Банджо

Отец заскрежетал зубами; стараясь погасить свой гнев и избежать дальнейшего насилия, стукнул себя кулаком в раскрытую ладонь другой рукой. Потом сказал Джюбу:

— Убирайся! — И повернулся к мальчикам: — Вот видите, какие они. А теперь пошли отсюда!

Глава вторая

Мрачный как туча поздней осенью, Гэс перемахнул через забор из колючей проволоки и побежал к ферме Маккоя. Грива соломенных волос развивалась за его спиной как желтый флаг. Добежав до живой изгороди, он стал призывно свистеть — так он делал, когда они с Сэлли играли в ковбоев и индейцев. Однако теперь, занимавшаяся стиркой Сэлли, услышав птичий свист, почувствовала, что в этот раз ее зовут уже не на игру.

Гэс ждал в тени большого тополя, что рос у ручья. Когда она увидела его, прислонившегося спиной к дереву, выражение беспокойства сошло с ее румяного, веснушчатого лица и сменилось улыбкой.

Гэс молчал, уже сожалея о том, что так спешил.

— Рассказывай, рассказывай скорей, — потребовала она, — говори скорей! Мне нужно вернуться побыстрее, а не то мне достанется.

— Я отправлюсь... — сражаться.

— Сражаться? С кем? Что ты мелешь?

— С фрицами!

— О Боже! Это еще зачем, Гэсси?

— Это мой долг. Лу идет на войну.

— Но тебе только четырнадцать лет! — сказала она таким тоном, будто сама по себе эта цифра была решением проблемы.

— Смотри, какой я большой! И к тому же я умею стрелять лучше, чем многие из взрослых.

— И когда ты отправляешься?

— Завтра утром.

— Уже завтра? — Ее худое личико приобрело откровенно несчастное выражение. — А я что буду делать?

— Ну, ты будешь ждать меня. Будешь оставаться верной мне.

— Конечно, Гэс, конечно! Я обещаю. Ну, а вдруг тебя убьют?

— А ты меня не поцелуешь на прощание? — спросил он, набравшись храбрости.

— Ну, наверное, — сказала Сэлли, подходя к нему поближе и пристально в него всматриваясь. — А ты все это не придумал, а? Чтоб выманить у меня поцелуй за так?

— Может, я тебя вижу в последний раз, Сэлли, — ответил он с благородной торжественностью. И чуть не расплакался.

— Я поставлю свечку и буду молиться за тебя.

— Это будет замечательно — поминай, поминай меня в своих молитвах! И Лу тоже.

— А я слышала, что Моди Коберман из-за него подлетела.

— Лу такого себе никогда не позволял!

— Об этом все говорят.

— Ну, может быть, так получилось, он не мог сдержаться — ведь на войну идет!

— Гэс, и думать не смей ни о чем таком! Я поцелую тебя на прощание, но на этом и все.

Он наклонился к ней, попытался отыскать ее губы своими губами, промахнулся, сделал еще одну попытку и прижал свои плотно сомкнутые губы к ее тонким сухим губам. Гэс качнулся, и чтобы удержаться на ногах, обхватил девочку, ощутив под руками ее плотное тело. Но тут же отстранился. Она стояла с закрытыми глазами; пряди рыжих волос выбились из-под платочка, руки были молитвенно сложены.

— Я буду ждать тебя, Гэс, — прошептала она.

— До свидания, малышка, — сказал он, повернулся и бросился прочь. Он бежал среди деревьев, сильный, златовласый как могучий викинг Лейф Эриксон, а вокруг него простирались уже мрачные леса Пруссии. Бежал он без передышки до самого дома.

Когда ужин закончился, Лу, отодвинув стул, встал, во весь свой огромный рост:

— Пора уже, думаю, сказать вам, что я иду в армию. В канадские части, которые отправляются в Европу.

— Когда? — спросил отец.

— Уезжаю завтра утром.

— Послушай меня, Лютер, — сказал отец, стараясь, чтобы в его голосе прозвучали благоразумие и умеренность. — Насколько мне известно, немцы наступают на всех фронтах. Еще несколько недель — и они сломят французов.

— Тем больше причин отправляться немедленно, — ответил Лу, глядя темными, как у молодого оленя, глазами в окно, где он уже видел la belle Franceраспростертой под ногой германского зверя.

— Но к тому времени, как ты туда доберешься, все уже будет окончено!

— Может быть — да, а может быть — нет. Папа, вы всегда говорили, что следует исполнять свой долг.

— Твой долг здесь, на ферме! Столько всего нужно делать, а наемных работников сыскать теперь трудно. Я же не могу платить им так, как платит Дюпон своим рабочим!

— Не покупайте, в таком случае, больше земли, — сказал Лу, рассмеявшись. — Удовлетворитесь тем, что уже имеете. Ведь вы и так владеете половиной графства Форд. И беспокойства будет меньше, и неприятностей всяких.

— Я тоже иду в армию, — вдруг заявил Гэс.

— А ты заткнись, — сказал Мартин. — Тебе только четырнадцать лет.

— Мал еще, — поддержал старшего отец.

— Я уезжаю утренним поездом, — сказал Лу; на лице у него было решительное выражение, хотя на губах постоянно играла улыбка. — Мы придем, победим или умрем.

Кейти начала плакать — слезы обильно катились из глаз, из носу текло.

— Ты никуда не поедешь, — сказал отец.

— Пожалуйста, Лу, не надо, — стала упрашивать мать, вытирая нос передником. — Пожалуйста, не надо уезжать!

— Здесь я оставаться больше не могу, мама. — Голос Лу был ровным, спокойным — в нем не осталось и следа насмешки или веселья. — У вас есть папа, у него есть вы, у вас, к тому же, столько земли, что обработать ее вы уже не в состоянии... И в доме у нас уже давно никто не смеется.

— Жизнь не такая уж веселая вещь, — сказал отец. — А солдаты, чтоб ты знал, обыкновенные дураки, которым никогда ничего не достается.

— Неужто? — Лу разразился своим язвительным смехом.

— Как я вижу, ты совсем не читаешь Библию. — Лицо отца багровело все сильнее.

— Послушай, папа, — начала мать, — может быть, мы помозгуем, что и как...

— Вот-вот, правильно, — сказал Лу. — Поразмышляйте, а я пока упакую вещи.

Кейти шмыгала носом.

— Лу, а может быть, я все-таки могу поехать с тобой? — спросил Гэс.

Лу улыбнулся:

— Извини, старина, на этот раз не получится. Сдается мне, здесь совсем не замечают, как все вокруг в мире поменялось. Многим уже не хочется ковыряться в земле, на одном и том же месте, по пятьдесят-шестьдесят лет. Всю жизнь вкалываешь, а потом тебя в этой же земле закопают. А я хочу чего-нибудь повидать, прежде чем загнусь.

— Ты еще не выучился работать по-настоящему, а уже нос воротишь, — сказал отец, свирепо глядя на Лютера.

— Даже если б ковырялся в коровьем дерьме, вкалывал бы на тебя тридцать шесть часов в сутки, тебе все равно этого было бы мало, ты бы все равно пел свою песенку!

— Лу! Как ты можешь так! — воскликнула потрясенная мать.

— Пускай катится, — сказал Мартин. — Он всегда был такой. Говори с ним, не говори — все без толку!

Лу медленно обвел взглядом квадратную комнату, оклеенную обоями, освещенную светом лампы, тщательно всматриваясь во все углы, запоминая напоследок все детали.

— Я вовсе не хочу изображать из себя какого-нибудь там героя, но мне не хотелось бы оставлять по себе плохую память. Не нужно ненавидеть меня за то, что я поступаю так, как считаю нужным.

— Я не даю тебе разрешения ехать. — Отец все еще не сдавался; он напустил на себя такое выражение, надеясь согнать ангельскую улыбку с лица Лу.

— Ты что, собираешься связать меня? И повесить на крючок, как свою любимую пилу? — Лу снова рассмеялся.

— Лу, не надо так, — сказала мать.

Лу махнул рукой.

— Мне нужно пойти посмотреть, как там рыжая свинья, — сказал отец, поднимаясь и направляясь к выходу. У самой двери он остановился и, повернувшись, обратился только к Лютеру: — Можешь отправляться и сражаться на войне, которая тебя совершенно не касается. Но на станцию тебе придется идти пешком.

Когда отец, взяв фонарь, вышел, Лу, прыгая через две ступеньки, бросился наверх, к себе в комнату.

Гэс побежал за ним; в комнате остались всхлипывающая Кейти, Мартин, шипящий на нее и требующий, чтобы она, наконец, закрыла свою пасть, и мать, качающая головой и вздыхающая.

Лу очень быстро сложил то немногое, что ему могло понадобиться. А в дорогу он наденет свой единственный костюм!

— Лу, — заговорил Гэс, — смотри, какой я уже большой! Я могу поймать кролика на бегу!

— Кстати, о кроликах, — сказал Лу, поддразнивая Гэса. — У такого молодца, как ты, впереди большие приключения. Вы как, со старушкой Сэлли уже любились?

— Не дразни меня, Лу. — Гэса больно ужалили слова Лютера; он чувствовал себя так, будто на него вывернули ушат холодной воды. — Я хочу ехать с тобой!

— Ничего не получится. Раз ты еще не вставил малышке Сэлли свою оглоблю между ног, ехать тебе нельзя.

— Лу, давай серьезно! — умоляющим голосом сказал Гэс. — Я по-честному хочу с тобой ехать!

— Знаешь, когда я был в твоем возрасте, я уже опробовал свою оглоблю на фермерских дочках по всей округе, на всех фермах, куда мог бы добежать и вернуться за ночь. — Сказав это, Лу снова рассмеялся.

— Ага, вот почему ты так спешишь уехать! Все из-за Моди?

— О, поглядите на него! А ты умненький для своего возраста, все уже понимаешь, а? — Лютер изогнул свои черные брови и покачал головой.

— Нет, ты мне скажи, это так?

— Ну, могу тебе сказать, она многим дает, и Бог его знает, кто ее обрюхатил. Но если я останусь здесь, она, конечно, будет все валить на меня. А если я уеду — быстренько найдет какого-нибудь другого виновника.

— Ты хочешь сказать, что она... была со многими другими, не только с тобой?

— Конечно, Гэс, и тебе нужно обязательно прокатить ее, пока еще есть время и у нее не очень заметно. И кстати, ты сделаешь ей большое одолжение — ей это дело очень нравится!

И Лу опять разразился своим язвительным смехом.

— Ты можешь хоть на минутку побыть серьезным! — воскликнул Гэс, пытаясь пробиться сквозь напускную веселость Лютера. — И так тошно, без твоих насмешек.

— Сдается мне, что чем мне веселее, тем мрачнее становится наш старик. Никуда не сунься, ничего не делай, кроме одного — увеличивай доходы его фермы!

— Но он говорит, что старается для нас.

— Да брось ты! Он так рогом упирается, потому что ничего толком делать не умеет.

В словах Лютера — в них было много правды — прозвучала горечь. И его улыбка увяла.

Гэс не раз видел, как отец стегал Лютера кожаными постромками за то, что тот якобы что-то не так сделал во время пахоты. И это-то после тяжелого дня работы, когда приходилось управляться с дикими лошадьми, впряженными в плуг! За то, что лошади не были вовремя напоены. За то, что не так, как надо, была повешена упряжь. Или за что-нибудь еще в таком же роде. Но и Гэс и Лу всегда прекрасно понимали, что избивал Лютера отец только потому, что в нем сидела врожденная ненависть к улыбке, открывающимся в усмешке белым зубам, веселым морщинкам у глаз, которые он видел на лице своего сына.

— Послушай меня, чудак, не бери дурного в голову! — Лу снова рассмеялся. На его лице глубоко обозначились ямочки, глаза были чистые и ясные. — Я уезжаю и думаю, что всю дорогу буду развлекаться.

— Ты доберешься до Виннипега?

— Может быть, даже до Монреаля! А там французские девочки...

Гэс смотрел на своего любимого брата. У Лу были роскошные черные волосы, смуглое, красивое, жизнерадостное лицо, крепкие мужские плечи. Держался Лу всегда прямо и уверенно. От мысли, что его идол уезжает, Гэс готов был расплакаться. Кто еще, кроме Лу, мог быть таким сильным, бесшабашным, таким свободным, беззаботным, таким полным жизни!

А рано утром Лу исчез, как много раз он исчезал в прошлом — никто не видел, как он ушел. Он просто растворился в темноте, в которой, наверное, была видна лишь его сияющая, белозубая улыбка. Мартин сердито бурчал, что теперь ему придется доить вдвое больше коров — и все потому, что этот ничтожный Лу выкинул такую дурацкую штуку! Натягивая сапоги, он прорычал зло:

— Надеюсь, его подстрелят в первой же перестрелке. Может, тогда он поймет, сколько неприятностей всем причинил!

— Заткнись, — сказал Гэс. — Он вернется. И вернется с ухом кайзера на штыке. Вернется героем. А ты будешь по-прежнему ковыряться в дерьме!

После того, как боевые действия закончились, Лу не сразу отправился домой. Все остальные уже вернулись, а его все не было. И когда он сообщил, в какой день прибывает, его встречали не так, как встречают героя, возвращающегося с войны.

На станцию пришли Гэс, вся семья, Сэлли и те ребята, с которыми Лу когда-то дружил — уже далеко не маленькие мальчики. Они неловко переминались с ноги на ногу и говорили: “А помнишь, как старина Лу всегда шутил? А помнишь, чего он учудил, когда... Да, скажу вам, он мог заставить и козу рассмеяться...” Но в их голосах присутствовали нотки какого-то беспокойства; потом все притихли, как зрители, ожидающие главной сцены; они чувствовали, что Лу, тот Лу, которого они помнили как вечного шутника, может оказаться совсем другим.

Пришли встречать Лютера Бенни Пикок, который женился на Моди Коберман, чтобы избежать призыва в армию, и Дональд Додж, который после отъезда Лу стал владельцем биллиардной и бара. И еще один из старых товарищей Лу — Гроувер Дарби, которого назначили шерифом, потому что он большого роста, достаточно толстый и медленно выговаривал слова.

Жених Кейти, Джеральд Лундквист, запаздывал — он вызволял быка своего стада, запутавшегося в колючей проволоке.

Мартин так и не нашел себе подружки. Некоторые поговаривали, что он просто слишком жадный и не хочет тратиться на ухаживание; другие утверждали, что он выжидает и присматривает себе достойную партию. А сам Мартин молчал: с каждым годом он становился все более молчаливым, все больше любил совать нос не в свои дела. И если что-то все-таки говорил, то очень язвительно и едко.

Здание железнодорожной станции, выкрашенное в желтый цвет, располагалось на самом краю городка, который в Европе назвали бы глухой деревней. Рядом с ним высились высокие цилиндрические элеваторы, стоявшие как памятники в честь победы человека над равнинами.

С востока донесся долгий гудок; в той стороне колея проходила как бы в ущелье, вырубленном в мягком песчанике, и поэтому звук гудка доносился сильно искаженным, но усиленным тем, что был зажат между стенами. Эти гудки становились своеобразной музыкой, и машинист каждого паровоза, проводя состав сквозь это ущелье, пытался сыграть гудком свою особую железнодорожную мелодию. В то утро песнь гудка и стука колес казалась печальной; в ней слышались слова: “Уже рассвет — а солнца все нет, уже рассвет — а солнца все нет...”

— Никогда не забуду, — сказал Бенни, — как старина Лу засунул...

Удар острого локтя Кейти по ребрам оборвал рассказ. Он проследил за направлением ее взгляда, который был устремлен на старого Гилпина. Старик казался статуей, изваянной из камня и установленной у края платформы.

— Никогда не забуду, — снова заговорил Бенни, — как старина Лу и Гэс плавали в этой нашей луже. Нырял он, скажу я вам, как рыба, а плавал как бобер!

Но никто его не слушал.

— Интересно, как он сейчас выглядит? — сказал Гэс, проводя рукой по своим густым, как стог сена, волосам.

Сэлли теперь была плотной, курносой, краснощекой девушкой.

— Трудно сказать, — отозвалась она, — я его вообще плохо помню.

— Я тоже должен был бы возвращаться вместе с ним на этом поезде.

— А я считаю — очень хорошо, что ты остался на ферме помогать отцу. О войне рассказывают ужасные вещи, — сказала Сэлли. — Говорят, Чарли Броку снарядом просто оторвало голову.

Гэс невидящим взглядом смотрел на рельсы. Он никому не рассказывал, что когда ему исполнилось шестнадцать лет, он отправился на призывной участок и заявил, что ему двадцать один год и что он хочет записаться в армию. А большой толстый сержант только посмеялся над ним и отправил восвояси. В тот раз он впервые в жизни попытался соврать. И после своей неудачи решил, что это была его первая и последняя ложь — какой смысл врать, если сразу видно, что говоришь неправду?

Когда огромный черный паровоз медленно, с перестуком, проезжал мимо, из кабины высунулся машинист и улыбнулся собравшимся на платформе. Он улыбался так всем ожидающим на станциях маленьких провинциальных городков. На машинисте была полосатая кепка с длинным козырьком, вокруг шеи — красный платок. Страх неизвестности, притаившийся в душе Гэса, вдруг перерос в ужас: он осознал, что действительно не знает, каким теперь стал Лу.

Вот возвращается домой скиталец из дальних стран, возвращается воин после битв за демократию, возвращается после сражений с дикими варварами человек, который с оружием в руках смотрел в лицо врагу...

Поезд остановился. Из вагона, в котором должен был ехать Лу, вышел проводник; за ним выскочил коммивояжер, тащивший тяжелый чемодан с обитыми металлом углами, в котором он, наверное, возил образцы предлагаемой продукции. Потом из вагона появился Кори Холлинсворт, с удивлением посмотревший на ожидающее семейство Гилпинов.

Он улыбнулся отцу:

— Я вас приветствую! Не ожидал увидеть столько встречающих. Я-то ездил в Джанктон-Сити.

— Мы встречаем Лютера, — сказала мать. — Он должен был ехать в этом вагоне.

— Странно, я вроде его не видел... — Кори запнулся, вспомнив что-то. — Э... может быть, он был в другом конце вагона, я как-то не присматривался к другим пассажирам.

— Я пойду посмотрю, — быстро сказал Гэс; подошел к проводнику и спросил: — Можно мне зайти в вагон? Я хочу помочь моему брату...

Проводник поначалу стал возражать, но потом, повнимательнее посмотрев на Гэса — а он, как и машинист, хорошо знал, что происходит на таких маленьких станциях, — кивнул и отступил в сторону.

— Я думаю, вам нужен человек, который... сидит в самом конце вагона.

— Да, спасибо, — сказал Гэс и взлетел по ступенькам. Пройдя по длинному вагону в самый конец, он увидел солдата в форме цвета “хаки”. Солдат сидел на зеленом бархатном сиденье и спал.

Гэс, склонившись над ним и ощутив запах виски, потряс его за плечо. Рядом с ним, на полу, он увидел трость с серебряным набалдашником.

— Пошли, братец, — сказал Гэс.

Солдат приоткрыл один глаз и криво усмехнулся.

— О, это ты, Гэс?

— Лу, тебя встречают родители. Ты не очень пьян?

— Ну, может, мне лучше посидеть тут еще немножечко, поехать дальше, дальше... — Лу вздохнул и закрыл глаз.

Гэс, только теперь рассмотрев брата получше, вздрогнул. Черная повязка на одном глазу; шрам под повязкой пересекал щеку и ниже повязки; лицо зеленоватого оттенка, напоминающего цвет его формы; дряблая кожа на шее, костлявые белые руки.

— Пойдем, пойдем, я помогу тебе, — сказал Гэс. — Мы и комнату твою прибрали и приготовили к твоему приезду. Будешь дышать свежим воздухом, отдохнешь.

— Мерси боку, братишка. Я как раз для этого сюда и вернулся... — И снова гримаса улыбки исказила его лицо — шрам тянул губу вверх. Глаз открылся. — А где моя шикарная трость?

Гэс поднял ее с пола и вложил в правую руку брата.

— Очень ценная штука. Выменял ее на три “Железных Креста” и “люгер” с серебряной отделкой на ручке. Вот.

Лютер напыщенно переложил трость из правой руки в левую.

— Нам надо поторапливаться, а то поезд скоро отойдет, — обеспокоенно сказал Гэс.

— Неужто они посмеют отъехать, пока не вышел ветеран, а? Ветеран, уставший от войны и возвращающийся домой, а? Я вот что тебе скажу... да нет, все равно...

Лу улыбнулся и медленно поднялся на ноги; лицо его спазматически передернулось.

— У тебя есть какая-нибудь сумка, чемодан?

— Где-то была... но куда-то подевалась... найдется потом, — ответил Лу, напустив на себя важный вид.

Лютер двинулся по проходу — серо-зеленое покачивающееся чучело, — выставляя перед собой трость, потом крепко упираясь ею в пол и только тогда делая следующий шаг. Он пытался держать свою темноволосую голову высоко поднятой, но при каждом шаге она безвольно качалась. При этом он время от времени бормотал какие-то иностранные слова — видно было, что его мучают приступы.

Проводив стоял у ступеней, готовый помочь солдату сойти на платформу. Гилпины и друзья Лютера оцепенели. Лу состроил гримасу, отказался от помощи и осторожно спустился на платформу.

Обвел всех взглядом своего единственного глаза, отдал шутливое военное приветствие и отрапортовал:

— Маршал Дарби, мы прибыли. — Говорил он задыхаясь, но виду, что говорить ему трудно, не подавал. — А, и дружище Дон Додж здесь, и Джерри Лундквист! Рад тебя видеть! Ты так хорошо выглядишь. И Бенни... — На лице Лютера появилась ироническая ухмылка. — О, привет, Моди! Кто-то мне писал, что ты вышла замуж за Бенни. Как дела? Все нормально?

Она, ничего не сказав, кивнула; глаза у нее были как блюдца.

— И малышка Сэл здесь! Надеюсь, старина Гэс хорошо с тобой обращается.

Потом, повернувшись на одной ноге к Кейти и Мартину, Лютер сказал:

— Привет, Кейти, ты хорошо выглядишь.

Молча протянул Мартину свою костлявую руку для рукопожатия и тут же повернулся к матери.

— Ты красивее, мама, чем все эти французские красавицы.

И только после этого повернулся к отцу, который по-прежнему стоял без движения, как каменный. И снова протянул руку, ожидая отеческого слова.

Отец пожал руку — при этом у него был такой вид, будто он прикасается к мертвой земле — и сказал:

— Ну, я так полагаю, что война — это вовсе не развлечение.

Лу, обнажив испорченные зубы, изобразил на лице кривую улыбку. И заговорил, сипя и задыхаясь:

— Да, вы правы, отец. Вы изрекли истину. Но если вы полагаете, что я выгляжу неважно, то что бы вы сказали, увидев некоторых других!

Никто не рассмеялся.

— Давайте поможем ему сесть в повозку, — быстро сказал Гэс, не давая остальным задавать вопросы, которые уже были готовы сорваться у них с губ. — Лу долго ехал, он, наверное, устал.

— Я думал остановится в гостинице... — начал было Лютер.

— Нет, нет, ни за что, — проговорила мать, обретя, наконец, дар речи и почувствовав, что, как ни мало в этом человеке осталось от прежнего Лу, перед ней ее сын. — Мы все приготовили к твоему приезду. А в город ты можешь поехать, когда тебе захочется.

— А как тысчитаешь, Гэс? — спросил Лу.

— Я считаю, что тебе лучше поехать домой... пока это возможно.

Лу взглянул на отца.

— Ладно, как говорят, попытка — не пытка.

Поддерживаемый Гэсом, Лу в сопровождении всех остальных заковылял к старой неизменной повозке: лошади, правда, были уже другие. Лу напустил на себя небрежно-развязный вид и старался держаться ровно.

— А я уж думал, у вас автомобиль, — сказал Лу, обращаясь к отцу.

— От лошадей толку больше. Дают приплод, — ответил отец.

— Так точно, сэр. — Лу кивнул. — Конечно, конечно.

Дональд Додж незаметно исчез, отправившись в свою биллиардную. Гроувер Дарби с важным видом ушел в полицейский участок; Бенни и Моди и их темноволосый двухлетний сын укатили в своей новой коляске с откидным верхом. Прозвучал печальный гудок паровоза, словно сопереживавшего тем, кто пришел встречать Лютера.

Лютер закурил и, закрыв глаза, тут же устало погрузился в забытье. Но отец все время будил его, показывая все те новые фермы, что приобрел.

— Да, вы не сидели, сложа руки, — признал Лу.

— А в этом деле особенно и напрягаться не надо, — сказал отец; в нем не чувствовалось гордости за сделанные обширные приобретения. — Все идет само по себе, природа сама все приумножает.

— А кто же работает на земле?

— Здесь есть несколько лопухов с семействами, они хотят зацепиться и осесть. Ничего у них не получится! Но пока работают на нас. Эти уедут — найдутся другие.

— А на каких условиях они работают?

— Урожай делим пополам — половину мне, половину им. И я снабжаю их зерном.

— Насколько я знаю, цена на пшеницу сейчас очень высокая.

— Теперь, после войны, будет еще выше. Там, за границей, разруха, люди ходят голодные. А где брать им пшеницу? Только у нас. — Ну, раз так — вы уже богатый человек.

— Ссуды банк дает под страшные проценты.

— Оплачивайте их из тех денег, что получаете за сдачу в наем земли!

— Денег ни у кого нет.

Лу задыхался, кашлял, дышал с присвистом, хрипел; от его прежней веселости ничего не осталось.

— Может, если б ты не курил эту гадость, вылечился бы от кашля.

— У меня кашель не от курения.

— А от чего же тогда?

— Немножко газом потравило.

— Надо было противогаз носить!

Лу зашелся смехом, но тут же захрипел, лицо посинело, глаз закатился, губы скривились. Наконец ему удалось выдавить из себя пару слов:

— В противогазе нечем дышать.

Отец терпеть не мог, когда над ним потешаются, да еще при этом смеются. Он дернул за вожжи, притормаживая лошадей. Пара мощных, гривастых лошадей в яблоках попыталась дернуться в стороны, но отец отменно знал их повадки и заставлял их делать то, что ему нужно было — будто в свое удовольствие играл на скрипочке.

Мать решила разместить Лу в большой комнате на первом этаже, чтобы ему не приходилось взбираться по лестнице на второй, в свою старую комнату. А чтобы Лу не стряхивал пепел со своих сигарет на пол, она по всей комнате расставила фарфоровые блюдца, даже на пианино и низеньких деревянных подставочках. Фотографию в рамочке, на которой сын был изображен в новой форме, высокий, с расправленными плечами, гордо улыбающийся, она спрятала на дно сундука.

Отец, Мартин и Гэс каждый день занимались все той же работой, которую выполняли всю свою сознательную жизнь: доили коров, кормили свиней и лошадей, чистили хлев и коров; женщины занимались курами, приготовлением еды и уборкой в доме.

Лу делать ничего не мог: он просто сидел или у себя в комнате, или на кухне, или на крыльце.

Между Лу и всеми остальными встала невидимая стена — они работали, а он — нет. И как бы они ни старались, стену эту разрушить не удавалось. Когда во время еды все собирались за столом, говорить было не о чем, кроме того, как обсуждать, что делали до еды и что будут делать после. А просить Лу рассказывать о войне они не решались — он рассказывал что-то лишь тогда, когда у него было соответствующее настроение, что случалось очень редко.

Большую часть дня отец проводил в переездах между своими фермами; он следил за тем, чтобы земля обрабатывалась только так, как хотелось ему, и не иначе. Мартин занимался главной фермой, где стоял их дом, а Гэс чинил ветряные мельницы, косилки, повозки, культиваторы, сеялки и, конечно, делал все остальное.

Пару дней Лютер проводил в ничегониделании — он сидел в кресле-качалке, бродил вокруг дома, подходил к курятнику. Потом, улучив минуту, когда оставался с Гэсом один на один, сказал:

— Гэс, надо поговорить.

— Я слушаю, брат. Тебе что-то нужно?

— Пару блоков гвоздиков для гроба, пару бутылок виски и уютное гнездышко между ног какой-нибудь милашки.

Гэс рассмеялся:

— Гвоздики для гроба — это что, сигареты?

— Гэс, в этот раз я совершенно серьезен.

— Лу, ты же прекрасно знаешь, как отец относится к сигаретам и особенно к виски.

— Знаю, но то, что ему нравится или не нравится, меня уже не касается.

— А где я могу раздобыть виски?

— Пойди в салун “Лонг-Брэнч”. Ты когда-нибудь бывал в салуне?

— Нет, никогда.

— А сколько тебе лет?

— Семнадцать.

— Бог ты мой, к семнадцати годам я уже выпил целую бочку виски и опробовал пружины на всех кроватях в интересных домах на Черри-стрит!

— Ну, у меня не было времени.

— А чем ты занимаешься, кроме работы?

— Ну, иногда хожу на охоту.

— Слава Богу — хоть так! А то я уже подумал, что ты такой же, как Мартин, только еще глупее.

— А где это — Черри-стрит?

— В Канзас-Сити. Но Гэс — могу тебе сказать, что там девочки ничуть не хуже, чем в Пари. Так по-французски Париж. А коньяк какой там, Гэс! А эти французские девочки как вцепятся в тебя, обладают, общупают... Выходишь от них — член прямо отваливается.

— А они... они берут за это деньги?

— Чего ж не берут — берут, когда им нужны денежки. Но часто бывает, что прокатят на халяву. Им нравится этим заниматься, и все тут. Какая страна, какая страна! Как только почувствую себя лучше — сразу уеду туда.

— Лу, я и сам знаю, что я, как новорожденный теленок — ничего в жизни не видел, ничего не понимаю. Но разве я виноват в этом?

— У тебя еще есть время, Гэс, — сказал Лу, отдышавшись и улыбнувшись. — А для меня уже все закончилось. Папа правильно сказал — мне нужно было носить противогаз.

— Но противогаз не помог бы тебе сохранить ногу.

— Здесь хуже, чем на войне, Гэс. Все, все вокруг мертвецы, но никто об этом и не подозревает! Все гниют изнутри! И скажу тебе, Гэс — гангрены страшнее я не видел. У всех тут души полны червей, а они думают, что это Бог чешет их за ушками!

Лу захрипел и закашлялся.

Гэсу хотелось плакать, хотелось обнять Лу, прижать его голову к груди и поныть, что все так несправедливо устроено.

— Знаешь что, Гэс? Не дожидайся, пока жизнь преподнесет тебе подарочек на блюдце. Что, ты хочешь, чтоб тобой всю жизнь командовал отец? Бери у жизни все, что она может дать, цени каждую секунду и не жди до завтра, начинай прямо сейчас!

— А я не знаю, с чего начинать, что делать.

— Для начала — садись на лошадь и привези мне виски.

— Ну, хорошо, Лу, я привезу тебе виски, но учти, пить я не буду.

— Вот тебе два доллара. Этого хватит на два литра. А будешь ты пить или нет — мне до задницы, — сказал Лу, которого вдруг охватила усталость; лицо у него посерело.

Гэс взял деньги и на своем пони отправился в город. Он ехал дорогой, по обеим сторонам которой тянулись заборы; на их белых столбах сидели жаворонки и распевали свои песни; на полях, тянувшихся вплоть до холмов Гошен, пшеница уже начала давать обильные и крепкие всходы.

Был весенний день, дел было еще много, солнце заливало все вокруг золотистым светом. Через полчаса Гэс был уже в городе, в котором, как и в прерии, расстилавшейся вокруг него, стал ощущаться приход весны. Торговцы подметали тротуары перед своими лавками и мыли окна.

Подъехав к салуну “Лонг-Брэнч”, Гэс соскочил на землю и привязал своего пони рядом с парой других. Ему казалось, что за ним наблюдает весь город, но он постоянно повторял про себя: это не их дело, это не их дело. Он снял с пони седло и, держа его в руках, зашел в темное помещение — средоточие порока. В прошлом, в летние субботние вечера, он иногда заглядывал в салун сквозь открывающиеся двери. И теперь, памятуя о том, что видел когда-то мельком, приготовился к самому худшему.