Банджо

— Понял. Я свой урок уже выучил, — ответил Белински тихо и искренне.

— А за что тебя упекли в подземную одиночку? — спросил Роки с ухмылкой. — Дал по морде охраннику?

— Не знаю, — сказал Белински. — Не помню. Пришел в себя в темноте. На голове шишки, все лицо разбито, все тело болит. Пытался припомнить, кто я такой, а потом понял — а какая, собственно, разница, как меня называют?

— Да брось ты херню пороть, маньяк, — процедил Роки.

— Не знаю, почему, — сказал Белински, — но меня, наверное, хотят подставить стукачом. Подставляют черным. А если со мной что случится — будет повод поломать им кости.

— Да ну их всех на хер!

Белински залез на верхние нары, улегся и уставился в никуда.

— А знаешь что, — пробормотал Роки, и в его голосе прозвучало искреннее желание, чтобы то, о чем он собирался сказать, свершилось, — мы бы могли стать друзьями.

Белински слышал, как сотни людей-кукол укладываются спать в своих камерах; раздалось несколько криков, кто-то выругался, в одном месте, другом, третьем, кто-то похихикал.

— Мужчине же надо как-нибудь облегчаться, — сказал Роки тихо. — А иначе свихнуться можно!

— Мне кажется, — отозвался Белински, — единственный способ выжить здесь — это тихонько себе размышлять и не выступать. Стоит начать играть мускулом — и все, тут же тебе и крышка! А заставить тебя думать так, как им хочется, им ни за что не удастся. И заставить тебя не думать вообще тоже у них не получится.

— Ха, есть много способов заставить человека перестать думать, — возразил Роки, и на этот раз в его голосе появилась какая-то хрипотца. — Всадят пулю между глаз — скажут, при попытке к бегству, или случайно лопатой перебьют хребет. Или переедет тебя грузовик, тоже вроде как ненароком.

— Но душа у тебя все равно будет свободна. А уж с душой они ничего поделать не могут!

— А мне до задницы вся эта болтовня про душу! Ты мой сокамерник, и ты будешь моей курочкой.

— Нет, — сказал Белински, — со мной такое не получится. Меня не переделать. Как не переделать петуха в лошадь... Лучше бы подумать, как сделать так, чтобы это место стало вроде как домом. Чтобы здесь можно было более или менее нормально жить.

— Знаешь, приятель, тебя на электрический стул усадят за такую агитацию!

— Но я же не призываю развалить Левенворт! Мы могли бы, например, потребовать, чтобы нас лучше кормили, чтобы мы сами готовили еду, чтобы чего-нибудь там выращивать на огородах...

— Заткнись-ка, большевик! Ты что, хочешь схлопотать себе перо в бок?

— Может, так было бы и лучше, — сказал Белински. — Это бы освободило меня. Что это за жизнь?

Прозвенел звонок. Яркость лампочек уменьшилась, но совсем они не потухли. Роки быстро заснул, и во сне его, наверное, мучили кошмары. Он стонал, скрежетал зубами, ворочался под одеялом... Воздух был насыщен влажным дыханием тысяч человек...

Белински спал мертвым сном. И когда утром его разбудил звонок, он почувствовал себя на удивление отдохнувшим. У него, казалось, прибавилось силы, подбородок он держал выше, кровь живее бежала по жилам, а в душе заискрилась радость какого-то обновления.

Да, шанс того, что ему удастся что-то изменить, был очень мал; ему нужно будет применить сверхчеловеческие усилия. Но проснувшись, он чувствовал, что все это ему удастся.

Роки не смотрел в его сторону; на его побитом оспинками лице застыло насмешливо-угрожающее выражение.

Рони Гриздик лично отправил Белински на работу в бригаду черных. И он действительно выглядел белой вороной. А догадаться, как черные вороны поступают с альбиносами, было совсем не трудно.

Но для Белински это уже не имело значения. Он все-таки найдет способ заставить выслушать себя — а потом его могут убивать. А если его выслушают, это может навести слушавших на кое-какие мысли, и это тоже уже не мало.

От котлов исходил жар, прачечная была наполнена паром, стены были мокрыми от влаги. Заключенные таскали мокрое белье от одного чана к другому. Чарльзу Белински вручили мешалку — когда белье и одеяла поднимались на поверхность, он должен был заталкивать их назад в кипящую воду. Как ни странно, Белински чувствовал силы, которых за многие предыдущие месяцы в себе не ощущал. И с каждой минутой его уверенность в себе росла.

Огромный негр, проходя мимо, будто ненароком, чуть не столкнул его в кипящий чан. Но Белински удержался на мостках, вырвался, отскочил на шаг и, с удивлением глядя на негра, спросил:

— За что ты хотел меня туда столкнуть?

— А ты не из робких! — Негр засмеялся. — Нам тут стукачей не нужно.

— Я не стукач. И, кстати, знаешь, мой лучший друг был черным.

— А как его звали?

Белински мучительно пытался вспомнить. Но не мог. На лбу у него выступил пот.

— Ну, я так и знал, — сказал негр и, повернувшись к высокому, жилистому мексиканцу, добавил: — Иди сюда, Хесус, нам подбрасывают рыбку — а мы рыбку бросим в суп.

— Ладненько, Перли.

— Подождите, подождите! — крикнул Белински. — Ты знаешь Канзас-Сити?

— Я родился недалеко от боен, — сказал Перли. — Мой папаша работал в Канзас-Сити, — сказал Хесус.

— Имя моего друга... Его звали Джим... Джим Криспус, вот!

— Это не тот, что играл на банджо в оркестре? — спросил недоверчиво Перли.

— Не помню... Может, и играл... Нет, не помню.

— Если бы ты был другом Джима, то почему я о тебе ничего не слышал? Никогда не слышал, чтоб у Джима был друг по фамилии Белински.

— Может быть, это вовсе не моя фамилия, — сказал Белински. — Меня сильно били по голове. Я забыл почти все, что было со мной раньше. А потом мне сказали, что меня зовут Чарльз Белински. А могли бы меня назвать Чарли Чаплин или Сунь-Ятсен какой-нибудь. Правильнее всего меня было бы назвать Джо Безфамилии.

— А почему тебя прислали к нам, сюда?

— Может быть, считают, что от меня лучше поскорей избавиться.

— Похоже на двойную махинацию, — прошептал Хесус; на его плоском лице было написано беспокойство. — Мы его тюкнем, сделаем им одолжение — а они потом нас же и примочат!

— Мне не нужно, чтоб вы рассказывали мне свои секреты, — сказал Белински. — Я и так чувствую, что все готово вот-вот взорваться.

Неожиданно появился Гриздик, и ни Хесус, ни Перли не успели ничего сказать. У тюремщика было выражение человека, находившегося в предвкушении важного для него события. Но увидев Хесуса, Перли и Белински, стоявших на подмостках рядом с чаном и мирно беседующих, он, быстро окинув взглядом всю прачечную, крикнул:

— Ладно, вы, там — нечего болтать, за работу!

Перли многозначительно глянул на Хесуса, и взгляд его, казалось, говорил: Гриздик попытался провернуть свою махинацию, но она не сработала.

Белински чувствовал, что враждебность заключенных, работавших вместе с ним в прачечной, постепенно уменьшается; очевидно, Хесус и Перли рассказывали остальным о разговоре с ним. Он знал Джима Криспуса. И может быть, он вовсе не Белински. Может, его подсунули к ним не как стукача, а совсем с другой целью. Может, его пытаются использовать как пешку в какой-то большой игре.

В тот вечер во многих камерах, на верхних и на нижних нарах мужчины изливали свое семя на цемент. И в затхлом воздухе носился характерный запах. На всех этих мужчин — ни одной женщины, ни единой!

Роки оглядел Белински с головы до ног и презрительно ухмыльнулся:

— Ты погляди! Ты выжил сегодня. Ты, наверное, или полный дурак” или тебе невероятно везет.

— Скорее дурак.

— Поработай на меня своим языком, и многому научишься. Глотнешь и сразу поумнеешь, — сказал Роки наполовину шутливо, наполовину серьезно.

— А какая разница, что сверху, что снизу? — сказал Белински. — Но этим я все равно занимаюсь только с женщиной.

— А покажи мне здесь женщину! — презрительно фыркнул Роки. — Покажи, что тут вообще есть стоящего.

— Женщин здесь нет, и женщины здесь не появятся.

— Но если ты не пробовал этого с мужчиной, откуда ты знаешь — может, тебе и понравится?

— Я уже видел тех, кто делает это с мужчинами, и мне их лица не понравились.

— Знаешь, дорогуша, я все-таки тебя замочу. — Роки улыбался. — К тому же мне сделали очень выгодное предложение.

— Роки, иногда действительно человеку, чтобы самому выжить, приходится убивать. Но ты же подыгрываешь им за какие-то мелкие подачки. Они же просто хотят использовать твою жажду насилия. Избавься от нее — и все будет в порядке.

— Что ты там такое несешь, а? Ну кто ты для меня? Тьфу, никто! Ты мне можешь предложить что-то лучшее? Нет, ни хера. Просто трепешь там что-то, ветер гоняешь!

— Послушай, Роки, а кто тебе... платит?

— Ребята на самом верху. Там решили, что слишком хлопотно тебя тут держать живым.

— А ты думал когда-нибудь, что ты человек, а не просто машина для убийства? — Белински пристально вгляделся в красивого итальянца. — Ну что ты знаешь, что ты умеешь, кроме как размахивать своим ножом? Тот, кто с мечом, от меча и погибнет. Это, наверное, все слыхали.

Выражение на лице Роки несколько изменилось, и теперь уже он стал всматриваться в лицо своего товарища по камере, в котором было столько спокойной уверенности в себе.

— Ты что, парень, один из чокнутых на религии, а?

— Роки, я провел много месяцев в подземной дыре. И все это время размышлял, что такое человек и зачем он живет на этой земле. И о том, что такое зло, и откуда оно в людях берется.

— Ну и что, нашел ответ? И теперь все знаешь?

— Нет, но я могу доказать тебе, что наемное убийство — это просто один из способов убить самого себя. Я кой-чего там, в той каменной дыре, понял.

— Понял, как спасти свою душу? Это так называется?

— Нет. Прежде всего — не подумай, что я тебе угрожаю или чего-нибудь такое... — В голосе Белински была полная откровенность и полная уверенность в себе. — Если ты попробуешь сунуться ко мне, считай, что ты уже труп. Был живой, а стал такой же мертвый, как вот эти железки на дверях.

Выражение на лице Роки снова изменилось.

— А ты, парень, что-то слишком быстро осмелел. С чего бы это, а?

— Ладно, мир, мир, — спокойно сказал Белински.

— А что я могу поделать? — пожаловался Роки. — Мне сунули в руку, сказали — вот того убрать. Ну, я и убираю. Такой уж я вот человек. И все это знают.

— Но ты же можешь измениться. Стать другим.

— И чем мне потом заниматься? Продавать Библию?

— Вовсе не обязательно. Можешь заниматься чем угодно. Например, для начала можешь быть мойщиком посуды. Пойдешь учиться. Потом найдешь какое-нибудь толковое дело.

— Я? Учиться? — Роки даже присвистнул, но по всему было видно, что идея ему понравилась.

— Ты вот подумай, о чем я тебе сказал, — сказал Белински, закрывая глаза и присоединяясь к сотням других, погружающихся в сон людей, — бормочущим, ворочающимся, мрачным, запуганным.

И с тех пор каждое утро Перли, взглянув на Белински, улыбался своей широкой улыбкой и говорил:

— Ну, вы посмотрите — это же мистер Белински, живой и здоровый! Чудеса!

А Хесус, сверкнув своими темными узкими глазками, бормотал:

— Ну, уж сегодня вечером его точно убьют.

Перли разражался громовым смехом и хлопал себя по огромной ляжке, а Хесус еще больше щурил глаза и становился в позу гордого тореадора.

Каждый день мускулы в когда-то могучем теле Белински все больше оживали. И скоро далеко не каждый здоровяк рискнул бы схватиться с ним. Однако в драке с Перли он бы еще не выжил — Перли был слишком силен и огромен и при этом поразительно быстр в своих движениях. Плохо пришлось бы Белински пока и в схватке с Хесусом, который обладал врожденной свирепостью и гибкостью гремучей змеи.

Каждый день все более укреплялась в Роки мысль о том, что он мог бы чему-то учиться. Он даже стал брать книги из скудных запасов тюрьмы. Книги открывали ему то, о чем он даже и не подозревал; он постоянно удивлялся, задавал вопросы самому себе и книгам, которые читал.

— Ну как же так, приятель, — говорил он, обращаясь к страницам раскрытой книги, — как же так? Вот ты говоришь, что за теми нашими звездами, которые мы видим на небе, есть еще другиезвезды? И там есть что-то такое, о чем мы и слыхом не слыхивали? Это ж надо! Как можно стать таким умным, чтоб обо всем этом писать, а?

Белински всячески поддерживал новое увлечение Роки и посоветовал ему после книжки по астрономии почитать поэзию. Среди книг нашлась “Баллада Редлингской тюрьмы” Оскара Уайльда, и поэма так понравилась Роки, что он выучил ее на память и готов был цитировать в любой момент. Его друзья придумали даже нечто вроде игры: они старательно избегали в беседе с ним упоминания о поэзии, поэтах, Англии, тюрьмах, Оскаре Уайльде, гомосексуалистах, преступлении и наказании, но следили за тем, когда Роки начнет цитировать поэму, что во время прогулок во дворе он делал рано или поздно, совершенно независимо от предмета разговора. Роки незаметно переводил беседу в желательное для него русло, а потом неожиданно начинал цитировать, мечтательно прикрыв глаза веками с длинными ресницами:

— И боль, которой так горел он,

Что издал крик он тот,

Лишь понял я вполне, — весь ужас

Никто так не поймет:

Кто в жизни много жизней слышит,

Тот много раз умрет.[3]

Сам Белински взялся заучивать кое-какие фразы на испанском и индейском языках, которым учил его Хесус, и пытался запомнить невероятно сложные сказки, что рассказывал Перли. Некоторые заключенные, наблюдая за его усилиями запомнить и постичь что-то новое, пытались следовать его примеру; учение давалось Чарльзу Белински с большим трудом — его мозг был совершенно не подготовлен к интеллектуальным нагрузкам. Но Белински упорно преодолевал все препятствия.

Он старался оставаться в стороне от заговора и подготовки к бунту, который зрел день ото дня. Но и осуждать заключенных не мог. Около сотни человек, в основном, черные, находились в больничном отсеке — в знак протеста против условий содержания они перерезали себе ахиллесовы сухожилия. Еда была отвратительна — даже свиньи такое бы не ели; во время прогулок заключенным не позволяли никаких игр. В тюрьме не было ни столярной, ни какой-либо другой мастерской, где заключенные могли бы заниматься чем-то полезным. Единственным развлечением была прогулка, во время которой было позволено только ходить по двору. И заключенные ходили и кляли все на свете.

В тюрьме имелось то, что условно называлось “библиотекой”; когда-то начальнику тюрьмы досталось в наследство от дяди, который верил в силу печатного слова, небольшое количество заплесневелых книг. Начальник тюрьмы не нашел, где бы разместить эти книги у себя в доме, и притащил их в тюрьму, свалил в одном из бараков, который тогда был пуст в связи с санацией после эпидемии оспы. Потом наведывающимся иногда в тюрьму конгрессменам демонстрировали эти книги как знак просвещенности исправительно-тюремной системы; этот же, или уже другой, начальник тюрьмы прицепил на бараке надпись:

“БИБЛИОТЕКА. ОТКРЫТА С 2 ДО 4. ЗАБОТЬТЕСЬ О КНИГАХ, И ОНИ ПОЗАБОТЯТСЯ О ВАС. ЗНАНИЕ — СИЛА”.

Белински, в надежде предотвратить кровопролитие, к которому усиленно толкал заключенных Рональд Гриздик, пытался убедить чернокожих, мулатов и краснокожих, что следует избегать насилия; он старался донести до них мысль, что лучше “каждому учить каждого”.

Однажды в библиотеке ему попался в руки журнал “Америкэн Меркюри”. Прочитав редакторскую статью, он поразился, насколько мысли, там выраженные, совпадали с тем, что проповедовал он сам. Статья произвела на него такое сильное впечатление своим едким юмором, что он написал редактору незатейливое письмо, в котором благодарил его за “прекрасные слова” и просил прислать какие-нибудь книги в библиотеку тюрьмы Левенворт.

Его письмо было опубликовано в одном из номеров журнала, причем без всяких изменении или комментариев, и — чудо из чудес! — из разных уголков страны в тюрьму стали приходить посылки с книгами.

Начальник тюрьмы вынужден был назначить Белински заведующим быстро растущей библиотекой; была даже организована “читальня”.

Первым делом Белински снял старую запыленную надпись и заменил ее своей:

“ДАЖЕ ЗА МАЛОЕ ВРЕМЯ МОЖНО МНОГОМУ НАУЧИТЬСЯ”.

Недовольство заключенных, готовое взорваться бунтом, несколько приугасло. Перли начал читать Конституцию США и Декларацию Независимости; Хесус заинтересовался “Историей Католической Церкви”; Чарли Фоксуок читал статьи о землепользовании и о договорах с индейцами.

Как это ни странно, теперь, когда опасность бунта значительно уменьшилась, начальник тюрьмы Спритц нервничал больше, чем раньше, когда бунт был готов разразиться в любую минуту. Ему было непонятно, с чего бы это даже самые неразвитые из заключенных, работавшие когда-то только руками, взялись за изучение грамоты; казалось, им доставляло больше удовольствия своими заскорузлыми пальцами выводить на бумаге слова, чем скручивать самокрутки.

Гридзик регулярно просматривал присылаемые книги, но Белински умудрялся прятать от него те, что могли бы показаться тюремщику неподходящим чтением для заключенных. Иногда это превращалось в какую-то напряженную игру. Однажды Гридзик уже потянулся за книгой Прюдона “Революция в XIX столетии”, которая лежала в стопке только что присланных книг, но Белински будто случайно обвалил стопку на пол, а потом сумел засунуть книгу, вызвавшую обеспокоенность, к себе под рубашку.

Белински пытался убеждать Гриздика, что чтение книг никакого вреда принести не может.

— Это же просто книжки, мистер Гриздик! Когда-нибудь эти ребята, которые читают их, выйдут на свободу. И может быть то, что они прочитали, поможет им понять, что в этой жизни они могут делать что-то толковое, а не только совершать преступления.

— Ну что ты так изгаляешься, мразь?!

Но Белински продолжал гнуть свою линию:

— Вы можете сами что-нибудь взять почитать. Вам это только пойдет на пользу.

— Ты что, ты считаешь, что я идиот и ничего не знаю? — Рони Гриздик надулся как жаба. — Ты что, думаешь, я не понимаю, что происходит? Или тебе хочется кровавой бани? Это можно организовать прямо сейчас!

Некоторые из заключенных рвались расправиться с Гриздиком, но Белински отговаривал их, объясняя, что вместо Гриздика придет другой дегенерат. И это убийство ничего не изменит.

Белински предпринимал все новые шаги, чтобы разрядить напряжение. Он написал редактору Менкену и попросил его в редакционной статье похвалить начальника тюрьмы Левенворт за “разумный подход к проблемам исправительных заведений”. И мудрый редактор понял, чего от него хотят.

Благодаря статье Менкена, начальник тюрьмы Спритц стал известен по всей стране как “просвещенный специалист в пенологии”, как человек, которого прежде всего заботили проблемы возвращения заключенных к нормальной жизни и их образование, а уже потом меры наказания и пресечения. Благодаря этому Белински получил возможность действовать еще более решительно, расширять библиотеку и привлекать все новых людей к чтению.

Но...

Однажды, в тот самый вечер, когда Спритц выступал в Омахе перед членами “Благотворительного Братства”, когда он говорил о том, что если позволить тюрьмам обеспечивать себя всем необходимым, это не только освободит налогоплательщиков от уплаты лишних налогов, но и упразднит самую возможность бунтов в тюрьмах, его заместитель Рональд Гриздик, сидел у себя в кабинете и просматривал новопоступившие книги.

Среди них были книги по восточным религиям. Заглянув в них он решил, что это скучно и никакого вреда от них не будет; потом ему попались книги по Веданте, книги Лао-цзы, книги по буддизму. Все это было, с его точки зрения, глупо и безвредно. Но когда он натолкнулся на иллюстрированный перевод “Кама-Сутры”, он с одного взгляда понял, что в его руках бомба, которая может взорвать всю прогнившую систему тюрьмы.

— Коули, — заорал он, — сейчас же приведи сюда Белински!

— Слушаюсь, сэр, — отчеканил Коули и побежал за библиотекарем. А Гриздик сидел и гадал, может ли он теперь доверять Коули, который, как и все остальные, был заражен вредным новым духом. Белински, чувствуя что-то недоброе, немедленно вошел в кабинет Гриздика. Он только что закончил чтение “Отверженных” Гюго и теперь знал, что можно ожидать от такого человека, как Рональд Гриздик.

— Белински явился, сэр.

— Я получил для тебя ящик новых книг, — сказал Гриздик, приветливо улыбаясь.

— Спасибо, сэр, — поблагодарил Белински.

Что бы ни произошло дальше, он хотел избежать неприятностей.

— И как ты думаешь, что же нам прислали?

— Не знаю, сэр.

— А ты догадайся.

— Подшивки “Полицейской газеты”?

— Нет, нет, нечто значительно более интересное!

— Может быть, вам лучше обсудить все это с начальником тюрьмы?

— Я и без него вижу, что это — мерзость. — Он взял со стола “Кама-Сутру” и раскрыл ее. Картинка на открытой странице изображала тридцать седьмую любовную позу.

— Я заведую библиотекой, и все. Я не цензор. Каждый должен иметь возможность выбрать то, что ему нравится.

— Мерзость и грязь! Вот что ты пропагандируешь!

— Этой книге три тысячи лет. И я никому се не навязывал бы. Эта книга — такая же, как все остальные знаменитые книги. Ну, как истории про Робина Гуда, как “Моби Дик”, как “Зов Предков”, как-как Библия, в конце концов, как вот эта вот “История Соединенных Штатов”... или как вот этот Шекспир...

— Все, хватит! — взревел Гриздик и стал выдирать страницы из “Кама-Сутры” и рвать их на мелкие кусочки. — Коули! Отведи этого сукина сына назад в камеру!

— Слушаюсь, сэр.

Белински старался не показывать своего беспокойства. Он считал, что надо обязательно сохранить библиотеку, и готов был понести наказание — лишь бы не тронули книги. Он мог бы легко высмеять Рональда Гриздика, этого розовощекого педераста, этого клоуна из дешевого водевиля. Но это значило бы — погубить книги, которые стали всем так нужны.

— Подожди минутку, Коули! — крикнул Гриздик. — Сначала нужно прикрыть этот рассадник мерзости и анархии.

Только тогда Белински убедился в том, что Гриздик на этот раз действительно намерен закрыть библиотеку, что его невроз, как раковая опухоль, глубоко проникшая в сознание, толкает его на стычку с заключенными. И потом, позже, непременно будет найдено какое-нибудь “веское оправдание”.

— Мистер Гриздик, — сказал Белински, — я бы не хотел вмешиваться в ваши дела, но мне кажется, нехорошо наказывать библиотеку за то, что я, может быть, сделал что-то не так.

А в это время в Омахе начальник тюрьмы Спритц рассказывал, что несмотря на значительное увеличение количества заключенных в тюрьмах, имевшее место в последнее время, и соответственно, ухудшение питания, в подведомственном ему заведении уменьшилось количество срывов, сумасшествий, самоубийств, членовредительств, убийств. И все потому, что заключенные получили возможность заниматься чем-то для себя полезным.

— Все, решено, — сказал Гриздик, поднимая трубку телефона и вызывая подразделение охранников.

— Подумайте о том, к чему это может привести! — воскликнул Белински. Он был в ужасе — и этому безумцу доверена судьба шести тысяч человек!

— К чему это может привести? — Гриздик улыбнулся, как кошка, у которой из пасти уже торчат птичьи перышки. — Послушай, душечка, Рональду Гриздику никто угрожать не смеет! Скажи еще слово — и отправишься снова в одиночку.

— Но зачем же закрывать библиотеку?!

— Коули! Надень на него наручники!

Коули в растерянности посмотрел на Гриздика.

— Надень на него наручники, я сказал! — заорал Гриздик.

— Слушаюсь, сэр. — Коули медленно вытащил наручники. Он, прикрывая собой руки Белински, защелкнул их на запястьях и тут же открыл ключом; наручники остались висеть на руках Белински, но их можно было снять в любой момент.

— Мистер Гриздик, если вы без всякой причины закроете библиотеку, завтра утром тюрьма может оказаться заваленной трупами!

— Ах так! Ну, если ты хочешь кровавой бани — ты ее получишь, — заявил Гриздик, гордо выставив челюсть.

А в Омахе начальник тюрьмы в этот самый момент рассказывал, как ему удалось создать образцовую тюрьму: минимальное применение жесткой, железной дисциплины и максимальная свобода для заключенных в плане приобщения к новым знаниям; он говорил о том, что, отбыв свой срок, многие заключенные Левенворта станут учеными людьми.

По вызову Гриздика прибыло шесть профессиональных охранников, которые всю свою жизнь занимались только одним делом.

— Пойдемте, — сказал Гриздик. — Будьте начеку. Кривая ухмылка на чьей-нибудь роже — в наручники его!

Гриздик вышел из административного корпуса, прошел по пустому узкому двору к старому бараку, где располагалась библиотека. Там сидело довольно много заключенных, которые посвящали чтению предоставляемый им единственный час свободного времени. Некоторые сидели на полу, другие на коробках, третьи по углам; читали, листали потрепанные книги, присланные в дар тюрьме; учили других чтению, стараясь приобщить тех, кто еще не знал грамоты, к великому наследию печатного слова.

— Всем выйти отсюда! — разорвал Гриздик своим воплем спокойствие и тишину “читальни”. — Во двор! Книги оставить здесь. Библиотека закрывается!

Заключенные в растерянности смотрели на Гриздика. Но, увидев Белински в наручниках — он держал руки так, чтобы они не соскользнули, — тут же поняли, что происходит.

За осознанием происходящего пришел гнев; гнев зажег фитиль бомбы.

— Шевелитесь! — крикнул Гриздик.

Хесус, ухватив тяжелый словарь, запустил им в Гриздика; другие хватали стулья, ящики, вообще все, что попадается под руку, швыряли в Гриздика и охранников.

— Подать сигнал тревоги! — закричал Гриздик, выхватывая пистолет. В первую очередь он хотел застрелить Белински. Но Белински сбросил наручники и бросился в сторону. Гриздик выстрелил, но промахнулся. Пуля попала в негра небольшого роста по прозвищу “Малютка Джим”. Она чиркнула его по глазам и он, ослепленный, стал кричать от ужаса и боли. Этот крик становился все громче; он, казалось, был выражением гнева, который долго скапливался во всех, прорвавшимся, наконец, воплем возмущения чинимыми несправедливостями, призывом к справедливости во имя самой справедливости. Даже мощная сирена, воющая на крыше тюрьмы, не могла заглушить его.

Заключенные, оставшиеся в своих камерах, услышали этот крик — и стали стучать ногами об пол, ударять кулаками по нарам. Прибегавшие охранники, не открывая двери и просовывая руки сквозь решетки, пытались бить заключенных дубинками. Охранников хватали за руки, державшие дубинки, прижимали к решеткам, вытащили ключи; двери были открыты, в нескольких местах заключенные подожгли то, что могло гореть. Двор наполнился взбешенными людьми, которые были намерены утвердить любой ценой свое человеческое достоинство.

Некоторое время охранникам удавалось сдерживать напор, но вскоре Гриздика заключенные оттащили в сторону и приперли к стенке. Он стрелял и убивал, напиравших на него было слишком много, а патронов — слишком мало. Объятый ужасом, он выстрелил в последний раз, почти в упор, в грудь Перли. Но остановить Перли было уже нельзя: он схватил тюремщика и свернул ему шею, как сворачивают шею цыпленку; изо рта Перли хлынула кровь, глаза затуманились и потухли, и он рухнул рядом с Гриздиком.

Белински закричал сквозь вой сирены и вопли людей, надеясь, что его услышит и поймет Хесус:

— Ворота!

И Хесус услышал и понял. Он знал, что делать.

Роки увидел, что четверо охранников дубинками избивают Белински. Роки уже разжился пистолетом и выстрелами свалил двух охранников. Двое других бросились в стороны. Подбежав к Белински, который был уже без сознания — он успел получить несколько мощных ударов по голове, — Роки взвалил его на плечи и потащил к воротам. Выстрел в спину едва не свалил его с ног. Он сделал три невероятно медленных шага и упал у самых ворот. Бесчувственный Белински распростерся рядом с умирающим Роки, который, глядя в небо, наполненное воем сирены и криками людей, шептал предсмертные слова:

“Кто в жизни много жизней слышит,

Тот много раз умрет...”

Коули поднял Белински и оттащил его к стене — с вышек по заключенным открыли пулеметный огонь. Стреляли просто в толпу, без разбору; пули косили людей. Но оставались уголки, в которых можно было укрыться от крупнокалиберных метелок, сметавших людей в мусорники смерти. И заключенные вскрыли склад с оружием. И по вышкам был открыт ответный огонь. Охранники у пулеметов погибали от метких пуль, выпущенных из винтовок людьми, которые когда-то охотились на белок; их тела, изрешеченные пулями, сваливались с вышек вниз.

Старое здание тюрьмы горело; горели помещения, где днем работали заключенные; густой дым от горящего джута сносило в сторону сильным западным ветром.

Хесус спрашивал каждого из захваченных охранников:

— Где ключи от ворот? Ты откроешь нам ворота?

Но охранники отвечали “нет” и этим выносили себе приговор. Хесус методично, не спеша, перерезал им горло. Они умирали, до последней секунды не веря, что человек может убивать так хладнокровно — и лишь для того, чтобы получить свободу.

Пятый охранник, понявший, что Хесуса уже ничто не остановит, рассказал, где ключи от ворот и даже помог их открыть. Огромные створки распахнулись.

В проход устремились сотни людей. Но сражение не прекращалось. Заключенные выносили раненых товарищей на своих плечах. Никого не бросили; оставляли только тех, кто сам об этом просил. Ослепшего Малютку Джима, все еще выкрикивавшего боевой клич, вел за руку Чарли Фоксуок. Хесус нес на плечах Белински, который все еще оставался без сознания; они продвигались по дороге, обсаженной деревьями, ухоженной их трудом и “примерным поведением”. Сирена продолжала выть и стенать, но во дворе тюрьмы живых людей уже не оставалось. Сотни тел в серой тюремной одежде и в синей форме охранников лежали вперемешку на тюремном дворе. В тюремном здании, в бараках, в пристройках бушевал огонь, и смрад догорающей тюрьмы затопил всю округу.

Гэс пришел в себя и шевельнулся. Мексиканец, который нес его, почувствовал это и спросил: