гэса поднялось настроение, когда он подумал о тех местах, где охотился. На холмах Гошен было так спокойно: ходишь-бродишь по траве, высматриваешь следы кролика, прислушиваешься к песне краснокрылого дрозда...

Гэс чуть ли не бегом бросился запрягать лошадей в культиватор и выехал в поле. Он погонял, пытаясь наверстать время, истраченное на поездку в город. Лошади были молодые; они еще помнили необъятные просторы Монтаны или Айдахо, где их отловили, но кое-чему уже выучились; отец говорил, что тяжелая работа — лучшая наука.

В полдень Гэс распряг лошадей и отвел их в тень конюшни, потом направился в дом на обед.

По пути его встретил Мартин. Странная улыбочка искривила его тонкие губы, в глазах светилась какая-то особая радость. С одного взгляда Гэс понял, что произошло. И смирился с неизбежным, как судный день, наказанием.

— Ну, братец, в этот раз ты вляпался, — сказал Мартин вкрадчиво. — В этот раз...

— Лу? — прервал его Гэс.

— Дай мне сказать!

— Я уже и так знаю, что ты собираешься мне сказать.

Гэс обошел Мартина и пошел к дому.

— Подожди! — крикнул ему вдогонку Мартин. — Если тебя сейчас увидит папа, он тебе крепко всыплет.

— А что все-таки случилось с Лу?

— Он вроде как мозгами двинулся. Совсем рехнулся! Поет песни, размахивает своей тростью, предлагает всем выпить той пакости, что ты привез.

— Я не думал, что он сразу возьмет и напьется.

Гэс, взлетев по ступенькам, вбежал в большую кухню. Его встретили пулеметный огонь, колючая проволока и отравляющий газ косности и непонимания.

Лу сидел на стуле и клевал носом. На столе, застеленном клетчатой клеенкой, стояла пустая бутылка. Отец стоял возле умывальника и выливал содержимое из второй бутылки, держа ее так, будто она была отвратительной змеей.

Услышав, как хлопнула дверь, Лу зашевелился и запел, захлебываясь словами:

Мадмуазель из Арментьера

Позвала Фрица на часок

Пройтись в зелененький лесок,

Чтоб обниматься, целоваться

И в мягкой травке кувыркаться.

А на травке, в лесном мраке,

Воткнула она Фрицу штык в сра...

— Замолчи! — закричал отец. — В доме женщины!

Мадмуазель из Арментьера,

О, мадмуазель из Арментьера,

Можно забыть и снаряды и газ,

Но не забыть ее ласковых глаз!

— Это все из-за тебя! — крикнул отец, испепеляя Гэса взглядом.

— Не знаю, папа, — сказал Гэс.

— Кто привез ему эту гадость? Сам-то он со двора не может выйти!

— Все виноваты понемножку. — Гэс смотрел отцу прямо в глаза.

— Прекрати сейчас же!

— О мадмуазель, о, мадмуазель...

— Если вы не будете прислушиваться к другим, папа, вам никогда ничего не понять.

— А я и не собираюсь прислушиваться к семнадцатилетнему щенку, который сам не понимает, что делает! Нашелся защитник этого пьяного сквернослова, этого... этого калеки!

— Ну, ладно, тогда я снова вернусь в поле.

— Никуда, Гэс, ты сейчас не пойдешь! Ты выслушаешь все, что я тебе скажу! И вообще — отныне ты будешь делать только то, что я тебе буду приказывать!

— Да, сэр. Я понимаю и не сержусь на вас.

— Мне не нравится, каким тоном ты со мной разговариваешь!

— Папа, вы, наверное, не помните, у нас когда-то был наемный работник, Джюбал... Черный, играл на банджо.

— Отчего же не помню? Отлично помню его дерзость и наглость...

— Ах, французы, ах, французы,

Берегут свои рейтузы,

А сражаться не умеют,

Только жрут, да все толстеют...

— Вы прогнали его осенью, помните?

— Я его не прогонял, он сам ушел! Он был негодный работник.

— Нет, он был хороший работник, но вы хотели побыстрее рассчитать его, потому что он черный. И потому что он играл на банджо, которое, кстати, поломал Мартин. Но тогда вы разговаривали с ним точно так же, как сейчас разговариваете со мной.

Отец с налитыми кровью глазами, казалось, встал на дыбы, как дикая лошадь.

— Все, хватит! Отведи... отнеси этого порочного человека в его комнату и молись о том, чтобы он осознал пагубность того пути, на который встал!

— Пойдем, Лу, — сказал Гэс, поворачиваясь к брату; голова у того тряслась; глаз совсем остекленел. — Пора в постельку.

Гэс поднял его, как осиротевшего ягненка; его поразило то, насколько легким было тело Лу. Гэса охватила острая жалость: он хорошо помнил, как они плавали через реку — каким могучим выглядело тогда загорелое тело старшего брата. А теперь сильный пахарь, с широкими плечами, нес своего павшего брата.

Осторожно уложив его на постель, Гэс сказал:

— Извини, Лу, но так дело не пойдет.

Но Лютер его не слышал — он уже спал; рот был приоткрыт, из горла вырывалось хриплое дыханье; Лютеру снились девушки из la belle France.

Когда Гэс вернулся на кухню, отец, Кейти и Мартин уже садились за стол, а мать подавала отбивные, картошку и соус.

— Он спит, — сказал Гэс, занимая свое место за столом.

— Благой Боже! — Отец закрыл глаза. — Мы молимся за спасение души Лютера и благодарим Тебя за Твою щедрость, за ту еду, которую Ты послал нам.

Потом все принялись за еду, и кухня наполнилась чавканьем, звоном ножей и вилок, звуками прихлебываемого кофе. Все молчали. Гэс окинул взглядом сидящих за столом. За свою жизнь ему пришлось кормить не одно поколение животных. И теперь худое, обветренное лицо отца, суровое, лисьеобразное лицо Мартина, уже обвислые щеки Кейти, редкие волосы матери и ее блестящие, алчные глаза — все эти лица напоминали ему жующий скот.

— Завтра я отвезу его в город, — неожиданно громко сказал Гэс. — Ему платят пенсию, и он может тратить ее, как ему хочется.

— Он будет пока оставаться в этом доме. Он еще может вернуться на путь доброго христианина.

— Папа, — сказал Гэс, — а может, он вообще не христианин. Может быть, он просто старый, больной человек.

— Старый? Ему еще и двадцати двух нет!

— А вы знаете, что он весит не больше пятидесяти кило?

— Не суйся, куда не просят! Здесь распоряжаюсь я!

— Я просто хочу объяснить вам, что он вовсе не ребенок. Он столько всего натерпелся, намного больше, чем вы или я. Мы могли бы его называть дедушкой.

— Заткнись! — рявкнул отец и вытер губы рукавом. — Заткнись и дай мне поесть.

Гэс собрался встать из-за стола, но мать остановила его:

— Гэс, доешь обед, пока все не остыло.

— Хорошо, мама, — сказал Гэс; он знал, что прав, но его подавляла безаппеляционность отца и его абсолютная уверенность в своей правоте, его преданность своей работе, его всеподавляющая страсть к “приумножению”. Что мог семнадцатилетний юноша, всю жизнь пахавший в поле и ухаживавший за животными, противопоставить этому? И если бы речь шла не о его брате, его идоле, Гэс признал бы свое поражение, признал бы, что неправ. Но перед ним все время стоял образ Лу, шрам на его лице, пустая глазница, искалеченная нога, отравленные легкие. Что осталось у Лу от его прежнего веселого нрава? Почти ничего, но его дух нельзя было посадить в клетку. А они все старались изо всех сил пригвоздить его к кресту неуемного трудолюбия и жажды прибыли!

— Но он же не Джюб, папа!

— Можешь вставать и уходить из-за стола. — Отец даже не посмотрел в сторону Гэса.

Мать вздохнула, Мартин улыбнулся, а Кейти почесала бородавку на подбородке.

— Да, сэр, — сказал Гэс, вставая.

Он вышел из дома и отправился в хлев. Там сел на солому и стал раздумывать над тем, что произошло. Он попытался посмотреть на ситуацию с двух сторон. Для него — как, впрочем, и для всех — день выдался очень тяжелым. Но для Гэса этот день, наверное, был тяжелее, чем для остальных — Гэс чувствовал себя совсем маленьким, ему не хватало уверенности в себе.

И все-таки — решил он, жуя соломинку, откусывая от нее кусочки и выплевывая их, — все-таки Лу самостоятельный человек. И с ним надо обращаться как с самостоятельным человеком, и это будет правильно.

Он вывел лошадей из конюшни и повел их в поле, туда, где стоял культиватор; осторожно запряг их; ему почему-то казалось, что какая-нибудь из лошадей может лягнуть его и выбить из него дух вон. После небольшого отдыха и мешка овса перед носом они становились непослушными и не хотели снова становиться в упряжь.

Наматывая поводья на руку, Гэс вдруг осознал, что лошади и он прочно связаны вместе. Культиватор двинулся по полю, на котором обычно сеяли кукурузу; день был теплым, уже летали мухи. Лошади с культиватором ходили бесконечными кругами по полю, а Гэс в своих мыслях постоянно возвращался к Лу, к Сэлли, к Джюбалу. Вот Джюб вяжет снопы для молотилки; августовский день в полном разгаре, солнце слепит глаза, нос и рот забиты пылью, круглое черное лицо заливает пот. Но все равно на губах у него замечательная, дружелюбная улыбка. Негр улыбается ему, Гэсу, еще маленькому мальчику — он во время уборки урожая часто сопровождал Джюба в поле, спал там, играл у его ног. Ноги у Джюба были большие, а туфли совсем маленькие; чтобы в них помещалась нога, бока были надрезаны, разрезаны носки — из туфель торчали черные пальцы...

Было жарко и влажно; казалось, жар поднимался от земли и зависал над ней — густой, насыщенный влагой, готовый взорваться грозой.

День начался, как всегда начинается день посреди лета — обычные утренние дела по дому, завтрак, свежая упряжка, мухи, тяжесть в воздухе, предвещающая грозу. Мартин повел свою упряжку на северный участок, а Гэс — на южный.

Кейти помогала матери на большом огороде, а новый батрак работал на культиваторе на западном участке.

Отец отправился в город по какому-то делу, связанному с покупкой земли. Лу жил в гостинице “Палас”. Еще весной, поднявшись засветло, когда все спали, он выбрался из дому, и ему каким-то образом, пешком, удалось доковылять до города, где он и остался. Лу теперь был независимым от семьи человеком, или точнее, частью человека. Но как бы там ни было, он был сам по себе. И презирал — хотя и не демонстрировал этого — всех своих родственников, за исключением Гэса. Ходили слухи, что он сожительствовал с некоей миссис Ларсен, вдовой, матерью четырех детей, довольно благовоспитанной, но впавшей в нищету; работы у нее не было, и она полагалась только на щедрость мужской части города.

С каждым днем сил у Лу оставалось все меньше. Ему все труднее было подниматься по утрам, а вечером, после пары стаканчиков в “Лонг-Брэнч”, его все больше манила к себе постель. Кашель донимал все сильнее.

Жаркий, липкий день тянулся нескончаемо; лошади, хотя и раздраженные монотонной работой, покрытые пылью, искусанные мухами, тем не менее исправно тащили четырехрядный культиватор. Гэс был все время начеку, и ему удавалось перехитрять лошадей, не позволять им выйти из повиновения.

В полдень Гэс распряг лошадей — как это делал уже тысячи раз — и отвел их назад в конюшню, накормил и напоил. Когда он у колонки смывал пот и пыль с лица, обгоревшего на солнце, то услышал, как отец заехал на лошади во двор, а потом завел ее в загон. По поведению отца Гэс чувствовал, что назревает буря — точно так же он чувствовал приближение грозы. И старался не попадаться отцу на глаза.

Когда все собрались за обеденным столом, голос отца, читавшего молитву, звучал глухо и напряженно.

— Господи Боже наш, мы благодарим Тебя за твою щедрость, за приумножение доходов наших, и молимся о спасении заблудших душ. Мы молимся об искуплении грехов, совершаемых грешниками.

Достаточно ясный намек.

Передав дальше блюдо с картофельным пюре, Мартин спросил:

— Вы устроили дела в банке по поводу этого участка в Колорадо?

— Да. — Голос отца звучал мрачно. — Двенадцать процентов годовых.

— На таких условиях трудно будет получать прибыль, — сказала мать. — Может, нам пока больше ничего не покупать? Может быть, нам уже хватит того, что мы откусили?

— Цена на землю все время растет, и спрос на нее растет, и на пшеницу тоже будет расти, — заявил отец.

На некоторое время воцарилось молчание — все были заняты едой. Отец вытер куском хлеба свою тарелку, отодвинул ее в сторону и объявил:

— Скажу вам прямо и без обиняков — сегодня утром я в городе видел Лу. Он был пьян, от него на милю разило виски — а ведь было еще раннее утро! В это трудно поверить, но это так! Он упал и ударился головой о бровку. Доктор Винкельман затащил его в гостиницу. Это для нас позор и бесчестье!

— Он сильно ушибся? — спросила мать.

— Так, чепуха, немного разбил голову. Не беспокойся. Господь заботится о дураках и пьяницах.

— Я принесу пирог. — Мать встала из-за стола. Гэс окинул взглядом лица сидевших за столом — и не увидел ни боли, ни беспокойства, ни сопереживания. Ровным счетом ничего.

— Я не буду есть пирога, мама. Я поеду в город проведать Лу.

— Он опозорил нас, — сказал отец. — Отныне мы ничего общего с ним иметь не будем. Я отрекаюсь от Лютера и лишаю причитавшейся ему части наследства.

Но Гэс уже направился к двери.

— Ты слышал, что я сказал? — спросил отец.

— Слышал, но мне кажется, выне слышали, что сказал я.

— Я хочу, чтобы ты закончил свою работу до темноты.

— В таком случае, вам придется эту работу доделать самому, — сказал Гэс — и испугался собственных слов. Он никогда раньше так не говорил с отцом.

Отец поднялся со своего места, но оба почувствовали, что чисто физически сила была на стороне молодого Гэса.

— Отправляйся! — завопил отец. — Ты, ничтожный и неблагодарный! И скажи ему, чтобы он поменял имя и фамилию и убирался из города куда-нибудь подальше! А не то я и тебя и его угощу плеткой!

Улица, на которой стояла гостиница, была пустынной, на площади Гэс тоже не обнаружил толпы возмущенных граждан. Гроувер Дарби сидел на своем тяжелом деревянном стуле перед полицейским участком, который служил также и тюрьмой. Он притворялся, что спит.

Номер, где жил Лу, находился на первом этаже гостиницы, рядом с фойе. Когда Гэс постучал, дверь открыл доктор Винкельман. В комнате было так тихо и лицо у врача было таким мрачным, что у Гэса невольно вырвалось:

— Он еще... жив?

— Можешь взглянуть на него, — сказал врач и повернулся к кровати.

Лу лежал в забытьи, невидящий глаз приоткрыт, верхняя часть головы обмотана толстым слоем бинтов.

— Я ему сделал успокоительный укол, — продолжал врач. — Когда он упал, он сильно разбил себе голову. Потерял много крови, но он так часто и много терял своей крови, что еще немного потерянной крови для него уже не имеет значения.

Гэс смотрел на Лу с болью в сердце. Как все нелепо, как все нелепо! Как жаль, что Лу сейчас не встанет и не скажет: “Что, беспокоитесь о потере рабочих рук?”

— Он ничего не слышит, Гэс. Раз ты приехал один, мне придется, наверное, поговорить с тобой.

Гэс повернулся к врачу — он боялся того, что тот скажет.

— Здесь должен был бы присутствовать твой отец, а не ты. Не по-Божьи это как-то.

— Он ни за что не придет сюда.

— Я знаю. А сколько лет тебе, девятнадцать?

— Восемнадцать.

— Можешь, кстати, рассказать своему отцу, что Лютера в городе никто все это время не видел, разве что, может быть, миссис Ларсен. Сегодня он появился на улицах чуть ли не в первый раз.

— Да, сэр, я знаю. Он все время говорил, что чувствует себя прекрасно и что ему становится все лучше.

— Видишь ли, я думаю, армейские врачи сообразили, что он умрет в госпитале, вот и постарались от него побыстрее избавиться и отправили домой. Чтоб поменьше было беспокойства — бумажки там всякие не нужно оформлять. Должен сказать тебе, что мне еще не встречались люди, у которых в организме было бы столько неполадок. Сегодня утром он упал потому, что у него невероятно низкое давление — удивительно, как у него вообще не началась гангрена пальцев рук и ног! К тому же его легкие не в состоянии снабжать кровь достаточным количеством кислорода. Он жив только благодаря своей молодости. В таком возрасте организм никак не хочет умирать, как бы ни тяжело было жить.

— Вы хотите сказать, что губит его вовсе не виски?

— Виски здесь ни при чем. Может быть, виски — это единственный продукт, который может принимать его организм. А сегодня утром он не пил — я абсолютно уверен в этом. Он упал просто потому, что ему не достало сил держаться на ногах.

— Ну и что теперь делать?

— Можно заказать инвалидную коляску, но поверь мне, купить ее — выбросить деньги на ветер. А деньги ваш отец зарабатывает большим потом. Вам бы лучше начинать подготовку к похоронам.

— Вы что, отказываетесь помогать ему потому, что он безнадежен? — воскликнул Гэс гневно. — Вы даже не пытаетесь его как-то лечить!

— Я тебе объясняю, сынок, что он был безнадежен уже тогда, когда уезжал из Франции. Сюда, в западный Канзас, он добрался лишь благодаря своей молодости, чувству юмора и еще виски. Ну и, наверное, ему хотелось сюда вернуться. И вовсе я не отказываюсь помогать ему как могу. Я могу давать ему всякие таблетки, даже поднять немного давление, но легкие и почки уже почти совсем не работают. И рассказываю я это тебе только потому, что считаю — твоему отцу надо знать, что его сын может умереть со дня на день.

— Я знал, что от него остались лишь кожа да кости, но он все улыбался, шутил, говорил, что по-прежнему бегает за девочками.

Когда Гэс поворачивался, чтобы снова подойти к Лу, он услышал голос Мартина, доносящийся с улицы:

— Доктор! Доктор Винкельман! Вы здесь?

И Гэс каким-то образом сразу догадался, что произошло, почему это произошло, и кто виноват в том, что произошло.

— Доктор, это Мартин, мой брат, — сказал Гэс. — У нас на ферме что-то случилось!

Доктор схватил свой чемоданчик, и они вышли из номера Лютера. В это время в фойе ворвался Мартин. У него был полубезумный вид, но глаза оставались проницательными и колючими.

Он сразу рассказал, что произошло.

— Несчастье с папой! Его затянуло в культиватор. Он не смог сдержать лошадей... — Мартин посмотрел на Гэса и сказал так, будто зачитывал обвинительный акт в суде: — Тызапрягал этих лошадей.

— Я поеду на машине, — сказал врач. — Но вы мне покажете дорогу.

Машина “Форд” модели “Т” производила намного больше шума, чем коляска Мартина, но ехала немного быстрее.

— А что с лошадьми? — спросил Гэс, когда они с грохотом, на полной скорости, выезжали из города. Люди на улицах смотрели им вслед, чувствуя, что произошло несчастье, что спешка неспроста.

— Я обрезал поводья. Они тут же умчались к черту. Может, они уже в Монтане.

— Он был жив, когда ты отправился в город? — прокричал доктор. Он склонялся над большим деревянным рулем, не отрывая глаз от дороги и выжимая полный газ.

— Жив. Он кричал, — сказал Мартин, — ну, как вот верещат кабаны, когда их подстрелят в брюхо.

Они мчались по гравиевой дороге, прыгая по ухабам и выбоинам, притормаживая на крутых поворотах, а потом, с прежней скоростью, снова устремляясь вперед. Они проехали новоприобретенные участки Гилпинов, пронеслись мимо всего этого приумножения, оставили позади большой дом центральной фермы.

Выбрав относительно ровное место, доктор на небольшой скорости съехал с дороги, перебрался через канаву, отделявшую дорогу от поля, и выехал на поле. Здесь он снова прибавил газу. Когда он увидел, куда именно ему нужно ехать, то еще прибавил скорости. И черная машина с высокими колесами помчалась сквозь зеленую кукурузу, потом по грядкам. Подъехав к культиватору, который стоял недалеко от ореховой рощицы, доктор резко затормозил, остановил машину, и, не открывая дверцы, перепрыгнул через нее и соскочил на землю. На стальных зубьях культиватора висел человек.

Глаза отца сделались серо-зелеными, как у зверя, попавшего в ловушку; челюсть была упрямо выставлена вперед, будто он и сейчас не хотел признать поражения, не допускал мысли, что сталь может пронзить его внутренности.

— Не двигайтесь, мистер Гилпин, — спокойно сказал врач, доставая из чемоданчика шприц. Наполняя его, он так же спокойно сказал сыновьям: — Может, вы попросите у него благословения, пока еще есть время?

— Да, сэр. — Гэс первый бросился к отцу, наверное, подгоняемый странным чувством вины, которое наполнило его глаза слезами. — Папа, папа, извините меня, извините, что я вот так уехал, извините, что из-за меня вы!..

А Мартин спросил:

— Папа, а что мне сейчас нужно сделать?

— Боже, я еще не готов, — простонал отец, когда врач наклонился к нему, чтобы сделать укол.

— Наверное, никто никогда не готов к такому, — мягко сказал врач. — Вы хотите что-нибудь сказать своим сыновьям?

— Будьте достойными людьми, ребята, не позорьте моего имени, заботьтесь о матери. С гордостью носите фамилию Гилпин... — Он стал говорить что-то несвязное, голос срывался на рыдание. Потом снова произнес четко: — Заботьтесь о матери, о сестре, молитесь, когда положено, и работайте, работайте без передышки, все должно давать доход, приумножение.

Опиум наконец подействовал: у отца отвалилась челюсть, глаза затуманились, речь стала совершенно бессвязной. И, наконец, голос стих, как иногда неожиданно стихает в прерии ветер, гонявший пыль.

— Он умер? — спросил Мартин.

Доктор Винкельман взял старика за запястье, стал нащупывать пульс. Потом, после долгого молчания, кивнул головой.

— А какой это укол вы ему сделали? — спросил Мартин холодным и подозрительным голосом.

— Болеутоляющий. Я хотел, чтобы он не мучился так сильно. Я думал, и вы хотели, чтобы я сделал именно это. Но если вы недовольны, если вас что-то беспокоит, можете мне не платить за услуги.

— Подождите, подождите, — сказал Гэс сквозь слезы. — Не сердитесь, доктор Винкельман. Что нам теперь делать?

— Предстоит очень неприятное дело. Может быть, вам сначала стоит выпить немножко медицинского спирта.

С этими словами он вытащил коричневую бутылку из своего черного чемоданчика, открыл ее, отхлебнул и передал бутылку Мартину.

— Мне это не нужно, — отказался Мартин. — Я и без этого обойдусь. — И добавил, обращаясь к Гэсу: — И тебе не нужно.

— А мне, наверное, нужно, а не то я сейчас упаду, — сказал Гэс слабым голосом, опускаясь на колени. Он взял бутылку и сделал глоток. Спирт обжег горло и внутренности.

— Эй, хватит! — крикнул Мартин.

— Нам надо поторапливаться, — сказал врач. — Скоро сюда набежит много народу, некоторые полезут помогать, а большинство будет просто глазеть.

— Да, сэр, — ответил Гэс. — А папе всегда очень не нравилось, когда посторонние совали нос в его дела.

— Тогда, ребята, беритесь за вот то колесо и разворачивайте эту штуку... Так... на ровное место... так... а теперь подальше от этого дерева... а я попытаюсь вытащить у него из живота эту проклятую железяку.

Мартин и Гэс исправно выполняли распоряжения доктора, который пытался стащить тело с вонзившегося в него изогнутого стального шипа.

— Мартин! — По лицу доктора обильно стекал пот. — А ну-ка, поддай, вот здесь, чтоб приподнять его чуть повыше.

Мартин всем весом навалился на одну сторону культиватора, а врач, покрякивая, тянул тело в разные стороны.

— Как на крючок попался.

Уперевшись коленом в грудь мертвеца, доктор всем своим весом стал давить на тело, продолжая дергать его из стороны в сторону. Наконец сошник, по форме напоминающий изогнутый кверху наконечник стрелы, был очередным сильным рывком вырван из тела, которое тяжело отвалилось в сторону и распласталось на земле. Врач громко вздохнул.

— Мне очень неприятно, что пришлось так с ним обращаться, но он уже ничего не чувствует.

Гэс с трудом сдерживал рвотные спазмы; он старался смотреть куда-то в сторону, на известняковые столбы забора, на птиц, на зеленые листья кукурузы, подымающейся из земли, недавно освобожденной от сорняков.

Доктор быстро оттащил тело подальше от культиватора, потом платком вытер лицо отца, закрыл рот и глаза и прикрыл тело куском брезента, который достал из своей машины.