Джи-Джи и Дону, в память о мансардах и высоких потолках.

Глава первая

Мальчика звали Август. Он подтянул свои длинные, поношенные штаны, которые получил совсем недавно, и вышел из деревянной уборной. Уборная была чисто прибрана и покрашена известкой. Перед дверью стояла прикрывающая ее от посторонних взглядов сетчатая загородка. Мальчику было всего семь лет. Его мысли были полностью заняты праздником — был день Благодарения. Из сарая доносился голос отца, который приговаривал что-то ласковое и бессвязное, занимаясь починкой инструментов. В кухне гремели кастрюлями и посудой мать и сестра Кейт — они были заняты приготовлением праздничного обеда. В коровнике Джюб доил корову — было слышно, как струи молока ударяют в жестяное ведро. В глубине двора, в хибарке, где жил наемный работник, кто-то — скорее всего, один из братьев — бренькал на банджо.

Настроение было такое, какое бывает, когда просыпаешься утром и знаешь, что родители уже встали; светит солнце; под тяжелым одеялом тепло; старшие братья, свернувшись калачиком, еще спят; они его пока не трогают — всяческие проделки, вспышки гнева и обиды еще впереди.

Иногда, сразу после утренней молитвы, братья начинали драться — зло, беспощадно. Но ночью в доме было холодно, а вечером все были слишком уставшими после дня работы на ферме. Холод и усталость действовали примиряюще.

Августу определили место посередине кровати — слева лежал Лютер, справа — Мартин, а меньшому досталась ничейная территория.

Утро было холодным и ясным, только далеко на западе, у горизонта, ворочалась серая туча, которая могла принести первый снег. Папа был рачительным хозяином — в полях все уже убрано, кукуруза сложена в амбаре, сено — в стогах, пшеница продана по хорошей цене. Джюб нарубил целую поленницу дров для печей. Большая бочка была полна угля для отопления. Мама уже аккуратно уложила в погребе картошку и капусту — каждый качан завернут в солому. В другом погребе, который служил убежищем во время ураганов, на полках стоят банки с зеленым горошком и помидорами домашней консервации. Из фруктов были запасены только дикие сливы — в их маленьком саду деревья были слишком молоды и еще не давали плодов; летом было слишком жарко, и деревья плохо росли.

— Или мы будем работать, или помрем, — говаривал отец; эти его слова можно было бы вписать в герб семьи Гилпинов. — Мы будем работать, посадим яблони — может быть, они вырастут, а может, и нет.

Но это слово — “работать” — означало нудный, тяжкий, бесконечный, механический труд.

Отец выучился фермерскому делу в штате Айова, мать родилась в Пенсильвании. Они были своего рода образцами трудолюбия, полностью посвятив себя приумножению, росту, приросту: старались увеличить урожайность, увеличить площадь земель, принадлежавших им, увеличить количество денег в банке, увеличить количество детей, увеличить количество голов скота и свиней, увеличить преданность великому создателю, Богу Приумножения всего, Который, к тому же, пожертвовал Своим Единственным Сыном.

Их наемный работник, Джюб, появился на ферме весной, когда отец готовил поля к посеву пшеницы.

— А ты христианин? — Таков был первый вопрос, который задал ему отец.

— Христианин, с головы до ног, — ответил Джюб.

— Мы лютеране, — сказал отец.

— Так точно, — сказал Джюб. — Я хороший работник и ем не с хозяевами, а на кухне.

— А ты не католик? — спросил отец, стараясь перехватить взгляд худощавого негра.

— Я баптист, — ответил Джюб, опустив глаза.

— Послушай, Джюб, — сказал отец, — здесь тебе не нужно прятать глаза. Ты свободный человек. Мой отец, между прочим, погиб, сражаясь за то, чтобы ты был свободен.

— Так точно. — Джюб перевел взгляд с земли на уровень колен отца. Его улыбка была широкой и уверенной. — А как вы, не против, если кой-когда я буду играть на своем банджо?

— А почему нет? Ничего худого я в этом не вижу — если, конечно, у тебя на это будет оставаться время.

— Там, где я раньше работал, хозяину не нравилось, когда я играл на банджо.

— Я не из тех, которые считают, что кроме работы ничего не существует. Можно и поиграть немного, — сказал отец. — Но я и не считаю, что можно только играть и не работать. Ты можешь приступать к работе прямо сейчас.

Август (которого все называли “Гэс”), выйдя из уборной, отправился в коровник. Там было полутемно; Джюб сидел на низком табурете, прислонив черный лоб к черно-желтому боку коровы. Человек и корова слились в такой гармонии духа, цвета и формы, что казались неразделимыми. Двигались лишь руки Джюба, худые и быстрые; молоко с характерным шумом струями ударяло в блестящее жестяное ведро, которое было зажато между костлявыми коленями батрака.

Гэс стоял неподвижно и молчаливо наблюдал за тем, как этот худой негр совершал свой ритуал в желтоватой полутьме хлева; мальчика восхищали его проворные руки, ритм их движения, его черная кожа, его звучное мурлыканье. Очередное ведро наполнилось пенистым молоком, соски на вымени обмякли под пальцами с блестящей кожей, которые так легко умели перебирать струны банджо. Высокий негр встал с табуретки и выпрямился во весь свой рост, погладил коровий бок левой рукой, держа в правой полное ведро, и пробормотал:

— Спасибочко тебе, Шеба, за молочко.

Потом отпустил корову из стойла и пошел относить молоко в подвал дома, где мать или Кейти пропустят его через сепаратор.

— Джюб, — остановил его мальчик.

Негр, остановившись, повернулся к Гэсу; его глаза напоминали полированное черное дерево и белый фарфор.

— Это ты, Гэс?

— Так точно, — сказал мальчик. — Я не подглядывал, просто смотрел.

— Ясное дело, не подглядывал. Мне это не мешает.

— Вот смотрю на тебя и думаю: Джюб любит работу. Это так, Джюб?

Негр рассмеялся:

— Вся моя жизнь — работа. Может быть, я скоро пойду бренчать на своем банджо, но знаешь, жизнь — это работа, а работа — это жизнь. Так говорит хозяин, ну, или что-то вроде того.

Они пошли к дому вместе. Гэс спросил:

— А почему ты не ходишь вместе с нами в церковь?

— Ну, потому что ближайшая церковь пятидесятников-баптистов, в которую я мог бы ходить, аж в Ка-Эс.

— Где это “Ка-Эс”?

— Это Канзас-Сити, есть такой город, далеко отсюда.

Высокий негр остановился у лестницы, держа в каждой руке по ведру, наполненному золотисто-белым молоком. И мальчик, повинуясь какому-то внутреннему позыву, прикоснулся пальцами к запястью Джюба, пытаясь таким образом выразить свои чувства.

Негр снова рассмеялся, сверкнув всеми белыми зубами:

— Ты тоже мне нравишься, Гэс. Мне с тобой общаться приятнее, чем со старушкой Шебой.

— Август! — позвала мать. — Иди в дом, надевай пиджак! Август! Мы уходим!

Кейти уже успела натаскать в повозку мешки, набитые сеном, которые должны были смягчать тряску. Отец сидел на передке, натягивая вожжи и удерживая лошадей, беспокойно переступающих с ноги на ногу. Мать собрала весь свой выводок и рассадила в повозке.

Ее лицо, которое она не прятала от летнего солнца и постоянного ветра, было загорелым и обветренным; ладони были в мозолях, твердых, как кость. Но суровости в ней не было, и если ей приходилось принуждать детей сделать то или другое, то делала она это мягко.

— Ладно, папа, — сказала мать, — попридержи их еще минутку.

— Я держу их, не волнуйся. — Отец поглядывал на уши своих еще диких лошадей. Мать уселась рядом с ним.

Этот момент всегда был наполнен напряженным ожиданием — будто тикало в бомбе, которая могла взорваться в любую секунду, разнести все вокруг и зашвырнуть их всех на луну.

— Было бы неплохо, если бы когда-нибудь мы смогли позволить себе купить парочку нормальных, спокойных мулов. — Мать повторила то, что уже говорила тысячу раз.

— У нас хорошие лошадки. — Отец натянул вожжи, которые обмотал вокруг своих больших рук. — Они научатся вести себя прилично.

— Вот тогда мы и продадим, их, — встряла Кейти.

— А ты сиди и помалкивай, — сказала мать.

— Пошли! — Отец немного отпустил вожжи, и лошади понеслись по дороге, раскачивая крупами из стороны в сторону, дергая головами, изгибая шеи. Но отец прекрасно знал все их трюки и управлял ими как куклами на кожаных нитях.

— У нас хорошие лошадки, — сказал он. — Вдвое быстрее мулов, и, к тому же, весной принесут приплод.

По дороге мать и отец обменивались короткими замечаниями о состоянии соседских полей, их возможной стоимости, о том, сколько еще земли можно будет прикупить в этом году, о том, даст ли банк ссуду на такую покупку.

Лютер рассмеялся и поудобнее устроился на мешках с сеном.

— Чего ты? — спросила мать.

— Вот думал о том, как красиво сейчас вокруг, пока не выпал снег. Не пыльно, не жарко, — заговорил Лу вполголоса. — И тополя под небом...

— Ну и что с того? — снова спросила мать — с вызовом.

— А ничего. Посмотрите, как все красиво вокруг — настоящая картина, как в музее. А вы все только о купле да продаже.

— О, смотрите, среди нас художник нашелся! — воскликнул Мартин. — Ему тоже захотелось таскать в постель нехороших женщин и пить вино.

— Ничего такого мне не захотелось! Лучше землю есть, чем вести такую жизнь.

Лютер закрыл глаза и замолчал.

— А когда вы рассчитаете этого черномазого? — спросил отца Мартин.

— С чего ты взял, что я собираюсь его рассчитывать? И не говори “черномазый”. Говори “чернокожий”.

— Ну, идет зима, и до весны нам работник не будет нужен, — сказал Мартин.

— Ну, не знаю, не знаю. — Голос отца прозвучал примиряюще.

— Он хороший работник, — сказала мать. — Может быть, зимой ему можно будет платить меньше.

— А ты ему ничего такого не говорил, Мартин? — спросил отец.

— Нет, папа, что вы!

— Но вы же знаете, что нам все равно придется это сделать, — рассмеялся Лютер. — Нет работы — нет кормежки.

— Ничего смешного здесь нет, — сказал отец. — Без бережливости вести хозяйство нельзя. Бережливость должна быть во всем — ив том, как содержать дом и инвентарь, и наемных работников. Во всем!

— А мне он нравится, — заявил Гэс.

— Тебе вообще нравятся всякие глупости, — опять встряла Кейти. — Когда я гляжу на него — у меня по телу мурашки бегают.

— Я еще не решил, — сказал отец. — Сегодня все-таки День Благодарения, и даже чернокожий, после того, как урожай собран, имеет право на праздник.

Лютер рассмеялся своим безумным смехом, похожим на ржание. Этим смехом он, казалось, говорил: вы все безумны, и весь мир безумен.

— Лу, а ну прекрати это! — прикрикнул отец. — Сегодня праздник, и мне не хотелось бы пороть тебя в такой день.

— Да, отец, извините, — сказал Лу смиренно. — Мне бы этого тоже не хотелось. — И подмигнул Гэсу.

— Ладно, все, замолчали, — приказал отец.

Новая церковь была небольшой, но высокой. На плоской равнине ее белый шпиль был виден издалека. Ее стены были сложены из песчаника и охристого известняка, все блоки камня были вырублены и обтесаны вручную. Венчала церковь островерхая крыша, крытая кровельной дранкой. Слева от церкви располагалось небольшое кладбище, огороженное проволочным забором; столбы забора были из белого известняка. На кладбище могил пока было мало — прошло слишком мало времени с того дня, как им стали пользоваться.

— Придет день, — сказал отец, — когда сюда переедет Додж. Надо уже покупать землю.

Но пока вокруг простиралась лишь ровная, как стол, золотистая прерия, однообразие которой не нарушалось ни домами, ни строениями, пронзенная в одном месте бело-желтой стрелой храма Господня.

У церкви собрались фермерские семейства, и пока взрослые беседовали, подшучивая друг над другом, сплетничали, дети валяли дурака, стараясь при этом не очень шуметь и не привлекать внимания старших. Прозвонил колокол, во дворе церкви стало тихо — все направились внутрь и заняли свои обычные места. В церкви царили мир и спокойствие, которые становились еще более ощутимыми, когда пелись гимны и когда пастор произносил свою проповедь в День Благодарения. Пастор не принадлежал к тому типу проповедников, которые любят постращать адским пламенем и бурлящей смолой и серой. Лишь изредка, в начале лета, когда становилось влажно и жарко, и когда обычно зачинались дети, он позволял себе немножко погромыхать в своих проповедях.

На этот раз послание мирянам было мягким, как и его манеры, чистым, как и он сам, проникающим в душу, как и его голос. Пастор говорил о Боге, о Трудолюбии, о Приумножении, о порочности пьянства, и, наконец, о Благодарности Господу за дарованный урожай. И это было как раз то, что нужно этим жилистым фермерам с шишковатыми пальцами, чтобы ощутить в полной мере благополучное завершение своих летних и осенних трудов.

Потом, после молитвы, все пожали руку пастору и вышли во двор, чувствуя удовлетворение как после хорошего обеда. Потом еще немного посплетничали, обсудили погоду, разошлись и семьями, как и прибыли, отправились по домам. Некоторые в колясках, но большинство в обыкновенных повозках и телегах.

Матери пришлось посылать Гэса за остальными детьми, которые околачивались вокруг деревянного двойного туалета с дверьми на противоположных концах: с одной стороны, для мужчин, с другой — для женщин. Детей тянуло к нему как мотыльков к свету.

Лу сидел в уборной, а Мартин с какими-то другими мальчиками резвились вокруг. Кейти была с девочками, которые то ли наслаждались видом задней стороны церкви, то ли рассматривали плиту на могиле Маркла, самого старого из тех, кто уже устроился навечно на новом кладбище, то ли занимались еще чем-то. Но тем не менее стояли рядом с туалетом, выкрашенным желтой краской; в женской половине уборной сидела какая-то девочка.

— Мартин! — позвал Гэс. — Папа сказал, что пора ехать.

— Да, едем, — отозвался Мартин. — Дома еще полно работы.

— Да, полно, — согласился Гэс.

— Ну ничего, работа подождет. — Мартин рассматривал туалет.

— Ну, ты же знаешь, папа будет сердиться.

— Знаю, знаю, — сказал Мартин, нахмурившись.

Вдруг в туалете раздался глухой стук, за которым последовал испуганный крик. Левая дверь туалета резко распахнулась, и из него выскочила Джанет Коберман, подбирая юбки. Из открытой двери выкатился небольшой клуб дыма. Мальчики разразились натужным смехом и стали хлопать друг друга по спинам, вертеться на месте, красные, давящиеся от смеха. Гэс смеялся не меньше остальных.

Девочки, напустив на себя возмущенный и суровый вид, окружили Джанет Коберман, которая лихорадочно поправляла свою одежду. Когда смех начал стихать, с другой стороны уборной появился Лютер. Он посмотрел на Джанет, закатил глаза и манерно зажал нос пальцами. Мальчики, охваченные новым приступом смеха, хлопали себя по бокам, а девочки, фыркнув, отвернулись.

— Ну и ну! Лу нужно быть комиком, — сказал Джонни Брюери, все еще давясь от смеха. — Как здорово он закатил глаза! Раздались призывные крики родителей.

— Дети, пора ехать! Дома ждет индейка!

Отец уже растреножил лошадей, и ему не терпелось отправиться поскорее домой. Нехорошо удерживать лошадей на одном месте. Особенно когда на тебя смотрят все соседи и тайно надеются, что лошади взбеленятся, начнут рваться из упряжи, дергаться, тянуть в разные стороны... В Монтане за тридцать долларов можно купить хорошую дикую лошадь, а через год продать ее за сто. А это значит — получить приличную прибыль. И утереть соседям нос. Если бы только эти чертовы дети прекратили свои дурацкие забавы! Они глупее, чем эти тупые, как сапог, мустанги! Поскорее бы они залезали в повозку, пока лошади совсем не одурели, пока повозку еще можно удерживать на месте... Сколько еще можно ждать их высочеств!

— Разрази тебя гром, Гэс! Я же приказал тебе всех привести сейчас же! А где вы болтаетесь так долго?

— Все в порядке, папа, — сказала мать. — Мы уже все на месте. Попрощайся с Уотсонами... Да, да, до следующей недели! — выкрикнула она, размахивая белым платочком. Это испугало лошадей, и они дернули с места, и понесли бы, если бы отец, намотав поводья на свои тяжелые руки, не удержал их. Его шея напряглась как у быка, ногами он уперся в доску передка. Глядя со стороны, можно было подумать, что лошади, гарцуя, легко увозят повозку с церковного двора. Но вблизи было видно, скольких усилий стоит отцу сдерживать их — на лбу у него набухли вены, желваки на щеках вздулись...

— Мама, — сказал он некоторое время спустя, — рядом с этими тварями никогда больше не размахивай своим платочком. Они еще совсем глупые, ничего не понимают.

— Лошадьми можно легко управлять, если знаешь, как с ними обращаться, — продолжил отец, несколько поотпустив вожжи. — Хочешь посмотреть, на что они способны?

— Нет, нет, папа, я знаю, что они могут скакать очень быстро, — сказала мать. Но было уже слишком поздно.

Отцу не пришлось даже крикнуть: “Пошли!” Достаточно было уже того, что он ослабил вожжи. Лошади рванулись в галоп. Они мчались так стремительно и тянули повозку так легко, что казалось, будто она была воздушным змеем. Отец хорошо знал дорогу: мили две она шла по ровной местности, а потом начинала слегка подниматься в гору. Лошадей нужно притомить немного — а дальше с ними можно управляться без труда. Дети держались за борта повозки, которую трясло по всем выбоинам и рытвинам; колеса вращались так быстро, что спиц почти не было видно.

— Лу бросил в туалет шутиху, — сказала Кейти.

— Тебе об этом обязательно рассказывать? Что, невтерпеж? — недовольно пробурчал Лу.

— Но ты ж бросил, бросил! И напугал Джанет Коберман чуть не до смерти! И испортил ей нижнюю юбку!

— Фигня все это!

— Лу, — сказал отец, — не смей употреблять такие слова, а не то я вымажу тебе рот мазутом.

— Помолчи, Кейти, — сказала мать.

— Ты действительно бросил шутиху в уборную, Лу? — осторожно спросил отец.

— Ну, после фейерверка на 4 июля осталась там одна штучка.

— Я, кажется, уже тебя предупреждал насчет валяния дурака.

— Но никого же не обожгло. Просто подшутил. И все смеялись.

— Вряд ли Джанет смеялась.

— Ну, ей тоже потом было смешно.

— Не смешно, не смешно. Она плакала!

— Кейт, замолчи!

— Но она же в самом деле плакала!

— А завтра, между прочим, мне нужно идти к Джеральду Коберману и просить у него дробилку. Ради всех святых, о чем ты думаешь, когда устраиваешь свои проказы? А ты же знаешь, как мне нравится одалживать у людей вещи! Ты прекрасно знаешь об этом, Лу!

— Я совсем забыл, что завтра нам будет нужна дробилка, — сказал Лу (явно уже строя про себя планы, как отомстить Кейти).

— Теперь все соседи будут говорить: посмотрите, какие шкодливые дети у мистера Гилпина! Дикие лошади, дикие дети!

— Но я же не такой, — сказал Мартин. — Не надо меня со всеми смешивать.

— Лу, придется преподать тебе урок. Ты не будешь допущен к праздничному обеду.

Наступило мрачное, ледяное молчание. Матери захотелось кричать и биться головой о доски повозки. Кейти стало даже немного дурно от того, что она так переусердствовала. Мартин не испытывал особенного злорадства — лишь некоторое удовлетворение от того, что всем было продемонстрировано, кто хозяин положения.

— Ой, папа, не надо, — сказал Август. А Лу улыбнулся и подмигнул Гэсу:

— Все нормально, все нормально, Гэсси. Я все равно собирался поразмышлять над своими грехами и своей порочностью.

— А ну придержи язык! — крикнул отец.

— Он не нарочно, он не плохой, — заступилась Кейти.

— Помолчи, Кейти, — сказала мать.

— Я решил, и просить бесполезно, — сказал отец. — Мне очень жаль, но меня уже не изменишь. Я таков, каков есть. Каждый должен отвечать за свои поступки!

— Так точно. — И Лу снова подмигнул Гэсу, который в ужасе прикрыл лицо руками.

Лошади, все в мыле, подкатили повозку к конюшне.

— Марти, и ты, Лютер, повесьте упряжь на кочки в конюшне, а лошадей загоните в загон, — приказал отец. — Не хочу пачкать выходной костюм.

Отец, мать и Гэс направились к дому. Это двухэтажное строение из известняка, без всяких архитектурных украшений, могло бы показаться даже красивым, если бы вокруг него простиралась не плоская, пустая равнина, а росли бы сосны, которые смягчили бы его непритязательные, прямоугольные формы.

— Папа, — сказала мать, — ты же знаешь Лу. У него всегда всякие проказы на уме.

— Он заходит слишком далеко. Он должен понять, наконец, что все мы одна единая семья. Если бы я в детстве учудил что-нибудь подобное, мой родитель продал бы меня цыганам.

Подходя к дому, они увидели, как из задней двери выходит Джюб.

— Что это такое, Джюб? — спросил отец.

— Это вы о чем, мистер Гилпин?

— Что ты делал в моем доме?

— Я вот так и знала: не надо оставлять индейку в печи, — быстро проговорила мать, бросаясь на кухню. Но своими словами она подсказала Джюбу, как можно выкрутиться из неприятного положения.

— Ну, я думаю, все в порядке, мистер Гилпин, — сказал Джюб, отступая в сторону, чтобы пропустить мать, и танцующей походкой спускаясь по ступенькам вниз. Теперь он стоял на земле, рядом с отцом, а не возвышался над ним.

— Скажи мне, зачем это тебе понадобилось, Джюб? — спросил отец. Его голос был ровным, спокойным, вопрошающим.

— Вы имеете в виду — зачем я заходил в дом?

— Именно это я и имею в виду, Джюбал. Ты же прекрасно знаешь, что я имею в виду.

— Ну, как вам сказать. Я не хочу доставлять вам никакого беспокойства.

— Какое беспокойство? Никакого беспокойства. — С каждым произнесенным словом голос отца, казалось, становился все более мягким, все более по-христиански добрым. — Но видишь ли, мне нужно знать. Кому-то же надо следить за всем на этой ферме, чтобы все было в порядке, чтобы ничего не пропадало, чтобы все приумножалось. Ну, а я вроде как избран на такую работу — чтобы следить за всем.

— Да, я знаю, мистер Гилпин.

— И что ты мне скажешь?

— Ну, раз вы вот за всем следите, и раз никакого беспокойства я не причиняю, тогда вот скажу — у меня пропало банджо.

— И дальше?

— Ну, вот, я и подумал, не попало ли оно как-нибудь вот сюда вот, в дом.

— Но ты не нашел его, хотя и обшарил дом сверху донизу?

— Нет, сэр, не нашел. А я нигде и не искал. Я просто вот заглянул в комнату ребят. Мое банджо для меня много значит, особенно, знаете, в праздник.

— А ты уверен, что инструмент действительно пропал? Может быть, ты просто положил его куда-нибудь, а потом забыл, куда?

— Ну, все знают, что я вешаю банджо на стену, забочусь о нем, держу его в сухости и сохранности, вроде как вы заботитесь о своих инструментах — пилы у вас всегда наточены, ну, и все такое прочее. И всегда все на месте.

— Совершенно верно. И ты полагаешь, что кто-то из моих сыновей украл твое банджо?

— Нет, нет, я такого не думаю, я просто подумал, что, вот, его нет на стене. А потом подумал, что мальчики любят подшутить, ну и подумал, что, вот, мне хочется поиграть, а банджо нет, ну и, значит, надо бы поискать его...

Говорил все это Джюб спокойно, не волнуясь, как этого можно было бы ожидать, — на лбу не проступал пот. Но в голосе, который вдруг стал резким и скрипучим, слышались вызывающие нотки. И голос отца стал резче, будто сообщая: никто здесь, кроме меня, рычать не имеет права, здесь я главный.

Гэсу хотелось рассказать, что он слышал, как кто-то наигрывал на банджо, когда Джюб доил корову, но он не мог выбрать момент, чтобы вставить слово. Всем распоряжался папа, и папа все уладит — справедливо и навсегда.

— Скажу тебе, Джюбал — ты искал не в том месте, — сказал отец. — Ты не имел права входить в их комнату. Тебе надо было дождаться, пока мы вернемся домой.

— Так точно, я думал об этом, но у меня совсем мало свободного времени, ну, совсем не остается, а мне очень хотелось поиграть на банджо.

— Терпеть не могу нытиков, — сказал отец. — Давай найдем твое банджо и уладим это дело.

— Так точно, сэр. — Глаза негра затуманились и помрачнели. Отец направился к конюшне, в которой Лу и Мартин все еще возились с мустангами. Ни тот, ни другой не выглядели более виноватыми, чем обычно.

— Мальчики. — Отец произносил слова очень четко. — Наш работник Джюбал говорит, то у него пропало банджо. Вы что-нибудь об этом знаете?

Лу нечего было терять — он уже был отлучен от праздничного стола. Но он действительно не знал, где банджо.

Мальчики молчали.

— Знаете или нет?

— Нет, сэр, не знаю, — сказал Лу.

— Нет, сэр, не знаю, — сказал Мартин.

— Ребята, — заговорил Джюб, — я вовсе не жалуюсь, ничего такого, я вот просто ищу свое банджо. Это у меня единственная вещь, ну, которую можно назвать моей собственной.

— Мы это понимаем, — сказал отец. — Ты веришь им?

— Да, наверное, мне следует им верить. — Джюб рассмеялся. — К тому же зима приближается.

— Что ты этим хочешь сказать? — спросил отец.

— Да ничего, мистер Гилпин. — Джюб улыбнулся. — Не беспокойтесь, мое старенькое банджо найдется.

— Нет, так не пойдет! Все должно содержаться в порядке. Поэтому-то мои пилы всегда заточены, все на своем месте, все висит там, где положено.

— Так точно, сэр, — сказал Джюб примирительно.

— Мне кажется, ты немножко насмехаешься над нами. — Отец посуровел. — Давай посмотрим у тебя в комнате.

И он решительно зашагал к старому амбару, где спал Джюб. Пройдя мимо хлева и коптильни, он, не дожидаясь Джюба, вошел внутрь и стал осматривать все вокруг. На стене, на своем обычном месте, висело банджо; в белой шкуре резонатора зияла дырка, одна струна была порвана и один колок погнут.

— Мне кажется, — сказал отец, — ты солгал мне. А теперь скажи мне правду: зачем ты заходил в мой дом?

Джюб проскользнул к себе в комнату и смотрел с удивлением на банджо.

— Вот так-так! Вот она, моя дорогуша. Поломанная, но на месте.

— Я жду ответа, — сказал отец. — Правдивого ответа.

— А я уже вам все сказал, и сказал правду, — произнес Джюб, не поворачиваясь и продолжая смотреть на банджо. — Час назад мое банджо здесь не висело, а вот сейчас висит. Значит, это Божье чудо.

И он рассмеялся, очень не вовремя — отец уже собирался оставить его в покое. Но Гэс догадался об этом позже.

— А ну прекрати это! — В голосе отца вновь послышались рычащие нотки.

— Лу, — сказал Джюб, — это ты или Марти повесили его сюда, а?

Все молчали.

— Ну вот, — сказал Джюб, переводя взгляд с одного окаменевшего лица на другое. Потом посмотрел на отца и добавил: — Все в порядке, моя игрушка нашлась, хоть и поломанная. И на этом спасибо.

— Джюбал, мальчики сказали, что не трогали твое банджо. А ты зачем-то лазил ко мне в дом, мы застукали тебя, когда ты выходил из него. И ты солгал мне! Банджо — вот оно, на месте и свидетельствует против тебя.

— Ну и ну, — проговорил Джюб очень медленно, — ну и ну!

— Это все, что ты можешь сказать?

— А что я могу сказать? Все что нужно сказать, вы скажете сами, мистер Гилпин.

— Что ты хотел украсть в моем доме?

— Ну, я так и думал, что вы собираетесь это сделать, — сказал Джюб. — Я вот думал себе: человек, у которого пилы всегда наточены как бритвы и висят всегда на своих местах — такой человек всегда знает, как все устроить. Но я все-таки говорил себе: подожди еще, Джюб, подожди, не прыгай, под ногами пока еще не горит.

— Что ты там такое плетешь? Объясни, что ты этим хочешь сказать?

— Да, да, сэр, я понимаю, что вы собираетесь сделать. Вы подумали: вот наступает зима, урожай собран, дрова нарублены, вот-вот снег выпадет. Так зачем же держать негра, да еще такого, который бренькает на банджо, а?

— А я тебе говорю вот что: я видел, как ты выходил из моего собственного дома. Значит, ты был внутри. А теперь ты не хочешь дать мне прямого ответа, что ты там делал.

— Дело в том, мистер Гилпин, и это святая правда, — банджо не висело на этой стене, когда я вернулся сюда после того, как закончил доить коров. И святая правда то, что я отправился на поиски моего банджо, потому что тут его не было. Но не нашел. А все дело в том что вам просто как-то надо рассчитать меня. Ну и ладно! Давайте мне мои заработанные деньги. Я ухожу, а вы, конечно, беспокоитесь не по поводу какого-то там продырявленного банджо, а по поводу того, что у вас здесь работает чернокожий.

— Ты все врешь, и врешь нахально, — сказал отец. — Собирай свои манатки. И получай свои тридцать долларов.

— Да, аж тридцать долларов! — Джюб улыбнулся во весь рот.

Отец отсчитал нужную сумму, вытащив деньги из бумажника, и положил доллары на постель Джюба.

— И не проси меня дать тебе рекомендации!

— Нет, что вы, мистер Гилпин. Бог свидетель, я и не собирался такого делать.

— Только любовь к ближнему, которую нам заповедал Христос, не позволяет мне отвести тебя к шерифу. Ты, может быть, намеревался спрятаться в комнате моей дочери!

— Просто ушам своим не верю! — Джюб уже запихивал в мешок пару своих выцветших рубашек и залатанные штаны.

— Я отпускаю тебя вовсе не потому, что идет зима, и работы немного будет, — заявил отец. — Я рассчитал тебя, потому что ты солгал мне.

— Ну, конечно, мистер Гилпин, конечно. А я и не сержусь на вас. Так уж все получается — и ничего тут не поделаешь.

— Мне не нравится твой тон! — Отец выглядел очень сердитым и стоял ровный как палка.

— Извините, я просто стараюсь угодить.

— Ты просто хамишь! Ты что, хочешь, чтобы я отправился за своим ружьем?

— Нет, нет, что вы, сэр! Я просто себе тихий, мирный Джюб, хожу себе по дорогам, пою себе песенки, ем арбузы, бренькаю на своем стареньком, побитом банджо...

Джюб повернулся и неожиданно дико рассмеялся — будто закричал мул. Он все смеялся, смеялся...

— Ах ты ж черная образина! Сатана! — воскликнул отец и сильно ударил негра. Тот отлетел в другой конец комнаты. Отец стоял, широко расставив ноги, подняв кулаки, готовый снова броситься на Джюба. Гэс тихонько подвывал.

Отец заскрежетал зубами; стараясь погасить свой гнев и избежать дальнейшего насилия, стукнул себя кулаком в раскрытую ладонь другой рукой. Потом сказал Джюбу:

— Убирайся! — И повернулся к мальчикам: — Вот видите, какие они. А теперь пошли отсюда!

Глава вторая

Мрачный как туча поздней осенью, Гэс перемахнул через забор из колючей проволоки и побежал к ферме Маккоя. Грива соломенных волос развивалась за его спиной как желтый флаг. Добежав до живой изгороди, он стал призывно свистеть — так он делал, когда они с Сэлли играли в ковбоев и индейцев. Однако теперь, занимавшаяся стиркой Сэлли, услышав птичий свист, почувствовала, что в этот раз ее зовут уже не на игру.

Гэс ждал в тени большого тополя, что рос у ручья. Когда она увидела его, прислонившегося спиной к дереву, выражение беспокойства сошло с ее румяного, веснушчатого лица и сменилось улыбкой.

Гэс молчал, уже сожалея о том, что так спешил.

— Рассказывай, рассказывай скорей, — потребовала она, — говори скорей! Мне нужно вернуться побыстрее, а не то мне достанется.

— Я отправлюсь... — сражаться.

— Сражаться? С кем? Что ты мелешь?

— С фрицами!

— О Боже! Это еще зачем, Гэсси?

— Это мой долг. Лу идет на войну.

— Но тебе только четырнадцать лет! — сказала она таким тоном, будто сама по себе эта цифра была решением проблемы.

— Смотри, какой я большой! И к тому же я умею стрелять лучше, чем многие из взрослых.

— И когда ты отправляешься?

— Завтра утром.

— Уже завтра? — Ее худое личико приобрело откровенно несчастное выражение. — А я что буду делать?

— Ну, ты будешь ждать меня. Будешь оставаться верной мне.

— Конечно, Гэс, конечно! Я обещаю. Ну, а вдруг тебя убьют?

— А ты меня не поцелуешь на прощание? — спросил он, набравшись храбрости.

— Ну, наверное, — сказала Сэлли, подходя к нему поближе и пристально в него всматриваясь. — А ты все это не придумал, а? Чтоб выманить у меня поцелуй за так?

— Может, я тебя вижу в последний раз, Сэлли, — ответил он с благородной торжественностью. И чуть не расплакался.

— Я поставлю свечку и буду молиться за тебя.

— Это будет замечательно — поминай, поминай меня в своих молитвах! И Лу тоже.

— А я слышала, что Моди Коберман из-за него подлетела.

— Лу такого себе никогда не позволял!

— Об этом все говорят.

— Ну, может быть, так получилось, он не мог сдержаться — ведь на войну идет!

— Гэс, и думать не смей ни о чем таком! Я поцелую тебя на прощание, но на этом и все.

Он наклонился к ней, попытался отыскать ее губы своими губами, промахнулся, сделал еще одну попытку и прижал свои плотно сомкнутые губы к ее тонким сухим губам. Гэс качнулся, и чтобы удержаться на ногах, обхватил девочку, ощутив под руками ее плотное тело. Но тут же отстранился. Она стояла с закрытыми глазами; пряди рыжих волос выбились из-под платочка, руки были молитвенно сложены.

— Я буду ждать тебя, Гэс, — прошептала она.

— До свидания, малышка, — сказал он, повернулся и бросился прочь. Он бежал среди деревьев, сильный, златовласый как могучий викинг Лейф Эриксон, а вокруг него простирались уже мрачные леса Пруссии. Бежал он без передышки до самого дома.

Когда ужин закончился, Лу, отодвинув стул, встал, во весь свой огромный рост:

— Пора уже, думаю, сказать вам, что я иду в армию. В канадские части, которые отправляются в Европу.

— Когда? — спросил отец.

— Уезжаю завтра утром.

— Послушай меня, Лютер, — сказал отец, стараясь, чтобы в его голосе прозвучали благоразумие и умеренность. — Насколько мне известно, немцы наступают на всех фронтах. Еще несколько недель — и они сломят французов.

— Тем больше причин отправляться немедленно, — ответил Лу, глядя темными, как у молодого оленя, глазами в окно, где он уже видел la belle Franceраспростертой под ногой германского зверя.

— Но к тому времени, как ты туда доберешься, все уже будет окончено!

— Может быть — да, а может быть — нет. Папа, вы всегда говорили, что следует исполнять свой долг.

— Твой долг здесь, на ферме! Столько всего нужно делать, а наемных работников сыскать теперь трудно. Я же не могу платить им так, как платит Дюпон своим рабочим!

— Не покупайте, в таком случае, больше земли, — сказал Лу, рассмеявшись. — Удовлетворитесь тем, что уже имеете. Ведь вы и так владеете половиной графства Форд. И беспокойства будет меньше, и неприятностей всяких.

— Я тоже иду в армию, — вдруг заявил Гэс.

— А ты заткнись, — сказал Мартин. — Тебе только четырнадцать лет.

— Мал еще, — поддержал старшего отец.

— Я уезжаю утренним поездом, — сказал Лу; на лице у него было решительное выражение, хотя на губах постоянно играла улыбка. — Мы придем, победим или умрем.

Кейти начала плакать — слезы обильно катились из глаз, из носу текло.

— Ты никуда не поедешь, — сказал отец.

— Пожалуйста, Лу, не надо, — стала упрашивать мать, вытирая нос передником. — Пожалуйста, не надо уезжать!

— Здесь я оставаться больше не могу, мама. — Голос Лу был ровным, спокойным — в нем не осталось и следа насмешки или веселья. — У вас есть папа, у него есть вы, у вас, к тому же, столько земли, что обработать ее вы уже не в состоянии... И в доме у нас уже давно никто не смеется.

— Жизнь не такая уж веселая вещь, — сказал отец. — А солдаты, чтоб ты знал, обыкновенные дураки, которым никогда ничего не достается.

— Неужто? — Лу разразился своим язвительным смехом.

— Как я вижу, ты совсем не читаешь Библию. — Лицо отца багровело все сильнее.

— Послушай, папа, — начала мать, — может быть, мы помозгуем, что и как...

— Вот-вот, правильно, — сказал Лу. — Поразмышляйте, а я пока упакую вещи.

Кейти шмыгала носом.

— Лу, а может быть, я все-таки могу поехать с тобой? — спросил Гэс.

Лу улыбнулся:

— Извини, старина, на этот раз не получится. Сдается мне, здесь совсем не замечают, как все вокруг в мире поменялось. Многим уже не хочется ковыряться в земле, на одном и том же месте, по пятьдесят-шестьдесят лет. Всю жизнь вкалываешь, а потом тебя в этой же земле закопают. А я хочу чего-нибудь повидать, прежде чем загнусь.

— Ты еще не выучился работать по-настоящему, а уже нос воротишь, — сказал отец, свирепо глядя на Лютера.

— Даже если б ковырялся в коровьем дерьме, вкалывал бы на тебя тридцать шесть часов в сутки, тебе все равно этого было бы мало, ты бы все равно пел свою песенку!

— Лу! Как ты можешь так! — воскликнула потрясенная мать.

— Пускай катится, — сказал Мартин. — Он всегда был такой. Говори с ним, не говори — все без толку!

Лу медленно обвел взглядом квадратную комнату, оклеенную обоями, освещенную светом лампы, тщательно всматриваясь во все углы, запоминая напоследок все детали.

— Я вовсе не хочу изображать из себя какого-нибудь там героя, но мне не хотелось бы оставлять по себе плохую память. Не нужно ненавидеть меня за то, что я поступаю так, как считаю нужным.

— Я не даю тебе разрешения ехать. — Отец все еще не сдавался; он напустил на себя такое выражение, надеясь согнать ангельскую улыбку с лица Лу.

— Ты что, собираешься связать меня? И повесить на крючок, как свою любимую пилу? — Лу снова рассмеялся.

— Лу, не надо так, — сказала мать.

Лу махнул рукой.

— Мне нужно пойти посмотреть, как там рыжая свинья, — сказал отец, поднимаясь и направляясь к выходу. У самой двери он остановился и, повернувшись, обратился только к Лютеру: — Можешь отправляться и сражаться на войне, которая тебя совершенно не касается. Но на станцию тебе придется идти пешком.

Когда отец, взяв фонарь, вышел, Лу, прыгая через две ступеньки, бросился наверх, к себе в комнату.

Гэс побежал за ним; в комнате остались всхлипывающая Кейти, Мартин, шипящий на нее и требующий, чтобы она, наконец, закрыла свою пасть, и мать, качающая головой и вздыхающая.

Лу очень быстро сложил то немногое, что ему могло понадобиться. А в дорогу он наденет свой единственный костюм!

— Лу, — заговорил Гэс, — смотри, какой я уже большой! Я могу поймать кролика на бегу!

— Кстати, о кроликах, — сказал Лу, поддразнивая Гэса. — У такого молодца, как ты, впереди большие приключения. Вы как, со старушкой Сэлли уже любились?

— Не дразни меня, Лу. — Гэса больно ужалили слова Лютера; он чувствовал себя так, будто на него вывернули ушат холодной воды. — Я хочу ехать с тобой!

— Ничего не получится. Раз ты еще не вставил малышке Сэлли свою оглоблю между ног, ехать тебе нельзя.

— Лу, давай серьезно! — умоляющим голосом сказал Гэс. — Я по-честному хочу с тобой ехать!

— Знаешь, когда я был в твоем возрасте, я уже опробовал свою оглоблю на фермерских дочках по всей округе, на всех фермах, куда мог бы добежать и вернуться за ночь. — Сказав это, Лу снова рассмеялся.

— Ага, вот почему ты так спешишь уехать! Все из-за Моди?

— О, поглядите на него! А ты умненький для своего возраста, все уже понимаешь, а? — Лютер изогнул свои черные брови и покачал головой.

— Нет, ты мне скажи, это так?

— Ну, могу тебе сказать, она многим дает, и Бог его знает, кто ее обрюхатил. Но если я останусь здесь, она, конечно, будет все валить на меня. А если я уеду — быстренько найдет какого-нибудь другого виновника.

— Ты хочешь сказать, что она... была со многими другими, не только с тобой?

— Конечно, Гэс, и тебе нужно обязательно прокатить ее, пока еще есть время и у нее не очень заметно. И кстати, ты сделаешь ей большое одолжение — ей это дело очень нравится!

И Лу опять разразился своим язвительным смехом.

— Ты можешь хоть на минутку побыть серьезным! — воскликнул Гэс, пытаясь пробиться сквозь напускную веселость Лютера. — И так тошно, без твоих насмешек.

— Сдается мне, что чем мне веселее, тем мрачнее становится наш старик. Никуда не сунься, ничего не делай, кроме одного — увеличивай доходы его фермы!

— Но он говорит, что старается для нас.

— Да брось ты! Он так рогом упирается, потому что ничего толком делать не умеет.

В словах Лютера — в них было много правды — прозвучала горечь. И его улыбка увяла.

Гэс не раз видел, как отец стегал Лютера кожаными постромками за то, что тот якобы что-то не так сделал во время пахоты. И это-то после тяжелого дня работы, когда приходилось управляться с дикими лошадьми, впряженными в плуг! За то, что лошади не были вовремя напоены. За то, что не так, как надо, была повешена упряжь. Или за что-нибудь еще в таком же роде. Но и Гэс и Лу всегда прекрасно понимали, что избивал Лютера отец только потому, что в нем сидела врожденная ненависть к улыбке, открывающимся в усмешке белым зубам, веселым морщинкам у глаз, которые он видел на лице своего сына.

— Послушай меня, чудак, не бери дурного в голову! — Лу снова рассмеялся. На его лице глубоко обозначились ямочки, глаза были чистые и ясные. — Я уезжаю и думаю, что всю дорогу буду развлекаться.

— Ты доберешься до Виннипега?

— Может быть, даже до Монреаля! А там французские девочки...

Гэс смотрел на своего любимого брата. У Лу были роскошные черные волосы, смуглое, красивое, жизнерадостное лицо, крепкие мужские плечи. Держался Лу всегда прямо и уверенно. От мысли, что его идол уезжает, Гэс готов был расплакаться. Кто еще, кроме Лу, мог быть таким сильным, бесшабашным, таким свободным, беззаботным, таким полным жизни!

А рано утром Лу исчез, как много раз он исчезал в прошлом — никто не видел, как он ушел. Он просто растворился в темноте, в которой, наверное, была видна лишь его сияющая, белозубая улыбка. Мартин сердито бурчал, что теперь ему придется доить вдвое больше коров — и все потому, что этот ничтожный Лу выкинул такую дурацкую штуку! Натягивая сапоги, он прорычал зло:

— Надеюсь, его подстрелят в первой же перестрелке. Может, тогда он поймет, сколько неприятностей всем причинил!

— Заткнись, — сказал Гэс. — Он вернется. И вернется с ухом кайзера на штыке. Вернется героем. А ты будешь по-прежнему ковыряться в дерьме!

После того, как боевые действия закончились, Лу не сразу отправился домой. Все остальные уже вернулись, а его все не было. И когда он сообщил, в какой день прибывает, его встречали не так, как встречают героя, возвращающегося с войны.

На станцию пришли Гэс, вся семья, Сэлли и те ребята, с которыми Лу когда-то дружил — уже далеко не маленькие мальчики. Они неловко переминались с ноги на ногу и говорили: “А помнишь, как старина Лу всегда шутил? А помнишь, чего он учудил, когда... Да, скажу вам, он мог заставить и козу рассмеяться...” Но в их голосах присутствовали нотки какого-то беспокойства; потом все притихли, как зрители, ожидающие главной сцены; они чувствовали, что Лу, тот Лу, которого они помнили как вечного шутника, может оказаться совсем другим.

Пришли встречать Лютера Бенни Пикок, который женился на Моди Коберман, чтобы избежать призыва в армию, и Дональд Додж, который после отъезда Лу стал владельцем биллиардной и бара. И еще один из старых товарищей Лу — Гроувер Дарби, которого назначили шерифом, потому что он большого роста, достаточно толстый и медленно выговаривал слова.

Жених Кейти, Джеральд Лундквист, запаздывал — он вызволял быка своего стада, запутавшегося в колючей проволоке.

Мартин так и не нашел себе подружки. Некоторые поговаривали, что он просто слишком жадный и не хочет тратиться на ухаживание; другие утверждали, что он выжидает и присматривает себе достойную партию. А сам Мартин молчал: с каждым годом он становился все более молчаливым, все больше любил совать нос не в свои дела. И если что-то все-таки говорил, то очень язвительно и едко.

Здание железнодорожной станции, выкрашенное в желтый цвет, располагалось на самом краю городка, который в Европе назвали бы глухой деревней. Рядом с ним высились высокие цилиндрические элеваторы, стоявшие как памятники в честь победы человека над равнинами.

С востока донесся долгий гудок; в той стороне колея проходила как бы в ущелье, вырубленном в мягком песчанике, и поэтому звук гудка доносился сильно искаженным, но усиленным тем, что был зажат между стенами. Эти гудки становились своеобразной музыкой, и машинист каждого паровоза, проводя состав сквозь это ущелье, пытался сыграть гудком свою особую железнодорожную мелодию. В то утро песнь гудка и стука колес казалась печальной; в ней слышались слова: “Уже рассвет — а солнца все нет, уже рассвет — а солнца все нет...”

— Никогда не забуду, — сказал Бенни, — как старина Лу засунул...

Удар острого локтя Кейти по ребрам оборвал рассказ. Он проследил за направлением ее взгляда, который был устремлен на старого Гилпина. Старик казался статуей, изваянной из камня и установленной у края платформы.

— Никогда не забуду, — снова заговорил Бенни, — как старина Лу и Гэс плавали в этой нашей луже. Нырял он, скажу я вам, как рыба, а плавал как бобер!

Но никто его не слушал.

— Интересно, как он сейчас выглядит? — сказал Гэс, проводя рукой по своим густым, как стог сена, волосам.

Сэлли теперь была плотной, курносой, краснощекой девушкой.

— Трудно сказать, — отозвалась она, — я его вообще плохо помню.

— Я тоже должен был бы возвращаться вместе с ним на этом поезде.

— А я считаю — очень хорошо, что ты остался на ферме помогать отцу. О войне рассказывают ужасные вещи, — сказала Сэлли. — Говорят, Чарли Броку снарядом просто оторвало голову.

Гэс невидящим взглядом смотрел на рельсы. Он никому не рассказывал, что когда ему исполнилось шестнадцать лет, он отправился на призывной участок и заявил, что ему двадцать один год и что он хочет записаться в армию. А большой толстый сержант только посмеялся над ним и отправил восвояси. В тот раз он впервые в жизни попытался соврать. И после своей неудачи решил, что это была его первая и последняя ложь — какой смысл врать, если сразу видно, что говоришь неправду?

Когда огромный черный паровоз медленно, с перестуком, проезжал мимо, из кабины высунулся машинист и улыбнулся собравшимся на платформе. Он улыбался так всем ожидающим на станциях маленьких провинциальных городков. На машинисте была полосатая кепка с длинным козырьком, вокруг шеи — красный платок. Страх неизвестности, притаившийся в душе Гэса, вдруг перерос в ужас: он осознал, что действительно не знает, каким теперь стал Лу.

Вот возвращается домой скиталец из дальних стран, возвращается воин после битв за демократию, возвращается после сражений с дикими варварами человек, который с оружием в руках смотрел в лицо врагу...

Поезд остановился. Из вагона, в котором должен был ехать Лу, вышел проводник; за ним выскочил коммивояжер, тащивший тяжелый чемодан с обитыми металлом углами, в котором он, наверное, возил образцы предлагаемой продукции. Потом из вагона появился Кори Холлинсворт, с удивлением посмотревший на ожидающее семейство Гилпинов.

Он улыбнулся отцу:

— Я вас приветствую! Не ожидал увидеть столько встречающих. Я-то ездил в Джанктон-Сити.

— Мы встречаем Лютера, — сказала мать. — Он должен был ехать в этом вагоне.

— Странно, я вроде его не видел... — Кори запнулся, вспомнив что-то. — Э... может быть, он был в другом конце вагона, я как-то не присматривался к другим пассажирам.

— Я пойду посмотрю, — быстро сказал Гэс; подошел к проводнику и спросил: — Можно мне зайти в вагон? Я хочу помочь моему брату...

Проводник поначалу стал возражать, но потом, повнимательнее посмотрев на Гэса — а он, как и машинист, хорошо знал, что происходит на таких маленьких станциях, — кивнул и отступил в сторону.

— Я думаю, вам нужен человек, который... сидит в самом конце вагона.

— Да, спасибо, — сказал Гэс и взлетел по ступенькам. Пройдя по длинному вагону в самый конец, он увидел солдата в форме цвета “хаки”. Солдат сидел на зеленом бархатном сиденье и спал.

Гэс, склонившись над ним и ощутив запах виски, потряс его за плечо. Рядом с ним, на полу, он увидел трость с серебряным набалдашником.

— Пошли, братец, — сказал Гэс.

Солдат приоткрыл один глаз и криво усмехнулся.

— О, это ты, Гэс?

— Лу, тебя встречают родители. Ты не очень пьян?

— Ну, может, мне лучше посидеть тут еще немножечко, поехать дальше, дальше... — Лу вздохнул и закрыл глаз.

Гэс, только теперь рассмотрев брата получше, вздрогнул. Черная повязка на одном глазу; шрам под повязкой пересекал щеку и ниже повязки; лицо зеленоватого оттенка, напоминающего цвет его формы; дряблая кожа на шее, костлявые белые руки.

— Пойдем, пойдем, я помогу тебе, — сказал Гэс. — Мы и комнату твою прибрали и приготовили к твоему приезду. Будешь дышать свежим воздухом, отдохнешь.

— Мерси боку, братишка. Я как раз для этого сюда и вернулся... — И снова гримаса улыбки исказила его лицо — шрам тянул губу вверх. Глаз открылся. — А где моя шикарная трость?

Гэс поднял ее с пола и вложил в правую руку брата.

— Очень ценная штука. Выменял ее на три “Железных Креста” и “люгер” с серебряной отделкой на ручке. Вот.

Лютер напыщенно переложил трость из правой руки в левую.

— Нам надо поторапливаться, а то поезд скоро отойдет, — обеспокоенно сказал Гэс.

— Неужто они посмеют отъехать, пока не вышел ветеран, а? Ветеран, уставший от войны и возвращающийся домой, а? Я вот что тебе скажу... да нет, все равно...

Лу улыбнулся и медленно поднялся на ноги; лицо его спазматически передернулось.

— У тебя есть какая-нибудь сумка, чемодан?

— Где-то была... но куда-то подевалась... найдется потом, — ответил Лу, напустив на себя важный вид.

Лютер двинулся по проходу — серо-зеленое покачивающееся чучело, — выставляя перед собой трость, потом крепко упираясь ею в пол и только тогда делая следующий шаг. Он пытался держать свою темноволосую голову высоко поднятой, но при каждом шаге она безвольно качалась. При этом он время от времени бормотал какие-то иностранные слова — видно было, что его мучают приступы.

Проводив стоял у ступеней, готовый помочь солдату сойти на платформу. Гилпины и друзья Лютера оцепенели. Лу состроил гримасу, отказался от помощи и осторожно спустился на платформу.

Обвел всех взглядом своего единственного глаза, отдал шутливое военное приветствие и отрапортовал:

— Маршал Дарби, мы прибыли. — Говорил он задыхаясь, но виду, что говорить ему трудно, не подавал. — А, и дружище Дон Додж здесь, и Джерри Лундквист! Рад тебя видеть! Ты так хорошо выглядишь. И Бенни... — На лице Лютера появилась ироническая ухмылка. — О, привет, Моди! Кто-то мне писал, что ты вышла замуж за Бенни. Как дела? Все нормально?

Она, ничего не сказав, кивнула; глаза у нее были как блюдца.

— И малышка Сэл здесь! Надеюсь, старина Гэс хорошо с тобой обращается.

Потом, повернувшись на одной ноге к Кейти и Мартину, Лютер сказал:

— Привет, Кейти, ты хорошо выглядишь.

Молча протянул Мартину свою костлявую руку для рукопожатия и тут же повернулся к матери.

— Ты красивее, мама, чем все эти французские красавицы.

И только после этого повернулся к отцу, который по-прежнему стоял без движения, как каменный. И снова протянул руку, ожидая отеческого слова.

Отец пожал руку — при этом у него был такой вид, будто он прикасается к мертвой земле — и сказал:

— Ну, я так полагаю, что война — это вовсе не развлечение.

Лу, обнажив испорченные зубы, изобразил на лице кривую улыбку. И заговорил, сипя и задыхаясь:

— Да, вы правы, отец. Вы изрекли истину. Но если вы полагаете, что я выгляжу неважно, то что бы вы сказали, увидев некоторых других!

Никто не рассмеялся.

— Давайте поможем ему сесть в повозку, — быстро сказал Гэс, не давая остальным задавать вопросы, которые уже были готовы сорваться у них с губ. — Лу долго ехал, он, наверное, устал.

— Я думал остановится в гостинице... — начал было Лютер.

— Нет, нет, ни за что, — проговорила мать, обретя, наконец, дар речи и почувствовав, что, как ни мало в этом человеке осталось от прежнего Лу, перед ней ее сын. — Мы все приготовили к твоему приезду. А в город ты можешь поехать, когда тебе захочется.

— А как тысчитаешь, Гэс? — спросил Лу.

— Я считаю, что тебе лучше поехать домой... пока это возможно.

Лу взглянул на отца.

— Ладно, как говорят, попытка — не пытка.

Поддерживаемый Гэсом, Лу в сопровождении всех остальных заковылял к старой неизменной повозке: лошади, правда, были уже другие. Лу напустил на себя небрежно-развязный вид и старался держаться ровно.

— А я уж думал, у вас автомобиль, — сказал Лу, обращаясь к отцу.

— От лошадей толку больше. Дают приплод, — ответил отец.

— Так точно, сэр. — Лу кивнул. — Конечно, конечно.

Дональд Додж незаметно исчез, отправившись в свою биллиардную. Гроувер Дарби с важным видом ушел в полицейский участок; Бенни и Моди и их темноволосый двухлетний сын укатили в своей новой коляске с откидным верхом. Прозвучал печальный гудок паровоза, словно сопереживавшего тем, кто пришел встречать Лютера.

Лютер закурил и, закрыв глаза, тут же устало погрузился в забытье. Но отец все время будил его, показывая все те новые фермы, что приобрел.

— Да, вы не сидели, сложа руки, — признал Лу.

— А в этом деле особенно и напрягаться не надо, — сказал отец; в нем не чувствовалось гордости за сделанные обширные приобретения. — Все идет само по себе, природа сама все приумножает.

— А кто же работает на земле?

— Здесь есть несколько лопухов с семействами, они хотят зацепиться и осесть. Ничего у них не получится! Но пока работают на нас. Эти уедут — найдутся другие.

— А на каких условиях они работают?

— Урожай делим пополам — половину мне, половину им. И я снабжаю их зерном.

— Насколько я знаю, цена на пшеницу сейчас очень высокая.

— Теперь, после войны, будет еще выше. Там, за границей, разруха, люди ходят голодные. А где брать им пшеницу? Только у нас. — Ну, раз так — вы уже богатый человек.

— Ссуды банк дает под страшные проценты.

— Оплачивайте их из тех денег, что получаете за сдачу в наем земли!

— Денег ни у кого нет.

Лу задыхался, кашлял, дышал с присвистом, хрипел; от его прежней веселости ничего не осталось.

— Может, если б ты не курил эту гадость, вылечился бы от кашля.

— У меня кашель не от курения.

— А от чего же тогда?

— Немножко газом потравило.

— Надо было противогаз носить!

Лу зашелся смехом, но тут же захрипел, лицо посинело, глаз закатился, губы скривились. Наконец ему удалось выдавить из себя пару слов:

— В противогазе нечем дышать.

Отец терпеть не мог, когда над ним потешаются, да еще при этом смеются. Он дернул за вожжи, притормаживая лошадей. Пара мощных, гривастых лошадей в яблоках попыталась дернуться в стороны, но отец отменно знал их повадки и заставлял их делать то, что ему нужно было — будто в свое удовольствие играл на скрипочке.

Мать решила разместить Лу в большой комнате на первом этаже, чтобы ему не приходилось взбираться по лестнице на второй, в свою старую комнату. А чтобы Лу не стряхивал пепел со своих сигарет на пол, она по всей комнате расставила фарфоровые блюдца, даже на пианино и низеньких деревянных подставочках. Фотографию в рамочке, на которой сын был изображен в новой форме, высокий, с расправленными плечами, гордо улыбающийся, она спрятала на дно сундука.

Отец, Мартин и Гэс каждый день занимались все той же работой, которую выполняли всю свою сознательную жизнь: доили коров, кормили свиней и лошадей, чистили хлев и коров; женщины занимались курами, приготовлением еды и уборкой в доме.

Лу делать ничего не мог: он просто сидел или у себя в комнате, или на кухне, или на крыльце.

Между Лу и всеми остальными встала невидимая стена — они работали, а он — нет. И как бы они ни старались, стену эту разрушить не удавалось. Когда во время еды все собирались за столом, говорить было не о чем, кроме того, как обсуждать, что делали до еды и что будут делать после. А просить Лу рассказывать о войне они не решались — он рассказывал что-то лишь тогда, когда у него было соответствующее настроение, что случалось очень редко.

Большую часть дня отец проводил в переездах между своими фермами; он следил за тем, чтобы земля обрабатывалась только так, как хотелось ему, и не иначе. Мартин занимался главной фермой, где стоял их дом, а Гэс чинил ветряные мельницы, косилки, повозки, культиваторы, сеялки и, конечно, делал все остальное.

Пару дней Лютер проводил в ничегониделании — он сидел в кресле-качалке, бродил вокруг дома, подходил к курятнику. Потом, улучив минуту, когда оставался с Гэсом один на один, сказал:

— Гэс, надо поговорить.

— Я слушаю, брат. Тебе что-то нужно?

— Пару блоков гвоздиков для гроба, пару бутылок виски и уютное гнездышко между ног какой-нибудь милашки.

Гэс рассмеялся:

— Гвоздики для гроба — это что, сигареты?

— Гэс, в этот раз я совершенно серьезен.

— Лу, ты же прекрасно знаешь, как отец относится к сигаретам и особенно к виски.

— Знаю, но то, что ему нравится или не нравится, меня уже не касается.

— А где я могу раздобыть виски?

— Пойди в салун “Лонг-Брэнч”. Ты когда-нибудь бывал в салуне?

— Нет, никогда.

— А сколько тебе лет?

— Семнадцать.

— Бог ты мой, к семнадцати годам я уже выпил целую бочку виски и опробовал пружины на всех кроватях в интересных домах на Черри-стрит!

— Ну, у меня не было времени.

— А чем ты занимаешься, кроме работы?

— Ну, иногда хожу на охоту.

— Слава Богу — хоть так! А то я уже подумал, что ты такой же, как Мартин, только еще глупее.

— А где это — Черри-стрит?

— В Канзас-Сити. Но Гэс — могу тебе сказать, что там девочки ничуть не хуже, чем в Пари. Так по-французски Париж. А коньяк какой там, Гэс! А эти французские девочки как вцепятся в тебя, обладают, общупают... Выходишь от них — член прямо отваливается.

— А они... они берут за это деньги?

— Чего ж не берут — берут, когда им нужны денежки. Но часто бывает, что прокатят на халяву. Им нравится этим заниматься, и все тут. Какая страна, какая страна! Как только почувствую себя лучше — сразу уеду туда.

— Лу, я и сам знаю, что я, как новорожденный теленок — ничего в жизни не видел, ничего не понимаю. Но разве я виноват в этом?

— У тебя еще есть время, Гэс, — сказал Лу, отдышавшись и улыбнувшись. — А для меня уже все закончилось. Папа правильно сказал — мне нужно было носить противогаз.

— Но противогаз не помог бы тебе сохранить ногу.

— Здесь хуже, чем на войне, Гэс. Все, все вокруг мертвецы, но никто об этом и не подозревает! Все гниют изнутри! И скажу тебе, Гэс — гангрены страшнее я не видел. У всех тут души полны червей, а они думают, что это Бог чешет их за ушками!

Лу захрипел и закашлялся.

Гэсу хотелось плакать, хотелось обнять Лу, прижать его голову к груди и поныть, что все так несправедливо устроено.

— Знаешь что, Гэс? Не дожидайся, пока жизнь преподнесет тебе подарочек на блюдце. Что, ты хочешь, чтоб тобой всю жизнь командовал отец? Бери у жизни все, что она может дать, цени каждую секунду и не жди до завтра, начинай прямо сейчас!

— А я не знаю, с чего начинать, что делать.

— Для начала — садись на лошадь и привези мне виски.

— Ну, хорошо, Лу, я привезу тебе виски, но учти, пить я не буду.

— Вот тебе два доллара. Этого хватит на два литра. А будешь ты пить или нет — мне до задницы, — сказал Лу, которого вдруг охватила усталость; лицо у него посерело.

Гэс взял деньги и на своем пони отправился в город. Он ехал дорогой, по обеим сторонам которой тянулись заборы; на их белых столбах сидели жаворонки и распевали свои песни; на полях, тянувшихся вплоть до холмов Гошен, пшеница уже начала давать обильные и крепкие всходы.

Был весенний день, дел было еще много, солнце заливало все вокруг золотистым светом. Через полчаса Гэс был уже в городе, в котором, как и в прерии, расстилавшейся вокруг него, стал ощущаться приход весны. Торговцы подметали тротуары перед своими лавками и мыли окна.

Подъехав к салуну “Лонг-Брэнч”, Гэс соскочил на землю и привязал своего пони рядом с парой других. Ему казалось, что за ним наблюдает весь город, но он постоянно повторял про себя: это не их дело, это не их дело. Он снял с пони седло и, держа его в руках, зашел в темное помещение — средоточие порока. В прошлом, в летние субботние вечера, он иногда заглядывал в салун сквозь открывающиеся двери. И теперь, памятуя о том, что видел когда-то мельком, приготовился к самому худшему.

Но салун был пуст. Гэс остановился у самой двери и осмотрелся: старая деревянная стойка, плевательницы, большое зеркало, карточные и биллиардные столы, над которыми на протянутых проволоках висели шишки. Пахло застоявшимся вином, мужским потом, сигаретным дымом. Возникало ощущение, похожее на то, когда надеваешь добрый старый овчинный тулуп, который носишь уже много лет.

На полках, за стойкой, стояли бутылки виски, на полу — бочки с пивом. На стенах висели длинные, отполированные коровьи и бычьи рога, картинки, на которых были изображены танцующие девушки в чулках с подвязками.

Заскрипели половицы за бамбуковой занавеской, и мгновение спустя, раздвинув нитки бамбуковых бус, в зал вошел Дон Додж. Вытирая руки полотенцем, он пристально посмотрел на Гэса.

— Он сам что, не смог приехать? — спросил Додж.

— Мне нужно два литра виски, — сказал Гэс.

Дон пошел за стойку и снял с полки две больших бутылки.

— Два доллара. Плохо, если он будет пить один.

— Я ничего вам не могу насчет этого сказать. — Гэс положил деньги на стойку и засунул бутылки в свой кожаный мешок.

— Ты уже совсем взрослый. Мог бы как-то посодействовать.

Взрослый, подумал Гэс, а ничего не понимаю и не знаю. Разбираюсь немного во всяких механизмах, в ружьях, в собаках, в навозе, в земле, но вообще — ничего не знаю.

— Я не имел в виду, чтобы ты пил вместе с ним, — продолжал Дон. — Я хотел сказать, что ему нужно жить здесь, в городе.

— Лу вовсе не пропойца.

— Совершенно верно, сынок, — согласился бармен. — Всегда помни о том, что никакой он не пьяница. Но он такой человек, который всегда любил компанию. А какая у него компания там, на ферме? Никакой.

— Да, вы правы, — сказал Гэс, залившись краской.

— Я думаю, он вполне бы мог жить в “Паласе”, за ним бы там присмотрели. А если платить за год вперед, там дают большие скидки.

— Ну, нам хотелось бы, чтобы сначала он немного поправился, мистер Додж.

— Чтоб ел свежие яйца, сливки и бифштексы? Ну, может быть, такая жизнь сразу не угробит, но я бы советовал перевезти его в город сразу, как только он начнет терять аппетит.

— Да, сэр. — Гэсу все еще не хотелось уходить.

— Может, хочешь пива или какую-нибудь булочку, или еще чего-нибудь?

— Нет, сэр, спасибо. Я вот только не понимаю: а почему сейчас здесь никого нет?

— Ты, наверное, ожидал увидеть здесь всяких там карточных игроков, выпивох, ковбоев с пистолетами, распутных женщин? — проговорил Дон, сердито глядя на Гэса. — Я в мог наплести всяких небылиц, да не буду. Такого народу в этом городе просто нет... ну, по крайней мере, они не появляются до шести часов вечера.

Гэс поднял свой мешок:

— Понятно.

— Послушай, Гэс, ты ничему в жизни не научишься, если не откроешь глаза пошире. Вот что я тебе скажу. У одних есть свои дома, вроде как у вас, у других дома были, но им не понравилось жить здесь, и они уехали. А есть и такие, у кого своего дома никогда и не было, да и не хотят они его иметь. И для вот таких тут и дом и семья. Может быть, этого мало, но зато это очень настоящее.

— Да, сэр, понятно. Спасибо, сэр.

Гэс тихо вышел из салуна, потрясенный тем, что находятся люди, которые могут называть это гулкое помещение, пропахшее разными запахами, своим домом, а тех, кто приходит сюда — семьей. Он шел к своему пони, смотря себе под ноги. И чуть не столкнулся с тучным шерифом.

— Осторожно, Гэс, — дружелюбно сказал Гроувер.

— Извините, мистер Дарби. Я немножко задумался.

— И о чем же ты думал, Гэс? — Голос Дарби был дружеским и мягким.

— Да так, ни о чем особенном, мистер Дарби, — сказал Гэс и оседлал своего пони.

Высокие черные автомобили, проезжавшие по ухабистой дороге, пугали пони, и он шарахался в сторону. Уши у него стояли торчком вверх, голова была поднята.

— Ладно, вперед, вперед, пошел, — погонял пони Гэс, покрепче сжимая его бока коленями. Голова у парня шла кругом. Его переполняло чувство вины за свое невежество, за свою ограниченность. Ему было очень неприятно вспоминать о всех тех случаях, когда он насмехался над каким-нибудь пьяным, когда осуждал игроков в карты и биллиард, называя их про себя бездельниками и подонками. Он чувствовал, что в нем просыпается что-то новое, какой-то новый взгляд на мир. Что-то было не так: почему он прожил семнадцать лет на одном месте и ничему не научился, кроме работы и охоты? Ну, еще в церковь ходил Библию читал.

И тут Гэс с ужасом осознал, что не он распоряжается своей собственной жизнью.

Свобода, деньги, сила — зачем все это, если он проживет жизнь как неуч и лицемер?

И понимание этого досталось страшно дорогой ценой. Если бы его брат не вернулся калекой — он, Гэс, наверное, так и не понял бы ничего.

Гэс повесил седло в конюшне, выпустил пони в загон и направился к крыльцу дома, на котором в кресле-качалке сидел Лу, подставляя лицо лучам утреннего солнца.

Когда Гэс стал подниматься по ступенькам, Лу приоткрыл глаз.

— Ну как, хорошо прокатился?

— Такой сегодня день хороший! Я привез то, что ты просил. Бутылки в мешке. Я повесил его рядом с седлом.

— Вот и прекрасно! Налей мне стаканчик.

— Послушай, Лу, ты же знаешь, как папа к этому относится. Если он увидит, что пьют в его доме, его хватит удар.

— А я думал, что если честно заплатил за виски, можно пить не таясь, — сказал Лу.

— Ну, ты, конечно, можешь это делать, если хочешь, но я просто подумал о папе и маме.

— И о Кейти, и о Мартине, и о графстве Форд, и о нашем замечательном штате Канзас, и о нашем красно-бело-голубом флаге!

— Ну, не знаю, — сказал Гэс, смущенный и растерянный. — Поступай, как знаешь. А мне нужно заняться культиватором.

— Гэс, послушай, можно мне как-нибудь пойти с тобой на охоту? Бегать я, конечно, не могу, но перемещаться — запросто.

— Конечно, Лу. Можем в субботу пойти поохотиться на холмах. А в город тогда не поедем.

У Гэса поднялось настроение, когда он подумал о тех местах, где охотился. На холмах Гошен было так спокойно: ходишь-бродишь по траве, высматриваешь следы кролика, прислушиваешься к песне краснокрылого дрозда...

Гэс чуть ли не бегом бросился запрягать лошадей в культиватор и выехал в поле. Он погонял, пытаясь наверстать время, истраченное на поездку в город. Лошади были молодые; они еще помнили необъятные просторы Монтаны или Айдахо, где их отловили, но кое-чему уже выучились; отец говорил, что тяжелая работа — лучшая наука.

В полдень Гэс распряг лошадей и отвел их в тень конюшни, потом направился в дом на обед.

По пути его встретил Мартин. Странная улыбочка искривила его тонкие губы, в глазах светилась какая-то особая радость. С одного взгляда Гэс понял, что произошло. И смирился с неизбежным, как судный день, наказанием.

— Ну, братец, в этот раз ты вляпался, — сказал Мартин вкрадчиво. — В этот раз...

— Лу? — прервал его Гэс.

— Дай мне сказать!

— Я уже и так знаю, что ты собираешься мне сказать.

Гэс обошел Мартина и пошел к дому.

— Подожди! — крикнул ему вдогонку Мартин. — Если тебя сейчас увидит папа, он тебе крепко всыплет.

— А что все-таки случилось с Лу?

— Он вроде как мозгами двинулся. Совсем рехнулся! Поет песни, размахивает своей тростью, предлагает всем выпить той пакости, что ты привез.

— Я не думал, что он сразу возьмет и напьется.

Гэс, взлетев по ступенькам, вбежал в большую кухню. Его встретили пулеметный огонь, колючая проволока и отравляющий газ косности и непонимания.

Лу сидел на стуле и клевал носом. На столе, застеленном клетчатой клеенкой, стояла пустая бутылка. Отец стоял возле умывальника и выливал содержимое из второй бутылки, держа ее так, будто она была отвратительной змеей.

Услышав, как хлопнула дверь, Лу зашевелился и запел, захлебываясь словами:

Мадмуазель из Арментьера

Позвала Фрица на часок

Пройтись в зелененький лесок,

Чтоб обниматься, целоваться

И в мягкой травке кувыркаться.

А на травке, в лесном мраке,

Воткнула она Фрицу штык в сра...

— Замолчи! — закричал отец. — В доме женщины!

Мадмуазель из Арментьера,

О, мадмуазель из Арментьера,

Можно забыть и снаряды и газ,

Но не забыть ее ласковых глаз!

— Это все из-за тебя! — крикнул отец, испепеляя Гэса взглядом.

— Не знаю, папа, — сказал Гэс.

— Кто привез ему эту гадость? Сам-то он со двора не может выйти!

— Все виноваты понемножку. — Гэс смотрел отцу прямо в глаза.

— Прекрати сейчас же!

— О мадмуазель, о, мадмуазель...

— Если вы не будете прислушиваться к другим, папа, вам никогда ничего не понять.

— А я и не собираюсь прислушиваться к семнадцатилетнему щенку, который сам не понимает, что делает! Нашелся защитник этого пьяного сквернослова, этого... этого калеки!

— Ну, ладно, тогда я снова вернусь в поле.

— Никуда, Гэс, ты сейчас не пойдешь! Ты выслушаешь все, что я тебе скажу! И вообще — отныне ты будешь делать только то, что я тебе буду приказывать!

— Да, сэр. Я понимаю и не сержусь на вас.

— Мне не нравится, каким тоном ты со мной разговариваешь!

— Папа, вы, наверное, не помните, у нас когда-то был наемный работник, Джюбал... Черный, играл на банджо.

— Отчего же не помню? Отлично помню его дерзость и наглость...

— Ах, французы, ах, французы,

Берегут свои рейтузы,

А сражаться не умеют,

Только жрут, да все толстеют...

— Вы прогнали его осенью, помните?

— Я его не прогонял, он сам ушел! Он был негодный работник.

— Нет, он был хороший работник, но вы хотели побыстрее рассчитать его, потому что он черный. И потому что он играл на банджо, которое, кстати, поломал Мартин. Но тогда вы разговаривали с ним точно так же, как сейчас разговариваете со мной.

Отец с налитыми кровью глазами, казалось, встал на дыбы, как дикая лошадь.

— Все, хватит! Отведи... отнеси этого порочного человека в его комнату и молись о том, чтобы он осознал пагубность того пути, на который встал!

— Пойдем, Лу, — сказал Гэс, поворачиваясь к брату; голова у того тряслась; глаз совсем остекленел. — Пора в постельку.

Гэс поднял его, как осиротевшего ягненка; его поразило то, насколько легким было тело Лу. Гэса охватила острая жалость: он хорошо помнил, как они плавали через реку — каким могучим выглядело тогда загорелое тело старшего брата. А теперь сильный пахарь, с широкими плечами, нес своего павшего брата.

Осторожно уложив его на постель, Гэс сказал:

— Извини, Лу, но так дело не пойдет.

Но Лютер его не слышал — он уже спал; рот был приоткрыт, из горла вырывалось хриплое дыханье; Лютеру снились девушки из la belle France.

Когда Гэс вернулся на кухню, отец, Кейти и Мартин уже садились за стол, а мать подавала отбивные, картошку и соус.

— Он спит, — сказал Гэс, занимая свое место за столом.

— Благой Боже! — Отец закрыл глаза. — Мы молимся за спасение души Лютера и благодарим Тебя за Твою щедрость, за ту еду, которую Ты послал нам.

Потом все принялись за еду, и кухня наполнилась чавканьем, звоном ножей и вилок, звуками прихлебываемого кофе. Все молчали. Гэс окинул взглядом сидящих за столом. За свою жизнь ему пришлось кормить не одно поколение животных. И теперь худое, обветренное лицо отца, суровое, лисьеобразное лицо Мартина, уже обвислые щеки Кейти, редкие волосы матери и ее блестящие, алчные глаза — все эти лица напоминали ему жующий скот.

— Завтра я отвезу его в город, — неожиданно громко сказал Гэс. — Ему платят пенсию, и он может тратить ее, как ему хочется.

— Он будет пока оставаться в этом доме. Он еще может вернуться на путь доброго христианина.

— Папа, — сказал Гэс, — а может, он вообще не христианин. Может быть, он просто старый, больной человек.

— Старый? Ему еще и двадцати двух нет!

— А вы знаете, что он весит не больше пятидесяти кило?

— Не суйся, куда не просят! Здесь распоряжаюсь я!

— Я просто хочу объяснить вам, что он вовсе не ребенок. Он столько всего натерпелся, намного больше, чем вы или я. Мы могли бы его называть дедушкой.

— Заткнись! — рявкнул отец и вытер губы рукавом. — Заткнись и дай мне поесть.

Гэс собрался встать из-за стола, но мать остановила его:

— Гэс, доешь обед, пока все не остыло.

— Хорошо, мама, — сказал Гэс; он знал, что прав, но его подавляла безаппеляционность отца и его абсолютная уверенность в своей правоте, его преданность своей работе, его всеподавляющая страсть к “приумножению”. Что мог семнадцатилетний юноша, всю жизнь пахавший в поле и ухаживавший за животными, противопоставить этому? И если бы речь шла не о его брате, его идоле, Гэс признал бы свое поражение, признал бы, что неправ. Но перед ним все время стоял образ Лу, шрам на его лице, пустая глазница, искалеченная нога, отравленные легкие. Что осталось у Лу от его прежнего веселого нрава? Почти ничего, но его дух нельзя было посадить в клетку. А они все старались изо всех сил пригвоздить его к кресту неуемного трудолюбия и жажды прибыли!

— Но он же не Джюб, папа!

— Можешь вставать и уходить из-за стола. — Отец даже не посмотрел в сторону Гэса.

Мать вздохнула, Мартин улыбнулся, а Кейти почесала бородавку на подбородке.

— Да, сэр, — сказал Гэс, вставая.

Он вышел из дома и отправился в хлев. Там сел на солому и стал раздумывать над тем, что произошло. Он попытался посмотреть на ситуацию с двух сторон. Для него — как, впрочем, и для всех — день выдался очень тяжелым. Но для Гэса этот день, наверное, был тяжелее, чем для остальных — Гэс чувствовал себя совсем маленьким, ему не хватало уверенности в себе.

И все-таки — решил он, жуя соломинку, откусывая от нее кусочки и выплевывая их, — все-таки Лу самостоятельный человек. И с ним надо обращаться как с самостоятельным человеком, и это будет правильно.

Он вывел лошадей из конюшни и повел их в поле, туда, где стоял культиватор; осторожно запряг их; ему почему-то казалось, что какая-нибудь из лошадей может лягнуть его и выбить из него дух вон. После небольшого отдыха и мешка овса перед носом они становились непослушными и не хотели снова становиться в упряжь.

Наматывая поводья на руку, Гэс вдруг осознал, что лошади и он прочно связаны вместе. Культиватор двинулся по полю, на котором обычно сеяли кукурузу; день был теплым, уже летали мухи. Лошади с культиватором ходили бесконечными кругами по полю, а Гэс в своих мыслях постоянно возвращался к Лу, к Сэлли, к Джюбалу. Вот Джюб вяжет снопы для молотилки; августовский день в полном разгаре, солнце слепит глаза, нос и рот забиты пылью, круглое черное лицо заливает пот. Но все равно на губах у него замечательная, дружелюбная улыбка. Негр улыбается ему, Гэсу, еще маленькому мальчику — он во время уборки урожая часто сопровождал Джюба в поле, спал там, играл у его ног. Ноги у Джюба были большие, а туфли совсем маленькие; чтобы в них помещалась нога, бока были надрезаны, разрезаны носки — из туфель торчали черные пальцы...

Было жарко и влажно; казалось, жар поднимался от земли и зависал над ней — густой, насыщенный влагой, готовый взорваться грозой.

День начался, как всегда начинается день посреди лета — обычные утренние дела по дому, завтрак, свежая упряжка, мухи, тяжесть в воздухе, предвещающая грозу. Мартин повел свою упряжку на северный участок, а Гэс — на южный.

Кейти помогала матери на большом огороде, а новый батрак работал на культиваторе на западном участке.

Отец отправился в город по какому-то делу, связанному с покупкой земли. Лу жил в гостинице “Палас”. Еще весной, поднявшись засветло, когда все спали, он выбрался из дому, и ему каким-то образом, пешком, удалось доковылять до города, где он и остался. Лу теперь был независимым от семьи человеком, или точнее, частью человека. Но как бы там ни было, он был сам по себе. И презирал — хотя и не демонстрировал этого — всех своих родственников, за исключением Гэса. Ходили слухи, что он сожительствовал с некоей миссис Ларсен, вдовой, матерью четырех детей, довольно благовоспитанной, но впавшей в нищету; работы у нее не было, и она полагалась только на щедрость мужской части города.

С каждым днем сил у Лу оставалось все меньше. Ему все труднее было подниматься по утрам, а вечером, после пары стаканчиков в “Лонг-Брэнч”, его все больше манила к себе постель. Кашель донимал все сильнее.

Жаркий, липкий день тянулся нескончаемо; лошади, хотя и раздраженные монотонной работой, покрытые пылью, искусанные мухами, тем не менее исправно тащили четырехрядный культиватор. Гэс был все время начеку, и ему удавалось перехитрять лошадей, не позволять им выйти из повиновения.

В полдень Гэс распряг лошадей — как это делал уже тысячи раз — и отвел их назад в конюшню, накормил и напоил. Когда он у колонки смывал пот и пыль с лица, обгоревшего на солнце, то услышал, как отец заехал на лошади во двор, а потом завел ее в загон. По поведению отца Гэс чувствовал, что назревает буря — точно так же он чувствовал приближение грозы. И старался не попадаться отцу на глаза.

Когда все собрались за обеденным столом, голос отца, читавшего молитву, звучал глухо и напряженно.

— Господи Боже наш, мы благодарим Тебя за твою щедрость, за приумножение доходов наших, и молимся о спасении заблудших душ. Мы молимся об искуплении грехов, совершаемых грешниками.

Достаточно ясный намек.

Передав дальше блюдо с картофельным пюре, Мартин спросил:

— Вы устроили дела в банке по поводу этого участка в Колорадо?

— Да. — Голос отца звучал мрачно. — Двенадцать процентов годовых.

— На таких условиях трудно будет получать прибыль, — сказала мать. — Может, нам пока больше ничего не покупать? Может быть, нам уже хватит того, что мы откусили?

— Цена на землю все время растет, и спрос на нее растет, и на пшеницу тоже будет расти, — заявил отец.

На некоторое время воцарилось молчание — все были заняты едой. Отец вытер куском хлеба свою тарелку, отодвинул ее в сторону и объявил:

— Скажу вам прямо и без обиняков — сегодня утром я в городе видел Лу. Он был пьян, от него на милю разило виски — а ведь было еще раннее утро! В это трудно поверить, но это так! Он упал и ударился головой о бровку. Доктор Винкельман затащил его в гостиницу. Это для нас позор и бесчестье!

— Он сильно ушибся? — спросила мать.

— Так, чепуха, немного разбил голову. Не беспокойся. Господь заботится о дураках и пьяницах.

— Я принесу пирог. — Мать встала из-за стола. Гэс окинул взглядом лица сидевших за столом — и не увидел ни боли, ни беспокойства, ни сопереживания. Ровным счетом ничего.

— Я не буду есть пирога, мама. Я поеду в город проведать Лу.

— Он опозорил нас, — сказал отец. — Отныне мы ничего общего с ним иметь не будем. Я отрекаюсь от Лютера и лишаю причитавшейся ему части наследства.

Но Гэс уже направился к двери.

— Ты слышал, что я сказал? — спросил отец.

— Слышал, но мне кажется, выне слышали, что сказал я.

— Я хочу, чтобы ты закончил свою работу до темноты.

— В таком случае, вам придется эту работу доделать самому, — сказал Гэс — и испугался собственных слов. Он никогда раньше так не говорил с отцом.

Отец поднялся со своего места, но оба почувствовали, что чисто физически сила была на стороне молодого Гэса.

— Отправляйся! — завопил отец. — Ты, ничтожный и неблагодарный! И скажи ему, чтобы он поменял имя и фамилию и убирался из города куда-нибудь подальше! А не то я и тебя и его угощу плеткой!

Улица, на которой стояла гостиница, была пустынной, на площади Гэс тоже не обнаружил толпы возмущенных граждан. Гроувер Дарби сидел на своем тяжелом деревянном стуле перед полицейским участком, который служил также и тюрьмой. Он притворялся, что спит.

Номер, где жил Лу, находился на первом этаже гостиницы, рядом с фойе. Когда Гэс постучал, дверь открыл доктор Винкельман. В комнате было так тихо и лицо у врача было таким мрачным, что у Гэса невольно вырвалось:

— Он еще... жив?

— Можешь взглянуть на него, — сказал врач и повернулся к кровати.

Лу лежал в забытьи, невидящий глаз приоткрыт, верхняя часть головы обмотана толстым слоем бинтов.

— Я ему сделал успокоительный укол, — продолжал врач. — Когда он упал, он сильно разбил себе голову. Потерял много крови, но он так часто и много терял своей крови, что еще немного потерянной крови для него уже не имеет значения.

Гэс смотрел на Лу с болью в сердце. Как все нелепо, как все нелепо! Как жаль, что Лу сейчас не встанет и не скажет: “Что, беспокоитесь о потере рабочих рук?”

— Он ничего не слышит, Гэс. Раз ты приехал один, мне придется, наверное, поговорить с тобой.

Гэс повернулся к врачу — он боялся того, что тот скажет.

— Здесь должен был бы присутствовать твой отец, а не ты. Не по-Божьи это как-то.

— Он ни за что не придет сюда.

— Я знаю. А сколько лет тебе, девятнадцать?

— Восемнадцать.

— Можешь, кстати, рассказать своему отцу, что Лютера в городе никто все это время не видел, разве что, может быть, миссис Ларсен. Сегодня он появился на улицах чуть ли не в первый раз.

— Да, сэр, я знаю. Он все время говорил, что чувствует себя прекрасно и что ему становится все лучше.

— Видишь ли, я думаю, армейские врачи сообразили, что он умрет в госпитале, вот и постарались от него побыстрее избавиться и отправили домой. Чтоб поменьше было беспокойства — бумажки там всякие не нужно оформлять. Должен сказать тебе, что мне еще не встречались люди, у которых в организме было бы столько неполадок. Сегодня утром он упал потому, что у него невероятно низкое давление — удивительно, как у него вообще не началась гангрена пальцев рук и ног! К тому же его легкие не в состоянии снабжать кровь достаточным количеством кислорода. Он жив только благодаря своей молодости. В таком возрасте организм никак не хочет умирать, как бы ни тяжело было жить.

— Вы хотите сказать, что губит его вовсе не виски?

— Виски здесь ни при чем. Может быть, виски — это единственный продукт, который может принимать его организм. А сегодня утром он не пил — я абсолютно уверен в этом. Он упал просто потому, что ему не достало сил держаться на ногах.

— Ну и что теперь делать?

— Можно заказать инвалидную коляску, но поверь мне, купить ее — выбросить деньги на ветер. А деньги ваш отец зарабатывает большим потом. Вам бы лучше начинать подготовку к похоронам.

— Вы что, отказываетесь помогать ему потому, что он безнадежен? — воскликнул Гэс гневно. — Вы даже не пытаетесь его как-то лечить!

— Я тебе объясняю, сынок, что он был безнадежен уже тогда, когда уезжал из Франции. Сюда, в западный Канзас, он добрался лишь благодаря своей молодости, чувству юмора и еще виски. Ну и, наверное, ему хотелось сюда вернуться. И вовсе я не отказываюсь помогать ему как могу. Я могу давать ему всякие таблетки, даже поднять немного давление, но легкие и почки уже почти совсем не работают. И рассказываю я это тебе только потому, что считаю — твоему отцу надо знать, что его сын может умереть со дня на день.

— Я знал, что от него остались лишь кожа да кости, но он все улыбался, шутил, говорил, что по-прежнему бегает за девочками.

Когда Гэс поворачивался, чтобы снова подойти к Лу, он услышал голос Мартина, доносящийся с улицы:

— Доктор! Доктор Винкельман! Вы здесь?

И Гэс каким-то образом сразу догадался, что произошло, почему это произошло, и кто виноват в том, что произошло.

— Доктор, это Мартин, мой брат, — сказал Гэс. — У нас на ферме что-то случилось!

Доктор схватил свой чемоданчик, и они вышли из номера Лютера. В это время в фойе ворвался Мартин. У него был полубезумный вид, но глаза оставались проницательными и колючими.

Он сразу рассказал, что произошло.

— Несчастье с папой! Его затянуло в культиватор. Он не смог сдержать лошадей... — Мартин посмотрел на Гэса и сказал так, будто зачитывал обвинительный акт в суде: — Тызапрягал этих лошадей.

— Я поеду на машине, — сказал врач. — Но вы мне покажете дорогу.

Машина “Форд” модели “Т” производила намного больше шума, чем коляска Мартина, но ехала немного быстрее.

— А что с лошадьми? — спросил Гэс, когда они с грохотом, на полной скорости, выезжали из города. Люди на улицах смотрели им вслед, чувствуя, что произошло несчастье, что спешка неспроста.

— Я обрезал поводья. Они тут же умчались к черту. Может, они уже в Монтане.

— Он был жив, когда ты отправился в город? — прокричал доктор. Он склонялся над большим деревянным рулем, не отрывая глаз от дороги и выжимая полный газ.

— Жив. Он кричал, — сказал Мартин, — ну, как вот верещат кабаны, когда их подстрелят в брюхо.

Они мчались по гравиевой дороге, прыгая по ухабам и выбоинам, притормаживая на крутых поворотах, а потом, с прежней скоростью, снова устремляясь вперед. Они проехали новоприобретенные участки Гилпинов, пронеслись мимо всего этого приумножения, оставили позади большой дом центральной фермы.

Выбрав относительно ровное место, доктор на небольшой скорости съехал с дороги, перебрался через канаву, отделявшую дорогу от поля, и выехал на поле. Здесь он снова прибавил газу. Когда он увидел, куда именно ему нужно ехать, то еще прибавил скорости. И черная машина с высокими колесами помчалась сквозь зеленую кукурузу, потом по грядкам. Подъехав к культиватору, который стоял недалеко от ореховой рощицы, доктор резко затормозил, остановил машину, и, не открывая дверцы, перепрыгнул через нее и соскочил на землю. На стальных зубьях культиватора висел человек.

Глаза отца сделались серо-зелеными, как у зверя, попавшего в ловушку; челюсть была упрямо выставлена вперед, будто он и сейчас не хотел признать поражения, не допускал мысли, что сталь может пронзить его внутренности.

— Не двигайтесь, мистер Гилпин, — спокойно сказал врач, доставая из чемоданчика шприц. Наполняя его, он так же спокойно сказал сыновьям: — Может, вы попросите у него благословения, пока еще есть время?

— Да, сэр. — Гэс первый бросился к отцу, наверное, подгоняемый странным чувством вины, которое наполнило его глаза слезами. — Папа, папа, извините меня, извините, что я вот так уехал, извините, что из-за меня вы!..

А Мартин спросил:

— Папа, а что мне сейчас нужно сделать?

— Боже, я еще не готов, — простонал отец, когда врач наклонился к нему, чтобы сделать укол.

— Наверное, никто никогда не готов к такому, — мягко сказал врач. — Вы хотите что-нибудь сказать своим сыновьям?

— Будьте достойными людьми, ребята, не позорьте моего имени, заботьтесь о матери. С гордостью носите фамилию Гилпин... — Он стал говорить что-то несвязное, голос срывался на рыдание. Потом снова произнес четко: — Заботьтесь о матери, о сестре, молитесь, когда положено, и работайте, работайте без передышки, все должно давать доход, приумножение.

Опиум наконец подействовал: у отца отвалилась челюсть, глаза затуманились, речь стала совершенно бессвязной. И, наконец, голос стих, как иногда неожиданно стихает в прерии ветер, гонявший пыль.

— Он умер? — спросил Мартин.

Доктор Винкельман взял старика за запястье, стал нащупывать пульс. Потом, после долгого молчания, кивнул головой.

— А какой это укол вы ему сделали? — спросил Мартин холодным и подозрительным голосом.

— Болеутоляющий. Я хотел, чтобы он не мучился так сильно. Я думал, и вы хотели, чтобы я сделал именно это. Но если вы недовольны, если вас что-то беспокоит, можете мне не платить за услуги.

— Подождите, подождите, — сказал Гэс сквозь слезы. — Не сердитесь, доктор Винкельман. Что нам теперь делать?

— Предстоит очень неприятное дело. Может быть, вам сначала стоит выпить немножко медицинского спирта.

С этими словами он вытащил коричневую бутылку из своего черного чемоданчика, открыл ее, отхлебнул и передал бутылку Мартину.

— Мне это не нужно, — отказался Мартин. — Я и без этого обойдусь. — И добавил, обращаясь к Гэсу: — И тебе не нужно.

— А мне, наверное, нужно, а не то я сейчас упаду, — сказал Гэс слабым голосом, опускаясь на колени. Он взял бутылку и сделал глоток. Спирт обжег горло и внутренности.

— Эй, хватит! — крикнул Мартин.

— Нам надо поторапливаться, — сказал врач. — Скоро сюда набежит много народу, некоторые полезут помогать, а большинство будет просто глазеть.

— Да, сэр, — ответил Гэс. — А папе всегда очень не нравилось, когда посторонние совали нос в его дела.

— Тогда, ребята, беритесь за вот то колесо и разворачивайте эту штуку... Так... на ровное место... так... а теперь подальше от этого дерева... а я попытаюсь вытащить у него из живота эту проклятую железяку.

Мартин и Гэс исправно выполняли распоряжения доктора, который пытался стащить тело с вонзившегося в него изогнутого стального шипа.

— Мартин! — По лицу доктора обильно стекал пот. — А ну-ка, поддай, вот здесь, чтоб приподнять его чуть повыше.

Мартин всем весом навалился на одну сторону культиватора, а врач, покрякивая, тянул тело в разные стороны.

— Как на крючок попался.

Уперевшись коленом в грудь мертвеца, доктор всем своим весом стал давить на тело, продолжая дергать его из стороны в сторону. Наконец сошник, по форме напоминающий изогнутый кверху наконечник стрелы, был очередным сильным рывком вырван из тела, которое тяжело отвалилось в сторону и распласталось на земле. Врач громко вздохнул.

— Мне очень неприятно, что пришлось так с ним обращаться, но он уже ничего не чувствует.

Гэс с трудом сдерживал рвотные спазмы; он старался смотреть куда-то в сторону, на известняковые столбы забора, на птиц, на зеленые листья кукурузы, подымающейся из земли, недавно освобожденной от сорняков.

Доктор быстро оттащил тело подальше от культиватора, потом платком вытер лицо отца, закрыл рот и глаза и прикрыл тело куском брезента, который достал из своей машины.

— А чего это вы так торопитесь? — спросил Мартин неприятным голосом.

— Тороплюсь? Да, вы правы, тороплюсь, и знаете почему? Сюда вот-вот прибежит ваша мать, и будет все-таки лучше, если она увидит своего мужа в таком виде, а не повисшим на культиваторе.

— Да, да, вы правы, доктор, — сказал Гэс. — А вот и мама едет. Мать, Кейти и Уестпэл — ближайший сосед на запад от их центральной фермы — ехали на телеге, на которой обычно перевозили зерно. Когда они подъехали, Уестпэл снял шляпу и кивнул врачу. Потом окинул быстрым взглядом культиватор, еще мокрый от крови сошник, прикрытое брезентом тело и снова кивнул доктору. Мать обратилась к Мартину:

— Как он?

— Он мертв, мама. Он умирал с ясной головой и почти не испытывая боли. — Мартин повторял традиционную фразу — первую из тех многих фальшивых фраз, которые придется говорить.

Мать опустилась на колени рядом с телом и открыла лицо. Казалось, отец просто спит, сохраняя гордый и надменный вид. Его волосы были лишь слегка растрепаны, глаза закрыты, легкая улыбка на чистых губах. Мать поправила седую прядь жестких волос и снова прикрыла лицо брезентом. Поднялась на ноги — при этом на мгновение у нее обнажились тонкие ноги и большие, шишковатые натруженные колени.

— Приношу вам свои соболезнования, — сказал доктор.

— А я говорил ему, что эти лошади доведут до беды, говорил... — начал было Уестпэл, но тут же замолчал, сообразив, что хотя говорит он правильные вещи, момент был совсем неподходящий.

— Да, мэм, — снова заговорил он, — я всегда уважал его за христианские добродетели, и Бог свидетель — его всем будет не хватать. Мать не слушала его. Она повернулась к сыновьям:

— Положите его на телегу и отвезите к мистеру Роузвурму. А пастор Вайтгенгрубер, думаю, сделает все, что требуется. Мы с Кейти возвращаемся домой.

— Я с удовольствием подвезу вас, миссис Гилпин, — сказал доктор, — если, конечно, вы согласны поехать в моей машине.

— Спасибо, мы пойдем пешком, — ответила мать; она выглядела старой, сутулой женщиной с горящими глазами. — Идти здесь совсем недалеко. Идем, Кейти.

Кейти очень хотелось проехаться на машине, но она, опустив глаза, последовала за матерью, отставая от нее на полшага.

Миссис Гилпин шла и, казалось, осматривала стебли кукурузы, словно оценивая виды на урожай — если погода продержится и июль выдастся не очень жарким, урожай обещает быть очень хорошим...

А перед глазами Гэса постоянно стояли натруженные красные колени матери, забинтованная голова любимого брата, черная повязка на его глазу, стальная лапа, глубоко погрузившаяся в живот отца... Ему становилось все труднее дышать, тяжесть давила на сердце, внутри ворочалось что-то волосатое и страшное...

Когда Мартин, Гэс и Уестпэл ехали на телеге по дороге, Мартин сказал Гэсу:

— Может быть, слезешь и пойдешь расскажешь Маккоям, что случилось?

— А почему именно Маккоям?

— А потому, что они соседи. К тому же католики. Если им не скажем первым, нам этого не забудут.

Гэс соскочил с телеги и пошел по подъездной дороге к ферме. Перед его внутренним взором проходили события дня; он попытался расположить их в том порядке, в котором они в действительности следовали друг за другом. Но в голове у него все перемешалось, и попытки оказались тщетными. Это стало угнетать и раздражать.

И тут он увидел Сэлли. Она развешивала белые простыни на веревках. Чтобы достать до них, ей приходилось становиться на цыпочки; во рту она держала длинную прищепку, напоминавшую утиный клюв; ее спина изгибалась, груди выпячивались вперед; высоко оголялись смугло-золотистые ноги; платье из тонкой клетчатой материи плотно облегало бедра.

Откуда ждать помощи? Куда идти? Пустота и тоска... Гэс ринулся к Сэлли, как сбитый с толку бык, которому удалось вырваться с арены, выжить; он весь окровавлен, у него помутилось в голове, но он остается быком. Услышав его приближающиеся шаги, Сэлли повернулась и приветливо улыбнулась. Но улыбка ее тут же погасла, когда она увидела странный огонь в глазах Гэса и его крепко сжатые губы.

— Подожди, Гэс, подожди, подожди, — пробормотала она, — что случилось?

Произнося эти слова, она пятилась к прачечной, в которой бурлили и выпускали пар котлы, а на полу лежали кучи белья.

— Нет, нет, уже слишком поздно...

...Она, охваченная запоздалым раскаянием, плакала. И у него уже не было времени спрашивать, почему.

Глава третья

Лу так никогда больше и не пришел в полное сознание — то, что составляло его личность, ушло в темные глубины. Он не произнес более ни одного связного слова, он не понимал, что ему говорили; он так и не узнал, что отец умер. Упав, он не смог уже подняться.

Он умер легко, без мучений, без той страшной боли, которую отец испытал перед смертью. Смерти Лу ожидали, с ней смирились, его оплакивали. Он был похоронен рядом с отцом, на кладбище возле церкви Святого Олафа.

Прошло несколько месяцев. Гилпинам пришлось обсудить, чем они располагают, что реально может дать та земля, которой они владеют, насколько надежно их финансовое положение.

Конгресс принял закон Вольстеда, запрещающий продажу спиртного на территории Соединенных Штатов, отменив наложенное президентом вето. Но Гэса это не интересовало. Его значительно больше беспокоило то, что отец набрал слишком много кредитов в банке, соглашаясь на лишние проценты по займу, — он скупал землю, надеясь быть первым, кто начнет сельскохозяйственную обработку земель в Колорадо, хотя еще никто толком не знал, насколько эти земли плодородны.

Когда Мартин с Гэсом отправились к управляющему банком, мистеру Хундертмарксу, Мартин попытался блефовать, но банкир хорошо знал свое дело.

— Откажитесь от лишних земель, оставьте себе лишь самое главное, — посоветовал Хундертмаркс, изображая участие. — Осмотритесь, переведите дух. Ваш отец хорошо знал свое дело, но на приобретение нужного опыта у него ушло много лет.

— Ну, может быть, и так, — сказал Мартин. — Но я не знаю, с чего начать. Мама совсем не та, что раньше, а Гэс ни хрена в этих делах не понимает. К тому же, он у нас такой чистенький и непорочный! Даже самому дьяволу не совратить!

— Лучше иметь половину каравая, чем вообще остаться без хлеба. — Банкир улыбнулся Гэсу. — Набрал слишком много, а потом глядишь — раз, и что-то обломалось, и остается лишь бродить в поисках заработка.

— Я рад, что хотя бы с нашей центральной фермой все в порядке, — сказал Гэс.

— Ну, не совсем, — сказал банкир, приняв опечаленный вид. — Чтобы приобретать земли на западе, ваш отец набрал слишком много кредитов. И под большие проценты.

Хундертмаркс взял со стола какой-то документ и положил его перед Гэсом:

— Вот смотрите: семь тысяч долларов под двенадцать процентов.

— А когда нужно это заплатить?

— В течение двух лет.

— Ладно, каковы ваши условия? — спросил Мартин упавшим голосом.

— Ну, Мартин, не надо торопить события, — сказал банкир, растягивая слова. — Вся ваша проблема заключается в том, что у вас много долгов, но мало наличных денег.

— Я говорил ему столько раз: хватит, хватит, но он не слушал, — сказал Мартин резко и сердито. — А теперь цены на пшеницу падают с каждым днем! И надежды снять урожай с тех земель в Колорадо мало.

— Ребята, у вас есть несколько ферм в графстве Форд... но, к сожалению, все они заложены и перезаложены.

Мистер Хундертмаркс изобразил на лице крайнее сожаление и обеспокоенность.

— А что мы можем получить за земли в Колорадо? — без обиняков спросил Мартин. — Там наверняка можно получить по пятнадцать тысяч бушелей пшеницы.

— Э, ничего не бывает наверняка. Особенно если речь идет о неполивных землях. Да вы это и сами прекрасно знаете, — сказал банкир.

— Но, скажем, там будет хороший урожай, и скажем, при нынешних ценах на пшеницу, можно выручить — ну, не меньше одиннадцати тысяч долларов.

— А что если, допустим, побьет пшеницу градом, или будут идти проливные дожди, или ветер уложит пшеницу? Что тогда? Ни цента тогда с тех земель не получить. Ну, по крайней мере, мне.

— Ладно, как насчет половины? — спросил Мартин, не глядя на Гэса.

— То есть, пять с половиной тысяч?

— Ну, да. Чтоб поровну.

— Есть еще ферма Йоргенсона. — Хундертмаркс вытащил из кипы бумаг еще один плотный, но мятый лист. — Эта ферма стоит... Ну сколько, по-вашему, может стоить сдаваемая в аренду ферма с землей площадью в сто шестьдесят акров?

— Шестнадцать тысяч, — сказал Мартин.

Банкир фыркнул.

— Я восхищаюсь твоей отвагой, Мартин, — или назовем это оптимизмом, — но ты сам прекрасно знаешь, как обстоят дела с такими фермами, особенно теперь, когда цены на пшеницу такие низкие. А эти жиды на Уолл-Стрит делают все, чтобы цена продолжала падать, и никто не знает, как низко она вообще опустится.

— Ну, хорошо, а во сколько оцениваете вы ее сами? — спросил Мартин кисло. — Но только по-честному?

— Вот это уже другой разговор. — Хундертмаркс поднял глаза к потолку. После небольшой паузы, продолжая рассматривать потолок из гофрированной жести, он сказал: — Ну, может быть, она этого и не стоит, и может, совет банка будет возражать... Но, из дружеского к вам расположения, — ну, и чтобы у вас была возможность оставаться на плаву, — думаю, можно сказать, что ферма Йоргенсона стоит... восемь тысяч. Залог на нее — шесть тысяч, так что вы за эти две бумаги можете получить наличными тысячу.

— Мартин, подумай хорошенько! — подал голос Гэс. — Он предлагает тысячу долларов за две фермы. А ведь еще даже урожай не собран...

— Заткнись! — оборвал его Мартин. — С каких это пор ты стал разбираться в этих делах?

— Что ж, могу вам сказать, что если вы найдете лучшие условия в другом месте — ради Бога, пожалуйста, обращайтесь туда, — сказал банкир. — Ваш отец был честным, богобоязненным человеком, и я ему доверял значительно больше, чем кому бы то ни было другому.

— Конечно. Благодаря ему вы разбогатели, — сказал Гэс. — Он вкалывал, и мы вкалываем, но ни он, ни мы от этого ничего не имеем!

— Ладно, мы согласны, — быстро проговорил Мартин.

— Мне бы не хотелось, чтобы у вас возникла какая-нибудь там неприязнь. — Банкир поигрывал золотой цепью карманных часов. — Хорошую репутацию нельзя купить за деньги, и вы хорошенько подумайте над этим. Потому что я и пальцем не пошевелю, чтобы помочь тем, кто готов кусать руку дающего.

— Мы согласны на ваши условия. Я привезу после обеда маму, чтобы она подписала необходимые бумаги.

— Хорошо, но учти, Мартин, тут еще масса бумаг, с которыми придется рано или поздно разбираться, — сказал банкир. — Я всегда делаю дела открыто, честно, порядочно. Живу я по чести, и дела делаю по чести.

— Я вам, конечно, признателен, но сегодня уже больше ничего обсуждать не могу. Мне сначала надо переварить то, что я сегодня проглотил.

— Конечно, конечно, Мартин, я понимаю. Ты еще молод — я просто пытаюсь показать тебе, как твой отец делал дела. Если бы он прожил еще лет пять, он бы выстроил целую империю! Он владел бы и этим банком и половиной всех прерий на западе. Но так уж получилось, что ему приходилось заниматься кукурузой в то время, когда надо было быть совсем в другом месте.

— Ерунда все это! — неожиданно проревел Гэс, густо и гулко. — Даже я вижу, что все работают на вас, а вы только денежки загребаете!

— Уходите. — Банкир огорченно покачал головой. — Я не могу потерпеть таких выражений в этом респектабельном заведении — здесь занимаются честным бизнесом. А если вам, молодой человек, захотелось неприятностей, то я очень легко могу все организовать. Я могу сделать так, что тебя арестуют, посадят в тюрьму, будут держать на голодном пайке, унижать! А потом ты взбеленишься, и тогда тебя измочалят так, что на тебе живого места не останется! Тебя осудят, но уже по другому обвинению, отправят в цепях туда, откуда тебе уже никогда не выбраться... А теперь могу вам сказать, молодой человек, что в память о вашем отце я приму ваши извинения.

Гэс заколебался, но, неожиданно вспомнив Лу, его улыбающееся лицо свободного человека, рассмеялся в побагровевшее лицо этого жирного, сладкоречивого, напыщенного мошенника и сказал:

— Мне нужно было бы набить вам морду, мистер Хундертмаркс! Ты просто брехливый кровопийца! Мы живем в Америке! И ничего такого сделать ты не можешь! Ты бы очень этого хотел, но твоего хотения мало, вот и все!

Мартин дергал Гэса за рукав и шипел:

— Заткни свою дурацкую глотку, чертов дурак, перестань! — Потом обратился к банкиру: — Простите его пожалуйста, мистер Хундертмаркс, у него чего-то там в мозгах повредилось после смерти отца и Лу.

— В таком случае, его нужно отправить куда следует, чтоб подлечили! Но то, что он тут высказал, очень похоже на бредни всяких там анархистов, всяких там бездельников, которые работать не хотят, а желают, чтобы им подали на блюдце все блага мира! А самим даже руку лень протянуть!

— Вы так уверены в своей правоте! Вас все равно ни в чем нельзя разубедить, — с вызовом сказал Гэс.

И они с Мартином ушли.

Выйдя на улицу, Гэс сделал глубокий вздох:

— Я вот чувствую, что наконец сделал что-то толковое.

— Чертов болван, ты все испортил! Он старался обойтись с нами хорошо, порядочно, потому что ему было неудобно воспользоваться нашим положением!

— Ты когда-нибудь станешь человеком, а не тупым мулом, которым погоняет такая гнида, как этот Хундертмаркс? — спросил Гэс, хотя прекрасно знал, что на такой вопрос у Мартина нет ответа.

— Ты загремишь в тюрягу, — сказал Мартин. — С респектабельными людьми нельзя так разговаривать.

— Респектабельный? Он в один присест слопал все, что мы наишачили за два года!

— Ну, такая уж у него работа. Во всем система виновата.

— Система или не система, но я знаю, что он просто жулик!

Они ехали домой молча. Гэс не подгонял лошадей, позволяя им бежать ровным шагом. Вдруг Мартин сказал:

— Я возьму эту тысячу долларов и куплю себе “форд”. Буду возить мать в церковь.

— Поступай как знаешь. Я не возражаю. — Гэс вдруг почувствовал большую усталость. Какой смысл было добиваться справедливости от банкира, если сам Мартин вел себя так нелепо! — Может быть, ты бы лучше попробовал выменять пару ферм на трактор.

— А вот это неплохая мысль, — согласился Мартин. — Все в стране меняется, и нам надо поспевать.

Когда они проезжали мимо поворота к ферме Маккоя, где стоял столб с почтовым ящиком, Мартин сказал с ехидцей:

— Вот забавно, Маккои съехали вскорости после смерти папы, но так тишком, что никто и не заметил.

— А что ж тут забавного? Люди разоряются, а тебе забавно?

— А я вот вижу, что и тебе не хочется говорить о Маккоях, а?

А что я могу сказать, подумал Гэс. Я любил ее, и... очень обидел ее, и они уехали неожиданно, и я даже не успел помириться с ее семейством после смерти отца и Лу, и не успел попросить ее руки... Но почему, все-таки, они уехали так скрытно? Ночью, глубокой ночью, как воры, таскающие кур...

Помолчав немного, Гэс сказал:

— Ты знаешь, кто теперь хозяин фермы Маккоя?

— Ну, думаю, что мистер Хундертмаркс.

— Именно поэтому они и уехали. Потому что ему было недостаточно отбирать у них половину. Понимаешь, этого ему было мало!

— А, ты хочешь сказать, что он стал приударять за твоей маленькой Сэлли. — прокаркал Мартин и зашелся квакающим смехом.

— Я это рассказал для того, чтобы ты знал, кто тебе друг, а кто — нет. И надеюсь, ты будешь не только вот так ржать, но и сделаешь что-нибудь, когда он начнет обхаживать нашу Кейти.

— Ну уж этого он не посмеет! — сказал Мартин.

— А я почти уверен, что ты бы выменял ее на хороший трактор! Особенно если бы дали литров сто горючего в придачу.

— Ты, наверное, крутил со своей Сэлли на полную катушку, раз так говоришь! Сейчас прямо пеной начнешь брызгать.

— Ненавижу, ненавижу этого толстого борова, который жрет всех подряд! Да еще при этом поучает, что хорошо, а что плохо. Проповедник нашелся! И делает вид — вроде так и надо, вроде все обязаны выслушивать его, вроде он какой-то там Богоизбранный! Так что никогда не буду уважать я твоего толстопузого приятеля, вот и все.

— Ладно, ладно! Когда сегодня будешь работать на западном участке, еще раз хорошенько подумай обо всем, — сказал Мартин, хотя это все беспокоило и его самого.

Когда они вернулись домой, Кейти уже ждала их с ужином: жареным мясом, картошкой, подливой и сливовым повидлом. Она подавала на стол, не поднимая глаз на братьев.

— А где мама? — спросил Гэс.

— Она пошла с цветами на кладбище.

— А, вот почему у тебя глаза красные. Ты плакала? Тебя все еще одолевает печаль?

— Может быть. А может, это вообще не твое дело, — сказала она. Гэс обратил внимание на то, что Кейти отяжелела, оплыла, ноги у нее стали толстые — она превращалась в типичную фермершу. Ее лицо, напоминавшее морду собаки колли, никак нельзя было назвать красивым.

— Слушай, Кейти, может, тебе выйти замуж? — из лучших побуждений поинтересовался Гэс. — Будет у тебя муж, свой дом...

— А в чем дело? Тебе уже разонравилось, как я готовлю? — резко ответила Кейти.

— Да нет, я просто хочу сказать, что у тебя будет своя собственная жизнь, ну, как у всех. Ты же не рабыня, чтоб вечно оставаться на этой ферме.

— Клянусь, — пробурчал Мартин, — ты сегодня достанешь всех. В чем дело?

— Я просто пытаюсь следовать Золотому Правилу, — сказал Гэс. — Извини, если я чем-то тебя обидел, Кейти.

— А знаешь, Кейти... — В голосе Мартина звучала едва различимая издевка. — Вот Гэс мне говорил, что мистер Хундертмаркс, может, ну вроде как наведаться сюда, ну вроде как посмотреть, какие у нас тут телки, и все такое...

Круглые часы на стене громко тикали в неожиданно наступившей тишине; единственным другим звуком, который нарушал ее, было доносившееся со двора довольное кудахтанье курицы.

— Ну, и дальше? — В лице Кейти было не больше выражения, чем в чугунной сковородке.

— Он тут не ошивался, а? — спросил Мартин; глаза у него блестели, как светящиеся во тьме гнилушки.

— По крайней мере, здесь его не было, — сказала Кейти спокойно.

— О чем таком вы тут беседуете? — спросила мать, входя в комнату.

— Ну, мы вот говорили о всяких банковских делах, — ответил Мартин.

— Нет, Мартин, — сказала мать медленно, — пожалуйста, скажи правду. Мне показалось, что речь шла совсем о другом.

— Спроси Кейти. Ей лучше знать.

Гэс, потрясенный, сидел, застыв на месте. То, что он час назад допускал как некую отдаленную возможность, оказывается, уже свершившийся факт!

— Фу, глупости какие! — Кейти презрительно фыркнула. — Я бы ни за что с таким не водилась. Он женатый, толстый...

— Но он вертелся вокруг тебя, вынюхивал, а? — спросил Мартин.

— Мартин! — предупредительно воскликнула мать.

— Ну и что дальше было? — спросил Гэс, чувствуя, как у него все сжимается внутри. Он подумал, что банкир добрался, видимо, и до Сэлли.

— Дальше? Ничего дальше. Я встретила его на днях в городе. Он сказал, что едет на своем новом “бьюике” в Гарден-Сити, не хочу ли я, мол, прокатиться с ним. Ну, я и прокатилась.

Лицо Мартина побагровело как свекла, в глазах вспыхнул огонь.

— Ну, и что он... сделал?

— Да ничего. Было просто приятно прокатиться в машине.

— Мистер Хундертмаркс член нашей церкви. Он был хорошим другом твоего отца, я и подумать не могу, чтобы он позволил себе что-нибудь непристойное по отношению к нашей семье. — Мать не сводила взгляда с лица Кейти.

— Так оно и есть, — сказала Кейти неестественным голосом; губы ее расползлись в какой-то кривой, безумной улыбке. — Он настоящий джентльмен. У него есть всякие странности, не без этого, но зато он живой, настоящий.

— Что ты имеешь в виду? — спросила мать.

— А то, что мне двадцать два года и я не хочу умереть старой девой!

— Так, значит, он уже был с тобой, — сказал Гэс спокойно, поднимаясь из-за стола. — Сдается мне, сегодня утром я ему не все сказал. — Потом обратился к Мартину: — Ты поедешь со мной?

— А ну-ка сядь на минутку! — завопил Мартин. — Из-за твоих идиотских штучек мы все сыграем в дом для бедных!

— Мама, — сказал Гэс, — я поеду и буду бить его до тех пор, пока он всему городу не расскажет, какая он вонючая свинья! Кобель паршивый!

— А чем это поможет Кейти? — По обветренным щекам матери медленно ползли слезы. — Не знаю, но кажется, пришло мне время лечь и тихонько умереть.

Мартин, вскочив, закричал:

— Прекратите сейчас же! Мама, мы, Гилпины, всегда должны стоять до последнего! И если он немножко там крутил с Кейти — ну и что с того? Кому от этого хуже? Пока никто не знает — все нормально.

— Никто не знает? Я знаю, — сказал Гэс и вышел.

Мартин догнал его уже во дворе, он задыхался:

— Не надо этого, Гэс! Не надо! Тебя упекут в тюрягу, и оттуда тебе не выйти!

— Он делал это с Сэлли, теперь — с Кейти. Но больше он такого ни с кем делать не будет!

— Послушай, Гэс, давай не пороть горячку! Может быть, мы с ним как-то договоримся, наймем адвоката. Попросим старого Хальмеримидта. Он все устроит так, что мы сможем обжаловать через суд нарушение обещания жениться. И все будет в порядке!

— Я ж говорил, что ты продашь Кейти за трактор, но все-таки не думал, что ты сможешь так, — сказал Гэс, набрасывая седло на своего пони и крепко затягивая подпругу.

— Тоже мне — святой нашелся! Посмотри, что получилось с Лу!

— Лу? А причем тут Лу? — рассмеялся Гэс. — Вот уж кто не был святым!

— Нет, не то. Я имею в виду, что он тоже пытался плыть против течения. Ты хочешь бодаться с банком, братец, но просто расшибешь себе башку! И все.

— Ладно, — сказал Гэс, — значит, я просто расшибу себе голову! Но этот боров не будет больше покупать наших женщин! Вот так.

Гэс взял старый, пыльный плетеный кнут, свернул его в кольцо и повесил на седло, оттолкнул Мартина в сторону, сел на пони и ускакал по дороге в город.

Он собирался продемонстрировать всем, какая сволочь этот Хундертмаркс — и больше ничего. Вытащит его на улицу, пригрозит ему плеткой, и Хундертмаркс как миленький все сам расскажет! И может быть, другой банкир, который заменит его, будет помогать людям, а не глотать их со всеми потрохами. Но Гэсу и в голову не могло прийти, что Мартин позвонит Хундертмарксу и предупредит его.

Гэс въехал в город с восточной стороны; по дороге он вспоминал, как охотился на оленей на холмах Гошен. Нужно подбираться к ним так, чтобы они ничего не подозревали, но это очень трудно. У животных есть особое чувство опасности, да и ветер всегда может неожиданно перемениться...

Гэс и не пытался пробраться в город незаметно, скрытно. Его пони бежал упругой рысью, которая ему так нравилась, по центральной улице. Остановился прямо напротив банка, у столба с перекладиной, к которой привязывают лошадей. У ступеней банка стоял сияющий черный “бьюик” — на радиаторе статуэтка Крылатой Победы. Когда Гэс слезал с пони, одна нога беспомощно застряла в стремени. Пока он высвобождал застрявшую ногу, подошел Гроувер Дарби.

— Сынок, пойдем-ка лучше со мной.

И Гэсу ничего не оставалось, как пойти за дородным шерифом. Его заплывшие глазки были, как всегда, сонными, на боку в кобуре висел револьвер.

— А в чем, собственно, дело, шериф? — спросил Гэс через пару шагов, пытаясь сообразить, как это получилось, что шериф узнал о его намерениях; сквозь пыльное окно банка Гэс успел заметить жирное красное лицо.

— Да вот слышал, что собираешься наделать всяких глупостей.

— Мои дела касаются только меня, — произнес с расстановкой Гэс, все еще пытаясь сообразить, что же делать дальше.

— Гэс, ничего у тебя не выйдет, — сказал Дарби примирительно.

— Шериф, я здесь живу уже восемнадцать лет, и знаете, научился понимать, что и как. Особенно что справедливо, а что нет.

— Ты еще слишком молод, парень. Не привык еще к узде! Я знаю, что это тяжкая наука, хочется и побрыкаться. Знаешь, стальные прутья покрепче кнута.

— А как насчет того, что человек должен оставаться всегда человеком? А узда для кого — разве не для животных, а?

— Ты мне, парень, не хами! Вот я тебе сейчас покажу, как выглядит камера в тюрьме — посидишь там, подумаешь.

— Вот тут ты дал промашку, шериф, — прошептал Гэс, слегка развернувшись. И обрушил на Дарби свой тяжелый, как окорок, кулак, вкладывая в удар всю силу и вес тела. Удар оглушил шерифа и свалил на тротуар — так ударом молота опрокидывают быка.

Гэс, не взглянув на распростертого на земле Дарби, повернулся и бросился к своему пони. Сорвал с седла плеть, подбежал к банку, взлетел по ступенькам к двойным стеклянным дверям. Шторы были опущены. Гэс с разгону высадил стекла, оборвал шторы, ворвался внутрь; перепрыгнув через стойку, влетел в кабинет Хундертмаркса. Тот, трясущийся, жирный, навел на Гэса маленький пистолет и выстрелил. Промахнулся! Выстрелил еще раз — пуля вырвала кусок кожи и мяса с ребер. В следующее мгновение Гэс ухватил его за руку, державшую пистолет, вывернул ее (что-то хрустнуло), а потом, волоча за другую руку, потащил толстого борова с позеленевшим лицом на улицу, где успело уже собраться довольно много народа, включая доктора Винкельмана и пастора Вайтгенгрубера. Гэс подтащил Хундертмаркса к сточной канаве и окунул банкира в нее раз, потом второй, третий. Затем, переломив рукоятку плети о свое колено, Гэс подбежал к пони и вскочил на него. И поскакал прочь из города, оставив в банке и у канавы капли своей крови.

Может быть, стычку с Хундертмарксом как-то можно было бы уладить, но вот нападение на шерифа — это уже серьезно, парень, говорил себе Гэс. За тобой будут гоняться как за паршивым койотом, и где бы ты ни прятался в этом графстве — найдут.

У него перед глазами все стало прыгать, он стал ощущать жгучую боль, которую поначалу даже не почувствовал. Голова кружилась, и он боялся, что выпадет из седла. Ему казалось, он слышит крики: “Лови, держи!” И увидев товарный поезд, стоящий у больших элеваторов, он понял, что ему нужно делать. Он с полной ясностью осознал, что иного выхода не оставалось.

Гэс остановился, соскользнул с пони, хлопнул его по крупу и, спотыкаясь, побрел по гравию к покрытым ржавчиной товарным вагонам.

Когда Гэс проснулся, его охватил ужас. Он не понимал, где он, как попал сюда, куда его везут. Но постепенно события минувшего дня стали всплывать в памяти, и, поразмышляв над происшедшим, Гэс пришел к выводу, что сделал единственно для него возможное и имеет право называться человеком, которого зовут Август Гилпин. И он не виноват в том, что случилось с Гроувером Дарби — кто просил вмешиваться? Закрыв глаза, он помолился о здоровье шерифа.

Гэс открыл глаза — он лежал на старом дощатом полу пустого товарного вагона, который слегка покачивался, мерно постукивая на стыках рельсов.

Один-одинешенек. Едет куда-то на восток.

Когда он стал подниматься с пола, обожгла боль в боку. Он начисто забыл о том, что в него стреляли и ранили, и теперь рана жестоко напомнила о себе. У него вырвался хриплый стон, и на ноги он не поднялся, оставшись на коленях.

Одна сторона рубашки была жесткой от засохшей на ней крови. Засунув руку под рубашку, он стал осторожно отдирать приставшую к телу материю. Это был болезненный и медленный процесс, но через полчаса ему удалось снять с себя и рубашку и куртку. Гэс осмотрел рану — пуля чиркнула по одному из серединных ребер, оставив ровную борозду. Помыться было нечем — воды не было, и небо никакого дождя не обещало.

Гэс попытался счистить засохшую кровь и с одежды; он растирал испачканные места ладонями, мял их, а потом соскребал засохшую кровь.

Товарный состав проезжал мимо городков, освещенных редкими фонарями, но нигде не останавливался.

От голода Гэса охватила слабость. Он всегда ел регулярно и много; отправлялся на работу, сжигал энергию и снова ел, чтобы эту энергию восстановить. А теперь давно прошло время ужина, но в желудке у него было пусто. Скоро придет время завтрака, но поесть ему вряд ли удастся.

Гэс обшарил все карманы и обнаружил пару монет. Так — он остался даже без денег... Гэс громко рассмеялся и, повернувшись к востоку, объявил: “Слушайте все! К вам едет Гэс Гилпин, фермер без фермы, без денег, без чемоданов с вещами. Пожелайте ему удачи и не обижайте!”

Его смех вырвался из открытой двери вагона, но тут же потонул в однообразном грохоте стальных колес по стальным рельсам.

Бедная мама, подумал Гэс. Она будет считать, что ее постигло бесчестье. Соседи будут называть меня бешеной собакой, разбойником, изгоем. Вот так дела! Я — разбойник?!

Гэс заставил себя думать о чем-нибудь другом. Ему казалось, что гнев и раскаяние, продолжавшие клокотать в груди, еще больше разрывают его ноющую рану.

Пришел чистый, холодный рассвет. Скоро зима. Гэса мучили голод и страх перед совсем неизведанным миром, который ничего не слыхал о Гэсе Гилпине из графства Форд, что в штате Канзас.

Гэс стал натягивать на себя рубаху, испытывая боль при каждом движении. Потом надел на свои широкие плечи и куртку из синей джинсовой ткани. Она была почти новой, еще не выцветшей. Будем надеяться, подумал Гэс, что она почти полностью скроет большое темное пятно на рубашке. Потом Гэс попытался расчесать волосы, запуская в них растопыренные пальцы; потер лицо твердыми как камень ладонями.

Повеяло тяжким духом скотопригонных дворов. Потом он увидел ряды обветшалых кирпичных домов, покрытых копотью и грязью — как здесь могут жить люди? Дома шли вдоль колеи, которая раздвоилась. Рельсовых путей становилось все больше и больше. По обеим сторонам вагона мелькали вереницы других товарных вагонов; стрелки с дистанционным управлением переключались, и состав, в котором ехал Гэс, переходил с одной колеи на другую, с одной на другую. Состав стал замедлять скорость, будто растерявшись в огромном пространстве, наполненном грохотом, паровозными гудками, стальными рельсами, дымом и товарными вагонами, прибывшими со всех концов страны.

Гэс совершенно не представлял себе, что ему теперь делать. Но, вспомнив о содеянном, решил, что пока ему лучше всего будет оставаться никем не узнанным, скрытым от людских глаз.

Но так или иначе нужно куда-то двигаться дальше, найти какое-то пристанище. Работу, наконец.

Состав настолько замедлил скорость, что можно уже было различать отдельные куски шлака, насыпанные вдоль колеи; вонь из боен, где молоты несли смерть неисчислимому количеству коров и свиней, становилась невыносимой. Сквозь дверной проем Гэс пытался высмотреть горизонт или нечто такое, к чему он мог бы направиться, но видел он только почерневшие от дыма, безликие здания. Наконец, отчаявшись увидеть что-нибудь кроме ползущих мимо него кусков шлака, угнетаемый невероятной вонью, Гэс сел в проеме на пол, и ухватившись правой рукой за край стенки, стал опускать вниз ноги, размахивая ими как при беге — ему не хотелось после прыжка упасть лицом в шлак. Прижимая локоть к ране в боку, прыгнул.

Соскочив на землю, Гэс по диагонали отправился к старому железнодорожному вагону, серому и закопченному, как и все вокруг; в нем жила передвижная ремонтная бригада рабочих-путейцев. Подойдя к нему, он прислонился к его ржавым металлическим ступенькам и перевел дыхание. Он старался не очень глубоко вдыхать воздух — боялся, что стошнит. Оглянувшись, он увидел группу полицейских в форме, направлявшихся по колеям к вагонам состава, на котором он приехал. Полицейские крикнули что-то машинисту и тормозным кондукторам; им что-то ответили; полицейские стали заглядывать под вагоны; пара их залезла даже на крышу одного из вагонов, а остальные стали осматривать все. Свора собак, выслеживающих раненое животное.

Гэс наблюдал за ними, не подозревая еще в тот момент, что ищут его. Но открытая дверь вагона, у которого он стоял, манила, и какое-то шестое чувство подсказывало ему: туда, туда. Гэс стал медленно подниматься по ступенькам, спиной к вагону и лицом к обыскиваемому составу невдалеке.

— Эй, ты, парень! — раздался сильный голос.

Гэс замер и приготовился бежать.

— Эй, там! — Голос принадлежал большому, плотному человеку, который появился из-за угла вагона; у него был сплющенный нос и рыжие волосы. И хотя он был в штатском, даже такой деревенщина как Гэс смог догадаться, что этот человек из мира сыска — может быть, на государственной службе, а может, из частной компании.

— Вы это мне? — спросил Гэс.

— Да, да. Ты не видел, никто не спрыгивал вот с этого состава, который только что прибыл?

— Нет, я только встал, — сказал Гэс, догадавшись, что рыжий подумал — Гэс живет в этом вагоне.

— Он должен был быть на этом товарняке. — Рыжеволосый сверкнул глазами.

Гэс с глупым видом пожал плечами.

— Наверное, соскочил где-нибудь по пути. От графства Форд досюда довольно далеко. Прыгай где хочешь!

— Да, наверное, — сказал Гэс, чувствуя, как его охватывает слабость. Он покрепче ухватился за поручни. Вишу здесь, подумал Гэс, как тот гусь в кухне, которого собираются подавать на Рождественский ужин.

Плосконосый пристально рассматривал Гэса.

— Вроде я тебя не знаю.

— Надеюсь, что нет. — Гэс улыбнулся.

Полицейский слегка обнажил зубы в улыбке. Слава Богу, у него еще оставалось хоть немного чувства юмора.

— Ну, если увидишь где-нибудь тут человека — знаешь, такого типичного фермера, — и если он будет вести себя как-то странно, дай знать.

— А чего его разыскивают?

— Ограбил банк, — сказал рыжий полицейский; глаза на его мясистом, красном лице глядели пронизывающе, цепко, будто пытаясь высмотреть что-то во всех темных углах мрачных джунглей, где он обитал.

— Ладно, Уитни, — вдруг сказал другой голос за спиной Гэса, — пошли.

Грузный полицейский, решив, что Гэс и этот, какой-то другой человек, работают вместе, повернулся и ушел.

Гэс оглянулся. В дверях вагона стоял пожилой человек, с угловатым лицом и покатыми плечами; на нем была одежда, весьма напоминающая ту, что была на Гэсе. Правда, на голове у него была синяя кепка с длинным козырьком. Он стал спускаться по ступенькам вниз. Гэс спустился на землю и огляделся — рыжего нигде не было видно.

— Вы не возражаете, если я пойду рядом с вами? — спросил Гэс.

— Мы живем в свободной стране. Ходить рядом не воспрещается, — сказал пожилой рабочий настороженно. Гэс уверенно зашагал рядом с ним — так, будто знал, куда идет и что потом будет делать.

— Вы не могли бы мне рассказать, как отсюда лучше всего выйти? — спросил Гэс, когда они прошли несколько шагов.

— Я иду на Третью улицу, — сказал рабочий. — А ты откуда?

— С запада, — неопределенно ответил Гэс. — Ищу работу.

— А что ты умеешь делать?

— Заниматься фермерской работой.

— Здесь, в Канзас-Сити, это никому не нужно. Знаешь, тут вообще никакой работы не найти. Тяжелые времена настали. Мне еще повезло — хоть какая-то работенка есть! Смотри, чтоб тебя не забрали за бродяжничество. Но почему за это в кутузку волокут — мне не понятно. Те, у кого есть все, делают с теми, у кого нет ничего, что хотят.

— Поэтому вы и не выдали меня? — спросил Гэс.

— Я бы ни за что никого не выдал шпику. Пойдем со мной. Я иду выпить чего-нибудь.

— А что, сегодня вы не работаете? — Гэса удивило, что человек с утра собирается пить.

— Сегодня воскресенье, парень, — сказал рабочий. — Мне нужно опохмелиться — а то помру.

Гэс не совсем понимал, что значит опохмелиться и от чего можно умереть, если этого не сделать, но куда бы этот человек ни шел, идти с ним будет лучше, чем оставаться среди этих железнодорожных путей и вагонов.

Обойдя бесчисленное количество стоящих вагонов, переступив через бесчисленное количество шпал, пройдя мимо ремонтных мастерских и здания паровозного депо, они, наконец, вышли на улицу, по которой уже не бежали рельсы. Рабочий не задавал никаких вопросов, Гэс тоже ни о чем не спрашивал. Он постигал умение понимать многое из немногих слов.

Они подошли к дому, который напоминал мастерскую или цех; его передняя стена была обита жестью; на выкрашенной деревянной двери никакой надписи не было. Дверь выглядела запертой наглухо.

— Тут я тебя покину, сынок, — сказал пожилой рабочий. — Если ты пойдешь вон по той улице, никуда не сворачивая, то притопаешь прямо в центр Канзас-Сити. Но идти придется долго. И знаешь, парень, на твоем месте я б вернулся туда, откуда приехал.

— Верно, — сказал Гэс. А сам подумал: да, мистер, я бы так и поступил, если б мог. Но не могу.

Глядя на уходящую вдаль улицу, на закопченные, грязные дома, Гэс думал, что может быть, будет лучше, если он отдастся в руки полиции и покончит со всем этим делом. Улица действительно выглядела очень пустынной и безлюдной. И будущее казалось Гэсу совершенно неопределенным, ведущим в никуда, как и эта улица. А когда он вспомнил, что уехал без благословения матери, его охватила глубочайшая печаль.

Со всех сторон его обступали угрюмые многоквартирные дома — никогда раньше ему не доводилось видеть более мрачных жилищ. Он невольно держался поближе к бордюру — ему казалось, что из какой-нибудь подворотни вот-вот выскочит грабитель, маньяк, охваченный жаждой крови, и набросится на него с ножом, или начнет стрелять в него из пистолета, убьет, стащит с него всю одежду и начнет выть...

Но ни на самой улице, ни в подворотнях Гэс никого не видел. Казалось, весь город или спит, или полностью обезлюдел, и остались лишь кошки да крысы, шныряющие среди мусорных ящиков, разбросанного по земле мусора и разбитых бутылок, валяющихся прямо на земле. Нестерпимая вонь, исходившая от многочисленных боен и наполнявшая весь город, лишь усугубляла ощущение, что город умер и разлагается.

Но куда ему идти? Вернуться на товарную станцию? Невозможно. Полиция будет искать его именно там. Рана болела, колени подгибались, но он продолжал идти вперед — ничего другого не оставалось. Хотя, собственно, идти было некуда. Он здесь никого не знал, но если он не спрячется в этом скопище домов-развалюх или не найдет себе такое пристанище, чтобы жить незамеченным и неузнанным, то где же еще ему удастся это сделать?

Из узкой боковой улицы, куда еще не добрался свет раннего утра, вынырнул человек. Но это был не грабитель и не убийца, а все тот же толстый рыжий полицейский в гражданской одежде, который говорил с Гэсом на товарной станции.

— Эй, парень, — окликнул он Гэса. — Я вот подумал-подумал и решил у тебя спросить: чего это ты бродишь один по улицам? Да еще в такую рань в воскресенье?

— Ну, просто прогуливаюсь, — ответил Гэс, стараясь подавить в себе все растущий страх.

— Интересненько, — сказал полицейский. — А вот мне кажется, ты скрываешься от закона.

— Нет, сэр, нет, что вы!

— А ты откуда?

— Вы имеете в виду: где я живу, мой адрес?

— Я имею в виду, не из графства ли ты Форд, в штате Канзас, а? — Лицо полицейского от удовольствия покраснело еще больше: он широко улыбнулся — инстинкт подсказывал ему, что он вышел на того, кто был нужен. — А будешь препираться — получишь дубинкой по башке! Как только я тебя увидел, сразу понял: ага, это как раз тот парень, которого я ищу.

Полицейский быстро провел руками по телу Гэса, сверху донизу; Гэс не сопротивлялся, только вздрагивал от неприятных прикосновений.

— Так, оружия у тебя нет... Ага, а где ты такую рану заработал, а?.. За то, что я тебя поймал, мне наверняка дадут повышение. Лейтенант Мориарти — а? Хорошо звучит, правда?

Мориарти был в прекрасном расположении духа; у него был вид кота, только что съевшего канарейку. Перед ним открывались хорошие перспективы на будущее, его наверняка ожидает повышение по службе! Слава Богу, что он не валялся в постели, а так рано поднялся в это воскресное утро. Как там говорят: кто рано встает, тому Бог дает. А на этот раз ему дано было поймать этого отчаянного грабителя с Дикого Запада, этого Августа Гилпина.

— Вытяни руки вперед, Гилпин, я прицеплю на них железяки, — сказал Мориарти, — на всякий случай. Не люблю неожиданностей. Знаю, что такие, как ты, фермерские ребята вырастают здоровыми и дикими как звери. Видел я таких... приезжают к нам в город, на товарную станцию, гляделками ворочают — что тебе тигр в клетке. Чуть что — готовы драться! Только бы смыться!.. Ладно, давай руки.

И Гэс ощущал именно то, что описывал Мориарти: страх, безумное желание спастись, убежать, готовность кусаться, драться, лягаться — все что угодно, лишь бы не потерять свободу.

— Ну, пожалуйста, сэр, — заговорил Гэс, стараясь сохранять спокойствие. — Я никаких банков не грабил, и вообще ничего не грабил... И никого не грабил... я ни в чем не виноват, я ничего такого не сделал... Вы просто ошиблись...

— Ну, это выяснит судья, — прорычал Мориарти; в его голосе прозвучала даже некоторая обида — будто у него отбирали законную добычу. — У тебя на физиономии написано, что ты виновен. Ты прямо воплощение греха! Парень, я на своем веку повидал уже предостаточно всяких мошенников, да, парень, предостаточно. И доложу тебе — вид у тебя самый грабительский. Ну, давай, давай руки.

Мориарти все же немного нервничал: от огромного молодого человека исходили животная неприрученность, напряженность, нарастающая паника. И он, быстро вытащив пистолет, наставил его на Гэса и сказал, медленно и четко:

— Выставляй руки, или, клянусь Богом, я проделаю в тебе хорошую дыру!

— Я никого никогда ни о чем не просил, — сказал Гэс тихим голосом, в котором слышалось даже некоторое сожаление. — И сейчас тоже не буду ни о чем умолять.

Гэс вытянул перед собой руки, сжатые в кулаки. Кулаки казались вырезанными из огромных кусков дуба. Эти мозолистые руки могли поднимать тяжеленные каменные столбы для забора и ставить их вертикально, а вечером эти же руки нежно доили одиннадцать коров подряд, при этом от однообразных движений руки не сводила судорога, и они продолжали работать все так же уверенно и осторожно.

Левой рукой Мориарти снял наручники со своего пояса. Движения у него были уверенные, отработанные, он был большим умельцем в этом деле — держать в одной руке пистолет, а другой рукой вытаскивать и надевать наручники. Однако защелкнув наручник на левой руке Гэса, он совершил ошибку — посмотрел парню в глаза. Гэс в упор смотрел на когда-то красивое лицо, на шапку рыжих, вьющихся волос, на невеселую улыбку, на сплющенный от давнего удара кулаком нос.

— Ух ты, вы похожи на киноактера, — сказал Гэс тихо.

Мориарти улыбнулся еще шире, и в это мгновение Гэс нанес ему удар кулаком в живот — простой, незамысловатый, но невероятно мощный. Полицейский рухнул на землю, хрипя и хватая ртом воздух.

Резким ударом ноги Гэс отшвырнул упавший пистолет подальше. Но в ближайшие несколько минут Мориарти и так не смог бы подняться и уж конечно не мог бы ни за кем гнаться.

Он будет сидеть на тротуаре, прислонившись спиной к стене дома, держась за живот и втягивая с присвистом воздух; он будет проклинать этого здоровяка-фермера; потом на коленях поползет отыскивать свой пистолет, выданное ему “табельное оружие”, найдет его, но наручников не отыщет — они остались защелкнутыми на левой руке Гэса. Он все обдумает и решит не докладывать пока о том, что произошло; он не скажет, что упустил разыскиваемого беглеца. За такие промахи не присваивают чин лейтенанта. Но ничего, ничего, время еще есть. Рано или поздно этот бык где-то объявится. А как только он высунет голову, Мориарти будет тут как тут — и голову эту отшибет. И не будет он больше демонстрировать свое доброе расположение. В следующий раз этот Гилпин получит все, что ему причитается. И даже сверх того.

У Мориарти очень болел живот. И он решил отправиться на Черри-стрит — пожарить какую-нибудь шлюху.

Глава четвертая

Гэс бежал так, как когда-то бегал по холмам Гошен. Он сворачивал в узкие улочки, пробегал мимо полуразрушенных трущобных домов, мимо мусорных ящиков, перепрыгивал через какие-то деревянные заборы, какие-то кирпичные завалы. Пробегая мимо кирпичного здания, похожего на огромную коробку, он заметил крест, установленный на крыше. Он обежал здание со всех сторон, нашел дверь. Дверь была заперта. Надпись на ней гласила: “В случае необходимости вызывайте полицию”.

Он бежал и бежал, болтающиеся наручники хлестали его; дышать становилось все труднее, но он бежал, не разбирая дороги. Перед глазами все расплывалось, он спотыкался, ему было трудно держаться на ногах. У него не было никакой надежды, никакого плана, он просто двигался туда, куда несли ноги.

У одного дома он увидел ступеньки, уходящие с тротуара круто вниз, в подвал. Гэс чувствовал, что дальше идти не может. Ему нужно спрятаться. Наверняка уже вся полиция города охотится за ним. С собаками. Ему нужно избавиться от этой гадкой штуки, болтающейся у него на запястье. Но где найти друзей? Убежище? Кого-нибудь, кто мог бы ему помочь? Куда идти?

С грохотом он слетел вниз по бетонным ступенькам, которые были удивительно чистыми по сравнению с грязью на улицах, на стенах домов (даже небо над головой казалось изгаженным). Спустившись, он засунул наручники в рукав рубашки.

Перед ним была тяжелая дубовая дверь — поверхность отполирована, покрыта лаком, крепкие, начищенные медные петли. На двери не было ручки, но имелась кнопка звонка. Что делать? Что делать? Сил у Гэса совсем не оставалось, но не было и решимости нажать кнопку. Он прислонился к стене и запустил пальцы в свои густые волосы.

Сколько раз он преследовал кроликов на холмах Гошен и никогда не задумывался о том, что и эти зверьки испытывали ужас и боль. Но теперь он знал, что значит быть загнанным кроликом. Он понимал этот ужас и боль всем своим нутром, и душа его была охвачена ощущением неотвратимой гибели.

Какой смысл плакать? Он мужчина, он должен одинаково спокойно принимать как хорошее, так и плохое. Он сделал, что должен был сделать, и теперь должен надеяться, что все устроится к лучшему.

Как на его месте поступил бы Лу?

Он надеялся, что удар не причинил Мориарти большого вреда. Ему очень бы не хотелось, чтобы на его совести было еще и это. Ведь рыжий полицейский просто выполнял свои обязанности.

Теперь его стал мучить и голод. От бега и резких движений рана на ребрах открылась, и он чувствовал, что из нее сочится кровь. Проклятый стальной браслет на руке! Прицепили, будто на злобное животное! И самое главное, неоткуда ждать помощи. Что ему остается делать? Сдаться в руки полиции и принять то наказание, которое ему определят?

Мысль о тюрьме окатила его словно ушатом холодной воды. Все внутри заныло.

О Благой Боже, почему Ты оставил меня?

Лучше убить себя, чем позволить, чтобы на него надели гадкую серую тюремную одежду. Лучше умереть, чем влачить ничтожное существование за тюремными стенами.

Гэс услышал какие-то шорохи, донесшиеся из-за двери и, охваченный отчаянием, приготовился наброситься на того, кто откроет ее — кто бы то ни был: старуха, ребенок, священник, бурый медведь, гангстер. Он собьет это существо с ног, ворвется внутрь, займет эту нору и спрячется там.

Дверь открылась внутрь. Гэс стоял неподвижно, выжидая. Из темноты донесся такой звук, будто кто-то случайно задел струны банджо. Затем в проеме двери появился негр небольшого роста, с лоснящейся кожей; на груди у него висело банджо, а в руках он держал метлу.

Гэс тут же понял, что не сможет наброситься на этого человека сиссиня-черной кожей, забавно выпяченной вперед челюстью, с банджо на груди и метлой в руке; к тому же у Гэса возникло впечатление, что его ожидали.

— Вы слишком рано пришли, мистер, мы еще не открылись, — сказал миниатюрный негр неожиданно глубоким голосом, будто вырвавшимся из темноты пещеры.

— Мистер, — сказал Гэс, — мне нужна помощь.

— Так точно, сэр. — Негр улыбнулся и поскреб в голове с коротко стриженными волосами. — Нам всем такая помощь нужна. Но мы откроемся только в двенадцать часов.

— Откроемся? — спросил озадаченный Гэс.

— А какая вам, собственно, нужна помощь? — Негр сообразил наконец, что Гэс не просто жаждущий выпить ранний клиент. Гэс ничего не ответил, и негр, догадавшись, какая помощь ему нужна, спросил: — Ты, наверное, в бегах?

Гэс опять ничего не сказал — только кивнул головой. Но мог ли он доверять кому бы то ни было в этом городе, в этом средоточии порока, особенно негру? Гэсу казалось теперь, что ему уже никто и ничто не поможет. И остается лишь отдаться на волю судьбы. Так или иначе, ему придется кому-то довериться.

— Ладно, пойдем, парень. Ничего особенного я тебе предложить не могу, но заходи, что-нибудь придумаем.

И тщедушный негр с блестящей кожей, пробежав пальцами правой руки по струнам, повернулся и снова зашел в открытую дверь. Гэс последовал за ним в темноту. Он сразу ощутил запах джина, застоявшегося сигарного дыма, едких дешевых духов.

Когда глаза привыкли к темноте, Гэс разглядел столы, на которых стояли стулья, перевернутые вверх ножками, стойку бара в глубине комнаты и невысокую танцевальную платформу, на которой стояли стулья, пюпитры, пианино.

— Меня зовут Джим... Джим Криспус.

— А я Гэс, Август Гилпин, мистер Криспус. Я не знаю, почему вы решили помочь мне, но...

— Называй меня Джим. Я еще ничего такого для тебя не сделал. Пока только спрятал тебя от полиции. За тобой что, гнались?

— Ну, что-то вроде того, — сказал Гэс устало. — Они считают, что я ограбил банк, но никаких банков я не грабил.

— Ты приехал на товарняке?

— Да. Из графства Форд. — Гэс решился сообщить хотя бы это малое, что у него оставалось от прошлой жизни.

Джим улыбнулся:

— Тебе еще повезло! А я вот никогда нигде не бывал, кроме этого города.

Они прошли небольшую кухню и зашли в маленькую комнатку, которая освещалась одной голой лампочкой под потолком. Несмотря на свои размеры и то, что в ней не было окон, комнатка выглядела чистой и уютной. У одной стены стояла армейская койка, а возле другой — старый шифоньер с зеркалом.

— Вот моя комната, — сказал Джим. — Тут тебя никто беспокоить не будет.

— Послушайте, мистер. У меня совсем нет денег. И я, честно, никакого банка не грабил.

— А как это ты умудрился схлопотать пулю в бок? — спросил Джим; его круглые глаза смотрели спокойно: в них не было ни участия, ни настоящего любопытства.

Гэс слегка покачал головой — его снова охватило отчаяние от нелепости того, что произошло.

— Ну, я отстегал плеткой одного банкира, за то, что он... за то, что он приставал к моей сестре. Но у него оказался пистолет...

— Я верю тебе, парень, — сказал Джим, кивая. — Ладно, вот, садись здесь. За это я денег с тебя не возьму. Расстегни-ка рубашку. Я на своем веку не раз видел пулевые ранения, так что давай взглянем, что там у тебя.

Гэсу ничего другого не оставалось, как расстегнуть рубашку. При этом ему уже никак не удалось бы скрыть наручники. Но Джим и виду не подал, что обратил на них внимание. Он принялся внимательно осматривать рану.

— Сейчас я принесу йода и пилу для металла. Чтобы распилить эту железку. Не подставляй по глупости руки... Знаешь, с такими ранами не надо шутить. Я знаю случаи, когда и очень здоровых мужиков уносило в могилу заражение крови. А ранки-то были совсем небольшие, просто царапины — вроде твоей.

Джим вышел, а Гэс устало опустился на постель. Во рту у него пересохло, в животе урчало от голода, бок онемел, рана ныла. Ну разве не удивительно, что Благой Боже привел его сюда, к человеку, который вызвался помочь ему? И как он сможет отблагодарить Джима за его доброту?

Негр принес таз горячей воды, кусок чистой тряпки, слесарную ножовку, бутылочку йода и тампон. Тампон он держал в зубах, йод был у него в кармане, все остальное он нес в руках.

— Так... Только, Гэс, — когда я буду обрабатывать рану, не падай в обморок, ладно? А обработать нужно обязательно, не то она будет плохо заживать.

Джим промыл рану, и Гэсу показалось, что боль уменьшилась.

— А теперь, Гэс, немножко пощиплет, но без этого тоже не обойтись.

Гэс слышал рокочущий голос Джима будто сквозь вату, и смысл слов до него доходил плохо.

— Давай, делай, что нужно, я потерплю, — пробормотал Гэс. Джим налил на тампон йода и несколько раз осторожно приложил его к ране. Гэс со свистом втянул воздух и крепко стиснул зубы, острое жжение довольно быстро прошло.

— Пока лучше не забинтовывать рану. По крайней мере, пока ты здесь. Так будет заживать быстрее. У меня есть лишняя рубашка. Она, наверное, будет тебе мала, но она чистая.

— Я не знаю, как я смогу тебе за все это заплатить, — сказал Гэс.

— А ничего не надо платить. Мы все, когда играем в карты, надеемся, что получим только козыри. Я всегда считал, что лучше доверять человеку, чем не доверять. Я в этом заведении работаю уборщиком, не Бог весть какая работа, но другой у меня нету, и приходится крутиться... Чтоб не было скучно, пили пока браслет.

Джим взял метлу и вышел, закрыв за собою дверь.

Гэс принялся пилить закаленную сталь. У него это получалось не очень ладно, работа шла медленно, но и спешить было некуда. Когда он перепилил его уже наполовину, дверь открылась, и в комнату вошел Джим. Он нес поднос с бутербродами и кофейник с горячим кофе.

— Тут кой-чего, что осталось со вчерашнего вечера, Гэс. Для тех, кто не очень привередлив — вполне сойдет.

— Ой, Джим, я такой голодный, что и кошку бы съел! — Гэс широко улыбнулся и отправил целиком один из бутербродов в рот.

Джим рассмеялся, глядя, с каким аппетитом этот огромный молодой фермер с льняными волосами пожирает бутерброды. Потом взял наполовину перепиленный браслет и стал сгибать и разгибать его в месте распила. Скоро сталь лопнула.

— Так, вот сделали полезное дело, — сказал Джим, складывая половинки распиленного браслета в руку Гэса.

Потом негр отправился снова заниматься уборкой. Он напевал себе под нос, домывая пол и расставляя стулья вокруг небольших круглых столиков, которые застелил свежими белыми скатертями; потом вымыл и вычистил стойку бара.

Гэса сморила усталость. Его рану промыли, смазали йодом, его накормили, его спрятали, и теперь он уже не мог больше сопротивляться изнеможению. Его голова упала на грудь, глаза закрылись сами собой, и мгновением позже он уже лежал на жестком армейском одеяле и спал, и жесткости не успел почувствовать.

Когда Джим возвратился к себе в комнату и увидел Гэса, спавшего, скрючившись, на его койке, он достал старенькое стеганое одеяло и прикрыл им молодого человека, покачивая при этом головой, будто вопрошая: зачем мне ко всем моим проблемам еще одна? Но ответа он не знал.

Он взял свое банджо — единственную вещь, которая ему принадлежала, если не считать одежды, — и стал тихо наигрывать на нем. Ну и что он теперь скажет боссу?

Гэса разбудил рев трубы, который все усиливался; к нему присоединились стенания саксофона, а потом заиграли тромбон, гитара, банджо, пианино и барабаны.

Гэс только раз в жизни слышал такой музыкальный грохот — как-то раз в графство Форд приезжал оркестр “Рингинг Бразерс”. Но то воспоминание блекло перед тем, что он слышал сейчас. Прошло не меньше минуты, прежде чем он сообразил, где он и почему. И пожалуй, впервые он с полной ясностью осознал, что ему уже никогда к фермерству не возвратиться.

Музыка ритмично громыхала за закрытой дверью. И хотя Гэсу было любопытно взглянуть, что там происходит, дверь он не открывал — прежде всего потому, что боялся, чтобы у Джима из-за него не возникли неприятности. Он включил свет, встал с койки и посмотрел на себя в зеркало. Загорелое лицо в следах от одеяла после сна, льняные волосы, жесткие, как солома, растрепаны. Он тихонько рассмеялся, глядя на свое изображение. И куда же такому здоровенному детине деться? Чем заняться?

Дверная ручка задергалась, и Гэс резко повернулся. Дверь открылась, и в комнату юркнул Джим, тут же закрыв дверь изнутри на ключ. Гэс в первый момент даже не узнал его — на Джиме были пиджак в широкую яркую полоску и брюки, широкие вверху и сильно суживающиеся книзу.

Увидев удивленное выражение на лице Гэса, Джим уже собирался спросить, на что это парень так выпучил глаза. Но потом вспомнил, что тот не имеет никакого представления о том, что происходит за пределами этой маленькой комнатки.

— Этот костюм я надеваю, когда играю в оркестре, — быстро объяснил он. — Я хотел просто посмотреть, как ты тут поживаешь. И сказать тебе, чтоб сидел здесь и не высовывался, пока я тебе не подам знак. У нас все заканчивается часа в четыре или в пять утра.

— А что это... за место? — спросил озадаченный Гэс.

— “Клуб Ирландского Петуха”, — пояснил Джим. — Ну, такое заведение, знаешь, как тебе сказать, — ну, называем мы его “развлекаловка”, сюда приходят выпить, развлечься немного. Это что-то вроде салуна, но только нелегального, подпольного.

— Ага, — сказал Гэс. — Извини, что я такой...

— Не за что извиняться. — Джим улыбнулся. — Я боссу про тебя еще не говорил. А ты пока отдыхай, набирайся сил, а то вдруг придется тебе отсюда сматываться. Босс ведь может не захотеть, чтоб ты тут прятался. Знаешь, он и меня тут едва терпит. Если б я не занимался здесь уборкой, он бы вполне обошелся без банджо для своего оркестра.

— Джим, не делай из-за меня ничего такого, что могло бы тебе навредить, — попросил Гэс. — Теперь я уж сам, спасибо тебе, как-нибудь смогу из всего этого выбраться.

Тромбон сыграл несколько нот. Джим обеспокоенно повернулся к двери.

— Это мне сигнал. Поспи пока, залечивай бок. Утром я приду.

И Джим, этот маленький чернокожий святой в соломенной шляпе-канотье, в полосатом пиджаке с широкими плечами, в нелепых штанах и светло-желтых туфлях юркнул за дверь.

Гэс снова улегся на койке, выключил свет и, несмотря на грохочущую музыку, время от времени раздающиеся аплодисменты, повизгивание женщин, хриплые выкрики и смех мужчин, заснул. Ему снилось, что он снова едет в товарном вагоне: поезд мчится к темному тоннелю, а машинист свистком паровоза наигрывает мелодию “Больница Святого Иакова”.

— Да, сэр, мистер Фитцджеральд. — Гэс посмотрел прямо в глаза седовласому мужчине. Глаза были цвета вороненой стали; мужчина был одет в добротный серый костюм.

— Тебя еще не пробовали в деле, — сказал мистер Фитцджеральд, играя стаканом с золотистым виски. — Мы не знаем, как ты себя поведешь в сложной ситуации. Если б ты рос на улице, в городе, мы бы знали твои возможности, и ты бы их знал. Но ты рос у черта на куличках, на ферме, что с тебя возьмешь?

— Я готов учиться, чему требуется.

— Иными словами, ты просишь, чтобы я укрыл у себя человека, которого разыскивает полиция.

Гэс подумал немного, потом сказал:

— Я умею быть верным.

— Верным? Знаешь ли ты, что некоторые остаются верными, если понадобится, даже на электрическом стуле? — спросил грузный ирландец. — Я знавал отличных людей, которых всякие газетки называли дикими зверями, кровожадными каннибалами и все в таком же духе. Но эти люди не выдали никого из тех, кому были верны. Здесь любой уличный пацан знает, что означает верность.

— Ну, решать, конечно, вам, — сказал Гэс. — Могу только сказать, что на меня вы можете положиться.

Фитцджеральд повернулся к Джиму:

— А ты что думаешь?

— Я все того же мнения, — ответил негр. — Ну, конечно, он еще совсем необкатанный, но, в общем, в норме.

Фитцджеральд снова перевел взгляд своих непроницаемых глаз на Гэса.

— Ну что ж, рискнем. Ты будешь стоять на двери, на страховке, будешь помогать Джиму, Гляди в оба. Не столько легавых высматривай, сколько ребят Мики Зирпа.

— Так точно, сэр, — сказал Гэс. — Буду стараться изо всех сил.

Фитцджеральд пристально посмотрел на Гэса; их разделяло пространство стола, покрытого белой скатертью.

— Пока не испробуешь человека в деле, судить о нем рано. Но, по крайней мере, я вполне уверен, что ты не одна из этих крыс, которых нам время от времени подсылает Мики. — Фитцджеральд позволил ледяной улыбке появиться у него на лице. — Ты можешь отказаться в любое время.

Фитцджеральд засунул руку во внутренний карман пиджака и вытащил стодолларовую бумажку.

— Это тебе на новую одежду...

Потом полез в другой карман, и на этот раз в руке у него оказался тяжелый короткоствольный “кольт”. Он положил пистолет на стол и подтолкнул его вслед за стодолларовой бумажкой.

— Стрелять только в том случае, если кто-нибудь будет пытаться насильно захватить клуб. Вот все, что я требую. А ты, Джим, подскажешь ему, когда стрелять.

— Так точно, сэр, — сказал Джим.

Фитцджеральд одним залпом допил виски и резко встал.

— Ситуация довольно критическая, все может решить пустяк. Если они не будут соваться на эту сторону реки, никакого кровопролития не будет.

Фитцджеральд взял свой портфель и ушел, не попрощавшись. Джим посмотрел вслед грузному ирландцу в дорогом костюме и котелке и покачал головой, словно хотел сказать: так дела не делаются.

— Я ничего не понимаю, — сказал Гэс в отчаянии. — Тебе придется мне объяснить, что и как.

— Сухой закон, Гэс, запрет изготовлять и продавать спиртное. — Негр улыбнулся. — Это просто противоестественный закон. А что делать простым людям, которым хочется выпить? Приходится придумывать что-то, чтоб закон этот обойти. Каждый должен найти себе место. Легавый должен понять, зачем он, сколько ему нужно денежек, чтобы заткнуть глотку своей совести. А такие отчаянные и крепкие ребята, как мистер Фитцджеральд и Мики Зирп, должны сообразить, как им без драки лучше всего разрезать и поделить пирог. А мистеру Пендергасту нужно вычислить тех ребят в правительстве, кому можно дать взятку — так, чтоб гайки немножко отпустили.

— Ну, это, вроде бы, я понимаю, — сказал Гэс. — Этот закон развалил старый муравейник, и теперь муравьям надо быстренько сообразить, что ж делать дальше, чтобы выжить. Так?

— Так, муравей. — Джим рассмеялся. Он чувствовал большое облегчение от того, что мистер Фитцджеральд согласился принять Гэса на службу. — Ладно, а теперь пойдем тратить эту сотню. Я хочу, чтобы наш телохранитель выглядел как надо.

Гэс засунул большой пистолет за пояс и прикрыл его нижним краем своей джинсовой куртки, почувствовав при этом, как отозвалась заживающая рана.

— Ты думаешь, для меня уже безопасно выходить на улицу?

— Ты работаешь теперь на мистера Мориса Фитцджеральда, — сказал Джим. — И ты в безопасности, потому что и он работает на тебя. Мы все работаем вместе.

Они вышли на улицу, залитую ярким солнечным светом.

— Ух: ты! — воскликнул Гэс, усиленно моргая; он улыбнулся; у, него было такое ощущение, словно огромный вес свалился с его плеч.

— Чего это ты ухаешь? — спросил Джим.

— Джим, всего три дня назад я стоял у этой двери и думал, что для меня все кончено. А теперь, благодаря тебе, все изменилось, мне даже дали работу!

— Да брось ты это — благодаря тебе, благодаря тебе...

Пройдя по улице не больше квартала, они увидели вывеску “Галантерейный магазин”; на стекле магазина был прицеплен лист бумаги, на котором было написано: “Дешевая распродажа. Магазин закрывается”.

— А ну-ка зайдем сюда. Может, тут и отоваримся, — сказал Джим. Они зашли в магазин; помещение, было длинным и узким; вдоль стен были выставлены товары под стеклом, как в музее; у дальней стены висели костюмы. В дверях их встретил продавец, небольшого роста, с острым носиком, стоящий так, будто палку проглотил. Надеясь, что посетители что-нибудь купят, он пытался выдавить из себя улыбку. Круглые очки придавали ему совиный вид.

— Приветствую вас, ребята, — сказал продавец; по его акценту можно было тут же распознать, что он из штата Миссури. — Чем могу вам помочь?

— Мы бы хотели прилично одеть вот этого большого парня, — ответил Джим.

— Да, он действительно большого размера, но, я думаю, что-нибудь подыщем. А какой размер, все-таки, вы носите?

— Точно не знаю, — сказал Гэс, — но мне хотелось бы что-нибудь такое, чтобы как раз по мне.

— Не волнуйтесь, найдем. Я сворачиваю тут деятельность не потому, что не устраиваю покупателей, а потому что мне предложили кое-что получше.

Продавец снял с Гэса мерку, точно определил, какой размер одежды ему подходит; через несколько минут Гэс был уже облачен в костюм синего цвета в узкую белую полоску, шелковую рубашку цвета лаванды с галстуком-бабочкой, бело-коричневые туфли. Одевая своего клиента, продавец умело делал вид, что совершенно не замечает оружия.

— Теперь остается только подобрать котелок.

— Может, не нужно?

— Почему нет? — сказал Джим. — Деньги еще остаются.

— Я не привык что-то носить на голове. Я и соображать не смогу, если у меня на голове что-то будет. Джим, ты лучше себе выбери шляпу.

Джим выбрал перламутрово-серый котелок с серебряной пряжкой на ленте вокруг тульи и надел его, залихватски сдвинув на бок, прикрыв свой очень короткий ежик, сквозь который хорошо просматривался шишковатый череп.

— Потрясно! — Низкий голос Джима, зажатый между тремя зеркалами, поставленными так, чтобы можно было рассматривать себя со всех сторон, прозвучал особенно эффектно. — Я чувствую себя джентльменом. Эх, если бы у меня и банджо такое было!

Гэс рассмеялся. Расплачиваясь с продавцом, удивительно похожим на сову, Гэс спросил:

— А чем теперь вы собираетесь заниматься?

— Политикой. — Галантерейщик скромно улыбнулся, но глаза его смотрели сквозь круглые очки проницательно. — Есть друзья, которые зовут в политику.

— Удачи вам. — И они с Джимом вышли из магазина на улицу.

— Может, пойдем назад? — спросил Гэс. Он чувствовал некоторое беспокойство, которое возрастало по мере того, как улицы все больше наполнялись людьми, животными, автомобилями, проносившимися мимо.

— А куда спешить? — ответил Джим. — Я думал, мы зайдем к моей сестричке, проведаем ее.

— Джим, мне нужно еще немного времени, чтоб привыкнуть ко всей этой кутерьме на улицах, — сказал Гэс. — А я хочу быть в форме. Ведь сегодня начинается моя работа.

— Ну, ладно. — Джим понимающе кивнул. — Пойдем назад. Но сначала посмотри вон туда. Видишь такое шикарное здание? Это гостиница “Мюльбах”. Самое красивое здание в Канзас-Сити. Сплошной балдеж! Там останавливаются только те, у кого денег невпроворот.

Гэс чувствовал себя очень неуютно на улице. Когда он только прибыл в Канзас-Сити, было раннее воскресное утро, и на улицах никого не было. А теперь они были заполнены толпами людей, его толкали со всех сторон; на барабанные перепонки давил грохот трамваев, рев автомобильных гудков, буханье паровых машин на стройках. Нервы его напряглись до предела, ему казалось, что грядет какая-то катастрофа. И они отправились назад, в клуб, который для Гэса стал домом и убежищем.

— Джим, я не сразу к этому всему привыкну, — сказал Гэс, — но привыкну обязательно.

Первый вечер и первая ночь на новой службе для Гэса прошли благополучно. Гэс открывал дверь и впускал посетителей, а Джим, оставив свое банджо, с которым редко расставался, у себя в комнате, стоял у глазка двери и, глядя в него, определял, впускать или не впускать очередного посетителя. И подавал Гэсу нужный знак.

Хотя внешне Гэс оставался невозмутимым, равнодушным привратником, он внимательно всматривался в лица посетителей, запоминая их, пытаясь определить, чем тот или иной посетитель занимается, отмечая какие-нибудь особые приметы и складывая все это в копилку памяти. Уже поздно ночью Джим оставил его одного у двери, а сам присоединился к оркестру, добавляя жару музыке и смеша публику.

С его места Гэсу было видно почти все помещение клуба. На танцевальной площадке свободного места не было. Его взгляд пробежал по залу, один раз, другой. Но только со второго раза он заметил женщину, одиноко сидевшую за столиком в углу. Ширококостная женщина была одета в платье с низким вырезом; она с отрешенным видом вертела в руках стакан; на пальцах поблескивали кольца с драгоценными камнями.

Неожиданно она подняла голову, и их взгляды встретились. Тщательно наложенная косметика не смогла скрыть хищного взгляда — глядя в ее глаза, казалось, смотришь на ястреба, бросающегося из поднебесья на свою добычу.

Гэс поспешно отвел взгляд, стараясь сохранять на лице непроницаемое, застывшее выражение. И по прошествии некоторого времени решил, что это помогло, что он избежал опасности. Но когда посетители стали расходиться, эта женщина подошла к Гэсу, и прикоснувшись кончиками пальцев к его могучему плечу, удовлетворенно кивнула и пробормотала: “Все настоящее, не подкладное”. И вышла. Уже на следующий день Гэс, обнаружив в нагрудном кармане пиджака пахнущую духами десятидолларовую бумажку, догадался, что деньги туда засунула она. Когда он рассказал об этом Джиму, тот рассмеялся:

— Считай, что тебе повезло! Ведь мог бы быть и Мики Зирп с пушкой, а не дурнушка Джейн, у которой денег куры не клюют.

— Но мне противно брать деньги у женщин, — сказал Гэс.

— А ты и не брал их. К тому же, если не тебе, то все равно они достались бы кому-нибудь другому.

— Ну и ради Бога, — сказал Гэс. — Я не кто-нибудь там другой.

На следующий вечер она пришла снова.

Джим восторженно объявил о ее приходе, глядя в глазок.

— Ну, скажу тебе, народу сегодня привалило. И эта твоя красавица. С расшитой сумочкой, а в сумочке наверняка полно десятидолларовых бумажек! Ей приглянулся молодой, здоровый парень, свеженький, прямо с полей, с крепкими мускулами:и с такой толстенькой, замечательной штучкой...

— Ладно, прекрати это, — пробурчал Гэс. — Я не хочу иметь с ней никаких дел.

— Разве я тебе не объяснял? Здесь не важно, чего ты хочешь или не хочешь, — сказал Джим, рассмеявшись. — Здесь важно, сколько ты получишь. И все, равно, каким способом.

— Есть другие способы зарабатывать. Я сам буду выбирать себе подругу и не позволю, чтоб выбирали меня.

— Открывайте дверь, мистер Высокий и Могучий Красавец-Недотрога, — произнес Джим торжественно, но с улыбкой. — А потом держись.

Гэс впустил посетительницу по всем правилам учтивости, как его учили: легкий поклон, приглашающий жест рукой. Но твердо решил ни в коем случае не встречаться с ней взглядом. А она, войдя, остановилась рядом с Гэсом и, рассмеялась, обнажив при этом острые белые зубы, которые сверкнули особенно хищно, в обрамлении губ, выкрашенных розовато-лиловой помадой.

Гэс чувствовал, что попал в западню. Она стояла в проходе, и он не мог закрыть дверь.

— Ну-ка, парень, — промурлыкала она, — взгляни на меня. Я — Ронда Хельбаум.

Гэс был сердит, но, подняв на нее глаза, постарался не показать своих чувств и подавил гнев. По его представлениям, она была развязной и нахальной женщиной.

— Добро пожаловать в “Клуб Ирландского Петуха”, — сказал Гэс вежливо, но совершенно отстраненно. — Пожалуйста, проходите побыстрее внутрь.

Гэс чувствовал на себе восхищенный взгляд Джима, которому очень понравилось то, с какой учтивостью, твердостью, обходительностью и уверенностью в себе повел себя новичок.

Она повиновалась; выражение презрительного высокомерия слетело с ее лица; теперь на нем можно было прочитать задумчивость, удивление и любопытство.

— Послушай, чемпион, — сказала она тихо, — ты же как настоящее могучее дерево, а?

— Я всего лишь наемный работник, мэм, — ответил Гэс.

— Ты живешь здесь? — спросила женщина и, не дожидаясь ответа, продолжала: — Где? Там, за кухней, в комнатке Джима?

Гэс утвердительно кивнул головой:

— Похоже, вы все тут знаете не хуже меня.

— Знаю? Не смеши меня, конечно, знаю. — Она рассмеялась. — Один из моих бывших мужей владел этой дырой, когда алкоголь позволяли продавать еще легально. Так что это место мне очень хорошо знакомо.

И широко махнув своим крупом весьма внушительных размеров, она отправилась в глубь зала, сизого от дыма, наполненного шумом голосов, взвизгиваниями саксофона, пассажами кларнета и тромбона оркестра “Канзас-Сити Джаз”.

— Ну что? — сказал Джим многозначительно.

— А ничего, — ответил Гэс. — Она твоя. Пользуйся на здоровье.

— Нет, нет, эта штучка не по мне, — засмеялся Джим. — Можешь прокатиться с ней на халяву.

— А что, если я не захочу?

Джим не успел ответить — в дверь снова позвонили. Он посмотрел в глазок и объявил:

— Мистер Корнелиус Ливермор, большой человек в торговле сельхозпродуктами.

Гэс открыл дверь.

— Слушай, Джим, — сказал Гэс после того, как человек с красными прожилками на щеках, затянутый в корсет, прошел в зал, — объясни, как ты отгадываешь, кто чем занимается? Ты что-нибудь понимаешь в торговле зерном и всем таким прочим?

— Ничего не понимаю. Но знаю, что сейчас на этом можно заработать большие деньги. Если покрутиться, конечно. Купил дешево, продал подороже.

— Ага, теперь я понимаю, что происходит с пшеницей у нас в графстве Форд. Представляешь, там какой-нибудь фермер вкалывает как вол, от зари до зари, и заставляет работать как рабов свою жену, своих детей. А в конце года, заработает он или останется на бобах, решает вот такой тип, как этот Ливермор.

— Ну, жизнь такая, так уж все устроено. — Джим старался развеять мрачное настроение Гэса.

— Может быть, так и устроено в этой жизни, но это неправильно!

— Гэс, — сказал Джим задумчиво, — ты еще совсем мало что знаешь в этой жизни. Ты вот знаешь, что у меня есть младшая сестра? Ну, почти совсем еще девчонка. Так вот, знаешь, как она зарабатывает деньги? Собой. Такая вот жизнь. Правильно это? Нет, неправильно, ну а что поделать?

— А ты не мог бы помогать ей? Ну, чтоб ей... этого не приходилось делать? — спросил Гэс, пораженный и огорченный тем, что услышал.

— Тогда вот, когда ей действительно надо было помочь, когда было совсем худо, я не мог этого сделать. У меня тогда не было за что купить кусок хлеба, не было даже где переночевать. Теперь, наверное, я мог бы помогать чем-то, ну, по крайней мере, так, чтоб ей не помереть с голоду, но ей уже такая помощь не нужна.

— Черт бы все это побрал, — пробурчал Гэс мрачно, — чего-то тут не так. Все устроено не так как надо!

— Ладно, Гэсси, — сказал Джим, широко улыбаясь, — нам тут платят не за всякие там разглагольствования, а за то, что мы встречаем посетителей и улыбаемся им во весь рот. Как лопнувшие арбузы. Ладно, ты не принесешь мне джину, а? И побольше.

— Конечно принесу, сейчас. — Гэс обрадовался возможности отойти от двери, пройтись к стойке бара. Он знал, что с помощью джина Джим снимал напряжение и улучшал себе отвратительное, мрачнейшее настроение, которое время от времени выползало из темных глубин души, окрашивая все черным цветом.

Но Гэс совсем позабыл про Ронду Хельбаум.

Бармен — худой, морщинистый человек с парализованной ногой бывший жокей, — когда привратник подошел к стойке, был занят, и Гэс решил заглянуть сначала к себе в комнату и взять свежий платок. Проходя мимо кухни, сквозь открытую дверь он увидел, что там кипит работа: там делали бутерброды, мыли тарелки. Старый негр, повар Джонни Вашингтон, бросил на проходящего Гэса странный взгляд, но тот по молодости лет и по неопытности не знал, как ему отреагировать.

Пацан, воспитанный улицей, тут же бы понял, что нужно быть начеку, и приготовился драпать. Но Гэс, не останавливаясь, подошел к своей двери. Даже то, что в комнате горел свет, не насторожило его.

На его койке лежала Ронда; она курила сигарету, вставленную в длинный мундштук; на полу стоял стакан, на донышке оставалось немного виски; дым, который она кольцами выпускала изо рта, не позволял рассмотреть ее глаза.

— Привет, силач и красавец, — сказала женщина тихо, растягивая слова.

— Послушайте, я вовсе не хочу вас отсюда выгонять, но знаете, у каждого должно быть свое собственное место.

— Конечно, конечно, и постелька своя, очаровашка, — согласилась она, пошевелившись; подперев подбородок одной рукой, она приглашающим жестом похлопала другой по одеялу рядом с собой, не сводя при этом глаз с Гэса.

— Нет, так не пойдет, — сказал Гэс. — Вы вот сами по себе, и я сам по себе. И если б мне захотелось пообщаться с вами, я в сначала прислал вам букет роз.

— Мужчинка, мне не нужны розы...

Она прикрыла глаза длинными ресницами, слегка отставив нижнюю губу.

— Извините, — сказал Гэс, — но у меня свой подход.

— Хорошо, хорошо, только заходи, наконец, и закрой за собой дверь.

Она подвинулась на постели — при этом ее груди вывалились из низкого выреза легкого платья. И Гэс чуть не поддался искушению — но уж очень ему претило быть вот так бесцеремонно выбранным и затащенным в постель. Будто банан, который выбирают и выдергивают из грозди.

— Нет, извините, но...

— Быстро иди ко мне, а то начну кричать: “Насилуют, насилуют!” — поспешно проговорила она хриплым голосом.

Гэс отступил в коридор и захлопнул дверь. Мгновением позже он услышал звон разбивающегося стекла на уровне своей головы — наверное, она швырнула в него стакан, — а потом посыпались такие ругательства, которые ему никогда не приходилось слышать; он и предположить не мог, что такое может исходить от женщины.

И Гэс сразу понял, что у него могут быть неприятности. Но что предпринять, не знал. Единственное, что ему оставалось — пойти и рассказать все мистеру Фитцджеральду.

Он начисто позабыл о джине для Джима и спросил бармена, где можно найти хозяина.

— Наверху. Вон через ту дверь.

Гэс прошел сквозь малоприметную дверь, на которой ничего не было написано, поднялся по ничем не примечательной лестнице и оказался в кабинете, стены которого были обшиты деревянными панелями. Фитцджеральд сидел за столом и листал бухгалтерскую книгу.

— Сэр, — сказал Гэс, — мистер Фитцджеральд...

Розовощекий человек с шапкой белых волос поднял голову.

— В чем дело, Гэс?

— В моей комнате лежит женщина! Она грозится, что я потеряю работу, что... у меня будут всякие другие неприятности, если я не ублажу ее, — выпалил Гэс. — Но разве это входит в мои обязанности? А если входит, я хотел бы, чтоб вы мне сами об этом сказали.

Фитцджеральд нахмурился, взял сигару, обрезал кончик, закурил. Потом прочистил горло.

— Ронда? Кто ж еще. Ну, прямо скажем, она сложена как туалет во дворе, и хотя выражается очень крепко — ну прямо адский огонь и пламень, — на самом деле холоднее, чем дохлый индеец. Все это так, но я так понимаю — мужчина, который не может взять и обслужить бабу с полоборота, не в состоянии, когда надо, и кулаки применить.

— Дело не в этом, мистер. Фитцджеральд. Дело в том, кто командует, — ответил Гэс спокойно.

— Ну, могу тебе сказать, что ты нажил себе врага, — сказал пожилой ирландец. — Но тут ты должен выполнять то, что я тебе приказываю делать, а я тебе не приказываю быть... эээ... с этой шлюхой.

— Так точно, сэр. — Гэс собрался уже было уходить.

— Подожди, Гэс. Я тебе кой-чего скажу. — И голос Фитцджеральда стал очень жестким. — Здесь, в этом городе, все, что делаешь, нужно делать до конца — либо вообще не делать. И никогда не останавливаться на полдороге. Ни в чем...

— Ну а что же мне нужно было сделать? — спросил Гэс, совсем сбитый с толку.

— Тебе нужно было ее трахнуть или избить так, чтобы из нее говно полетело. А теперь — пошел к черту отсюда, а; то я окончательно выйду из себя!

Гэс ретировался в полном замешательстве.

Когда он позже рассказывал Джиму о том, что произошло, его растерянность никак не уменьшилась. Как так: его наняли защищать хозяина, вручили тяжелый, надежный пистолет. Однако вместо этого ему приходится отбиваться от сексуально озабоченной богатой бездельницы.

Джим все это выслушал, потом покачал головой.

— Не знаю, не знаю, как это у тебя все получилось. Я послал тебя за джином, а ты что мне принес? Идиотскую историю про глупую бабу.

— Ну как я мог с ней... я ее совсем не знаю!

— Ладно, ладно, Гэс, — сказал Джим, продолжая покачивать головой. — Некоторые гоняются за этим, а к некоторым оно само идет. Но как веревочке ни виться, конец один.

Когда, уже под утро, Ронда уходила, она нетвердо держалась на ногах. Джим играл на банджо, все музыканты сильно устали; Гэс стоял у двери один. Ронду под локоть поддерживал один из барменов, который в ту ночь не стоял за стопкой. Помада размазалась по лицу женщины, исказив форму губ; платье на ней было перекручено; лицо было очень бледным, и волосы казались особенно неестественно желтыми. Выходя, она в упор посмотрела на Гэса. Тот постарался отвести взгляд, но вспомнив, что ему говорил мистер Фитцджеральд, поднял голову и посмотрел ей прямо в глаза.

— О, а у тебя, оказывается, и глазки есть, — сказала она.

— У меня есть все, что нужно, — ответил Гэс, — но я пользуюсь им только тогда, когда мнеэтого хочется.

— Ах, какой ты умненький! А вот ты не знаешь, что в Пеории, что в Иллинойсе, пеория у четверых жителей из пяти. От этой болячки” зубки выпадают. — Она захихикала. Но когда она неожиданно трезво добавила: “Тебе еще многому придется учиться, очаровашка”, — Гэс увидел слезы в ее глазах.

Глава пятая

Проработав месяц привратником, Гэс получил прибавку в жаловании, и Фитцджеральд поставил его проверять виски, доставляемый к клуб. Как и следовало ожидать, серьёзные недостачи тут же прекратились.

Джим выразил свое отношение к этому следующим образом:

— Когда мыши видят такого большого кота, который стережет сыр, они и носа из своей норки не высовывают. Я рад, что ты заткнул все щели, и эти ненасытные воришки уже ничего стянуть не могут.

Прошло еще немного времени, и Фитцджеральд решил, что Гэс вполне созрел для другой работы.

— В пятницу ты обойдешь с Джимом все другие мои заведения, — сообщил Гэсу Фитцджеральд. — Там вам будут вручать деньги. Пересчитаешь их, проверишь квитанции, сколько получили товара, сколько выручили, а потом встретишься с лейтенантом Мориарти и отдашь ему этот конверт. В нем пятьсот долларов.

— Столько денег одному легавому? — спросил Гэс удивленно.

— Нет, не все пойдет ему. Большую часть он раздаст кому надо. Но Мориарти, я думаю, оставит себе сотню, не меньше. Хапуга еще тот, как я понимаю.

— А если он захочет арестовать меня? Я вроде как бы скрываюсь от закона.

— Не говори глупостей, — сказал старый ирландец резко. — Лучше все время помни о том, что при тебе будет большая сумма денег, а с Мики Зирпом шутки плохи. Этот парень хочет заграбастать все. Так что ты идешь на самый настоящий риск.

— Так точно, сэр. Все будет исполнено.

— На всякий случай тебе не помешает иметь при себе вот это. — Фитцджеральд открыл ящик, вытащил оттуда и выложил на стол тисненые кожаные ремни с двумя кобурами. В каждой кобуре был “кольт” сорок пятого калибра с инкрустированной перламутром рукояткой.

— Два лучше, чем один. Придает больше уверенности.

— Да, хороши штучки, — сказал Гэс, вертя и рассматривая пистолеты; стволы были тоже украшены инкрустацией — серебряной. — Мистеру Зирпу лучше оставить нас в покое.

Гэс отнес ремни и пистолеты к себе в комнату и приладил обе кобуры так, чтобы они удобно располагались у него под мышками. Горы мускулов на груди и руках Гэса надежно скрывали оружие. Оба пистолета были заряжены патронами, пули которых имели мягкие головки. На близком расстоянии никакое другое оружие не было столь эффективным; при попадании даже в палец болевой шок был настолько силен, что и очень крепкого человека мог свалить с ног.

— Воин о двух пушках, — сказал Джим, широко улыбаясь и проводя длинными пальцами по своему шишковатому черепу. — Ну, теперь я буду чувствовать себя в полной безопасности.

— А что, ты сам ничего такого не носишь? — спросил Гэс.

— Ношу, но только мою старую добрую бритвочку. Я к ней привык, и другого мне не нужно. Я управлюсь с ней — ну, почти так же хорошо, как ты бабахаешь из этих твоих грохоталок.

— Я все-таки надеюсь, что в дело они не пойдут, — сказал Гэс, надевая пиджак. — У тебя деньги для Мориарти?

— Вот тут они. — Джим похлопал себя по карману. — Пошли.

Они шли по улицам не спеша, уверенно, и на них мало кто обращал внимание, хотя зрелище они являли собой весьма примечательное: широкоплечий, высокий молодой человек и небольшого роста негр, двигавшийся легко и грациозно.

Утро в ту пятницу выдалось жарким. За ночь город не успел остыть, и асфальт плыл под ногами. Люди, идущие на работу, старались двигаться помедленнее и держаться в тени домов. Голоса уличных торговцев и старьевщиков звучали, казалось, тише обычного. По улицам сновали грузовики, развозившие лед в разные концы города. Все окна в домах были распахнуты настежь, но вязкий горячий воздух был совершенно неподвижен, и ни одна занавеска даже не шевелилась.

Первая остановка Гэса и Джима была у будочки чистильщика обуви.

— Привет, Джим, — сказал чистильщик. — Жарковато сегодня, а?

И быстро передал Джиму плотный конверт.

— Жарковато, Энди, — ответил Джим. — Познакомься. Это Гэс. Думаю, скоро Гэс будет сам обходить маршрут.

— Ты пошел на повышение?

— Что мне в жизни нужно? Бренькать на своем банджо, и больше ничего. — Джим широко улыбнулся. — Ну, нам пора двигать дальше.

Следующая остановка была в биллиардной, потом они зашли забрать причитающиеся Фитцджеральду деньги в пивной, кондитерском магазине, в ломбарде и в паре маленьких гостиниц, где в фойе дурно пахло.

— Боже, как противно забирать деньги, которые заработали шлюхи, — сказал Джим, когда они выходили из второй убогой гостиницы. — Большинство из этих девиц глупы как коровы, но даже некоторые из них могли бы более или менее устроиться в жизни, если б немножко подкопили деньжат. А вот это как раз у них и не получается: все, что зарабатывают, тут же приходится тратить.

— Ты говорил, что и твоя сестра занимается этим.

— Да, но по гостиницам она не шатается. — В голосе негра звучала горечь. — Она работает по вызову — ну, по телефону. Но в конце концов ее ждет то же, что и всех остальных. Будь оно все проклято!

Гэс подивился тому скрытому гневу, который, оказывается, жил в Джиме и так неожиданно прорвался наружу.

— Извини, что я упомянул об этом, — сказал Гэс. — В следующий раз, когда я чего-нибудь такое брякну, ты сразу скажи мне, чтоб я заткнулся. Или просто тресни меня.

— Да нет, все нормально. Ты ж не виноват. И секрета в этом тоже нет никакого. К тому же, я вот не уверен, что раз блядь — значит, все, кончено с ней. Среди них есть и такие, которые вовсе не самые худшие девушки в мире.

— И почему каждый не может заниматься тем, чем ему хочется? — сказал Гэс.

Джим рассмеялся — к нему вернулись его искрящийся юмор и умение принимать все удары судьбы стоически.

— Вот это мне уже приятно слышать.

— Что слышать? — не понял Гэс.

— Ну, в том, что ты сказал, есть надежда для человечества, — сказал Джим, вручая Гэсу большую сумку с деньгами, которую, до этого момента носил сам. — На, поноси это немного. Должен же быть хоть на что-нибудь пригоден такой здоровый парень.

— Конечно, давай. — Гэс протянул руку.

Он не видел, что сзади к ним подъезжает большой черный “линкольн”. Но шестое чувство, “чувство улицы” и опасности, подсказало ему: повернуть голову, оглянуться. Увидев приближающуюся опасность, он прыгнул на Джима, сбив его с ног. И в это мгновение из машины по ним открыли огонь.

— Гэс, давай за мной! — закричал Джим, перекатываясь по тротуару и на четвереньках быстро двигаясь к ближайшей двери, чтобы укрыться за ней.

Все произошло так быстро, что Гэс потом не смог бы восстановить последовательность событий.

Сумка лежала у самого бордюра — там, где ее обронил Джим, когда началась стрельба. Гэс, не вставая на ноги и чувствуя, как в нем разгорается гнев, упрямо потянулся за сумкой. Прогремел еще один залп, и пули ударили в асфальт вокруг Гэса. Джим кричал:

— Пускай забирают, драпай, дурачок!

Гэс, оглянувшись, увидел, что Джим возвращается к нему. Потом он быстро перевел взгляд на черный “линкольн” — увидел тупые, крысиные рожи сидящих в машине людей, увидел их пистолеты и обрезы, наставленные на него. И понял, что пришел момент, когда он должен либо победить, либо умереть. Стоя на коленях, он двумя руками, крест на крест, мгновенно вытащил оба пистолета и открыл огонь по машине.

Сильная отдача после каждого выстрела придавала ему уверенности — она сообщала ему, что очередная пуля ушла к цели. Одна пуля с тяжелым, глухим скрежетом ударила в борт машины, другая выбила ветровое стекло, а остальные уверенно входили в открытые боковые окна. Он стрелял увереннее и чаще, чем четыре человека, сидевшие в машине. И видел, что его выстрелы достигают цели: одно лисье лицо с большими глазами залилось кровью и исчезло, кто-то еще вскрикнул от боли, голос изнутри машины заорал: “Поехали отсюда!”. Водитель, и так явно ожидавший такого приказа, дал газу — машина, визжа шинами, рванула вперед и унеслась по улице.

Гэс прекратил стрельбу и схватил, наконец, сумку. Как быстро все произошло! Оказалось, что он расстрелял все патроны из обоих “кольтов”. Но отогнал нападавших и спас деньги!

Джим лежал, скорчившись, у какой-то двери. Возле неподвижных пальцев одной руки лежала открытая узкая бритва. Гэс подбежал к нему и осторожно перевернул на спину. Блестящий, будто выточенный из обсидиана лоб Джима был испачкан уличной пылью. Джим открыл глаза, улыбнулся краешком губ:

— Ну, Гэс, ты показал высший класс.

— Ты ранен, Джим? — спросил Гэс.

— Просто царапина. Нам надо быстренько добраться до моей сестры. Она живет совсем рядом отсюда, за углом.

Гэс поднял раненого на руки, и продолжая крепко держать в руке сумку, понес его по улице. Завернув за угол и пройдя несколько шагов, он увидел металлическую лестницу, зигзагами взбирающуюся по фасаду здания.

— Это здесь. Квартира двадцать один, — сказал Джим.

Быстро поднимаясь по ступенькам, Гэс проговорил:

— Я вызову “скорую помощь”.

— Нет, нет, не надо, Гэс, не надо! Послушай меня. Теперь придется еще объясняться с полицейскими. А пока нужно отдышаться и все обмозговать.

— Не волнуйся, я в полном порядке, — сказал Гэс, заходя в коридор и останавливаясь у деревянной лакированной двери с выпуклыми цифрами “21”. Не постучав, он повернул ручку и толчком ноги открыл дверь.

Из ванной выходила обнаженная женщина, держа в руках полотенце. Гэс успел увидеть, что она высокого роста, ему под стать, но при этом грациозна и пропорционально сложена; мелькнули соски, ямка пупка, еще влажные курчавые волосы в низу живота — и в следующее мгновение она исчезла. Да так быстро, что, учитывая его состояние, он вообще не был уверен, что кого-то видел. Дверь комнаты, куда она юркнула, плотно закрылась. Оглядевшись вокруг и увидев у стены диван, Гэс положил на него Джима.

— Джим, — сказал он тихо, — вот мы и дома. А теперь я вызову врача, ладно?

— Лучший врач для меня — мой доктор Банджо. — Джим улыбнулся.

Гэс стянул с Джима залитый кровью пиджак, потом рубашку и майку, обнажив худой торс с выпирающими ребрами; еще совсем недавно гладкая, блестящая черная кожа на груди Джима была разворочена, все забрызгано кровью; рана была огромной, раскрытой, обнажившей кости и мясо. В Джима попал заряд крупной дроби.

— Братец Джим, — сказал Гэс, — знаешь, похоже на то, что ты принял в себя немножко свинца.

— Да? А вот боли не чувствую. Только все какое-то онемелое.

— Джим, я хочу для тебя что-нибудь сделать, — сказал Гэс медленно, — но вот не знаю, что.

— Не беспокойся обо мне, мистер фермер. — Голос Джима слабел. — Но знаешь что? Не мог бы ты как-нибудь позаботиться о Бесси? Я когда-то, когда ей так нужна была моя помощь, ее сильно подвел, а теперь мне хотелось бы...

— Джим, тебе не надо много говорить. Я сделаю все, что нужно. Обещаю.

— Темно тут как-то... — с трудом проговорил Джим. — Пока, пахарь, пока, старое банджо...

— Джим, Джим, — воскликнул Гэс в отчаянии, — Джим, не уходи! Держись!

Но держаться было не за что, кроме десятка кусков свинца в груди и в животе. А свинец был глух, слеп, равнодушен, холоден и тянул в вечную ночь.

Входная дверь с грохотом открылась; из боковой комнаты выскочила та высокая женщина, которую, войдя, мельком видел Гэс.

В комнату ввалился большой, тяжелый Мориарти; лицо у него, как всегда, было красным; костюм плотно облегал его телеса; в руках он держал короткоствольный пистолет. Он чуть не столкнулся с женщиной.

— Что здесь происходит, Бесси? — заорал Мориарти, ухватив ее свободной рукой за плечо. — Я пришел сюда по следам крови.

Женщина не попыталась высвободиться. Мориарти еще крепче ухватил ее — ему явно нравилось причинять ей боль.

— Раскалывайся, сука!

— Если ты перестанешь мне делать больно, я тебе тут же все скажу. — Она придвинулась ближе к полицейскому. — Мой брат ранен.

Мориарти отстранился от нее; выставив вперед челюсть, он пристально всматривался в нее, пытаясь определить, говорит ли она правду. Но вместо этого увидел в выражении ее лица нечто, что заставило его спросить:

— Ты что, опять эту пакость нюхаешь, а? Тьфу, мерзость! Между прочим, я еще не получил того, что мне причитается.

— Иди сюда, Мориарти, — сказал Гэс, вставая с колен у дивана, на котором лежал Джим. — Деньги у меня.

Мориарти поднял повыше свой пистолет и двинулся к Гэсу, всматриваясь в полумрак.

— А, я, кажется, тебя знаю, мистер.

— Убери свою пукалку, а то я тебе ее в нос засуну.

Мориарти, пораженный уверенным тоном Гэса, опустил пистолет.

— Я тебя арестую за убийство, — сказал он не очень уверенно.

— И кого же я убил?

— Тони Керчански лежит там, на улице, в голове у него дырка.

— А кого ты будешь арестовывать за смерть моего друга? — спросил Гэс.

Мориарти подошел еще ближе и пригляделся. Рассмотрев Джима, он сказал:

— Дело дрянь.

— Чистая прибыль тебе, — сказал Гэс, беря в руки пиджак Джима.

Он пошарил по карманам, нашел конверт и вручил его Мориарти.

— Это тебе. Ведь ты живешь только для этого, а? Пойди, устрой себе на эти деньги обед в свою честь.

Мориарти, ничего не сказав, взял конверт и пошел звонить по телефону. Гэс повернулся к женщине, которая стояла в самой темной части комнаты, высокая и загадочная. Она любила темноту, бархатную, плотную темноту, в которой можно спрятаться.

— Мисс Криспус, — сказал Гэс, — Джим был моим лучшим другом.

Гэсу показалось, что она неуверенно стоит на ногах, но в следующее мгновение она, покачнувшись, уже шла к нему. Ее движения были удивительно грациозны, текучи. Когда она вошла в полосу пятнистого света, пробивавшегося сквозь зашторенное окно, Гэс смог получше рассмотреть ее: изогнутые брови, прямой нос, светло-коричневая кожа.

У Гэса перехватило дыхание. Все происходило слишком быстро. Ему показалось, что он знает ее уже очень давно. Что она ему являлась в мечтах и снах, эта потерянная и вновь обретенная нубийская красавица. Это все уже было, давно, тысячи лет назад. Она была Нефертити, царица Египта, а он — Хирам из славного города Тира; на пути из Финикии он встретил ее в Фивах, и сердце его оказалось в плену египетской красавицы; эта любовь принесла ему высочайший восторг и величайшую боль. Эта любовь пережила века. И в этот момент, в полутемной, жаркой комнате воплотилась снова. Трагедия и экстаз древней любви в мгновение ока возродились, соединили его и ее в восторге мгновенного узнавания, мгновенного взаимного влечения, в мгновенно вспыхнувшей и связавшей их прочнейшими узами любви.

— А ты, наверное, Гэс. Мне Джим говорил о тебе. А я Бесси.

Еще до того, как она начала говорить, Гэс знал, как будет звучать ее голос. В ее огромных, расширенных глазах было нечто неестественное; зрачки казались бездонными колодцами, голос звучал тихо, словно она была в полусне. Гэс вспомнил слова Мориарти и догадался, что она находится под воздействием кокаина. Хотя Гэс прожил в Канзас-Сити всего несколько месяцев, он уже научился распознавать признаки кокаинового кайфа.

Она догадалась, о чем он думает.

— Да, Гэс, ты прав, я сижу на белом порошке. Но это ничего не значит. Что мне оставалось делать? Ведь тебя рядом не было.

— Ладно, Бесси, — сказал Гэс, — но теперь-то я здесь, рядом с тобой. И с этой пакостью для тебя покончено. Извини, что я так круто беру, но ничего уж с этим не поделаешь. Я должен был это сказать. Нам надо сразу обо всем договориться, знаешь, чтоб потом не было обид.

— Да, я понимаю, мистер Красавец, — кивнула она. — Понимаю, понимаю.

В комнату после переговоров по телефону вернулся Мориарти. На лбу у него застыли капельки пота, но глаза, обрамленные жировыми складками, смотрели все так же остро и проницательно; пистолет был у него уже не в руке, а в кобуре. Он подошел к Бесси и попытался положить ей руку на бедро, но она отодвинулась от него своим текучим, грациозным движением, и рука нашла только пустоту.

— Мистер, — сказал Гэс, — с сегодняшнего дня держись от Бесси подальше.

— Дай ей доллар и можешь держаться к ней очень близко, и с какой угодно стороны. Чтоб тебе было известно, деревенщина, она просто черномазая проститутка. На кой она тебе нужна? У нас есть дела поважнее. Нам нужно подумать, как объяснить всю эту стрельбу и эти трупы. В конце концов, есть же в этом городе закон!

— Ну конечно, есть, — согласился Гэс. — Один закон для одних, другой закон для других.

— Ладно, ладно, сейчас о другом разговор. Значит, так. Запомни, как дело было. Тони напал на Джима. Они стали палить друг в друга. Один умер тут же, а другой чуть позже. Но никто больше не стрелял. А по убитым тосковать никто не будет.

— Может быть, по Тони и не будут. Жалко только, что за Смерть Джима заплатил один Тони, — сказал Гэс.

— Ну, не только Тони.

— А на кого они работали?

— А ты догадайся.

— Мики Зирп?

— Я ничего не говорил, ты сам сказал это. Моя забота сейчас — уладить это дело так, чтоб поменьше было всякой писанины.

— Ну тогда топай, делай, что положено.

— Я пришлю сюда коронера[1]. Он заберет останки, — сказал Мориарти после краткого обдумывания. — Ну, я думаю, с этим все. Сумка у тебя?

— Можешь не сомневаться. И я сам доставлю ее.

— Ладно. Но помни, будешь наступать мне на мозоли — наживешь себе головную боль. Но такую, которую не лечат, — сказал Мориарти. — Я просто выполняю то, что мне поручают. Старый Фитцджеральд беспокоился насчет сумки.

— Я сам доставлю ее, — повторил Гэс.

— Ладно. — Мориарти презрительно взглянул в сторону Бесси. — Тогда все улажено. Но послушай моего совета, Гилпин, сматывался бы ты лучше из этого города. Ты ведешь себя не по правилам, которые здесь приняты, и тебе обязательно рога обломают. А я помогу доламывать.

— Знаешь что? Иди лови свой хвост, — сказал Гэс. — Давай, топай отсюда. Мне твое хрюкало уже надоело.

— Ладно, ладно. — Полицейский скабрезно улыбнулся, обнажив большие зубы, желтые как у мула. — Если ты думаешь поиграть в домашний уют с этой черножопой — дело твое, но смотри, потом сам будешь раскаиваться.

Когда Мориарти ушел и дверь за ним закрылась, Гэс шагнул к неподвижно стоявшей Бесси — высокой, отрешенной.

— Бесси, мне Джим говорил, что у него есть сестра, что у сестры дела идут не очень хорошо, но я и вообразить не мог, что его сестра такой человек как ты.

— А Джим мне рассказывал, что у него есть друг, который тоже вляпался в неприятности, — сказала Бесси своим хрипловатым, тихим голосом. — Он словно знал, что мы подходим друг для друга, как рука и перчатка. Но не знал, как же устроить нам встречу. И вот устроил, наконец...

— Устроил...

Гэс посмотрел в сторону дивана, на котором лежал Джим, потом перевел взгляд на Бесси. Глядя на великолепие ее тела — желтый халатик лишь подчеркивал ее бедра и грудь, ее длинную шею, — на красоту ее лица, с его отрешенным выражением, Гэс вдруг почувствовал, что ему стало тяжело дышать, в горле образовался комок. Бесси напоминала прекрасную статую, изваянную из светло-коричневого камня.

— А ты знаешь, ведь Мориарти был прав. Я просто черномазая шлюха, и ты можешь купить меня за доллар.

— Ты с ума сошла! — закричал Гэс, неожиданно охваченный гневом. — Ты очень красивая, и ты... ты... больше никогда ничем таким заниматься не будешь!

— Знаешь, говорят так: то, что хоть один раз продашь, уже все равно продано. — Бесси печально улыбнулась.

— Ты ошибаешься, и я докажу тебе, что ты не права!

— Наверное, у тебя еще сохранилось то, что называют совестью, — сказала она тихо. — Но... все равно, давай, Гэс, ведь ты не пожалеешь доллар на хорошее дело?

— Ты права, не пожалею, — ответил он, чувствуя, как гнев захлестывает его, отнимая способность ясно мыслить. — Если для этого нужны деньги, то у меня кое-что найдется.

Он вытащил из кармана какую-то купюру и, не посмотрев, сунул ее в руку Бесси. Сорвал с нее халатик. Боже! Она прекрасна как Суламифь!

— Я негритянка, — сказала она, продолжая стоять без движения; ее тело сияло как древнее золото. — Я негритянка, но я хороша собой.

На ее грудях, словно вырезанных резцом гениального скульптора, играли приглушенные отблески света; изгибы ее тела, казалось, были слеплены самим Творцом для услаждения Его Божественного взора; ее бедра были округлы, но без крутых линий; пятнышки света цеплялись в мягких волосках над холмиком любви; длинные, стройные ноги обладали своим особым ритмом линий; цвет кожи говорил о любви и о теле, полном жизни; запах лавандового мыла смешивался с легким запахом духов; ее лицо сохраняло свое величественное, царственное выражение; ее руки медленно поднялись, чтобы обнять его... Гэса сжигали ярость, страсть, безумный гнев — ему казалось, что он, как и другие до него, бесчестит невинность. И единственный способ спастись от разрушающего воздействия этих бурлящих чувств — это вогнать свой собственный клин в запятнанную невинность, отдать себя полностью, отдать все свое дыхание, каждую частичку тела, все, что накопилось в поколениях его предков с древнейших времен, всю нежность и страсть, которые были воспеты еще Соломоном, — а если этого будет мало, то позаимствовать и у будущего. Отдать и самому раствориться, излить все свои силы, исчерпаться до конца, до последней молекулы, отдаться зову крови, зову всего того, что было в истории и до истории и что записалось в его клетках, требуя продолжения жизни. Он хотел отдать запредельному свой самый ценный и неотторжимый дар, исполнить обязательство, сделать эти мгновения столь же прекрасными, сколь прекрасным было тело, сотворенное Богом, в которое он проникал. И слова, которые бессознательно срывались с его губ, когда он рвался раствориться в ней без остатка, прильнуть к ней еще ближе, чем это вообще было возможно, оказались библейскими:

— Да лобзает он меня лобзанием уст своих... Ласки твои лучше вина... Влеки меня... черная, но красива... не смотри на меня, что я смугла... ты прекраснейшая из женщин... прекрасны ланиты твои... О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна... как лента алая губы твои, и уста твои любезны... пленила ты сердце мое... о, как прекрасны ноги твои... округление бедер твоих, как ожерелье, дело рук искусного художника... груди твои виноградные гроздья... положи меня как печать на сердце твое, как перстень на руку твою: ибо крепка как смерть любовь...[2]

Скорее всего, они и не отдавали себе отчета в том, что шепчут библейские фразы, они не думали о том, что, возможно, в них возродились Соломон и Суламифь — все это не имело для них никакого значения. Они превратились в яркие, благоуханные цветы, в молодых оленей, играющих на зеленых склонах гор. По мере того, как его энергия переливалась в нее, его гнев уменьшался, а потом сменился чувством радости — прошлое поблекло, отступило; пришло ощущение, что все устроится для них благополучно, что его душа слилась с ее душой. И теперь уже ничто не могло бы их разъединить.

Восторг слияния тел был настолько велик, что у него на глазах выступили слезы; тело его двигалось медленно, плавно, расчетливо; своим даром он заполнял таинственную, глубокую пещеру; в каждом его рвущемся вперед движении была животная грация, была человеческая любовь. Наконец, последнее длинное, скользящее движение завершилось бурным излиянием — — словно талые воды сорвались с горных высей и вскипели, достигнув раскаленных камней...

Он лежал, лишенный сил. Некоторое время им распоряжалось только его тело, а теперь в свои права стал вступать разум. И первой его мыслью было: Боже, Боже, почему все так? Почему любовь приходит так неожиданно? А это — любовь, любовь, любовь... На ее лице царило выражение полного спокойствия и удовлетворения, оно казалось окутанным светло-коричневой дымкой; было такое впечатление, что даже дыхание не нарушало этого спокойствия; глаза у нее были закрыты, а губы слегка раздвинуты...

Он отдал ей всю энергию, которая у него была.

Когда Гэс, наконец, открыл глаза и подавил стон, готовый вырваться из его груди, он понял, что пропал. Его единственной надеждой, его спасением была эта красивая женщина — женщина, которой уже пришлось испытать на себе жестокость сурового существования.

Оглядевшись, Гэс увидел, что они лежат в спальне, но как они туда попали, он не помнил. Бесси, казалось, уснула; он смотрел на нее и не мог наглядеться — он не видел создания более грациозного, более красивого и чувственного.

Гэс отодвинулся от нее — он почему-то почувствовал смущение; встал с постели и оделся. Увидев, что в одном кулаке она все еще сжимает зеленый доллар, он потянулся, чтобы забрать его.

Но она вдруг открыла глаза и сказала, крепко сжимая кулачок:

— Нет, нет, мистер Красавец, не отдам.

— Бесси, ты знаешь — я влюбился в тебя. Я люблю тебя. И я не хочу, чтобы это было, вроде как я... купил тебя.

Она легко улыбнулась; ее глаза излучали тепло.

— Но мистер Красавец, ты же действительно купил меня. И тут все ясно и нормально, понимаешь?

— Нет, — сказал Гэс упрямо. — Не покупал я тебя... Нельзя купить любовь.

— Ты не понимаешь. — Бесси снова легко улыбнулась. — То, что продано — продано, а то, что куплено — куплено и принадлежит купившему. Разве не так?

Раздался стук в дверь — и внешний мир ворвался в их убежище. Нужно было возвращаться к его проблемам; из внешнего мира пришел коронер; к тому же, мистеру Фитцджеральду не терпелось получить его сумку.

Гэс вдруг осознал, что пока он занимался любовью, в соседней комнате, на диване, лежал его мертвый друг. Эта мысль шокировала парня.

— Не понимаю, — простонал он, — не понимаю, что это со мной!

В дверь снова постучали, более настойчиво. Гэс открыл дверь — он боялся, что это может быть кто-нибудь из клиентов Бесси, боялся, что он не сдержится и набросится на посетителя. Но оказалось, что пришли два безликих человека, одетых в белые халаты; со скучающим выражением они держали грязные носилки.

— Там, на диване, — сказал Гэс.

Они быстро, привычными движениями переложили тело на приставленные к дивану носилки; прикрыли тело простыней и ушли — при этом они напоминали чистильщиков ковров, которые, свернув очередной ковер, выносят его на улицу.

Не успел Гэс закрыть за ними дверь, раздался телефонный звонок. Гэс быстро подошел к висевшему на стене аппарату в деревянном корпусе и снял трубку.

— Гэс? — Гилпин тут же узнал голос Фитцджеральда. — С тобой все в порядке?

— Так точно, сэр, — ответил Гэс.

— Я уже знаю, что случилось с Джимом. И я тебе обещаю: проводы и похороны устроим ему первоклассные. А теперь — принеси побыстрее сумку.

К Гэсу подошла Бесси и стала покусывать мочку его уха. Гэс повесил телефонную трубку, и отстранившись немного от Бесси, сказал:

— Послушай, ну как же так? Джим вот только что умер... Как ты можешь быть такой равнодушной?

— Он был моим братом, но я его все-таки знала не очень хорошо. Теперь его нет, и чем быстрее мы привыкнем к этой мысли, тем лучше.

— Но ты что, совсем не скорбишь по нему? Может быть, несколько дней, из уважения к его памяти, стоит...

— Мистер Красавец, — сказала Бесси, — ты ничего не понимаешь. В ту первую секунду, когда я увидела его у тебя в руках, я оплакала его так, как тебе не удастся оплакать и за целый год. У каждого свое время. А ты что — большие часы? Сердце у тебя стучит иначе, чем у меня?..

Он прижал ее к себе.

— Все это — какое-то чудо! Это не просто любовь с первого взгляда. Это вроде как... как лучи солнца, когда весной они падают на землю, все вдруг расцветает...

— Я чувствую то же самое, Гэс, но послушай моего совета, любовь моя, — уходи и никогда больше не возвращайся.

Своей непредсказуемостью она могла свести с ума.

— Ты должна немедленно оставить свое ремесло! Я зарабатываю достаточно — на нас двоих вполне хватит.

— А откуда ты знаешь, сколько я трачу? Всякие там красивые вещи, алмазы, украшения...

— Бесси, тебе нужно из всего этого выпутаться и забыть, забыть обо всем, что было!

— А может, уже слишком поздно?

— Как это может быть поздно?! Я же объясняю тебе: мне кажется, что я знаю тебя миллион лет, а не только несколько часов, и все эти годы я любил тебя. И только тебя. Я тебя люблю с тех пор, когда люди жили в райском саду.

— Ты своей любовью убьешь меня, Гэс! Вот чем это все закончится.

— Я буду тебя защищать, как защищал Джим... нет, намного лучше.

— Не говори глупости.

— Все будет в порядке.

— Так точно, сэр... Гэс, из-за тебя я могу оказаться между двух огней — с одной стороны легавые, а с другой — крепкие ребята с пистолетами.

— Именно для того, чтобы этого не произошло, ты должна немедленно переехать отсюда. И никто не должен знать твой новый номер телефона. И никаких там вызовов.

— Ну что ж, мысль мне нравится. Может быть, я так и сделаю.

— Не “может быть” — а сделаешь. — Гэс вручил ей три двадцатидолларовые бумажки. — Когда ты найдешь себе новое местечко, обустроишься, позвони мне в клуб... И все начнем будто с нуля.

— Так точно, сэр, мистер босс, — сказала Бесси дразнящим тоном: губы у нее были зовущие, в глазах искрилась чертовщинка.

Гэс снова крепко прижал ее к себе и разразился своим могучим смехом. Он приподнял ее над полом, и ему показалось, что его женщина, его возлюбленная, — легка как ребенок, как перышко.

— Возвращайся к своей работе, Гэс, — сказала Бесси. — Заработай для меня побольше денег.

— Позвони мне.

— Конечно, позвоню! — И она широко улыбнулась своей невероятной улыбкой.

Он поцеловал ее, взял сумку и быстро вышел — он боялся, что еще немного, и он вообще не сможет расстаться с ней даже на минуту. Сбежал по лестнице.

Но как только Гэс оказался на улице, он тут же внутренне собрался и приготовился к возможному нападению. Боже, Лютер, наверное, там, где-то на небесах, смеется над ним. Или, может быть, теперь они вдвоем — Лютер и Джим — смеются над ним, просто животики надрывают, глядя на него, вспотевшего, охваченного страхом, пытающегося все устроить наилучшим образом.

— Ладно, двигай, двигай, умник, — сказал он самому себе. — Бог определил мне полюбить негритянку. А какая, собственно, разница? Она теперь моя. Плевать, что будут говорить — мы возьмем и поженимся.

А интересно, что там, на небесах, думает о нем отец?

— Папа, — обратился Гэс про себя к отцу, — я буду стараться вести жизнь доброго христианина, я не сделаю ничего такого, чтобы угодить в тюрьму... Если бы я чувствовал, что Бесси мне не подходит, я бы никогда не сделал того, что собираюсь сделать...

И ему казалось, что он слышит раскаты хохота Джима и Лютера, которые смеются над его попытками ублажить свою совесть.

— А, пошло оно все к черту, — пробормотал он.

До клуба Гэс добрался без приключений и сразу прошел в кабинет Фитцджеральда. Бухгалтер, человек среднего возраста, с пухлыми щечками, корпел в небольшой приемной над какими-то учетными книгами; когда Гэс проходил мимо него, он даже не поднял головы.

Гэс постучал в дверь кабинета и вошел. Фитцджеральд разговаривал по телефону. Гэс подошел к столу и поставил на него сумку. Седовласый, очень крепкий старик положил трубку и, серьезно посмотрев на Гэса, сказал:

— Ты сделал все хорошо, Гэс, может быть, даже слишком хорошо.

— Нет, не хорошо — я потерял Джима, — ответил Гэс.

— Ничего не поделаешь, Гэс. Я ему говорил всегда — носи с собой пушку, но он отказывался и только смеялся... Дело в том, Гэс, что, как оказалось, ты убил не одного, а трех человек в той машине... И знаешь, у каждого из них были друзья. Как ты думаешь, что эти друзья убитых сейчас замышляют, а? Что они готовят Гэсу Гилпину?

— У вас есть еще патроны, мистер Фитцджеральд? — спросил Гэс.

Тот, ни говоря ни слова, вытащил из ящика тяжелую коробку и высыпал на стол пару десятков патронов, с тупоносыми пулями и латунными гильзами. Гэс высвободил магазины пистолетов и стал методично набивать их, пытаясь при этом сообразить, что же ему делать дальше.

— Я сделаю так, как вы мне скажете. Тут вы босс.

— Скажу тебе честно — если я тебя завтра отправлю на улицы собирать выручку, дальше первого перекрестка ты не уйдешь. Кто от этого выиграет?

— Как сказал бы мой отец: никакого приумножения, — сказал Гэс.

— Ты когда-нибудь бывал в Хот-Спрингз?

— Нет.

— Это в Арканзасе. На следующей неделе туда приедет очень важный человек. Мне нужно, чтобы ему доставили один пакетик.

— Я могу это сделать, — сказал Гэс. — Но хотел бы поехать не один.

— А с кем?

— С сестрой Джима.

— С крошкой Бесси? Гэс, я не хочу лезть в твои дела, но хочу предупредить тебя, что такая куколка может наделать мужчине много бед. К тому же, как я понимаю, она, вроде, не шведского происхождения.

— Я хочу жениться на ней.

— Не делай этого. Она наркоманка. Причем безнадежная, — сказал Фитцджеральд; его голубые глаза стали холодными как льдинки. — Хочешь спать с ней — это пожалуйста. Но если женишься на ней — тебе конец.

— Вы хотите сказать, что не захотите после этого иметь со мной дела?

— Не только я. К тебе будут иметь претензии Канзас-Сити, все штаты Среднего Запада, все Соединенные Штаты и все зависимые территории. Ты помнишь, что произошло с Джеком Джонсоном? А ведь он не был наркоманом, а так — просто пару раз попробовал.

— Мистер Фитцджеральд, не волнуйтесь — никакого окончательного решения жениться или чего-нибудь в таком роде принято не было, — сказал Гэс. — Просто... она вроде как часть меня, что ли. И дело тут вовсе не только в том, что я обещал Джиму позаботиться о ней.

— Ладно, Гэс, все это касается только тебя. Но, Гэс, не расставайся с оружием, будь предельно осторожен и спи очень чутко.

— А как насчет поездки в Хот-Спрингз?

— Поедешь утренним поездом, который идет в Санта-Фе. Он останавливается по пути в Хот-Спрингз. И не возвращайся, пока здесь не улягутся страсти. — Фитцджеральд бросил на стол перед Гэсом пачку денег. — Можешь все это истратить. Чем меньше остается людей у Зирпа, тем лучше я себя чувствую.

Когда днем позвонила Бесси, Гэс сказал:

— Собирай чемодан, Бесси, мы отправляемся в путешествие. У нас будет медовый месяц.

— Мистер Гэс, — ответила Бесси, — мне кажется, вы не в своем уме.

— Я знаю, — ответил Гэс довольно мрачно и повесил трубку.

Позже, сидя у себя в комнате, он обдумывал ситуацию, в которой оказался. Ему очень не хотелось ввязываться во всякий там рэкет, очень не хотелось стрелять в кого бы то ни было и тем более убивать. Но он понимал, что для выживания в этом мире ему надо научиться стрелять первым и без промаха.

Вечером того же дня он обратил внимание на то, что отношение завсегдатаев к нему немножко изменилось. Он выполнял обязанности распорядителя в зале, и к нему обращались уже не “Гэс”, а “мистер Гилпин”; посетители исподтишка поглядывали на него.

Ронда Хельбаум пришла одна, без сопровождения и демонстративно оглядела его с головы до ног.

— А, храбрец Гилпин, стреляющий из двух пистолетов сразу, — сказала она. — Из фермера получается толк! Ты знаешь — ты знаменит.

— Я не понимаю, о чем это вы, — спокойно ответил Гэс.

— Ну, тогда почитай вот это. — Ронда вручила ему местную “Стар”, открытую на второй странице.

ГАНГСТЕРЫ СВОДЯТ СЧЕТЫ — ЧЕТВЕРО УБИТЫХ

Вчера утром, в районе Терделонн, в результате перестрелки, возникшей между двумя соперничающими гангстерскими группировками, было убито четыре человека.

Лейтенант полиции Рональд Мориарти сообщил, что в перестрелке были убиты Тони Керчански, Билл Буэлл (по прозвииу “Здоровяк”) и Томас Синатра (по прозвищу “Орешек Том”); все они были членами так называемого “Синдиката Мики Зирпа”. Со стороны противостоящей им преступной организации был убит Джеймс Криспус (по прозвищу “Банджо Джим”). Перестрелка произошла на Восьмой авеню приблизительно в половине двенадцатого утра.

Полиция разыскивает пресловутого Августа Гилпина (по прозвищу “Гэс-Голландец”), чтобы взять у него свидетельские показания, так как он, очевидно, был единственным свидетелем происшедшего. Расследование обстоятельств убийства четырех человек продолжается.

Когда Гэс пришел к Бесси на ее новую квартиру, та уже упаковала чемодан. Она ждала Гэса с нетерпением. Эта квартира несколько отличалась от предыдущей, а вот снаружи дом выглядел почти так же, как тот, где она жила раньше: такая же закопченная, грязная коробка, сложенная из кирпичей, единственным украшением которой были маленькие окна.

Гэсу хотелось схватить Бесси в охапку и слететь с ней вниз по потертым ковровым дорожкам. Но увидев, как она идет, он понял, что должен идти рядом, смотреть и наслаждаться ее движениями: она будто скользила по ступенькам, каждый сустав двигался в полной гармонии с остальными; ее можно было бы сравнить с мыльным пузырем, пляшущим в воздухе, или с восторженным ребенком, мчащимся по поляне, заросшей цветами.

Водитель Фитцджеральда, негр Джеймс Лаванда, молча открыл дверцы лимузина. Он никогда не задавал лишних вопросов. Он знал, что перевозит опасных людей с одного места на другое. И сейчас его вопрос был прост:

— Куда едем?

— Вокзал “Юнион”, — сказал Гэс.

Ехать было недалеко; к тому же, на улицах, так рано утром, кроме грузовиков, развозящих молоко и продукты, машин почти не было. Но Гэс, готовый ко всяким неожиданностям, внимательно смотрел по сторонам и всматривался во все проезжающие мимо них и встречные машины.

Когда подъезжали к вокзалу, водитель негромко обратился к Гэсу:

— Сэр...

— Да, в чем дело? — откликнулся Гэс, настороженный обеспокоенным тоном Лаванды.

— К какому входу подъезжать?

— Как к какому? К главному, конечно.

— Ну, а меня тогда высадите у входа для черных, — сказала Бесси.

— Ну и меня тоже, — сказал озадаченный Гэс. — Я не могу тебе позволить идти одной.

— Все твои неприятности только начинаются, мистер Красавец. — Голос Бесси прозвучал хрипловато и печально.

— Глупости, — сказал Гэс. — Начинается новая жизнь. И все будет как весной, все будет в цветах.

Водитель отнес чемоданы к билетной стойке, получил от Гэса чаевые и ушел. За стойкой сидел белый служащий болезненного вида, в очках с толстыми стеклами.

— Два билета до Хот-Спрингз, Арканзас.

— Вы едете с ней? За билетом ей придется пройти вот туда.

— Я путешествую с племянницей! Она живет в... Александрии, в Египте. Мы всегда путешествуем вместе, — сказал Гэс медленно и четко; ему очень хотелось ударом кулака сбить с носа служащего очки, будто сделанные из донышек бутылок.

— Тогда вам придется сидеть в вагоне для цветных.

— Ну и что? — Гэс улыбнулся.

— Но вы ж не цветной. — Служащий поджал губы. Он отшатнулся, когда Гэс положил свой огромный кулак на мраморную плиту стойки прямо ему под нос и прорычал:

— Сэр...

— Да, конечно, сэр, можно платить здесь, — сказал служащий слабым голосом; взял деньги, проштемпелевал и выдал билеты, потом отвернулся и сплюнул в угол.

— Эй, послушай! — крикнул Гэс, едва сдерживая гнев. — А ну-ка выйди сюда, если ты не...

— Перестань, мистер Красавец, — сказала Бесси тихо. — Ты же все равно не сможешь набить морду за нахальство каждому вшивому клерку. Если ты будешь этим заниматься, у тебя совсем не останется времени на меня. Пойдем, пойдем, ты сам захотел этого. Вот теперь и расплачивайся!

Она сама взяла билеты с прилавка и, взяв его под руку, потащила к поезду. Он остыл немного и был в состоянии что-то сказать лишь тогда, когда они пересекли огромный вестибюль вокзала.

— Успокойся, любимый мой. Для тебя это была прекрасная подготовка. Знаешь, когда у нас терпение лопается и мы начинаем отвечать кулаком, сразу все начинают кричать: черные взбунтовались, этих обезьян надо убивать как бешеных собак! И какая-нибудь подслеповатая дохлая козявка, ничтожный чиновник, застрелит кого-нибудь, а ему и говорят: “Правильно, эти черномазые впали в бешенство”, и дают ему медаль.

— Ладно, Бесси, извини, что я не сдержался.

Проводник вагона странно посмотрел на Гэса, но главное его внимание было сосредоточено на полновесных грудях Бесси, которые при каждом движении упруго колыхались под одеждой. Он долго и тщательно рассматривал ее билет, делая вид, что читает все, что там напечатано мелкими буквами, наклонялся в разные стороны, будто искал лучшего освещения. И при этом постоянно косил глаза на грудь Бесси. Наконец, Гэс не выдержал:

— Послушай, мистер, кончай свое чтение, а не то получишь по зубам.

Проводник вздрогнул, замер, а потом быстро сказал:

— Надеюсь, у вас будет приятное путешествие. Когда объявят вашу станцию, выходите, пожалуйста, побыстрее. Там мы стоим совсем недолго.

— Хорошо. Спасибо, — сказал Гэс.

— Извините, но знаете, вам следовало бы вести себя поприличнее.

Побелев от неожиданно охватившей его ярости, Гэс готов был наброситься на тщедушного проводника, но его остановил теплый насмешливый голос Бесси:

— Пойдем, пойдем, Гэс-Голландец. Ты что, не видишь, что он просто старый козел? Пойдем, мистер Красавец, пойдем в другой вагон. Там тебе не будут делать замечания!

Бесси хихикала, глядя, как он набычился и сверкает глазами.

Он пошел за ней к вагону, на котором стояла надпись: “ДЛЯ ЦВЕТНЫХ”. Четко и ясно. Ему показалось, что от ярости у него волосы на голове начинают развеваться как у жеребца. Бесси прошла по проходу в самый конец вагона, где сидели темнокожие люди, одетые по-разному: кто в строгих костюмах и двухцветных туфлях, но большинство в комбинезонах, потертых джинсах и растоптанных башмаках.

Гэс старался сохранять невозмутимое, спокойное выражение, но чувствовал себя очень неуютно в присутствии такого большого количества “цветных”.

Обивка сиденья была изношена; никаких белых, свежих салфеток на подголовниках, блестевших от жира и грязи, не было.

— Ну и ну, — пробормотал Гэс. — Мне надо было взять отдельное купе.

— Что, тебе не нравятся мои чернокожие братья и сестры?

— Не в этом дело. Просто — вот я собрался вроде как в свадебное путешествие, а тут на каждом шагу чего-то не так.

Поезд дернулся — загремели буферы вагонов, — потом дернулся еще раз и медленно отошел от платформы. Набрал скорость, и начался перестук колес на стыках рельсов. Вонь из боен постепенно уменьшалась и, наконец, совсем исчезла.

Со стороны соседних сидений на Гэса было брошено несколько обеспокоенных взглядов, но никто ничего не сказал и не спросил. Пришел старый проводник и прокомпостировал их билеты. Потом по проходу прошел белый мальчик с лотком; Гэс купил у него по огромной цене два яблока. После этого их уже никто не беспокоил, и они могли спокойно смотреть в окно.

Холмы Арканзаса скоро уступили место равнинам Озарка. Мимо окна проносились дубовые леса, шахты, где добывали свинец, развалюхи по краям лугов и полей. Изредка возникало что-нибудь, что привлекало внимание, но тут же оставалось позади и исчезало: человек, свежующий свинью, подвешенную к ветке дуба; чернокожий мальчик, сидящий на муле и размахивающий рваной шляпой; большой бык, пытающийся взгромоздиться на стройную, слегка присевшую на задние ноги корову... Все, что проносилось за окном, напоминало Гэсу о доме, о графстве Форд.

Месяцы, проведенные в каменном муравейнике, казались годами; он был как дикий мустанг, которого привезли в город, чтобы научить принимать участие в соревнованиях по выездке и стиплчейзу. По мере того как пейзаж, обозреваемый из окна вагона, становился все более диким и первозданным, воспоминания о каменных коробках, асфальте под ногами стали отступать. Каньоны, которые они переезжали по мостам, становились все глубже, а земля вокруг казалась совершенно девственной; никаких следов деятельности человека — если, конечно, не считать самих железнодорожных путей, которые вились через равнины, по зеленым склонам холмов... Вдруг Гэс услышал, как кто-то выкрикивает: “Хот-Спрингз! Хот-Спрингз!” Он очнулся окончательно и поднял голову с плеча Бесси, облаченного в шелк платья.

Глядя в ее египетские глаза, на ее радушную улыбку, он сказал:

— Нам здесь выходить.

Легко соскочив с подножки вагона, они обнаружили, что рядом с ними на платформе никого больше не было. Немного подальше, возле вагона первого класса для белых, вертелись носильщики и еще какие-то личности, которые помогали белым пассажирам, важным как магараджи, спускаться со ступенек вагона на вымощенную плиткой платформу; потом этих пассажиров почтительно сопровождали к машинам.

— Ну, посмотри, — сказал Гэс, — а здесь ни одного носильщика.

Гэс засунул пару пальцев в рот и пронзительно свистнул. К ним тут же бросился носильщик — седой растерянный негр, качающий головой и будто вопрошающий: что этот непредсказуемый белый человек придумает завтра?

Носильщик взял чемоданы; Гэс отдал ему чеки на багаж:

— Спасибо за помощь. Мы собираемся остановиться в гостинице.

— В той самойгостинице? — спросил седовласый носильщик с какой-то непонятной обреченностью, закатив при этом глаза.

— Да, именно там, — сказал Гэс, беря Бесси за руку и направляясь к стоянке такси.

Старый носильщик уложил чемоданы в машину, и Гэс сунул ем в руку доллар.

— Куда едем? — спросил таксист.

— В ту самуюгостиницу, — сказал Гэс.

— Мог бы отвезти вас в одно местечко, тут совсем недалеко, вроде как, знаете, квартирка, никто не беспокоит, — предложил водитель.

— Нет, спасибо, мы все же поедем в гостиницу. Я учу свою племянницу играть в гольф.

— Да, похоже, у нее есть замечательная дырочка, куда можно ох как загнать! — Таксист оскалился.

Гэс очень быстрым движением приставил ствол пистолета к голове таксиста за ухом и очень спокойно сказал:

— Извинись немедленно.

— Да, сэр! Извините, ради Бога, извините, мэм, — просипел водитель. — Эти мои дурацкие шуточки... у меня всегда из-за них неприятности. Нет, нет, сэр, я ничего такого и не думал, нет, сэр, это просто так, глупая болтовня... У вас очень красивая племянница, знаете, вот честное слово. Да, сэр... извините, мадам!

Белое центральное здание гостиницы было весьма странной архитектуры, со множеством всяческих башенок и прочих излишеств. Дежурный администратор был небольшого роста, весьма упитанный, лысый мужчина, предупредительный, невозмутимый и исключительно вежливый. Но когда он увидел, что Гэса сопровождает Бесси, его мягкая предупредительность укрылась под маской холодной вежливости.

— Мистер Гилпин... — Он повертел в руках карточку бронирования. — Мы не были предупреждены, что с вами прибудет...

— Мой секретарь, — сказал Гилпин. — Она занимается моими финансами и чистит оружие — после употребления.

— Но извините, мы не ожидали... — Лицо администратора приняло каменное выражение.

Гэс вытащил из кармана довольно крупную купюру и подсунул ее под локоть кругленького администратора, которому так хотелось оставаться оплотом респектабельности в гостинице, куда съезжались гангстеры со всей страны.

— Я знаю, о чем вы подумали, — сказал Гэс, почувствовавший вдруг уверенность в себе. — Каждый раз, когда это происходит, ей становится очень неловко, хотя и не скажешь, что это бывает так уж часто... Понимаете, она дочь египетского короля Фарука, и с ней следует обращаться соответственно — как с принцессой.

Деньги исчезли; едва заметная улыбка смягчила камень.

— О, принцесса! Мы очень рады, что вы решили остановиться в нашей гостинице. Совсем рядом с полем для гольфа у нас есть замечательные отдельные домики, как раз на двоих. Там вам никто не будет мешать.

— Да, это как раз то, что нужно, — сказал Гэс.

Администратор позвонил в колокольчик и крикнул:

— Гости в коттедж первый!

Это прозвучало как окончательное признание их права на поселение в гостинице.

Выражение на лице Бесси изменилось: суровая, непроницаемая маска расовой отчужденности уступила место сверкающей улыбке озорной девчонки, которая получила то, чего ей очень хотелось. Ее плечи распрямились еще больше, и она действительно казалась дочерью древнеегипетского фараона.

Предложенный администратором коттедж и в самом деле оказался хорош — большой, чистый, уютный, в сторонке от других, — и Гэс решил про себя, что администратора еще нужно как-то отблагодарить.

С одной стороны коттеджа располагался бассейн, выложенный белой плиткой, с постоянно сменяемой, подогреваемой минеральной водой; с другой стороны простиралось поле для игры в гольф. Вокруг коттеджа росли большие, старые ореховые деревья, придававшие ему очарование и благородство старины.

Гэс раздал “на чай”, и когда их оставили одних, он повернулся к Бесси, обнял ее и поцеловал — ее губы сладки и свежи, как вода чистого ручья весенним утром. Гэс поднял Бесси на руки и занес ее в коттедж.

Он пронес ее сквозь гостиную, занес в просторную, полную свежего воздуха спальню и уложил на пуховые перины, громоздившиеся на кровати замысловатым сооружением с балдахином.

Бесси покусывала мочку его уха, охала, похихикивала, бормотала что-то тихим, хрипловатым голосом, мяла его плечи своими золотистыми пальцами...

Весь тот замечательный день казался сплошной идиллией и блаженством. Они плескались обнаженными в бассейне; Гэс не уставал восхищаться ее прекрасным телом; он смотрел на нее так, как художник разглядывает прекрасную модель. На нее можно смотреть бесконечно, изучать все ее текучие линии и формы...

А она пела — свободно, раскованно, мягким бархатным голосом, она пела песни, которые он никогда раньше не слышал; слова песен были разными, но во всех песнях воспевалась та радость, которая может родиться лишь после того, как преодолено отчаяние.

— Я люблю тебя, ты весь мой... я люблю тебя...

Когда она пела, ее улыбка становилась еще более открытой, еще более очаровательной, еще более искренней. Никто другой, думал Гэс, не умеет улыбаться, как Бесси. Большинство людей улыбаются как собаки, которые выпрашивают подачку, а она улыбается просто потому, что счастлива!

Чем больше он смотрел на нее, тем больше укреплялся в мысли, что она самая красивая женщина в мире; и при этом в ней жила тигрица, что позволяло ей отвоевать себе место в этом большом и жестоком мире.

Они занимались любовью в теплой воде, похожие на каких-то сказочных смеющихся водяных существ; лежа на одеяле в высокой траве, наблюдали за людьми, играющими в гольф, которые, облаченные в традиционные костюмы, невзирая на жару, размахивали своими битами, стремясь достичь заветной цели. Молочно-белая кожа Гэса покраснела под лучами солнца, а ее золотисто-коричневая — радостно впитывала солнечное тепло. Им принесли охлажденное шампанское, блюдо с тонко нарезанными бутербродами с куриным мясом, колбасой и булочки с маком.

Солнце, превратившись в тяжелый красный шар, зависло над горизонтом — еще немного, и оно исчезнет. Гэс лежал рядом с Бесси, положив голову между ее высоких, крепких, заостренных грудей; его рука безвольно лежала поверх ее лона; она бормотала что-то бессвязное, посмеивалась, всхлипывала:

— Не буди меня... неужели это правда... это слишком роскошный сон... надо проснуться... я сейчас проснусь... и увижу какую-нибудь пузатую вонючку... какой сладостный сон... сладостный как мой порошочек... сладостный... Гэс, Гэс, не буди меня...

Гэс слушал, но не слышал; исполненный блаженной истомы, он находился в полузабытьи; все тревоги внешнего мира отступили куда-то в сторону, весь мир уже казался чем-то невозможно далеким. И в том мире он был не более чем странником, который вот только теперь вернулся домой.

— Любовь моя, — прошептал он, — любовь моя.

— Как так получилось, что ты обратил на меня внимание? Почему ты захотел быть со мной?

— Так получилось — и все. Я просто увидел тебя и понял, что ты — моя, а я — твой.

— Интересно, долго ли ты сможешь мне такое говорить?

— Еще каких-нибудь тысячу лет, — сказал Гэс.

— Я никак не могу понять... Я не заслуживаю всего этого... — начала говорить Бесси, а потом перешла на пение:

— Пою я блюз сегодня,

И слаще меда он,

В заоблачные выси

Унес бокалов звон...

— Знаешь, у тебя такой удивительный... замечательный голос... Я такого никогда раньше не слышал, — сказал Гэс. — Когда я слышу, как ты поешь, я все время вспоминаю птиц в лесу, мне слышится, как растет трава, кукуруза... я мог бы слушать тебя ночь... Тебе нужно петь на сцене.

— Да, но беда в том, что как только я выбираюсь на сцену, хотят не только услышать мое пение, но и... А это все сразу убивает.

— Нет, нет, все, никто больше к моей девочке не прикоснется! Но если ты просто захочешь петь со сцены — то пожалуйста.

— Не знаю... Почему я должна для кого-то петь?.. Ой, Гэс, я так люблю тебя... но ты знаешь, как много грязи кругом, кругом все норовят сделать больно, больно, кругом, куда не сунешься, а я была еще такой маленькой, такой хорошенькой...

— Все у нас будет по-новому, — сказал Гэс. — А разве ты еще не молодая? И разве не хорошенькая? Ты моя египетская принцесса! Клеопатра!

И Бесси снова начинала петь.

— О, как я счастлива, счастлива, счастлива...

О, как все сладостно, сладостно, сладостно...

О, я просто в раю, я просто в раю, я просто в раю...

На ужин Гэс заказал все, на что у него хватило воображения: и устрицы, и запеченную утку, и всяческие мясные ассорти, и клубнику, и вишни в ликере, и торт...

Ужин им подавали на застекленной веранде их коттеджа; вечер быстро превращался в ночь, вставала полная луна. Пожилые официанты в ливреях бесшумно подвозили тележки с верхом из красного дерева, заставленными блюдами с серебряными крышками, увозили пустые тарелки и привозили новые блюда. Один из старших официантов, седой, величественный, в красном сюртуке, стоял в двух шагах от стола, молчаливо следил за тем, чтобы все происходило должным образом, и позволял себе лишь наливать нужное вино в нужный момент.

Потом они, держась за руки, освещенные лунным светом, гуляли по лугу с подстриженной травой; время от времени Бесси выдергивала свою руку из руки Гэса и начинала кружиться, вздымая руки к небу, похожая на какое-то неземное создание; ее плиссированная юбка разлеталась широким кругом. Потом она бросалась на грудь Гэсу, обнимала его, нежно целовала, и они возобновляли свою неспешную прогулку. Он говорил: “Спой мне еще!”. И она пела, изливая чувства из самой глубины сердца.

— Как давно, давно, давно, давно, давно, давно

Не видела я улыбки,

А теперь мне все равно, равно, равно, равно,

Готова я идти под пытки...

Они вернулись в коттедж только тогда, когда их начал одолевать сон. Погрузились в невероятно легкие, воздушные перины; тела их слились — мед и молоко, изящество и сила. Такие ночи Бог дарует редко, и они наслаждались каждой дарованной им минутой. Они отдались очарованию блаженства, обласканные бархатной чернотой, прикрытые одеялом лунного сияния.

Проснулись они поздно, лениво выпили кофе и, сидя на веранде, стали нежиться на солнце. Сквозь истому до Гэса донесся звонок телефона.

— Гэс Гилпин?

— Слушаю, — неохотно ответил Гэс.

— Похоже, эта черномазая шлюха из тебя все выкачала.

— Попридержи язык, а? И вообще, кто это говорит?

— Эйс К. Гетц, — ответил голос в трубке, явно позабавленный реакцией Гэса. — Ты что, не любишь, когда вещи называют своими именами? Ты любишь черненьких? Ну и прекрасно! Но все равно, как ни называй, черная жопа — это черная жопа.

— Брось это. Давай о деле.

— Ладно, но все равно — черномазые, они и есть черномазые. Но это так, не по делу. Надо встретиться.

— Хорошо, — с трудом проговорил Гэс, чувствуя, как его начинает душить гнев. А ведь он приехал сюда, чтобы встретиться именно с этим человеком!

— Встретимся в баре, около полудня. И приводи свою чернокожую красавицу.

— Буду в полдень, — сказал Гэс и повесил трубку.

— Кто это звонил? — спросила Бесси.

— Гетц. Ну это, как тебе сказать... — попытался объяснить Гэс. — Большой человек в Сент-Луисе и Сент-Джо. Мистер Фитцджеральд платит Гетцу, а Гетц платит мистеру Пендергасту, и каждый занимается своим делом, и никто никому не мешает.

— А кому платит Гэс Гилпин?

— Никому. Платят мне, за мою работу. Но я остаюсь сам по себе, ни от кого не завишу, просто себе мистер Гилпин.

— И как долго ты думаешь ни от кого не зависеть?

— Посмотрим. Постараюсь, чтобы так было всегда.

— Это очень сложно, Гэс, — сказала Бесси. — На самом дне я уже была. Наверху еще не освоилась.

— Принцесса Клео, мы сейчас пойдем, встретим этого Гетца, передадим ему кое-что, засвидетельствуем почтение правителю Сент-Луиса, а потом тут же поскачем назад, сюда, идет?

Бесси улыбнулась. Она была рада, что ему удалось подавить свой гнев, причину которого он не объяснил. А теперь, когда Гэс успокоился, и объяснять было не нужно. Да ей и не хотелось, чтобы он объяснял.

Но прежде чем отправиться на встречу с Гетцем, он занялся своими “кольтами”. Все тщательно проверил, все ли гладко работает; потом взвел курки: оружие было готово к стрельбе.

— Не волнуйся, все будет хорошо, — сказал Гэс Бесси. — Веди себя как моя жена, как моя нога, ну, что угодно, лишь бы ты помнила — ты принадлежишь только мне, а я о тебе позабочусь. Ладно?

— Гэс, — ответила она тихо, — может, мне лучше остаться здесь? Я вовсе не настаиваю на том, чтобы идти с тобой.

— Нет, пойдем вместе, принцесса. Я хочу перед всеми похвастаться. Пускай видят, какая ты у меня красавица!

Гэс решил про себя, что в пререкания он вступать не будет, но если надо — пустит в дело кулаки. Или оружие. К тому времени, когда они подошли к центральному белому зданию гостиницы, лицо Гэса приобрело очень жесткое, даже свирепое выражение. И он стал похож на медведя гризли, который чем-то очень раздражен. Руки он держал неплотно сжатыми в кулаки, готовыми сжаться крепче и в любую секунду обрушить свой огромный вес на любого обидчика.

Бар был переполнен. Несколько человек стояли у входа, ожидая, пока освободятся места; даже вдоль стойки бара все места бывали заняты.

Гэс огляделся и увидел свободную кабинку, которую почему-то никто не занимал. Ухватив Бесси под локоть, он направился с ней к этой кабинке. И шум голосов в зале, казалось, стал стихать. Ни официантов, ни метрдотеля не было видно — было такое впечатление, что они на время исчезли специально.

Кабинка оказалась довольно большой — там могло разместиться восемь человек. Гэс пропустил девушку вперед, потом сел сам.

— Гэс, любимый, — сказала Бесси спокойно и тихо, — не надо ничего больше доказывать. Ты уже все доказал.

Он демонстративно ничего не ответил. И она поняла, что это напоминание ей — она тут не имеет права голоса, она его женщина, ее место рядом с ним. И главные ее слова — молчание.

Вместо официанта к ним направился, отделившись от стойки бара и проходя между столиками, высокий, светловолосый человек с лисьим лицом, в прекрасном костюме. Он шел раскованно, даже небрежно, вразвалку, с презрительным видом.

— Этот стол зарезервирован для мистера Гетца, — сказал человек, присматриваясь к Гэсу.

— А где он сам? — спросил Гэс.

— Я Гетц, — ответил подошедший без всякой улыбки. Губы у него были тонкими и бледными. Гэс встал.

— Я Гилпин, — сказал он, не протягивая руки для рукопожатия. — Со мной путешествует принцесса Клео.

Гетц вежливо поклонился, но при этом его взгляд раздевал Бесси, ощупывал ее, проникал во все интимные места, оценивал, покупал, продавал.

— Принцесса, можно мне сесть за ваш столик?

— Пожалуйста, садитесь.

— Как дела в Канзас-Сити? — спросил Гетц, повернувшись к Гэсу.

— Жарко, — сказал Гэс. — Мистер Фитцджеральд попросил меня передать вам вот это.

И Гэс из бокового кармана пиджака достал толстый, тяжелый конверт, положил его на стол и подтолкнул к Гетцу.

— Я слышал, что ты прекрасно выполняешь поручения.

Гэс ничего не ответил; он не спускал глаз с этого худого человека. Опасного человека. Его подчеркнутая вежливость не уменьшала опасности.

— Я слышал, что ты надежен, смел, отличный стрелок. Ты хочешь многого добиться?

— Да, но для достижения своих желаний я готов идти только доопределенного предела.

— Интересно. До какого же?

— Меня нельзя купить.

— Не понимаю.

— Я не продам своего босса, свою девушку. Я не собираюсь никого убивать, но сделаю это, если у нас будут пытаться забрать то, что мы не хотим отдавать.

— Забавно! А я вот думал, что ты хочешь, чтобы твоя принцесса стала певицей, чтобы выступала на сцене. Я уверен, что она поет не хуже канарейки. Я пайщик одного клуба в Сент-Луисе. Она могла бы там поработать немного. Глядишь, и выйдет потом на большую сцену.

— В Канзас-Сити клубов тоже хватает, — сказал Гэс.

— У меня есть кой-какая работенка, вроде как посредника — устраивать всякие спорные дела. Оплата — в два раза больше, чем ты получаешь у старого душки Фитца. И ты мог бы быть при ней, пока она занимается своим пением.

— Нет, меня это не интересует. — Шестое чувство, казалось, подсказывало Гэсу, что над ним смеются, что с ним играют как кошка с мышкой. Что этому превосходно одетому, худому человеку стоит лишь сделать жест, коснуться, скажем, маленьким пальцем руки своих тоненьких, словно нарисованных карандашом, усиков, — и Гэс уже в следующее мгновение уже будет стучаться в ворота рая. Или ада.

— Ну, мы пойдем, — сказал Гэс осторожно.

— Нет, нет, куда вам спешить? — стал возражать Гетц, но не очень настойчиво. — Мы с принцессой даже не успели по-настоящему познакомиться.

— Отчего же, уже познакомились, — сказала Бесси. — Все сутенеры на одно лицо. Достаточно познакомиться с одним — и будешь знать всех.

— Ага. — Лисье лицо Гетца стало подергиваться. — Так вы уже все знаете!

— Знаем, и в эти игры не играем, — сказал Гэс.

— Гилпин, я не собираюсь ничего просить у какого-то там мелкого деревенского хулигана. Я просто предложу кое-что, и советую воспользоваться моим предложением. Потом может быть поздно!

Гэс молча смотрел на жадное, хищное лицо Гетца; он понимал, что допусти он хоть малейшую оплошность — и ему отсюда живым не уйти.

— Молчишь? Правильно. А теперь я и твоя принцесса — мы отправимся ненадолго ко мне в номер, а потом за это вы оба получите толстенькую пачечку.

— Вы просто не в своем уме, — сказал Гэс.

— За один раз со мной она заработает больше, чем за неделю работы Бог весть с каким количеством клиентов.

— А почему вы выбрали именно ее? Потому что она со мной?

— Потому что в ней есть шик. И, соответственно, цена будет хорошей.

— Это исключается, — сказал Гэс. — Постарайтесь уж обойтись без нее.

— Послушай, распоряжаюсь здесь всем я. Бармен, официанты, вышибалы — все мои люди. Стоит мне только глазом моргнуть — и ты труп. А после того, как я разберусь с ней — куда она денется? Без такого сильного защитника? И придется ей снова подставлять, что у нее там спереди и сзади, черномазым и всякой там швали.

Гэс медленно поднял со стола цветастую салфетку, сделал вид, что вытирает губы, потом положил ее себе на колени, прикрыв правую руку.

— Мистер Гетц, любезности закончились. Мне не нравится, как вы выражаетесь, особенно в присутствии женщины.

— Ух ты какой смелый! — Гетц широко улыбнулся.

— Я всегда становлюсь смелее, когда у меня в руке взведенный “кольт”, — сказал Гэс. — К тому же он под столом и направлен прямо в ваш сморщенный пупик.

— Ты просто блефуешь. — Гетц, похоже, ничуть не испугался.

— Так. Теперь слушай меня внимательно. Бери этот конверт и засовывай его себе в карман. И чтоб никаких глупостей, никаких там жестов, сигналов. Ничего! Мне очень удобно и легко пристрелить тебя прямо здесь, но мы еще погуляем. И помни: чуть моргнешь глазом — и с такого расстояния выстрелом из “кольта” тебя разнесет по всему бару.

— Ты же себе сам могилу роешь, — сказал Гетц.

— Гэс, — вмешалась Бесси, — он прав, не надо.

— У каждого свое время. Может быть, он и прав, но думаю, что и ему хочется жить.

— Подумай, хорошо подумай, Гилпин! На что ты меняешь свою жизнь? Ты хочешь отдать ее за какую-то черную хрюшку? Я хочу ее только на один вечер. Ты заработаешь на ней тысячу! А она вернется к тебе не хуже, чем была!

— Вставай, только без резких движений, — сказал Гэс так, будто не приказывал, а вел светскую беседу. — А потом мы выйдем через дверь, которая ведет в сад, и пойдем по дорожке к нашему коттеджу. Мы придем туда и там уже изучим твое щедрое предложение. Спокойно, без лишних наблюдателей.

— Пацан, ты об этом очень горько пожалеешь! — прорычал Гетц. Он быстро терял самообладание после того, как понял, что Гэса запугать не удастся, что Гэс готов умереть, но от своего не отступится. Даже если это будет стоить ему жизни.

— Надеюсь, что какая-нибудь мушка не попадет тебе в глаз, — тихо проговорил Гэс, — а не то, если ты вдруг моргнешь, я нажму на спуск.

— Ты отсюда не выйдешь!

— Посмотрим... Бесси, я сам понесу твой жакет, — сказал Гэс, беря жакет и кладя его поверх револьвера, лежащего у него на коленях; салфетку при этом он сбросил на пол. — Бесси, ты будешь идти слева от меня, а мистер Гетц будет справа, улыбаться и делать вид, что ему очень нравится наша компания. И что у него впереди еще долгая счастливая жизнь.

Гетц внимательно обвел вокруг себя взглядом, высматривая своих людей, взвешивая все “за” и “против”, но при этом нутром чувствуя, что этот Гэс сделает именно то, что обещал. Невзирая на то, что он, Эйс К. Гетц, глава организации, работающей в трех штатах; невзирая на то, что с этим пацаном так или иначе, но все равно разберутся; невзирая на то, что стоит такой прекрасный день и они в шикарном ресторане. Все это для пацана не имеет значения: у него в руках пушка, и он решился.

Гетц снова взглянул на Гэса и сказал, кивнув:

— Ладно, пойдем, может быть, по дороге мне удастся тебе растолковать, что и как. Тем более, что эту черножопую суку я уже не хочу. Я ошибся — в ней нет перцу.

— Пошли. — Гэс встал; жакет Бесси был наброшен на его правую руку, скрывая то, что он держал под ним.

Высокий Гетц тоже поднялся на свои журавлиные ноги, и все они направились к выходу. Бесси шла рядом с Гэсом, который, при его росте, двигался поразительно легко, пластично и быстро; казалось, он вежливо поддерживает Гетца под левый локоть. Так втроем они медленно шли к боковой двери, выходящей в сад.

Со стула у одного из столиков поднялся человек, похожий на пивную бочку.

— Эйс! Тыщу лет не видел тебя! — поприветствовал он Гетца.

— Привет, Мэнни, — сказал Гетц приветливо. — Познакомься — это мистер Гилпин, а с ним... принцесса Фатима.

Гэс кивнул головой, не подавая руки. Толстяк неловко убрал протянутую руку; он почувствовал какую-то опасность, но не понимал, откуда она исходит и почему.

— Поговорим попозже, — сказал толстяк.

— Ладно, — ответил Гетц. — Рад был тебя видеть, Мэнни.

Гэс очень жестко, но незаметно пихнул Гетца в локоть, и тот двинулся вперед. У самой двери Гетц сказал:

— Гилпин, ты уже почти мертвец. Но у тебя есть еще шанс остаться в живых. Сейчас еще не поздно все уладить.

— Мистер Гетц, не волнуйтесь, я помолюсь за вашу душу.

Гетц, встретившись взглядом с горящими глазами Гэса, слегка побледнел и вышел в сад, сопровождаемый Гэсом и Бесси.

— Бесси, я не знал, что так все обернется, — сказал Гэс. — Иначе я бы ни за что не взял тебя с собой.

— Я бы могла с ним сама разобраться.

— Нет, ничего у тебя не получилось бы. Тебя тут же бы убили, — возразил Гэс. — А у этой гниды даже кожа отравлена. Только прикоснешься — и все.

— Мистер, — сказал Гетц, — мне принадлежит шесть борделей, которые расположены рядом с доками. В них работает штук сто двадцать самых тертых блядей. За полдоллара они делают все — ну, абсолютно все, что только можно придумать. А туда к ним приходят клиенты со всякими вывертами. Когда вот это наше дело закончится — а оно вот-вот закончится, и не в твою пользу, — знаешь, что я сделаю с этой черномазой сукой?

— Непонятно мне, мистер Гетц, отчего вы так хотите умереть? — спросил Гэс. — Я мирный человек. Я вовсе не хочу никого убивать, а если бы хотел, то давно уже проделал бы в тебе большую дырку. А вы вот почему-то все считаете, что вы — самый важный кобель в стае и вам можно поднимать ногу и писать на кого угодно.

— Все в баре и в ресторане видели, что что-то не так. Через минуту-другую там разберутся, что и как, и тогда тебе сразу крышка. В этой гостинице живут ребята, которые убивают людей запросто — просто потому, что это им доставляет удовольствие.

Они подошли к коттеджу.

— Заходи, — сказал Гэс.

— Гэс... — начала Бесси.

— Бесси, извини, но нам нужно довести это неприятное дело до конца. Прошло время, когда мы могли позволить всякой там вонючке делать на нас. Как ты считаешь?

— Да, ты прав.

— Лучше убить его, а потом — посмотрим, а?

— Лучше? — спросила она.

— Ну, лучше кончить его, чем позволить ему гадить на людей.

— Ты не знаешь, Гэс, что значит, когда на тебя гадят, — сказала Бесси. — Ты никогда не был в моей шкуре.

— Пришло время все менять.

Зазвонил телефон. Бесси взяла трубку.

— Кто-то хочет поговорить с мистером Гетцем.

Гетц широко улыбнулся.

— Дай мне, я поговорю сам. — Гэс сбросил с руки жакет Бесси и обнажил “кольт”. — Без глупостей, — сказал он, обращаясь к Гетцу, а потом в трубку: — Да... нет... у него очень сильная ангина, говорить он не может... Позвоните попозже... Барышня, я хочу заказать разговор с Канзас-Сити, прямо сейчас.

Гэс назвал телефонный номер и стал ожидать, надеясь, что Фитцджеральд у себя в кабинете.

— Будет очень жаль, — размышлял он вслух, — если мистера Фитцджеральда нет на месте.

Прошло несколько минут. Гетц сидел в кресле и смотрел прямо перед собой в стену, делая вид, что не замечает направленный на него пистолет. Бесси предложила ему выпить, но он отказался.

Наконец, Гэса соединили с Канзас-Сити. В трубке раздался голос Фитцджеральда, приходящий словно с того света, и Гэс вздохнул с облегчением.

— Тут у меня одна проблема возникла, — объяснил он в трубку. — Мистеру Гетцу я передал что требуется, но этого ему оказалось мало. Он захотел еще и мою подругу в придачу. Но этого я уж потерпеть не мог. Теперь вот он сидит у меня в комнате, сидит и выжидает, когда я совершу какую-нибудь оплошность.

Фитцджеральд долго молчал, потом Гэс услышал, как он тяжело вздохнул.

— Господи Боже, Гэс... извини, тут виноват я. Совсем забыл, что у этого Гетца есть один пунктик — ему обязательно нужно отбить у кого-нибудь женщину, особенно у такого человека как ты. Понимаешь, если позволишь ему трахнуть твою подругу — ты вроде как получаешь пропуск в его мир.

— Понимаете, мистер Фитцджеральд, я вот не уверен, сколько он еще протянет вообще в этом мире, в своем или моем. — Гэс рассмеялся. — Его люди вроде как осадили нас здесь. Наверное, и подслушивают сейчас, о чем мы говорим. Я просто хочу знать: убивать мне его прямо сейчас или попозже?

— Нет, нет, пока не убивай, посиди с ним пока там! — В голосе Фитцджеральда явно прозвучало беспокойство. — Мне нужно сначала кой-куда позвонить. Как ты там, в порядке?

— В полном порядке, — сказал Гэс. — Но вот я не знаю, что там замышляют его бравые ребятки, так что если вы мне не перезвоните через полчаса, я закомпостирую его билет и буду думать, как нам отсюда выбираться.

Гэс повесил трубку и сел на диван напротив Гетца.

— Знаешь, очень мне неприятно, — сказал он, сердито глядя на Гетца, — что ты мне так подпортил медовый месяц.

Гетц ничего не ответил.

Телефон молчал; Гэс попивал пиво, поглядывая на часы, висевшие на стене.

Гетц, через некоторое время тоже взглянул на часы, нервно переложил ноги с одной на другую, опустил глаза в пол и сказал:

— Ладно, я приношу извинения, я был неправ.

— О, как великодушно! Что вы еще добавите к своим последним словам?

— Ты сучий сын, любитель вонючих черномазых!

— Прошло двадцать девять минут. — Гэс поднял револьвер и направил его прямо в бледный, вспотевший лоб Гетца. Курок был взведен, предохранитель спущен.

— Подожди! — вскрикнул Гетц. — Я сделаю тебя компаньоном в своих делах. А с этой... ты можешь поступать, как хочешь. Она мне не нужна. Я ее не буду трогать.

— Прощай, мистер Гетц, — сказал Гэс. И в тот момент в дверь постучали.

— Кто там? — спросила Бесси.

— Джордж Мортон Пендергаст, — ответил мужской голос из-за двери.

— Впусти его, — сказал Гэс, — и сразу отойди в другой конец комнаты.

В комнату вошел тучный, осанистый мужчина; щеки у него были покрыты тонкой сеткой кровеносных сосудов, а нижнюю часть лица скрывали большие, длинные свисающие усы. Он был одет в дорогой костюм. Он тяжело дышал — очевидно, ему пришлось двигаться слишком быстро, к чему он совершенно не привык. Он посмотрел на Гэса, на его револьвер, на Бесси, а потом перевел свой гневный взгляд на Гетца.

— Я предупреждал тебя, — сказал Пендергаст. — Сколько раз я тебе говорил: оставь в покое чужих куколок! Я тебе предоставил полсотни хорошеньких девственниц — нет, тебе нужно было пристать к этой негритянке! А теперь что? Ты вроде как засунулся между молотом и наковальней. Вот, собственно, и все, что я хотел тебе сказать. Боюсь ничему ты не научился. — Он повернулся к Гэсу: — Мне позвонил твой босс, а я — босс твоего босса, и босс Гетца тоже. Понятно?

— Так точно, сэр, понятно, — ответил Гэс.

— Вот что я тебе скажу. Все, что тебе остается сделать — это отвести его к дороге. Там стоит грузовик. И сам решай — застрелить тебе его или нет. Но если ты его не застрелишь — считай, что ты проиграл. Если бы не эта его идиотская страсть к чужой дырочке, он был бы первым человеком в нашем деле.

— Джордж, — сказал Гетц, — ты изволишь шутки шутить?

— Я никогда не шучу в том, что касается дела, — ответил Пендергаст и добавил, обращаясь к Гэсу: — Как бы ты ни поступил, никаких — понимаешь? — никаких попыток отомстить тебе с нашей стороны не будет. Это курортное место, тихое и спокойное, и оно должно таким и оставаться. Я веду свои дела в шести штатах, и я веду их чисто, без всякой там гадости. А Гетц постоянно мутит воду.

— Так точно, сэр, — сказал Гэс. — Я так и думал.

Пендергаста поразила откровенная простота, с которой высказался Гэс.

— А ты толковый малый. Старина Фитц рассказал мне кое-что о тебе, но я не очень-то ему поверил. А теперь и сам вижу. Если бы не твое пристрастие к этой женщине, ты бы далеко пошел.

— Это не пристрастие. И ничего я не хочу никому доказывать. Просто я считаю, что мужчина имеет право любить любую женщину, а она имеет право любить его. Знаете, ведь такое случается постоянно.

— Конечно, конечно, — согласился Пендергаст. — У каждого нормального мужчины должна быть тяга к женщине, хотя от этого всяческие проблемы. А у некоторых вообще одни неприятности... Ладно, может быть, мы когда-нибудь еще встретимся.

— Ты блефуешь, Джордж! — крикнул Гетц в спину уходящему Пендергасту.

Дверь закрылась.

— Ладно, пошли, — сказал Гэс. — Пойдем, прогуляемся к дороге.

— Ты что — думаешь, он все это серьезно говорил? — Лицо Гетца еще больше вытянулось, осунулось и стало похоже на череп. — Он просто устраивает тебе проверку. Проверяет тебя на излом!

Гэс спокойно пожал плечами:

— Пойдем.

— Ну что ж — пойдем, пойдем, — сказал Гетц таким голосом, будто сам себя успокаивал.

— Еще раз предупреждаю: чего-нибудь выкинешь — и больше тебе уже никогда ничего выкидывать не придется. Будем считать, что это Действительно какая-то проверка. Вот так взять и убить человека — это не по мне.

Уже стоя у двери, Гетц повернулся и обратился к Бесси:

— Знаешь, мне кажется, ты просто наркоманка, дешевая кокаинистка. Ты не протянешь и несколько лет. Никогда тебе не стать толстой черномазой мамашей с выводком детей.

— Двигай! — рыкнул Гэс, ткнув Гетца стволом в ребра. — Если я не сдержусь — пеняй только на свой поганый язык!

Когда они вышли из коттеджа, Гэс кивнул головой в сторону тропинки. Он поразился тому, что, оказывается, уже наступил вечер.

— Вот по ней и прогуляемся.

— Прогуляемся, фермер.

Гэс думал о том, что все получается как-то уж слишком просто. Никогда бы Гетц не взобрался так высоко в своем мире, если бы не бил ниже пояса и не стрелял в спину. И Гэс чувствовал, что не сможет вот так, запросто, взять и застрелить этого человека, каким бы гнусным и опасным он ни был. Даже цыпленка убить, когда мать собиралась готовить воскресный ужин, всегда было для него сложно.

Вечер был великолепен — жара спала, и воздух был насыщен запахами цветов, в основном, петуний и роз. Как огромные стражи, стояли вдоль тропинки старые ореховые деревья.

— Отличный вечер, — сказал Гэс.

— Как для кого, — откликнулся Гетц. — Неужто ты действительно думаешь, что босс меня вот так возьмет и подставит, а? Просто, чтоб тебя не обидеть, а?

— Ну, по крайней мере, он сам так сказал. Но если он переменит свое решение — значит, так и будет. Я возражать не стану.

Гэс шел за Гетцем, отставая от него на шаг. Он понимал, что человек, особенно такой как Гетц, будет искать малейшую возможность спастись, и от него можно ожидать чего угодно. Поэтому Гэс не рисковал ни идти слишком близко к нему, ни отставать больше чем на шаг-два. Когда они зашли под сень ореховых деревьев, где вечерние тени были еще глубже, Гетц споткнулся — по крайней мере, так показалось Гэсу — и, пытаясь удержаться на ногах, сделал какое-то неловкое движение. Потом резко развернулся к Гэсу. И в его руке блеснул в лунном свете, пробивавшемся сквозь листву, крошечный пистолет.

— На грузовике уедешь ты! — завопил Гетц, нажимая короткий, маленький курок.

Удар пули, выпущенный с такого близкого расстояния, развернул Гэса на месте; Гэс понимал, что он должен выстрелить, прежде чем Гетц успеет нажать на спуск еще раз, и при этом Гэс не мог позволить себе промахнуться — второй раз выстрелить у него возможности уже не будет. Тяжелый пистолет дернулся в руке от мощной отдачи, которая волной прошла до плеча; стрелял Гэс снизу вверх, и казалось, что его пуля улетит к встающей луне. Но на ее пути оказалось горло Гетца. Верхняя часть головы Гетца взорвалась фонтанчиком — будто из узкого горлышка бутылки выплеснулся кетчуп.

Гэс на мгновение опустился на одно колено — его охватила неожиданная слабость от боли в плече, которую он почувствовал только теперь, и от ужаса того, что произошло и что могло произойти, если бы Гетц выстрелил более удачно.

Гэс тряхнул головой, как это делают боксеры, оказавшиеся в нокдауне. Наконец, головокружение и тошнота прошли. И большие деревья перестали качаться перед его глазами, и луна больше не прыгала с места на место.

Гэс поднялся с колена и подошел к распростертому на земле Гетцу. Возле еще подергивающейся правой руки Гетца лежал крошечный “дерринджер” — двухзарядный красавец, похожий на миниатюрного бульдога. Засунув свой “кольт” за пояс, Гэс, ощупав пиджак Гетца, обнаружил тот толстый конверт, который передал ему днем; Гэс переложил его во внутренний карман своего пиджака. Потом, ухватившись за труп правой рукой, неловко потащил его по дорожке. Лишь бы этот чертов грузовик был недалеко... Почувствовав, что кровь обильно льется из левого плеча, Гэс подумал о том, что, наверное, его новехонький костюм, за который он выложил сорок долларов, будет бесповоротно испорчен.

Там, где дорожка подходила к шоссе, действительно стоял небольшой грузовик. Около него спокойно ожидали два человека. Гэс почувствовал в воздухе запах гниющего мусора. Подтащив тело совсем близко к грузовику, Гэс остановился и разжал пальцы. Тело распростерлось на земле прямо перед ожидающими. Они не сделали никакой попытки помочь Гэсу. Из-за низко надвинутых кепок Гэс не видел их лиц. Просто два безликих мусорщика, которым заплатили за то, чтобы они увезли труп.

— Он ваш, — сказал Гэс, положив правую руку на рукоятку пистолета, заткнутого за пояс. Луна заливала все вокруг серебристым светом, но Гэс, посреди всей этой красоты, не доверял никому и ничему, даже луне.

— Все в порядке, босс, — отозвался один из стоявших у грузовика мужчин. — Нам сказали: отвезете кое-что и так, чтоб с концами. И мне до задницы, что я там везу. Главное, чтоб мне не опоздать на вечернюю игру.

— Что, вот так вот возьмете, увезете его — и все? — спросил Гэс. А мусорщики тем временем, ухватив покойного Эйса К. Гетца за руки и ноги, зашвырнули его в кузов мусоровоза.

— Так точно, сэр, — сказал все тот же мусорщик, — именно так. Тихонько, спокойненько — всегда к вашим услугам.

Гэс повернулся и побрел назад к коттеджу. Неужели все так просто? Гэс прокручивал в голове происшедшее — снова и снова... Поле было слишком большим, плуг — слишком мал, а лошади слишком дикие...

Гэс, спотыкаясь, брел по дорожке, которая должна была привести его к Бесси, в ее сладкие объятия. Дорожка бледной полосой выделялась на фоне травы. Но идти по ней оказалось неожиданно трудным делом — ноги его не слушались. Они хотели подогнуться в коленях, позволить ему улечься, но Гэс, сцепив зубы, упрямо шагал дальше. Его заливал пот, а он повторял себе, обращаясь к своим могучим мышцам, костям, внутренностям:

— Вперед, вперед, вы сможете, вы сможете.

Ноги у него заплетались, как у сильно пьяного человека, но он все-таки добрался до коттеджа. Ввалился в дверь и направился в спальню, изо всех сил стараясь не упасть, пока не доберется туда. Распахнув дверь спальни, он успел увидеть Бесси, держащую листок бумаги с белоснежным порошком.

Теряя сознание, он хотел выкрикнуть: не надо, Бесси, не делай этого! Но не успел. Он ухнул на кровать, и боль унесла его в черноту.

Глава шестая

Когда врач ушел, Гэс прямо посмотрел в знойные, страстные глаза Бесси и сказал:

— Я хочу, чтобы ты вышла за меня замуж.

Бесси улыбнулась:

— Мистер Красавец, тебе еще сначала нужно залечить рану.

— А причем тут одно к другому? — спросил Гэс. — Почему ты не хочешь ответить?

— Ну, я никогда не слышала, чтобы белый парень женился на черной. Иметь ее как любовницу — это пожалуйста. Но вот жениться...

— Бесси, я люблю тебя. А для меня это значит, что я хочу жениться на тебе, чтобы мы были мужем и женой.

Она нежно поцеловала его — словно губ коснулся цветок.

— Чтобы стать мужем и женой, нужно согласие обоих, ведь так? А я говорю “нет”. Потому что у тебя на уме, белая ты моя лилия, совсем другое.

— Ну да — я видел, как ты собиралась опять травиться этой своей пакостью.

— Да, было такое, — призналась она.

— Ты просто не веришь, что сможешь от нее отказаться. А если в мы поженились, то тебе уж обязательно пришлось бы это сделать.

— А ты уверен, что как только первые восторги пройдут, тебе не захочется кого-нибудь еще? Ты не считаешь, что любой мужчина прежде всего кобель?

— Я уверен в себе. Для меня брак — святое. Я никогда не предам женщину, на которой женюсь!

— Знаешь, Гэс, я вовсе не так уж много употребляю порошка. Честно. Я это делаю, потому что ничего другого у меня нет. В мире полно всяких вшей, которые куснут тебя, а потом расплачиваются порошком.

— Ну что, позовем священника?

— Нет, нет, Гэс! Никогда, никогда. Я обещаю, я брошу кокаин, но замуж не пойду. К тому же, в Арканзасе это незаконно.

— Что незаконно? Жениться? — спросил Гэс.

— Нет, не жениться вообще, а белому жениться на черной.

Она улыбнулась. Гэс протянул к ней руку, но она отстранилась избегая его прикосновения. Ее лицо было полно решимости.

— Ну ладно, — сказал Гэс после напряженной, длительной паузы. — Ладно. Лишь бы у тебя оставалась твоя свободная душа.

— Ну, ну, ну, — сказала она, приблизив лицо вплотную к лицу Гэса; потеревшись своей шелковой щекой о его щеку, она поцеловала его в шею, в ухо. — Перестань, Гэс, я люблю тебя. Я люблю тебя. О Господи, как я люблю тебя, мой большой, красивый дурачок!

И она начала петь; песня родилась прямо из ее любовного бормотания.

— О мистер Красавец, песню послушай,

Спою тебе блюз про заблудшие души...

Его левое плечо было забинтовано, левая рука на перевязи прижата к груди целым ворохом бинтов, но правой рукой он мог двигать свободно. Бесси примостилась к нему с правой стороны, поднялась над ним так, чтобы провести своими большими золотистыми грудями по его лицу, потом опустилась на него сверху; ее длинные ноги легли поверх его ног; из ее горла вырывался низкий, хрипловатый смех. Их тела слились, они прижимались друг к другу все крепче; их тела пришли в ритмическое движение, балансируя, подымаясь, опускаясь, открываясь друг другу. На ее лице появились мельчайшие капельки пота; она покусывала его губу, а он взрывался и проваливался в другое измерение...

На следующее утро, когда Гэс стоял на веранде, впитывая ласковое тепло солнца, которое успокаивало боль в плече, ему показалось, что что-то со свистом летит ему прямо в голову. Гэс инстинктивно нырнул с веранды в траву, и какой-то предмет, пролетев совсем рядом с его ухом, упал на землю.

Стоя на четвереньках, Гэс поискал в траве и обнаружил белый шар для гольфа.

— Похоже, что скоро я начну пугаться собственной тени, — сказал он Бесси, вышедшей из дома. — Представляешь, пролетел шар для гольфа, а я подумал, что мне хотели вышибить мозги. Гляди, вот эта дурацкая штука. Но какие болваны! Кто же так играет в гольф!

— Ага, — раздался голос, — там кто-то есть.

— Есть, конечно! — крикнул Гэс. — А теперь валите отсюда.

— Мистер, не сердитесь, я ищу свой мячик. Он куда-то сюда закатился.

У человека, поднимающегося на веранду, был типичный бруклинский акцент; за ним семенил человечек — наверное, бывший жокей, тащивший сумку, полную клюшек для гольфа.

— Ладно, мистер, не надо сердиться, — сказал незнакомец весело. — Я только учусь — игра для меня новая.

Подойдя поближе и посмотрев на забинтованное плечо Гэса и его подвязанную руку, он сочувственно улыбнулся:

— Теперь понятно, почему вы такой сердитый.

Гэс увидел невдалеке еще троих, которые приближались к коттеджу — и пожалел, что оставил оружие в доме. Он быстро взглянул на Бесси.

— Не волнуйся, Голландец, мы ничего против тебя не имеем, — продолжал веселый бруклинец; лицо у него было усеяно оспинками. — Если б я собирался упаковать тебя в деревянный макинтош, я бы пулял в тебя не мячиками для гольфа.

— Откуда ты меня знаешь? — спросил Гэс удивленно.

— Слышал о тебе. Голландец. Меня зовут Джонни. А это Эл, это Док, а вот тот пацан в клетчатых бриджах — Флойд.

Все почтительно кивнули.

Каждый из них производил внушительное впечатление, а когда они собрались все вместе на веранде, то стали напоминать плотную группу мощных быков, внешне бесстрастных и несколько сонливых, но уверенных в своей силе.

— Мы вроде как в отпуске, — сказал Эл. — Купаемся, загораем, так, ребята?

Все снова кивнули. И подносчики мячей и клюшек, которые стояли поодаль, тоже на всякий случай кивнули.

Гэс отдал Элу мячик:

— Извини, что я вел себя как сердитый бык, которого закусали мухи. Может, зайдете, выпьете чего-нибудь? Пиво? Шампанское?

— Ну что, братишки? — обратился Джонни к остальным.

— А почему нет? — ответил за всех Эл.

Бесси пошла в дом, чтобы принести бокалы и напитки.

Эл засунул руку в мешок с клюшками и вытащил оттуда странного вида оружие, похожее на винтовку с круглым диском, приставленным снизу ствола.

— У тебя есть такая штучка, Голландец?

— Никогда такого не видел, — сказал Гэс.

— Называется пистолет-пулемет Томпсона, — объяснил Эл. — А мы обычно называем эти игрушки “томми” или “банджо”.

Гэс взял автомат правой рукой, ухватив за центральную часть, у ствола. Пару раз поднял и опустил, как бы оценивая его вес, а потом, приставив к плечу, прицелился в никуда, так, как обычно целятся из винтовки. Подносчики клюшек бросились в разные стороны и залегли в траву.

— Нет, из “банджо” так целиться не надо, — сказал Эл. — Просто наводишь в ту сторону, куда надо — и пошел поливать.

— У вас у всех есть такие? — спросил Гэс осторожно.

— Ну, конечно! Ну, мы, естественно, не забываем прихватить и старые добрые пистолетики — чтоб руке было удобно. Но, знаешь теперь у легавых тоже есть такие “томми”, а нам отставать не годится.

Бесси вышла из дома, неся поднос с охлажденным шампанским и пять бокалов на низких ножках. Флойд взялся открывать бутылку.

— А где бы мне достать такое “банджо”?

— У меня есть парочка запасных. Я прихватил их на военном складе в Джексонвилле, — сказал молчавший до того Док.

— А сколько они стоят?

— Ну, ты уже заработал себе одно “банджо” бесплатно. И тысячу патронов впридачу.

— Спасибо, — сказал Гэс, — но как так — “заработал”?

— Ну, был тут один тип, звали Гетц. Очень беспокойная личность... — Печальное лицо Дока скорчилось в гримасу.

Пробка вылетела из бутылки с громким хлопком, похожим на выстрел. В мгновение ока все, кроме Гэса и Флойда, выхватили пистолеты и стали стрелять в высоко взлетевшую пробку — та разлетелась на мелкие кусочки.

Взглянув на Бесси, у которой от удивления и неожиданности округлились глаза, Гэс разразился густым канзасским смехом.

— Ну, ребята, это было потрясающе!

Бесси поднесла каждому мужчине бокал, наполненный пузырящимся шампанским.

— Ну, так как это был твой мячик, — сказал Гэс, обращаясь к Джонни, — тебе и тост говорить.

Джонни, с глазами, сияющими из глубоких глазниц, поднял свой бокал и сказал с улыбкой, обнажив неровные зубы:

— За мир и свободу!

Все чокнулись, выпили, пожали друг другу руки и, вежливо попрощавшись с Бесси и Гэсом, ушли.

Через несколько минут до них донесся голос Джонни, который кричал уже издалека:

— Так держать! Клюшку! Клюшку! У меня, кажется, получается!

Бесси слегка вздрогнула:

— Мне после таких встреч хочется взять мою белую конфетку и забыться.

— Да, они занимаются делом, которое сейчас не пользуется большой популярностью, — сказал Гэс, — но я тоже не в кино снимаюсь. Ничего тут не поделаешь.

— Наверное, тебя все это многому научило. Но не забывай, что кругом остается полно типов, вроде Гетца или тех, кто убил Джима.

— Теперь тебе не нужно ни о чем беспокоиться. Жаль только, что завтра утром нам надо уезжать.

— Что, все денежки закончились? — спросила Бесси.

— Да нет, денег предостаточно. Думаю, никто не будет возражать, если это останется у нас.

И он дал ей конверт, который вынул у Гетца из кармана. Бесси открыла конверт и вытащила из него толстую пачку стодолларовых банкнот.

— Вот это здорово! — Она даже рассмеялась от возбуждения. — Дорогой мой красавец, ты вытащил выигрышный билет! Ну и ну, какие красивенькие бумажки!

— Знаешь что? Давай купим машину и домой поедем на машине!

— А ты умеешь водить?

— Конечно. Если я управлялся с дикими лошадьми из Монтаны, то неужто не управлюсь с машиной?

Продавец в агентстве по продаже автомобилей усадил их в “статц-бэркэт” и покатал немного, показывая, что нужно делать для управления, для чего служат разные рычаги и педали. Он утверждал, что машина может ехать со скоростью пятьдесят миль в час, хотя дороги были в таком состоянии, что пока по ним можно было двигаться не быстрее десяти миль в час; все они были пока еще приспособлены только для лошадей или повозок. Но, как сказал продавец, времена меняются — и придет день, когда дороги станут под стать машинам.

Автомобиль был красивого лимонно-желтого цвета, с черной брезентовой крышей, которую можно было по желанию складывать или поднимать; крыша защищала от солнца, дождя и пыли.

Хотя Гэс снял с левой руки повязку, двигал он этой рукой пока с большой осторожностью; плечо еще давало о себе знать — при неосторожном движении вспыхивающая боль напоминала ему о том, что рана еще не зажила.

Им доставляло большое удовольствие носиться по гравиевым дорогам в новом автомобиле, чувствовать, как воздух развевает волосы, пугать куриц, клюющих что-то вдоль обочины, проноситься мимо фермеров, медленно едущих в телегах.

За рулем Гэс чувствовал себя совершенно раскованно; скорость давала выход его эмоциям; он подумал, что, наверное, быстрая езда для него — нечто вроде кокаина для Бесси.

— Вот увидишь, — сказал он ей, — эти автомобили вырастут в большое дело. И если бы у нас в голове чего-нибудь было, мы бы накупили акций какой-нибудь автомобильной фабрики, и жили в себе припеваючи, ничем больше не занимаясь.

— Так в чем же дело? Возьми и купи.

Гэс рассмеялся:

— Ты прямо как настоящая финансистка.

— Я знаю только два способа, которыми можно зарабатывать деньги: законный и незаконный.

В тот же день Гэс позвонил биржевому маклеру и купил пятьсот акций малоизвестной компании “Дженерал Моторс”.

— Хочу вас предупредить, — сказал маклер, — что вы выбрасывает деньги на ветер. На вашем месте я бы купил акции компаний связанных с трамвайным делом. Поверьте мне — хорошо вложите ваши деньги.

Гэс, не кладя трубку, повернулся к Бесси и, смеясь, спросил:

— Может, ты хочешь трамвайные акции?

— Нет, не хочу. Я только за автомобили, — сказала Бесси, состроил рожицу. — Нам нужен самый лучший, самый законный и самый надежный способ зарабатывать деньги.

— Пятьсот акций “Дженерал Моторс”? — ворчал маклер. — Ну, как хотите. Надеюсь, вам повезет.

— Спасибо, — сказал Гэс. — Да, кстати, я бы хотел купить и сотню акций какой-нибудь новой телефонной компании.

— Хорошо, сэр. — В голосе маклера прозвучало отчаяние и презрение к человеку, который явно ничего не понимает в покупке акций. Извините, что я вмешиваюсь, но я мог бы предложить акции компании “Вестерн Юнион”. Это не телефонная компания — она занимается изготовлением оборудования и всем прочим, для пересылки сообщений по проводам. Она выплачивает дивиденды с 1868 года. А эта телефонная компания “Эй-Ти энд Ти” — это все еще из разряда фантастики.

— Да, с экспертами спорить нельзя, — сказал Гэс и снова рассмеялся. — Но вот моя жена говорит, что нам все-таки нравятся телефоны.

— Да, понятно, сэр. А почему ей нравятся телефоны?

— Почему тебе нравятся телефоны? — спросил Гэс, обращаясь к Бесси поверх телефонной трубки.

Бесси хихикнула:

— Потому, что они черные.

— Потому что они черные, — повторил Гэс в трубку.

— Хорошо, сэр. Спасибо, что прибегли к моим услугам.

И сердито повесил трубку.

Они расплатились за гостиницу и отъехали на своем автомобиле. Гэс позволил Бесси сесть за руль. Она вела машину так же легко и грациозно, как и ходила, без всяких видимых усилий. Гэс называл ее “леди Шоферистка”; она уверенно срезала углы, обгоняла телеги с сеном, выводила машину на подъем и мчалась по шоссе.

Когда они проезжали по красивой холмистой местности, Бесси сбавила скорость; проехали долину, заросшую орехами, дубами, кленами, вишнями; их листва уже была тронута первыми цветами осени.

— Мне никогда не было еще так хорошо, — сказал Гэс. — Жаль только, что сейчас осень, а не весна. Тогда впереди у нас было бы целое лето любви.

— А ты что, предполагаешь впасть в зимнюю спячку, красивый мистер Мишка? — спросила Бесси. Гэс склонил голову ей на плечо.

— Любовь моя, я буду любить тебя в любую погоду, пусть себе идет снег и град и дождь. Пускай все покроется льдом — я буду любить тебя. Я буду смотреть на тебя как на снежинку, сделанную из золота.

— Ах ты, мой душка, — сказала Бесси, улыбаясь.

Она притормозила у небольшого яблоневого сада, в котором несколько детей разного возраста собирали ярко-красные яблоки, наполняя ими корзины.

— Давай купим у них яблок, — предложил Гэс.

— Прекрасная идея, мой голубоглазый мальчик, — согласилась Бесси радостно, сворачивая на узкую дорогу, ведущую к старому бревенчатому дому. Утоптанная земля вокруг дома была чисто выметена, у двери росло несколько розовых кустов. В воздухе был разлит запах спелых яблок.

Когда машина остановилась у дома, работа в саду сразу прекратилась. Все замерли, явно напуганные неожиданным визитом. Гэс насчитал восемь черноволосых детей разного возраста; среди них стояла женщина средних лет, но выглядевшая значительно старше. В ее переднике, который она держала за углы, было полно яблок.

— Привет, — окликнул их Гэс.

— Может быть, они так ведут себя из-за меня, — предположила Бесси.

У худых детей были загорелые лица, прямые волосы.

— Привет, — снова сказал Гэс, вылезая из машины и направляясь к женщине. — Мы хотели бы купить у вас немного яблок.

Женщина ответила не сразу, словно обдумывая это предложение; она рассматривала новенькую, сверкающую желтую машину, высокую, стройную Бесси; потом перевела взгляд на широкое, загорелое лицо Гэса, с его открытым, бесхитростным выражением.

— Пожалуйста, берите, сколько хотите, — сказала она. — У нас яблок много.

— Лучше всего, — сказал Гэс, — срывать яблоки прямо с ветки Можно?

Он подошел к ближайшей яблоне и, раздвигая листья, стал выбирать самые красные и самые круглые. Потом перешел к другому дереву которое было усеяно плодами другого сорта. Держа яблоки в обеих руках, он вернулся к Бесси и предложил ей выбирать. Она взяла яблоко в ярких красных пятнах, а Гэс вонзил зубы в полностью красное. Брызнул сок, обнажилась белая, сочная и душистая мякоть.

— Боже мой, — сказал Гэс, вздыхая. — Как вкусно!

Женщина теперь улыбалась, а дети подошли поближе и стали кружком вокруг них, тоже улыбаясь. Гэс кивнул головой в сторону машины:

— Хотите посмотреть поближе?

Дети, не сказав ни да ни нет, бросились, как выводок бельчат, к желтому автомобилю.

— Похоже, что у вас в этом году хороший урожай, — заметил Гэс.

— Да, — сказала женщина. — Год для фруктов удачный.

— Может быть, даже слишком удачный? — высказал предположение Гэс. — Цена, наверное, упала?

Женщина кивком подтвердила слова Гэса.

— Собирать и продавать почти нет смысла. Но позволить им сгнить я тоже не могу.

— А почему вы так напугались, когда мы подъехали? — спросила Бесси тихо.

— Мы приняли вас за кой-кого другого. Тут есть один человек... он должен приехать с шерифом. Я каждый вечер молюсь, чтобы он не приехал, но я-то знаю, что он все равно приедет. Понимаете, когда умер мой муж, похороны оказались немного дороже, чем мы думали. Ну, мне подсунули какую-то бумагу, а я и поставила там крестик. Понимаете, мне хотелось похоронить мужа достойным образом. Я бы согласилась на что угодно, чтоб это сделать.

— А что вы подписали? Закладную на дом?

— Я толком не знаю, но думаю, что там было написано, что у меня могут забрать все, что нужно, чтоб оплатить счета за похороны. Ну, наверное, так и должно быть. Платить-то надо, правильно?

— Ну, конечно, правильно, — сказал Гэс. — Только вот как бы сделать так, чтобы с людьми поступали по-человечески?

В это время во двор дома заехала длинная черная машина. За рулем сидел грузный мужчина; рядом с ним — долговязый представитель закона с острыми чертами лица. Машина остановилась.

— Это они, — прошептала женщина, сильно побледнев.

Новоприбывшие вылезли из машины и подошли к женщине.

— Добрый день, Ада, — сказал толстый елейным голосом и небрежно кивнул в сторону Гэса и Бесси.

— Вы, наверное, и есть владелец местного похоронного бюро, а? — спросил Гэс.

— Да, именно так.

— А это нанятая вами охрана. — Гэс кивнул в сторону человека со звездой шерифа на груди.

— А тебе-то какая разница, — сказал шериф равнодушно. — Да, я шериф, а если будешь тут много болтать, или еще чего-нибудь, то я тебя и твою черномазую красавицу тут же упрячу за решетку.

— Ладно, ладно, полегче, начальник. — Гэс улыбался. — Наверное, я бы тоже нервничал, если б мне пришлось делать такую грязную работу, как тебе.

— Ада, мы приехали сюда не для того, чтобы болтать с незнакомцами, — сказал гробовщик, все еще вежливо и спокойно. — У тебя есть деньги, чтобы вернуть долг?

— Я собираю, я стараюсь изо всех сил, — пробормотала женщина.

— Мне все это очень неприятно, но закон есть закон, а мы не требуем ничего лишнего.

— Послушайте, мистер, так вот получилось, что я должен этой женщине кой-какие деньги. Насколько я понимаю, она хочет, чтобы я посмотрел все бумаги. А то, знаете, для семьи лишиться всего и отправиться бродяжничать по дорогам — занятие не из веселых, а?

— Это все тебя совершенно не касается, — сказал шериф.

— Ну, как бы там ни было, шериф, я все-таки должен посмотреть эти бумаги.

— Фред, покажи ему бумаги, — сказал гробовщик. — Пускай успокоится, и мы быстренько покончим с этим делом.

Шериф передал Гэсу ворох каких-то документов и откусил кусок жевательного табаку.

Гэсу понадобилось всего несколько минут, чтобы разобраться, в чем Дело: женщина поставила крестик на бумаге, которая давала право, в виде возмещения долга за бальзамирование, предоставление места на кладбище и прочие “услуги”, составляющие семьсот долларов, отобрать у нее всю ее “недвижимость”.

— А не дороговато вы тут берете за такие услуги, а? — пробормотал Гэс.

— Никто ее не принуждал выбирать все самое дорогое, — ответил гробовщик. — Она взяла самый лучший гроб из всех, что у меня были. Ну а самое лучшее, естественно, стоит дороже. Мне очень жаль, что для нее все так получилось, но мне же тоже нужно на что-то жить.

— Ну, судя по вашему виду, от недоедания вы не страдаете, — сказал Гэс спокойно. — Я вот думаю, если вы урежете ваш счет, ну, скажем до двух сотен — это будет как раз по-честному. А я должен этой женщине ровно столько же. И мы все уладим.

— Двести долларов? — возмутился гробовщик. — Фред, выполняй свои обязанности! Приступай к описи имущества!

Шериф быстро вытащил длинноствольный револьвер:

— Все устроим, мистер Феркин, как только я утихомирю этого любителя черномазых!

— Дорогая, — сказал Гэс, обращаясь к Бесси, стоявшей за спиной шерифа. — Ты же знаешь — мне не нравится, когда ты балуешь с автоматом. Эта штука случайно может выстрелить сама по себе.

Толстый гробовщик в изумлении посмотрел на Гэса, а потом медленно повернулся. Движения у него были как у механической игрушки. Его охватил ужас, когда он увидел то, что видел Гэс поверх его плеча: Бесси, стоящую у желтой машины и целящуюся в шерифа из автомата.

Ее лицо было искажено зверской ухмылкой, и Гэсу показалось, что ее терпение исчерпалось и Бесси готова отомстить за то, что се в очередной раз обозвали “черномазой”.

— Дорогой, положи яблочко на темечко этому дураку шерифу, — сказала она, растягивая слова. — Я хочу посмотреть — получится у меня очередью сбить это яблочко у него с головы?..

— Фред, знаешь, она действительно собирается это сделать, — сказал гробовщик громким шепотом.

Плечи шерифа опустились, лицо передернулось; когда он поспешно вставлял свой старый револьвер в кобуру, его руки дрожали. Повернувшись в полоборота к черной красавице, величественной в гневе, он выдавил из себя:

— Я извиняюсь. Честное слово! Ей-Богу, извините. У меня просто так вырвалось, пожалуйста, извините!

— А должок мы теперь, думаю, можем снизить до двухсот долларов, а? — спросил Гэс.

— Да, да, конечно, сэр, — уверил его гробовщик.

— Жаль, что вы так быстро согласились. Я думал, вы будете торговаться, и тогда бы я спросил, какой гроб вы хотите приобрести для себя самого. Мне бы не хотелось обижать вашу неутешную вдову.

— Мы определим долг в двести долларов. Так будет по справедливости.

— Я надеюсь, вы делаете это не потому, что вас заставляют так поступить, а? Ведь вы делаете это по доброте душевной, правда?

Поступаете так, потому что уважаете людей — черных, белых, индейцев, богатых, бедных? Я прав?

— Конечно, сэр, правы. Я всегда восхищался стариной Чарли Бридлавом. Поэтому мы и устроили такие отменные похороны.

— Вот и прекрасно. А теперь запишите это все на бумаге, — сказал Гэс, вынимая из конверта две стодолларовые купюры.

Гробовщик не спорил. На гербовой бумаге, которая была положена на капот машины, он написал все, что требовал Гэс. Потом Гэс вручил ему деньги.

— Вот теперь все как надо, — сказал Гэс. — С людьми надо обращаться по-человечески.

— Совершенно верно, сэр. Ну что, Фред, поехали?

— Нет, Фред еще не готов ехать. Он вот тут стоит и размышляет, как чего-нибудь такое подстроить, чтобы мы далеко отсюда не уехали. А потом сказать, что мы сопротивлялись закону, пытались смыться — ну, в общем, организовать что-нибудь такое умненькое.

— Нет, нет, что вы, сэр! — запротестовал Фред. — Я к вам больше ничего не имею.

— Фред, можешь мне поверить, у меня хорошие друзья. И если со мной что-нибудь случится, они приедут сюда, даже если им придется проехать тысячу миль, и с удовольствием остановят твое трепетное сердечко. Ты понял? И у них есть нужные для этого инструменты.

— Мне все это очень не нравится, но сила на вашей стороне. Гэс повернулся и посмотрел на женщину, которую обступили ее дети; она прижимала к себе тех, кто стоял ближе.

— Ладно, теперь можете ехать, — сказал Гэс, — но чтобы эту женщину больше не беспокоили. А если сунетесь сюда, то я об этом тут же узнаю.

— Не беспокойтесь, сэр, все будет в порядке. До свидания, сэр, — сказал гробовщик, бросившись к своей машине; он напоминал большого борова, бегущего по льду.

Шериф старался идти медленно и важно, демонстрируя запоздалую смелость, но Гэс не смотрел в его сторону.

Он подошел к женщине с детьми и вручил ей бумаги.

— Храните их, — сказал он. — Тут сказано, что вы рассчитались со всеми долгами и что сделано это по обоюдному и добровольному согласию. И никаких бумаг больше не подписывайте, пока кто-нибудь из детей вам не прочитает, что там написано.

— Понимаете, у меня нет денег, чтобы отправить детей в школу. Для нас времена трудные. Мы умеем выращивать только яблоки, и больше ничего. Надо учиться, а денег нет.

Гэс вытащил из конверта десять стодолларовых купюр и сунул их в мозолистую, жилистую руку:

— Вот, возьмите. Это на образование детей. Но не покупайте на них ни машины, ни новой мебели. Это только на образование, ладно?

— Ох, мистер, ох, мистер! — стала причитать потрясенная женщина. — Как вас зовут?

— Гэс Гилпин, а это — Бесси.

— Вы замечательные люди! Лучше вас я никого никогда не встречала! — воскликнула женщина. — Чем я могу отплатить вам?

— Вы предложили незнакомым людям яблок. И лучшей оплаты я не знаю.

Гэс пошел к машине — Бесси уже сидела за рулем, заведя мотор. Обернулся и, обращаясь к женщине, держащей в руках документы и деньги и покусывающей губы, чтобы не расплакаться, сказал:

— Дети обязательно должны ходить в школу. Я как-нибудь приеду к вам узнать, как идут дела, и попросить хорошее яблоко. Потом сел в машину.

— В это все просто трудно поверить! — сказала женщина. — Я молилась, молилась, и ко мне явились ангелы!

— До свиданья! — крикнул Гэс.

— До свиданья! — ласково сказала Бесси. — До свиданья, детки!

И она вывела машину на дорогу. На коленях у нее лежал “томми”.

Гэс улыбался.

— Если бы ты только видела, какая рожа была у этого тощего!

— Удивительно, — сказала Бесси. — Чтоб такая тихая черная девочка заставила такого большого и грозного шерифа трястись от страха! И только потому, что она решила поиграть немного со стареньким, маленьким “банджо”!

— Бесси, чтоб там с нами дальше ни произошло, помни, что однажды мы ехали дорогой, которая вилась по долине, по обеим сторонам дороги росли яблони, а на них было полно желтых, красных и бордовых яблок, а я тебе говорил: “Бесси, я люблю тебя”. И знаешь, нет слова, которое бы лучше выразило, что я хочу сказать.

Глава седьмая

Зимой Гэс занимался делами “Клуба Ирландского Петуха”, собирал деньги и доставлял их Фитцджеральду; ему платили значительно больше прежнего, и время от времени он получал дополнительный конвертик. Его репутация спокойного и надежного человека укрепилась.

Он предложил Фитцджеральду, чтобы Бесси пела в клубе. Поначалу тот не соглашался, но, в конце концов, Гэс сумел его убедить. Бесси пела в сопровождении небольшого оркестра. А потом Гэсу удалось затащить в клуб самого Фэтса Кинга, блестящего пианиста, чтобы он аккомпанировал Бесси. Фэтс, который, помимо всего прочего, играл классическую музыку на органе, знал джаз Канзас-Сити как свои пять пальцев и часто играл не за плату, а из чистой любви к музыке. Человеком он был энергичным и увлеченным, и когда услышал пение Бесси, то оценил ее природный дар и помог ей найти приятный оригинальный стиль, который она могла развивать в любом направлении. Бесси легко схватывала сложные ритмы, а в каждую песню, которую пела, вкладывала некоторое меланхолическое настроение. Даже в такие радостные и веселые песни как “Вовсе не шалю” и “Сижу, глотаю виски”. Эту скрытую печаль, которая иногда прорывалась на поверхность, она хотела разделить с другими.

Гэс не организовывал для Бесси пышного дебюта — все-таки их клуб был известен прежде всего как незаконное питейное заведение. Но он сообщил всем, кому считал нужным, что в клубе начинает выступать певица, которую стоит прийти послушать. И через несколько недель в дни, когда пела Бесси, народу набивалось в клуб столько, что многим приходилось стоять.

К весне она завоевала себе достаточно широкое признание и наработала солидный опыт выступлений. Несмотря на свою молодость, она могла бы уже выступать на профессиональной сцене. Она даже записала пару пластинок — в сопровождении оркестра Фэтса Кинга — в студии фирмы “Меллифоун”, но фирма была слишком малозаметной, и тираж пластинок был небольшим. Так что широкая публика не смогла еще познакомиться с таким явлением как джаз-блюз Канзас-Сити.

Во время выступлений Бесси полностью отдавалась пению, и к концу ночи она очень утомлялась. Во сне она иногда дрожала и прижималась к Гэсу, словно боялась, что невидимые демоны, которые разлучают возлюбленных, унесут ее прочь от любимого.

Но особенно Гэс радовался тому, что она прекратила употреблять наркотики. После того как Бесси полностью осознала, что ее любит настоящий мужчина, и поняла, что всякий раз, когда мрачные монстры прошлого подымали головы, она может искать у него поддержки, может положиться на силу и на решительность, с которой он отгонял он нее продавцов наркотиков и наркоманов с затуманенными глазами, бросить кокаин оказалось не таким уж трудным делом.

Зима закончилась, снег почернел и растаял; по воскресеньям люди выбирались из своих каменных коробок, чтобы поприветствовать весну.

В тот день, когда Фитцджеральд пригласил Гэса к себе в кабинет, стояла прекрасная весенняя погода; все зеленело, даже на закопченных улицах Канзас-Сити. Когда Гэс вошел, Фитцджеральд расхаживал из угла в угол.

Гэс попытался успокоить старика:

— Все в порядке, мистер Фитцджеральд. Надежный Гэс на месте. Все устроим, как обычно. Не волнуйтесь!

— Да, хорошо, что ты здесь, Гэс... Знаешь, я хочу попросить тебя провернуть одно сложное дельце. — Голос Фитцджеральда выдавал не просто обеспокоенность. — Ты можешь отказаться, и я не буду за это к тебе в претензии.

— Мистер Фитцджеральд, вы знаете, как я отношусь к применению оружия. Но если надо — то все будет сделано, как требуется.

— Я знаю, и за хорошие деньги я мог бы нанять кого следует. Но в этой операции понадобятся прежде всего мозги, а не просто умение метко стрелять. Ну и, конечно, везенье.

— О чем идет речь? — спросил Гэс.

— Мы расширяем дело. Открываем точки в западном Канзасе. Это далеко не самый богатый район в стране, но мне сообщили, что ребята Мики Зирпа начинают снова давить на нас из Денвера.

— А как там насчет местных бутлегеров?

— Они хотели бы присоединиться к нам, а не к Мики.

— Вы обратились ко мне, потому что я родом из западною Канзаса?

— Да, Гэс, и поэтому тоже. Но может быть, тебе туда совсем не хочется возвращаться? Скажи мне, я должен знать.

— Съездить туда я могу, но оставаться там надолго не хочу, — сказал Гэс.

— Нет, оставаться там не нужно. Речь идет о разовой поездке. Нужно сопровождать грузовики, шесть больших грузовиков с виски. Рядом с каждым водителем будет сидеть вооруженный охранник. Еще один грузовик, поменьше, повезет бензин, масло, запасные детали, шины, ну, и все такое прочее. Груз нужно будет доставить в Додж-Сити. А там уже позаботятся о нем как надо и доставят куда нужно. Я все уже организовал.

— А что, по дорогам, кроме мальчиков Зирпа, можно ожидать еще каких-то встреч?

— Конечно. Полицейских. У тебя будет достаточно денег, чтобы раздавать их кому следует, но учти, придется с деньгами обходиться жестко — иначе растратишь все, еще не добравшись и до Вичиты. Каждый раз, когда это понадобится, платишь только одному.

— А если одни и те же типы будут появляться и в других местах и снова требовать денег?

— На этот случай наши крепкие ребята должны им растолковать, что и как.

— Хорошо. А что, если нас по дороге будут останавливать люди из налогового управления или казначейства?

— Этих придется как-то перехитрить.

— Да, теперь я понимаю, что это совсем не увеселительная прогулка, — сказал Гэс, улыбнувшись. — Через весь штат открыто провезти столько виски... При этом иметь приятные встречи с ребятами Зирпа, полицейскими штата, местными шерифами, и впридачу объясняться с чиновниками из казначейства!

— За это ты получишь вознаграждение в десять тысяч долларов.

— Но это очень много!

— Это не много, если нам удастся обойти Зирпа. А если не удастся, то нам грозит настоящая война за Канзас... Да, и еще одно. Бесси с собой брать не нужно. У тебя будет слишком много разных других дел.

— Я и сам не хотел бы, чтобы она была там, где будет пахнуть порохом, — сказал Гэс. — Но вы присмотрите за ней, ладно? Мне бы очень не хотелось, чтобы ей опять кто-нибудь предлагал наркотики.

— Сделаю, как просишь.

— Когда отправляться?

— Чем скорей, тем лучше. Я достал совсем новенькие грузовики. Они уже загружаются на складе. Там собрались все водители и охранники. Мы старались все сделать так, чтобы никто ни о чем не пронюхал, но и среди наших людей есть стукачи.

— Я сам буду выбирать маршрут и поеду впереди грузовиков на своей машине, — сказал Гэс. — Но мне нужен будет кто-нибудь еще, какой-нибудь надежный человек, чтобы ехал со мной в машине. Мало ли что может понадобиться.

— Лучше Солтца-Соленого никого для этого не сыщешь.

— Да, наверное. Он уже староват, но дело свое знает.

Фитцджеральд открыл сейф и достал кучу долларовых пачек.

— Здесь почти все однодолларовыми и пятидолларовыми бумажками, — сказал он, улыбнувшись. — Не будешь же в какой-нибудь дыре просить у шерифа сдачи!

— Понятно, сэр. — Гэс рассовал пачки по карманам. У самой двери он повернулся и спросил: — Так вы присмотрите за Бесси?

— Да, конечно, Гэс. Все будет в порядке! Не могу сказать, правда, что женщины следуют моим советам, но все, что от меня зависит, я сделаю.

— Больше мне ничего и не надо. Я надеюсь вернуться недели через две.

— И я тоже надеюсь, что все пройдет благополучно.

Когда Гэс сообщал Бесси о своем предстоящем отъезде, то постарался представить дело так, будто речь шла о необходимом, но вполне безопасном путешествии. Он успокаивал ее, говоря, что на деньги, которые он получит, они смогут купить дом, что потом он наверняка получит повышение. И что отсутствовать будет всего две недели.

— Ну что ж, думаю, что пришло время проверить, смогу ли я сама, без твоей помощи, удержаться, — медленно проговорила Бесси, но по всему было видно, что она весьма обеспокоена его отъездом. — Две недели я продержусь, я буду очень стараться. Но Гэс, пожалуйста, не задерживайся! Я буду очень беспокоиться.

— Я еду в те места, откуда родом. Там я буду в полной безопасности, — сказал Гэс. — Может быть, когда вернусь, я смогу купить даже какую-нибудь небольшую граммофонную компанию. Или поедем в Нью-Йорк, чтобы там послушали, как поет мой дрозд из Канзас-Сити.

И он нежно поцеловал ее. Уходил он так, будто собирался вернуться через несколько минут.

Приехав на склад, расположенный около реки, Гэс тщательно проверил груз. Каждый грузовик был загружен ящиками с джином и виски, доставленными по реке из Нового Орлеана. Он приказал, чтобы ящики укрыли двойным слоем брезента, и проверил, прочно ли они закреплены — ящики не должны болтаться во время движения. Но он понимал, что караван из шести черных больших грузовиков, двигающийся по дорогам штата, обязательно будет привлекать излишнее внимание. И наверняка найдутся те, кому захочется, проявив немного геройства, отбить себе хотя бы часть груза.

Гэс знал почти всех водителей — людей выносливых, вечно измазанных в мазуте, которые любили машины больше женщин. Они могли сидеть за баранкой много часов кряду, ночью и днем; они не боялись самых плохих дорог. Они были потомками техасских погонщиков скота.

Шестеро охранников представляли собой совсем иной тип людей. Они росли на городских улицах, и совершенные ими преступления были типичны для большого города: убийства, ограбления, изнасилования. Каждый из них жил по законам улицы всю свою жизнь, наполненную риском и превратностями. С четырьмя из них Гэс был уже знаком, был знаком с их женами или подругами, знал, что у некоторых из них есть дети, а некоторые заботятся о престарелых родителях. У всех них была какая-то своя личная жизнь, проходившая под знаком вечной опасности, среди грязи и мерзости большого города. Два охранника, которых Гэс знал только в лицо, получили приблизительно такое же “уличное воспитание”, но их “послужной список” был не таким длинным, как у других, и они торопились наверстать упущенное. Все они были одеты в костюмы, очень плотно на них сидящие, очень темные и очень дешевые; на ногах были слишком блестящие туфли с резиновыми каблуками, а на головах — мятые серые мягкие шляпы; передняя часть полей была у всех завернута и низко опущена, — так, что прикрывала бегающие глаза.

— Все знают, куда мы едем и для чего? — спросил Гэс.

Все кивнули.

— Тогда давайте проверим оружие.

Все были вооружены пистолетами и револьверами, в кабине каждого грузовика находился крупнокалиберный многозарядный обрез. Гэс был удовлетворен осмотром оружия. Но он знал, что обойти Мики Зирпа можно прежде всего с помощью какого-нибудь неожиданного хода, и отправился к телефону и позвонил Фитцджеральду.

— Мы отправляемся.

— Когда?

— Прямо сейчас. Для всех это будет неожиданностью. К тому же никто из водителей и остальных не успеет ни с кем пообщаться.

Наступило долгое молчание — Фитцджеральд обдумывал неожиданное решение Гэса. Наконец он сказал:

— Ладно. Всем этим делом распоряжаешься ты.

— Передайте Бесси, что я должен был поступить именно так. Кто рано встает, тому Бог дает. А в нашем случае этим даром может быть жизнь.

— Удачи тебе! — Спасибо, сэр. — Гэс повесил трубку.

Он вернулся к своим людям, которые прохаживались вокруг огромных неуклюжих грузовиков.

— Двадцать долларов тому, кто выстрелом разобьет вон ту лампочку. Стреляем по очереди.

У дальней стены склада тускло светила подвешенная к потолку одинокая лампочка. Дополнительных приглашений не потребовалось.

— Начнет Соленый, а потом по очереди, как стоите, справа налево, — сказал Гэс.

Старина Соленый положил свой тяжелый короткоствольный “бульдог” на согнутый локоть левой руки и выстрелил шесть раз, наполняя помещение гулким эхом; пули звонко цокали о стену.

— Позволь ему подойти вплотную, босс! — выкрикнул кто-то, и все рассмеялись.

Левша Стритер был следующим; он стрелял быстро, уверенно, но с тем же результатом. Потрох Мердок, круглый, как пивная бочка, с длинными руками, методично выпускал пулю за пулей из своего “люгера”. Малютка Фелдкэмп, огромный и волосатый, как медведь, стрелял размеренно, его пули ложились очень близко к цели, но и он не попал. Казалось, в эту лампочку невозможно попасть с такого расстояния из такого оружия.

— Глядите, ребята, как это делается, — сказал Фид Мулхаузен; его лицо было бледным, словно он недавно вышел из тюрьмы, а выражение на нем напряженное и решительное. — Я в последнее время не очень-то практиковался, но мне всегда везет.

Слегка присев, он произвел шесть выстрелов, очень быстро, один за другим, из автоматического пистолета, который был на вооружении полиции, но в этот раз его везенье ему изменило.

Змей Миллер, молчаливый, угрюмый, такой же бледный, как и Фид, передернул плечами и стал стрелять, будто выполнял скучную обязанность. После одного из выстрелов лампочка качнулась — пуля пролетела совсем близко. Крекер Зак, со впалыми щеками, никогда не снимавший темные очки, тщательно целился из своего короткоствольного крупнокалиберного пистолета. Но и он не смог поразить цель.

Огромное помещение склада наполнилось голубым дымом и едким запахом пороха.

— Гэс, похоже, что твои денежки останутся при тебе, — сказал, посмеиваясь, Потрох. — В эту сраную лампочку нельзя попасть с такого расстояния.

Гэс пошел к своему автомобилю, вытащил из тайника за сиденьем автомат, который был последним достижением в деле производства стрелкового оружия. Все стрелявшие любили оружие, они зарабатывали себе на жизнь с помощью оружия, их жизнь зависела от умения владеть оружием. И они с интересом смотрели на незнакомый им еще автомат в руках Гэса.

Гэс проверил, правильно ли вставлен диск с патронами, щелкнул предохранителем, взвел затвор и тут же стал стрелять с бедра. Пули густым роем полетели сквозь сизый туман. Лампочка, патрон и провод, в брызгах электрического огня, разлетелись на мелкие кусочки, и все окуталось едким дымом.

Никак не прокомментировав свою стрельбу, Гэс со щелчком вернул предохранитель в прежнее положение, а потом позволил всем подержать автомат в руках.

— Бог ты мой, — воскликнул Левша, — эта штука говорит, поет и танцует!

— Пора в дорогу. Прямо сейчас, — сказал Гэс громко, и это прозвучало как приказ.

— Сейчас? — удивился Потрох.

— Да, прямо сейчас.

— Фу ты, — сказал Малютка своим тоненьким голоском, — а я думал, мы поедем завтра утром!

— А я даже не попрощался со своей новой подругой, — пожаловался Змей.

— Будет лучше, если мы никому не сообщим, когда выезжаем. Сегодня вечером, и если будет такая возможность, позвоните по телефону всем тем, кому считаете нужным. Мы все хотим добраться до места в целости и сохранности. И чем меньше будут знать о наших перемещениях, тем для нас лучше.

— Правильно, — сказал Крекер Зак. — А мне все равно некому сказать “пока”, кроме меня самого.

— А планы не изменились? — спросил Левша.

— Нет. Мы едем на запад штата, — ответил Гэс. — Шесть грузовиков поедут один за другим. Потом пикап с бензином и всем прочим. А сзади пока буду ехать я сам. Надо посмотреть, не сядет ли Зирп нам на хвост. Первая часть маршрута — по шоссе в Олаф.

— Я готов, — сказал Лейф, старший водитель. Он залез в кабину и завел мотор.

Через минуту помещение склада уже содрогалось от рева мощных двигателей.

Гэс и Соленый открыли огромные створки дверей склада и проверяли еще раз каждый грузовик, выезжающий на улицу. Гэс внимательно осмотрел дома на противоположной стороне улицы.

— Трудно поверить, что Зирп позволит нам вот так запросто отъехать, — сказал он Соленому. Караван грузовиков с грохотом двигался по улице. — Пускай они отъедут подальше, а потом и мы двинемся.

Гэс медленно и тщательно перезарядил автомат. Глянул на часы. Соленый уже сидел в машине. Гэс сам уселся за руль, выехал на улицу — и машина помчалась вслед за грузовиками.

Они проехали по грязным улицам, вдоль которых стояли однообразные кирпичные дома, потом переехали через мост, проехали через жилые кварталы, где жили люди с некоторым достатком. Потом дома стали редеть, уступая место фермам и коровникам. Потом и они исчезли. Гэс ехал на юго-запад.

Как только город и фермы остались позади, Гэс прибавил скорости. Он уже начинал беспокоиться, что позволил грузовикам так далеко уехать вперед.

— Похоже, что головной, Лейф, прекрасно знает дорогу на Олаф, — пробормотал он.

— Мы их скоро догоним, — успокоительно сказал Соленый, расслышав обеспокоенность в голосе Гэса.

Вскоре Гэс увидел вдалеке массивный грузовик, уже исчезающий за холмом.

Он облегченно улыбнулся. Но тут же заметил подозрительный “линкольн”, пристроившийся в хвост их пикапу.

— Похоже, что в том “линкольне” сторожевые собаки Зирпа. Гэс немного сбавил скорость; ему не хотелось привлекать пока внимание к своей машине.

— Соленый, опусти ветровое стекло, — сказал Гэс немного погодя и увеличил скорость. Они стали догонять “линкольн”, упрямо следующий за караваном грузовиков.

Солтц открутил крыльчатые гайки и опустил ветровое стекло. Держась за руль левой рукой, Гэс взял с сиденья автомат и положил его на приборную доску; ствол едва возвышался над капотом.

— А что делать мне, Гэс? — спросил Соленый хрипло.

— Пока ничего. Стрелять еще рано. К тому же, вдруг мы ошибаемся и это не Зирповы ублюдки!

— Лучшего шанса может и не представиться, — заметил Солтц. Они взлетели на холм и понеслись вниз. Гэс резко увеличил скорость и почти вплотную приблизился к большому “линкольну”. Приподняв автомат правой рукой, он со словами “была не была!” выпустил очередь по задним шинам идущего впереди автомобиля.

Сидевшие в “линкольне” повернулись и посмотрели назад; мелькнули бледные лица итальянского типа; “линкольн” замедлял ход-Водитель пытался сохранить управление машиной на гравиевой дороге, но это оказалось невозможным. Машину занесло в сторону, она зависла на краю канавы, которая шла вдоль дороги, а потом медленно перевернулась.

Гэс не притормозил, чтобы посмотреть, что произошло с “линкольном”. Он мчался вперед на полной скорости, быстро приближаясь к грузовичку, который со скоростью не больше пятидесяти километров в час двигался по направлению к Олафу.

— Бедный мистер Зирп. Похоже, он потерял нескольких своих сторожевых собак, — сказал Соленый, усмехнувшись.

— Как жаль, — отозвался Гэс, прищелкнув языком.

Через полчаса они прибыли в небольшой городок Олаф; головной грузовик свернул к краю дороги. Гэс прибавил газу, и когда они проезжали мимо головного грузовика, крикнул:

— Соленый, передай им, чтоб не останавливались и ехали за нами.

Соленый махнул Лейфу, высунувшемуся из кабины:

— Езжай за нами!

Лейф кивнул головой; мотор взревел, водитель переключил сцепление, и грузовик снова стал набирать скорость.

Проезжая по центральной улице городка, которая не была вымощена даже булыжником, Гэс вынужден был снизить скорость, но как только они выехали за окраину, снова прибавил газу.

— Соленый, я хочу заехать в Болдуин-Сити, — сказал Гэс, глядя на карту. — Боюсь, правда, дорога туда не очень гладкая.

— Я хорошо знаю эти места. Мог бы проехать здесь с завязанными глазами. Не раз возил здесь товар. До поворота на Болдуин-Сити мили три отсюда.

Солтц оказался совершенно прав. Проселочная дорога, свернувшая направо, вообще не заслуживала названия дороги. Гэс решил полагаться на Соленого, который подсказывал, куда ехать. Тяжелые грузовики с трудом взяли крутой поворот; моторы оглушительно ревели. Гэсу пришлось снизить скорость до тридцати километров в час.

— Далеко еще ехать? — спросил Гэс, когда они проезжали ферму, одиноко стоящую посреди широкого поля, засаженного рядами кукурузы.

— Одиннадцать миль по такой дороге, потом будет легче. Дорога там гладкая и ровная, как стрела, — ответил Соленый. — Прямо на запад.

— Прекрасно. Чем дальше мы от Канзас-Сити, тем лучше. Кто догадается, что мы забрались в такую глубинку?

Поля были в прекрасном состоянии; на плодородной почве росла отменная, высокая кукуруза, среди которой они видели фермеров, их жен и детей, занимавшихся своим делом.

Гэс вспомнил о тех временах, когда ему самому приходилось целыми днями, в липкую жару, погонять лошадей, двигаясь по полю из одного конца в другой, из одного в другой. И так до бесконечности, чтобы способствовать “приумножению”; вспомнил о культиваторе, который убил отца, вспомнил... Забудь обо всем этом, сказал он себе, забудь; загони все эти воспоминания в яму и привали каменной плитой...

Когда состояние дороги — как и предсказывал Солтц — улучшилось, Гэс прибавил газу. Пылающий шар солнца, уже начавший скольжение к западу, слепил водителей, но они не снижали скорости, распугивая кур, бродивших в некоторых местах вдоль дороги. А иногда при их приближении с дороги лениво сползали, как отжившие толстые веревки, большие черные змеи.

На одной из развилок Гэс съехал на обочину и остановился. Грузовики, следившие за ним, сделали то же самое. Теперь они напоминали поезд — впереди ярко-желтая машина Гэса, словно паровоз, а за ней, чуть ли не впритык, тяжелые, как товарные вагоны, грузовики.

— Отдохните немного. Разомнитесь! — крикнул Гэс водителям. — Левша! Поглядывай вокруг!

Водители и охранники устало выбрались из кабин грузовиков и стали ходить вдоль них, потягиваясь и притоптывая, ударяя ногами по шинам, зажигая трубки и сигареты. Гэс обводил внимательным взглядом дорогу, по которой они приехали.

— Ты думаешь, что ребята Мики могут и сюда добраться? — спросил Малютка Мадкэмп. — Я видел, как ты их классно перекинул. Чтоб очухаться и отправить кого-нибудь другого, им и недели не хватит.

— Лучше поостеречься, — сказал Гэс. — Я всегда настороже. Пускай мистер Мики Зирп прибудет сам, собственной персоной. Мы с ним поговорим. Думаю, что после нашего разговора беспокоить он нас больше не будет.

— Ты его когда-нибудь видел? — спросил Соленый.

— Нет, а ты?

— Видел раз. Как вспомню — мурашки по коже! Соедини самое худшее, что есть в ирландцах, итальяшках и жидах — и получишь Зирпа. Нос как у вороны, сам рыжий, патлатый. Глазки как у ящерицы. Он выше Малютки и такой какой-то скособоченный. С пером творит чудеса, пушку выхватывает — моргнуть не успеешь. И все время чего-то там думает, соображает, мозги сушит, как бы какую-нибудь пакость устроить!

— Говорят, у него бзик такой есть — людей резать, — сказал Левша. — Доставляет ему большое удовольствие. Метит всегда в низ живота. Говорят, подпускать его к себе и на три метра нельзя. Не успеешь рукой двинуть, а его железка у тебя уже в кишках. А еще говорят, что он многим яйца пообрезал, так, просто со зла.

— Со зла?

Левша утвердительно кивнул.

— Говорят, он как жеребец-производитель, которого взяли и выхолостили. Когда-то он своими яйцами пулю поймал. Поэтому он стал таким сволочным. Его ничего не трогает, кроме сына — сделал этого выродка, пока яйца были еще целы.

— И как это ему еще не пустили пулю между глаз? — спросил Потрох.

— Ха, его не раз накачивали свинцом, но ему всегда везло. Говорят, его возьмет только серебряная пуля.

— Всади в него заряд медвежьей дроби, а ему хоть бы хны, — добавил Крекер Зак.

— Ладно, поехали дальше, — сказал Гэс. — Поедим на следующей остановке.

Гэс размышлял о долгоносом, рыжем скопце, замышляющем очередное нападение; может быть, он уже где-то рядом. И нельзя подпускать его к себе близко — а не то действительно всадит в тебя свой кривой нож так быстро, что и моргнуть не успеешь. Но рано или поздно встретиться им придется — Мики Зирп должен расплатиться за смерть Джима.

Не открывая дверцы, Гэс перелез через борт своей машины и сел за руль. Махнул рукой — поехали!

Рев моторов нарушил предвечернюю тишину полей, и огромные грузовики, один за другим, двинулись вперед.

Темнота быстро сгущалась. И это беспокоило Гэса. В темноте что увидишь? Разве разглядишь, есть ли в руках людей в подъезжающей машине оружие? Или ящик с гранатами на сиденье? Увидишь фары — и все. А что прячется за фарами?

Мимо них проехало несколько машин, двигавшихся с запада, и каждый раз Гэс хватался за автомат. Но это были просто фермеры, возвращавшиеся домой на своих стареньких “фордах”.

Через час караван грузовиков подъехал к какой-то маленькой деревушке. Гэс не увидел никакого щита, на котором было бы написано название и приглашение посетить ее, но Солтц сказал, что она называется Овербрук.

На главной и единственной улице, где не стояло ни единой машины, ни единой телеги, горела одна лампочка, висевшая над вывеской “Столовая”.

— Вроде тихо, — сказал Гэс. — Если тут открыто, то можно и поесть чего-нибудь.

Он свернул к бордюру и поставил машину параллельно тротуару так, чтобы не тратить лишнего времени на выруливание, если понадобится отъезжать немедленно, хотя знал, что в этих местах сохраняется правило: транспортное средство нужно ставить носом к тротуару, под углом — и привязывать лошадь к поручню.

— Соленый, пойди принеси мне бутерброд или что-нибудь такое, — сказал Гэс. — Накупи бутербродов и для остальных, но пива не бери.

— А как же ты? Один посидишь пока?

— Ничего. И я буду не один, а со своим “банджо”.

Соленый криво усмехнулся и отправился в столовую. Она была открыта, и он, собрав водителей и охранников, повел их толпой, которая выглядела весьма необычно, в пустую, заспанную столовую.

В самом начале улицы и в самом ее конце горели два тусклых фонаря. Гэс прошелся вдоль грузовиков, проверяя, плотно ли брезент покрывает ящики, не ослабли ли веревки. Ему бы очень не хотелось, чтобы грузовики привлекли чье-либо внимание, но это было невыполнимо: всякий оказавшийся на улице в это время обязательно бы подивился веренице огромных черных машин, стоящих у края тротуара. Такое не спрячешь. Все равно, что попытаться спрятать на улице слона. Что тогда остается делать? Вести себя так, будто все это в порядке вещей.

Гэс подумал о том, что и в Канзас-Сити наступил вечер, что Бесси, готовясь к выступлению в клубе, уже одевает свое вечернее платье. Его охватил приступ тоски и одиночества, но он отогнал от себя печальные мысли. Сейчас ему нужно думать лишь о том, что ждет впереди — на каждой развилке дорог, у каждого моста их может подстерегать засада. И ни о чем другом.

Когда Гэс подошел к грузовику, который вез бензин и другие припасы, из дверей одного из домов вышел человек. Им оказался деревенский констебль, сутулый, щуплый, с большими седыми усами; на бедре у него болтался в кобуре старый “кольт” с костяной ручкой.

Гэс остановился, ожидая, что скажет констебль.

— Далеко едете? — спросил старик, засунув большие пальцы рук в карманы древнего жилета.

— Да, довольно далеко, — сказал Гэс. — У вас тут такой уютным городок, что хотелось бы даже остаться. Но мы только перекусим и поедем дальше.

— Да, вы прямо осчастливили Реда Уолфорда. За последние семнадцать лет, с тех пор как он открыл свою забегаловку, ему еще не приходилось обслуживать столько людей сразу, да еще на ужин.

— Я уверен, что наши ребята хорошо заплатят вашему Реду, и кое-что прибавят сверху.

— Однако забавно вы тут поставили свои машины.

— Забавно?

— Ну, вы их так поставили, что нарушили закон. У нас в Овербруке, как и во всех других городах штата, кстати, мы ставим машины и все остальное, что ездит, под углом к тротуару. А что вы везете в этих своих грузовиках?

— Особое посевное зерно. На запад штата. Им будут засевать поля для нового урожая.

— А, это такое, что хорошо растет в засушливых районах, да? — Старый констебль слегка улыбнулся. — Но может, я все-таки взгляну, что у вас там в грузовиках, а?

— Знаете, слишком много времени уйдет на то, чтобы развязать все эти веревки и снять брезент, — сказал Гэс.

— Ну... вот вы все-таки поставили машины не так, как нужно. Нарушили закон. Похоже, придется вам платить штраф.

— Хорошо. У нас шесть грузовиков, пикап и легковая машина. Сколько с нас?

— Ну, два доллара за каждое транспортное средство, — сказал старик. — Ну, это, понимаете ли, за то, что нарушили закон. Поставили машины неправильно.

— А не многовато? Мы никого не беспокоим, к тому же ваш Ред Уолфорд хорошо заработает.

— Реду Уолфорду не нужны деньги, потому что он их не тратит. Я был когда-то ковбоем в Техасе, перегонял скот в Абилен. Денежки не солил — всю получку тут же тратил. Если деньги не тратить, они заваниваются в кармане.

Гэс улыбнулся и вытащил из кармана сто долларов одной купюрой.

— Я тоже так считаю, шериф, и мне кажется, что вам может пригодиться небольшое пожертвование на нужды вашего города от человека, который здесь мирно проезжал.

— Да, наверное, пригодится. — Констебль принял деньги. — Очень даже прекрасное пожертвование. А теперь вот, мне, наверное, следует спросить вас, не имел ли к вам отношения такой большой синий автомобиль, “пиерс-эрроу”. В нем сидело пять человек. Один такой рыжий, с большим носом. С ними было еще две машины, тоже большие, но они не сделали таких пожертвований, как вы.

— Да, я кое-что о них слышал, — сказал Гэс, — и очень благодарен, что вы мне о них рассказали.

— Дело вот в чем — я бы хотел, чтобы ничего плохого у меня в городе не произошло. А ежели вам захочется порезвиться, то делайте это за пределами моей юрисдикции, ладно?

— Да, сэр, конечно, — заверил его Гэс. — Мы постараемся, чтобы все было тут у вас в порядке. И я бы очень хотел, чтобы все обошлось совершенно мирно.

— Жаль, что я уже не могу играть в эти игры, — сказал старик. Кончики его больших висячих усов дрогнули, слезящиеся глаза слегка затуманились — он вспоминал свою молодость. — Эх, быть бы снова молодым!

— Тогда я бы хотел, чтобы в случае какой-нибудь заварушки вы были на моей стороне.

Из столовой стали вываливаться люди Гэса, наевшиеся и напившиеся кофе, отдохнувшие и готовые отправляться дальше. В ночь, по дороге, на которой, возможно, большие опасности.

— А может быть, — начал вдруг констебль очень тихо и просительно, — а может, все-таки, я бы с вами... Нет, нет, мне нужно оставаться здесь. Толком я не знаю, что мне тут, собственно, делать. Но когда старый рысак сходит с беговых дорожек и отправляется мирно себе пастись, назад к бегам ему уже нечего возвращаться.

— Как не знаете, что делать? У вас тут есть работа, вы делаете нужное дело, — сказал Гэс мягко, утешительным тоном. — Вы еще когда-нибудь понюхаете пороху.

— Нет, такого уж здесь никогда не будет. Эти фермеры — что с них взять! Тупые как бараны, или даже еще глупее.

Гэс вместе с констеблем вернулся к своему автомобилю; возле него уже стоял Соленый — в руках он держал большой бумажный кулек.

— Как только вы уедете, мистер, пойду и я выпить чашечку кофе и стаканчик молочка, — сказал констебль.

— Еще раз спасибо вам!

Взяв кулек у Солтца, Гэс наклонился к нему поближе и прошептал:

— Передай всем: Мики Зирп поджидает нас где-то впереди.

Довольное выражение человека, который только что насытился, словно ветром сдуло с лица Соленого; в его глазах мелькнул страх, но он быстро совладал с собой.

— Понятно, — сказал он и отправился к группе водителей и охранников, стоявших у грузовиков, ковыряющих в зубах зубочистками, достающих сигареты.

Гэс пока не мог придумать, как защититься ночью от неожиданного нападения. В темноте, да еще с такими тяжелыми и неповоротливыми грузовиками, не приходилось и думать о стремительных действиях.

Вытащив из кулька бутерброд с мясом, Гэс откусил большой сочный кусок и пошел к двери столовой; она была открыта, и свет, падающий изнутри, освещал старого вислоусого ковбоя; из-под низко опущенной на лоб старой шляпы он смотрел на приближающегося Гэса.

— К вам иногда приезжает бродячий цирк? — спросил Гэс.

— Да. А что?

— А где они обычно останавливаются?

— С западной стороны кладбища есть такое ровное местечко. Там они и разбивают свой шатер, — сказал констебль очень серьезно.

— А вы не могли бы мне показать, где именно? Мы бы там встали на ночь. Но для этого, наверное, нужно ваше разрешение?

— Никакого разрешения не нужно. То место принадлежит уже не городу, а графству. Поедете прямо, никуда не сворачивая. Проедете милю, не больше. Слева увидите холм, похожий на ботинок. Ровная площадка будет как раз справа. Никаких там нет заборов, никаких ям или канав. Можете заезжать туда и размещаться, как нравится.

Гэс вложил в скрюченную артритом руку старика, на которой не хватало безымянного пальца, еще одну купюру.

Вернувшись к автомобилю, он сказал Соленому:

— Садись за руль. А я буду глядеть по сторонам.

— Все уже готовы. — Солтц сел за руль.

Улица наполнилась ревом мощных двигателей, и караван грузовиков медленно тронулся.

Гэс помахал рукой констеблю, и лицо старика, задубевшее под ветрами прерий, на мгновение осветилось внутренним огнем, словно снова пришло время кому-то выхватывать из кобуры шестизарядные револьверы и умирать в пыли улицы. Но старые кости тут же дали знать о себе, разрушив видение юности и напомнив, что он реликт другой эпохи, когда все было иначе. Когда энергия и страсти били через край, когда мужчины были воплощением мужества, когда техасский погонщик скота, после многих стаканов выпитого виски, громко оповещал о себе мир: “Я наполовину конь, наполовину аллигатор! Воспитан средь зарослей тростника, вскормлен медведицей, взращен у свиного корыта! А колыбельную мне пели шестизарядники! Я фиалка гор Гингэм! Где сын грома, отвечающий на мой призыв и склоняющий передо мной свои рога?..”

Гэс держал автомат обеими руками, а когда Соленый вывел машину из города, поднялся с сиденья и стал на подножке. Машина медленно двигалась вперед; Гэс готов был в любую секунду открыть огонь.

Ему все время казалось, что спину ему сверлит чей-то взгляд, что из темноты на него вот-вот кто-то бросится. Но странные ночные силуэты оказывались деревьями и сараями. И тут, вдалеке, он увидел желтые пятна фар машины, взбирающейся по дороге на невысокий холм. Кто это едет: фермер, возвращающийся с поля домой, или длинноносый головорез?

Мимо машины Гэса протарахтел маленький грузовичок; фермер, сидевший за рулем, и не подозревал, как близко он был от смерти.

В ночи раздавался лай собак, ухали совы, шелестела колеблемая теплым ветерком кукуруза.

Слева от дороги Гэс увидел забор кладбища, покосившийся столб с прибитой к нему доской, на которой было написано: “Оливковая Гора”.

— Сворачивай где-то здесь направо! — крикнул Гэс.

Выбрав место поудобнее, Солтц свернул на ровную площадку, заросшую травой; никаких следов жилья нигде не было видно. Через дорогу, с одной стороны, возвышался холм, который действительно, как говорил констебль, напоминал своими очертаниями ботинок.

— Развернись, — сказал Гэс. — Тут и остановимся.

Гэс спрыгнул с подножки и побежал к подъезжающим грузовикам. Каждому водителю он объяснил, как надо поставить машины — по кругу, впритык друг к другу, буфер в буфер. Водители поняли, что от них требуют, и поставили грузовики именно так.

— Можете пока отдыхать. Оружие держать в руках, — выкрикнул Гэс. — Ты, Потрох, и ты, Малютка, — вы заступаете в караул первые.

Люди уже достаточно хорошо знали Гэса и понимали, что он делает все не ради пустой предосторожности.

На земле расстелили одеяла, и люди попытались заснуть. Но обстановка для этих городских жителей была слишком необычная: непривычно свежий воздух, яркие звезды, усеивающие небесный свод над головой, пение цикад, уханье сов, слишком твердая земля под боком. Некоторые, испытывая врожденный страх перед змеями, остались в кабинах.

Гэс ходил вокруг грузовиков по внешнему периметру, всматриваясь в ночь, но ничего подозрительного не видел. Неподалеку белела куча наваленных друг на друга столбов из известняка, которым так и не нашли применения; кое-где на земле валялся мусор, оставленный теми, кто время от времени останавливался на этом месте; в небе мирно мигали звезды.

В полночь Гэс поднял Левшу и Фида — они должны были сменить Потроха и Малютку, которым он приказал отправляться к куче столбов, не позволив вернуться внутрь круга грузовиков.

Гэс был почти уверен в том, что Мики Зирп нападет незадолго до рассвета. Зирп наверняка считает, что обладает преимуществом неожиданного нападения, и скорее всего бросит в бой все свои силы сразу. И действовать будет очень жестко — никто и никогда еще не мог обнаружить в Зирпе каких-либо признаков добродушия или жалости.

В четыре часа ночи Гэс разбудил Змея и Зака, но не позволил Левше и Фиду отправится отдыхать:

— Не спускайте глаз с кладбища, что на той стороне дороги. Если они сунутся, то именно оттуда.

— Сколько, ты думаешь, у него людей? — спросил Фид шепотом.

— Констебль сказал, что видел три большие машины. Значит, их не меньше пятнадцати, а может, и все двадцать.

— Интересно, как он нас вычислил? — спросил Соленый.

— Это я тоже очень хотел бы знать. — Гэс был мрачен.

— Странно, что они прикладывают столько усилий, чтобы отбить не так уж много ящиков бухла, — сказал Солтц.

— Они, конечно, хотят завладеть нашим грузом, но это для них не главное, — объяснил Гэс. — Прежде всего они хотят не пропустить нас. Если при этом им удастся разжиться парой тысяч ящиков виски — они будут только рады. Но все-таки главное для них — не позволить нам освоить новую территорию...

Гэс не договорил — в темноте что-то звякнуло, донеслось приглушенное ругательство. Они бросились под укрытие грузовиков — ив то же мгновение ночную тишину разорвал грохот выстрелов; в темноте вспыхнули новые звезды — вспышки оружейного огня.

По их количеству и расположению Гэс попытался определить число нападавших. Не менее двенадцати-пятнадцати. Количественное преимущество было на их стороне, но зато у Гэса была крепкая оборонная позиция, и одолеть ее будет очень не просто — для этого Зирпу придется задействовать всех своих людей. Как только Гэс определил, где приблизительно, в каких местах находятся нападающие, он расположил своих людей на самых выгодных позициях. Они теперь лежали за огромными колесами или прятались за массивными моторами и вели огонь, который наверняка должен был остановить любую отчаянную вылазку. По приказу Гэса Малютка и Левша оставались за кучей столбов, но стрельбу не вели, ничем не выдавая своей засады. Гэс пытался отгадать, где бы мог размещаться сам Зирп. Скорее всего, он прячется за одним из бронированных автомобилей, и почти наверняка за тем из них, что стоит в центре, оттуда было легче всего руководить нападением.

Гэс выжидал, высматривая, откуда ведется по ним огонь. Определив место, где вспышки выстрелов были самыми частыми, он, положив автомат на капот грузовика, дал очередь. Трассирующие пули прочертили огненные следы. Он поливал врага горячим свинцом, и результат стрельбы был весьма впечатляющим — раздались крики и стоны. Гэс соскользнул на землю — рой пуль пронесся над тем местом, где он только что стоял.

— Ты в кого-то из них попал, — крикнул Фид.

— Но вряд ли это Зирп, — сердито проворчал Гэс, прекрасно понимавший, что если бы удалось поразить Зирпа, сражение бы тут же закончилось.

Он, плотно прижимаясь к земле, переполз на другое место, и дал очередь по тому участку, откуда велся особо интенсивный огонь.

Не уловка ли это? Может быть, кто-то высунул ствол пистолета над машиной и стреляет куда попало, а он, Гэс, стрельбой по этому месту лишь раскрывает противнику свое расположение? Это было бы вполне в духе Зирпа. И дав очередь влево от источника стрельбы, он откатился в сторону и спрятался за колесами. В шину вонзились пули но резина остановила их.

— Сдавайся, Гилпин! — выкрикнул кто-то из темноты. — Сдавайся, и мы отпустим тебя с миром.

Гэс в это время уже перебегал в другое место; он проверял, отстреливаются ли его люди, находятся ли они под надежным прикрытием, не ранен ли кто-нибудь. Оказалось, что даже водители, которым выдали запасное оружие, вели ответный огонь.

— Хрю-хрю! — закричал Гэс в темноту так громко, что его должны были услышать все. — Иди, хрюша, сюда, мы тебя на колбасу пустим!

Его люди рассмеялись, но со стороны противника огонь усилился. Стреляли уже явно из ружей и винтовок, не только из пистолетов. Пули гулко ударяли в грузовики; в воздухе запахло виски, который выливался из разбитых бутылок; над полем висел острый запах пороха.

Из темноты донесся какой-то новый шум. Бронированный лимузин “пиерс-эрроу” ринулся на их оборонительный рубеж; его прикрывали залпом из нескольких точек.

— Огонь по машине! Все! — прокричал Гэс, вскочив на ноги и открывая огонь из “банджо” по приближающемуся автомобилю. Вдруг бронированная дверь автомобиля открылась, мелькнула чья-то рука, и в один из грузовиков полетел пылающий факел. Лимузин притормозил, сделал крутой разворот и устремился назад к своей первоначальной позиции. Гэс всаживал в удаляющуюся машину очередь за очередью, не обращая внимания ни на пули, которые разрывали воздух вокруг него, ни на горящий факел. Не мог же быть этот лимузин совершенно неуязвимым! Гэс вогнал в него еще одну полную обойму, в которой на каждые четыре патрона с пулей с особо твердым наконечником приходился один патрон с зажигательной пулей. И Гэс видел результаты своей стрельбы. Солтц бросился к грузовику, чтобы загасить огонь, упал, раненый; но вместо него у грузовика тут же оказался Лейф.

Именно в тот момент, когда Гэс уже отчаялся нанести серьезный вред бронированному автомобилю, раздался взрыв.

Взметнулся фонтаном вверх столб пламени горящего бензина. Машина была объята огнем. Сидевшие в ней люди страшно кричали. Прогремел второй взрыв. Машина подскочила в воздух и превратилась в огненную гробницу для всех, кто в ней находился. Никто не спасся. Гэс стоял и, опустив автомат, потрясенный, смотрел на пылающий остов машины. И тут его щеку оцарапала пуля, которая ударила в дверь грузовика прямо перед ним. Пуля прилетела сзади.Гэс прыгнул в сторону, упал на землю, успев при этом вытащить свой пистолет, перевернулся и выстрелил.

Человек, который лежал в нескольких шагах от него, конвульсивно приподнялся, встал на колени, а потом завалился вперед. Гэс бросился к нему и перевернул на спину. Змей Миллер! Продался! Но и поплатился за свою измену!

Однако тратить время на размышления о превратностях человеческой судьбы не было. Зирп наверняка попробует устроить еще одно представление, и сделает это скорее всего прямо сейчас, пока не стало светать — вид обуглившихся тел в машине вряд ли придаст боевого духа его людям.

И они бросились в атаку на своем уязвимом участке в обороне Гэса — там, где располагались раненый Солтц и уже мертвый Змей. Человек десять-двенадцать с криками бежало к грузовикам, стреляя на ходу. “Господи, сколько же им Зирп платит?” — подумал Гэс, открывая по ним огонь.

Нападавшие уже почти добежали до грузовиков, когда несколько других человек из команды Зирпа начали атаку, но уже с другой бороны. Гэс, ведя стрельбу уже из обоих пистолетов, крикнул во всю мощь своих легких:

— Малютка!

И Малютка и Левша сделали то, чего так терпеливо ожидали: из своего укрытия они открыли огонь по нападавшим, стреляя им во фланг. Это внесло полное замешательство в ряды людей Зирпа; они растерялись и в темноте начали стрелять по своим же. Ночь огласилась криками, стонами и ругательствами.

Гэс, увидев, что атака второй группы захлебнулась и нападавшие отступают и бегут, направил свой огонь на первую группу, которая тоже остановилась и теперь пыталась спастись в темноте. Но лишь немногим это удалось сделать.

Гэс и его люди выстояли.

Стало неожиданно тихо. Занимался серый рассвет. Взревели восьмицилиндровые моторы — два бронированных автомобиля Зирпа покидали поле битвы. Еще мгновение — и они умчались на запад.

Гэс подошел к раненому Солтцу и увидел, что плечо у него уже аккуратно перебинтовано.

— Не беспокойся, со мной все в порядке, — сказал Соленый. — А сейчас я хочу посмотреть, крепко ли им досталось.

Гэс взглянул на лежащего на земле Змея и сказал:

— Этот был одним из них. Стрелял в спину. При нем должно быть много денег. Поделите их между собой.

В сожженном лимузине, который все еще догорал, Гэс и его люди увидели обугленные тела.

— Так, тут четверо, — сказал Гэс.

Подойдя к Малютке и Фиду, которые стояли там, где захлебнулась вторая атака, он увидел еще четыре трупа, распростертых на земле, залитых кровью; на них были одинаковые серые костюмы. Живыми они наводили на людей ужас, а сейчас валялись на примятой зеленой траве как жалкие куклы в изодранной окровавленной одежде.

Поискав еще немного, обнаружили еще два трупа. Один из них чуть ли не буквально был раскрошен автоматной очередью на куски.

— Да, это твое “банджо” — зверь! — Солтц мрачно улыбнулся.

К горлу Гэса подкатила тошнота.

— Возьмите лопаты и закопайте их. Это все не для чужих глаз!

Взяв лопаты, люди Гэса принялись за работу — им самим хотелось поскорее захоронить изуродованные пулями тела.

— Лейф, — позвал Гэс. — Посмотри, какой из грузовиков на ходу и столкни им этот металлолом в тот овраг. Его, конечно, рано или поздно найдут, но определить, что это была за машина и кто в ней находился, никто не сможет. А когда-нибудь в ней будут играть местные пацаны.

Лейф вывел наименее пострадавший грузовик из круга, подъехал к дымящейся, раскаленной стальной руине автомобиля и, толкая ее буфером, сбросил в небольшую лощину, заросшую кустами. На земле остались выжженное пятно и длинный взрытый след.

Трупы были зарыты у кучи каменных столбов; землю выровняли, а сверху положили несколько, по числу убитых, столбов, напоминавших поваленные менгиры.

(С течением времени это поле приобрело мрачную славу места, где появляются привидения. О них рассказывали все более и более невероятные истории; потом сюда приходили искатели сокровищ, но выкопали они лишь кости, черепа и пряжки).

Теперь Гэсу не терпелось как можно скорее двинуться дальше. Но часть людей копала могилы, а водители занялись починкой грузовиков. К тому же, надо было как-то закамуфлировать пулевые пробоины на них.

Наконец, поменяли простреленные шины, заделали кое-как пробоины, отремонтировали моторы, в которых, к счастью, не обнаружили серьезных повреждений, и грузовики были готовы отправляться в дорогу.

— Все готово, — доложил Гэсу Лейф.

— Хорошо, — ответил Гэс. — Я хочу прочитать небольшую молитву по погибшим. А потом сразу поедем.

Водители поставили грузовики на выжженном месте и вдоль следа, оставленного на земле сгоревшей машиной. Потом все водители и охранники, сняв свои шляпы с загнутыми краями, собрались в группу у того места, где были захоронены трупы.

— Господи Боже, — сказал Гэс, — мы верим, что Ты печешься о всех, и о хороших и о плохих, за что мы возносим благодарность Тебе и просим помиловать души этих людей, которые лежат здесь, и тех, что сгорели в машине. Они были смелыми и верными людьми, и если они сражались за неправое дело, у них, наверное, и выбора не было. Поэтому, Боже, если у Тебя найдется где-нибудь там местечко для них, мы молим Тебя — открой свои небесные врата для этих людей, которые храбро сражались, но которым немного не повезло. Аминь.

Подняв голову Гэс увидел старого, щуплого, сутулого констебля, который направлялся к ним, ведя под уздцы такого же старого пони.

— Добрый день, — сказал он, медленно обводя все вокруг пристальным взглядом. — Я правильно услышал? Вы вроде бы сказали “аминь”.

— Да, сэр, правильно, — ответил Гэс. — Мы всегда творим молитву перед тем, как отправиться в путь.

— Да? Ну, наверное, это еще никому не повредило. — Констебль кивнул. — Как спалось?

— Как честным людям, уставшим от дневных трудов, — ответил Гэс.

— Мне послышалось, что здесь какой-то шум стоял.

— Да-да, мои ребята очень сильнохрапели, — сказал Гэс, улыбаясь. Морщинистое, обветренное лицо констебля расплылось в улыбке, а в глазах вспыхнули озорные огоньки.

— Да уж, сэр, ваши ребята здорово храпят! Храпят не хуже, чем эти Йерпы храпели в “Добром Коррале” сколько-то там годочков тому назад.

— Сэр, нам пора отправляться. Мы едем на запад. Меня зовут Гэс Гилпин. Если вдруг вам когда-нибудь понадобится помощь, приезжайте в Канзас-Сити, поспрашивайте, где найти Гэса Гилпина. И я, чем могу, — помогу.

— Спасибо, мистер Гилпин. — Констебль снова рассмеялся. — Да, доложу я вам, ваши ребята храпят вовсю! Так когда-то храпел Джонни Хардин в Абилене!

— До свиданья, констебль. Сегодня нам нужно проехать еще много миль.

— Ладно. Но вам, наверное, нужно было бы эту царапину на щеке намазать йодом, — сказал констебль как бы между прочим. И, коснувшись края своей большой шляпы кончиками пальцев в знак приветствия, взобрался на своего пони серо-стального цвета и пустил его в уверенную, быструю рысь; он проскакал по высокой траве к дороге и повернул в сторону своего тихого, маленького городишки — одинокий всадник, свидетель другой эпохи.

Гэс подумал о том, что, наверное, многое повидал на своем веку этот голубоглазый человек.

— Ладно, пора отправляться! — крикнул Гэс. — Заводите моторы — и поедем.

Он сел за руль своей машины, Соленый с ружьем в руках сел рядом. Проехав по траве, на которой еще оставались следы от машин Зирпа, спешно покинувших место сражения, они выехали на дорогу.

— Как ты думаешь, он вернется? — спросил Солтц.

— Ну, ему понадобится некоторое время, чтобы прийти в себя. К тому же, ему придется послать за подкреплением. Но он, конечно, не успокоится. Может быть, он даже наймет кого-нибудь, чтобы за него сделали грязную работу.

— Кого?

— Местных полицейских, например.

Караван грузовиков неспешно двигался на запад. Гэс почувствовал, цто его одолевают усталость и сонливость. Ночь выдалась очень долгой и бессонной.

— Может, давай я поведу машину? — спросил Соленый. — А ты бы поспал немного.

— Спать буду ночью, — сказал Гэс.

— Мы поедем через Вичиту?

— Нет, — сказал Гэс. — Я знаю, что так было бы ближе, но поедем через Грейт-Бенд и там переправимся через реку.

— Да Грейт-Бенд дыра дырой!

— Именно поэтому мы туда и поедем. В Вичите слишком много тех, кто связан с Зирпом.

Они остановились недалеко от какой-то фермы и заправили баки грузовиков бензином, который вез пикап; жена фермера угостила их кофе. Ферма находилась недалеко от небольшого городка Макферсон; в полях, засаженных пшеницей, были видны деревянные буровые вышки.

— Наверное, на нефти разбогатеете, а? — спросил Гэс женщину.

— Нет, от нефти мы ничего не получим, — ответила та устало. — Мы продали свои права на добычу нефти Рокфеллеру. Когда продавали, то и не подозревали, что эта нефть вообще на что-то годна и имеет такую ценность.

— Жаль, что так получилось.

— Похоже, что все эти машины, которые сейчас делают, будут жрать очень много нефти, — сказал Лейф. — Придумывают все новые и новые, без конца. Тракторы всякие, грузовики, комбайны. Бог весть что — и всем нужен бензин. А бензин откуда? Из нефти. Так что те, кто сообразил прикупать участки, на которых обнаружили нефть — толковые ребята!

— Все равно, это грязное дело, — не согласился Гэс. — Вот этот самый Джон Рокфеллер — он будет королем Соединенных Штатов, прицепит на башку золотую корону, а что там с простыми людьми будет — ему и другим таким же начхать! Почему такие фермы, вроде вас, должны страдать от жадности тех, кто и так много нахватал?

— Но этот Рокфеллер заработал себе кучу денег, — сказал Соленый.

— Ну и что из этого? Знаешь, что он оставит своим наследникам, когда помрет?

— Ну, не знаю... А что?

— Всю страну, — сказал Гэс.

Караван двинулся дальше. Никаких существенных задержек в пути не было. Механики, ехавшие в пикапе, быстро меняли спустившиеся шины, проводили мелкий ремонт, обеспечивали всех едой и кофе.

— Этим ребятам из нашего грузовичка с припасами надо будет хорошо заплатить за их труды, — сказал Гэс. День выдался жарким и казался нескончаемым.

— Мы двигаемся быстрее, чем планировалось.

— Но это же хорошо, разве нет? — Соленый удивлялся нотками беспокойства, которые услышал в голосе Гэса.

— Ну, мы вроде как идем по тросу, натянутому над Ниагарским водопадом. Если идешь слишком медленно — наверняка потеряешь равновесие. Если идешь слишком быстро — на другой стороне встретишь того, кого встречать вовсе не желательно... Но ничего, все нормально. Еще там, на складе, когда мы только отправлялись в дорогу, я все думал — где нам найти в пути место, чтоб спокойно отдохнуть? Теперь я знаю, где.

Гэс старался избегать городов, но когда это сделать было трудно или невозможно, проводил караван своих грузовиков через город медленно, но без остановок. Гэс предполагал, что сообщения об их передвижении передаются из города в город. И наверняка, в конце концов, в одном из городков найдется достаточно местных полицейских, обработанных Зирпом, которые будут готовы остановить Гэса, придравшись к какому-нибудь незначительному нарушению.

Когда они въехали в Ларнед, центральный город графства, Гэс сразу обратил внимание на то, что улицы пустынны; на тротуарах никого не было видно. В одном месте, возле бордюра, он увидел одинокого маленького ребенка. Из магазина дамских шляпок выскочила женщина — очевидно, его мать, — стремительно бросилась к ребенку, схватила и затащила в магазин. Наверное, ей казалось, что она, проявляя невероятную смелость, спасает свое чадо от страшных чудовищ.

— Похоже, нам здесь приготовили встречу, — обратился Гэс к Соленому. — Этим местным ребятам тоже захотелось кусочка пирога. Если меня задержат, ты знаешь, что делать. Так, Соленый?

— Так точно, — сказал Солтц. — Я вывожу грузовики из города, и если тебя нет в пикапе, мы возвращаемся, устраиваем фейерверк, разгоняем легавых.

— Правильно. Но смотрите, чтоб никто, кроме легавых, не пострадал!

На главном перекрестке стоял розовощекий полицейский, одетый в плотно облегающую синюю форму, на голове форменная фуражка с козырьком. Все вполне современно, никаких тебе констеблей из прошлых времен. Слева от него стоял местный житель в старой армейской форме, которую когда-то носили капитаны. Справа от полицейского, на прилегающей улице, расположилась группа местных жителей, членов Американского Легиона. Они выстроились словно для парада. Хотя на головах у всех были одинаковые голубые кепки с золотым ободком и кокардой, одеты все были в гражданку. И среди собравшихся можно было увидеть и халат окулиста, и передник мясника. В руках они за стволы держали древние, будто бутафорские, ружья и винтовки, упертые прикладами на землю.

Глядя на их дряблые, испитые лица, Гэс подумал: “Интересно, знают они о том, как нелепо выглядят?”

— Что бы ни случилось, ни в коем случае не останавливайся, — сказал Гэс. — Если остановишься, двинуться дальше будет очень сложно.

Машина Гэса ехала очень медленно. Соленый придвинулся к Гэсу вплотную, готовый перехватить у него управление машиной, как только тот выпрыгнет на тротуар.

Гэс, соскочив на асфальт, быстро направился к полицейскому. Его губы растягивала широкая улыбка, которую полицейский мог воспринимать двояко: либо как указание на то, что этот огромный светловолосый человек готов к схватке, либо что он собирается сообщить нечто приятное. Полицейского уже достаточно впечатлили размеры грузовиков и их количество. Это было совсем не то, что он ожидал увидеть. И он сожалел, что принял у мистера Зирпа пятьдесят долларов за труды, связанные с “акцией по предотвращению перевозки незаконно произведенного спиртного”.

Полицейский отступил немного в сторону, чтобы дать проехать желтой машине, Гэс стал рядом с ним. Потом полицейскому пришлось попятиться еще немного, пропуская караван грузовиков. Сквозь рев моторов он не слышал, что ему говорил Гэс. Наконец, он собрался с духом и сказал:

— Во имя закона — остановитесь!

Гэс был сама любезность. Глава полиции города Ларнеда и капитан легионеров, глядя на Гэса, и вообразить не могли, какую опасную игру затеяли. Гэс, улыбаясь, говорил, обращаясь к капитану в очках и красноносому и розовощекому полицейскому:

— Здравствуйте, здравствуйте! Я так и предполагал, что славный город Ларнед будет нас приветствовать! Ведь мы везем груз отличного именного зерна на запад.

Гэс медленно засунул руку во внутренний карман пиджака и вытащил десять стодолларовых купюр, и по одной стал вкладывать их в пухлую руку полицейского, демонстрируя этим пожертвованием свое восхищение организованной встречей; принимающая рука немного дрожала, как у хронического алкоголика. Гэс, глядя полицейскому прямо в глаза, тихо сказал:

— Я всегда считал, что кота лучше закормить сливками, чем накачать свинцом.

А полицейский проклинал себя за то, что организовал это дурацкое шоу. И теперь все видят, как он получает деньги, — а это значит, что ему придется делиться с остальными. Мимо них медленно, с грохотом, проезжали тяжелые грузовики; водители смотрели только прямо перед собой; из окон торчали стволы; словно предупреждая всех вокруг о том, что любой подвох со стороны встречающих может иметь неприятные последствия. И только тогда полицейского осенило, что через подведомственный ему город провозят не пару ящиков, а очень большую партию спиртного. И шутки шутить сопровождающие не будут: малейшая неосторожность — и схлопочешь пулю в лоб. Когда полицейский осознал все это, его стала бить дрожь, с которой, под взглядом стальных глаз Гэса, он не смог совладать. Полицейский выронил одну купюру — та юрко летала туда-сюда в воздухе, сотрясаемом проезжающими грузовиками. Полицейский пытался схватить ее, она ему упорно не давалась. Купюра упала на пыльную дорогу, и полицейскому пришлось наклониться, чтобы поднять ее. Гэс спокойно стоял рядом, готовый ко всему, такой же мощный, огромный, угрожающий, как и его грузовики; рукоятки его тяжелых пистолетов были на виду, напоминая о том, что оружие может быть пущено в ход в любой момент. А на лице Гэса по-прежнему играла широкая, открытая улыбка деревенского простеца.

— Да, да, да; конечно, сэр, отличное зерно везете, — выдавил из себя полицейский. — Очень рады, сэр, что вы решили посетить наш город. Приезжайте в любое время. Всегда найдем, где вам остановиться. Да, сэр, всегда рады, сэр.

— Я позабочусь о том, чтобы этим бравым легионерам прислали ящик... эээ... напитков, которые их смогут подбодрить. Приятно видеть, что легионеры, как всегда, в первых рядах защитников закона и порядка, — сказал Гэс.

А мимо них уже проезжал пятый грузовик; водитель, жуя свою табачную жвачку, смотрел только прямо перед собой; у Крекера Зака, сидевшего в кабине рядом, был скучающий вид; на его лице было выражение человека, мечтающего о чем угодно — например, об отпуске, конных скачках, — что могло бы нарушить монотонную скуку.

— Счастливого пути, сэр, удачи вам, сэр, — бормотал полицейский срывающимся голосом, слегка заикаясь. — Проезжайте, пожалуйста!

— Спасибо, шеф. Передайте от меня привет всем остальным верным гражданам и, конечно, мистеру Зирпу.

— Кому-кому? Кто... кто...

— Как меня зовут? Гэс Гилпин. Жил когда-то на ферме, недалеко отсюда.

— Гилпин? О, конечно, я знаю Гилпинов! Замечательная семья!

Наконец, проехал шестой грузовик, а за ним пикап, напоминавший служебный вагон в товарном поезде.

Гэс уверенным прыжком заскочил на его подножку, и повернувшись к шеренгам легионеров, обвел их оценивающим взглядом, как генерал, совершающий объезд войск. И по всем правилам отдал военную честь, выставив вперед свою массивную челюсть. Гэс выглядел настолько по-военному, что все собравшиеся оказались захваченными этим военным духом, и капитан легионеров, на поясе которого висела кобура с пистолетом, вытянулся, выпятив грудь вперед, щелкнул каблуками и заорал: “На караул!” Легионеры исполнили приказ, а капитан лихим движением, и тоже очень по-военному, отдал честь.

Гэс сурово смотрел на шеренги лавочников, взявших оружие на караул, и одновременно с капитаном резко опустил руку. Объезд войск был закончен; можно было командовать “вольно!” и распускать войска.

Гэс посмотрел на Порки, водителя пикапа, и широко улыбнулся:

— Теперь давай, жми. Я хочу поскорее добраться до своей машины.

Когда они догнали караван и Гэс садился в машину, Соленый сказал:

— Генерал, мы иногда замедляем наше движение, но никогда не останавливаемся!

Рассмеявшись, он уступил Гэсу место за рулем.

— Но все-таки придется остановиться. Через два часа мы должны уже прибыть в Додж. По так просто взять и вкатиться туда мы не можем, — сказал Гэс.

Он раздумывал над тем, как лучше всего поступить; если немного рискнуть, то все можно устроить довольно просто.

— У моих родителей была ферма, совсем недалеко отсюда, — сказал Гэс задумчиво. — Я думаю, теперь там ведет хозяйство мой брат. Места хватит поставить все машины. И вряд ли кто-нибудь догадается, где мы.

— А как у тебя с братом?

— Ну, с тех пор, как я ушел из дому, прошло много времени, — ответил Гэс. — Он любит деньги значительно больше, чем родственников, но можно и ему чего-нибудь сунуть в лапу.

— Да, в Додже у нас будут проблемы, — сказал Соленый. — Зирп наверняка уже там. Продает и покупает людей.

— Ты имеешь в виду — покупает наших людей? — спросил Гэс зная, что именно это имел в виду Солтц.

— А кого еще? — Соленый провел рукой по своему покрытому шрамами лицу. — А если ты не доставишь груз вовремя...

— Сегодня уже поздно. И передавать груз в темноте мне совсем не хочется.

— Как знаешь, Гэс, тебе решать. — Соленый был доволен, что не ему принимать решение.

— Знаешь, мы не поедем на ферму к моему брату. Может быть, это ужасно, но я не доверяю ему, — сказал Гэс. — Мы разобьем лагерь в холмах Гошен. Я хорошо знаю эти места.

Гэс свернул с шоссе и повел караван на север, в те места, где не было никаких поселений и где он когда-то охотился на кроликов. По пути им встретился небольшой каньон, заканчивающийся тупиком; на холме стояла ветряная мельница и маленький сарай. Место было идеальным для того, чтобы остановиться на ночь.

— Поставь грузовики так, чтобы в случае чего легко было смыться, — сказал Гэс.

После того, как грузовики были поставлены нужным образом, Гэс сказал своим уставшим людям, что поедет и разузнает, какова обстановка, и привезет чего-нибудь свеженького на ужин. Левшу и Мердока он поставил в караул. Вместе с Соленым и в сопровождении пикапа он вернулся к развилке дорог, на которой не было никакого опознавательного знака, и свернул направо.

— Я думаю, мой брат будет только рад продать нам какой-нибудь еды, — сказал Гэс.

На следующей развилке проселочной дороги, так хорошо ему знакомой, он снова свернул направо и поехал по дороге, по которой столько раз ездил на своем пони и на повозке с родителями. Дорога пошла немного в гору, и с вершины невысокого холма он увидел желтый шпиль церкви Святого Олафа, вздымающийся к небесам. А вокруг, насколько хватало глаз, простирались поля пшеницы. Проезжая мимо кладбища у церкви, огражденного забором со столбами из известняка, он увидел, что свободного места там оставалось все меньше.

Они проехали мимо фермы Маккоев, заросшей сорняками, мимо других ферм, которыми когда-то владел — по крайней мере, на бумаге, — его отец. И Гэс ощутил душевную боль — неужели так нужно возвращаться в родной дом, где прошли детство и юность? И с этой болью он ничего не мог поделать; такое возвращение — всегда погружение в прошлое, в те бездумные годы, когда все наполнено чувством, а не разумом. И безвозвратно ушедшее терзает душу, наполняя ее загадкой бытия, прошлого, настоящего и будущего.

Наконец, они, спустившись с холма, подъехали к центральному дому фермы Гилпинов. Гилпины оказались в этих местах очень давно; они были среди первопроходцев, которым потом пришлось бороться за свою землю с крупными дельцами, как в свое время их предкам приходилось бороться с индейцами, а тем, в свою очередь, — с неисчислимыми стадами бизонов. А теперь кто будет зариться на эту землю? Джон Рокфеллер? Пендергаст? Генерал Першинг? Кто заберет эту, с такими трудами отвоеванную землю?

Перед конюшней стоял красный трактор со стальными колесами. Дом выглядел запущенным — краска во многих местах облезла. Двор зарос травой — этого мама никогда бы не допустила! Возле трактора стоял человек в комбинезоне и раздраженно и пристально смотрел на подъезжающие машины. Скрыться от этих глаз было невозможно: взгляд был невероятно цепкий — так язык ящерицы хватает муху.

Гэса потрясло, как выглядел Мартин — он за эти несколько лет очень постарел. Если бы не глаза, которые приобрели хищный взгляд рыси — кроличьего в них ничего не осталось, — он ничем не отличался от тысяч других фермеров, выращивающих пшеницу в необъятных прериях. Но глаза оставались молодыми, сверкающими. Гэс выучился читать по глазам и легко определял, лгут ли они, глаза ли это убийцы, говорят ли они правду, простую, без прикрас, есть ли в них уважение, достоинство, чувство чести. Но он не смог ничего увидеть в зеленых глазах Мартина, не смог проникнуть в их глубину и подсмотреть — что же у брата на уме?

— Привет, Мартин, — сказал Гэс, выбираясь из машины. — Это я, Гэс.

— Я узнал тебя, Гэс, — ответил Мартин. — Похоже, что у тебя дела идут хорошо. Все приумножаешь...

Его голос был сухим, как высохший початок кукурузы; когда они пожимали друг другу руки, его рука показалась Гэсу маленькой и какой-то заржавелой.

— Как все наши? — спросил Гэс.

— Да так себе. Мамаша мозгами совсем тронулась. Пришлось отослать ее в заведение, тут неподалеку. Кейти превратилась в свинью. Приносит помет каждый год. Все графство полно ее ублюдками! Я взял в упряжку Лили Вайтгенгрубер. Ну, вот, пожалуй, и все.

— Да, дела вроде бы в гору не пошли с тех пор, как я уехал. — Гэсу казалось, что мрачное настроение Мартина душит его, как густая пыль.

— Да нет, дела не так уж плохи, — сказал Мартин. — Мне удалось удержать пару ферм. Цена на пшеницу снова пошла вверх. Может, я даже стану членом правления банка.

— А как там Хундертмаркс поживает? Он тогда заявил, что я ограбил банк.

— Ну, поговаривали тут, что в банке обнаружили большую недостачу. Вроде Хундертмаркс какие-то свои махинации проворачивал. Ну, вот он и попытался спихнуть недостачу на кого-то другого. Но потом провели ревизию. Вроде все сошлось. Теперь он большой человек в наших краях. Уважаемый.

— Не беспокойся, — сказал Гэс, — я зла не держу.

— А что тебя сюда привело? — спросил Мартин, подозрительно поглядывая на желтую машину и на пикап.

— Нам нужно жратвы человек на пятнадцать. Голодных как волки. Хорошие, толстые бифштексы, картошечку, кофе. Рано утром мы едем дальше — в город.

— А я вот как раз на прошлой неделе зарезал свинью... но не знаю — продавать что-нибудь таким вот... — осторожно сказал Мартин. — Мне не нужно неприятностей.

— “Такие вот” — это я и мои люди. И нам тоже не нужны неприятности, как и всем остальным.

Гэс заметил нечто вроде презрительной ухмылки, мелькнувшей на обветренном, хитром, недоверчивом крестьянском лице. Гэсу стало ясно, что брат ни за что не поймет того мира, в котором Гэс теперь живет.

— Знаешь, мама передала владение всей этой землей мне. Теперь тут все принадлежит мне.

— Я не буду предлагать тебе больших денег, — сказал Гэс, — но кое-что выделить могу. Лили сможет купить себе стиральную машину или что-нибудь еще.

— Пятнадцать человек! Целая армия! — Мартин опустил голову; казалось, он внимательно рассматривает свои тяжелые поношенные ботинки, покрытые коровьим навозом.

— Ладно. Двадцать пять долларов, — сказал Гэс. — И к мясу и всему остальному ты можешь прибавить свое благословение.

— Но это будет в первый и последний раз?

Напряжение Гэса неожиданно спало, и его смех прокатился по двору. Его охватило величайшее облегчение. Боже, как ему повезло, что он убежал от этой однообразной, скучной, иссушающей душу жизни! И теперь никто не может внушить ему страх — ни Мики Зирп, ни шериф по имени Гроувер Дарби. Он понял, что оставил страх и отчаяние далеко позади, и что возврата к ним нет. Что он может вести такую жизнь, которую считает достойной человека.

Чем больше смеялся Гэс, тем кислее становилось выражение на лице Мартина.

— На, возьми сотню, — сказал Гэс, вынимая из кармана пачку денег. — Кстати, ты знаешь, как в нашем деле поступают с доносчиками?

— Не знаю. Как?

— Их отправляют в путешествие, из которого не возвращаются.

— Лили сейчас принесет все, что ты просил, — сказал Мартин, поворачиваясь на каблуках; потом быстро пошел к заднему крыльцу дома.

Гэс понял, что отнюдь не случайно его не пригласили зайти в дом. Уже стоя у дверей, Мартин повернулся и, уже почти невидимый в наступившей темноте, громко сказал:

— А я-то думал, что ты спросишь, как поживает та девица из семейства Маккоев, которую ты испортил.

— Ну и как она поживает?

— Она шлюха из шлюх. Промышляет в “Честерз-Плейс”. Берет сорок центов за один раз. Не брезгует ни всякой швалью, ни черномазыми!

Гэс отвернулся; его не охватили ни гнев, ни отчаяние — больше всего его поразило то, насколько злым может быть человек...

...Маленькая, веснушчатая Сэлли... порванное платьице... веселая, смеющаяся, как мальчишка... и не он, Гэс, ее “испортил”, а тот вонючий банкир...

Гэс направился к машине, к поджидавшему Соленому.

— В чем дело, босс? — спросил Солтц. — Тебе плохо?

— Мне нужно съездить в город, — сказал Гэс тихо. — Ты знаешь Додж?

— Ну, немного знаю. — На лице Соленого отразилось беспокойство — он почувствовал, что возникла какая-то непредвиденная проблема.

— Рядом с Фронт-стрит есть большой склад. Действительно большой.

— Я знаю это место.

— Все, что тебе нужно сделать — загнать грузовики на этот склад. Рано утром, на рассвете. И разгрузить их. Человека, который заведует складом, зовут Хесс. Это наш человек.

— А проблем с полицией не возникнет?

— Закон там в руках шерифа Дарби. Он, вроде бы, подкуплен, но Фитцджеральд не очень ему доверяет. Поэтому его и не очень теребили. Выжидали, как он себя поведет.

— Понятно, — сказал Соленый.

Гэс отдал ему часть денег.

— Если я не объявлюсь — ты знаешь, что делать дальше.

— Может, тебе не надо ехать одному, а, босс? — В голосе Соленого слышалось явное беспокойство. — Жратву Порки может привезти ребятам сам.

— То, что я собираюсь сделать, я должен сделать сам, один, — сказал Гэс. — Но я тебе рассказал, что делать, просто так, на всякий случай. Думаю, что вернусь в лагерь часа через два.

Гэс обогнул дом, потом, выехав на дорогу, повернул к городу. Длинный, тяжелый путь, который они проделали, утомил его, но откладывать поездку в город он не мог.

Он хорошо знал, что за место “Честерз-Плейс”. Еще до того, как он уехал в Канзас-Сити, “Честерз-Плейс” был гадким притоном, который пользовался самой дурной репутацией.

Гэс поставил машину у кромки тротуара, засыпанного ржавыми консервными банками и битым стеклом. Медленно огляделся, высматривая, не устроена ли где-нибудь на него засада. У двери “Честерз-Плейс” стояли попрошайки и, судя по их поведению, ничего необычного вокруг не происходило. Он раздал всю мелочь, что была в карманах, и вошел в дом. Когда-то тут находили прибежище заезжие одинокие, уставшие от жизни ковбои. А теперь со всего города сюда стекалось всякое опустившееся жулье. Как только Гэс вошел, на него пахнуло вонью грязного туалета и дешевого пива, которое так часто здесь разливалось на пол. Словно от старого козла воняло.

За стойкой бара стоял крошечный человечек в очках, над которыми торчал зеленый целлулоидный козырек. Пристально присматриваясь к нему, Гэс попытался определить, на чьей стороне мог бы быть этот человек: Фитцджеральда или Зирпа? И решил, что скорее всего такой тип продастся Зирпу.

— Чего угодно?

— Девочки есть свободные?

— Парочка есть. Можете даже выбирать. Сорок центов. Платить здесь.

— Я бы хотел... — начал Гэс, но потом решил, что ничего объяснять не стоит. Он швырнул на прилавок доллар и сказал: — На сдачу дайте выпить тем, кто у вас тут есть.

И стал подниматься по лестнице на второй этаж. Гном взял доллар со стойки, положил его в карман. И нажал потайную кнопку.

В небольшой нише коридора сидели две женщины: одна — расплывшаяся, крайне вульгарного вида мексиканка; вторая — худая, с веснушками на лице, на котором видны были следы постоянного беспокойства и усталости; ее волосы были ярко выкрашены хной, на лоб спадали маленькие завитки.

Гэс боялся, что в любую секунду он может передумать, повернуться и убежать. И поэтому он очень быстро проговорил:

— Пойдем, Сэл.

— Привет, парниша! — заверещала она. — Тебе повезло. Ты получаешь свеженькую девственницу! А откуда ты знаешь мое настоящее имя? — тараторила она по пути в крошечную комнату, в которой едва помещалась кровать. В комнате стоял запах гниющей рыбы.

Сэлли прижалась к Гэсу, обхватив его одной рукой за талию, а другой проводя по бедру.

Гэс посмотрел в ее пустые глаза. Вряд ли она поймет что-нибудь из того, что я хотел ей сказать, подумал Гэс. Но она, по крайней мере, хоть не сидит на героине — скорее всего, какие-нибудь стимулирующие таблетки или что-нибудь еще в таком роде.

— Сэл, — сказал он, — это я, Гэс. Гэс Гилпин. Собери все свои вещи. И пойдем отсюда.

— Гэс?! — взвыла она дрожащим, резким голосом. — Ах-ах, добрый старина Гэс объявился! Мой милый! С детским личиком... — А потом уже нормально: — Боже, Гэс, это ты! Трудно поверить.

— Сэл, у меня мало времени. Пойдем отсюда. Я помогу тебе с этим всем покончить.

— Неужто? — насмешливо сказала она. — Слыхала я про такую помощь... Помогли уже один раз... когда цена на пшеницу упала и пришел банкир за своими денежками! — Ее голос снова сорвался на визг. Она была близка к истерике — смеялась так, будто услышала невероятно забавную шутку.

Гэс стоял потрясенный, не зная, что сказать, что сделать.

— Послушай, дорогуша, — продолжала она, немного успокоившись, — не бери дурного в голову. Ты ни в чем не виноват. Понимаешь? Хундертмаркс требовал деньги... Ну, я и подумала — может, чем-то смогу помочь семье... А дальше — пошло-поехало. Так часто бывает в жизни!

Она взвизгнула и зашлась безумным смехом.

— Сэлли... я ничего не знал, — наконец выдавил из себя Гэс. — Твои родители уехали так неожиданно... вроде земля разверзлась и поглотила их... Я взял кнут, поехал в город, хотел отстегать Хундертмаркса, за сестру... за тебя... Ничего большего тогда я не мог сделать...

— Да не мучай себя, красавчик, — сказала Сэлли, усмехнувшись. — Все прошло, все в прошлом. У меня все в порядке. Мой дружок собирается купить небольшую гостиницу... совсем скоро, как только скопим деньжат.

— Сэл, я не собираюсь выкупать тебя у здешнего сводника... но я дам тебе тысячу долларов прямо сейчас, если ты соберешься и уедешь со мной в Канзас-Сити. А там я найду тебе приличное жилье, пойдешь учиться в какой-нибудь колледж.

— О, а может, ты прибавишь к денежкам и свидетельство о браке? — Она снова хихикнула. — Я просто так не даю.

— Если ты поедешь со мной, вместе мы жить не будем. Ничего такого не будет.

— А, у тебя есть подружка! Так, Гэс? — Она улыбалась во весь рот; ее лицо с ярко накрашенными губами, румянами на щеках и осыпающейся с ресниц тушью являло собой жуткое зрелище. — Не надо мне никуда ехать. Дай мне просто свою тыщу — и покувыркаемся в постели. Давай так и сделаем, дорогуша, а?

— Нет, спасибо, уже слишком поздно... я... то есть слишком поздно — тебя отсюда уже не вытащить.

— А ты что, хотел увидеть свежую, красивую лошаденку? А увидел кусок гнилого купленного и проданного мяса... Да пошло оно все к черту, дорогуша!

— Сэлли, Сэлли, — сказал Гэс тихо, смиренно. — Мне очень-очень жаль, что все так получилось... поверь!

И эти слова прорвались к ее сердцу. Мутные глаза прояснились, обрели прежнюю голубизну — и она вернулась к реальности.

— Гэс, я тут много чего наговорила, — ответила Сэлли так же тихо, — но одного я не сказала... Тебе подготовили встречу... тебя ждали...

— Кто?

— Полицейские всякие, и из нашего штата, и из федеральной полиции. Дружок твой — и мой тоже — Гроувер Дарби, и еще кое-кто — похуже, чем все они, вместе взятые... Все это гадко, очень гадко... — Ее голос снова пополз вверх, превращаясь в визг. — Но мы все, рано или поздно, куда-нибудь да вляпаемся, а?

— Сэл, отсюда есть еще какой-нибудь выход? — спросил Гэс.

Но она не слышала его — она снова бессмысленно хихикала и гладила его по ноге.

Гэс открытой ладонью сильно ударил ее по лицу.

— Есть отсюда еще какой-нибудь выход? — крикнул он.

— Нет, нету, — сказала она глухо. — У хозяев нет денег даже на то, чтобы соорудить пожарную лестницу.

Гэс подошел к окну, выходившему на глухую, темную улицу. Высоко. Слишком высоко.

Гэс услышал тяжелые шаги обутых в сапоги людей, поднимающихся по лестнице. Выбора у него не оставалось.

— Пока, Сэл. Спасибо... Извини.

Гэс открыл окно и вылез в него ногами вперед. Держась руками за подоконник, он носками туфель водил по стене в надежде найти какую-нибудь трещину или выступ на старой кирпичной стене. Ничего. Оставалось лишь разжать руки и лететь вниз, надеясь, что у стены стоит какая-нибудь хибарка, крыша которой замедлит или остановит его падение.

Услышав сухой стук в дверь комнаты Сэлли, Гэс разжал руки.

Он упал на цемент среди мусорных ящиков и почувствовал острейшую боль, пронзившую ногу. Уже теряя сознание, он увидел лицо с длинным, блестящим носом, ястребиными глазами, кривым ртом — лицо Мики Зирпа. Гэс попытался приподняться, броситься на горбатого стервятника, защитить себя, но на его голову обрушился удар дубинкой. И мир погрузился в черноту.

— Осторожнее, осторожнее, — сказал Гроувер Дарби. — Не убей его сразу.

Горбатый убийца еще раз ударил по светловолосой голове, словно демонстрируя, что вполне может это сделать.

— Попался, попался! — заорал Зирп; его крик сплелся с истерическим визгом Сэлли, стоявшей у открытого окна. — Эй, там! Заткните эту суку! — крикнул Зирп, и мгновение спустя крик Сэлли неожиданно прервался, сменившись хрипом человека, которому сдавливают горло.

Гэс пришел в себя — и тут же вернулась боль; он увидел, что вокруг него собирается группа каких-то людей.

— Вставай! — приказал кто-то ледяным голосом, и острый носок ботинка врезался ему в ребра. — Вставай-вставай!

Даже не ощупывая себя, Гэс понял, что пистолеты у него уже отобрали; понял он и то, что левая нога была в таком состоянии, что стоять он не сможет.

Острый носок ударил его в живот.

— Вставай! Вставай!

Гэс немного приподнялся на локтях и сказал:

— Ладно, в чем дело? Что вам от меня нужно?

Гэс внимательно посмотрел на человека, который пинал его ногами. Такое запоминается на всю жизнь: нос, похожий на пенис, глаза рептилии, скособоченные тонкие губы; Гэсу показалось даже, что от него исходит зловоние, как из вскрытого склепа.

Гэс перевел взгляд на других людей, стоявших вокруг него: три громилы Зирпа, Гроувер Дарби, жующий зубочистку, с нечищенной, криво подвешенной звездой шерифа на груди; два полицейских в сапогах и шляпах, какие обычно носят бойскауты, и еще четверо полицейских в серой форме. Они казались еще гнуснее громил Зирпа. Мафия, шериф и полицейские в одной упряжке...

— Где грузовики? — спросил Зирп.

— Забавно, что вы все снюхались, — сказал Гэс. — Но воняете одинаково.

Зирп ударил его по голове ручкой пистолета; голова дернулась в сторону, и Гэс снова потерял сознание.

Пришел в себя он в тюремной камере. Старый Винкельман уже собирал свои инструменты в чемоданчик. Гэс почувствовал, что его сломанную ногу крепко сжимает шина.

— Спасибо, док, — сказал Гэс.

— Не стоит благодарностей. Я давал клятву Гиппократа. Я бы и собаку лечил.

— Я не собака, док!

— Может, и не собака, но ты связался с бандитской сворой. — Старый сельский доктор осуждающе покачал головой; у него были маленькие бегающие глазки, и с первого взгляда был виден любитель выпить. И Гэс догадался, как ему следует вести себя с Винкельманом.

— Док, мне нужно кое-чего кой-кому передать. Вам это не составит труда, а за услугу вы получите пять тысяч долларов.

— А если меня убьют? — Глаза врача слезились, а на лице сохранялось осуждающее выражение.

— Не бойтесь, не убьют. Мне нужно передать несколько слов человеку, который ждет вместе с несколькими грузовиками недалеко от города. Место называется Буффало-Хамп. Вы знаете, где это?

— Конечно, знаю. Я недалеко оттуда принимал роды. Двойня была. Зимой. Снегу намело столько, что моя лошаденка едва тащила повозку...

— Вам нужно поехать туда и сказать этому человеку, чтобы он сматывался. Вот и все. Скажите ему, что меня упрятали в тюрьму. Пускай везет груз назад на восток. И быстро.

— Ладно, это не сложно запомнить. А кто мне заплатит?

Гэс засунул руку в карман — там было пусто.

— Этот человек вам заплатит. Его зовут Солтц. Скажите ему, что я приказываю заплатить вам.

— Ну что ж, Гэс. Я постараюсь сделать то, что ты просишь.

Добродушного вида врач, сутулый, словно придавленный тысячами ошибок, которые он допустил в своей врачебной практике за свою долгую жизнь, пошел к двери камеры. Он постучал, и дверь открыл Гроувер Дарби.

Гэс притворился, что смотрит на пол, но прекрасно видел, как врач подмигнул Дарби; дверь закрылась, в замке повернулся ключ.

Гэс почувствовал, что может вздохнуть свободнее: Мики Зирп и легавые отправятся в Буффало-Хамп — место, противоположное тому, где стоят грузовики; на рассвете Соленый заедет в город с севера, а после того, как груз будет доставлен, отбить его уже не удастся — разве что по президентскому приказу пригонят войска.

А ему нужно продержаться до рассвета. Всего лишь до рассвета.

Но в тот момент он еще не подозревал, что для него будет значить “продержаться до рассвета”.

Когда дверь открылась, в камеру вошли горбун Зирп и его огромный телохранитель, от которого так же сильно пахло чесноком и оливковым маслом, как от Зирпа несло тленом и гниением. Гэс рассматривал шину, наложенную на левую ногу ниже колена. Он демонстративно не поднял голову.

Вслед за ними вошел толстый человек в дорогом костюме; на жилетке, облегающей выпирающий живот, болтались золотые цепочки. А, сам Хундертмаркс пожаловал.

— Послушай, Гиплин, — сказал Зирп, — мои ребята поехали проверить, стоят ли грузовики там, где ты сказал. Но я не верю ни одному твоему слову.

Гэс посмотрел на часы. Полночь. До рассвета часа четыре. Как продержаться это время?

— Ты слушаешь меня, Гилпин, — крикнул Зирп, — или, может, прочистить тебе ушки?

— Слушаю, — сказал Гэс. — И удивляюсь — как тебе удалось так подружиться с легавыми?

— Очень просто. Эл Капоне заключил с министром юстиции соглашение. Все заметано. Везде, где нужно, наши ребята из Сицилии. Нас не перешибешь! Твое дело труба, Гилпин.

А что, вы прибрали к рукам и армию, и флот, и морских пехотинцев?

Зирп фыркнул:

— Ты даже не поверишь, насколько у нас все отлажено! Если нам понадобятся услуги Национальной гвардии — пожалуйста, гвардейцы сделают все, что нам надо. Большой Эл держит всю страну в кармане!

— А кто держит твоего Большого Эла в кармане?

— Догадайся.

— Рокфеллер?

— Твоего Фитцджеральда сотрут, мальчик, — сказал Зирп. — Но тобой займемся первым. Ладно, говори, где груз?

— Отправился назад на восток.

— Брехня! А ну-ка, встряхни его немного, Бонзо!

Бонзо нанес Гэсу быстрый и сильный удар кулаком в живот. Ощущение было такое, будто внутри взорвалась бомба. Он едва успел добраться до параши — его стошнило.

— Уловил, что с тобой будет? — спросил Зирп. — Бонзо ловит кайф когда обламывает красавчиков вроде тебя.

— Нет, не уловил.

— Гилпин, я не собираюсь делать из тебя стукача, — сказал Зирп. — Ты просто скажешь нам, где грузовики. Это же не значит на кого-то стучать. Людей мы отпустим.

— Нет, — ответил Гэс. — Я не продам тех, на кого работаю.

— Ну, посмотрим. Времени у нас достаточно, — сказал Зирп, растягивая в ухмылке тонкие белесые губы. — А пока ты думаешь, я пойду жарить ту рыжую шлюху во все дырки. А ты думай, думай!

Гэс понял, что Зирп вовсе не шутит: горбун отправится к Сэлли, будет развлекаться с ней, а тем временем Бонзо будет обрабатывать Гэса. И от этой мысли у него сжалось сердце; его охватила бессильная ярость. Душевная боль казалась сильнее боли физической.

— Забавно, — сказал Бонзо, — так все забавно! У старины Мики сифилис. У него пунктик такой — награждать им других. Клевый парень этот Мики!

Гэс попытался парировать удар, но даже его могучая рука не смогла остановить огромный кулак, который обрушился на его скулу. Гэс изловчился и нанес удар правой прямо в челюсть Бонзо, но лишь повредил себе руку. Он попытался нанести еще один удар, но стоя на одной ноге сделать это было очень трудно; к тому же после всех побоев у него сильно кружилась голова. Бонзо улыбался, подставляя челюсть и приглашая Гэса ударить снова. И Гэс ударил, вкладывая в удар все силы, какие еще оставались. Бонзо удовлетворенно кивнул, будто отведал хорошего вина, и пробормотал:

— Прекрасно, просто отлично.

И в следующее мгновение нанес прыгающему на одной ноге Гэсу мощнейший удар снизу вверх. Гэс отлетел и, ударившись о стену, сполз на пол. Лицо у него было залито кровью. Вместе с кровью Гэс выплюнул зуб. Он попытался подняться, чтобы сохранить в драке хоть какое-то достоинство. Стоя у стены, он получил еще один удар в лицо, который чуть не выбил ему глаз. Пока он сползал вниз, Бонзо обрушил на него целый град ударов, сыпавшихся со всех сторон. Гэс пару раз слабо ткнул кулаком Бонзо в живот.

Глаза Бонзо сияли; слюна в уголках рта то появлялась, то, когда Бонзо делал вдох, затягивалась назад в рот. Он продолжал методично избивать уже почти бесчувственного Гэса и правой и левой рукой. Гэс завалился боком на цементный пол. Бонзо вздохнул и вытер рот.

На Гэса вывернули ведро холодной воды, и он пришел в себя. Во рту был вкус крови и блевотины. А в голове — одна мысль: продержись, продержись, уже немного осталось.

Перед глазами висел кровавый туман. О Господи, как у него все болит! Боль в ноге была просто нестерпимой. Лицо превратилось в бесформенную кровавую маску...

— Ладно, парень, — сказал кто-то добрым голосом, — все теперь будет в порядке.

Гэс попытался открыть глаза. Открылся один. Рядом с ним сидел Гроувер Дарби и влажной губкой обтирал ему лицо.

— Нога, — выговорил Гэс. — Очень болит нога.

— Да, эти ребята не церемонятся. А этого быка мне пришлось просто оттаскивать от тебя. Я ему заявил, что как шериф не потерплю в графстве Форд такого насилия.

— Спасибо, Гроувер. Я знал, что вы никому не продадитесь.

— Скажу тебе, что нелегко — ой как нелегко! — не поддаться ни тем ни другим, — сказал Гроувер, — но я стараюсь. И я постараюсь больше не подпускать к тебе этих не в меру резвых ребят. Но при условии, если ты будешь со мной честен.

— Честен? Что вы имеете в виду?

— Ну, понимаешь, ведь я ничего толком не знаю. Не понимаю, что, собственно, происходит. Против тебя выдвигают всякие, знаешь, весьма серьезные обвинения. Я хотел бы быть на твоей стороне, но я не знаю, что правда, а что нет.

Голос у Дарби был такой, какой, наверное, бывал у шерифов маленьких городков Дикого Запада в те времена, когда эти городки только начинали свое существование; казалось, он предлагает гостеприимство, свежезажаренный бифштекс... Ну прямо добрый, старый дядюшка Гроувер!

— Я понимаю, но если я вам что-то расскажу, они же за вас примутся!

— Ну, им вовсе не обязательно знать, что ты мне рассказал.

— Нет, будет все-таки надежнее, если вы не будете ничего знать. К тому же, может, они уже уехали, — сказал Гэс задумчиво.

— Уехали куда?

— Ну, между нами был такой договор: если я не возвращаюсь к полуночи, они должны были отправляться дальше на запад, вдоль реки, в Нортон, а потом развернуться и двигать на восток, в Линкольн-Сентер.

— Да, Гэс, занялся ты негодным делом, — сказал Гроувер печально. — Я еще и Лютеру, твоему брату, говорил когда-то — боюсь я, как бы этот парень — то есть ты — не встал на плохой путь.

— Гроувер, вытащите меня отсюда! Я же ничего у вас в городе противозаконного не сделал. Мне не предъявлено никаких обвинений. По какому праву меня здесь держат? Вы должны отпустить меня.

— К сожалению, это не в моей власти.

— Но по закону меня не имеют права здесь держать, Гроувер! Вы же представляете закон, а, Гроувер?

— Да, конечно, Закон и Порядок. Только не надо тут выступать. Вроде адвокат какой-то! Я свои обязанности знаю и выполняю.

И он вышел из камеры, тщательно заперев за собою дверь.

Может быть, теперь уловка Гэса позволит ему выиграть несколько часов? А этот Дарби, для деревенщины, сыграл свою роль совсем неплохо.

Гэс попытался заснуть, чтоб хотя бы немного восстановить силы; к тому же — что еще ему оставалось делать? Выбраться из тюрьмы он все равно не мог.

Через пару часов шериф Дарби снова открыл дверь камеры и сказал гробовым голосом:

— Ну, сынок, напрасно ты так. Это очень дурная привычка — лгать представителям закона.

— А у меня другого выбора не было, шериф, — ответил Гэс.

— Ладно, пойдем. Тебя ждут федеральные полицейские. И знаешь, они говорят, что могут очень быстро выдавить из человека все что угодно.

— Напрасная трата времени, шериф, — сказал Гэс. — Я все равно не выдам ни своих людей, ни своего босса.

— А может, и выдашь. А может быть — и сломаешься. Мне заплатили и с твоей стороны, и с другой, но мне очень любопытно посмотреть, как применяются эти новые методы по поддержанию Законности и Порядка. Я о них слышал, но не видел в действии.

Гэсу никто не помогал, и ему пришлось прыгать по коридору на одной ноге. Дарби открыл какую-то дверь и впустил Гэса в комнату, где ждали три полицейских из федерального управления. Тяжелые челюсти, гладко выбритые, до синевы, щеки, взгляд исподлобья. Гэса усадили на стул с высокой прямой спинкой. Полицейские выглядели до того похожими друг на друга, что Гэсу было трудно отличить одного от другого. Он говорил себе, что они все-таки человеческие существа, что, может быть, когда-то в них было что-то человеческое, и что даже если они теперь ощущают себя лишь вымуштрованными полицейскими собаками, с торчащими ушами и пустым, темным взглядом, они могут на какое-то время снова стать людьми, вспомнить о своей человечности и таким образом прийти к спасению.

— Сигарету?

— Нет, спасибо, — сказал Гэс. — Я не курю.

— Замечательно. — И один из полицейских затушил сигарету о руку Гэса.

Гэса охватила бессильная ярость: как же так? Он свободный американец, в свободной стране, а с ним обращаются таким зверским образом! И кто?! Те, кто должны являть пример добропорядочности! Эти скоты, живущие за счет налогоплательщиков!

Вспыхнул слепящий свет так близко от его лица, что он ощутил жар, исходящий от лампы. Он закрыл глаз, второй так заплыл, что вообще не открывался.

Его ударили по лицу.

— Открой глаза.

Один глаз открылся — второй нет. Еще одну сигарету затушили о его руку.

— Где груз? Где груз? Где груз? — повторяли полицейские один за другим скучными голосами. Их убедили, что федеральный агент всегда должен добиваться своего. И не важно, каким образом это будет достигнуто. И полицейские действовали в соответствии с этой убежденностью.

Гэса поддерживала его ярость, она была для него как питательный бульон; у него оставалось достаточно самоконтроля, чтобы не проговориться и при этом остаться в живых. Его истерзанная плоть дымилась, его глаз просто ослеп от света, бьющего прямо в лицо; от изощренной пытки, казалось, болел даже мозг. Но ярость его, человека, воспитанного в понятиях деревенской порядочности и честности, держала на плаву.

Через пару часов полицейские утомились, а дух Гэса оставался все таким же сильным.

Они стали зевать, развязывать узлы на галстуках, почесываться, даже перестали спрашивать без передышки: “Где груз”?”

В комнату зашел Зирп. Одного взгляда на полицейских ему было достаточно — он понял, что от Гэса пока ничего не добились. Зирп подскочил к Гэсу и ударил его ручкой своего пистолета по голове.

Придя в себя, он увидел, что снова в камере, но уже другой, подземной. Сколько времени прошло, он определить не мог. Он вспомнил, что, уже теряя сознание, расслышал, как кто-то сказал: уже начало четвертого. А который теперь час? Может быть, рассвет уже, наконец, пришел?

Гэс лежал на полу с закрытыми глазами; он старался дышать хрипло и притворяться, что еще без сознания. Но долго они ждать не будут... Приоткрыв один глаз, он увидел краги. Так, теперь за него примутся местные полицейские.

— Играешь в бейсбол? — спросил чей-то голос.

— Да, немного. Мне нравится “Йенкс”. Этот Рут классно подает! А ведь совсем еще молоденький.

— Надо бы этого болвана запустить в игру. Погонять его от одного к другому, — сказал другой голос.

— Да, я ему хочу пару раз хорошенько врезать — торчу из-за него здесь всю ночь! Но бей его, не бей — все без толку. Ничего из него все равно не вытянешь!

— Засунуть бы ему дубинку в жопу.

— Да ну его к едреной матери! Поздно уже. Возиться с ним — только форму испачкаем.

Гэса ударили в бок ботинком. Потом в голову ему бросили стул, который с хрустом сломался.

— Видишь? Ничего из него не выжмешь. Знаю я таких тупоголовых! В голове мозгов у них нет — сплошная кость. Чем больше бьешь — тем меньше толку.

— А может быть, ему в жопу соли напихать? Все вычистит из него.

— Послушай, Гриздик, что тебя так к жопе тянет? Интересно. А ты не этот, а?

— Я просто хотел выполнить то, что мне поручили.

— Знаешь, лучше всего было бы выкинуть его во двор и пристрелить. А потом сказать, что он пытался бежать.

— А который час? — неожиданно спросил Гэс.

— Пятнадцать минут седьмого, — ответил скрипучий голос гомосексуалиста, прежде чем полицейские сообразили, что отвечать было не нужно.

— Все, ребята, — сказал Гэс, — мы все равно выиграли. А вы проиграли!

— Выиграл? — Кто-то противно рассмеялся. — Мистер, тебе сидеть и сидеть в тюряге. Очень долго сидеть. И это ты называешь выигрышем?

Гэс попытался догадаться, кто это сказал: один из местных полицейских? Может, сам Дарби? Один из федеральных агентов?

Этот же голос продолжал:

— Мы все устроим так, как нам нужно. — А может быть, это сам вонючка Зирп? — Ты отправишься в тюрьму Левенворт. Пожизненно. Вот так, мистер Чарльз Белински.

— Белински? — пробормотал Гэс. — Это не тот, что... убивал маленьких девочек?

— Теперь — ты.Белински.

Гэс терял сознание. С одной стороны, он испытывал облегчение от осознания того, что он сделал свое дело, продержался; с другой стороны, его мучила боль во всем теле, терзал ужас — неужели он действительно проведет всю оставшуюся жизнь в тюрьме? Все это навалилось на него и понесло в черноту.

— Я не Белински, — успел он прошептать. — Я — Гэс Гилпин.

— Теперь ты уже не Гилпин, — сказал голос совсем рядом, и Гэс ощутил тлетворный запах. — Теперь ты Чарльз Белински, насильник и убийца маленьких детей. Твой тюремный номер 907862. И с этим номером ты и подохнешь!

Глава восьмая

Тьма, непроницаемая, мягкая тьма, без лучика света.

Он провел пальцами по стене — грубый, мокрый камень, старая известка.

Он прислушался — ни звука. Абсолютная тишина. Даже мышей не слышно. Нигде не каплет влага. Абсолютно ничего. Словно он оглох и ослеп.

В одном углу он нашарил пустую консервную банку, на одной стене — нечто вроде люка, в который можно было бы пролезть разве что ползком. Другого способа попасть в камеру не было, так что его, наверное, сюда затащили волоком. Теперь весь мир сжался для него до размеров этой гробницы. Но он жив, и раз кто-то притащил его сюда, значит, есть надежда, что принесут еду.

Неожиданно раздался звук, который показался ему невероятно громким — словно совсем рядом прогремел гром. Шаги. Пока далекие, но они приближались и грохотали как барабаны. Шаги явно направлялись к его камере. Подошли совсем близко. Резиновые каблуки, кожаные подошвы. Сухой, надтреснутый голос проорал:

— Белински!

Кто это? Он не мог вспомнить, у него исчезла память о прошлом. Может быть, он и есть Белински? Он сделал глубокий вдох и стал напряженно вспоминать.

Но голос нетерпеливо прокричал снова:

— Белински! Ты там не сдох? Белински!

— Моя фамилия не Белински! — вдруг закричал человек в камере.

— Ладно, так и быть, дай ему его жратву, Коули, и пошли дальше. Сегодня он не знает, как его зовут, а завтра будет говорить, что президент Кэлвин Кулидж.

— Так точно, сэр, — сказал Коули.

Люк открылся; в него просунули жестяную миску с похлебкой; сверху был положен кусок хлеба. Люк с грохотом захлопнулся, и шаги двинулись дальше.

Ага, значит, он все-таки действительно жив. Даже если учитывать неисповедимость путей Господних, эта камера была бы слишком странным местом для ожидания небесного решения — отправляться ли ему в ад или в рай!

Он набросился на хлеб и похлебку, и хотя она была отвратительна, опустошил миску в мгновение ока. И только теперь понял, насколько голоден. Когда принесут еду в следующий раз? И что принесут?

Как оказалось, один раз в день приносили овсяную кашу и один раз — похлебку или вареную фасоль. И больше ничего.

Людей, которые приносили ему еду, он не видел — слышал лишь их голоса, которые называли его только “Чарльз Белински”. Он пытался убедить их, что его фамилия не Белински, и зовут его не Чарльз, но на это не обращали внимания, относясь к нему как к сумасшедшему.

Время для него отмерялось появлением овсяной каши и похлебки.

— Чарльз Белински!

— Это не я. Я кто-то другой. Что-то напутали! И поэтому посадили меня сюда! Ну, послушайте меня, послушайте! Я кто-то другой!

— Ладно, так и быть, дай ему его похлебку и пошли. Завтра заявит, что он Принц Уэльский.

Шли дни. У него росла борода, волосы, заживали раны, срасталась кость. Через некоторое время он уже мог ступать на левую ногу. Но какая-то липкая сырость постоянно обволакивала его и, казалось, она пробирается даже в мозг, который немеет от холода. Его била дрожь, он пытался делать физические упражнения, пытался сохранять стойкость духа. Но с течением времени его существование стало казаться ему мерзостным, гадким, отвратительным, невыносимым грехом против самого человеческого духа. Его разум уже был готов отказаться поддерживать такое существование, но в нем еще жила вера в то, что человек, в основе своей, существо доброе, созданное, чтобы принести в мир гармонию, покой и свободу.

В таких условиях ему становилось все труднее и труднее сохранять в себе убежденность в том, что рано или поздно, но человек становится человечным. Что он в состоянии создавать, а не только разрушать. Что он может создать для себя прекрасный мир, если только он захочет воспользоваться талантами, мужеством и разумом, которыми его наградил Господь.

Находясь в этой полной изоляции от мира и от людей, он чувствовал, как меняются его взгляды на многие вещи. Он пытался оценить то малое, что знал о мире, задавал себе вопросы, пытался найти на них ответы. Но чувствовал, что знаний ему катастрофически не хватает, что образования у него почти никакого нет, и это не позволяет ему логически осмыслить и понять, что же такое из себя представляет человек.

Ему захотелось выразить себя музыкально — в голосе зарождались иногда мелодии, — но никакого инструмента у него, конечно, не было. А мелодии, которые жили в нем, требовали не просто пения, а пени? обязательно под аккомпанемент — например, банджо. Временами все мелодии исчезали, будто рвались струны души. И все в нем замолкало.

— Белински! Чарльз Белински!

— Я не Белински.

— Черт с ним, дай ему его жратву, как бы его там ни звали, и пошли. Завтра он заявит, что он русский царь.

И пришло время, когда он понял, что ему нужно измениться, нужно знать много больше, нужно иначе чувствовать, нужно освободиться от предубеждений и предрассудков, унаследованных от предыдущих поколений. Он должен стать цельным и завершенным человеческим существом.

И на него снизошло откровение.

Не важно, как его зовут, какова его фамилия. Он должен слиться со всем человечеством; он пришел к убеждению, что индивидуальностей не существует. Существует лишь воспроизведение человеков изпоколения в поколение, и поток, творящий дух, из которого нельзя вырваться и сохранить при этом свое имя.

Какая разница, как его зовут? Теперь он все знает, теперь он разгадал загадку, которая, даже для его угнетенного разума, уже вовсе не загадка. Он понял, что в этом мире нет правил, нет законов, нет правительств, а есть вечно обновляющаяся масса человечества, которой даровано Божье благословение стремиться к достижению человеческой гармонии. И эта гармония — рай, а желание получить власть над другими — ад.

— Белински!

— Я, сэр.

— Чарльз Белински?

— Да, сэр.

— Коули, дай ему его жратву и сообщи начальнику тюрьмы, что он отозвался на свое имя.

Через люк ему были поданы миска с похлебкой и кусок хлеба. А он терпеливо ждал в своей нескончаемой ночи. Он считал пуговицы на своей рубашке и полученное число делил на число пуговиц на штанах. Он делал физические упражнения, и обильный пот стекал по лицу в его бороду. Засыпая, он настраивал себя на сон без сновидений, но во сне его всегда ждала таинственная Бесси. Но не для того, чтобы мучить его, а чтобы напоминать ему о бессмысленно потерянных днях и ночах.

— Белински!

— Я, сэр.

— Чарльз Белински?

— Да, сэр.

— Начальник тюрьмы требует тебя к себе. Пошли.

Как все просто, оказывается. И что для этого понадобилось?

Всего лишь имя. И неважно какое. Пускай будет Чарльз Белински. Какая разница, как тебя зовут, если сидишь в тюрьме Левенворт и у тебя есть соответствующий номер?

Охранник в новой серой форме провел его по длинному коридору, а потом они поднялись по длинной лестнице.

Они зашли в пустую комнату с серыми стенами. Ему приказали сесть на деревянную скамейку у стены. Он сел; в комнате было несколько дверей с глазками — за ним наверняка наблюдали. Но он не обращал на это никакого внимания.

Благодаря своей обостренной чувствительности, он ощущал взгляды, направленные на него, рассматривающие его со всех сторон. На него смотрели сзади, сбоку, а потом он заметил глаз, с сеткой красных прожилок, замутненный бесчестием, полный страха, ослепленный ложной праведностью, смотрящий ему прямо в лицо.

Когда его выводили из комнаты, он спросил охранника:

— Сэр, а кто за мной наблюдал?

— Помощник начальника тюрьмы, Рональд Гриздик. Ты что, его знаешь?

— Мне показалось, что свою роль наблюдателя он исполнял плохо.

— А ты сообразительнее, чем кажешься, — сказал охранник. — Но от работы все равно не отвертишься.

— Я готов делать все, что будет приказано.

— Те, что выходят из одиночки, всегда так говорят. — Охранник улыбнулся. — Насколько я знаю, никто и никогда раньше в одиночке не сидел столько, сколько ты. На три недели больше предыдущего рекорда! Разве что совершенно бесчувственный человек мог выдержать в этом каменном мешке столько дней и не чокнуться.

— А что еще оставалось делать? Только позабыть о всех своих чувствах.

— Не знаю, куда теперь тебя помещать. Ты разговариваешь, как человек образованный. Если бы у нас была библиотека, тебя бы можно определить туда.

— Дайте мне самую черную работу, Я хочу пройти все ступеньки.

— Знаешь что, Белински? Каждый раз, когда открываешь рот, крепко думай, о чем говоришь. Честно тебе скажу, что у меня есть к тебе какое-то уважение. Человек просидел в одиночке семь месяцев. Это что-нибудь да значит, хотя он и гнусный убийца. Убить пятерых маленьких девочек! Будто они какие-то мыши... Но семь месяцев одиночке... Хочешь, не хочешь — зауважаешь. Но прежде чем чего-нибудь брякнешь, хорошенько подумай. И не строй из себя большого умника! Просто надейся, что доживешь до конца дня.

— Да, сэр, — сказал Белински.

— Ты начнешь работать в прачечной. Вместе с остальными из неисправимых.

— Да, сэр.

В прачечной их поджидал Рональд Гриздик, заместитель начальника тюрьмы; у него была лисья физиономия и пустые глаза. Его голос показался Белински знакомым.

— Не болтать, только работать, — сказал Гриздик. — Я знаю, что ты за тип, и я буду за тобой внимательно следить. Понял?

— Да, сэр.

— А как ты в сексуальном смысле? — Гриздик попытался смотреть прямо в глаза Белински. Но когда их взгляды встретились, глаза Гриздика затуманились, и он отвел их в сторону.

— Я думаю, нормально, — ответил Белински.

— А ты помнишь, что ты сделал с девочками? Расковырял им половые органы ножом?

— Это было давно и никогда не повторится, — сказал Белински осторожно. А про себя подумал, что теперь ему придется жить с чувством вины за несовершенное преступление.

— Ну, я имею в виду — кого ты предпочитаешь?

— Женщин. Но моя женщина там, на свободе, а я здесь. Вот и все.

— Понятно, — пробормотал Гриздик. — Ты когда-нибудь знал человека по имени Зирп?

— Нет.

— А человека по имени Гилпин?

— Нет, таких имен не припомню.

Рони Гриздик ухмыльнулся и подвел Чарльза Белински к огромному чану, наполненному грязной водой и серыми одеялами; над чаном поднимался пар.

— Тебе повезло. Тебе досталась эта штука. Вылавливаешь одеяла, одно за другим, после того как они проварились, выкручиваешь их, выжимаешь воду и развешиваешь.

— Понятно, сэр. — Белински взялся за длинную деревянную мешалку, похожую на весло; дерево совсем посерело, и от него отслаивались волокна.

Он мешал в котле, чувствуя, что все остальные заключенные в прачечной рассматривают и оценивают его. Но скоро его охватила невероятная усталость, затуманивавшая сознание. Однако руки его продолжали ворочать мешалкой в чане. Работа не останавливалась.

К Белински подошел обнаженный по пояс негр; могучие мускулы играли на широкой груди; лицо негра было изборождено шрамами, кожа блестела, словно он был изваян из отполированного черного дерева. Стоя совсем близко, он тихо сказал (в тюрьме Левенворт все заключенные говорили тихими голосами):

— Одеяла уже чистые. Их надо достать и выкрутить.

Белински чувствовал, что сейчас упадет. Семь месяцев в одиночке отняли у него все силы.

— Я сейчас упаду, — сказал он в пустоту.

— Если ты упадешь, тебя поднимут. Пинками.

Белински оперся на мешалку, собираясь с силами, которых, казалось, уже совсем не оставалось. Но он не должен упасть, и его не будут пинать ногами!

Прозвенел звонок.

— Перерыв на обед, — сказал негр, глядя на позеленевшее лицо Белински.

— Манна небесная, — пробормотал Белински, попытавшись улыбнуться и на мгновение закрывая глаза, чтобы произнести про себя молитву благодарения.

Он последовал за негром в огромную столовую, где тысячи людей выстроились в очереди к раздатчикам пищи, которых здесь называли “грабителями желудков”. Заключенные, работавшие в прачечной, сели за отдельный стол, каждый на своем месте, в соответствии со своим номером. Рядом стоял охранник. Они ели похлебку с хлебом. Кто-то из сидевших за столом — Белински не видел, кто именно и был даже в некотором роде рад, что не видел, — бросил ему кусок хлеба. Он съел свой кусок и этот дополнительный, как волк пожирает кролика.

Сидевшие за столом тихо переговаривались, и в их голосах было слышно сочувствие.

— Похоже, этот новенький совсем ослаб.

— Ага! Ослабнешь после семи месяцев одиночки.

— Семь месяцев? Это невозможно выдержать!

— Нет, точно! Мне сам Коули говорил. Его продержали в том гробу семь месяцев.

— Ставлю на кулек курева, что он долго не протянет.

— Да чего тут спорить! И так видно.

После еды в его глазах несколько прояснилось. Он осмотрелся: за столом сидело человек пятьдесят, черных, смуглых, желтых, краснокожих. А какого он цвета? Если бы он спросил у кого-то, ему бы сказали, что лицо у него цвета дохлой рыбы. Он вдруг понял, что только он и охранник — белые, а все остальные — цветные. Это наверное, должно было их сплачивать против белых.

Для Белински день прошел в наблюдении и выжидании. Заключенные, работавшие в наполненной паром прачечной, пол которой был постоянно залит водой, относились к нему с подозрением, считая что его подсадил к ним начальник тюрьмы, чтобы за мизерное вознаграждение докладывать об услышанном и увиденном. Может быть, его перевели из одиночного заключения за обещание быть стукачом.

Как только Белински почувствовал это настроение недоверия к нему, он задал себе вопрос: а что, собственно, они хотели скрыть? Незаконную игру в карты на деньги? Воровство? Незаконные передачи в тюрьму? Нет. Тут было что-то другое, значительно более существенное, какое-то скрытое движение, может быть, растущее недовольство, готовое разразиться взрывом. И он оказался в самой гуще этих настроений.

Они разговаривали друг с другом на смеси английского и испанского, применяя слова и выражения, известные только им. При этом они, казалось, едва шевелили губами. Их взгляды сдирали с него кожу.

Снова прозвенел звонок. На этот раз их кормили фасолью и хлебом. Хлеб был заплесневевшим, но Белински съел все до крошки. За столом царило напряженное молчание; заключенные ковырялись в жестяных тарелках, беспокойно возили под столом ногами; чувствовалось, что они сердиты и раздражены; ложки, противно скрипевшие по жести тарелок, казалось, тоже возмущались: разве это еда?

Когда заключенных стали разводить по блокам, Гриздик остановил Белински и приказал ему перейти в конец длинной цепочки людей, расходящихся по камерам. Передней стенки в камерах не было — вместо нее от пола до потолка подымались толстые стальные прутья, сквозь них были видны нары, на которых лежали и сидели черные, смуглые, желтые и краснокожие. Целая многонациональная страна, сотни и сотни каторжников, готовых на что угодно.

Белински отвели в другой блок камер — туда, где размещались белые.

Интересно, зачем они с ним так поступают? Почему они днем отправляют его к цветным, а ночью к белым? А, все очень просто: любой неосторожный шаг — и его убьют либо те, либо другие.

Белые лица смотрели на Белински сквозь решетки — что это еще за бледное чучело?

— Заходи сюда, — сказал Гриздик, останавливаясь у первой открытой двери.

Белински послушно, как кукла, зашел в камеру; он думал о том, что он действительно превратился в куклу, выхолощенную, лишенную признаков пола, лишенную основных признаков человека... Но все равно, поспешил он напомнить себе, ты останешься человеком!

Дверь захлопнулась с грохотом, в котором не было ничего человеческого — железо ударялось о железо. Его мир снова резко сузился — бетонные стены, стальные прутья. Двухэтажные нары с двух сторон. Серые одеяла. Параша... Гремели ключи в замке... Бетон, выкрашенный серой краской, пятна от влаги. Тяжелый дух, разлитый повсюду, исходящий от людей, гниющих в камерах на тысячах нар.

Белински кивнул человеку, лежавшему на нижних нарах.

— Свеженький, — проворчал человек, глядя на нары над ним. — Опять будет ловить рыбку — и все, на меня. Везет же мне — сначала черномазый, теперь дохлик какой-то.

Человек был очень красив, под стать самому Рудольфе Валентине, но выражение на его лице являло собой такое презрение к жизни, что поэтичность черт превращалась в маску убийцы.

— Меня называют Чарльз Белински, — сказал Белински.

— А я — Роки Лучиано.

— Чикаго?

— Нет, Детройт. Назывались мы “Фиолетовые”. Дали двадцать лет за грабеж. Если буду примерно себя вести — скостят до пяти.

— А мне дали девяносто девять лет. Но я ничего не сделал.

— А, теперь я знаю, кто ты, — сказал Роки. — Ты этот чокнутый, который девочек резал! Точно-точно. Вот что я тебе скажу, приятель — одна из тех девочек была из итальянской семьи. И если чуть что не так — на следующее утро ты уже не проснешься. Понял?

— Понял. Я свой урок уже выучил, — ответил Белински тихо и искренне.

— А за что тебя упекли в подземную одиночку? — спросил Роки с ухмылкой. — Дал по морде охраннику?

— Не знаю, — сказал Белински. — Не помню. Пришел в себя в темноте. На голове шишки, все лицо разбито, все тело болит. Пытался припомнить, кто я такой, а потом понял — а какая, собственно, разница, как меня называют?

— Да брось ты херню пороть, маньяк, — процедил Роки.

— Не знаю, почему, — сказал Белински, — но меня, наверное, хотят подставить стукачом. Подставляют черным. А если со мной что случится — будет повод поломать им кости.

— Да ну их всех на хер!

Белински залез на верхние нары, улегся и уставился в никуда.

— А знаешь что, — пробормотал Роки, и в его голосе прозвучало искреннее желание, чтобы то, о чем он собирался сказать, свершилось, — мы бы могли стать друзьями.

Белински слышал, как сотни людей-кукол укладываются спать в своих камерах; раздалось несколько криков, кто-то выругался, в одном месте, другом, третьем, кто-то похихикал.

— Мужчине же надо как-нибудь облегчаться, — сказал Роки тихо. — А иначе свихнуться можно!

— Мне кажется, — отозвался Белински, — единственный способ выжить здесь — это тихонько себе размышлять и не выступать. Стоит начать играть мускулом — и все, тут же тебе и крышка! А заставить тебя думать так, как им хочется, им ни за что не удастся. И заставить тебя не думать вообще тоже у них не получится.

— Ха, есть много способов заставить человека перестать думать, — возразил Роки, и на этот раз в его голосе появилась какая-то хрипотца. — Всадят пулю между глаз — скажут, при попытке к бегству, или случайно лопатой перебьют хребет. Или переедет тебя грузовик, тоже вроде как ненароком.

— Но душа у тебя все равно будет свободна. А уж с душой они ничего поделать не могут!

— А мне до задницы вся эта болтовня про душу! Ты мой сокамерник, и ты будешь моей курочкой.

— Нет, — сказал Белински, — со мной такое не получится. Меня не переделать. Как не переделать петуха в лошадь... Лучше бы подумать, как сделать так, чтобы это место стало вроде как домом. Чтобы здесь можно было более или менее нормально жить.

— Знаешь, приятель, тебя на электрический стул усадят за такую агитацию!

— Но я же не призываю развалить Левенворт! Мы могли бы, например, потребовать, чтобы нас лучше кормили, чтобы мы сами готовили еду, чтобы чего-нибудь там выращивать на огородах...

— Заткнись-ка, большевик! Ты что, хочешь схлопотать себе перо в бок?

— Может, так было бы и лучше, — сказал Белински. — Это бы освободило меня. Что это за жизнь?

Прозвенел звонок. Яркость лампочек уменьшилась, но совсем они не потухли. Роки быстро заснул, и во сне его, наверное, мучили кошмары. Он стонал, скрежетал зубами, ворочался под одеялом... Воздух был насыщен влажным дыханием тысяч человек...

Белински спал мертвым сном. И когда утром его разбудил звонок, он почувствовал себя на удивление отдохнувшим. У него, казалось, прибавилось силы, подбородок он держал выше, кровь живее бежала по жилам, а в душе заискрилась радость какого-то обновления.

Да, шанс того, что ему удастся что-то изменить, был очень мал; ему нужно будет применить сверхчеловеческие усилия. Но проснувшись, он чувствовал, что все это ему удастся.

Роки не смотрел в его сторону; на его побитом оспинками лице застыло насмешливо-угрожающее выражение.

Рони Гриздик лично отправил Белински на работу в бригаду черных. И он действительно выглядел белой вороной. А догадаться, как черные вороны поступают с альбиносами, было совсем не трудно.

Но для Белински это уже не имело значения. Он все-таки найдет способ заставить выслушать себя — а потом его могут убивать. А если его выслушают, это может навести слушавших на кое-какие мысли, и это тоже уже не мало.

От котлов исходил жар, прачечная была наполнена паром, стены были мокрыми от влаги. Заключенные таскали мокрое белье от одного чана к другому. Чарльзу Белински вручили мешалку — когда белье и одеяла поднимались на поверхность, он должен был заталкивать их назад в кипящую воду. Как ни странно, Белински чувствовал силы, которых за многие предыдущие месяцы в себе не ощущал. И с каждой минутой его уверенность в себе росла.

Огромный негр, проходя мимо, будто ненароком, чуть не столкнул его в кипящий чан. Но Белински удержался на мостках, вырвался, отскочил на шаг и, с удивлением глядя на негра, спросил:

— За что ты хотел меня туда столкнуть?

— А ты не из робких! — Негр засмеялся. — Нам тут стукачей не нужно.

— Я не стукач. И, кстати, знаешь, мой лучший друг был черным.

— А как его звали?

Белински мучительно пытался вспомнить. Но не мог. На лбу у него выступил пот.

— Ну, я так и знал, — сказал негр и, повернувшись к высокому, жилистому мексиканцу, добавил: — Иди сюда, Хесус, нам подбрасывают рыбку — а мы рыбку бросим в суп.

— Ладненько, Перли.

— Подождите, подождите! — крикнул Белински. — Ты знаешь Канзас-Сити?

— Я родился недалеко от боен, — сказал Перли. — Мой папаша работал в Канзас-Сити, — сказал Хесус.

— Имя моего друга... Его звали Джим... Джим Криспус, вот!

— Это не тот, что играл на банджо в оркестре? — спросил недоверчиво Перли.

— Не помню... Может, и играл... Нет, не помню.

— Если бы ты был другом Джима, то почему я о тебе ничего не слышал? Никогда не слышал, чтоб у Джима был друг по фамилии Белински.

— Может быть, это вовсе не моя фамилия, — сказал Белински. — Меня сильно били по голове. Я забыл почти все, что было со мной раньше. А потом мне сказали, что меня зовут Чарльз Белински. А могли бы меня назвать Чарли Чаплин или Сунь-Ятсен какой-нибудь. Правильнее всего меня было бы назвать Джо Безфамилии.

— А почему тебя прислали к нам, сюда?

— Может быть, считают, что от меня лучше поскорей избавиться.

— Похоже на двойную махинацию, — прошептал Хесус; на его плоском лице было написано беспокойство. — Мы его тюкнем, сделаем им одолжение — а они потом нас же и примочат!

— Мне не нужно, чтоб вы рассказывали мне свои секреты, — сказал Белински. — Я и так чувствую, что все готово вот-вот взорваться.

Неожиданно появился Гриздик, и ни Хесус, ни Перли не успели ничего сказать. У тюремщика было выражение человека, находившегося в предвкушении важного для него события. Но увидев Хесуса, Перли и Белински, стоявших на подмостках рядом с чаном и мирно беседующих, он, быстро окинув взглядом всю прачечную, крикнул:

— Ладно, вы, там — нечего болтать, за работу!

Перли многозначительно глянул на Хесуса, и взгляд его, казалось, говорил: Гриздик попытался провернуть свою махинацию, но она не сработала.

Белински чувствовал, что враждебность заключенных, работавших вместе с ним в прачечной, постепенно уменьшается; очевидно, Хесус и Перли рассказывали остальным о разговоре с ним. Он знал Джима Криспуса. И может быть, он вовсе не Белински. Может, его подсунули к ним не как стукача, а совсем с другой целью. Может, его пытаются использовать как пешку в какой-то большой игре.

В тот вечер во многих камерах, на верхних и на нижних нарах мужчины изливали свое семя на цемент. И в затхлом воздухе носился характерный запах. На всех этих мужчин — ни одной женщины, ни единой!

Роки оглядел Белински с головы до ног и презрительно ухмыльнулся:

— Ты погляди! Ты выжил сегодня. Ты, наверное, или полный дурак” или тебе невероятно везет.

— Скорее дурак.

— Поработай на меня своим языком, и многому научишься. Глотнешь и сразу поумнеешь, — сказал Роки наполовину шутливо, наполовину серьезно.

— А какая разница, что сверху, что снизу? — сказал Белински. — Но этим я все равно занимаюсь только с женщиной.

— А покажи мне здесь женщину! — презрительно фыркнул Роки. — Покажи, что тут вообще есть стоящего.

— Женщин здесь нет, и женщины здесь не появятся.

— Но если ты не пробовал этого с мужчиной, откуда ты знаешь — может, тебе и понравится?

— Я уже видел тех, кто делает это с мужчинами, и мне их лица не понравились.

— Знаешь, дорогуша, я все-таки тебя замочу. — Роки улыбался. — К тому же мне сделали очень выгодное предложение.

— Роки, иногда действительно человеку, чтобы самому выжить, приходится убивать. Но ты же подыгрываешь им за какие-то мелкие подачки. Они же просто хотят использовать твою жажду насилия. Избавься от нее — и все будет в порядке.

— Что ты там такое несешь, а? Ну кто ты для меня? Тьфу, никто! Ты мне можешь предложить что-то лучшее? Нет, ни хера. Просто трепешь там что-то, ветер гоняешь!

— Послушай, Роки, а кто тебе... платит?

— Ребята на самом верху. Там решили, что слишком хлопотно тебя тут держать живым.

— А ты думал когда-нибудь, что ты человек, а не просто машина для убийства? — Белински пристально вгляделся в красивого итальянца. — Ну что ты знаешь, что ты умеешь, кроме как размахивать своим ножом? Тот, кто с мечом, от меча и погибнет. Это, наверное, все слыхали.

Выражение на лице Роки несколько изменилось, и теперь уже он стал всматриваться в лицо своего товарища по камере, в котором было столько спокойной уверенности в себе.

— Ты что, парень, один из чокнутых на религии, а?

— Роки, я провел много месяцев в подземной дыре. И все это время размышлял, что такое человек и зачем он живет на этой земле. И о том, что такое зло, и откуда оно в людях берется.

— Ну и что, нашел ответ? И теперь все знаешь?

— Нет, но я могу доказать тебе, что наемное убийство — это просто один из способов убить самого себя. Я кой-чего там, в той каменной дыре, понял.

— Понял, как спасти свою душу? Это так называется?

— Нет. Прежде всего — не подумай, что я тебе угрожаю или чего-нибудь такое... — В голосе Белински была полная откровенность и полная уверенность в себе. — Если ты попробуешь сунуться ко мне, считай, что ты уже труп. Был живой, а стал такой же мертвый, как вот эти железки на дверях.

Выражение на лице Роки снова изменилось.

— А ты, парень, что-то слишком быстро осмелел. С чего бы это, а?

— Ладно, мир, мир, — спокойно сказал Белински.

— А что я могу поделать? — пожаловался Роки. — Мне сунули в руку, сказали — вот того убрать. Ну, я и убираю. Такой уж я вот человек. И все это знают.

— Но ты же можешь измениться. Стать другим.

— И чем мне потом заниматься? Продавать Библию?

— Вовсе не обязательно. Можешь заниматься чем угодно. Например, для начала можешь быть мойщиком посуды. Пойдешь учиться. Потом найдешь какое-нибудь толковое дело.

— Я? Учиться? — Роки даже присвистнул, но по всему было видно, что идея ему понравилась.

— Ты вот подумай, о чем я тебе сказал, — сказал Белински, закрывая глаза и присоединяясь к сотням других, погружающихся в сон людей, — бормочущим, ворочающимся, мрачным, запуганным.

И с тех пор каждое утро Перли, взглянув на Белински, улыбался своей широкой улыбкой и говорил:

— Ну, вы посмотрите — это же мистер Белински, живой и здоровый! Чудеса!

А Хесус, сверкнув своими темными узкими глазками, бормотал:

— Ну, уж сегодня вечером его точно убьют.

Перли разражался громовым смехом и хлопал себя по огромной ляжке, а Хесус еще больше щурил глаза и становился в позу гордого тореадора.

Каждый день мускулы в когда-то могучем теле Белински все больше оживали. И скоро далеко не каждый здоровяк рискнул бы схватиться с ним. Однако в драке с Перли он бы еще не выжил — Перли был слишком силен и огромен и при этом поразительно быстр в своих движениях. Плохо пришлось бы Белински пока и в схватке с Хесусом, который обладал врожденной свирепостью и гибкостью гремучей змеи.

Каждый день все более укреплялась в Роки мысль о том, что он мог бы чему-то учиться. Он даже стал брать книги из скудных запасов тюрьмы. Книги открывали ему то, о чем он даже и не подозревал; он постоянно удивлялся, задавал вопросы самому себе и книгам, которые читал.

— Ну как же так, приятель, — говорил он, обращаясь к страницам раскрытой книги, — как же так? Вот ты говоришь, что за теми нашими звездами, которые мы видим на небе, есть еще другиезвезды? И там есть что-то такое, о чем мы и слыхом не слыхивали? Это ж надо! Как можно стать таким умным, чтоб обо всем этом писать, а?

Белински всячески поддерживал новое увлечение Роки и посоветовал ему после книжки по астрономии почитать поэзию. Среди книг нашлась “Баллада Редлингской тюрьмы” Оскара Уайльда, и поэма так понравилась Роки, что он выучил ее на память и готов был цитировать в любой момент. Его друзья придумали даже нечто вроде игры: они старательно избегали в беседе с ним упоминания о поэзии, поэтах, Англии, тюрьмах, Оскаре Уайльде, гомосексуалистах, преступлении и наказании, но следили за тем, когда Роки начнет цитировать поэму, что во время прогулок во дворе он делал рано или поздно, совершенно независимо от предмета разговора. Роки незаметно переводил беседу в желательное для него русло, а потом неожиданно начинал цитировать, мечтательно прикрыв глаза веками с длинными ресницами:

— И боль, которой так горел он,

Что издал крик он тот,

Лишь понял я вполне, — весь ужас

Никто так не поймет:

Кто в жизни много жизней слышит,

Тот много раз умрет.[3]

Сам Белински взялся заучивать кое-какие фразы на испанском и индейском языках, которым учил его Хесус, и пытался запомнить невероятно сложные сказки, что рассказывал Перли. Некоторые заключенные, наблюдая за его усилиями запомнить и постичь что-то новое, пытались следовать его примеру; учение давалось Чарльзу Белински с большим трудом — его мозг был совершенно не подготовлен к интеллектуальным нагрузкам. Но Белински упорно преодолевал все препятствия.

Он старался оставаться в стороне от заговора и подготовки к бунту, который зрел день ото дня. Но и осуждать заключенных не мог. Около сотни человек, в основном, черные, находились в больничном отсеке — в знак протеста против условий содержания они перерезали себе ахиллесовы сухожилия. Еда была отвратительна — даже свиньи такое бы не ели; во время прогулок заключенным не позволяли никаких игр. В тюрьме не было ни столярной, ни какой-либо другой мастерской, где заключенные могли бы заниматься чем-то полезным. Единственным развлечением была прогулка, во время которой было позволено только ходить по двору. И заключенные ходили и кляли все на свете.

В тюрьме имелось то, что условно называлось “библиотекой”; когда-то начальнику тюрьмы досталось в наследство от дяди, который верил в силу печатного слова, небольшое количество заплесневелых книг. Начальник тюрьмы не нашел, где бы разместить эти книги у себя в доме, и притащил их в тюрьму, свалил в одном из бараков, который тогда был пуст в связи с санацией после эпидемии оспы. Потом наведывающимся иногда в тюрьму конгрессменам демонстрировали эти книги как знак просвещенности исправительно-тюремной системы; этот же, или уже другой, начальник тюрьмы прицепил на бараке надпись:

“БИБЛИОТЕКА. ОТКРЫТА С 2 ДО 4. ЗАБОТЬТЕСЬ О КНИГАХ, И ОНИ ПОЗАБОТЯТСЯ О ВАС. ЗНАНИЕ — СИЛА”.

Белински, в надежде предотвратить кровопролитие, к которому усиленно толкал заключенных Рональд Гриздик, пытался убедить чернокожих, мулатов и краснокожих, что следует избегать насилия; он старался донести до них мысль, что лучше “каждому учить каждого”.

Однажды в библиотеке ему попался в руки журнал “Америкэн Меркюри”. Прочитав редакторскую статью, он поразился, насколько мысли, там выраженные, совпадали с тем, что проповедовал он сам. Статья произвела на него такое сильное впечатление своим едким юмором, что он написал редактору незатейливое письмо, в котором благодарил его за “прекрасные слова” и просил прислать какие-нибудь книги в библиотеку тюрьмы Левенворт.

Его письмо было опубликовано в одном из номеров журнала, причем без всяких изменении или комментариев, и — чудо из чудес! — из разных уголков страны в тюрьму стали приходить посылки с книгами.

Начальник тюрьмы вынужден был назначить Белински заведующим быстро растущей библиотекой; была даже организована “читальня”.

Первым делом Белински снял старую запыленную надпись и заменил ее своей:

“ДАЖЕ ЗА МАЛОЕ ВРЕМЯ МОЖНО МНОГОМУ НАУЧИТЬСЯ”.

Недовольство заключенных, готовое взорваться бунтом, несколько приугасло. Перли начал читать Конституцию США и Декларацию Независимости; Хесус заинтересовался “Историей Католической Церкви”; Чарли Фоксуок читал статьи о землепользовании и о договорах с индейцами.

Как это ни странно, теперь, когда опасность бунта значительно уменьшилась, начальник тюрьмы Спритц нервничал больше, чем раньше, когда бунт был готов разразиться в любую минуту. Ему было непонятно, с чего бы это даже самые неразвитые из заключенных, работавшие когда-то только руками, взялись за изучение грамоты; казалось, им доставляло больше удовольствия своими заскорузлыми пальцами выводить на бумаге слова, чем скручивать самокрутки.

Гридзик регулярно просматривал присылаемые книги, но Белински умудрялся прятать от него те, что могли бы показаться тюремщику неподходящим чтением для заключенных. Иногда это превращалось в какую-то напряженную игру. Однажды Гридзик уже потянулся за книгой Прюдона “Революция в XIX столетии”, которая лежала в стопке только что присланных книг, но Белински будто случайно обвалил стопку на пол, а потом сумел засунуть книгу, вызвавшую обеспокоенность, к себе под рубашку.

Белински пытался убеждать Гриздика, что чтение книг никакого вреда принести не может.

— Это же просто книжки, мистер Гриздик! Когда-нибудь эти ребята, которые читают их, выйдут на свободу. И может быть то, что они прочитали, поможет им понять, что в этой жизни они могут делать что-то толковое, а не только совершать преступления.

— Ну что ты так изгаляешься, мразь?!

Но Белински продолжал гнуть свою линию:

— Вы можете сами что-нибудь взять почитать. Вам это только пойдет на пользу.

— Ты что, ты считаешь, что я идиот и ничего не знаю? — Рони Гриздик надулся как жаба. — Ты что, думаешь, я не понимаю, что происходит? Или тебе хочется кровавой бани? Это можно организовать прямо сейчас!

Некоторые из заключенных рвались расправиться с Гриздиком, но Белински отговаривал их, объясняя, что вместо Гриздика придет другой дегенерат. И это убийство ничего не изменит.

Белински предпринимал все новые шаги, чтобы разрядить напряжение. Он написал редактору Менкену и попросил его в редакционной статье похвалить начальника тюрьмы Левенворт за “разумный подход к проблемам исправительных заведений”. И мудрый редактор понял, чего от него хотят.

Благодаря статье Менкена, начальник тюрьмы Спритц стал известен по всей стране как “просвещенный специалист в пенологии”, как человек, которого прежде всего заботили проблемы возвращения заключенных к нормальной жизни и их образование, а уже потом меры наказания и пресечения. Благодаря этому Белински получил возможность действовать еще более решительно, расширять библиотеку и привлекать все новых людей к чтению.

Но...

Однажды, в тот самый вечер, когда Спритц выступал в Омахе перед членами “Благотворительного Братства”, когда он говорил о том, что если позволить тюрьмам обеспечивать себя всем необходимым, это не только освободит налогоплательщиков от уплаты лишних налогов, но и упразднит самую возможность бунтов в тюрьмах, его заместитель Рональд Гриздик, сидел у себя в кабинете и просматривал новопоступившие книги.

Среди них были книги по восточным религиям. Заглянув в них он решил, что это скучно и никакого вреда от них не будет; потом ему попались книги по Веданте, книги Лао-цзы, книги по буддизму. Все это было, с его точки зрения, глупо и безвредно. Но когда он натолкнулся на иллюстрированный перевод “Кама-Сутры”, он с одного взгляда понял, что в его руках бомба, которая может взорвать всю прогнившую систему тюрьмы.

— Коули, — заорал он, — сейчас же приведи сюда Белински!

— Слушаюсь, сэр, — отчеканил Коули и побежал за библиотекарем. А Гриздик сидел и гадал, может ли он теперь доверять Коули, который, как и все остальные, был заражен вредным новым духом. Белински, чувствуя что-то недоброе, немедленно вошел в кабинет Гриздика. Он только что закончил чтение “Отверженных” Гюго и теперь знал, что можно ожидать от такого человека, как Рональд Гриздик.

— Белински явился, сэр.

— Я получил для тебя ящик новых книг, — сказал Гриздик, приветливо улыбаясь.

— Спасибо, сэр, — поблагодарил Белински.

Что бы ни произошло дальше, он хотел избежать неприятностей.

— И как ты думаешь, что же нам прислали?

— Не знаю, сэр.

— А ты догадайся.

— Подшивки “Полицейской газеты”?

— Нет, нет, нечто значительно более интересное!

— Может быть, вам лучше обсудить все это с начальником тюрьмы?

— Я и без него вижу, что это — мерзость. — Он взял со стола “Кама-Сутру” и раскрыл ее. Картинка на открытой странице изображала тридцать седьмую любовную позу.

— Я заведую библиотекой, и все. Я не цензор. Каждый должен иметь возможность выбрать то, что ему нравится.

— Мерзость и грязь! Вот что ты пропагандируешь!

— Этой книге три тысячи лет. И я никому се не навязывал бы. Эта книга — такая же, как все остальные знаменитые книги. Ну, как истории про Робина Гуда, как “Моби Дик”, как “Зов Предков”, как-как Библия, в конце концов, как вот эта вот “История Соединенных Штатов”... или как вот этот Шекспир...

— Все, хватит! — взревел Гриздик и стал выдирать страницы из “Кама-Сутры” и рвать их на мелкие кусочки. — Коули! Отведи этого сукина сына назад в камеру!

— Слушаюсь, сэр.

Белински старался не показывать своего беспокойства. Он считал, что надо обязательно сохранить библиотеку, и готов был понести наказание — лишь бы не тронули книги. Он мог бы легко высмеять Рональда Гриздика, этого розовощекого педераста, этого клоуна из дешевого водевиля. Но это значило бы — погубить книги, которые стали всем так нужны.

— Подожди минутку, Коули! — крикнул Гриздик. — Сначала нужно прикрыть этот рассадник мерзости и анархии.

Только тогда Белински убедился в том, что Гриздик на этот раз действительно намерен закрыть библиотеку, что его невроз, как раковая опухоль, глубоко проникшая в сознание, толкает его на стычку с заключенными. И потом, позже, непременно будет найдено какое-нибудь “веское оправдание”.

— Мистер Гриздик, — сказал Белински, — я бы не хотел вмешиваться в ваши дела, но мне кажется, нехорошо наказывать библиотеку за то, что я, может быть, сделал что-то не так.

А в это время в Омахе начальник тюрьмы Спритц рассказывал, что несмотря на значительное увеличение количества заключенных в тюрьмах, имевшее место в последнее время, и соответственно, ухудшение питания, в подведомственном ему заведении уменьшилось количество срывов, сумасшествий, самоубийств, членовредительств, убийств. И все потому, что заключенные получили возможность заниматься чем-то для себя полезным.

— Все, решено, — сказал Гриздик, поднимая трубку телефона и вызывая подразделение охранников.

— Подумайте о том, к чему это может привести! — воскликнул Белински. Он был в ужасе — и этому безумцу доверена судьба шести тысяч человек!

— К чему это может привести? — Гриздик улыбнулся, как кошка, у которой из пасти уже торчат птичьи перышки. — Послушай, душечка, Рональду Гриздику никто угрожать не смеет! Скажи еще слово — и отправишься снова в одиночку.

— Но зачем же закрывать библиотеку?!

— Коули! Надень на него наручники!

Коули в растерянности посмотрел на Гриздика.

— Надень на него наручники, я сказал! — заорал Гриздик.

— Слушаюсь, сэр. — Коули медленно вытащил наручники. Он, прикрывая собой руки Белински, защелкнул их на запястьях и тут же открыл ключом; наручники остались висеть на руках Белински, но их можно было снять в любой момент.

— Мистер Гриздик, если вы без всякой причины закроете библиотеку, завтра утром тюрьма может оказаться заваленной трупами!

— Ах так! Ну, если ты хочешь кровавой бани — ты ее получишь, — заявил Гриздик, гордо выставив челюсть.

А в Омахе начальник тюрьмы в этот самый момент рассказывал, как ему удалось создать образцовую тюрьму: минимальное применение жесткой, железной дисциплины и максимальная свобода для заключенных в плане приобщения к новым знаниям; он говорил о том, что, отбыв свой срок, многие заключенные Левенворта станут учеными людьми.

По вызову Гриздика прибыло шесть профессиональных охранников, которые всю свою жизнь занимались только одним делом.

— Пойдемте, — сказал Гриздик. — Будьте начеку. Кривая ухмылка на чьей-нибудь роже — в наручники его!

Гриздик вышел из административного корпуса, прошел по пустому узкому двору к старому бараку, где располагалась библиотека. Там сидело довольно много заключенных, которые посвящали чтению предоставляемый им единственный час свободного времени. Некоторые сидели на полу, другие на коробках, третьи по углам; читали, листали потрепанные книги, присланные в дар тюрьме; учили других чтению, стараясь приобщить тех, кто еще не знал грамоты, к великому наследию печатного слова.

— Всем выйти отсюда! — разорвал Гриздик своим воплем спокойствие и тишину “читальни”. — Во двор! Книги оставить здесь. Библиотека закрывается!

Заключенные в растерянности смотрели на Гриздика. Но, увидев Белински в наручниках — он держал руки так, чтобы они не соскользнули, — тут же поняли, что происходит.

За осознанием происходящего пришел гнев; гнев зажег фитиль бомбы.

— Шевелитесь! — крикнул Гриздик.

Хесус, ухватив тяжелый словарь, запустил им в Гриздика; другие хватали стулья, ящики, вообще все, что попадается под руку, швыряли в Гриздика и охранников.

— Подать сигнал тревоги! — закричал Гриздик, выхватывая пистолет. В первую очередь он хотел застрелить Белински. Но Белински сбросил наручники и бросился в сторону. Гриздик выстрелил, но промахнулся. Пуля попала в негра небольшого роста по прозвищу “Малютка Джим”. Она чиркнула его по глазам и он, ослепленный, стал кричать от ужаса и боли. Этот крик становился все громче; он, казалось, был выражением гнева, который долго скапливался во всех, прорвавшимся, наконец, воплем возмущения чинимыми несправедливостями, призывом к справедливости во имя самой справедливости. Даже мощная сирена, воющая на крыше тюрьмы, не могла заглушить его.

Заключенные, оставшиеся в своих камерах, услышали этот крик — и стали стучать ногами об пол, ударять кулаками по нарам. Прибегавшие охранники, не открывая двери и просовывая руки сквозь решетки, пытались бить заключенных дубинками. Охранников хватали за руки, державшие дубинки, прижимали к решеткам, вытащили ключи; двери были открыты, в нескольких местах заключенные подожгли то, что могло гореть. Двор наполнился взбешенными людьми, которые были намерены утвердить любой ценой свое человеческое достоинство.

Некоторое время охранникам удавалось сдерживать напор, но вскоре Гриздика заключенные оттащили в сторону и приперли к стенке. Он стрелял и убивал, напиравших на него было слишком много, а патронов — слишком мало. Объятый ужасом, он выстрелил в последний раз, почти в упор, в грудь Перли. Но остановить Перли было уже нельзя: он схватил тюремщика и свернул ему шею, как сворачивают шею цыпленку; изо рта Перли хлынула кровь, глаза затуманились и потухли, и он рухнул рядом с Гриздиком.

Белински закричал сквозь вой сирены и вопли людей, надеясь, что его услышит и поймет Хесус:

— Ворота!

И Хесус услышал и понял. Он знал, что делать.

Роки увидел, что четверо охранников дубинками избивают Белински. Роки уже разжился пистолетом и выстрелами свалил двух охранников. Двое других бросились в стороны. Подбежав к Белински, который был уже без сознания — он успел получить несколько мощных ударов по голове, — Роки взвалил его на плечи и потащил к воротам. Выстрел в спину едва не свалил его с ног. Он сделал три невероятно медленных шага и упал у самых ворот. Бесчувственный Белински распростерся рядом с умирающим Роки, который, глядя в небо, наполненное воем сирены и криками людей, шептал предсмертные слова:

“Кто в жизни много жизней слышит,

Тот много раз умрет...”

Коули поднял Белински и оттащил его к стене — с вышек по заключенным открыли пулеметный огонь. Стреляли просто в толпу, без разбору; пули косили людей. Но оставались уголки, в которых можно было укрыться от крупнокалиберных метелок, сметавших людей в мусорники смерти. И заключенные вскрыли склад с оружием. И по вышкам был открыт ответный огонь. Охранники у пулеметов погибали от метких пуль, выпущенных из винтовок людьми, которые когда-то охотились на белок; их тела, изрешеченные пулями, сваливались с вышек вниз.

Старое здание тюрьмы горело; горели помещения, где днем работали заключенные; густой дым от горящего джута сносило в сторону сильным западным ветром.

Хесус спрашивал каждого из захваченных охранников:

— Где ключи от ворот? Ты откроешь нам ворота?

Но охранники отвечали “нет” и этим выносили себе приговор. Хесус методично, не спеша, перерезал им горло. Они умирали, до последней секунды не веря, что человек может убивать так хладнокровно — и лишь для того, чтобы получить свободу.

Пятый охранник, понявший, что Хесуса уже ничто не остановит, рассказал, где ключи от ворот и даже помог их открыть. Огромные створки распахнулись.

В проход устремились сотни людей. Но сражение не прекращалось. Заключенные выносили раненых товарищей на своих плечах. Никого не бросили; оставляли только тех, кто сам об этом просил. Ослепшего Малютку Джима, все еще выкрикивавшего боевой клич, вел за руку Чарли Фоксуок. Хесус нес на плечах Белински, который все еще оставался без сознания; они продвигались по дороге, обсаженной деревьями, ухоженной их трудом и “примерным поведением”. Сирена продолжала выть и стенать, но во дворе тюрьмы живых людей уже не оставалось. Сотни тел в серой тюремной одежде и в синей форме охранников лежали вперемешку на тюремном дворе. В тюремном здании, в бараках, в пристройках бушевал огонь, и смрад догорающей тюрьмы затопил всю округу.

Гэс пришел в себя и шевельнулся. Мексиканец, который нес его, почувствовал это и спросил:

— Ты там жив, а?

— Жив, — ответил Гэс неуверенно; он плохо понимал, что происходит. Голова у него раскалывалась от невыносимой боли. — Что это творится вокруг?

— Мы подожгли тюрьму и сбежали. А теперь двинемся к границе.

— Я чего-то ничего не соображаю, — пробормотал Гэс. — Все в голове перемешалось... Ничего не понимаю...

Гэса охватил непонятный страх: его жизнь в какой-то момент остановилась, прервалась, а теперь он снова возродился, но в месте, ему неизвестном. Его пугал этот черный перерыв в его жизни.

— А далеко до границы?

— Сколько в ни было, доберемся, — сказал Хесус. — Мы будем угонять машины, мы будем сражаться! Мы соберемся в Соноре, а потом переберемся через горы. Мы создадим свою собственную страну, и никто нам уже не сможет сказать, что нам делать и чего не делать, какие книги нам читать!

— Книги? При чем тут книги? — спросил Гэс.

— Ну, парень, тебя, видать, крепко жахнули по голове! Но самое главное, что ты выжил.

— А сколько у нас времени? — спросил Гэс.

— Не беспокойся, — откликнулся Чарли Фоксуок. — Теперь это не имеет никакого значения.

Но Гэс имел в виду не отдаленное будущее; его интересовало, сколько времени уйдет на организацию погони. А бойцы Национальной гвардии — в которой служили в основном те, кто не прошел медицинскую комиссию при наборе в армию, или те, которые считали, что служить легче в гвардии, — спешным маршем уже двигались к тюрьме Левенворт. Они были вооружены не только мощными пулеметами, но и пушками.

И прибыв на место, устроили бессмысленную резню. Большинство заключенных — из тех, кто бежал из тюрьмы — сбилось в одну группу, двигавшуюся по дороге. Их окружили и без предупреждения открыли по ним огонь. Спаслись лишь те немногие, кому удалось украсть легковые машины и грузовики и уехать достаточно далеко от Левенворта. Они мчались прочь от тюрьмы по всем дорогам, в разные стороны.

Хесус и еще четырнадцать человек набились в пикап. За рулем сидел Хесус, выжимая из грузовичка все что было можно. Но хотя он и приходил в библиотеку читать книги, о вождении автомобиля имел весьма смутное представление.

На одном повороте, на скорости сто километров в час, Хесус врезался в береговой устой моста; он умер мгновенно, так и не поняв, что произошло.

Глава девятая

— Как вас зовут? Кто вы? Кто вы такой?

— Кто я такой?

Гэс, придя в себя, ощутил запах эфира и карболовой кислоты. Попытался пошевелиться — двигать он мог только одной рукой. Эта рука поднялась и провела по лицу — оно было покрыто толстым слоем бинтов, в которых было оставлено лишь одно отверстие для рта — чтобы он мог свободно дышать и есть.

— Как вас зовут? Мы должны знать, кто вы. Чтобы сообщить о вас вашим родственникам и друзьям. Кто вы такой?

Голос был мягкий, удивительно приятный: говорила явно молодая женщина.

— Август, Август Гилпин, — прохрипел Гэс.

— Странно. Так вы не Чарльз Белински?

— Нет, — с трудом сказал Гэс, окутанный бинтами. — А кто это, этот Чарльз Белински?

— Революционер-агитатор, заключенный тюрьмы Левенворт. Там был бунт, тюрьму сожгли. Некоторые заключенные сбежали. — В женском голосе слышалось некоторое беспокойство.

— Тюрьма? Агитатор? — Гэс был в полной растерянности. Голова болела, и снаружи и внутри.

— Да, в тюрьме Левенворт произошли страшные события. Но пускай это вас не беспокоит, мистер Гилпин. Вам лучше сейчас поспать. Вам нужно побольше отдыхать.

— Вы не могли бы связаться с мистером Морисом Фитцджеральдом? Он живет в Канзас-Сити. — И Гэс сообщил номер телефона и адрес.

— Хорошо, я попробую. А теперь поспите.

Упрашивать Гэса не пришлось. Он тут же погрузился в забытье, в котором не было боли — оставалась лишь давящая тяжесть.

Его разбудил знакомый голос — Фитцджеральд тихо разговаривал с медсестрой. И Гэс понял, что теперь все будет в порядке.

— Мистер Фитцджеральд! — позвал Гэс, чувствуя, как под повязками в глазах собираются слезы.

— О, вот и Гэс к нам вернулся! Извините, душенька, нам нужно кое-что обговорить.

— Мистер Фитцджеральд, это я, Гэс.

— Да, Гэс, я слышу, что это ты. Приветствую тебя с возвращением в мир живых! Где ты пропадал все это время?

— Не знаю, — сказал Гэс. От попытки припомнить что-нибудь просто раскалывается голова. — Помню, что Зирп, и еще кто-то, били меня по голове. Помню, как он говорил, что я теперь... Чарльз Белински! Но что было потом...

— Не волнуйся, Гэс, все в порядке. Мы уже думали, что ты, добравшись до Додж-Сити, отправился дальше, еще дальше. В путешествие, из которого не возвращаются. Мы тебе очень многим обязаны, Гэс.

— А как там Бесси? — осторожно спросил Гэс, обеспокоенный тем, что Фитцджеральд не упоминает о ней.

— Ну, у Бесси возникла одна небольшая проблемка, но теперь, раз ты вернулся, я думаю, все можно будет уладить. — Голос ирландца зазвучал несколько хрипловато, но в нем слышалось сочувствие. — Но пока пускай тебя ничего не беспокоит. Тебе нужно встать на ноги. Я уверен, что скоро ты снова будешь в норме. Медсестра!

Гэс услышал, как дверь в палату открылась и шаги приблизились к его кровати. Фитцджеральд уверенно сказал:

— Этот господин — Август Гилпин. Он работает в моей организации. Он должен получить самое лучшее лечение, ну, и все остальное. Сколько это будет стоить — совершенно неважно. И еще, я пришлю своего врача.

— Бесси, Бесси, Бесси, — еле слышно шептал Гэс; его очень обеспокоило то, что Фитцджеральд почти ничего не захотел о ней сказать.

А потом к Гэсу стала возвращаться память о том, что с ним произошло за минувшие месяцы. Он вспомнил о книгах, о тысячах книг, вспомнил о пылающих бараках. Неужели все книги превратились в пепел? Интересно, как отреагировал редактор Менкен на события в Левенворте? Воспоминания теперь жгли его. Он вспомнил последние минуты перед тем, как были открыты ворота. Он вспомнил огромного Перли, с головой как пушечное ядро, пытающегося освоить грамоту и применить прочитанное к своей жизни. Вспоминал Роки, который впервые в жизни — жизни, наполненной невероятной грязью и убийствами — взял в руки книгу стихов. Хесуса, который, как и многие другие, пытался приобщиться к новому знанию, пытался Понять, что такое справедливость и свобода, не забывая при этом свое индейское наследие. Вспоминал Чарли Фоксуока, который был не меньше Хесуса далек от общения с книжным словом, но все же пытался чему-то научиться и научить других... И все они мертвы. И все книги сгорели. И ни одна из этих книг не могла бы ответить на его жгучие вопросы о справедливости, сочувствии, сострадании, честности, порядочности...

На следующее утро палата была уставлена свежими розами, гладиолусами и хризантемами в горшках. Гэс ощущал запах цветов, но не видел их — его лицо по-прежнему было скрыто под слоями бинтов.

— Пожалуйста, раздайте цветы, — попросил Гэс медсестру. — Мне от них пока мало радости.

— Хорошо, сэр.

Когда пришел врач, Гэс спросил его:

— Мне еще долго придется здесь оставаться?

— Трудно сказать. Ожоги заживают хорошо. Трещина на черепе срастается нормально, никаких, осложнений здесь я не предвижу. У вас очень здоровый и сильный организм, и поэтому все заживает быстро.

— А что с глазами, что с моими глазами? — довольно резко спросил Гэс — врач явно избегал говорить о самом главном.

— Завтра снимем повязки и тогда сможем определить, насколько серьезно повреждение.

— Иначе говоря, есть вероятность того, что я потерял зрение?

— Сейчас еще ничего уверенно сказать нельзя, но спешить снимать бинты тоже нельзя. Нам риск ни к чему. Знаете, вам все-таки очень крепко досталось.

— Да, доктор, вы мастер избегать прямых ответов.

Сколько времени его жизни теперь уйдет на заживление ран? Сколько времени он провел в тюрьме? И неужели теперь, в довершение ко всему, он ослеп? Неужели он превратился в одного из тех несчастных, которые обречены до конца жизни ходить в абсолютной темноте, постукивая перед собой палочкой?

И Гэс снова заснул, ощущая запах роз.

Его разбудил другой запах — руки, обработанные стерилизующим раствором, осторожно накладывали прохладную лечебную мазь на его грудь, покрытую пузырями от ожогов. Гэс почувствовал, что в палате, кроме медсестры, есть еще какие-то люди.

Врач сказал:

— Мы сейчас будем снимать повязки с лица.

И Гэс почувствовал, как ножницы разрезают бинты.

— Пожелайте мне удачи, — сказал Гэс.

— Удачи! — И Гэс узнал голос Фитцджеральда. Господи Боже, можешь забрать у меня все, что угодно, но оставь мне глаза! А если уж суждено мне потерять глаза, забирай меня всего!

— Теперь — осторожнее. — Голос врача звучал напряженно. — Не будем спешить. Пациенту так будет легче.

— У меня что, лицо тоже обожжено?

— Не столько обожжено, сколько изранено. Вас швырнуло лицом на дорогу. Горящий бензин лица не коснулся. Но я вынул из вашего лица, наверное, полкилограмма мелких камней... Однако определить, насколько повреждены глаза, мы не могли. Особенно, если учитывать, что главной нашей заботой была трещина на черепе... Я уже предвижу, что придут скоро времена, когда целая область медицины будет специализироваться по лечению пострадавших в автомобильных катастрофах. На самых опасных участках дорог будут дежурить врачи в передвижных операционных. Будут грести деньги лопатой... Так болит?

— Нет, — ответил Гэс. Он неожиданно успокоился. Если он потерял зрение и почувствует, что не сможет жить без него — ну что ж, он сумеет покончить с жизнью.

Перли нет в живых, Коули мертв, как мертвы и Малютка Джим, Хесус, Чарли... Все мертвы...

И что произошло с Бесси? Где она?

— Сестра, — раздался голос хирурга, — опустите шторы. Здесь должно быть совсем мало света.

Гэс услышал, как задвигают тяжелые занавеси.

— Итак, мистер Гилпин, мы сейчас снимем последнюю повязку. Постарайтесь сохранять спокойствие. Глаза сразу не открывайте.

— Постараюсь, — сказал Гэс. И врач снял с его лица последние бинты.

Гэс держал веки плотно сомкнутыми. Он чувствовал, как холодные пальцы врача ощупывают его лоб и нос.

— Все раны на лице прекрасно зажили, — объявил хирург. — Веки тоже выглядят вполне нормально. А теперь — откройте глаза, пожалуйста.

Гэс внутренне собрался и приказал своим векам раскрыться.

— Ну что? — спросил врач.

— Пока ничего не различаю.

— Но какой-то свет смутно видите?

— Вижу!

— Прекрасно, — сказал врач. — Должно пройти пару минут, прежде чем глаза аккомодируются. Ведь с повязкой на глазах вы провели восемь дней.

— Да, действительно. Вот уже вижу что-то белое. — Это, наверное, мой халат, — сказал врач. — Спокойно. Все нормально... Так, на роговой оболочке никаких шрамов не вижу... Так, посмотрим дальше — сетчатка в порядке, отслоений не видно.

Врач низко наклонился над лицом Гэса, осматривая его глаза с помощью специальных инструментов. Зрение Гэса прояснялось, и еще словно сквозь туман, но уже достаточно четко, Гэс увидел пожилого человека, с седыми усами, с глазами навыкате, которые всматривались в его собственные глаза.

Гэс различал все больше деталей вокруг себя, и различал их все яснее и четче.

Рядом с врачом стояла медсестра, молодая женщина в роговых очках; с другой стороны, чуть подальше, стоял Фитцджеральд, явно постаревший с того времени, когда Гэс видел его в последний раз; однако он, как и всегда, держался очень прямо, стоял с высоко поднятой головой; в руках он держал мягкую черную шляпу. Его взгляд был устремлен на Гэса, а на лице отражались сострадание и надежда на благоприятный исход.

— Мистер Фитцджеральд, — сказал Гэс, — я очень рад вас видеть.

— О, мой мальчик, — откликнулся Фитцджеральд, — если бы ты знал, как ярад, что ты можешьменя видеть!

Фитцджеральд постарался под улыбкой скрыть беспокойство, которое еще отражалось на его лице.

— Спокойно, спокойно, — сказал врач, — не все сразу. В таких делах требуются время и терпение.

— Я в норме, доктор, — заявил Гэс. — Я только поначалу немного волновался.

— Ничего удивительного в этом нет. В такой момент кто угодно волновался бы! — Потом врач обратился к Фитцджеральду: — Я думаю, его можно будет выписать через четыре-пять дней. Он будет почти как новенький.

Потом врач и медсестра ушли, оставив Фитцджеральда наедине с Гэсом.

— Мне снова понадобится пара хороших пистолетов и “банджо”, — сказал Гэс.

— У меня припасен один отличный инструмент. Я держал его специально для тебя, надеясь, что ты вернешься. — Фитцджеральд ободряюще улыбнулся. — Я сниму для тебя хорошую квартиру, мы тебе найдем хорошего портного, сходишь в парикмахерскую — и все снова будет в полном порядке.

— А как идут дела? — спросил Гэс.

— Слишком долго рассказывать.

— Есть что-то конкретное, что нужно сделать?

— Да, в общем есть. Но не далеко. У нас в городе. Мики и его дружки считают, что мы стрижем людей недостаточно сильно. Ну, ты же знаешь, как это бывает. Я ведь вовсе не такой уж ненасытный. И я хочу, чтобы в деле участвовали все, кто пожелает.

— Яжелаю, — сказал Гэс.

— Ты и будешь первым, кого я возьму в партнеры.

— А может Бесси меня навестить? — вдруг спросил Гэс.

— Гэс, — сказал Фитцджеральд со вздохом, — она не знает, где ты. Никто кроме меня не знает. Если бы Зирп пронюхал, что ты здесь, в таком состоянии, полностью беззащитный, он бы уже давно подослал своего человека, чтобы тебя убрать.

— А все-таки — где Бесси?

— Она в Чикаго. Поет в одном клубе. Вроде бы дела у нее идут отлично. Я уже отправил к ней человека, который должен привезти ее в Канзас-Сити ближайшим поездом. Если все пойдет хорошо, то к понедельнику тебя уже отпустят отсюда, К этому времени мы подыщем тебе квартиру, и она будет с тобой.

— Но я чувствую, что вы чего-то не договариваете.

— Гэс, она — наркоманка, — сказал Фитцджеральд медленно, осторожно, с неохотой, словно упоминание об этом было ему очень неприятно.

— И что... она постоянно...

— Да. Я обещал тебе приглядывать за ней, и можешь поверить мне, Гэс, я делал все, что от меня зависело. Но в конце концов стало ясно — она неисправима. Как заядлого игрока нельзя отучить от его страсти, так и эта красивая женщина — неизлечима.

— А я верю, что она бросит эту пакость, — сказал Гэс уверенно. — А как там вообще дела в мире?

— Акции на бирже продолжают падать, денег в обороте все меньше. Трудно сказать, к чему это все приведет. Президент Гувер заявляет, что все нормально, но я, старый стреляный воробей, я-то знаю, что дела далеко не в порядке.

— А ваше собственное дело?

— Представь себе — лучше, чем когда бы то ни было. Но эти ребята с востока хотят только одного — побыстрее зашибить деньгу. А на все остальное — им наплевать. Зарабатывают на чем угодно — на девочках, выпивке, наркотиках, наемных убийствах. Готовы мать родную продать! Ради денег они сделают все, что угодно! А этот Эл Капоне набрал такой силы — ну, почти Джон Рокфеллер!

Вошла медсестра, взглянула на Фитцджеральда по-особенному, будто сказала: все, довольно, больному пора отдыхать. Фитцджеральд тихо вышел из палаты, а Гэс тут же погрузился в сон. Он пока еще не отдавал себе отчета в том, что на дворе уже стоит 1931 год, а не 1928, что он отсутствовал в мире три года, что мир за это время здорово изменился. И далеко не в лучшую сторону.

Фитцджеральд сдержал обещание, данное Гэсу — для него была снята большая квартира, прекрасно меблированная, с окнами, выходящими в парк. В ней установили новейшие на то время электрические приборы, включая радиоприемник и электрические часы, которые не нужно было заводить.

Портной снял мерку с клиента, у которого было бледное лицо, а в глазах скрывались боль и печаль, так хорошо знакомые еврею-портному, приехавшему из Польши; клиент к тому же немного хромал. Ему был сшит новый двубортный костюм, плотно облегающий фигуру, к которому прилагалась белая шелковая рубашку с маленьким воротничком, желтые ботинки и трость из черного дерева с набалдашником из слоновой кости.

В таком наряде Гэс прогуливался по парку, приучая свои ноги к ходьбе, а глаза к созерцанию ярких красок живой природы; он снова учился видеть не только то, что происходит в центре его поля зрения, но и по самым краям. Только обладая этим умением можно было надеяться выжить.

Но его беспокоило отсутствие Бесси, которая, как ему сказали, должна была приехать лишь в следующую субботу.

— Мои люди присматривают за твоим домом, — рассказал ему Фитцджеральд. — Я думаю, здесь ты в безопасности. Но рано или поздно Зирп пронюхает, что ты вернулся, и если он достаточно умен — а судя по всему, этот сучий сын толковый, — он попытается поначалу подкупить тебя. Теперь тебя на свою сторону кто угодно был бы рад привлечь.

— Меня купить нельзя. Меня можно только убить.

— Гэс, боюсь, слишком скоро придет время, когда придется либо убивать — либо быть убитым.

— Мне не хочется убивать, но еще меньше мне нравится быть без толку убитым.

— Да, вот еще что я хотел тебе сказать. Наркоманы, сидящие на кокаине, стараются иметь под рукой кого-то, кто постоянно снабжал бы их этим зельем. Такие вот дела.

— Это значит — Бесси привезет с собой кого-то из этих поставщиков?

— Наверняка. Парочку каких-нибудь негодяев. Сами по себе они — ничто. Но они поставляют ей товар. Она сейчас зарабатывает много денег. Но все спускает на кокаин.

— Я понимаю.

— А я вот не уверен, что ты понимаешь все до конца. Если ты отошьешь их, она тебе устроит грандиозную сцену. И не потому, что они ей нравятся. Ей нужен наркотик постоянно, а эти типы ей всегда его раздобудут.

— А вы не могли бы мне достать — ну, полкило этой гадости? — спросил Гэс.

— Могу. После обеда тебе принесут. И вот еще что, Гэс. Как только ты совершенно поправишься, я тебя сделаю своим первым помощником.

— Спасибо. Я думаю, что к понедельнику я буду совсем в норме.

— Приходи ко мне в офис в понедельник в девять часов. Мы теперь располагаемся в здании “Юнион-Бэнк”.

— И большой у вас офис?

— Большой. Есть и бассейн, и солярий. Можно заниматься любыми упражнениями. Будешь поддерживать себя в форме. Мы теперь действуем как солидная корпорация. И надеюсь, все наши служащие довольны.

Чтобы получше разобраться в обстановке, Гэс читал не только текущую прессу, но и просмотрел подшивки газет. Из двух ведущих газет Канзас-Сити “Стар” была более консервативной и солидной, а “Джорнал Пост” более либеральной, но в ней чувствовался душок Дешевой сенсационности и продажности. Какой из газет можно было больше доверять? Никакой. Гэс пытался читать между строк. Он знал, что в стране десятки миллионов людей остались без работы, но обе газеты так усердно старались скрыть этот факт, что тот, наоборот, выпирал так, словно о нем сообщали аршинные заголовки на первой волосе. Цена на пшеницу упала до тридцати пяти центов за бушель. Боже Ты мой, еще немного, и пшеница будет дешевле угля!.. Так... Япония хочет иметь мощный военно-морской флот и, вероятно, уже приступила к постройке современных боевых кораблей... Капоне полностью доволен тем, как идут дела... Президент Гувер трезво оценивает обстановку... Джимми Уокер из Нью-Йорка отправился в Майами со своей очередной любовницей... Джек Демпси совершенно уверен... Джин Танни проявил большую мудрость... Дело Сакко и Ванцетти пересматривается”. И.И.Каммингс написал новое стихотворение... политик — это задница, на которой сидят все, кроме человека... ха-ха, как смешно!..

Газеты писали также о самых известных гангстерах, таких как Джонни Диллинджер, Элвин Карпис, Красавчик Флойд, Херувимчик Нельсон, Доктор Баркер, Голландец Шульц... У всех дела идут прекрасно. И все время от времени играют в гольф.

Наверх пытались проталкиваться и новенькие. О них пока еще писали в уголках, мелким шрифтом, их фотографии были пока неясными, зернистыми. Шустрый Даймонд, Здоровяк Джо Винтергрин, Дино Лукези, Пузо Гатт... Наемные убийцы... Надсмотрщики...

Мелвин Первис из ФБР обещал выкорчевать зло преступности, против которой объявлял крестовый поход; на фотографиях его тонкие губы всегда были раздвинуты в улыбке; он призывал всех включиться в борьбу со злом, поддерживая Законность и Порядок всеми доступными средствами. И по всей стране миллионы серых людей в серой заплатанной одежде стали патрулировать серые улицы каменных городов; они напоминали Гэсу заключенных, вышагивающих по длинному узкому двору тюрьмы Левенворт. И Гэса удивляло: почему они не взорвутся негодованием, почему не сожгут все вокруг? Ведь страна — как пороховая бочка. Зажги спичку и громко объяви: хочуработу, хочу права голоса, хочу быть хозяином на своей земле! Давай Джон Рокфеллер, делись — или все взлетит в воздух!

Но ничего такого не происходило — по крайней мере, пока не происходило, и Гэс не переставал этому удивляться.

Каждый день, помимо физических упражнений, он много часов посвящал стрельбе и тренировке по быстрому выхватыванию пистолетов — все тех же “кольтов” сорок пятого калибра. Он научился выхватывать их из кобуры, снабженной пружинами, в мгновение ока, и, по крайней мере, в двух первых выстрелах держать точный прицел, стреляя сразу из обеих рук. Возможности испробовать автомат, помещавшийся в специальный футляр, глядя на который нельзя было догадаться о его содержимом, у Гэса пока не было. Но иногда он брал его в руки, и было приятно ощущать знакомую тяжесть.

Огромное, закопченное здание вокзала “Юнион” было заполнено серыми людьми, которые скапливались там не потому, что им нужно было куда-то ехать, а потому, что они были бездомны. А там можно было спастись от холода и найти хоть какое-то прибежище от того ужаса, который окружал их в городе. Железнодорожная полиция не позволяла им спать, гоняя их с места на место, но воспретить им находиться на вокзале полицейские не могли.

Гэс раздавал мелочь всем попрошайкам, встречавшимся на его пути; некоторые, сутулясь и опустив глаза, бормотали: послушай, дружище, я ветеран, у тебя нет лишних десяти центов?

Это угнетало Гэса. Выпрашивая какие-то центы, они роняли свое достоинство, которое не вернешь за деньги.

Внутри грязного, закопченного вокзала, построенного компаниями “Юнион Пэсифик” и “Санта-Фе”, человек чувствовал себя подавленным его размерами. Толпы одиноких нищих, бродящих между колонн, являли собою страшное, возмутительное зрелище. Неужели, думал Гэс, в Америке можно так опуститься?

Все эти люди когда-то верили, что живут и работают в замечательной стране, где все идет от хорошего к лучшему. Они когда-то верили, что полиция создана для того, чтобы защищать их. Они когда-то верили, что Церковь создана для того, чтобы помочь им жить так, как подобает истинным христианам. Они когда-то верили, что американские политики — их верные слуги. Они когда-то верили, что любой человек мог получить работу, если ему этого действительно хотелось. Но теперь они обнаружили страшную, подлую правду: даже если ты очень способен, даже если у тебя золотые руки, даже если просто жаждешь получить работу, ты все равно останешься без нее. В то время, как болтуны-политики продолжали разглагольствовать о достоинствах индивидуализма и об американских ценностях, миллионы здоровых сильных мужчин не могли заработать на кусок хлеба для себя и своей семьи. Миллионы здоровых, сильных людей вели жалкое, нищенское существование; их вера в справедливость разрушалась от столкновения между прекрасным идеалом и мерзостными фактами жизни.

Где-то в глубине огромного зала играл оркестр; визжали трубы, ухал большой барабан, а хор девушек пел: “Вперед, солдаты Христовы!”. Гэс решил про себя, что после того как встретит Бесси, он обязательно подойдет к этому оркестру.

Когда он вышел на платформу, прибывающий из Чикаго поезд уже наполнял все вокруг дымом из трубы паровоза и острым запахом сгорающего угля.

В душе Гэса боролись два чувства: страх и трепетное ожидание встречи. Как она теперь выглядит? А что, если она его вообще не узнает? Раны на его лице зажили, но остались шрамы, которые ничем нельзя было скрыть. Гэс раньше даже не думал об этих шрамах, и только теперь его охватило беспокойство: а что если они его совершено обезобразили? О Боже, говорил он про себя, если бы не было этих трех лет, если бы можно было вернуться на три года назад, он бы занялся чем-то другим. Но прошедших лет не изменишь, сделанного — не переделать. И смог ли бы он вообще выжить, если бы занялся чем-то другим?

Но многое осталось прежним — в поезде, как и прежде, вагоны отдельно для белых и отдельно для черных. И Гэс знал, в какую сторону ему следует идти. Проводник того вагона, к которому подошел Гэс, был старым, седовласым негром. Он стоял у подножки и дикому, даже пожилым женщинам, не помогал спуститься на платформу. Просто стоял и смотрел своими золотистыми глазами на выходящих. У него был вид заносчивого раба. Гэс, обратился Гилпин к самому себе, ты раздражаешься по пустякам, это просто человек, и он не хуже и не лучше остальных.

Наконец, в дверях вагона появилась Бесси, с ангельской улыбкой на своем благородном лице, которое ничуть не изменилось за эти три года. Более того — оно казалось еще моложе, еще свежее, на нем не было и тени беспокойства; она еще больше была похожа на красавицу, достойную быть невестой Соломона, в ней еще более проявлялись невинная игривость дитя Нубии и хищная страсть восточной царицы.

Длинное белое платье скрывало ее невероятно длинные, стройные ноги и плотно облегало полную грудь. Две нитки коралловых бус ниспадали почти до самого пояса; на голове у нее была огромная шляпа, похожая на мягкий зонтик.

Созерцание ее красоты заставило сердце Гэса встрепенуться.

Гэс стоял, выжидая: узнает она его или не узнает?

И, увидев ее, он решил, что Фитцджеральд высказывал излишнее беспокойство по поводу ее наркомании. Ничто не указывало на то, что наркотики — какие бы они там ни были — разрушают ее.

— Гэс! — воскликнула Бесси, и ее огромные египетские глаза засверкали.

Через мгновение она была уже в его объятьях; она извивалась, сжигая ему губы поцелуем, крепко обнимая его, плотно прижимаясь к нему. От нее шел запах белых гардений.

Гэс, охваченный бурной радостью, почувствовавший, как улетучивается его напряжение, осознавший, что годы разлуки не сделали их чужими, едва не потерял сознание от напора всех этих чувств. Они раскрылись друг для друга мгновенно, как это бывает с истинно любящими людьми. Им не нужно было допытываться о своих чувствах — они и так знали, что любовь их жива.

Это был очень долгий и все-таки очень короткий поцелуй. Им хотелось, чтобы он длился вечно, но мир вокруг торопил их. Их толкали проходившие люди, на них с завистью смотрели зеваки.

— Боже, любовь моя, — сказал Гэс, — какой жизнью мы заживем! И только теперь увидел, что зрачки ее глаз сильно расширены.

— А, мистер Красавец, — ответила она, — сколько слов, а мало дела.

Гэс заметил двух негров небольшого роста, стоявших рядом с ними; они были одеты в невероятные клетчатые костюмы самого современного покроя; на жилетах болтались серебряные цепи от часов; у них были бегающие глазки, а зрачки тоже неестественно расширены.

— Эти ребята делают для меня кой-какую работу, — сказала Бесси. — Это Сэл, он аранжирует для меня музыку. — Она рассмеялась. — А это Риген, помощник моего аранжировщика.

— Привет. — Гэс пожимал их маленькие безвольные руки. — Можете отнести вещи Бесси в зеленую машину “дюсенберг”. Стоит у главного подъезда.

Они, одновременно повернув головы как близнецы, вопросительно посмотрели на Бесси.

— Бесси, отшей их. У меня есть тонна кокаина. Тебе больше не нужны... аранжировщики.

— Хорошо, мистер Красавец. И Бесси обратилась к Ригену:

— Найдите себе где-нибудь комнату и занимайтесь своими делами. Если вам подвернется кто-нибудь с интересным предложением — принимайте.

— Ты должна мне сотню, — сказал Сэл.

Гэс засунул стодолларовую бумажку в нагрудный карман Сэла и внимательно вгляделся в лицо Ригена. И то, что он там увидел, ему не понравилось. Этот миниатюрный наркоман наверняка готов на любую подлость, лишь бы сохранить в неприкосновенности свой маленький наркотический мирок.

— Не пытайся, парень, продать нас. — Гэс положил тяжелую руку на плечо Ригена; пиджак у того был с подкладными плечами.

— Пойдем, дорогой, — сказала Бесси. — Риген — плохой человек, но он понимает, что к чему.

Гэс остыл, повернулся к Бесси и взял ее за руку:

— Пойдем. Даже миллиона лет с тобой мне будет недостаточно. Когда они проходили через огромный зал вокзала, заполненный медленно перемещающимися сонными, серыми людьми, Бесси на секунду остановилась, глядя на безликую, безымянную массу человеческих существ. Она покрепче ухватилась за руку Гэса.

— Гэс, у нас столько всего, а у этих людей нет ничего, — прошептала она.

В дальнем углу огромного зала играл оркестр Армии Спасения; гремел большой барабан, выводили трели кларнеты, трещали кастаньеты.

— Пойдем, мистер Красавец, — сказала Бесси, — мы тоже можем сделать свой вклад.

Не ожидая ответа, она направилась к оркестру Армии Спасения, всегда готовой принять любое пожертвование. Оркестранты старались вовсю. Бесси, двигаясь как царица, подошла к ним вплотную — и одно ее присутствие превратило бетонную площадку в роскошную сцену.

— Ребята, сыграйте “Боевой Гимн Республики”, а я буду петь, — обратилась она к оркестрантам.

Корнетист кивнул; оркестр плавно перешел от популярной мелодия, которую они играли, к возвышенному гимну.

Глазам моим предстал Господь,

К нам нисходящий в славе вечной,

Чтоб растопить греховный лед,

Сковавший души человечьи.

К святым вершинам вознесет

Господь людей.

Даруй нам.

Господи, свободу поскорей!

Никогда раньше — а возможно, и в будущем больше никогда такого не произойдет — не замирал в абсолютной тишине огромный зал загаженного вокзала, созданного, казалось бы, специально для того, чтобы продемонстрировать полное равнодушие к человеку. Под его сводами разносился лишь всепроникающий голос Бесси, согревая каждую заскорузлую душу в огромной молчаливой серой массе людей.

Когда гимн закончился, наступила невыносимая тишина. Раздался вздох, как стон, потом стала всхлипывать какая-то женщина.

— А теперь сыграйте что-нибудь веселенькое! — воскликнула Бесси. — Например, “Позабудьте неприятности!”

Оркестр снова заиграл, и большинство стоявших в зале людей, на минуту позабывших о своих горестях, подхватило зажигательную песню:

Неприятности забудьте,

Спрячьте их в мешок,

Улыбайтесь чаще, люди,

Смех кругом, дружок!

Тысячи несчастных, обездоленных людей стояли, гордо подняв головы, выпятив грудь вперед; многие снимали с головы свои потертые мягкие шляпы и прикладывали их к сердцу; они вспоминали, что они, в конце концов, тоже люди, — и, клянусь Богом, вполне приличные люди! — и, поддерживая друг друга в тяжелую годину, все они вместе пели: “...Смех кругом, дружок!”

Со слезами на глазах обиженные судьбой мужчины и женщины вставали на цыпочки, пытаясь получше рассмотреть Бесси и молчаливо, в мыслях, поблагодарить ее.

Ей самой хотелось расплакаться, но она, рупором приложив руки ко рту, крикнула во все еще застывшую, зачарованную толпу:

— Приветствую всех вас, и вы поприветствуйте друг друга! Вы молодцы!

Гэс, подхватив Бесси под руку, вывел ее на привокзальную площадь. Толпа в огромном зале зашевелилась, зашаркали ноги по замусоленному бетонному полу, забормотали голоса:

— Двигайся, двигайся, здесь спать нельзя!

— Мистер, пожалуйста, мне очень неудобно просить, но не могли бы вы...

— Подайте, подайте Христа ради...

— Я очень голоден, подайте хоть десять центов!

Когда Гэс и Бесси подошли к машине, чемоданы были уже уложены в багажник.

— Поехали домой. Лаванда, — сказал Гэс, обращаясь к водителю, который обычно обслуживал Фитцджеральда.

— Нашего водителя действительно так зовут? — спросила Бесси игриво.

— Да, Джеймс Лаванда. Но эта фамилия не должна вводить тебя в заблуждение. Он участвовал в бесчисленных схватках. К тому же, он большой знаток взрывчатки.

— Мой дорогой, дорогой, дорогой белый мальчик с золотыми волосами! Мой дорогой петушок с веснушками! — шептала Бесси, улыбаясь,покусывая ему мочку уха и закрывая сонные глаза.

Водитель был в черных очках, кепка для гольфа низко надвинута на лоб; глядя прямо перед собой, он улыбался. Да, шикарная дамочка, думал он. Просто потрясная. Барышня — просто обалдеть. Прямо тебе черный сапфир. Не женщина — пантера. А пахнет как! Белыми гардениями!

Водитель восхищался этой женщиной, как восхищаются цветами; у него и в мыслях не было, что можно попытаться отбить ее у другого мужчины. Конечно, если бы она была свободной, он бы постарался завоевать ее, он бы сделал для нее что угодно — даже украл бы самый шикарный автомобиль. Но она не свободна, она принадлежит Гэсу. Ну и прекрасно! Гэс хороший человек, он ее заслуживает на все сто. И сам он, Лаванда, хороший человек, и если ему повезет, он и себе найдет достойную красавицу. Белую брать себе стремно, но уж зато среди черных можно найти настоящее чудо, кого-нибудь вроде этой Бесси.

— Мистер Гилпин, я вам еще сегодня вечером понадоблюсь? — спросил Лаванда, когда они подъехали к дому, где жил Гэс.

— Думаю, что нет, — сказал Гэс, помогая Бесси выйти из машины.

— Мистер Фитцджеральд попросил, чтобы я отвез его на званый ужин.

— Тем более. Если нужно будет куда-нибудь поехать, я всегда могу воспользоваться своей машиной.

Гэс и Бесси вошли в выложенный мрамором вестибюль; швейцар в ливрее очень тепло их приветствовал и проводил до лифта.

— Однако, мистер Красавец, ты пошел в гору! — сказала Бесси, с иронической улыбкой оглядывая роскошь и помпу, которые окружали их.

— Да, вроде бы. И представляешь, чтобы достичь этого, понадобилось всего три года. Но прожитых под чужим именем, — сказал Гэс, глядя на лифтера, мужчину средних лет, обритого наголо. Лифтер нажал нужную кнопку. Двери закрылись, и лифт пошел вверх.

— А теперь мне приходится осваивать науку управления. Нужно знакомиться с бухгалтерским делом, беседовать с менеджерами, ну и все такое прочее.

— Насколько я знаю, ты теперь вроде как вице-президент корпорации?

— Да, что-то вроде того. И знаешь, я сам был удивлен тому, насколько большой стала наша корпорация.

Во время этого разговора Гэс неотрывно смотрел на лифтера, стоявшего к ним спиной. Ему показалось, что уши лифтера слегка покраснели.

— Но первое, что я выучил у этой жизни — что стукачей, неважно, кто они, убирают немедленно, — сказал Гэс и, выхватив пистолет, приставил его к бритой голове.

— Сэр, я не... я совсем... — Голос лифтера дрожал.

— Слушать ты умеешь, а говорить ты тоже можешь? Стучишь?

— Нет, нет, что вы, сэр! Я — никогда...

— Я раньше тебя никогда не видел. А где наш обычный лифтер?

— Он заболел! Но ему не хотелось терять такую хорошую работу, и он попросил меня подменить его. Он муж моей сестры, у него четверо детей. Знаете, сэр, сейчас очень трудно найти работу...

Гэс вернул пистолет в кобуру. Он уже пожалел, что повел себя так. Но он чувствовал, что что-то не в порядке, хотя и не мог определить, что именно. Он вытащил из кармана деньги и засунул купюру в дрожащую руку лифтера.

— Никто ничего обо мне не должен знать, понятно?

— Не сомневайтесь, сэр, я никому ничего не скажу, — сказал лифтер, слегка заикаясь.

Гэсу поведение этого человека не нравилось все больше. Ему казалось, что лифтер плохо играет свою роль; инстинкт говорил ему, что его обманывают, но пока он не мог ничего с этим поделать. Бесси была уже напугана и явно нервничала.

Гэс в упор посмотрел в налитые кровью глаза лифтера.

— Если ты чего-то задумал, поверь мне, лучше для тебя будет, если ты откажешься от своей игры. И считай, что тебе повезло. Обычно я стреляю без предупреждения.

Гэсу показалось, что в глазах лифтера затаилась ненависть и решимость не отступать от задуманного.

Двери лифта закрылись. Гэс и Бесси прошли по небольшому коридору, застеленному ковром, и подошли к двери из орехового дерева.

— А чего это ты набросился на этого лифтера? — спросила Бесси, когда они вошли в большую гостиную.

— Мне показалось, что я расслышал раскаты грома, — сказал Гэс, снимая шляпу. — Я всем нутром чувствую — что-то зреет. Я всегда чувствовал, когда работал на ферме, что приближается гроза. Такое странное чувство. Чувство приближающейся опасности. Старик тоже обеспокоен.

— Гэс, дорогой, я тебя люблю, — сказала Бесси хрипловатым, но ласковым голосом. Она прильнула к нему и поцеловала его. Поцелуй был долгим и страстным. Гэс чувствовал, как вибрировало ее тело.

— Хочешь выпить? А может быть, хочешь порцию? — спросил Гэс.

— Нет, не хочу.

Бесси, открыв стеклянные двери, вошла в зимний сад. Зазвонил телефон. Звонил Фитцджеральд. Его тоже мучило ощущение приближающейся грозной опасности.

— Да, — подтвердил Фитцджеральд, — меня тоже что-то беспокоит. Мы можем отправиться на охоту прямо сейчас, а можем на время залечь на дно и потом нанести неожиданный удар.

— А вы знаете, по кому наносить этот удар?

— Мне только что сообщили, что Мики Зирп, Джо Винтергрин, Марти Лэнски, Фрэнки Мэдиген; Пузо Гатт, Прыткий Лукези и еще один... как его... а, Горилла Бонзо! — сегодня утром прибыли из Чикаго.

— А где они сейчас? — спросил Гэс, чувствуя, как внутри у него все сжимается.

— Я бы это тоже хотел знать. Я посадил на них все свои хвосты, но они сумели уйти от них и исчезнуть... Гэс, — тон голоса Фитцджеральда изменился, — будь очень осторожен.

— Знаете, я думаю, что они охотятся за вами, а не за мной. Я еще слишком зелен. Может, мне все это время быть рядом с вами? На всякий случай, а?

— Гэс, — сказал Фитцджеральд после очень небольшой паузы; голос его был твердым, и в нем совершенно не слышалось страха, — Гэс, если со мной что-то случится, ты немедленно занимаешь мое кресло. Немедленно! А я сейчас попытаюсь выяснить, где они все. Если я что-то узнаю, немедленно позвоню тебе и остальным нашим людям. Ты же, в случае чего, должен вести себя так, будто у тебя на руках все козыри.

— Не беспокойтесь, сэр, я не подведу, — сказал Гэс. Он восхищался мужеством этого человека, который жил под угрозой смерти столько лет — и ни разу не сник, не поддался страху. — До свиданья, сэр.

Серый, скучный день незаметно превращался в прохладный вечер. Но глядя на Бесси, стоящую на террасе, Гэс почувствовал прилив бодрости и радости.

Через дорогу возвышалась гостиница “Мюльбах”; вдалеке виднелись массивные здания боен и огромные элеваторы, переполненные дешевым зерном. Через город змеей вилась река Миссури, унося свои воды дальше на юг, туда, где она впадала в Миссисипи.

Этот ранний прохладный февральский вечер был на удивление хорош. В воздухе пахло свежевыпавшим снегом и дымом, но чувствовалось, что весна уже близко — она придет неожиданно; не успеешь оглянуться — а она здесь.

— Так замечательно, Гэс, — сказала Бесси после долгого молчания. — Смотришь на это все, дышишь этим воздухом — и будто вино пьешь...

— Жаль, что над этим всем мы не властны, — отозвался Гэс. — Можем лишь глядеть. А изменить ничего не можем.

— Ну и что? Так уж устроено. Но пойдем — я не люблю смотреть на закат солнца.

Он приготовил коктейли, а Бесси бродила по огромной квартире и время от времени восторженно восклицала:

— Боже мой, золотые краны!.. Ой, ты только посмотри — вот так кровать!.. Какие удобные кресла... Нет, но лучше всего — кровать! фантастика!

Гэс рассмеялся и пошел в спальню, где Бесси восхищалась ложем невероятных размеров.

— Ты, наверно, этому не поверишь, но после тебя я ни с кем из мужчин не была. А ведь прошло столько времени!

— Я тоже ни с кем не был, — сказал Гэс, — и я верю тебе, потому что я люблю тебя. Ты для меня — вроде как часть меня самого.

Они лежали на шелковых простынях, которыми была застлана огромная овальная кровать. На белом фоне ее тело отливало цветом древней бронзы; ее руки и длинные ноги были раскинуты в позе полного расслабления; Гэс в восхищении смотрел на ее крутые бедра, плотный, круглый живот, высокие, упругие груди. Бесси повернулась на бок, провела рукой по его телу, по его мускулистым рукам, широким плечам. Золотисто-белое и дымчато-огненное. Она считала его шрамы. Ей было немножко грустно и больно за Гэса, но она скрывала свои чувства за притворным подтруниванием.

— Мистер Красавец, я уже насчитала тридцать семь!

— А что будет, когда я наберу достаточное количество очков? — спросил Гэс, улыбаясь.

— Приз.

— Тогда это должен быть особый приз.

— А ты не думал о том, чтобы носить пуленепробиваемый жилет? — спросила Бесси, придвигаясь к Гэсу еще ближе, отдавая ему жар своего тела.

Она, мурлыча как кошка, продолжала свои подсчеты; она была похожа на девочку, подсчитывающую свои фантики; она целовала каждый шрам, он чувствовал горячий язык на своей коже; она ласкала его грудь, заросшую волосами, его мускулистый живот...

— Теперь насчитала шестьдесят девять, — прошептала она. Чуть приподнявшись на локте, она смотрела на него и улыбалась загадочной Улыбкой.

— Бесси, о Бесси, о Бесси, — сказал Гэс, будто вздохнул. Позже, много позже он первый нарушил тишину.

— Бесси, выходи за меня замуж.

— Нет, мистер Красавец, нет, сэр, ни за что. Разве нам плохо сейчас? Пойти в церковь — значит все испортить.

— Я боюсь за тебя, Бесси. Я не могу тебя защитить так, как мне этого хочется.

— Защищать меня не нужно.

Она сползла к краю кровати и включила радиоприемник. Передавали джазовую программу: Пола Уитмэна, Кинга Оливера, Альвино Рея.

— Ты знаешь, — сказала она в темноте, — я снова села на листик.

— Знаю, — тихо сказал Гэс.

— А тебя это что, не беспокоит?

— Ты самая красивая женщина в мире.

— И ко всему прочему, это стоит много денег.

— Я могу покупать тебе порошок оптом. — Он улыбнулся в темноте.

— Гэс, ты просто чудо! Но почему ты так обо мне заботишься? И почему ты мне ничего не рассказываешь... о том, что с тобой было?

— Бесси, я мог бы тебе столько рассказать... Я мог бы тебе рассказать о Перли, о Коули, о Чарли, о Хесусуе, о Вилли, о Роки... но все это очень печально. Нам с тобой очень повезло. У тебя есть я, а у меня есть ты.

По радио передавали композицию джаз-блюза.

— Послушай, — сказала Бесси.

— Что послушать? — спросил Гэс сквозь сон.

— Музыку послушай. Это для тебя, — сказала она. И он услышал ее голос, вырывающийся из радиоприемника — Бесси пела в сопровождении большого оркестра.

Я люблю его, он меня тик восхищает,

Но этого он никогда не узнает...

— Это действительно ты поешь? — спросил Гэс, с которого тут же слетел сон. — Правда ты?

— Это я, я, и я пою специально для тебя, мистер Красавец! А теперь вот слушаю, и хочется плакать.

— А я и не знал, что ты записывала пластинки.

— Еще сколько! Мне кажется, у меня неплохо получается. Ты, наверное, единственный, кто этого не знает.

— Тшш, дай мне послушать. Я тысячу лет не слушал, как ты поешь блюзы.

У Бесси был сильный голос, и она использовала его силу очень умело — песня наполнялась живым дыханием жизни.

Когда песня закончилась, ведущий сказал:

— Для вас пела Бесси Криспус, наша соловушка из Канзас-Сити. Исключительная девушка, кстати! Сплошные гардении. Хочу напомнить нашим слушателям, что ее пригласили дать концерт в Карнеги-Холл, а Карнеги-Холл, леди и джентльмены, располагается не где-нибудь, а в самом Нью-Йорке!

Гэс в изумлении уставился на Бесси.

— Ты знаешь, Бесси, я все же, наверное, единственный, кто не очень удивлен. Я всегда знал, что в пении тебе нет равных. Но однако — Карнеги-Холл! Там же обычно играют симфонические оркестры!

Бесси улыбнулась.

— Теперь там будут играть джаз! После моего концерта, после того, как там спою я и сыграют Бенни, и Каунт, и Джек Тигарден, и Бикс, и Тедди Вильсон, и Прес — там останется только джаз! Никто больше туда не попадет. Мы всех выкурим, всех! Наша музыка вытеснит всю остальную!

— Я думаю, что так и будет. И вы выиграете сражение.

— Гэс, знаешь, так одиноко было в какой-нибудь дыре, за кулисами маленького клуба. Наверное, в тюрьме не так одиноко. Вроде смотришь на мир в подзорную трубу, но не с той стороны... — Бесси пыталась объяснить Гэсу нечто важное. — Вокруг тебя грязь, всякая гадость, запах... застоявшийся запах старой пудры в актерских уборных... думаешь о всех тех, еще полных надежд, кто выступал там до тебя, а остался от них один только запах... И рядом нет твоего мужчины, и каждый владелец такого клуба пристает, считает, что у него есть на это право... Вечное сражение... Неудивительно — потянет к порошку, уносящему в мир грез... а потом все, что было на душе, попадает в песни...

— Выходи за меня замуж, — сказал неожиданно Гэс.

— Ни за что! Ты слишком хороший мужчина. Я не хочу, чтобы мне выдавали разрешение на то, чтобы заниматься с тобой любовью. А если мужчина выдает такое разрешение, он считает, что его можно и забрать.

— Но я люблю тебя, Бесси! Люблю, люблю!

— А нам больше ничего и не нужно. Ты и я — что еще нужно? И пока мы вдвоем — нам ничего не страшно. Ничего! Бесси стала тихо напевать:

— Камни, ветер, печальный ручей,

Плакучая ива темных ночей,

Женщина бьется как рыба об лед,

Птицы над ней манят в дальний полет...

Мелодия песни была ненавязчивая, щемящая и простая. Бесси полностью отдавалась пению, создавая мелодию прямо на ходу, экспромтом.

— Получилась бы хорошая песня, а? — спросила она.

— Я никогда не слышал печальнее — и лучше!

Проходил час за часом; им хотелось так насытить каждый час, чтобы он восполнял каждый год. И каждый следующий час становился еще более прекрасным, еще более наполненным нежностью, еще более чистым и преисполненным значения, чем предыдущий. Каждый час уводил их все дальше в запредельные миры, туда, где дет ни времени, ни пространства, срывал с них слои налипшей на них грязи мира, освобождал от притворства, приближал к состоянию первичного творения, к райскому блаженству, все более залечивал раны, нанесенные расставанием. Каждый час уменьшал страшную боль, жившую в них, возвращал их друг у другу после страшной потери, соединял их, сплавлял их в единое целое, сдвигал разверзшиеся пропасти, приближал их к состоянию полного, нерасторжимого единения, делал из них единое, совершенное существо...

Зазвонил телефон; он звонил упорно, настойчиво и, наконец, вырвал Гэса из глубочайшего сна, в который он погрузился. Гэс поднялся и побрел в комнату, где стоял трезвонящий аппарат. Поднял трубку.

— Алло, я слушаю.

— Гилпин! — прохрипел Зирп; когда-то пуля навечно повредила ему гортань. — Гилпин, у меня для тебя отменный подарочек! Спустись-ка и прими его.

Трубку на другом конце провода повесили. С Гэса мгновенно слетел весь сон. Он быстро оделся, проверил, заряжены ли его “кольты”, и бросился к лифту.

Лифтер был все тот же — лысый, с желтыми глазами.

Гэс пока не понимал, что происходит, но времени для раздумий не было. Его немного беспокоило, что он оставляет Бесси одну — когда он выходил, она крепко и безмятежно спала.

Вряд ли Зирп звонил бы ему, если бы речь шла о Соленом или о ком-нибудь другом из рядовых членов организации. Скорее всего, что-то случилось с Фитцджеральдом.

Спускаясь в лифте вниз, Гэс думал о том, что все было бы намного проще, если бы ему еще тогда, давно, удалось убить Зирпа; но убивать человека, который вдруг оказался беззащитным, он тоже не мог! А вот если бы Зирпу угодила пуля меж глаз, тогда, в ночном сражении... Если бы, если бы...

Дверь лифта раскрылась, и Гэс через вестибюль бросился к входным дверям. Швейцара на месте не было. В такой час все уже давно спят... Странно, а почему остался на своем месте лифтер?

Гэс оглянулся — загорающиеся лампочки показывали, что лифт пошел вниз, в подвал. Гэс выскользнул на улицу. Он шел, слегка пригибаясь, избегая освещенных мест, ожидая самого худшего. Но вряд ли они вызвали его на улицу, чтобы просто устроить ночной фейерверк, позабавиться стрельбой. Нет, у них совсем иное чувство юмора — не телефонные звоночки, а нечто более существенное, вроде тюрьмы или подброшенного трупа.

Гэс услышал, как со стороны безлюдного в эту пору ночи бульвара Линвуд приближается автомобиль с мощным мотором. Из темноты выскочил огромный черный лимузин и, казалось, помчался прямо на него. Его ноги хотели бежать сами по себе, но он оставался на месте, держа в каждой руке тяжелый пистолет и выжидая, что будет дальше. Бронированный автомобиль, с отверстиями в бортах для оружейных стволов, приближался со скоростью около ста километров в час. Вряд ли из машины видели его, прячущегося в плотной темноте. Тем не менее из машины начали стрелять, но наугад. Гэс, стоя на колене, несколько раз выстрелил в приближающегося монстра. Загремел автомат; Гэс отпрыгнул в сторону и скрылся за большой декоративной вазой; в лицо ему полетели осколки бетона.

Лимузин замедлил движение, задняя дверца открылась. Из машины на асфальт выбросили что-то тяжелое, снова взревел мотор, будто захлебываясь от идиотского восторга, — словно вампир, опьяневший от свежей крови, словно шакал, разодравший кому-то горло, — и чудовищный автомобиль унесся в ночь.

Гэс подбежал к тому месту. Издалека казалось, что на дороге лежат два тюка... Два тела. Он перевернул одно из них. Фитцджеральд. Отверстие между глазами. Выстрел с близкого расстояния... Перевернул второе тело на спину. Лаванда. Вся грудь у него была изрешечена пулями. Но он еще был жив.

Ему хватило последних сил лишь на то, чтобы сказать:

— Гэс, бери “банджо” и...

Шофер Лаванда умер. Умирая, он знал, что сделал все, что смог — он сумел сказать мастеру смерти то, что ему так хотелось сказать.

Гэс оттащил оба тела к бровке. Тишину ночи разорвали сирены. Полицейские, машины скорой помощи. Теперь они займутся теми, кто еще совсем недавно был жив, а теперь мертв. Два хороших человека превратились в груды бесчувственной материи.

Фитцджеральд... единственный человек, к которому он, Гэс, что бы ни произошло, мог всегда обратиться за помощью, и который всегда был готов эту помощь оказать. Гэсу было очень горько, что он так мало знал его. Их всегда разделяли разница в возрасте, жизненный опыт, положение, которое они занимали. Они никогда не были близки, они никогда не беседовали о делах семейных, о вере, о Церкви, о природе, о бессмертии. Между ними были только деловые отношения, они обсуждали лишь текущие дела. Так было и тогда, когда Фитцджеральд подобрал сельского парня с улицы, и тогда, когда он завещал ему дела своей организации как наследнику. Фитцджеральд всегда думал о будущем, всегда беспокоился о своих людях, всегда полностью посвящал себя делам своей организации, которая выстояла в самые тяжелые времена.

Гэс кончиками пальцев коснулся седых волос, убрал прядь, упавшую на лоб.

— Все будет в порядке, мистер Фитцджеральд, все будет в порядке. Я обо всем позабочусь.

На улице, ведущей к дому, показался небольшой автомобиль. Гэс быстро вернулся в дом. Лифт стоял на первом этаже, но лифтера нигде не было видно.

И Гэса озарило — он знал, что ему нужно сделать в первую очередь.

Он свернул в коридор и увидел человека в красной форменной одежде, скрывающегося за следующим поворотом коридора. Несмотря на то, что одна нога у Гэса так и не приобрела прежней силы, он стремительно бросился вдогонку.

Коридор привел его к запертой двери. Света в этом отрезке коридора не было. Инстинкт подсказал Гэсу, что в темной нише кто-то стоит. Гэс бросился на пол. Прогрохотал выстрел, пуля с воем пронеслась мимо головы Гэса. Второй раз выстрелить лифтер не успел — его уже крепко держали могучие руки Гэса, а оружие было отобрано. Лифтер попытался укусить Гэса, но получил сильнейший удар локтем по вставным зубам. И прекратил сопротивление.

— Пошли наверх, — сказал Гэс. — Поедем на грузовом лифте.

Грузовой лифт натужно, с шумом полз вверх. Они приехали под самую крышу. В лифте Гэс молчал. А что ему было говорить? Не он начал эту смертельную игру.

На крыше они вышли на площадку надстройки для лифта. Горизонт на востоке уже посветлел — приближался рассвет. Под ногами все было заляпано голубиным пометом; пахло гудроновым покрытием крыши.

— Давай, выкладывай все, — сказал Гэс.

— Ага, напугал! — Лифтер попытался говорить тоном зэка, с соответствующим выражением на лице. У него это не очень получилось. Он сразу понял, что ничего не получится, но как актер, которому нужно довести до конца свою ремарку, он продолжал что-то мямлить.

Гэс сильным ударом в лицо заставил его замолчать; лифтер отлетел на низенькую стенку и только чудом не сорвался вниз. А лететь бы пришлось восемь этажей.

— Все, все, я твой, — быстро проговорил лифтер. — Что ты от меня хочешь?

— Все, что знаешь.

— Да я просто сидел у тебя на хвосте! И должен был сообщать Мики о всех твоих перемещениях. Вот и все.

— Ну, не совсем все, — сказал Гэс. — Дай мне номер телефона, по которому ты должен звонить. И как ты себя при этом называешь?

— Поплар 4711, — сказал лифтер. — А зовут меня Чарли.

— Сейчас полетишь вниз!

— Поплар 3711, — выкрикнул лифтер. — Меня зовут Шерман! Вот — все. Честно, клянусь святым Петром! Все сказал как есть.

— Кто был в машине? И где они сейчас?

— Ничего об этом не знаю.

Гэс, охваченный слепой яростью, обхватил Шермана за пояс и поднял над низенькой стенкой, чтобы швырнуть вниз.

— Подожди! — взвизгнул Шерман; повернув голову, он с ужасом смотрел на далекую землю вниз. — Они все из Чикаго! Шестеро! Здоровяк Джо, Лэнски, Фрэнки, Дино Лукези, Пузо Гатт и Бонзо!

— А где они теперь?

— До них уже не доберешься. Они должны были оставить машину в Центральном городском гараже, а потом тут же сесть на поезд и ехать назад в Чику. Ну, по крайней мере, я слышал такие разговоры.

— Ну что ж, спасибо, — сказал Гэс и опустил Шермана на площадку.

Увидев, что Гэс расслабился, Шерман отступил на шаг, и, высоко махнув ногой, нанес Гэсу удар в шею концом остроносого ботинка. Удар пришелся прямо в адамово яблоко. На несколько мгновений Гэс оказался совершенно парализованным, его руки безвольно опустились; но Шерман не смог нанести следующий удар — не удержавшись на ногах, он с криком перевалился через низкую стенку на краю площадки. Каким-то чудом он успел ухватиться за самый край. Гэс смотрел на руки, держащиеся за кирпичи, но не мог сдвинуться с места. Он видел, как пальцы царапают кирпич, видел, как один из кирпичей начинает раскачиваться. Шерман снова издал вопль; казалось, длинные, пожелтевшие от никотина пальцы выдавливают из кирпича кровь; известка, державшая кирпич на месте, была уже старой, и к тому же была тонко положена — стенка была просто декоративной, — кирпич сдвинулся и полетел вниз, вместе с ним полетели руки; вместе с руками — тело, а вместе с телом полетел вниз протяжный вопль.

Боже, Боже, когда закончится этот ужас, когда прекратятся эти убийства? Гэс прислонился к трубе, глубоко вдыхая воздух — горло болело и дергалось при каждом вздохе. Увы, убийства пока будут продолжаться. Пока не...

Отдышавшись, Гэс прошел по крыше, перелез через другую кирпичную стенку, спустился на свой балкон и через открытую дверь зимнего сада вошел в квартиру.

Бесси, укутанная ароматом белых гардений, спала спокойным, безмятежным сном.

Гэс перезарядил пистолеты. Руки уже не дрожали. Пошел к телефону и набрал номер “Поплар 3711”.

Мужской голос ответил:

— Фирма по производству тоника для волос “Канзас-Сити” слушает.

— Говорит Шерман, — сказал Гэс. — Гилпин там же, где и Фитцджеральд. Теперь все наше.

— Прекрасно сработано, Шерм! — обрадовался голос в трубке. — Двигай к нам. Мы будем в гараже. Откроем пару бутылочек.

— Я пошел. — Гэс нажал на рычаг телефона, потом набрал другой номер.

— Транспортная компания “Пендергаст” слушает.

— Мне нужно поговорить с боссом, — сказал Гэс.

— Он во Флориде. Может быть, кто-нибудь другой сможет вам помочь?

— Я сам себе помогу. — Гэс повесил трубку.

Подумав несколько мгновений, набрал еще один номер.

— Соленый? Это Гэс, Нужно кое-куда съездить.

— Хорошо, — ответил хриплый голос Солтца.

— Поедем вдвоем, ты и я. Возьми самую быструю машину. Я буду ждать у парадной двери нашего офиса.

Гэс подошел к большому платяному шкафу, вытащил свое старое, похожее на шинель пальто, набил карманы автоматными обоймами, взял футляр с “банджо”; потом прошел через зимний сад, вышел на балкон, вылез на крышу и подошел к надстройке грузового лифта. Спустился на лифте в подвал, прошел по подземному коридору к боковому выходу — там, где заканчивался мусоропровод, — тихо выскользнул на темную аллею. Полицейские, стоявшие вокруг изувеченного падением трупа Шермана, не заметили широкоплечей фигуры, которую быстро поглотила предрассветная мгла. Полицейские притоптывали ногами, пытаясь согреться, и грели дыханием замерзшие руки.

Идя по пустынной улице, Гэс старался держаться поближе к стенам домов; в правой руке, спрятанной в рукав, он сжимал пистолет, а в левой он держал футляр с автоматом, действительно похожий на футляр банджо. Он был похож на музыканта, возвращавшегося домой после того, как всю ночь играл в оркестре на каких-нибудь танцульках.

До здания “Юнион Бэнк” нужно было пройти всего лишь квартал Гэс хорошо понимал, что Зирп не просто хотел убрать Фитцджеральда и его непосредственного заместителя — он хотел овладеть организацией, которая действовала на обширных территориях в Миссури Оклахоме, Небраске, Канзасе, Техасе и Арканзасе.

Гэсу пришлось ждать совсем недолго. Через несколько секунд после того, как он подошел к ступеням, ведущим к главному входу “Юнион Бэнк”, к бровке подъехала длинная двухместная спортивная машина, похожая на зеленую змею. Гэс никогда раньше ничего подобного не видел. За рулем сидел Соленый — значит, все было в порядке.

Гэс, не открывая дверцы, запрыгнул прямо с тротуара на кожаное сиденье.

— Фитцджеральд убит, — сказал он тихо. — И Лаванда. Минут десять-пятнадцать назад. Теперь босс я. Ты со мной?

— Конечно, Гэс. Мог бы и не спрашивать.

— Я хочу совершить быстрый налет. Думаю, ждать нас не будут. Поехали в Центральный гараж. И очень быстро.

Машина рванула с места. А Гэс уже доставал из футляра автомат. Он вставил полную обойму, взвел затвор — оружие было готово к стрельбе. Из мертвого куска железа автомат превратился в орудие смерти. Взбешенные гремучие змеи были готовы вырваться из его пасти.

— Жаль Фитцджеральда и Лаванду, — сказал Солтц хрипло, быстро ведя машину по еще не проснувшемуся городу.

— Такое у нас дело, — ответил Гэс. — Но я надеюсь, что в будущем подобное не повторится. Лишь бы Зирп пришел отметить победу вместе с остальными. А эта машина надежна?

— Абсолютно. Принадлежала когда-то одному сицилийцу. Итальянского производства. Привезли в Штаты через океан. Была нашпигована наркотой.

— Тот самый сицилиец?

— Нет, другой. Перебрал своего же товару и отбросил копыта.

Машина ревела как разъяренный лев и мчалась по улицам города, над которым занимался рассвет; Гэс и Соленый проносились мимо грузовиков, развозящих молоко, хлеб. Они ехали в западную часть города, которая считалась нейтральной территорией.

Хотя солнце еще не взошло, было достаточно светло, чтобы не включать фары.

— Подъезжать к главному входу? — спросил Соленый, когда до гаража оставалось не больше квартала.

— Да. Потом объедешь гараж и будешь ждать меня у задней двери.

— Гэс, я буду на месте. Но и ты должен выбраться оттуда живым, — сказал Солтц, выключая мотор. Длинный автомобиль бесшумно, по инерции, словно каноэ, подплывающее к берегу, подкатил к главному входу.

Гэс выскочил из машины, держа автомат под мышкой; пистолеты удобно разместились в больших боковых карманах шинели.

При свете раннего холодного утра большое кирпичное здание выглядело грязно-фиолетовым. Главные ворота для машин были закрыты, но в одну из створок, была врезана дверь; Гэс дернул за блестящую медную ручку, и дверь отворилась. Гэс, ожидая какого-то подвоха, замер у распахнутой двери. Почему нет охраны у двери? Но здесь ожидали лишь Шермана, чтобы отпраздновать устранение главных соперников!

Гэс прошел внутрь здания, но, услышав какие-то резкие хлопки, тут же остановился. Когда до него донеслись взрывы смеха, он понял, что где-то в глубине гаража открывают шампанское и собираются выпить за славное будущее. Ну что ж, сейчас посмотрим, какое у них будущее.

Держа автомат наготове, Гэс бесшумно двигался в темноте среди машин по направлению к освещенному углу в глубине здания. По пути ему встретился огромный черный бронированный лимузин “паккард”. Гэс ощутил запах еще горячего металла.

Гэс медленно, но неуклонно продвигался вперед. Они уже никуда не денутся, никуда. Лишь бы среди них был Зирп!

Подойдя совсем близко к людям, распивающим шампанское, в темноте он носком туфли зацепил за какой-то гаечный ключ, валявшийся на полу. Ключ прозвенел как предупреждающий дверной звонок.

Смех мгновенно стих. Чей-то голос выкрикнул:

— Это ты, Шерм?

Времени для колебаний не оставалось. Если среди них есть Зирп — прекрасно. Если нет — что ж, так и будет.

— Привет, — сказал Гэс, выходя в освещенное пространство. Вокруг ящика с шампанским стояло шесть человек. Каждый из них в руках держал открытую пузатую бутылку. Всех из них Гэс знал в лицо: Джо Винтергрин, похожий на троглодита, одетого в спортивный костюм; Марти Лэнски, небольшого роста, похожий на жокея — ему не было равных во владении ножом; Дино Лукези, с выскобленными до синевы щеками; Пузо Гатт, с большими соломенного цвета усами; Фрэнки Мэдиген, бывший спортсмен — теперь убийца; безмозглый верзила Бонзо, прибывший из южной Италии, — тот самый, который избивал его в Додж-Сити.

Увидев Гэса; все замерли; охваченные ужасом, они не верили своим глазам. Они чувствовали приближение смерти, и выражение на лице Гэса обещало только одно...

— Гэс, — пробормотал Лэнски, — мы договоримся, дай нам только...

— Я дам вам тот же шанс, какой вы дали Фитцджеральду, — оборвал Гэс.

Дино прыгнул в сторону, выхватывая пистолет. Другие тоже успели вытащить оружие, но Гэс, расставив ноги, прочно стоя на месте, уже поливал их свинцом, передвигая ствол автомата справа налево, потом слева направо. В разные стороны полетели осколки бутылок, раздались крики боли, вопли умирающих. Пули с визгом отскакивали от выбеленной бетонной стены.

Через несколько секунд на полу, “как поваленные бревна, в лужах крови лежали шесть трупов; стена позади них тоже была забрызгана кровью.

Гэс подошел к ним, и наклоняясь над каждым, всматривался в мертвые лица, все еще надеясь обнаружить среди убитых Зирпа. Только тогда он почувствовал, что левый бок у него саднит — по ребрам чиркнула пуля, которую кто-то успел выпустить, прежде чем был свален автоматной очередью. Но в момент стрельбы он не почувствовал ранения. Ноздри у него раздувались, напряжение еще не спало. Его горящие глаза осматривали все вокруг.

Из темного подсобного помещения прогремел выстрел. Гэс почувствовал страшный удар в локоть. Он стал поливать помещение автоматными очередями, надеясь, моля судьбу, чтобы стрелявший оказался Зирпом. В круг света вывалилось окровавленное тело.

Подскочив к нему, Гэс сразу увидел, что это не Зирп. Убитый был совсем молодым, чуть ли не мальчиком. Гэс с ужасом подумал, не убил ли он постороннего человека, хотя в руке тот все еще сжимал пистолет с коротким дулом, чем-то похожий на бульдога. Но это желтовато-серое лицо, с тоненькими, будто прочерченными карандашом усиками, напомаженными, гладко зачесанными волосами, показалось ему знакомым. Гэс должен знать, кто это! Он нащупал бумажник во внутреннем кармане пиджака убитого и, испачкав руки кровью, вытащил его. Ромул Зирп!

Единственный сын Зирпа! Рожденный, чтобы умереть бесславной смертью.

Глава десятая

Организация продолжала функционировать вполне успешно; были проведены кое-какие перестановки; была организована усиленная охрана нового босса, который, однако, пока не был в состоянии осуществлять управление организацией. Сбоя в функционировании не произошло благодаря, в основном, молодому Солтцу, который, привлеченный к делам организации еще в раннем возрасте и знавший все досконально, подхватил на время бразды правления. Он организовал охрану квартиры Гэса, причем привлек к этому не только людей организации, но и совершенно легальных охранников, в гражданском. Двенадцать человек, сменяя друг друга, несли охрану круглосуточно.

Солтц-младший отправлял нужное количество виски на нужных грузовиках в нужные места в нужное время. Он давал телеграммы Пендергасту во Флориду, сообщая о том, что происходит. И делал все это, потому что его так учили, потому что сама суть организации определяла его действия. Дело не должно страдать, даже если босс убит, а его заместитель тяжело ранен.

Пендергаст вернулся из Флориды и успел на похороны Фитцджеральда. Его присутствие на похоронах придало им грандиозный характер; было море цветов; грузовики были превращены в клумбы, на которых из цветов были выложены красивые символические узоры: подкова из гвоздик, ирландский орнамент из васильков, сердце из красных роз; венки были обвиты лентами с надписями: “Прощай, старый товарищ”, “Да будет земля тебе пухом”, “Да откроются пред тобой врата Рая”.

Глядя на Фитцджеральда, который, лежа в гробу, установленном на катафалке, казался просто мирно уснувшим (казалось, он пышет здоровьем и выглядит вполне счастливым), кто-то сказал:

— Он наверняка уже предстал перед Верховным Бутлегером на небесах. Оттого и выглядит таким счастливым.

У Фитцджеральда на устах застыла приятная улыбка, словно он только что выпил отличного виски; трудно было поверить, глядя на его розовые щеки, что он действительно мертв.

Гэс не смог присутствовать на похоронах; его рана в боку оказалась значительно опаснее, чем ему показалось в первый момент — пуля прошла совсем рядом с легким; неясно было также, не останется ли его рука навсегда поврежденной; к тому же Гэс потерял слишком много крови. И врач настоял на том, что он должен оставаться в постели.

Бесси все время была рядом, хотя ей уже было пора отправляться в Нью-Йорк, где она должна была выступать с оркестром Бенни Гудмена.

— Бесси, — сказал Гэс, стараясь придать своему голосу твердость и даже некоторую суровость, — через пару дней я уже поднимусь на ноги. Так что, пожалуйста, садись на поезд и поезжай в Нью-Йорк.

— Пару дней могут и подождать. А не могут — пускай катятся, — ответила Бесси.

Она ни за что не хотела ехать, но доктор заверил ее, что кровотечение остановлено и никаких осложнений не предвидится — раны должны зажить достаточно быстро.

— Гэс, — спросила Бесси, — ты действительно хочешь, чтобы я поехала?

— Конечно, — очень серьезно сказал Гэс. — Я хочу, чтобы ты покорила Карнеги-Холл.

— Я уеду на месяц, не больше.

— Меня беспокоят только твои белые конфетки. Мне всегда говорили, что кокаин лишает человека рассудка, и он может натворить Бог знает что. И во мне постоянно живет этот страх.

— Я буду осторожна. К порошку прикоснусь только тогда, когда мне будет совсем тошно. А с тех пор, как ты вернулся, настроение у меня все время отличное.

— Ладно. Споешь что-нибудь специально для меня, хорошо?

— Конечно, обязательно, — сказала Бесси, рассмеявшись. — Слушай радио — я буду петь для тебя.

И она поцеловала его. Поцелуй был долгим и нежным.

Ее отвезли на вокзал, и она попросила передать Гэсу, что все в порядке.

Но она не знала, как не знал этого и Гэс, что люди Мики Зирпа следили за каждым ее шагом и что Зирп, зная ее слабость к наркотикам, подослал двух человек — мужчину и женщину, — чтобы они повсюду следовали за ней. Они были веселыми людьми, остроумными, прекрасно одетыми, молодыми, черными и красивыми; они производили впечатление людей, живущих в свое полное удовольствие, без всяких забот. Они паразитировали на пагубной привычке и получали большие доходы.

Они познакомились с Бесси в поезде, и к тому времени, когда роскошный поезд прибыл в Цинциннати, уже делились с Бесси наркотиком, но это был не кокаин, а героин. Наркотик тут же свалил ее с ног, но, отоспавшись, она снова приняла его. Правда, поначалу Бесси пыталась отказаться — до Нью-Йорка, “Большого Яблока”, оставалось совсем недалеко:

— Ребята, подождите, мне в Нью-Йорке нужно много чего сделать! Но они лишь смеялись и приговаривали:

— Да брось, Бесси, тебе будет хорошо, а раз хорошо — так и дела пойдут хорошо. — И радостно подсовывали ей наркотик.

В Нью-Йорк они прибыли в состоянии наркотического блаженства. Разместились все вместе в гостинице “Вэн-Вингерден”. И тут они окончательно сломили сопротивление Бесси, пристрастив ее к новому наркотику. Пока она была рядом с Гэсом, ей удавалось практически полностью воздерживаться от кокаина, а теперь в ней возникла физиологическая потребность в новом наркотике. И эта парочка наркоманов знала свое дело: они накачивали Бесси перед репетициями — не сильно, в меру, — и она пела лучше, чем когда бы то ни было.

Но Гэс ни о чем не подозревал. От Бесси пришла открытка из Нью-Йорка: “Все в полном порядке, жаль, что тебя нет со мной”. ИГэс успокоился. К тому же голова у него была занята другим: ему предстояло многое обдумать после визита, который секретно ему нанес Пендергаст.

Пендергаст принадлежал к старой школе, и хотя его никак нельзя было бы назвать “джентльменом” — несмотря на его богатую и изысканную одежду, — этот крупный, полный человек был боссом из боссов.

Он сразу перешел к делу.

— Прежде всего, Гэс, я хочу сказать, что я оценил то, с какой быстротой и решительностью ты действовал против людей из Чикаго.

— Спасибо, сэр, — сказал Гэс, глядя в потолок.

— Но понимаешь, в газетах из этого такое раздули!

— А разве вы не можете унять газетчиков? Я хотел нанести удар прежде, чем они успеют смыться.

— Ладно, все правильно, Гэс. — У Пендергаста было красное лицо тучного человека и большой живот, на который осыпался пепел с его большой сигары. — Решение было принято, и все было исполнено очень чисто. И это позволяет тебе занять место Фитцджеральда. В конце концов, покойный хотел видеть на своем месте именно тебя. Я думан ты справишься.

— Я буду в офисе завтра в восемь утра, — сказал Гэс.

Пендергаст поднялся из кресла и, гордо неся перед собой свой живот, направился к двери. У самой двери он остановился, повернулся и сказал тихим, спокойным голосом:

— Фитцджеральду были устроены достойные похороны.

— Спасибо.

— И вот еще что я тебе скажу. Я уверен, что на выборах победит Рузвельт. А это значит — конец “сухому закону”. После небольшого молчания Гэс ответил:

— Да, сэр, я понимаю.

Ну что ж, бутлегерству конец; значит, нужно будет начинать что-то новое. Деньги, заработанные на незаконной продаже спиртного, следует пристроить с умом. Надо будет хорошенько подумать. Проституция — это гадко. Кража машин, вымогательство? Мелко. Ростовщичество? Доходно, но требует серьезной защиты. Подкуп, взятки? Слишком хлопотно. Наркотики? Сбыт даже небольших количеств приносит хороший доход. Но у Гэса было предубеждение против них; ему претило зарабатывать деньги на тех, кто не мог устоять, и на тех, кто уже жить не мог без наркотиков. Что остается? Азартные игры, букмекерство на скачках, собачьих бегах, спортивных соревнованиях...

Да, надо все это тщательно обдумать. Он получил предупреждение, а ведь большинство людей таких предупреждений не получают, они не знают, что завтра может все перемениться. И останутся ни с чем.

Но времени для принятия решения было еще достаточно; к тому же, кроме солидного счета в банке, у Гэса имелся тайник, в котором, в стальном ящике, хранилось достаточное количество тысячедолларовых купюр.

Прежде всего, надо было срочно обезопасить себя и организацию от Мики Зирпа, которого поддерживала мафия и синдикат Капоне.

Хотя газеты не сообщили о том, что среди убитых в Центральном гараже Канзас-Сити был и молодой Ромул Зирп, другие, более надежные источники информации сообщили, что Зирп вне себя от бешенства; он утверждал, что Гилпин убил невинного юношу, застрелил его просто для того, чтобы позабавиться, а лотом издевательски глумился над трупом; каждое утро Зирп клялся, посасывая паршивый виски, что Гэс Гилпин сдохнет как свинья, что его пристрелят, как бешеную собаку.

Резко возросло количество нападений как на перевозившие алкоголь грузовики и баржи, принадлежавшие организации Гэса, так и на точки его производства. Не проходило и недели без кровавых столкновений. Гэс снабдил своих людей пуленепробиваемыми жилетами и оружием самых последних моделей, поднял заплату и нанял дополнительных охранников. Молодой Солтц был произведен в его заместители, а “лейтенантами” были давние знакомые Гэса: Лейф, Левша, Потрох, Крекер Зак, Тайни и Фид.

Через три недели активных действий и неожиданных налетов потери Зирпа составили шесть человек убитыми; количество раненых осталось неизвестным; потери Гилпина — трое раненых и ни одного убитого. Но Гэс чувствовал, что он не может больше отправлять своих верных людей на борьбу с Зирпом, оставаясь при этом в безопасности своего кабинета — шанс у каждого из них быть убитым во время очередного ночного налета был очень велик. Надо было немедленно что-то предпринять.

— Не беспокойся, — успокаивал его Малыш Солтц. — Все идет отлично. Наши мухобойки хлопают их как мух.

— Да, я знаю, — отвечал Гэс, расхаживая по отделанному деревом кабинету, который он устроил прямо под своей квартирой. — Покавсе идет благополучно, но рано или поздно кого-нибудь из наших убьют. А это может быть кто угодно — твой отец, например.

Молодой Солтц надел очки в тонкой металлической оправе и стал просматривать какие-то счета. Но было видно, что его обеспокоили слова Гэса. Отложив в сторону бумаги, он сказал:

— Ему давно пора удалиться от дел. Вряд ли в нашей организации кто-нибудь рисковал больше, чем он.

— Я один раз попытался отправить его на пенсию. Так он сразу свою пушку стал вытягивать. Солтц улыбнулся:

— Да, похоже на моего папашу... Но сейчас речь о другом. Что ты собираешься делать дальше?

— Позвони Мориарти. Я хочу поговорить с ним.

Солтц набрал номер и почти тут же передал трубку Гэсу. Голос Мориарти напоминал звуки, которые издает жующий крокодил.

— Мориарти, это Гэс Гилпин. Я хотел бы попросить вас об одном одолжении.

— Об одолжении? Но вы же знаете, мистер Гилпин, что...

— Послушай, легавый, каждый месяц мы тебе платим хорошие деньги именно за то, чтобы ты делал нам одолжения! И я уже начинаю подумывать, не берешь ли ты жирный кусок и у синдиката?

— Я понял, мистер Гилпин, я вас слушаю. — Голос Мориарти звучал осторожно, словно он хотел напомнить, что он все-таки остается представителем закона и защитником прав граждан.

— Найди мне Зирпа. Если он хочет личной встречи со мной — я готов. Скажи ему, что завтра на рассвете я буду ждать его позади газового завода. Мы встретимся — только я и он. Чтобы все было по-честному.

— А зачем это вам, мистер Гилпин? Вы что, хотите провести с ним нечто вроде дуэли? — спросил Мориарти все так же осторожно.

— Мне надоело постоянно подвергать своих людей опасности только потому, что Мики ненавидит меня. Я хочу встретиться с ним и разрешить эту проблему раз и навсегда. И все должно быть по-честному. Скажи ему, что я буду ждать его на рассвете. Стрелять, как только кто-нибудь из нас заметит другого.

— Ну хорошо, я передам ему ваше предложение. Учтите, я не одобряю таких... методов. Но я постараюсь разыскать Зирпа и все ему сообщить.

— На рассвете. За газовым заводом, — повторил Гэс и повесил трубку.

— Ты действительно думаешь, что Зирп придет на эту встречу?

— Может быть, да, а может, и нет. Шанс есть. Вот и все.

— Я поставлю наших людей так, чтобы прикрывали тебя сзади.

— Ладно, но без всяких штучек. Я хочу, чтобы все было по-честному.

— Ладно. А сейчас, Гэс, нам надо все-таки заняться кое-какими бумагами.

Гэс этого очень не любил — к тому же, его ждала целая кипа бумаг, — но это надо было сделать, чтобы обеспечить гладкое функционирование организации. Даже если ему в его работе кое-что не нравилось, было скучным, в конце концов, он получал за это Деньги. Работа есть работа, и он ее делал.

Но чем бы он ни занимался, он постоянно вспоминал о Бесси. Нельзя сказать, что она совсем беззащитна, она вполне может постоять за себя, но ее так легко увести в мир наркотических грез! И тот, кто сумеет ее развеселить, может получить над ней большую власть! А Нью-Йорк полон стольких соблазнов! К тому же, вот уже несколько дней она ему не звонит и не пишет. Так, когда он получил от нее последнее послание? Маленькую писульку неделю назад. Семь дней. Очень давно. И то, что она написала, выглядело каким-то вялым; казалось, каждое неуверенно выведенное слово кричало: кокаин, кокаин, и еще раз кокаин.

— А ты доверяешь Мориарти, Гэс? — спросил Солтц. Его голос вырвал Гэса из этих неприятных, беспокоящих размышлений.

— Нет, — резко сказал Гэс. — Я думаю, что он продался. Месяца два назад.

— А почему бы не искупать его в Миссури? Да так, чтоб он не выплыл?

— Лучше будет, если он сам подставится. Раз мы знаем, что он работает и на синдикат, особенно он повредить нам не может.

— А как ты это вычислил?

— Опыт, интуиция. Я его очень хорошо знаю, и вряд ли ему удастся что-нибудь от меня скрыть. — Гэс улыбнулся и закрыл бухгалтерскую книгу.

— Наверное, уже поздно, — сказал он после паузы. — Я надеялся, что позвонит Бесси. Пойду-ка я посплю немного.

— Да, конечно, тебе нужно поспать. Я посижу у телефонов. Разбужу тебя в пять. Рассвет около шести, так что у нас будет куча времени. Мы прибудем вовремя.

Без Бесси в его огромной квартире было пусто и одиноко. Гэс даже подумывал, не переехать ли ему в какую-нибудь квартиру поменьше и попроще. В гостиной горел свет; старина Соленый дремал в большом кресле.

Гэс улыбнулся — ему было приятно видеть, что он не один в квартире, что у него есть друзья. А что еще нужно человеку? В спальне Гэс подошел к низенькому столику и взял стоявшую на нем фотографию Бесси в золоченой рамочке.

Боже, как он любит эту странную женщину, как он любит ее красоту, ее слабости, ее голос, ее манеру выражать себя — просто, легко и точно!

Еще неделя — и она будет готова покорить Карнеги-Холл. Ей пока больше ничего не нужно. Это будет ее высшим достижением. Она достаточно умна, чтобы понимать, что оставаться на такой волне успеха, стремиться повторить его — пустое тщеславие, погоня за тем, что ей совершенно не нужно. Но произвести фурор в Карнеги-Холл — стоит того, чтобы к этому стремиться. А потом — раз, и уйти. Вернуться домой, к штопаному-перештопанному Гэсу, быть его женщиной, его подругой, его женой, матерью его детей.

Гэс улегся на свою огромную постель и, глядя в темноту, размышлял о том, почему мужчине хочется иметь сына. Жизнь такая безумная, смерть может прийти в любую минуту, исподтишка... А есть вообще смысл в этой жизни? И где он, сын Августа Гилпина?

Гэс незаметно для себя заснул. Его разбудил голос Соленого:

— Вставай, босс, уже пять часов. Время двигать. Время убивать.

— Встаю, Соленый, встаю, — сказал Гэс, поднимаясь. Он сел на краю кровати и обхватил колени. В спальне было холодно. На дворе стоял ноябрь.

Бесси, Бесси, в Нью-Йорке тоже так холодно?

Да, Бесси, завещание мое уже составлено, и деньги, если у тебя будет ребенок, отложены специально на этот случай.

Гэс отправился в душ. Намылил голову. Мыльная пена на гриве его соломенных волос напоминала освещенную солнцем пену прибоя.

Когда человек собирается убивать — или быть убитым, — он должен быть чистым. После душа он почувствовал себя лучше — ему казалось, что удача не должна подвести его.

Он не спеша оделся, выбирая все свежее. Проверил свои пистолеты. На перламутровых ручках от постоянных упражнений стали появляться следы потертости. Пистолеты выглядели очень угрожающе.

А сколько раз они спасали ему жизнь! Боже, неужели я старею, — подумал Гэс. Тот, кто в таком деле, которым он занимается, начинает вспоминать прошлое — обречен. Он рассмеялся, глядя на свое отражение в зеркале — вполне здоровый вид, розовые щеки, аккуратно расчесанные соломенные волосы. Тщательно повязал галстук. Вынул из шкафа футляр с автоматом. Отличный инструмент это “банджо”!

— Я готов, — сказал он, обращаясь к Соленому.

— Мы тоже готовы. Мне позвонили и доложили, что все уже на своих местах. Тебя будут прикрывать.

— А может быть, он не придет.

— Надеюсь, что сдрейфит, — прорычал Солтц.

— Послушай, если мне все-таки не повезет, твой сын должен занять мое место. Он справится. И он достоин.

— Не болтай! Тебе повезет как всегда. Не надо пугать меня. Гэс улыбнулся и похлопал своего старого водителя по плечу.

— Седлай, Соленый, пора отправляться.

Когда Гэс уже шел по коридору к лифту, ему показалось, что в квартире зазвонил телефон. Вернуться или нет? Нет, задерживаться уже нельзя.

А телефон звонил и звонил в пустой квартире, и к тому, кто звонил, на другом конце невероятно длинного провода, в городе, где столько всего происходит, подбиралась смерть.

Бесси держала трубку обеими руками, вслушиваясь в звонки. Никто в пустой комнате не снимал трубку.

— Мне жаль, но там никто не отвечает, — раздался в ухе Бесси голос телефонистки.

— Пожалуйста, дайте еще несколько звонков.

Бесси, стоя у телефона в спальне своего гостиничного номера, смотрелась в большое стенное зеркало. И не узнавала себя. Боже, Боже, да она превратилась в старуху! Надо остановиться. Эта пакость, на которой она теперь сидит, слишком крепка для нее. Да, после нее взлетаешь, будто мул лягнул тебя под зад, но возвращаться так тяжко! О Боже, как тяжко возвращаться!.. Она посмотрела себе прямо в глаза — то были глаза смерти, глядящие на нее из зеркала. Мешки под глазами, как гамаки, тусклый взгляд, кожа дряблая, серая. Словно она долго сидела без света в темном, сыром подземелье.

— Надо что-нибудь поесть, и вообще начать нормально питаться, — сказала Бесси, обращаясь к этой маске смерти.

Забавно, как этот порошок, уносящий в страну грез, лишает аппетита. Зачем есть, если чувствуешь себя бестелесным? Никого не трогаешь, балдеешь, кайфуешь, видишь замечательные сны, поешь для себя самой...

И Карнеги-Холл на уши станет... Мы с Бенни...

Послушай, Бесси, разве ты сможешь петь? Ты же слишком накачана! Не то что в Карнеги-Холл, в туалете стыдно так петь...

Наркотик, казалось, заполнял все ее тело, съедал ее изнутри. Теперь она и шагу не могла ступить без дозы белого порошка. Как ей одиноко!

— ...Извините, но никто не отвечает, — снова услышала Бесси голос телефонистки.

— А который сейчас час в Канзас-Сити? — спросила Бесси.

— Пять часов семь минут.

— В такое время мужчина уже вроде должен быть дома... если, конечно, он не нашел себе какое-нибудь тепленькое местечко, чтобы провести ночь...

— Там никто не отвечает. Может быть, стоит позвонить попозже?

— Дорогуша, если дозвонитесь, не могли бы вы передать кое-что тому, кто снимет трубку? Скажите, чтобы приехал ко мне, поцеловал меня, позволил мне выплакаться на его плече.

— А может быть, вас соединить с вокзалом “Вестерн-Юнион”?

— Нет, нет, мамочка, не надо. Соедините меня лучше с небесами. Я хочу поговорить с добрым старым мистером Богом.

Телефонистка повесила трубку.

Бесси, снова посмотрев в зеркало, улыбнулась маске смерти, которая глядела на нее.

— Все будет в порядке, мы им еще покажем, крошка, — сказала Бесси. — Пойдем репетировать со стариной Бенни. Вот только сначала пойду найду своих друзей... Гэс, черт тебя подери, где ты болтаешься по ночам?

Она начала тихо плакать; ее охватили ужас, беспокойство и растерянность.

— О Гэсси, малыш, — бормотала она, — почему ты не со мной? Раз тебя нет дома, почему ты не здесь? Почему тебя нет рядом со мной? Почему ты меня не обнимаешь? Почему ты меня не обнимаешь? Почему ты обнимаешь кого-то другого?

Занимался рассвет; газовый завод был окутан серой мохнатой дымкой, которая поднималась от реки и покрывала все, извиваясь вокруг большого, приземистого кирпичного здания завода. Редкие окна были похожи на амбразуры. Здания других фабрик, расположенных неподалеку, казались призрачными. Ни одного человека в округе не было видно — кто мог ходить здесь в такую рань?

На южной стороне пустыря позади широкого здания газового завода стояли две автомашины. Вокруг них располагались люди с ружьями и винтовками с оптическими прицелами. Их взгляды были устремлены на противоположную сторону пустыря. Но ни людей, ни машин там не была видно. Люди Гилпина чувствовали некоторое разочарование. За последний месяц они нанесли силам Зирпа солидный урон, и хотелось закрепить успех.

Но, по всей видимости, Зирп и его люди решили не появляться.

Гэс вышел из машины, держа в руках автомат. Обвел взглядом лица своих людей. Широкое лицо Левши, с ямкой на подбородке; тяжелое, но с быстрым взглядом, лицо Лейфа; рядом с ним стоит Потрох — отличный стрелок, бьющий без промаха... Все молчали, слегка покачивая головами. Гэс обвел глазами пустырь. Прекрасное место для выяснения отношений. Открытое пространство, засаду устроить нельзя, никто из посторонних во время стрельбы не пострадает. С одной стороны — задняя стена газового завода, почти сплошная стена, всего несколько небольших темных окон. Но для того, чтобы сплясать здесь танец смерти, нужен еще один человек.

— Подождем еще немного, — сказал Гэс. — Может быть, у них шина спустилась.

Люди слегка улыбнулись, продолжая всматриваться внимательно в редкий туман.

Неподалеку от газового завода располагалось приземистое здание старой школы; школьный двор был усеян битым стеклом и шлаком. Школа выглядела еще более мрачно — если это вообще было возможно, — чем газовый завод. Чем ходить в такую школу, лучше болтаться на улице, подумал Гэс. Он знал, что в этом районе в основном живут негры, но считал, что любая школа, неважно в каком районе, должна выглядеть привлекательно, что вокруг нее должны зеленеть лужайки, расти деревья. По крайней мере, именно такие школы он видел в западной части города. А здесь горькая правда предстала перед ним — как обезображивающий шрам на лице женщины, который нельзя скрыть никакой косметикой.

— Знаешь, Соленый, с этой школой надо что-то сделать.

— Что сделать? — спросил Солтц, не понявший, что имеет в виду Гэс; он решил, что враг прячется именно там.

— Эту школу надо снести и построить новую, хорошую.

— Я только “за”.

— Из бумаг, оставшихся после Фитцджеральда, мы узнали, что он отправил одного учителя в Африку. Мы не могли понять, зачем. А теперь я понимаю.

— Такое строительство будет стоить много денег, — сказал Соленый, кивая в сторону школы.

— А разве это не прекрасный способ тратить деньги с толком? Дети будут учиться, а выучившись, будут знать, как изменить этот дурацкий мир... Займемся этой школой, как только вернемся в офис.

— Знаешь, многим не нравятся перемены, многие предпочитают, чтобы все осталось по-прежнему, — заметил Солтц.

— Знаю, таков уж человек. — Гэс улыбнулся. Солтц хихикнул.

— Босс! — выкрикнул Потрох.

— Вижу, вижу.

На противоположной стороне пустыря появился большой автомобиль.

— Пора на охоту.

— Что-то слишком все просто, — озабоченно сказал Соленый. — А где же Мориарти?

— Занят подсчетом своих иудиных денег, — ответил Гэс, не спуская глаз с подъехавшей машины. Высокий сутулый человек вылез из нее, но дверцу оставил открытой. За рулем оставался водитель, мотор работал.

Лучи встающего солнца едва пробивались сквозь туман, смешанный с дымом. “А освещает ли это место солнце вообще?” — подумал Гэс. Неважно. Света достаточно, чтобы видеть, что происходит на противоположной стороне пустыря. В руках худого, напоминающего паука человека было многозарядное ружье.

— Ружье большого калибра, — сообщил Потрох, рассматривавший Зирпа в бинокль. — Скорее всего, заряжено несколькими пулями для стрельбы с большого расстояния и крупной дробью для стрельбы с нескольких шагов.

— Я возьму свое “банджо”, — сказал Гэс, щелкнув предохранителем. Гэс стал прикидывать, как лучше всего двигаться навстречу Зирпу. Нужно идти вдоль задней стены завода; это хоть немного обезопасит от всяких неожиданностей, которые может подстроить Зирп. А люди Гэса будут следить, не появятся ли где-нибудь снайперы Зирпа. Потрох, положив снайперскую винтовку на крышу машины, внимательно осматривал окрестности.

— Давай, чего ждешь, сукин сын? — донесся до Гэса хриплый, будто заржавленный голос Зирпа.

— Не люблю, когда меня обзывают, особенно так, — прорычал Гэс и двинулся к задней стене завода. Он уже не слышал, как его друзья желают ему удачи — все его внимание было сосредоточено на противнике.

Гэс шел вдоль стены, но не вплотную к ней, а на расстоянии вытянутой руки. Автомат он держал в правой руке, положив его на согнутую в локте искалеченную левую. Он приготовился к жестокой схватке, лицом к лицу с врагом, до победного конца. И он был готов нажать на курок, как только Зирп сделает какое-нибудь подозрительное движение.

Гэс прошел первое окно с пыльным, немытым стеклом. Шаг, еще шаг. Ему хотелось, чтобы Зирп отошел немного от своей машины. Гэс приближался к следующему окну. Оно почему-то было открыто. Краем глаза он увидел в окне светлое пятно — чье-то лицо, лицо очень знакомое. Но прежде чем он успел сообразить, что у окна стоял Мориарти, на землю прямо перед ним упали две ручные гранаты, брошенные из окна. Нужно было действовать немедленно. Если он побежит, то либо осколки после взрыва гранат уложат его, либо это сделает Зирп выстрелами в спину. К тому же, его люди, к которым он стоял теперь спиной, не могли видеть этих двух стальных ананасов, выглядевших так невинно, но готовых через секунду взорваться. У Гэса был всего лишь один шанс спастись. И его тело стало двигаться, выполняя принятое решение, еще до того, как сознание четко отметило это решение.

Отбросив в сторону автомат и выставив перед собой руки — он знал, что до взрыва остается пара секунд, — Гэс прыгнул вперед, схватил гранаты по одной в каждую руку, перевернулся на спину и швырнул их в открытое окно, в котором он увидел лицо рыжего полицейского — на этом лице со следами неумеренного потребления вина и очередного бурного вечера, проведенного в борделе, застыло выражение ужаса и растерянности: неужели это происходит в действительности? Цвет лица резко изменился: из красного он превратился в грязно-желтый, а рот начал открываться, чтобы завопить: “Неееееет!”

Гэс откатился к самому основанию стены — и в этот момент гранаты взорвались. Последнее “Нет, не может быть!” так и не было произнесено. Прямо над головой Гэса в кирпич ударила тяжелая пуля. Гэс оттолкнулся от стены и, перекатываясь по земле, добрался до своего автомата. Схватив его, он увидел, как Зирп прыгнул в машину, которая тут же сорвалась с места, еще до того, как дверца полностью закрылась.

Пули отскакивали от бронированного автомобиля, не причиняя ему никакого вреда. В следующее мгновение обстреливаемая машина, визжа шинами, скрылась за углом завода и унеслась в туман, который никак не хотел рассеиваться.

Над пустырем опустилась тяжелая, холодная, промозглая тишина. На землю с оконной рамы капала кровь. Никто не двигался. Люди Гэса стояли, готовые к любой неожиданности. Но все уже закончилось. Кровь стекала по стене на землю.

Откуда-то издалека, наверное, с главного входа в фабрику, доносились крики ночного сторожа:

— В чем дело? Что там такое?

Гэс подошел к окну и заглянул внутрь. Потом произнес небольшую молитву. Он ненавидел Мориарти почти так же сильно, как и Зирпа, но он бы не пожелал никому быть разорванным на куски горячими рваными осколками стали. И когда умирает человек, считал Гэс, любой человек, он очищается почти ото всех своих грехов.

От вида разорванного на части человеческого тела Гэса стало подташнивать. Он отошел от окна и тяжелой походкой направился к своим людям.

— Что это было? — спросил Солтц. — Мы толком ничего не увидели.

— Мориарти бросил мне под ноги парочку ананасов. А я подхватил их и вернул ему в окно.

— Гэс, еще чуть-чуть, и они в тебя... — Соленый не договорил. — Никогда в жизни я не видел, чтобы кто-нибудь двигался так быстро, как ты.

— Поехали, — устало сказал Гэс. — Сюда вот-вот прикатят легавые.

— Мориартова шваль, — добавил Потрох.

— Кстати, знаете, в какой-то степени благодаря Мориарти я стал тем, кто я есть, — медленно проговорил Гэс. После того, как все закончилось и напряжение резко спало, его охватила сильная усталость. А перед глазами у него стоял образ сельского парня с кровоточащей раной в боку; парень выпрыгивал из товарного вагона, но вместо друга его встречает легавый, разыскивающий “грабителя банка”...

Вспомнил Гэс и тот день, когда на диване в комнате Бесси умер Джим; и этот же легавый пришел получить причитающиеся ему деньги... Шваль, действительно шваль! И как Мориарти раскрыл свою пасть с желтыми зубами, чтобы заорать: “Неееееет!”, но не успел... Теперь, Мориарти, смерть пришла к тебе — получить то, что ей причиталось.

Глава одиннадцатая

— К тебе кто-то пришел, — сказал Малыш Солтц. Гэс сидел за столом у себя в кабинете, настолько погруженный в проверку счетов и других бумаг, что не расслышал, что ему сказал молодой человек. Он хотел забыться в работе, чтобы хотя бы на время отогнать от себя беспокойство по поводу Бесси, которое глодало его. И это ему удалось.

— Гэс, — сказал Солтц уже громче, — к тебе пришли. На этот раз Гэс расслышал и поднял голову от бумаг.

— Снова Фрэнк Райт?

Солтц широко улыбнулся:

— Нет. Человек, который назвался Фэтсом Кингом.

— О, Фэтс!

Толстенький Фэтс, прекрасный пианист.

— И Фрэнк, и Фэтс — каждый из них дока в своем деле, — сказал Гэс, поднимаясь из-за стола.

В приемной он увидел своего старого знакомого, который потолстел еще больше — его глазки совсем заплыли. Выражение на его лице выдавало явную обеспокоенность.

— Фэтс, рад тебя видеть, — сказал Гэс, осторожно пожимая маленькую пухлую руку; он боялся, как бы в порыве радости слишком сильным рукопожатием не причинить ему боли.

Губы Фэтса расплылись в широкой улыбке; тонкие, будто начерченные карандашом усики поехали вверх.

— Привет, Гэс. Ты не меняешься! Как тебе удается оставаться таким тощим? Ты что, ничего не ешь?

— Нет, отчего же, ем три раза в день. — Гэс улыбнулся. — Как поживаешь, Фэтс? Где ты пропадал все это время?

— Подожди, подожди, Гэс. Не все сразу, — сказал Фэтс. — Я вроде все еще церковный органист. Каждое воскресенье играю Баха. Надеюсь, мне это там, наверху, зачтется... Но, Гэс, я не хотел бы отнимать у тебя время на пустяки. Я знаю, что ты теперь большой человек, а это значит — очень занятой.

— Ладно, брось. Для тебя у меня всегда найдется время.

— Я знаю, что ты делаешь для школы, той, которая у газового завода. К счастью, у меня всего двое детей, но они ходят в ту школу. Гэс, я считаю, что эти безобразники должны присвоить своей школе твое имя.

— Нет, что ты! Школе присвоено имя Джима Криспуса. И ничего менять не будем. Уже табличка изготовлена.

— Должно быть, старина Джим ворочается в своем футляре, — сказал Фэтс, рассмеявшись. — Уж слишком все шикарно!

— А все-таки, как у тебя идут дела? Я никогда не забуду того, что ты сделал для Бесси. Без тебя она никогда не начала бы петь. Мы тебе очень многим обязаны.

— Я пришел к тебе, чтобы поговорить о ней, о Бесси.

— Я слушаю, — сказал Гэс, чувствуя, как холодок страха проникает в сердце.

— Ну, знаешь, как это бывает у музыкантов — один сказал другому, а тот третьему... Так и узнаем, что и как. У бухгалтеров наверняка точно так же. Иногда и те и другие говорят об одном и том же человеке. Вот так я кое-что и узнал. Не много, но кое-что... Так вот... Бесси не будет выступать с концертом в Карнеги-Холл, потому что с тех пор, как она приехала в Нью-Йорк, она села на порошок. Такие вот дела.

— Что, кокаин?

— Нет, героин. И в больших дозах.

— Вот черт, — воскликнул Гэс. — А концерт назначен на завтра!

— Ее так накачивают героином, что она не сможет петь. Час назад мне рассказали — надежный человек рассказывал, — что ее постоянно держат в кайфе. Это человек только что прибыл из Нью-Йорка, а там ему рассказывал об этом толкач героина.

— Ах, если б только я мог добраться до Нью-Йорка сегодня же... — сказал Гэс, уже обдумывая, что можно было бы сделать, что предпринять и как все устроить.

— Может быть, позвонить ей? — предложил Фэтс.

— Я звоню ей постоянно со вчерашнего дня. Я чувствовал, что что-то не так, но успокаивал себя, что она, наверное, особенно много репетирует. Или что немного нервничает перед таким концертом и не хочет, чтобы ее беспокоили... Да, нам надо ехать.

— Нам? Ехать? — удивленно спросил Фэтс. Его глаза навыкате, казалось, вообще вылезут из орбит и станут похожи на лягушечьи.

— Есть ведь такая штука как самолеты! — сказал Гэс. И тут же громко позвал своего помощника.

— Малыш, нам с Фэтси надо немедленно добраться до Нью-Йорка. Узнай, кто мог бы нас доставить туда на самом быстром самолете.

— Хорошо, — сказал Солтц, ничем не выдавая обеспокоенности — хоть и прекрасно знал, что на самолетах летать исключительно опасно. Он был уверен, что на самолетах летают лишь чокнутые и те, кому надоела жизнь. Не проходило и дня, чтобы газеты не сообщали об очередной авиакатастрофе.

Через несколько минут Малыш уже докладывал Гэсу:

— Трехмоторный самолет “Скаут” может вылететь из аэропорта через полчаса. Завтра утром вы будете в Нью-Йорке.

— Прекрасно! Фэтс — мы летим.

— Послушай, Гэс, — просипел Фэтс, — я летал только на крыльях песни!

— Я тоже не летал, но надо же когда-то попробовать! Гэс попросил Солтца дать Бесси телеграмму, что они с Фэтом отправляются в Нью-Йорк. Потом Гэс потащил Фэтса вниз, к машине, которая уже ждала их у подъезда. За рулем сидел бессменный Солтц-старший.

Они на большой скорости помчались по улицам города. Соленый ворчал, не поворачивая головы:

— Я привез бы вас в Нью-Йорк быстрее, чем эта летающая штука. К тому же, это было бы значительно безопаснее!

— Не беспокойся. Соленый, мое время умирать еще не пришло.

— Знаю, знаю, но все-таки. Как бывает с этими самолетами? Взлетает, потом этот чертов двигатель останавливается — и бах, летишь вниз. Эти железки падают все время.

— Да, да, расскажи, расскажи что-нибудь еще в таком же духе, — сказал Гэс. — Особенно Фэтсу. Это его очень подбодрит.

Когда они прибыли в аэропорт, самолет уже ожидал их на взлетной полосе. У пилота, одетого в дубленку, на одном глазу была черная повязка. Пилот показал им, где находятся парашюты, и попросил пристегнуться.

— В воздухе может немножко потрясти, — сказал пилот без улыбки. — Особенно если попадаем в грозу.

Гэсу одноглазый пилот напоминал одного из тех начинающих механиков, которые вертятся у автомастерской, желая чему-то научиться.

— А вы раньше на этой штуке летали? — спросил Гэс.

— Нет, но я прочитал в книжке, что нужно делать, — сказал пилот с совершенно серьезным видом, но потом неожиданно рассмеялся. — Шутка. Вы хотите добраться до Нью-Йорка?

— Да, и как можно скорее.

— Прекрасно. — Пилот кивнул. — Я тоже. Все будет в порядке.

Посмотрев в сторону небольшого здания, откуда диспетчер аэропорта подавал ему какие-то знаки, пилот сказал:

— Все готово. Можем взлетать. Посмотрим, хорошо ли я запомнил первую главу руководства по вождению самолетов. Взлет.

Взревели двигатели, и пропеллеры на носу и на крыльях завертелись так быстро, что перестали быть видны. Грохот стоял оглушительный.

Гэса охватило некоторое беспокойство — на земле он никого и ничего не боялся, но вот как будет в воздухе? Фэтс прав — когда летишь в самолете, полностью зависишь от пилота, от приборов, от тех, кто собирал самолет, от тех, кто производил бензин — для этих моторов требовался бензин лишь высшего качества, совершенно чистый от каких бы то ни было примесей. Достаточно ли хорошо наземная бригада все проверила? Все ли смазано? Может быть, какой-нибудь подшипник остался несмазанным, и теперь он перегревается, а потом могучие двигатели взревели еще громче, пилот отпустил тормоза. И самолет, подпрыгивая, двинулся по взлетной полосе.

Гэс ожидал, что самолет тут же взлетит, но он всего лишь резво бежал по земляной полосе. Казалось, прошла вечность, прежде чем он набрал нужную скорость и оторвался от земли. Лишь мгновение спустя после того, как колеса легко и незаметно оторвались от земли, Гэс сообразил, что они уже в воздухе.

Самолет поднимался все выше. Гэс посмотрел вниз и увидел массу игрушечных уродливых домиков, железнодорожные пути, весь город, раскинувшийся по обеим сторонам реки. Но скоро дома исчезли, уступив место разноцветным лоскутам разного размера, но правильной формы.

Гэс повернулся в Фэтсу и широко улыбнулся — черное, лоснящееся лицо толстяка посерело.

— Восхитительно! — заорал Гэс, обращаясь к пилоту. — С какой скоростью мы летим?

— Двести десять километров в час, — прокричал пилот, который обращался со штурвалом, словно это была дирижерская палочка.

— Ты слышал? — Гэс обратился к Фэтсу. — Двести десять километров в час!

— Как по мне, то лучше вальсировать, чем болтаться тут в воздухе, — пробурчал Фэтс.

Пилот сообщил, что они должны будут приземлиться в Индианаполисе для дозаправки.

Время летело очень быстро. Уже заходило солнце; на горизонте громоздились тяжелые грозовые тучи.

Самолет пошел вниз, нырнул под облака, и стало значительно темнее. Пилот достаточно быстро определил, с какой стороны лучше всего заходить на посадку, и направил самолет к земле. Со стороны все выглядело очень просто: определяешь направление ветра, приземляешься, подруливаешь к ангару, выключаешь моторы.

— Когда полетим дальше? — спросил Гэс.

— Все зависит от того, какая у нас впереди по курсу погода, — ответил пилот. — Пойду спрошу.

— Теперь я понимаю, почему ты в бутлегерстве — что Сачмо[4] в музыке, — сказал слабым голосом и с кривой усмешкой Фэтс. — Тебя ничто не остановит.

— Нельзя терять время.

— Ну даже если мы поспеем до начала концерта, что мы можем сделать?

— Сначала нужно попробовать что-то сделать, а потом посмотрим. К самолету вернулся пилот. В одной руке он держал несколько тонких бумажек; на лице у него уже не было шаловливого выражения.

— Не повезло, — сообщил он. — Грозовой фронт. На восток нам пока не пробиться.

— Так когда мы можем вылететь? — спросил Гэс, чувствуя, что проигрывает, что судьба на этот раз против него.

— Может быть, утром. На рассвете.

— Я добавлю еще пятьсот долларов, — медленно сказал Гэс, — если мы доберемся до Нью-Йорка завтра среди дня.

— Здесь есть комната, в которой можно отдохнуть, — ответил пилот. — Пойдемте, поспим немного.

Пилот привел их в комнату в небольшом здании аэропорта, где стояло с полдесятка застеленных кроватей. Гэс и Фэтс легли и попытались заснуть. Гэс заснул неожиданно быстро. Его разбудила чья-то рука, тронувшая его за плечо. Он инстинктивно схватился за ручку “кольта” в кобуре под мышкой. Услышал сухой, спокойный голос:

— Пора, пойдемте. Заведем у птички моторы.

Фэтсу так и не удалось заснуть. Он пролежал все это время с закрытыми глазами. Когда пришел пилот, он тяжело поднялся, почесывая белую щетину, выросшую за день.

— Судя по прогнозу погоды, у нас есть шанс проскочить. Пятьдесят на пятьдесят, — сказал пилот.

— Пошли, — решил Гэс.

— Взлетим мы нормально, — сообщил пилот, — а вот как дела пойдут дальше — пока не очень ясно.

— Если сомневаешься — лети, — сказал Гэс, обжигаясь горячим кофе, который принес ему пилот.

Когда они подошли к самолету, Гэс взглянул вверх. Над аэродромом, на высоте около сотни метров, висел тяжелый туман. Возле самолета возились два механика — один заполнял баки горючим, а второй тыкал масленкой в разные отверстия.

Пилот и пассажиры забрались в самолет. Пристегнулись. В кабине было холодно.

Завертелись пропеллеры, загудели моторы. Разогнав самолет, пилот поднял его в воздух. Почти тотчас они оказались в тяжелом, как жирный дым, тумане. Видимость была нулевая. Пилот, не отрывая острого, как у ястреба, взгляда от приборов, уверенно вел машину на восток.

— А по пути у нас будут встречаться грозы? — спросил Фэтс.

— Всего несколько небольших горок, — сказал Гэс, попытавшись улыбнуться.

Через некоторое время пелена тумана разорвалась, распалась на серо-голубые клочья и скоро осталась позади. Пилот облегченно вздохнул. Над ними раскинулось чистое холодное небо, а под ними проплывали похожие на куски ваты облака, освещенные первыми лучами солнца.

Пилот сверялся с компасом, пытаясь определить, насколько сильно ветер сносит их в сторону от курса. Время от времени он переговаривался с землей по радио. Радио трещало и сипело, словно кто-то специально пытался производить этот нелепый шум. Гэс еще раз подумал о том, что управлять самолетом не так уж трудно, и что ему нужно купить собственный.

По истечении некоторого времени пилот сообщил, что они летят над штатом Огайо. Гэс посмотрел вниз, но ничего, кроме ровного ватного ковра облаков, не увидел.

— Мы можем без промежуточной посадки долететь до Питсбурга! — прокричал пилот. — Там и заправимся. И погода, может быть, к том) времени улучшится.

Ровный шум моторов действовал усыпляюще. Фэтс, наконец, заснул, стал дремать и Гэс. Сквозь дремоту он слышал переговоры пилота с землей.

— Привет Питсбургу, говорит “Скаут 126 Браво”, нахожусь в десяти милях к северо-западу от города. Прошу посадку.

— Сто двадцать шесть Браво, вас слышу. Аэродром закрыт. Видимость нулевая. Повторяю: аэродром закрыт, видимость нулевая. Предлагаю поворачивать к Вашингтону.

— Спасибо, Питсбург.

Одноглазый пилот начинал что-то сердито насвистывать.

— Дотянем до Вашингтона? — спросил Гэс, пытаясь разобрать, что показывают приборы.

Пилот посмотрел через плечо на Гэса и подмигнул.

— Черт с ним, с этим Вашингтоном. Попробуем добраться до Филадельфии. Знаете, я хочу основать собственную авиакомпанию, и пятьсот долларов сверху, которые вы обещали, мне очень помогут.

— Вы знаете, как туда лететь?

— Знаю. Мы туда доберемся нормально. Нужно лишь немного удачи.

— Удачи? Из меня удача так и прет, — сказал Гэс, рассмеявшись.

— Да? Ну тогда разгоните своей удачей вот те грозовые облака впереди, — сказал пилот довольно мрачно.

— Меня можете здесь высадить, — заявил Фэтс.

Пилот вел самолет по новому курсу, стараясь не думать о массе бурлящих, вздымающихся башнями и тут же разваливающихся облаков; Гэсу, следившему за действиями пилота, нравилась уверенность и быстрота, с которыми тот реагировал на все изменения в обстановке. Так же легко и одновременно осторожно, как ведет самолет, он, наверное, катил бы детскую коляску по парку. Стало темно и совсем холодно.

Самолет трясло, бросало из стороны в сторону, как сорванный с дерева лист. Гэс чувствовал, как внутри у него все поднимается и опускается. Фэтс держался за живот и с закрытыми глазами тихо пел: “Малыш, о малыш, терпеть тебя я не могу, за твою большую ногу, терпеть тебя не могу, за твою большую ногу...”

Теперь их бросало не только из стороны в сторону, но и вниз и вверх, и с каждым броском натиск бури усиливался. Казалось, три мотора самолета не справятся с этим напором. Самолет оказался в полной власти бушующей грозы. Пилот сохранял внешнее спокойствие даже тогда, когда самолет вставал на крыло. Он делал все возможное, чтобы сохранить контроль над машиной, отказываясь признавать, что существуют силы намного могущественней трех мощных моторов, которые упрямо продолжали нести самолет вперед.

Самолет швыряло к поднебесью, потом низвергало вниз; крылья тряслись и, казалось, вот-вот обломаются; весь самолет стонал и трещал, а Фэтс продолжал петь свою идиотскую песенку:

Малыш, малыш, тебя я ненавижу,

Из-за твоих ног солнца я не вижу...

Гэс всматривался в окружающие их облака, надеясь увидеть хоть какой-то просвет.

Совсем рядом ослепительно вспыхнула молния. Стрелка альтиметра прыгала, как безумная, а скорость самолета, подгоняемого ветром, все увеличивалась. Пилот делал все, что от него зависело, он знал, что воздушная стихия может преподнести любую неожиданность. Самолет в очередной раз швырнуло, но на этот раз их выбросило из облаков в освещенное солнцем воздушное пространство. Пилот широко улыбнулся. Они оставили грозовой фронт позади себя. И пилот, снова выйдя на нужный курс и на нужную высоту, стал вызывать Филадельфию. Гэс посмотрел на часы. Двенадцать часов. А приборы показывали, что горючее заканчивается.

Фэтс с закрытыми глазами по-прежнему пел свою нескончаемую песенку:

Малыш, малыш, какая же ты гадость,

И ножки мне твои совсем не в радость...

— Все в порядке, Фэтс, — сказал Гэс. — Мы сейчас приземлимся, заправимся горючим. Отсюда до Нью-Йорка рукой подать.

Пилот провел самолет сквозь смог, висевший над городом, и благополучно посадил на аэродроме, где их уже ждал заправщик.

Пилот, Гэс и Фэтс выбрались из самолета, обошли его вокруг, время от времени похлопывая по алюминию, выдержавшему тяжелое испытание, нахваливая его красоту и выносливость. Наскоро что-то поев и выпив кофе, они снова забрались в него. Взлетев, взяли курс на Нью-Йорк.

Вскоре на горизонте они увидели этот величайший в мире город. Потом стали различать небоскребы: “Эмпайр Стейт Билдинг” почесывал небеса, а Статуя Свободы махала им факелом — приветствовала тех, кто прибывает из-за океана в надежде на лучшую жизнь.

Нью-Йоркский аэропорт был самым современным из всех, где они побывали, но располагался он довольно далеко от города. На прощание Гэс вложил в руку самолетного пилота тысячедолларовую купюру.

— Я вернусь.

— Удачи вам.

Пилот подмигнул Гэсу своим одним глазом. Гэс, пожав ему руку, бросился к остановке такси. Сев в машину, он сказал:

— Гостиница “Вэн-Вингерден”, и пожалуйста, как можно быстрее.

— Хорошо, — сказал водитель и рванул с места.

Доехав до Манхэттена, водитель поехал по Шестой авеню, потом свернул на Сорок четвертую улицу и остановился у безликого здания массивной гостиницы, которую облюбовали себе музыканты и художники.

— Приехали, сэр, — сказал водитель. Гэс дал ему десять долларов. Водитель полез в карман за сдачей.

— Сдачи не надо, — сказал Гэс, выскочил из машины и бросился в гостиницу.

Подбежав к стойке администратора, он спросил:

— В каком номере живет мисс Криспус?

— Мисс Криспус? Сейчас посмотрим... Она занимает номер триста восьмой. Сейчас я ей позвоню.

Администратор снял трубку телефона. Прошло не меньше минуты. Администратор сказал:

— Там не отвечают, сэр. Вы можете оставить записку...

— Дайте мне ключ, — резко сказал Гэс.

— Боюсь, это не поло-Администратор, взглянув в горящие глаза на изможденном лице, тут же понял, что с этим человеком лучше не связываться, и молча выложил ключ на стойку.

Гэс бросился к лифтам; Фэтс едва поспевал за ним. Очень старый лифтер, в форме служащего гостиницы, важно нажал кнопку нужного этажа.

— Вы давно видели мисс Криспус, из триста восьмого номера? — спросил Гэс.

— Давно, сэр. Раньше я видел ее каждый день, а вот уже дня два-три ее не было видно.

— Как вы думаете, она у себя или ушла?

— Не могу знать, сэр. К ней часто приходят двое ее друзей.

Гэс вглядывался в старые, слезящиеся глаза, пытаясь определить, не скрывается ли в их глубине еще нечто, что старик знает, но о чем не хочет говорить. Потом Гэс перевел взгляд на Фэтса. Тот лишь пожал плечами.

Они пошли по коридору, застеленному ковром.

Номер триста восьмой оказался совсем недалеко от лифта. Гэс, приложив ухо к двери, прислушался. Тихо, ни звука.

Гэс подергал ручку. Дверь оказалась незапертой и открылась. Он зашел в номер. Гостиная. Все прибрано, все чисто. Еще одна дверь. Гэс постучал. Ответа не было. Гэс открыл дверь. Окна зашторены. В полутьме он увидел свою любимую Бесси. Она, одетая в белый шелковый халат, лежала на кровати и, казалось, спала. Ее рот был слегка приоткрыт.

Слава Богу! Гэс вздохнул с облегчением. Он даже сам себе боялся признаться, что если бы он не нашел ее здесь, в номере, то не знал бы, что делать дальше. Где бы он ее искал в этом огромном жестоком городе?

Гэс легко коснулся плеча спящей. С ужасом он увидел, насколько постарело ее лицо. Но перемены были, конечно, связаны не с возрастом, а с чем-то совсем иным.

— Бесси, проснись, — сказал Гэс. — Это я, Гэс. А это — Фэтс. Просыпайся, Бесси!

Но она даже не пошевелилась. Гэс взял ее за руку и попытался нащупать пульс. Пульс не прощупывался. Он приложил ухо к ее груди — и ему удалось различить едва слышное, слабое биение сердца. И только тогда на внутренней части ее руки он различил следы от иглы.

— Фэтс, немедленно вызывай “скорую”, — сказал Гэс тихо. — Я думаю, она перебрала наркотика.

— Боже! — Фэтс бросился к телефону.

— Похоже, что кто-то специально накачивал ее.

— Будем надеяться, что еще не поздно, — сказал Фэтс, чувствуя, как внутри у него все холодеет. Такая певица! И так глупо погибать! Мысль об этом была невыносимой. Но почему, почему она это сделала, да еще перед самым концертом? Но ответа пока никто дать не мог.

— Бесси! — позвал Гэс, растирая ей запястья, пытаясь разбудить ее. Но она оставалась погруженной в наркотический сон.

Быстро прибывший врач явно проявлял повышенный интерес к тому, что происходит. Ему особенно понравилась двадцатидолларовая бумажка, вложенная в его руку. Сразу видно — люди высокого класса. Он мог бы и не очень напрягаться — подумаешь, негритянка накачалась наркотиками! — и позволить ей без всякого для себя беспокойства уснуть навечно. И отправилась бы она в холодную, холодную землю. Но... этот большой светловолосый человек, карманы которого набиты долларами, явно не был расположен к шуткам. Придется немножко постараться. К тому же, не каждый день вызывают в гостиницу, где живут знаменитые музыканты. Врач быстро осмотрел Бесси. Потом, выслушав Гэса, он сделал ей укол адреналина, и ее унесли на носилках.

Гэс, побледневший, мрачный, никак не мог прийти в себя.

— Попытка убийства или самоубийства! Не пойму я что-то, — пробормотал он, когда Бесси вынесли из номера. Фэтс покачивая головой, сказал:

— Я знавал многих, кто сидел на игле. Да и сам пробовал. И я знаю, как это бывает. Но здесь что-то не так. Мне это все очень не нравится.

Они взяли такси и поехали в больницу, куда отвезли Бесси. Только теперь они стали по-настоящему ощущать последствия безумного перелета. К тому же, на них давящим грузом навалилось то, что произошло с Бесси.

Когда они прибыли в больницу, врачи уже приняли все необходимые меры, и Бесси перевезли из реанимационной в одноместную палату. В офисе, на первом этаже, Гэс уладил финансовую сторону пребывания Бесси в больнице, а потом медленно поднялся наверх. Теперь спешить было некуда. Выздоровление растянется на несколько недель. Поначалу, лишенная наркотиков, она будет бесноваться, кричать, лезть на стены, пытаться доставать таблетки каких угодно лекарств, которые могли бы хоть чем-то заменить наркотик.

Бесси отправилась в дальнее путешествие в сказочные страны прошлого и будущего, путешествие, из которого, как считали все, кроме Гэса, не возвращаются.

На втором этаже Гэс и Фэтс отыскали врача, который непосредственно занимался Бесси.

— Еще чуть-чуть — и спасти ее не удалось бы. Если бы ее привезли в больницу хотя бы на час позже, все наши усилия были бы напрасны, — сказал врач; его шишковатый, гладко выбритый череп поблескивал в свете ламп.

— А как она себя чувствует сейчас?

— Нам удалось полностью нейтрализовать действие наркотика, и она вышла из комы, — сказал врач осторожно. — И нам придется сообщить в полицию.

— Вам придется сделать это? — спросил крайне удивленный Гэс. Он рассматривал Бесси лишь как человека, которому требуется медицинская помощь, но ни в коем случае не как того, кто нарушил закон.

— Так положено. Пока она находится в больнице, в ее палате будет постоянно дежурить служащая полиции. Ее перевезут в тюрьму, как только позволит состояние здоровья.

— Послушайте, о чем это вы говорите? Какие полицейские? Какая тюрьма? — воскликнул Гэс, глядя на врача в полной растерянности, но уже чувствуя, как в нем разгорается гнев; сам же врач избегал смотреть на Гэса, и взгляд его бегал по какой-то дальней стене.

— Гэс, наркотики — это нарушение закона, — пояснил Фэтс, — особенно здесь.

— Ну и что из этого? — возмутился Гэс. — Если сильно хочется — все что угодно можно считать нарушением закона. Знаете, доктор, я бы на вашем месте не очень спешил уведомлять полицию.

— Извините, — сказал врач, — но у нас есть определенные обязанности. Моральный кодекс, наконец.

Гэс чувствовал большую усталость; он был потрясен тем, что произошло с Бесси, горько разочарован тем, что она не сможет выступать в долгожданном концерте, ему хотелось лечь и забыться во сне. Но слова врача, вызвавшие гнев, встрепенули его.

— Вот вы говорите “извините”, но вы ведь и не собираетесь извиняться. А вот когда у вас будет большая дырка в башке, извиняться будет уже поздно! — воскликнул Гэс.

— Вы что, угрожаете мне? — холодно спросил врач. Гэс выхватил пистолет и приставил ствол к бритой голове, хотя самая мысль об убийстве невооруженного человека, да еще врача, находящегося при исполнении своих служебных обязанностей, была ему глубоко противна. Он не боялся тюрьмы, его значительно больше беспокоило то, что произойдет с Бесси, если он не сдержится и нажмет на курок.

— Предупреждаю, и больше повторять не буду, — прорычал Гэс, — только пикнешь — и ты мертвец! И если не сделаешь все, что нужно, чтобы поднять Бесси на ноги, тебе тоже крышка. Понял? А свои обещания я всегдавыполняю.

— Ясно, — сказал врач очень осторожно. — Ну, как вы знаете, бывает, что непонятно куда пропадают всякие бумаги. Даже бумаги о поступлении больных и диагнозе...

— Знаю. Теряйте ваши бумаги, сами решайте, как вам все устроить. — Гэс вернул “кольт” в кобуру. — Нам бы хотелось проведать Бесси.

— Хорошо. Пойдемте, — сказал врач и повел их по коридору, застеленному линолеумом. — Попытайтесь ее приободрить.

Они зашли в палату. Бесси, в длинной белой рубашке, лежала на белой простыне — в палате все было белым. Бесси лежала на спине и смотрела в потолок.

— Привет, Бесси. Это я, Гэс. Как ты себя чувствуешь?

— Не знаю даже, что тебе сказать, Гэс, — тихо ответила Бесси, и по ее щекам потекли слезы. — Я жива. Лежу вот. Ни к чему не годная, но живая.

— Все будет в порядке, Бесси. Ты придешь в норму и будешь петь еще лучше, — сказал Гэс.

— Нет, я все погубила. И все из-за этого проклятого нектара. Вот что я наделала! Все погубила! А что сказали, когда я не появилась на концерте?

— Еще никто ничего не знает, — сказал Гэс.

— Как это? — спросила Бесси неожиданно окрепшим голосом, в котором зазвучала безумная надежда.

— До начала концерта еще остается пара часов.

— А может быть... я еще смогу выступить?

— Боюсь, что в этот раз нет, — сказал Гэс. — Но я уверен, у тебя будет еще масса возможностей показать себя.

— Я звонила тебе, мистер Красавец, звонила, — сказала Бесси тихо, — звонила, чтобы рассказать тебе, сказать, что со мной происходит, но тебя не было дома.

— Я ходил на встречу с Мики Зирпом.

— О Боже, — пробормотала Бесси, — а я-то думала, что ты с кем-то там развлекаешься и совсем позабыл меня!

— Глупышка! Когда я впервые увидел тебя, я сразу понял, что мы принадлежим друг другу, и что мне уже никто больше не нужен. И с тех пор ничего не изменилось — так будет всегда.

Еще одна слеза выкатилась из глаз Бесси и медленно поползла по щеке, будто сделанной из полированной бронзы.

— Не знаю, почему так все получилось, — сказала она. — Да, я иногда немножко баловалась кокаинчиком, но никогда раньше не пробовала героин. А эти мои новые друзья начинали с кокаина, а потом перешли к героину. Им все время нужно было что-нибудь покрепче. Я думала — ну, чуть попробую — и все.

— А как их зовут? — спросил Гэс.

— Вилли и Мэй — но, Гэс, их не надо винить. Они делают то, что им нравится делать. И все. И если тебе хочется наказать кого-то за то, что произошло, во всем виновата только я сама. Вини только меня.

— Я не собираюсь тебя ни в чем винить, — сказал Гэс. — Ты побудешь здесь немного, а потом, когда поправишься, мы поедем назад, в Канзас-Сити.

— Это звучит так прекрасно, будто солнце снова светит ясно, — не сказала, а пропела Бесси. — Гэс, это все хорошо, но как мне жить потом, если я не явлюсь на этот концерт?

— Ты еще споешь в Карнеги-Холл. Обязательно. Но сначала тебе нужно отдохнуть, прийти в себя. — Гэс покачал головой. — Я приду проведать тебя завтра утром.

— До завтра, мистер Красавец, — сказала Бесси, закрывая глаза. — Эй, — воскликнул Гэс довольно грубо, — а поцеловать меня ты не хочешь?

— Любимый мой, любимый Гэс, — пробормотала Бесси, глотая слезы.

Гэс наклонился к ней и нежно, с большой любовью, поцеловал ее в губы. Будто поставил печать обещания.

Выйдя из палаты, Гэс прижал лоб к белой стене. Как будто сквозь вату, он услышал голос Фэтса:

— Представляешь, сколько людей до тебя вот так прислонялись к этой стене, думая, что все у них в жизни кончено?

— Фэтс, ну почему, почему все так по-дурацки получается? Почему столько подлости вокруг? Почему люди так поступают друг с другом? Вместо того, чтобы делать жизнь как-то лучше, они стараются лишь навредить друг другу!

— Пойдем, Гэс, — сказал Фэтс. — А не то, если ты не отдохнешь, сам угодишь в больницу.

Взяв такси, они вернулись в гостиницу “Вэн-Вингерден” и сняли двухместный номер.

Стоя в душе, Гэс долго смывал пот с тела и грязь с души. Его охватило давящее чувство какой-то страшной потери. Нет, Бесси он не потерял, она жива, и скоро с ней все будет в порядке... Но его охватила безнадежность.

Он вытирался, когда зазвонил телефон. Фэтс снял трубку. Гэс не слышал, о чем шел разговор. А когда вышел из ванной, Фэтс стоял у телефона, потупив глаза. Потом, набрав воздуха в легкие, сказал просто и без обиняков:

— Она... ее нет.

— Нет? Что ты имеешь в виду — “ее нет”? — закричал Гэс.

— Она исчезла из больницы. Видели лишь, как она садится в такси. Наверное, у нее были с собой какие-то деньги. Но как она проскользнула мимо всех незамеченной — никто не понимает.

Гэс принялся лихорадочно одеваться. Куда она могла отправиться? Куда? Трудно было поверить, что она отправилась к своим поставщикам наркотика, но пути наркоманов неисповедимы. Кто может предсказать, что придет в голову, одурманенную наркотиком? Каждому свое, и да поможет нам Бог!

И тут Гэса осенило: он догадался, куда она отправилась.

Гэс взглянул на часы. Без десяти девять.

— Вызови такси, Фэтс, срочно!

— Хорошо. А куда мы едем? — спросил Фэтс, уже держа трубку возле уха.

— Карнеги-Холл.

Фэтс в крайнем недоумении уставился на Гэса. После небольшой паузы он сказал неожиданно охрипшим голосом:

— Если она выйдет на сцену, это убьет ее. Врач сказал, что после всех лекарств, которые в нее накачали, у нее очень ослабло сердце, и ей даже ходить нельзя!

— Если ей что-нибудь втемяшится в голову, ее не остановишь. Она так ждала этого концерта, — сказал Гэс.

Когда через пять минут они вышли из гостиницы, такси уже ожидало их у входа. Фэтс сказал водителю, куда ехать, пообещал щедрую плату и попросил ехать как можно быстрее. Взвизгнули шины, и машина помчалась по улицам Нью-Йорка.

— А у вас есть билеты? — спросил, водитель, когда они проезжали на большой скорости по Парк Авеню.

— Нет, но мы все-таки попробуем попасть в зал, — сказал Гэс.

— У входа стоит большая толпа. Билетов нет не только на сидячие, но и стоячие места.

Вскоре машина подъехала к бордюру около внушительного здания, выложенного гранитом. Расплатившись, Гэс и Фэтс вылезли из машины и бросились к огромным дверям, возле которых стояла большая толпа. Широкоплечий Гэс и кругленький, толстенький Фэтс проталкивались к дверям. Полицейские пытались успокоить людей, которые напирали и требовали впустить их внутрь.

Гэс протолкался к дверям, у которых стоял человек в смокинге и устало повторял:

— Билетов нет, билетов нет. Все места заняты. Нет даже стоячих.

Гэс приблизился к человеку в смокинге вплотную и, незаметно засунув пятьдесят долларов ему в руку и глядя страшными глазами, шепотом потребовал два билета.

И два билета будто чудом оказались в руке Гэса, а человек в смокинге продолжал повторять нудным голосом:

— Билетов нет, билетов нет, вход только по билетам. Потом беспокойно и пристально оглядев толпу, стоявшую перед ним, он остановил свой взгляд на Гэсе и Фэтсе и спросил громким голосом, будто читал монолог со сцены:

— А у вас есть билеты, сэр?

— Есть, есть, — ответил Гэс, размахивая билетами.

— Прекрасно. Хорошо, что вы позаботились о билетах заранее, — театрально громко сказал билетер, улыбаясь и обводя глазами сердитую и разочарованную толпу. — Предусмотрительность всегда вознаграждается.

Билеты оказались только входными, но места в зале, где можно было бы хотя бы стоять, уже не было.

— Этот парень у дверей загребет себе сегодня целое состояние, — сказал Фэтс.

Ответ Гэса потонул в громе аплодисментов — огромный золотистый занавес стал подниматься, и Гэс с Фэтсом, стоя на цыпочках, пытались рассмотреть, что происходит на сцене.

— Надо как-нибудь пробраться поближе.

— Знаешь, когда-то, очень давно, я тут играл на органе, — сказал Фэтс. — Я знаю одно местечко, куда можно будет попробовать забраться. Но придется проталкиваться.

— Пошли!

Фэтс, как пузатый ледоход, бормоча извинения, врезался в плотно сбитую массу людей. Гэс следовал за ним, протискиваясь между людьми, которые пытались рассмотреть, что же происходит на сцене, и расслышать музыку. Пробираться вперед было очень трудно, но Фэтс упрямо ввинчивался в толпу.

Гэс услышал голос, который мог принадлежать только Бесси, но из-за покашливания, шепота, кряхтения и призывов к тишине насладиться музыкой было невозможно. Они упрямо двигались вперед; время от времени Фэтс останавливался, чтобы перевести дыхание и определить дальнейшее направление движения, для чего ему приходилось подпрыгивать.

— Жуть! — простонал он. — Даже проходы забиты. Если кто-нибудь заорет “пожар”, передавят тысячи людей!

Определив, в каком направлении нужно проталкиваться, и отдышавшись, он двигался дальше. Поближе к сцене люди стояли так плотно, что Гэс решил — дальнейшее продвижение уже невозможно. Чтобы протиснуться вперед, придется ломать людям кости! Но тем не менее они медленно и упорно пробивались вперед. Приходилось продираться между людьми, стоящими как сложенные друг в дружку ложки. Люди, захваченные музыкой, в такт ей притоптывали ногами, двигали животами, всем телом. Гэс уже перестал обращать внимание на то, что ему приходилось плотно прижиматься к разным частям тел женщин и мужчин, будто спаянных музыкой, льющейся со сцены, в цельную, неразделимую массу.

Люди, охваченные восторгом, время от времени аплодировали, а Фэтс и Гэс по-прежнему медленно протискивались вперед. Гэс слышал лишь обрывки музыки и голос, который убеждал его в том, что Бесси все еще на сцене, все еще поет.

Наконец, они выбрались на такое местечко, откуда Гэс смог увидеть Бесси. Ее пение полностью овладело сердцами людей; большой оркестр играл с огромным подъемом; казалось, музыканты давно позабыли, на какой сцене они находятся, и теперь играют в свое удовольствие, полностью отдавшись музыке. Музыканты вели себя совершенно раскованно, они не глядели в ноты, они играли музыку души, они жили этой музыкой, они обращались своей музыкой к собравшимся — все, все живите музыкой вместе с нами! Бешеный водоворот звуков объединил музыкантов и слушающих их людей.

О, Бесси была восхитительна! На ней было надето голубое шелковое платье в белый горошек, а в волосы, собранные в высокую прическу, были воткнуты белые гардении.

Она пела совершенно раскованно, зажигающе, прекрасно, отчаянно, взбираясь на невиданные высоты, а ей вторил саксофон Преса, ее подхватывал барабан Коузи, поддерживали пассажи Тедди на пианино; ее голос заигрывал с трубой Элдриджа, кокетничал со сладостными звуками кларнета Бенни, извивался вместе с тромбоном Джека. У Бесси получалось все, она делала со своим голосом все, что хотела: в нем звучали высшая радость и бесконечная смертельная печаль.

Зал разражался аплодисментами; Гэс и Фэтс использовали всякую возможность, чтобы протиснуться еще немножко дальше. Бесси продолжала петь, опутывая всех невидимой сетью неслыханных звуков; ее глаза сияли, а все движения выдавали страстность и поразительную женственность.

Когда Гэсу удавалось увидеть Бесси поверх тысяч голов зачарованных людей, он как всегда восхищался линией ее бедер, высокой, царственной шеей. Бесси обращала свое пение ко всем, и все, у кого были уши и глаза, не могли устоять перед ней. Она призывала всех отдаться музыке, и если бы нашелся кто-то, кто оставался бы равнодушным, она бы и к таким не чувствовала презрения — она звала в музыку всех без разбору. И была готова умереть для того, чтобы разбудить даже самое черствое сердце. Для нее это было самое важное. Она отдавала людям все, что было в ее душе. Она открывалась перед ними полностью, не пытаясь ничего утаить. Казалось, она вскрывает вены, наполняет чаши своей кровью и зовет всех участвовать вместе с ней в этом удивительно прекрасном и страшном пире.

На расстоянии она казалась Гэсу такой же живой и подвижной, как всегда, и в голосе ее не слышалось ничего, что хоть как-то выдавало бы пережитое несколько часов назад. Лишь страстные призывы к возрождению человечности. Когда она завершала очередную песню, хотелось смеяться, плакать, улыбаться, умереть... Она была великолепна!

Первое отделение закончилось. Занавес опустился, люди зашевелились, но никто не вставал со своих мест, а те, кто вынужден был стоять, оставались на своем, с таким трудом отвоеванном пятачке.

Фэтс, все продолжая извиняться, смело ринулся дальше, работая локтями и ввинчиваясь в толпу. Он старался перемещаться вправо, но уверенности, что в этом человеческом море он доплывет куда надо, у него не было.

Но, наконец, его невероятные усилия увенчались успехом, и он подтащил Гэса к маленькой дверце в самом углу, справа от сцены.

— Там будет место только для одного человека, — шепнул Фэтс Гэсу. — Вперед!

Гэс дернул за ручку, и — о чудо! — дверца открылась. Сгибаясь, Гэс проскользнул внутрь. Дверца тут же закрылась за ним, прижатая телесами Фэтса. Гэс оказался в темном тоннеле. Двигаясь наощупь, он пошел к слабому свету в дальнем конце тоннеля. Сырость, темнота и шершавые стены живо напомнили ему подземную камеру, в которой он провел много месяцев в тюрьме Левенворт. Дойдя до конца тоннеля, он обнаружил несколько ступеней, ведущих наверх, к свету.

Он бросился вверх. Надо было спешить„В голове стоял мучительный вопрос: выдержит ли Бесси до конца представления? Сможет ли она поддерживать до конца тот уровень, которого достигла? Не потухнет ли радуга, едва разгоревшись?

Короткий перерыв закончился. Снова заиграл оркестр, и снова вспыхнул ее восхитительный голос. Ступени привели к маленькой площадке. Гэс осторожно огляделся. Его глаза были на уровне сцены. Бесси стояла прямо перед ним, за ней располагался большой оркестр. Гэс стоял в суфлерской будке.

Лица музыкантов были усыпаны большими каплями пота. Они самозабвенно творили музыку — великий Каунт, великий Прес, Бен, великий Арт, великий Бенни, великий Джек, великий Сачмо на трубе, великий Уолтер на контрабасе. А перед ними стояла Бесси в своем шелковом платье, с гардениями в волосах, улыбалась как дитя и вкладывала всю себя в свое пение. Ее ничто не могло остановить. Она пела; голос ее порхал, как птица, садящаяся на ветку и снова взлетающая, неся мелодию, передавая ее музыкантам, которые подхватывали ее и несли дальше.

Бесси сделала по сцене пару шагов, и теперь Гэс мог хорошо рассмотреть ее лицо. В ее глазах он увидел решимость довести концерт до триумфального завершения и... усталость. Ему казалось, что он чувствует, каких огромных усилий стоит ей удерживать глаза открытыми, сохранять улыбку, петь, двигаться так, на первый взгляд, легко — вот взлетела рука, грациозно согнулась и разогнулась нога. И она все время улыбалась, как она улыбалась! Ее глаза сверкали, но Гэс видел, чувствовал, что она умирает. Ему хотелось выпрыгнуть из суфлерской будки, обнять ее и крикнуть: “Все, все, достаточно! Ты отдала достаточно!”, но он не имел на это права. Это был ее вечер, а не его, ее жизнь, ее смерть — только ее.

Бесси заметила чье-то лицо в суфлерской будке и, подумав, что это сама Госпожа Смерть, весело подмигнула и махнула рукой — в этом жесте было столько силы, столько призыва, что оркестр грянул с новой силой. Бесси стала петь “Что я могу тебе дать еще, любовь моя, кроме любви?” и спела эту вещь так, что потрясла весь зал. Казалось, даже стены зашатались — словно разразилось землетрясение.

Бесси, бросив еще один взгляд в сторону суфлерской будки, узнала Гэса, и приложив большой палец к указательному, показала Гэсу: “Со мной все в порядке”. В ее глазах читалась невероятная усталость, но собрав остатки сил, она запела, непосредственно обращаясь к нему, к зрителям, ко всему миру. Ее короткая жизнь подходила к концу. Она сверкнула и погасла. Сверкнула и погасла...

Она пела о любви, ее песня была сама любовь, любовь, любовь... Вот все, что у меня остается, вот что у вас остается, вот все, что я могу вам дать — это ваше, и придет тот счастливый день...

Тяжелый золотистый занавес пошел вниз, зал взорвался аплодисментами. На этом концерт мог бы и закончиться, но зал хотел слушать о любви еще и еще. У Бесси стали подгибаться колени, еще чуть-чуть — и она рухнет на пол, уже не человек, а лишь опустошенная оболочка. Но занавес снова пошел вверх, Бенни поднял оркестр. И музыка заиграла снова.

Музыка несла ей смерть, но одновременно дала ей новые силы, уже неизвестно откуда пришедшие. Бесси стояла в центре сцены, ярко освещенная лучами прожекторов, снова полная энергии, снова улыбающаяся, снова трепещущая. Черная красавица, отдающая себя полностью.

Жизнь моя так полна, любимый мой,

Потому что живу я тобой,

Жизнь моя так солнечна, любимый мой,

Потому что я с тобой,

Жизнь моя так долга, любимый мой...

Оркестранты не видели лица Бесси, не чувствовали, что с ней происходит, не понимали, что она умирает. Они играли с полной отдачей, как и положено отличным музыкантам, а ворота смерти открывались перед их певицей. Смерть ухмылялась, протягивая страшный белый порошок... Жизнь так прекрасна, любимый мой, пела Бесси на пороге смерти...

Наконец, занавес опустился снова, и Бесси стала медленно оседать на пол. Гэс выскочил из суфлерской будки и, бросившись к Бесси, успел подхватить ее прежде, чем она рухнула на сцену.

— Что происходит? — крикнул Каунт; на его лоснящемся, покрытом потом лице было написано крайнее удивление. Смерть и восторг музыки казались совершенно несовместимыми. Но осознав, что происходит нечто страшное, он дал знак, чтобы занавес больше не поднимали. Величайшие в мире джазовые музыканты собрались вокруг Гэса, держащего на руках изможденное тело своей любимой, пустую оболочку, в которой остановилось последнее биение жизни. Слезы Гэса капали на черные волосы той, которая еще мгновение назад была так великолепна, так полна жизни!.. Каунт сыграл на рояле несколько заключительных тактов.

Гэс понимал, что Бесси умерла так, как ей хотелось умереть, но ни смириться с тем, что произошло, ни полностью осознать невозвратность смерти не мог. Бесси была еще так молода, еще так полна жизни! Держа ее на руках, Гэс вспоминал о счастливых днях, проведенных вместе. Разве сможет он когда-нибудь еще найти такую любовь?..

Все музыканты, собравшиеся на сцене Карнеги-Холл, прекрасно относились к Бесси. И после того, как Каунт сыграл несколько тактов, нажимая на клавиши своими толстенькими короткими пальцами, Арт подхватил мелодию, передал ее Шерли, а тот — Пресу, а тот другим, и через мгновение за опущенным занавесом, по другую сторону которого не стихали аплодисменты, настойчивые и нескончаемые, как прибой, грянул оркестр, мощно и слаженно. Занавес снова пошел вверх. Гэс, освещенный лучами прожекторов, стоял на сцене и держал в руках женщину, которую он так любил.

В честь Бесси музыканты играли “Когда святые отправляются в рай”[5]. Яростно вскрикивал тромбон Джека, всхлипывала труба Сачмо, музыка стенала, ворота рая со скрипом открывались, музыка раскачивала Бесси на своих качелях и швыряла ее в небо... “Святые-Святые... отправляются в Рай!”

Когда зрители увидели большого светловолосого человека, стоящего на сцене и держащего на руках чернокожую певицу, которая только что так восхищала их и которая казалась в больших руках этого сильного мужчины спящим ребенком, аплодисменты, как по сигналу, смолкли. Зрители видели, как он повернулся и медленно понес певицу за кулисы. Тяжелый золотистый занавес стал опускаться.

Глава двенадцатая

Часы превратились в дни, которые никак не хотели кончаться. На лице застыло одно и то же выражение. В голове — полнейшая пустота. Скорбь и горе не покидали Гэса — они давили его тяжким грузом.

Одним теплым утром Фэтс пошел с Гэсом к реке; они взошли на мост и разбросали пепел — все, что осталось от Бесси — над водой, перекатывающейся как тяжелое масло.

Потом медленно пошли по мосту к берегу. Гэс ничего не видел и не слышал вокруг себя, не видел серых людей, свернувшихся на газетах и укрывающихся газетами, реклама в которых обещала быстрое обогащение; не видел длинных очередей за бесплатным супом и хлебом; не видел натянутых улыбок людей, старающихся приободрить себя и других и не думать о том, что теплый день сменится холодной ночью; не слышал Гэс и того, как продавцы газет выкрикивают заголовки свежих выпусков: “Засуха в Канзасе! Сухой закон отменен! Спиртное разрешено продавать и пить!”

И не мальчишки уже продавали газеты, а солидные мужчины. Пять центов — тоже деньги, и если не можешь найти себе иной работы, то можно продавать газеты и зарабатывать центы. А не хочешь — ложись и умирай.

— Гэс, понимаешь, мне надо поехать в Чикаго, — сказал Фэтс. — Мне не хотелось бы тебя сейчас оставлять одного, но там меня ждут. Я должен записать пластинку. С тобой будут ребята, старый Соленый.

— Со мной все в порядке, — отозвался Гэс. — Конечно, поезжай. Тем более, что здесь для меня все кончено. А если тебе что-то понадобится, ищи меня в Додж-Сити.

— В Додж-Сити? — удивленно переспросил Малыш Солтц, глядя на Гэса, сидящего за своим столом в кабинете. — Но у тебя здесь еще столько дел! И не забывай, что мы еще не рассчитались за мисс Криспус. К тому же, враги твои вряд ли позволят тебе жить спокойно!

— Если найдешь эту парочку — Вилли и Мэй — дай мне знать, — сказал Гэс. — Оповести ребят — я попрощаюсь с ними в гараже, перед самым отъездом. И не надо меня отговаривать — я уже все решил.

Гэс упаковал свой старый автомат в футляр и отправился в гараж. Там уже ждали его люди. Некоторые меланхолично курили, некоторые жевали табак, прислонившись к стене и глядя себе под ноги на грязный, залитый машинным маслом пол. Люди Гилпина, отчаянные ребята, готовые к любой работе и к любой схватке. Они избегали смотреть на вошедшего Гэса. Они потирали руки, ковыряли в зубах спичками, но глаз на босса не поднимали. Тяжелое молчание навалилось на Гэса. Его мучила совесть. Ему было очень тяжело расставаться с ними.

Гэс выпрямился, глаза его сверкнули, и он резко и громко сказал:

— Послушайте, ребята, мы всегда были друзьями, но если вы на меня будете дуться, придется мне кое-кого из вас крепко встряхнуть, чтоб напомнить вам, кто тут босс! Вы не какие-нибудь там слабаки, вы мои ребята, а это значит — первоклассные ребята, так что встряхнитесь! Вы всегда были на высоте, что бы ни происходило, и сейчас... а ну-ка, встряхнитесь!

Мужчины подняли головы, в их глазах зажглись огоньки.

— Теперь будете работать с Малышом Солтцем, как работали со мной. Смотрите, подчиняться ему во всем как мне, а не то я вернусь и прочищу вам мозги! А если у кого-нибудь из вас возникнут проблемы — приезжайте ко мне в Додж-Сити. Понятно?

На прощание он пожал руку Солтцу, а потом, на пути к выходу, останавливался у каждого из своих людей, похлопывал по плечу и говорил:

— Пока, Ганс... Пока, Лейф... Пока, Левша... Пока, Крекер... Пока, Потрох... Пока, Фид... Пока, Стив... Пока, Пайнтоп... Пока, Джонни...

Пока... Пока...

Они отвечали не словами, а взглядами. Пока, Гэс. У двери стоял морщинистый Соленый-старший. В руках он держал саквояж Гэса, набитый деньгами. Гэс собирался уже что-то сказать ему, но тот быстро и ворчливо проговорил:

— Знаю, знаю, что ты скажешь. Но пока я жив, ты не поедешь на такси. Я сам отвезу тебя на вокзал.

— Спасибо, Соленый, — сказал Гэс.

Они вышли из гаража. Гэс положил саквояж и футляр с автоматом на сиденье машины и повернулся к своим людям, собравшимся у двери. Закаленные во многих схватках, видевшие много крови, они представляли собой внушительное зрелище. Гэс обвел их пристальным взглядом, который говорил яснее любых слов: не подведите, держитесь вместе, будьте такими, какими и были.

Гэс сел в машину. Мотор открытого “паккарда” взревел, и машина рванула с места. Соленый по-прежнему хотел оставаться самым отчаянным водителем в Канзас-Сити.

— У нас есть еще немного времени, — сказал Гэс. — Давай проедем мимо газового завода. Мне бы хотелось посмотреть на школу.

— Конечно, босс. Нет проблем, — откликнулся Солтц и, свернув на Четырнадцатую улицу, направил машину к заводу.

Здание школы вставало среди окружающих ее трущоб, как видение Святого Грааля. Оно было облицовано гранитом и соединяло в себе черты храма, уютного дома и театра. Архитектору Фрэнку Райту удалось создать то, что Гэсу хотелось увидеть и что наверняка оценил бы и Фитцджеральд. Здание выглядело не просто как заурядная школа с классами, набитыми партами, и туалетами. Райт нашел необычное архитектурное решение, и школа выглядела как горделивый храм чернокожих. Газовый завод, располагавшийся рядом, по контрасту стал казаться одним из семи самых уродливых сооружений в мире.

Изящные арки, башни, напоминающие минареты, величавость, плоские поверхности стекла, прохладные висячие сады, парк, похожий на джунгли — все это создавало неповторимый ансамбль. Чистая вода струилась из фонтана в большой бассейн, в котором отражались черный магометанский флаг и яркий звездно-полосатый, висевшие рядом друг с другом на высоких флагштоках.

Райт настаивал на постройке необычного здания, на создании произведения архитектурного искусства, а не просто утилитарного сооружения, чего-то такого, что должно стать важным событием в жизни людей, живущих в этом районе. И Гэс не только выдал ему карт-бланш на воплощение любых идей, но и пошел к Пендергасту и попросил его содействия; Гэс опасался, что проект либо могут перекупить для сооружения школы для белых, либо, если это не удастся, начнутся попытки шантажа — многим хотелось, чтобы все оставалось по-прежнему или даже ухудшалось в районах, где жили черные. И всему этому надо было противостоять. Пендергаст поддержал Гэса в его начинаниях и помог не только в деле строительства, но и в наборе преподавателей для школы и создании интересных программ — несмотря на то, что все это обошлось Пендергасту в приличную сумму денег и несколько из старых друзей от него свернулись.

Школа оказалась не просто памятником Джиму Криспусу и не просто учебным заведением — она давала надежду всем тем, кто, несмотря на свою неграмотность, жаждал видеть своих детей образованными, хотел, чтобы у их детей был шанс найти свое достойное место в жизни.

У дорожки, ведущей ко входу, рядом с бассейном, была установлена простая гранитная плита, на которой было выбито: “Школа Джима Криспуса” и суфийское изречение: “Постигай мудрость”.

— Я думаю, люди приходят издалека, чтобы поглядеть на это чудо, — сказал Солтц.

— Я надеюсь, они видят не только архитектуру, — откликнулся Гэс. На площадках, покрытых зеленой травой и густо засаженных деревьями, шумно играли дети. Маленький мальчик, забравшийся на дерево, помахал Гэсу и Соленому, когда они медленно проезжали мимо, и Гэс приветственно махнул рукой в ответ и радостно, широко улыбнулся: — Будь благословенно, дитя!

Когда они приехали на вокзал, Гэс не позволил Солтцу провожать его к поезду. Он хлопнул своего старого друга по плечу и сказал:

— Береги себя, Соленый и... не нарушай правил движения.

Схватив свои вещи, Гэс выпрыгнул из машины и исчез в дверях вокзала. Солтц даже не успел проронить первую слезу.

— Додж-Сити! Додж-Сити! — выкрикивал проводник. — Следующая остановка — Додж-Сити!

Он подошел к Гэсу и приветливо сказал:

— Вам выходить, сэр.

Поезд остановился. Гэс, неся в руках саквояж и футляр с “банджо” внутри, сошел по стальным ступеням вагона на платформу, выложенную кирпичом. Странно, вот он вроде вернулся домой. Что при этом нужно чувствовать? Наверное, каждому, кто уезжал надолго из места, которое можно назвать “домом”, знакомо чувство, возникающее при возвращении. Все вокруг узнаешь, но все-таки все кажется другим и незнакомым.

Гэс купил одну из газет, которые продавал какой-то старик. На первой же странице его взгляд остановил кричащий заголовок: “Агентами ФБР в перестрелке убит Диллинджер. Его предала женщина в красном”.

— Продала, а не предала, — сказал Гэс вслух и брезгливо отбросил газету.

Однако, читай — не читай, грядет день охотника. Это чувствуется во всем. Старых одиночек убирают — чтобы сохранить в неприкосновенности синдикат. Агенты ФБР, устраивая засады и разделываясь с современными робингудами, легко добиваются сенсационной известности как “борцы с преступностью”. Но при этом не трогают синдикат, остающийся в тени — а ведь именно он пожирает и разлагает общество изнутри.

Ну и что делать в такой ситуации, спрашивал себя Гэс, садясь в такси. Таковы правила драки. Но добровольно никто не уходит. Таких как я, передающих дело другому, очень немного.

— Поехали в старую гостиницу, — сказал Гэс.

— В какую именно?

— “Отдых Ковбоя”.

— Боюсь, такой гостиницы у нас теперь уже нет. Я никогда и не слышал о такой. Наверное, снесли.

— А “Додж-Хаус” еще стоит?

— Да, сэр. Это не очень шикарная гостиница, но там чисто и вполне прилично.

Через несколько минут старенькое такси остановилось перед гостиницей. Все было знакомо, только на том месте, где над дверью когда-то располагалось полукруглое витражное окно, висела большая уродливая надпись: “Комнаты сдаются от 50 центов”.

На крыльце гостиницы была установлена скамейка-качалка, стояли другие скамейки, на которых в теплые дни наверняка сидят старики и глазеют по сторонам.

Гостиница оказалась уютной и удобной, как старые ботинки; комната, которую он получил, была большой и чистой, с высоким потолком, заклеенным, как и стены, обоями.

На следующее утро Гэс позавтракал бифштексом и яйцами в ресторане “Дельмонико” и вернулся к гостинице. Сел на скамейку, надеясь увидеть среди прохожих знакомое лицо, или что-нибудь, что приободрило бы его. Но Великая Депрессия поразила Додж-Сити точно так же, как и Канзас-Сити, как Нью-Йорк, как всю страну. Худые старые фермеры, одетые в латаные-перелатаные комбинезоны, неприкаянно бродили по улицам; на женщинах были древние платья, вытащенные со дна сундуков; а на то, что дети ходят босиком, уже никто не обращал никакого внимания.

Ко всем прочим бедам Канзас постигла засуха. Пшеница, уже начавшая всходить, выгорела, постоянные ветры срывали верхний плодородный слой почвы.

Краем глаза Гэс увидел администратора гостиницы, стоявшего у двери и разговаривающего с пожилым тучным человеком, у которого был вид представителя закона.

Гэс ничуть не удивился — он был уверен, что, хотя о его прибытии и не сообщали заголовки газет, им заинтересуются представители власти. Он был достаточно хорошо известен. Особенно здесь, в этом, городе, где его помнили еще со времен юности.

Шериф направился к Гэсу; подойдя совсем близко, чтобы привлечь внимание Гэса, громко прокашлялся.

Гэсу не хотелось иметь больше никаких стычек с законом, никаких больше кровавых схваток, не хотелось ненависти, не хотелось больше никого расталкивать локтями, чтобы добраться до кормушки. И он придал своему лицу спокойное и дружелюбное выражение. Он заговорил первым; голос его был ровным и спокойным.

— О, шериф Дарби, если не ошибаюсь. Гроувер Дарби?

— Так точно. А вы, если не ошибаюсь, Гэс Гилпин. Гэс, не протягивая руки для пожатия, сказал:

— Отличное утро, а?

— Ладно, нечего нам ходить вокруг да около. Что вас привело в наш город?

— Это мой родной город. Приехал вот — навестить.

— Все ваши родственники уже давно уехали в Калифорнию. Вам здесь нечего делать.

— Почему? На кладбище церкви Святого Олафа есть пара могил близких мне людей, — возразил Гэс. Голос у него был по-прежнему спокойным, примирительным.

— А вы не приехали сводить старые счеты?

— Нет, нет. — Гэс улыбнулся. — Жизнь слишком коротка, чтобы этим заниматься.

Глаза шерифа, полагавшего, что он постоянно находится при исполнении служебных обязанностей, ввинчивались в Гэса. Дарби пытался определить, насколько Гэс правдив и искренен.

— Вот что я вам скажу, Гилпин. Может быть, в Канзас-Сити вы и большой человек, но здесь, в моем городе, вы простой гражданин, не лучше и не хуже, чем все остальные. И если вы задумали устроить здесь что-нибудь такое — бросьте и думать. Чуть что не так — и вы горько об этом пожалеете.

— Это касается и вас, Дарби, — сказал Гэс. — Вы избраны шерифом, чтобы защищать граждан, и я, как гражданин, надеюсь, что защита эта распространяется на меня, как и на всех остальных.

— Насколько мне известно, вам моя помощь никак не нужна.

— Я... ушел от дел. Повесил “кольты” сушиться на солнышке и разобрал свой старый добрый автомат. Вот буду сидеть здесь, поглядывать по сторонам и мирно качаться на этой вашей качалке.

Шериф, ничего больше не сказав, ушел, а Гэс, откинувшись на спинку кресла, закрыл глаза.

В конце той же улицы, на которой стояла гостиница, располагался банк “Вэлли”. Именно в этом банке он когда-то пытался отхлестать хлыстом гадкого, похотливого ростовщика. Но теперь ему казалось, что это произошло не с ним, а с кем-то другим, в прочитанном когда-то давно рассказе. Интересно, жив ли вообще этот Хундертмаркс? Из дверей банка вышла согбенная женщина с тощей птичьей шеей. Она несла ведро с мыльной водой. Окатила водой тротуар перед банком. Потом устало потерла тряпкой медную ручку двери и вернулась в банк, прихватив с собой пустое ведро. Старая уборщица ему кого-то напомнила, но кого, понять он не мог.

Часы на городской мэрии громко пробили полдень. Гэс отправился на прогулку по городу, раскинувшемуся на низких холмах. Он отыскал старый салун, который когда-то содержал Дональд Додж. Но там царило полное запустение. Гэс вспоминал о тех временах, когда в этот салун приходил его брат Лютер; только здесь ему были рады, только здесь он находил приют. Конюшни, расположенные неподалеку, тоже давно были заброшены.

Но по городу по-прежнему ездило много телег и повозок, в которые были запряжены лошади. У большинства фермеров, живущих в округе, это был единственный способ передвижения, не считая собственных ног. А те, кто в свое время, купив трактор, грузовик или машину, не позаботились о том, чтобы сохранить старые телеги, обнаружили, что если запрячь лошадей в грузовичок или автомобиль, то они вполне заменят телегу — в них можно загружать зерно и возить его на старых, лысых шинах на пункты приема. Это выглядело очень забавно и очень печально. Но у фермеров сохранялось врожденное чувство юмора — оно позволяло улыбаться, даже когда сидишь на капоте раскуроченной машины, внутри которой оставался только руль, и погоняешь старых тягловых лошадей.

Гэс остановился перед банком. Вот там была когда-то жердь, к которой привязывали лошадей, там собирались старики лениво поболтать, пожевать табак, просто посидеть и пораздумывать...

Гэс заметил какого-то человека, который стоял внутри банка и смотрел на него сквозь стекло. Человек повернулся и вышел из банка на тротуар. Он гордо нес свой большой живот; на воротничок ниспадали толстые складки шеи; редкие волосы были гладко зачесаны в бесполезной попытке прикрыть лысину.

Гэс отказался пожать протянутую руку.

— Вы ведь Гэс Гилпин? Я слышал, что вы приехали в наш город, — приветливо сказал банкир. — Я — Джон Хундертмаркс. Все еще заведую этим старым банком.

— Наверняка вы теперь заведуете в этом городе не только банком, — сказал Гэс сухо.

— Я не совсем понимаю, что вы имеете в виду. — Улыбка Хундертмаркса несколько пригасла.

— Ну, я думаю, теперь вам принадлежат и элеваторы и многое другое. Наверное, и почти все дома на этой улице тоже. И земли, которые покидают разорившиеся фермеры, вы быстренько приобретаете.

— А вы, батенька, стали радикалом, как я погляжу, — сказал Хундертмаркс. — А преступник и хулиган, перелицевавшийся в радикала — это уже опасно.

— Ну конечно, опасно, — спокойно согласился Гэс. — Кстати, кто эта женщина, которая прибирает в вашем банке?

Банкир вспыхнул и отвернулся.

— Это вас совершенно не касается. И отойдя назад к двери, добавил:

— Гилпин, вам бы лучше убираться отсюда подобру-поздорову.

— Нечего вам меня прогонять. Мне бы очень не хотелось снова браться за хлыст.

Лицо банкира стало багровым. Он резко повернулся и зашел в банк.

Глядя на толстую спину удаляющегося банкира, Гэс широко улыбнулся. Ему стало несколько легче от того, что он хоть немного облегчил душу. Кровь живее побежала по жилам. Он сделал глубокий вздох и пошел прочь от банка. Шаг его стал уверенным и пружинящим.

После обеда Гэс снова сидел на крыльце гостиницы и смотрел на прохожих. И на большинстве из них он видел следы нужды и лишений, либо в одежде, либо на худых, бледных лицах.

Гэс отлично знал, что вряд ли в Америке сыщутся люди более законопослушные и патриотичные, чем фермеры, но похоже на то, что и их терпению приходит конец. На своем веку Гэсу довелось видеть много сцен насилия, и он прекрасно знал, что может вызывать вспышки насилия теперь, здесь. И в этом небольшом городе он чувствовал растущее напряжение.

То, что произошло в тюрьме Левенворт, могло случиться и здесь, в городе Хундертмаркса, если фермеры будут доведены до отчаяния.

Гэс пообещал себе, что он ни во что не будет вмешиваться. Он будет вести тихую, спокойную жизнь, будет избегать любых неприятностей и передряг.

Голос шерифа Дарби прервал его мысли.

— И что это вы там внимательно рассматриваете?

— Да так, ничего особенного. А почему вы спрашиваете? — Гэса несколько озадачил вопрос.

— Ну, Хундертмаркса беспокоит безопасность его банка. Вы так к нему присматриваетесь...

Гэс засмеялся, и смеялся долго. Его остановило лишь злобное ругательство, слетевшее с губ шерифа. В нем вспыхнула неконтролируемая ярость.

— Давай, катись отсюда, Дарби! Иди, собирай свои денежки, которые тебе платят за то, что не замечаешь азартных игр. Знаю, есть тут у вас одно местечко, где играют и в кости, и в карты. Там, за прачечной “Поффенбург”. Давай, давай, двигай!

У Дарби вытянулось лицо. Как этот сонливый гангстер сумел все уже вынюхать так быстро?

— А по дороге, герой закона, — добавил Гэс, — не забывай гладить доверчивых деток по головке.

Да, таким образом друзей себе не заработаешь, сказал себе Гэс. Но, вспомнив о Хундертмарксе, испугавшемся за свой банк — как же, приехал знаменитый гангстер из Канзас-Сити! — улыбнулся. Не он, Гэс, должен беспокоить Хундертмаркса, а группки озлобленных фермеров в драной одежде, бродящие по улицам.

В следующий раз размышления Гэса были прерваны появлением щуплого человека, одетого в твидовый костюм; на лацкане пиджака был приколот значок в виде крошечной сабли; черные туфли были отлично вычищены; обратил Гэс внимание и на масонский перстень. Взгляд человека был открытым, “в нем не было никакого страха; когда-то давно переломанный нос был вправлен неправильно и так и остался сбитым на сторону.

— Мистер Гилпин, — сказал этот человек, — меня зовут Росс Мак-Клэнэхэн. Мы когда-то учились вместе в школе.

— А, привет, Росс, — сказал Гэс дружелюбно, пожимая Россу руку. — Много воды утекло с тех пор, как нас учил азбуке старый Стаффи. Помнишь, как он лупил нас своим прутиком?

Росс рассмеялся. Он был рад тому, что Гэс его вспомнил.

— Рад, что ты вернулся в наш город. Ему нужны свежие силы.

Гэс пристально взглянул на Росса, но встретив открытый взгляд, успокоился.

— Я думаю, что Хундертмаркс держит тебя под прицелом, как и всех остальных в этом городе. И поэтому, если ты не хочешь иметь неприятностей, тебе придется говорить тихо, — спокойно сказал Гэс.

Взгляд Росса пробежал вдоль улицы и остановился на здании банка.

— А ну его к черту! Было время, когда дела у меня шли хорошо, теперь они идут плохо, но, уверен, все еще поправится.

— А чем ты занимаешься? — спросил Гэс, довольный тем, что в городе остались люди, еще не потерявшие надежды.

— Сейчас работаю в агентстве компании Форда, — сказал Мак-Клэнэхэн.

— А ты не знаешь, кто это работает уборщицей в банке?

— Знаю. Сэлли Маккой. Насколько я помню, мы вместе учились в школе.

— Учились, — сказал Гэс глухим голосом; им неожиданно овладела странная усталость.

— Я вот подумал — раз ты пока живешь у нас в городе, может, купишь машину? Будешь ездить, куда тебе надо. И за город можешь поехать, и вообще...

— Купить машину компании “форд”? Не знаю... “Форд” я себе никогда раньше не покупал... Это хорошие машины?

— Самые лучшие. Все знаменитые грабители банков ездят на “фордах”. За “фордом” ни на какой другой марке не угонишься! Нет такого шерифа в Канзасе, который мог бы догнать “форд”!

— Ну что ж, может быть, действительно купить? Я бы хотел машину желтого цвета. Есть такие?

— Да. Есть одна желтая, — сказал Росс, улыбнувшись.

— А это не такой седан, со складывающейся крышей?

— Именно, так! Уже целый год я не могу ее никому продать! — воскликнул Росс. — Я не хотел ее брать вообще, но Генри Форд сказал мне: или ты ее берешь и находишь на нее покупателя, или ты на меня больше не работаешь. Пришлось взять.

— Но мне нужен будет водитель. И не вообще любой водитель, а такой, что хорошо знает всю местность вокруг и умеет держать язык за зубами. И к тому же честный и... хочет оставаться честным.

— Мне кажется, мой сын Джек именно такой. Вполне подходит по всем статьям.

— Его зовут Джек, — откликнулся Гэс и добавил задумчиво: — Мне всегда везло с людьми, которых зовут Джек. Лучших людей всегда зовут Джек.

— Скажи, когда ты хочешь, чтобы он прибыл и...

— Никакой спешки нет. Завтра утром меня вполне устроит. А за машину я буду расплачиваться сразу и наличными, — сказал Гэс, словно извиняясь.

У Росса глаза полезли на лоб.

— Наличными? И сразу? Но... это дорогая машина... очень дорогая... она стоит почти две тысячи.

— Росс, я имею представление, сколько могут стоить такие машины, — сказал Гэс. — Ты мне скажи лучше, сколько твоему сыну лет?

— Шестнадцать. И все лето он будет свободен. А если надо, то и всю зиму сможет работать!

— Ну и прекрасно. Я рад, что тебя не беспокоит, что я научу его грабить старых вдов и местные банки.

— Гэс, меня совершенно не беспокоит, чем ты тут собираешься заниматься, точно так же, как тебя не беспокоит, чем занимаюсь я, правда?

На следующее утро, когда Гэс вышел из гостиницы, он увидел группу серых людей, одетых в старые, застиранные комбинезоны, которые собрались вокруг ярко-желтой спортивной машины. Она казалась совсем маленькой по сравнению с огромными лимузинами, к которым привык Гэс.

На тротуаре рядом стоял Росс и беседовал с людьми, обступившими машину, обсуждавшими ее необычный цвет и мощный двигатель; в одной руке Росс держал кожаный портфель.

В нескольких шагах от него стоял молодой человек в вельветовых брюках и спортивной рубашке; в нем ничего особенного не было, таких на улице не замечают — вот разве что большие оттопыренные уши привлекли бы внимание... Гэс перехватил уверенный взгляд юноши и решил, что этот парень хорошо видит не только дорогу, когда сидит за рулем, но и все вокруг.

Росс поприветствовал приближающегося Гэса. Широкая улыбка обнажила золотые коронки.

— Гэс, ты появился как раз вовремя. Ну, как тебе машина, нравится?

— Прекрасная машина. Все документы к ней положи в бардачок.

— Хорошо. Сейчас я тебе выпишу квитанцию. Россу хотелось поскорее получить деньги, но и напоминать Гэсу об обещании выплатить всю сумму сразу было неудобно.

— Не нужно мне никаких квитанций, — сказал Гэс и, вытащив из кармана две купюры по тысяче долларов каждая, вложил их в руку Росса.

— Ничего себе, — прошептал Росс, глядя на деньги — ему еще не приходилось держать в руках столь крупные купюры.

— Не волнуйся, они настоящие. И это... чистые деньги.

— А я и не волнуюсь по этому поводу. Жаль только, что я не могу сохранить их в качестве сувениров, — сказал Росс. — Знаешь, у меня есть вилка, которой пользовался Тедди Рузвельт, когда приезжал в Колорадо.

— Ну, я тоже путешествую налегке, — сказал Гэс, улыбаясь. — А это твой сын?

— Да. Джек, иди сюда. Познакомься. Это мистер Гилпин.

— Называй меня просто Гэсом, Джек.

Гэс обвел взглядом лица людей, стоявших вокруг машины. В них он не увидел ни злобы, ни ненависти, а только подавленность и растерянность, которые испытывает фермер, когда его сгоняют с земли.

— Ребята, не хотите прокатиться? Они обменялись взглядами.

— А почему бы нет? — сказал один за всех. — Делать-то все равно нечего.

Одного Гэс посадил между собой и Джеком, а трое других разместились на заднем сиденье.

Человек, сидящий рядом с Гэсом, сказал:

— Думаю, вы не помните меня, а вот я вас помню. Я Бенни Пикок. Когда-то я дружил с вашим братом Лютером.

— А, вот теперь припоминаю. Вы тогда женились на Моди Коберман, так? — сказал Гэс. — Скажите мне, засуха много наделала вам бед?

— Лучше сказать — окончательно нас погубила. Коровы болели. Зерно не всходило. У меня было двадцать акров земли, а теперь это все перешло Хундертмарксу.

— И что он будет делать с этой землей?

— А что он делает с остальными нашими фермами? Получит на все земли федеральные дотации, наймет людей, пригонит тракторы и будет все это обрабатывать. У меня остается небольшой клочок земли. Благодаря ему и содержу всю семью. Но если Хундертмаркс заграбастает все, тут, вокруг Додж-Сити, фермеров не останется. Все пойдут в издольщики.

— А как дела у Брюеров, Линквистов? Кого я еще помню?.. А, Поффенбургов? Как они поживают?

— Все сидят на федеральной помощи. Многие перебрались в Калифорнию. А что делать?

Джек вывел машину за город. Открылась безрадостная картина: заброшенные дома, пустые поля, занесенные пылью, полное запустение. Оставленные дома и постройки выглядели как гробницы тяжелому труду, который их возводил.

— Ну, может быть, после дождя все тут будет выглядеть не так мрачно, — сказал Бенни Пикок.

— Все еще вернется, — добавил один из фермеров на заднем сиденье. — Пройдет дождик — и все зазеленеет.

— Теперь мы наученные. Надо всегда откладывать кой-какие деньжата про черный день.

На некоторых фермах были еще видны следы жизни — висящее на веревках изношенное белье, постиранная потертая одежда; тощие цыплята, гоняющиеся за кузнечиками; исхудалые коровы, грызущие деревянные столбы заборов; женщина, одетая в старый мужнин комбинезон — последнее платье нужно беречь — и машущая вслед проезжающей машине; фермер, копающийся со своими сыновьями в земле и даже не поднявший головы...

На пути к холмам Гошен Гэс заметил во дворе какой-то фермы группу людей; вокруг стояли телеги, повозки и несколько машин.

— Это ферма Армсберов, — пояснил Бен, печально покачивая головой. — Похоже, что и они уже продают свою ферму.

— А ну давай подъедем, — грозно сказал Гэс. — Посмотрим, что там такое.

Джек свернул с дороги и, заехав на территорию некогда процветавшей фермы, остановился у казенной машины шерифа Дарби.

Дарби держал в руках какие-то бумаги; рядом с ним стоял Хундертмаркс, посматривающий на собравшихся людей и, наверное, прикидывающий в уме, какой доход он сможет извлечь из всех тех земель, которые скупил. Маленькое такое слово — доход, а столько в нем приятного смысла!

Гэс окинул взглядом те вещи, которые вынесли на продажу: на кухонном столе, выставленном во дворе, стояла вся посуда семьи; рядом — аккуратно сложенные одеяла, простыни, подушки... Рядом с кучей вещей стояли старый фермер и его работник. Они потеряли все — теперь оставалось лишь подсчитать, подписать бумаги и уехать.

— Ну, ладно, — сказал шериф. — Мне это все очень неприятно, как и всем остальным, но закон есть закон.

Шериф бросил взгляд на Гэса, который кивнул ему. Потом продолжил:

— Мне зачитать, что говорится в этих бумагах?

— А в них говорится, что можно разорять людей? — спросил Гэс.

Дарби взглянул на банкира.

— Начальная цена на эту землю — двести пятьдесят долларов, плюс восемьдесят долларов процентов. Всего вместе — триста тридцать три доллара, — сказал Хундертмаркс.

— А если кто-нибудь выставит такую сумму? — спросил Гэс.

— Я выставлю, — сказал Хундертмаркс, — не волнуйтесь.

— Я готов открыть аукцион, — сказал шериф, обводя взглядом собравшихся, среди которых были фермеры, живущие по соседству, и городской старьевщик, Мозес Петерсон.

Гэс присмотрелся к собравшимся. Жена старого фермера напомнила ему собственную мать — такая же истощенная работой. Сам фермер выглядел, как человек, готовый вот-вот сломаться под грузом свалившихся на него бед. А ведь он честно проработал всю свою жизнь! И Гэсу не хотелось бы видеть, как ломается честный человек. А, черт с ним, с тем спокойствием, которое он себе обещал! Или что-то делать, или помирать!

— Шериф, вы не возражаете, если я кое-что скажу? Не ожидая согласия шерифа, Гэс повернулся к собравшимся, выпрямился во весь свой рост и спокойно заговорил:

— Мне кажется, что вы все оказались в одном и том же положении. Что, если кто-нибудь пустит по кругу шляпу? Может быть, поможете этим бедным людям выкрутиться из трудного положения? Или вы будете держаться все вместе, или каждый из вас пойдет ко дну поодиночке! Так что выкладывайте все, что у вас есть.

Бен Пикок нерешительно снял свою пропитанную потом шляпу, залез в карман, нашарил там серебряный доллар и, положив его в шляпу, передал другому. Шляпа пошла по кругу, а Гэс продолжал говорить:

— Хочу вам сказать, что после засухи 1921 года я понял, что оружие в руках может придать сил. Не то, чтобы сила была сама по себе хороша, — вот посмотрите, как Хундертмаркс использует свою силу! — но каждый человек может стать значительно сильнее, если он запасется несколькими патронами и обыкновенным ружьем!

Шляпа возвратилась к Бену Пикоку. Он подсчитал собранные деньги — оказалось тридцать четыре доллара. Все молчали, ожидая, что произойдет дальше.

— Положите деньги на стол, Бен, — сказал Гэс. — Я никому не собираюсь угрожать. Я знаю, что все вы верите в добропорядочность, и что вы всегда поможете соседу. Раз аукцион открыт, я предлагаю триста тридцать четыре доллара за все, что здесь выставлено.

Гэс шагнул к Хундертмарксу, который переминался с ноги на ногу; его отлично начищенные ботинки покрылись пылью.

— Давайте, Дарби, что вы молчите? Аукцион это или нет? Может быть, кто-то предложит больше?

Дарби боялся посмотреть в сторону банкира. Обвел взглядом собравшихся людей. Они стояли, распрямившись, а в их глазах засветилась уверенность в себе.

Потрясенный старик-фермер и его жена все еще никак не могли поверить в то, что заезжий гангстер может прийти им на помощь, да еще скажет такие страшные слова. Разве не сказал он, что можно добавить себе силы оружием? И рядом с кучей одеял и постельного белья появилось старое ружье, с которым он когда-то ходил на охоту, и коробка — пускай и неполная — патронов. Почему он сам не подумал об этом раньше? Разве можно допустить, чтобы с нами поступали как с загнанными лошадьми? Разве мы уже никому не нужные мулы?

Дарби обеспокоенно взглянул в сторону Гэса и громко сказал:

— Я не допущу здесь никакого насилия. Никаких угроз! Все нужно делать по закону, а кто его будет нарушать, быстренько отправится за решетку. Я открывал торги на покупку земли, но может быть, кто-то хочет купить все эти вещи отдельно от фермы? Это все можно оценить не меньше, чем в пятьдесят долларов.

— Я делал заявку на все вместе — землю, ферму, вещи, — сказал Гэс. — Триста тридцать три доллара за землю с фермой и доллар за эти вещи. Ну, кто дает больше?

— Шериф, ты бы увез отсюда этого банкира. А то мало что может произойти, если он откроет свою пасть, — сказал молодой человек из толпы.

Еще минуту назад он был никто, песчинка в бескрайних прериях. А теперь стал человеком, полным решимости отстоять право фермера на землю. Он вдруг с полной ясностью осознал, что их просто грабят. И кто? Человек, которого они уважали, которым они восхищались и которому пытались подражать.

— Послушайте, шериф, дело, в конце концов, не в деньгах. — Голос Хундертмаркса звучал несколько сдавленно. — Речь идет об исполнении закона. А этот человек подстрекает к восстанию. Это какие-то большевистские штучки, полная анархия!

— Ладно, вали отсюда, кровопийца, — сказал высокий молодой человек. — А когда ты приедешь ко мне на ферму, чтобы согнать меня с моей земли, ты лучше пригони с собой целую армию, потому что я на защиту соберу всех своих друзей!

— Ребята, не надо горячиться! — стал увещевать Дарби. — Закон есть закон.

— Законы создаются людьми и для людей! — выкрикнул Гэс. — Может быть, даже ваш добрый сосед Хундертмаркс найдет возможность отсрочить ваши платежи по займам!

— Все, хватит, шериф! Я больше этого не потерплю! — взвизгнул Хундертмаркс. — Я требую, чтобы был оформлен ордер на арест этого Гилпина по обвинению в подстрекательстве к мятежу!

— Ну что ж, сделайте это, Хундертмаркс, и у меня появится цель в жизни, — сказал Гэс, глядя банкиру прямо в лицо; глазки толстяка беспокойно бегали. — И заодно я узнаю, много ли крови в такой насосавшейся туше.

При этих словах лицо Хундертмаркса, казалось, стало расползаться словно по швам.

— Все вы или будете платить свои долги, или съедете отсюда! — выкрикнул Хундертмаркс.

И тогда, будто по чьему-то сигналу, толпа оборванных фермеров стала надвигаться на шерифа и банкира. Долготерпению пришел конец.

Шериф и банкир стали отступать к своим автомобилям. Через мгновение завелись моторы, словно высказывая возмущение вместо владельцев автомашин, и автомобили укатили в город.

Старуха-фермерша потянула Гэса за рукав:

— Молодой человек, не могу поверить в то, что произошло. А я всегда учила своих ребят, что так поступать нехорошо.

Мальчики с близлежащих ферм, одетые в чистые, но поношенные старые комбинезоны, доставшиеся им от старших братьев, почувствовав, что гроза миновала, стали весело носиться друг за дружкой по двору.

— Вот для кого это важно! — Гэс показывал на детей рукой. — Им нужно объяснить, что иногда закон правилен и хорош, а иногда неправилен и плох, а вот человеческие отношения между людьми всегда хороши.

— Ну, мы вам очень, очень благодарны, — сказал старик-фермер.

— Как вы посмотрите на то, чтобы выпить чего-нибудь и пожелать всем здоровья и всяческих благ? — спросил Гэс.

Под одобрительный гул Гэс вытащил из машины литровую бутылку старого доброго виски и вручил ее Джорджу Копке, высокому худому человеку, который так неожиданно обрел смелость и высказал то, о чем думали все.

Джорж поднес бутылку к губам и выкрикнул:

— За свободу!

Отхлебнув из бутылки, он передал ее дальше.

— А теперь, ребята, — сказал он, сделав глубокий вдох после глотка виски, — надо следить за газетами. Когда сообщат, что идет распродажа, мы снова соберемся вместе и не допустим, чтобы хоть кого-нибудь пустили с молотка.

— Но так или иначе, нам нужны деньги, чтобы расплатиться с долгами, — сказал один фермер небольшого роста. — У меня и пятидесяти центов не осталось!

— А что там с федеральной помощью фермерам? Мы уже должны были ее давно получить!

— Скорее всего, эту помощь прибрал к рукам Хундертмаркс и никому ничего не сообщил, — сказал Гэс. — Я обещаю сделать все, что смогу, чтобы вы, наконец, начали получать эту федеральную помощь. Я не успокоюсь, пока вы не встанете на ноги.

— Разрази меня гром, если ты не классный парень, — заявил Копке. — Тебя надо в шерифы выбрать!

— Ну, если бы я был шерифом, можете быть уверены — ваши фермы не шли бы с молотка, — ответил Гэс. — Но боюсь, у меня биография такая, что никак не позволяет мне носить звезду.

— Ну, так или иначе, я бы голосовал за тебя, — сказал старик-фермер.

— Ладно, пора ехать. Джек, заводи мотор. Кто-нибудь едет с нами? — спросил Гэс.

— Нет, наверное, нет, — сказал Пикок. — Мы пока здесь останемся. Нам всем нужно кое о чем потолковать.

Джек завел мотор, и как только Гэс сел в машину, они отъехали. Машина направилась к дороге, которая вела к холмам Гошен.

— Мистер Гилпин... — неуверенно сказал Джек.

— Пожалуйста, зови меня Гэсом, и если ты собираешься сказать что-то похвальное обо мне, то не надо.

— Понятно, сэр.

Хундертмаркс нанес ответный удар на следующий же день. Городская газета “Сентинел” объявила о том, что за неуплату долгов должно пойти с молотка несколько ферм со всем имуществом.

Напряжение в городе усиливалось. Фермеров в поношенной одежде на его улицах становилось все больше, они собирались во все большие группы, говорили все громче и увереннее.

Гэс внес в общий котел сумму, достаточную для того, чтобы поддержать тех, кто был близок к полному разорению, потребовав при этом, чтобы имя жертвователя оставалось в секрете.

Никаких больше аукционов Гэс не посещал, но ему сообщили, чем они заканчивались: каждый раз собиралась толпа фермеров и их семей — несколько сот человек, — которая молчаливо встречала шерифа и Хундертмаркса, и банкиру ничего не удавалось купить, а дети скандировали: “Банкир, банкир, жирный факир, упал в вонючий кефир”, или “Осторожно, осторожно, шериф, твоя лодка наскочила на риф!”

Лопоухий Джек возил Гэса по всей округе; Гэс видел, в каком отчаянном положении находились фермеры; он привозил с собой кое-какие продукты для тех, кто особенно бедствовал. Иногда, когда они останавливались у очередной фермы, им предлагали скромную еду, и Гэс вызывал фермера на откровенный разговор. Не раз они с Джеком обнаруживали на ферме только несчастную вдову — муж умер, надорвавшись от непосильного труда, пытаясь выращивать пшеницу в сильную засуху, и теперь вдова едва сводила концы с концами. Гэс оставлял такой женщине немного денег.

Банкир был настолько расстроен происходящим, что у него открылась язва, однако шериф Дарби сохранял относительное спокойствие. Он решил сделать один телефонный звонок: он позвонил в Чикаго Мики Зирпу — Зирп, конечно же, поможет ему разрешить возникшую проблему.

— Зирп у телефона.

— Говорит шериф Дарби из Додж-Сити.

— Товар прибыл?

— А наш договор остается в силе?

— Да. Десять тысяч. Но все должно пройти без сучка и задоринки.

— Все будет в порядке. Привозите деньги.

Дарби был доволен — на эти деньги он сможет переехать в Калифорнию, выйти на пенсию и жить себе безбедно.

Гэс давно позабыл про своего извечного врага Зирпа и редко вспоминал про шерифа. Однажды он отправился к начальнику федерального бюро помощи фермерам.

— Когда фермеры смогут получить заем от государства?

— Деньги могут быть переведены фермерам уже сейчас. Но нужно содействие местного банка.

— А вы знаете, чем занимается местный банк? Он просто разоряет фермеров и пускает их по миру!

— Но я ничего не могу поделать. Такова процедура: деньги должны проходить через местный банк, чтобы не было никаких ошибок.

— К чему вся эта бюрократия? Ждать больше нельзя. Для фермеров это вопрос жизни и смерти!

— А вы могли бы им посодействовать в создании кооператива?

— Кооператив уже создан, — сказал Гэс. — Просто его еще никак не назвали.

— Дайте ему какое-нибудь название, и если вы мне принесете соответствующие выписки из банка, я сам прослежу за тем, чтобы ваш кооператив получил деньги, причитающиеся ему из федеральной помощи.

— Можно воспользоваться вашим телефоном? — спросил Гэс и, не дожидаясь разрешения, поднял трубку, позвонил Бенни Пикоку и рассказал, что надо сделать. Бенни сказал, что попробует сделать все, что требуется.

Гэс вернулся к машине.

— Поехали назад в Додж-Сити. Мне нужно кое-что объяснить членам кооператива. И дела, может быть, у них пойдут нормально. Джек не понял, о чем, собственно, идет речь. По дороге он спросил:

— Гэс, а почему ты сам не водишь машину?

— У меня одна рука искалечена, — сказал Гэс, не вдаваясь в объяснения. Зачем Джеку знать, при каких обстоятельствах Ромул Зирп раздробил ему пулей левый локоть? — Джек, ты забрал утром мою почту?

— Конечно. Было только одно письмо, — сказал Джек, вручая Гэсу простой дешевый конверт.

На нем стоял штемпель Канзас-Сити.

Дорогой Гэс!

Как дела? У нас все в порядке. Выполняя твою просьбу, мы разыскивали Вилли и Мэй и, наконец, нашли их в Гаване. Их последними словами были: Зирп нанял нас, чтобы обрабатывать мисс Криспус. Насколько нам известно, Зирп предложил десять тысяч за твою голову. Мы готовы действовать по первому твоему сигналу.

Твой друг Малыш Солтц.

— Плохие новости? — спросил Джек, увидев, что у Гэса начали играть желваки.

— Нет, все в порядке, — сказал Гэс после небольшой паузы. — Просто срочное дело. Нам надо побыстрее возвращаться в Додж-Сити.

— Понятно, — сказал Джек, и вскоре стрелка спидометра стала подбираться у цифре “130”.

— А что, больше из нее выжать нельзя? — спросил Гэс. Когда стрелка добралась до “150”, Джек сказал:

— Вот теперь все. Это все, на что она способна.

— Ну, как бы то ни было, нам надо добраться до города не позже чем через час, — сказал Гэс и закрыл глаза. Ему нужно было кое о чем подумать.

Так. Бесси специально накачивали наркотиками, но их не столько интересовало погубить Бесси, сколько навредить Гэсу. Только один человек был способен на такую подлость. И понять поступки этого человека Гэс никак не мог — да и как поймешь того, кому доставляет удовольствие приносить людям боль и смерть?

— Джек! Я хочу тебе кое-что сказать. Может быть, когда-нибудь тебе захочется рассказать кому-то, а может быть, даже и книгу написать о том, какая у нас была тут жизнь в двадцатых и тридцатых годах... И, может быть, тебе доведется слышать, что я, Гэс Гилпин, плохой человек, потому что убивал людей... Вот что я тебе скажу: я никогда никого не убивал просто так — я убивал только тех, кто собирался убить меня, и только после того, как они стреляли в меня первыми. — Гэс говорил медленно, и голос его звучал устало.

— Понятно... Гэс, — сказал Джек, но на самом деле он не слушал Гэса — все его внимание было сосредоточено на управлении машиной, которая, казалось, еще чуть-чуть — и взлетит в воздух.

Перебирая в голове события прошлого, Гэс вдруг понял, что, сам того не подозревая, он выполнял некое предназначение в жизни, но это предназначение уже почти выполнено до конца, осталось совсем немного... дела тут пойдут все лучше и лучше, люди поймут, что вместо того, чтобы отдавать свою судьбу на милость каких-то незнакомых людей — посредников, перекупщиков, банкиров, продажных юристов, — лучше все взять в свои руки... чтобы сохранять свободу, нужно постоянно быть начеку...

Машина мчалась по дороге с такой скоростью, что парень, сидевший за рулем, с трудом справлялся с управлением.

— Джек, или победить — или умереть, — сказал Гэс так тихо, что молодой человек, казалось, не расслышал его. Но после небольшой паузы Джек отозвался:

— Да, Гэс, я тоже так считаю.

Вскоре вдали показались огни города. Машина шла на прежней скорости. Гэс шевельнулся на сиденье:

— Ладно, Джек, давай, снижай скорость. Въедем в город поосторожнее... Я вот тут размышлял кое о чем, и вдруг понял, чего раньше почему-то не понимал... Ладно, это не важно. Поезжай по боковым улицам, а не по центральным.

— Хорошо, — сказал Джек, кивнув головой. — Могу я чем-то помочь?

— Нет, Джек. Ты еще слишком молод, чтобы соваться в такие дела.

— Гэс, я знаю все, что происходит в Додж-Сити, и я знаю, кто о чем думает. Так вот: у нас в городе все просто боготворят Гэса Гилпина. Кроме двух человек — шерифа и Хундертмаркса.

— Ну, есть еще один... он, правда, живет не в Додж-Сити. Настоящий монстр. Гадкое, вонючее животное, но я думаю, что и он сюда скоро приедет. Он не появился здесь раньше по одной простой причине — он не знал точно, где меня искать.

— А как он узнал?

— Вот это ты мне только что объяснил, — сказал Гэс довольно резко. — Ладно. Приехали. Подъезжай к бордюру. Я дальше пойду пешком.

Джек не понял, что имел в виду Гэс, и в полной растерянности остановил машину у тротуара.

Гэс вложил в руку Джека крупную купюру.

— Джек, закончишь школу — и иди учиться в колледж. Эти деньги тебе помогут. А теперь езжай, все в машине хорошо смажь, набери полный бак бензина — в общем, приготовь как следует. Завтра, может быть, нам понадобится отправиться в долгое путешествие. И ехать придется быстро. Помни, я на тебя полагаюсь.

— А вы меня не увольняете?

— Нет, что ты. Но... завтра будь осторожен. Не делай глупостей. Так сказать, не высовывайся.

— Может быть, все-таки вам нужна помощь?

— Нет. Я же тебе объясняю, — сказал Гэс терпеливо. — Тебе в мои дела совсем не нужно соваться. Я сам со всем справлюсь... или погибну.

— Я уверен, что справитесь. Но у вас одна рука не...

— Все будет в прядке, Джек. Езжай домой и ложись спать... Ты прекрасно водишь машину. У нас была не поездка, а сплошное удовольствие.

Гэс широко улыбнулся.

Когда машина отъезжала, Гэс нырнул в темноту боковой аллеи. Хотя он чувствовал напряжение, внешне это никак не проявлялось. Его инстинкт предупреждал: опасность! И он понял, что пришло время снова носить пистолеты под мышками.

Он тихо шел по темной аллее, внимательно всматриваясь в темноту. Подходя к гостинице с задней стороны, он увидел огонек сигареты. Гэс тут же остановился и, присмотревшись, различил фигуру человека, стоявшего позади гостиницы; человек этот что-то высматривал или поджидал кого-то.

Как определить — местный он или нет? И надо знать наверняка — от этого слишком многое зависит. А может быть, Гэс вообразил себе опасность, которая вообще не существует!

Человек стоял у служебного подъезда, на небольшой платформе, куда обычно ставили бидоны с молоком. К нему нельзя было незаметно приблизиться ни сзади, ни сбоку. Так. Что делать дальше? С тыльной стороны гостиницы, через небольшую улицу, находился молочный магазин. Постоим здесь и подумаем. У задней стены магазина стояло несколько ящиков с большими тяжелыми бутылками толстого стекла. В Канзас-Сити таких бутылок уже не увидишь, а здесь в них продают молоко. Наверное, эти бракованы или побиты. Луна, на мгновение вынырнувшая из-за облаков, осветила темные бутылки. Гэс, ухватив одну из них за горлышко, двинулся в сторону гостиницы, пошатываясь и распевая пьяным голосом:

— О, кайзер Вилли, кайзер Вилли,

Как мы тебя отменно били!

Огонек сигареты исчез. А Гэс громко разговаривал сам с собой:

— Эй, солдатик, ну что тебя так качает из стороны в сторону? Ты что, пил на дежурстве? Никак нет, сэр, ни капельки! Хе-хе... Эй, кто-нибудь хочет выпить с ветераном?

И не ожидая ответа, со вздохом добавил:

— Никто тут не хочет выпить с тобой, солдатик, так что пей себе на здоровье сам...

Гэс поднял бутылку к губам и сделал вид, что пьет. Закашлялся и сказал:

— Уууух! Хорошая штука этот виски. Как до войны, солдатик!

Спотыкаясь на каждом шагу, Гэс подошел совсем близко к платформе, на которой стоял человек с пистолетом в руке и следил за пьяным. Гэс остановился у телефонного столба и спросил у него, где он находится и что он делает здесь так поздно вечером, и кто его старший офицер. Не получив ответа, гаркнул:

— Черт побери, ты что, тоже не хочешь выпить? Смотри, все вылью!

— Эй, катись сюда, я выпью с тобой, — сказал человек, стоящий в темноте на платформе.

Акцент был не местным. С подвыванием, развязный. Типичный голос человека с самого дна.

Изобразив растерянность, Гэс сказал:

— О, кто это? Ты где прячешься?

Гэс увидел, как человек прячет сверкнувший сталью пистолет в карман и слезает с платформы.

— Ну, дай мне глотнуть, приятель.

— Так точно, сэр! Слушаюсь, капитан! — пробормотал Гэс, сделал шаг к незнакомцу и, не дав ему возможности рассмотреть свое лицо, нанес ему бутылкой страшный удар по голове. Бутылка не разбилась, но человек без звука рухнул на землю.

Гэс быстро оттащил его в сторону, к куче угля и, наклонившись над ним, зажег спичку. В открытых глазах уж не было жизни. Гэс тут же узнал убитого — Базз Боннанос. Левого уха нет, лицо очень худое, лоб как у обезьяны. Да, тут не ошибешься! Наемный убийца Базз. Отвратительная личность. Гэс все-таки попробовал нащупать пульс. Пульс не прощупывался. Череп оказался слишком тонким. Еще одна смерть. Гэс вытащил из кармана пиджака убитого пистолет, потом достал обойму — на каждой пуле насечки, которые вымазаны какой-то пакостью. Чтоб рваная рана еще и гнила. Вставил обойму назад в пистолет. Базз много лет зарабатывал себе на жизнь убийством. Хладнокровным убийством. И Гэса не мучили угрызения совести оттого, что ему удалось опередить Базза в страшной игре.

Гэс втащил тело на платформу, сложил руки трупа на груди и вложил в них бутылку. Пускай полиция поломает себе мозги, что же тут произошло... Воина против него, Гэса, началась. И пытаться скрывать первую жертву не имеет смысла.

Открыв заднюю дверь гостиницы и войдя внутрь, Гэс стал подниматься по лестнице. Неожиданно он почувствовал огромное облегчение — он знает своего врага. А это уже полдела. Базза мог подослать только Зирп.

И Гэс готов схватиться с Зирпом. Это надо было сделать уже давно.

Неслышно подойдя к двери своего номера, он стал прислушиваться и принюхиваться. Не пахнет ли сигаретами или чем-нибудь необычным? Вроде ничего. Скорее всего, он сбил их с толку своим отсутствием — ведь его не было в городе весь день и вернулся он только поздно ночью.

Войдя, Гэс быстро осмотрелся, плотно закрыл за собой дверь и задвинул засов. Опустил шторы и зажег лампу.

Достал свои пистолеты и тщательно их почистил. Потом вытащил автомат из футляра и, разобрав его, смазал все части и снова тщательно собрал. Перед отъездом из Канзас-Сити он поставил совершенно новый боек.

Закончив сборку и проверку оружия, Гэс стал массировать левую руку возле локтя. Потом лег в постель. Завтра утром Мики Зирп умрет. А если нет — то умрет Гэс Гилпин.

Он спал очень крепко, без снов. Совесть его была чиста.

Перед тем, как заснуть, Гэс посмотрел на часы — двадцать минут пятого.

Проснулся он в одиннадцать часов. Встал, принял душ. Когда он брился, раздался стук в дверь.

Схватив пистолет, Гэс стал рядом с дверью и спросил:

— Кто там?

— Это я, Бен, — ответил голос. — Бен Пикок.

— Ты один, Бен?

Странно, Гэс был уверен, что первыми этим утром явятся его враги. Но не мог же Бен предать его?

— Да, один. Я хотел бы поговорить с тобой.

Гэс открыл дверь и, приставив пистолет к груди Бенни, снова спросил:

— Ты один?

Бен, судорожно сглотнув, быстро кивнул. Но кивок получился едва заметный.

Гэс впустил его и тут же запер дверь на засов. Бен увидел Разложенное на столике оружие.

— Как ты узнал, что по твою душу прибыли? — спросил Бен, широко открыв глаза. — Я знал, что ты толковый парень, но как ты все-таки вычислил?

— Вычислил что?

— Ну, что Райнеке, человек, который занимается нашим кооперативом, переметнулся на сторону Хундертмаркса? Это произошло только вчера вечером.

— Неужели? А что, собственно, случилось?

— Хундертмаркс отказался выдать нужные бумаги.

— Ну, это не так уж страшно. — Гэс рассмеялся. — Я ожидал услышать вещи понеприятнее.

— Фермеры просто взбеленятся. Все будут считать, что Райнеке получил хорошую взятку.

— Так, наверное, и есть, — сказал рассеянно Гэс, лихорадочно обдумывая, что делать дальше.

Сначала нужно разделаться с Зирпом, а потом уже можно заняться Хундертмарксом. Но что если ему не повезет? Кто тогда будет помогать фермерам выбираться из того положения, в которые они попали?

— А остальные знают? — спросил Гэс.

— Да, конечно. Люди, как только рассвело, стали стекаться в город. И мне очень неспокойно, потому что начали прибывать и полицейские подкрепления. Уже прибыло человек двадцать, с оружием и всем прочим.

— А что, наши ребята захватили с собой свои ружья? — Гэс улыбнулся.

— Именно так, но по сравнению с тем, как вооружены полицейские — это так, пукалки. Что делать?

— А что ты хочешь сделать?

— Нам нужно получить эти бумаги. Никуда от этого не денешься. Мы не хотим никого обманывать. Но без этих бумаг нам придется сосать заднюю лапу.

— Ну, так что же решили? — настаивал Гэс.

— Что решили? Ты что, хочешь, чтобы люди, у которых семьи, вышли против вооруженных до зубов полицейских с дробовиками?

— Но среди этих полицейских есть такие же ребята, как мы с тобой. Они тоже дети фермеров.

— Ты хочешь сказать, что они не посмеют стрелять в нас?

— Не знаю. Может быть, посмеют, а может, и нет. Но если сначала с ними поговорить, объяснить, что к чему, и если после этого они все равно будут готовы убивать — ну, тогда, я думаю, надо будет и силу применить. И посмотреть, кто на что годен.

— Но это же простые фермеры! У них жены, дети!

— Ну и что? Зачем они живут? Ведь они все делают ради своих детей? Они хотят, чтобы их детям жилось лучше, чем им, чтобы их дети понимали, что к чему. Я не знаю этих полицейских, но неужели они превратились в бесчувственных убийц?

— А ты поведешь нас?

— Нет, я не могу. У меня есть дело, которое надо сделать немедленно.

— Я тебе верю, — сказал Бен осторожно. — Я знаю, что ты не мог бы нас предать.

— Спасибо, Бен. Сегодня в этом городе должно произойти такое, что нельзя откладывать. Но как только я разберусь с этим... делом, я сразу присоединюсь к вам. Постройтесь в колонну, человек десять в ряд, и двигайтесь к банку. И пока вам не нужно никого, кто бы вел вас и шел впереди. Расскажите полицейским, что происходит. А потом захватывайте банк, забирайте бумаги и все свои деньги. Вот и все.

— Нет, такого наши ребята не сделают. Они верят в закон и правопорядок.

— И я верю в закон.

— Понятно, — сказал Бен, глядя на оружие Гэса. В дверь снова постучали. Гэс, как и ранее, прижавшись к стене около двери, спросил:

— Кто там?

— Шериф Дарби. Открывайте.

— Вы один?

— Один.

Дверь открылась. Пистолет уперся Дарби под подбородок.

— Я знаю, что вы достаточно разумны, чтобы не убивать представителя закона, находящегося при исполнении служебных обязанностей, — холодно сказал Дарби и очень медленно вошел в комнату.

— Что вам надо, Дарби?

С пояса шерифа, и слева и справа, свисали две кобуры с пистолетами; каждая кобура была подвязана к ноге тонким ремешком.

— Так в чем дело, Дарби?

Пистолет Гэса по-прежнему находился у горла шерифа. — Ночью рядом с гостиницей произошло убийство. Я должен отвести вас в участок. Вы должны дать показания. — А какое отношение к этому убийству имею я?

— Нам известно, что убитый имеет некоторое отношение к вашему прошлому.

— А где гарантия того, что меня не пристрелят? — спросил Гэс, быстро взглянув на Бена.

— Я гарантирую вам безопасность, — сказал шериф.

— Бен мой свидетель. Не думаю, что вы рискнете убрать и его. Я мирно пойду куда надо, но сначала ты позвонишь Мики Зирпу. И скажешь ему, что мы выходим. Я хочу встретиться с ним лицом к лицу, на центральной улице.

— Ты просто сошел с ума! — Дарби скривил губы. — Ты просто чокнутый.

— Ну, конечно, чокнутый. Просто сумасшедший гангстер... Ладно. Бен проследит за тем, чтобы все было по-честному. Зирп, наверное, хорошо помнит, как он пытался подставить меня под гранаты у газового завода. А теперь твоя забота сделать так, чтобы все было более или менее по-честному. Пускай стреляет первым.

— Я никогда не слышал ни о каком Зирпе. — На лице у Дарби появилось выражение безнадежности. — Ты... Вы пойдете сейчас со мной в участок.

Гэс поднял немного пистолет, приложил дуло к ноздре Дарби и тихо сказал:

— Ты сам это все начал. Теперь сам будешь и расхлебывать. — Бен! — позвал Гэс. — Забери у него пистолеты; — Бен осторожно приблизился и еще более осторожно вытащил оружие.

— А теперь звони, — сказал Гэс.

Шериф съежился, на лбу выступил холодный пот; он косил глазами, пытаясь увидеть палец Гэса, лежащий на курке.

— Хорошо, хорошо, — прошептал шериф. — Я позвоню.

Гэс кивнул головой и сказал, обращаясь к Бену:

— Видишь? Что я говорил? Оружие в руках может помочь быстро разрешить проблему.

Шерифа подвели к столику с телефоном. Он поднял трубку и назвал телефонистке нужный ему номер. Глаза его бегали по комнате — он был похож на загнанную в угол крысу, пытающуюся отыскать путь к спасению.

— Мистер Зирп? Говорит шериф... У меня нет выбора... мне угрожают оружием... Да, здесь... Он хочет встретиться с вами на Фронт-стрит ровно в полдень... Позволит вам выстрелить первому...

После паузы, держа трубку у уха, спросил у Гэса:

— А где я буду в это время находиться?

— Ты будешь стоять рядом со мной, — сказал Гэс.

— Я буду рядом с ним... Мы выходим... Нет, выбора нет... Шериф повесил трубку.

— А ты башковитый парень, — сказал Гэс. — Поставленный перед фактом, ты принимаешь его, а не пытаешься увильнуть... Бен, ты помнишь, что я тебе говорил? Ты все понял? Будет немного шумно, подымется пыль... А эти продажные газеты, если бы я шел с вами, тут же раскричались бы: видите, с кем связались фермеры? С преступником!

— Ну что нам эти газеты! Мы сами знаем, что к чему, — сказал Бен. — Все наши ребята полностью тебя поддерживают! И готовы помочь тебе.

— Нет, не надо. Это мое личное дело. От начала и до конца... А теперь — понаблюдай за шерифом, а я пока закончу бриться. Гэс широко улыбнулся и ушел в ванную. Бен, державший пистолеты шерифа, направил их на Дарби и сказал:

— Дарби, советую не шевелиться. А не то нам придется срочно избирать нового шерифа... Я понимаю, что происходит! Ты узнал, что мы хотим выдвинуть Гэса на пост шерифа Додж-Сити, вот и попытался его подставить.

— Ты просто дурной грязный боров! — прошипел Дарби. — Я тебя быстренько упеку в тюрягу. Будешь там пуп надрывать в каменных карьерах! Дерьмо ты собачье! Ты думаешь, взял в руки пистолет — и уже настоящий человек? Ни хрена подобного. Как хлебал навоз, так и дальше хлебать будешь!

— Говори, говори, Дарби, если от этого тебе полегчает. Да, я фермерствовал всю свою жизнь, и до гроба буду этим заниматься.

Из ванной комнаты вышел Гэс. Он был одет в чистый, выглаженный костюм, волосы тщательно расчесаны.

— Да брось ты, Бен, — сказал он. — Я же тебе сколько раз говорил: спорить с такими бесполезно. Их нужно просто ногой под зад — и все тут.

Гэс, не открывая окна, осмотрел улицу. Странно, ни одной машины. И ни живой души перед гостиницей не видно. А, наверное, уже все прослышали, что тут будет происходить. Откуда это узнают? Да еще так быстро? В дальнем конце улицы он разглядел беспокойную толпу долговязых фермеров, с обветренными лицами и красными шеями. Боже, что они тут делают? Уходите, уходите отсюда, хотелось крикнуть Гэсу. Здесь, под самым вашим носом, будут стрелять!

Затем он увидел полицейских с оружием в руках, занимающих место перед банком.

Да, теперь понятно, почему фермеры не могут решиться на активные Действия. Никому не хочется, чтобы ему прострелили голову. Особенно если неизвестно, чем все это закончится.

На другом конце улицы собрались подростки и молодые люди. Они присматривались, выжидая, что произойдет дальше, прикидывая, что и как; пришел момент понять, чего стоят их отцы, чего стоит их страна. Часы на пожарной башне показывали без пяти двенадцать.

— Бен, тебе нужно обязательно поговорить с теми полицейскими. Тебе нужно им сказать, что и они и мы — все из одних и тех же мест, нас всех вырастила одна земля. У нас всех в душе одни и те же надежды, мы все хотим получать вознаграждение за свою работу, нам всем очень тяжело видеть, как гибнут наши надежды. Мы все надеемся на справедливость наших законов и нашего правительства! Бен! Тебе надо спешить! Тебе нужно говорить с ними открыто, честно, потому что если кому-то суждено быть убитым, то люди должны хотя бы знать, за что.

— Хорошо, Гэс, я постараюсь. — Бен отдал Гэсу пистолеты шерифа и направился к двери.

— Осторожнее, старина, не сломай ногу на ступеньках, — сказал Гэс в напутствие.

Время от времени поглядывая в окно, Гэс видел, как старый фермер в своем латаном комбинезоне выходит из гостиницы, потом идет по улице к банку, останавливается перед полицейскими, стоящими стеной, мощной, незыблемой и бесчувственной как бетон — разве может дойти до таких простое человеческое слово? Но Бен говорил и говорил, делая медленные, типично фермерские жесты; казалось, он обращается к своим сыновьям, объясняя, как нужно вспахать поле, что нужно сделать, чтобы дожди не смывали почву, рассказывая, что полям надо давать передохнуть, что их нужно должным образом поливать — а иначе на них не будет ничего расти...

Гэс видел застывшего на месте офицера в высокой шляпе; он стоял, как деревянный чурбан, а старый фермер взывал к нему, говорил, что фермеры требуют лишь возможности оставаться на собственной земле, что они хотят основать кооперативный банк, что они вернут свои долги, как только дожди смочат землю и засуха закончится.

Но офицер не слушал. Он превратился в камень. У него был приказ. У него было оружие.

Бен, почувствовав, что офицера ему не удастся ни в чем убедить, стал обращаться к молодым полицейским, не превращенным еще в бесчувственных роботов.

— Неужели вы будете стрелять в людей, многие из которых ваши соседи, только за то, что они захотят перейти улицу и войти в здание? Просто в здание коммерческого учреждения? А это вам не церковь или мэрия! И никому мы не собираемся мешать, никого не будем трогать! Нам нужно взять только некоторые бумаги! Вы что, будете швырять гранаты в своих соседей? Травить их газом? Вы будете стрелять из крупнокалиберных винтовок в своих родственников?

По настроению полицейских, по выражению их лиц Гэс не мог определить, готовы они стрелять или нет. Он видел, что офицер оставался без движения — наверное, он все-таки боится дать приказ стрелять, боится, что ему не подчинятся, если он такой приказ отдаст.

До двенадцати часов оставалась одна минута. Бен увидел, что его усилия ни к чему пока не приводят. Он ничего не выпрашивал, он не пытался командовать, он пытался говорить с полицейскими как с людьми, пояснить им, что и как, он пытался взывать к их человеческой порядочности. Если эти его слова не дошли до полицейских — ну что ж, дальше говорить бессмысленно. Нужно вернуться к толпе фермеров, а если потребуется — то и умереть.

Гэс видел, как Бен повернулся и медленно побрел к плотной группе людей, в поры которых навечно въелась пыль, лица которых были опалены солнцем. К толпе людей, которые не умеют красиво говорить, но умеют отличать правду от кривды.

— Ладно, шериф Дарби, — сказал Гэс, — пора и нам прогуляться немножко по Фронт-стрит.

Гэс вынул обоймы из пистолетов Дарби и отдал ему разряженное оружие.

— Может быть, ты будешь чувствовать себя немножко увереннее, если эти штуки будут болтаться у тебя на боках.

Они стали спускаться по лестнице. Впереди шериф — сзади Гэс. В руках он держал заряженный автомат.

— Надеюсь, ты переживешь эту передрягу, шериф, — сказал Гэс. И он действительно этого хотел.

— А я надеюсь, что ты — нет, — прорычал шериф. Они вышли на крыльцо главного входа гостиницы. Гэс вдохнул воздух всей грудью. Ему показалось, что он ощутил запах покрытых росой белых гардений. Наверное, скоро выпадет дождь, омоет пыльный город и оросит поля. Прекрасный запах!

— Шериф, иди слева от меня, чуть впереди и чуть в стороне, — сказал Гэс приятным голосом. Они спустились со ступенек крыльца, вышли на середину улицы. Гэс взглянул на молчаливую толпу фермеров, стоящих в конце улицы.

Джек следил за происходящим, стоя у гаража своего отца. В машине все что нужно было смазано, вода залита, баки полны бензина, мотор проверен. Она была готова к долгому путешествию.

Когда старые часы на башне стали отбивать двенадцать — Гэса охватила непонятная печаль, ностальгия по вольному ветру прерий.

Шериф шагал все медленнее и медленнее.

— Шериф, если ты вдруг окажешься позади меня, мне придется тебя тут же убить, — спокойно предупредил Гэс.

Шериф прыжком занял прежнее место — слева от Гэса, на шаг впереди.

Губы Гэса были плотно сжаты, глаза осматривали улицу, не пропуская никаких деталей. Гэс подвигал левой рукой, проверяя, насколько она ему послушна. Зирп ни за что не выйдет на честный поединок, он обязательно подстроит какую-нибудь подлость. Но если он рискнет высунуться — все остальное уже не имеет значения.

Пружины часов со скрипом и стоном разворачивались — часы отбивали двенадцать — пробили шесть, семь раз, восемь, девять... Гэс шел по середине улицы, приближаясь к банку, за которым располагался полицейский участок. Он шел очень медленно. Ну где же ты, Зирп?

В открытом окне банка Гэс увидел Хундертмаркса. Тот стоял, сложив руки на груди, улыбался и смотрел на Гэса. Ну давай, давай, бормотал Хундертмаркс, шагай, еще пару шагов — и все закончится!

А в дальнем конце улицы по-прежнему молчаливо стояли фермеры — лица напряженные, всматривающиеся в ряды блюстителей закона и правопорядка; фермеры застыли как река, скованная льдом, с нетерпением ждущая весны, теплых ветров, которые вскроют лед и позволят реке разлиться навстречу судьбе...

Еще шаг, потом еще один...

Еще шаг.

Раздался свисток, звучавший всегда ровно в полдень, и в ту же секунду прогремел выстрел. Тяжелая пуля, прилетевшая неизвестно откуда, ударила Гэса в спину и бросила его на колени... Все было прекрасно подстроено: Зирп руками Хундертмаркса совершал подлое убийство в спину. Банкир, отбежавший от окна на несколько шагов и уже невидимый с улицы, готовился выстрелить еще раз. Гэс стоял на коленях посреди пыльной улицы и медленно оседал. Автомат вывалился у него из рук. Боль парализовала его.

Люди, стоявшие на разных концах улицы и наблюдавшие за происходящим, были потрясены — неужели это все, неужели можно так просто убить человека? Неужели все закончилось?

Гэс, превозмогая боль, потянулся к автомату. Банкир уже был готов нажать курок — он целился в лицо Гэса, на котором застыло упрямое выражение. Но в тот момент, когда он уже нажимал курок, сухая старушечья рука подтолкнула ствол вверх — и выстрел ушел в небо. Банкир заорал на уборщицу:

— Ах ты старая сука, подлая стерва! Получай, что заслужила!

И он, с перекошенным лицом, ударил женщину прикладом по голове. Она рухнула на пол.

Но Гэс получил те несколько мгновений, которые ему нужны были, чтобы прийти в себя. Его сильная правая рука, которая помнила тяжкий фермерский труд, подняла автомат — и палец нажал на курок. Автоматная очередь разбила стекло, на котором золотыми буквами было выведено название банка; пули швырнули банкира о стену; расставив руки, будто крылья, Хундертмаркс съехал на пол и умер.

Дарби, успевший выхватить запасную обойму и вставить ее в один из своих пистолетов, нырнул на асфальт, откатился и выстрелил. Пуля окончательно раздробила левую руку Гэса. Второй раз выстрелить Дарби не успел — очередь из автомата Гэса прошила его. Словно портной прострочил на машинке ровный шов. Гэс расстрелял все патроны.

Над улицей повисла странная, вязкая тишина. Гэс поднялся на ноги. Левая рука болталась, как сломанная плетка. Гэс чувствовал, как его и спереди и сзади заливает кровь. Он вытащил пистолет все еще послушной ему, сильной правой рукой. Его качало во все стороны, но наконец он смог распрямиться и стать во весь рост. И двинулся дальше, вперед.

— Эй, Зирп, — выкрикнул он хрипло. — Выходи, Мики. Покажи, на что ты способен!

И неожиданно на улицу выскочил прятавшийся в подворотне Зирп. Кривой горбун улыбался дьявольской улыбкой — на, получай, Гэс Гилпин! Он выстрелил из своего многозарядного крупнокалиберного ружья. Крупная дробь завизжала по улице.

Гэс снова упал.

Все, подумал он. Нет, не все! В нем осталось еще достаточно жизни. Совсем немного, но достаточно!

А Зирп, передернув затвор своими тонкими нервными пальцами, подал следующий патрон и выстрелил снова. Дробь разорвала воздух, ударила в асфальт вокруг Гэса и вгрызлась в его тело.

Победить или умереть, сказал Гэс про себя и, лежа на земле, прицелился. Вот так, теперь спокойно, вот он, гадкий паук, на мушке, давай, кончай с ним!

И Гэс нажал на курок. Увидел, что пуля попала в цель — прямо в рот. Зирпа швырнуло головой на стену дома. Кирпич залило кровью и чем-то розоватым, похожим на мороженое.

Гэс стал отползать к бордюру. Он свое дело сделал. Сделают ли его друзья-фермеры свое?

Гэс подполз к телефонному столбу и, держась за него, немного приподнялся. Огляделся. На улицу вырулил желтый “форд”. За рулем сидел лопоухий Джек... как же его фамилия? Этот тугодум, который с трудом перемножал два и два, остановил машину рядом с Гэсом и, затащив его на сиденье, стал разворачиваться.

Гэс, посмотрев на фермеров, увидел, что они плотной массой двинулись к банку. Они не обращали ни на кого внимания, ни на увозимого Гэса, ни на полицейских, ни на окровавленные трупы. Они шли, чувствуя себя не роботами, готовыми умереть на работе, а свободными людьми, объединенными единым желанием, единым стремлением. Они зашли в банк, забрали нужные им документы, помогли уборщице подняться на ноги. Полицейские сняли свои шлемы и присоединились к фермерам...

Желтая машина, набрав скорость и легко взлетев на холм, помчалась в сторону заходящего солнца.

1

Следователь, ведущий дела о насильственной или преждевременной смерти.

2

Слова из “Песни Песней” Соломона.

3

Перевод К. Бальмонта.

4

Прозвище Луиса Армстронга, величайшего джазового музыканта первой половины ХХ века.

5

Обычно название этого спиричуэла переводится как “Святые маршируют”, что не соответствует смыслу