Глава 56

Мэггс метался в своих магнитных цепях. Он сел, подавшись вперед, и его темные глаза теперь светились, как джин в стакане. Тобиас решился на этот сеанс лишь для того, чтобы получить пятьдесят кусков, но сейчас он уже не думал о своей выгоде.

— Остановитесь! — крикнул он и смело встал перед Джеком Мэггсом, расставив ноги и выбросив перед собой руки, словно защищался или благословлял.

Казалось, что Джек смотрит на него, но кто мог знать, что видел перед собой этот обезумевший взгляд.

— Стойте, Джек! Стойте! — Тобиас своими мягкими ладонями словно уперся в воздушное пространство между собой и Мэггсом. Делая ладонями движения, будто толкает перед собой воздух, он заставил Мэггса отступить к кровати. Решив показать все свое мастерство до конца, Тобиас сделал полшага вперед. Но Джек Мэггс еще полностью не сдался; полулежа на кровати, он оперся на локоть и в этой позе напоминал сжатую пружину. Он был остановлен, загипнотизирован, хотя Тобиас на этот раз не был полностью уверен в успехе этого сеанса.

Мгновение спустя он даже испугался, что проиграл. Джек Мэггс, широко открыв рот, внезапно издал крик, но не от боли, а от ужаса того, что видел только он один. Когда оглушительное «Нет!» вырвалось из его груди, он не вскочил, а встал, как, должно быть, встал бы Гулливер, если бы лилипуты не так крепко привязали его веревками. Распрямившись во весь свой рост, он головой коснулся потолка, заполнив собой комнату и закрыв свет окна. Тобиасу понадобились все его силы и смелость, чтобы сохранить свое превосходство.

— Сядьте! — скомандовал он. — Я приказываю.

Он стоял, опасаясь, что сделал что-то противоестественное нормальному ходу вещей, и невольно выпустил демонов, о которых он сам не знает, разворошил темное гнездо, кишащее омерзительными гадами. Не сводя глаз с субъекта, он украдкой поглядывал, нет ли поблизости чего-нибудь вроде хорошей палки или кочерги, чтобы в случае чего быть готовым к обороне.

— Ради всех святых, я приказываю вам не двигаться.

Джек наконец замер, моргая глазами.

— Тише, — повысил голос Тобиас. — Вы сейчас успокоитесь.

Пациент качнулся, наклонился посреди комнаты и стал тереть больную щеку.

— А теперь ложитесь на кровать. И не поднимайтесь до тех пор, пока я не дам команды.

Джек Мэггс сел на кровать, стащил с себя башмаки и тяжело опустил их на пол.

— Господи, — воскликнул он и лег на постель; его руки теребили лицо.

Тобиас думал, как бы ему навсегда утихомирить этого Призрака. Он, очевидно, забыл, если вообще осознавал, что гнев и ярость — это его изобретение, некая персонификация боли, которую он внушил чужому сознанию. Он приказал сомнамбуле описать ему того, кто преследует его. Он, конечно, и сам мог бы описать его — холодные голубые глаза, прямой хищный нос, светлые, пшеничного цвета волосы. Но его целью было заставить субъекта сконцентрировать внимание на Призраке, а потом, разработав какую-нибудь дьявольскую стратегию — он еще не знал какую, — отделаться от него раз и навсегда, бросив, как свинью в море.

И Тобиас вдруг указал пятно на стене.

— Он вон там, Джек, там.

Джек Мэггс сопротивлялся. Он тряс головой, закрывал глаза, мял щеку, давил на нее пальцами и вонзался в нее так глубоко, как лопата в глину.

— Он темноволосый, Джек? — спросил Тобиас, зная, что Мэггс любит спорить. — Он черный?

— А, нет, — вздохнул каторжник. — Он блондин, очень светлый.

— У него белая кожа?

— У него мой ребенок.

Тобиасу, уставшему и зному, хотелось поскорее лечь в постель, но он продолжал спокойным тоном устранять последнее препятствие.

— Тогда заберите у него ребенка, — сказал он. — Пойдите к Призраку, протяните к нему руки. Ему он не нужен. Он отдаст его прямо в ваши руки.

— Он по другую сторону стены.

Тобиас подумал, что субъект говорит о Призраке.

— Вы вынули кирпич, — раздраженно напомнил он Мэггсу. — А теперь надо вынуть второй. Если понадобится, вы будете ломать всю стену, чтобы добраться до него.

Мэггс печально скривился.

— Они бросили его в сортир.

— Призрак выброшен?

— Мой ребенок! Мой ребенок умер.

— А где же ваш Призрак, Джек? Расскажите мне еще раз, как он выглядит?

— О, он солдат Короля, — с горечью ответил каторжник. — Он настоящий паскуда, таракан, а мой дорогой бедный мальчик лежит в сточной канаве. — К превеликому смятению Тобиаса, Мэггс разрыдался. — Господи, великий и добрый! Его нежная детская щечка разрезана.

Джек Мэггс лежал на кровати и, по-детски поджав к груди колени, горько плакал.

— Не заставляйте меня смотреть на это, — просил он, царапая больную щеку ногтями. — Боже, лучше мне умереть, смилуйся надо мной, прошу тебя!

— Послушайте меня, сэр.

— Оставьте меня, оставьте меня в покое.

— Я вылечу вашего сына.

— Вы не можете вылечить его. Он умер.

— Мы закроем его рану. Я прошу вас.

— Оставьте его в покое, вы, ублюдок, всюду сующий свой нос!

Но Тобиаса Отса осенило:

— Смотрите, Джек, смотрите, рана затянулась. Как только это произойдет, у вас тоже прекратится боль. Это та же рана, и та же боль.

— Я хочу, чтобы моя боль осталась.

— Нет, посмотрите на рану, она зажила! Боль прошла.

— Я хочу испытывать боль! — закричал Мэггс, поднимаясь на локте и впиваясь взглядом в Тобиаса Отса с такой настороженностью, что было трудно поверить, что он в гипнотическом сне.

— Мне нужна боль, глупец. Это все, что у меня осталось от него.

Глава 57

Тик не удалось победить, но воздействие магнитов дали Джеку Мэггсу некоторую передышку, и он смог залезть рукой под матрац, где хранил немалую часть своего спрятанного богатства.

Он повернулся спиной к Тоби, опустив свои широкие плечи так низко, чтобы тот не смог увидеть слишком много.

— Доверяя вам, пока даю десять, — сказал он. Выглядел он все таким же больным, но в глазах появился прежний разбойный блеск.

— Вы решились на чертовски нелегкую сделку, — грубо заметил он и схватил Тобиаса за руку. — Но вы, черт побери, убедитесь, что я выполняю свое слово.

Он притянул к себе писателя так близко, что до Тобиаса донеслось его нездоровое дыхание. У Тобиаса одна рука была сжата в кулак, но Джек Мэггс грубо разжал ее крючковатыми пальцами изуродованной руки.

— Завтра у нас встреча с этим джентльменом, — напомнил он.

— Он живет в Глостере.

— Тогда, парень, едем в Глостер. А когда я получу его, то вложу в вашу руку сорок этих золотых красавиц.

С этими словами он торжественно отсчитал в открытую ладонь Тобиаса Отса десять теплых золотых соверенов.

Позднее, когда нанятый экипаж вез его по Грэйт-Куин-стрит, пальцы Тобиаса нервно перебирали монеты в кармане. В быстро меняющихся картинах, рождавшихся в его беспокойном мозгу, он видел и обстоятельства, которые могут не миновать его. Как всегда, он верил своему богатому воображению и все, что возникало перед его мысленным взором, воспринимал так же реально, как улицу, по которой сейчас ехал. Он видел хижину, освещенную луной, удар кинжалом, упавшую на пол лампу, вспышку огня, а затем пожар в темноте австралийской ночи. Эти видения неизменно возвращали его к замыслу романа о Джеке Мэггсе. Он уже репетировал свою встречу со старым Чири Энтуистлом, издателем.

Затем так же внезапно его мыслями полностью завладели детали появления на свет Божий своего героя. С помощью гипноза он узнал, что младенцем Мэггс был сброшен с Лондонского моста, и теперь ему представлялось, что каторжник Мэггс мог оказаться, как Ричард Севэдж, незаконным сыном знатных родителей. С этого он, пожалуй, и начнет свою беседу со стариной Чири Энтуистлом. Он уже видел себя шагающим взад и вперед по комфортабельному кабинету старого издателя, который с удовлетворением слушает его, сложив руки на брюшке, обтянутом жилеткой.

Но вернувшись к действительности, он вдруг обнаружил, что экипаж стоит, а взглянув в окно, увидел, что кучер экипажа и водитель омнибуса стоят посреди улицы с поднятыми друг на друга кулаками.

Вот где он может сразу же заработать две гинеи. И всего за какой-нибудь час: скетч «Перебранка в Хай-Холборне».

Если прибавить скетч о мальчишке-подметальщике (две гинеи);

да к этому добавить скетч о женщине-канарейке (две гинеи);

и задержать оплату счета бакалейщику или мяснику, то в итоге можно собрать четыреста фунтов, пока на его голову не польется золотой дождь.

Экипаж тронулся, кучер подстегнул лошадь. Тобиас, вынув записную книжку, начал писать и успел настрочить двести слов, не менее, прежде чем снова закрыл ее на Мертон-стрит. Здесь он попросил кучера подождать и быстро зашагал по пахнущей кошками дорожке к двери дома доктора Хардуика.

Доктор сам открыл дверь; в руках у него была грязная, можно сказать, антисанитарная тряпка.

— Доктор Хардуик, — промолвил Тобиас с достоинством. — Я принес ваш гонорар, как и обещал.

Это известие почему-то смутило доктора.

— Я — Тобиас Отс.

— А, это вы? — спросил доктор Хардуик и, повернувшись, пошел назад в прихожую, оставив входную дверь дома открытой. Не будучи приглашенным войти, Тобиас остался ждать на пороге, гадая про себя, что же ты за доктор, если сам открываешь входную дверь. По теням, мелькавшим по стене гостиной, он понял, что доктор наконец вернулся к входной двери, но в руках у него не было колье.

— Вот вам соверен, — поспешил сказать ему Тоби-ас. — Я считаю себя вашим должником в пределах пяти шиллингов.

Доктор Хардуик с удивлением смотрел на протянутую ему монету,

— Как мой пациент? — спросил он.

— Малыш чувствует себя хорошо. Надеюсь, у вас найдется сдача, сэр.

На этот вопрос доктор ответил сразу же, но колье не вернул.

— Мне кажется, у вас осталось кое-что, что принадлежит мне, — наконец не выдержал обеспокоенный Тобиас.

Доктор Хардуик вопросительно нахмурил брови.

— Вам?

— В таком случае то, что принадлежит сестре моей жены.

— О, вы хотите получить ожерелье этой девушки? — Старик стал шарить по карманам сюртука.

— Надеюсь, вы не потеряли его?

В это время доктор медленно извлек колье из маленького, где обычно носят часы, кармашка своей жилетки.

— Вы слишком выдаете себя, — сказал он Тобиасу, подняв перед ним в воздухе колье Лиззи.

— Сэр? — промолвил Тобиас и сильно покраснел. Доктор Хардуик опустил колье в нетерпеливые руки Тобиаса.

— Я надеюсь, вы отнесетесь к сестре своей жены с такой же бережностью, с какой я отнесся к ее ожерелью.

Тобиас не поверил своим ушам. Он смотрел в желтоватые глаза чужого ему человека, который смело встретил его взгляд. Под выцветшими бакенбардами Тобиасу почудилась добрая улыбка. На какое-то мгновение возникло желание рассказать ему о всех своих бедах, найти медицинское решение того кризиса, который грозит разрушить весь его мир.

Но, заметив презрительную усмешку на губах старика и холод в его глазах, он круто повернулся и пошел к ждущему его экипажу.

Глава 58

Дорогой Генри!

Я представляю, как ты ждешь меня, как ищешь. Я вижу тебя стоящим в дверях дома, вижу, как ты выходишь на улицу, как смотришь из окна в щелку занавески. Я представляю, как ты думаешь, что за человек твой Па. Ты осторожен.

Я тоже был осторожным пареньком. Особенно я следил за Томом, и правильно делал. Том в свои восемнадцать стал высоким и почти красивым. Волосы у него были густые и кудрявые, и в этом была его удача — они скрывали его уродливые уши. А вот его рот с красными сочными губами, казалось, служил ему только для того, чтобы изливать мне свою концентрированную злобу и утолять аппетит. Этот парень был охоч и до поцелуев, но окружил себя каким-то ореолом конспиративности, а в его глазах неизменно были жестокость и злоба.

— Мы братья, Джек, — бывало, говорил он, низко наклоняясь ко мне, когда мы сидели за знаменитым резным дубовым столом в таверне «Лебедь о двух головах». — Нам не нужны чужаки в нашей работе,

«Чужаками» он считал Сайласа, который, несмотря на заключение, из камеры контролировал большую часть нашей деятельности и, по мнению Тома, присваивал себе львиную долю добычи. Мери Бриттен запретила ему говорить с ней об этом, поэтому все свои обиды и накопившуюся горечь он изливал мне. Схватив меня за запястье и больно сжав его, он доверительно шептал:

— Ты наш не по крови, но ты член семьи. Я готов умереть за тебя, Джек, — и так далее.

Подобные излияния чувств смущали меня, и даже когда я сам научился отвечать ему тем же, — потому что он был вспыльчив и уязвим и нуждался в похвалах, — и сказать по правде, мне просто было жалко его.

Итак, глядя на Тома сверху вниз, я перестал следить за ним пристально так, как следовало бы.

Подшучивая над Томом, я пытался этим привлечь Софину на свою сторону, но она решительно отказывалась.

— Тебе должно быть стыдно, — говорила она, — имея брата, готового умереть за тебя, насмехаться над ним.

В Томе — это дорого потом ей обошлось — она видела только то, что хотела видеть. Она не понимала, какую ненависть он испытывал к ее отцу.

Том был скрытен в своих поступках и тщателен и искусен в обращении с инструментами, это счастливое сочетание сделало его талантливым взломщиком. Перестав пренебрегать своими обязанностями подмастерья, он стал любимчиком мастера. Тот и понятия не имел, что Том Бриттен вор. Более того, он хвастался им, говоря, что во всем Восточном Лондоне не найдется другого подмастерья, способного так скоро и чисто выточить такую деталь, как «ласточкин хвост»17. Я не сомневался в этом, Том как-то говорил, что когда дерево поддается ему, он чувствует себя так, будто побеждает дикого зверя. Его охватывает особое чувство, и не самое лучшее.

Том мог бы в конце концов найти свою цель в жизни, полезную и честную, но он был сыном своей матери, у них были иные, далеко идущие планы.

В 1806 году мы ели лучшую грудинку, хрустящие отбивные, ростбиф из мясной лавки на Аппер-стрит, а миссис Бриттен стала владелицей двух земельных участков; в ее комнатах теперь бывали женщины среднего класса, которые хотя и боялись показываться в таком районе, как Айлингтон, но зато были спокойны, что здесь не встретят тех, кто их знает.

Теперь Ма одевалась во все белое — платье, которое она сама себе придумала и сшила, и странную, тоже белую, шапочку. Она больше не торговала «колбасками от живота». Вместо них она рекламировала быстро помогающие от женских болезней пилюли. Она готовила их из спорыньи, которая оставляла на наших руках неприятный запах рыбы. Софина и я часто по утрам считали эти грубо сделанные красные пилюли и наполняли ими маленькие темные бутылочки.

К четырнадцати годам я так вырос, что уже не мог спускаться по дымоходам, но я и Софина теперь хорошо разбирались в старинном серебре. Вместе с Томом, научившимся многому за долгие годы пребывания в подмастерьях, мы довели свое мастерство до такого высокого уровня, какой не мог бы представить себе даже Сайлас.

Иногда Том взламывал замок, но чаще просто подпиливал его лобзиком, чего было достаточно, чтобы потом справиться с ним пальцем. Софина и я не присутствовали при проникновении в дом, но мы легко представляли себе, как Том чутьем находил нужную дорогу, вооруженный всеми своими инструментами: это хорошо просмоленная бечевка, особые щупальца из тонкой проволоки и пилка не толще человеческого волоса. Он работал бесшумнее жука-точильщика. А когда заканчивал, то дверь открывалась тихо и легко, как страница книги, и он тогда спокойно ждал нас в доме.

Когда он встречался с нами и инструктировал нас перед очередным походом, то превосходил самого себя. Его движения были быстры и легки, он испытывал одповременно огромное удовольствие и смущение. Я видел, какие взгляды он бросал на Софину из-под своих длинных ресниц, а показывая нам, как он сам прокрадывается в дом, всегда подчеркивал ту опасность, которой подвергался. Он действительно хотел показать нам, что он главный в упряжке. Он не разговаривал с Софиной или с кем-нибудь о ней, но я не был слеп и видел, насколько сильно его чувство к ней.

Когда он бывал в Айлингтоне, то старался игнорировать нас, меня и Софину. Он засиживался допоздна, беседуя с матерью в столовой, где, склонившись над обеденным столом, они бесконечно просматривали свои «бумаги». Что это были за бумаги, я не знал, хотя верил, что среди них было письменное показание под присягой о невиновности Сайласа, и права Ма на два землевладения — хотя я никогда не видел второго, — со слов Ма, это был «просторный и удобный дом» в Ноттинг-Хилле.

По воскресеньям они, попивая джин из желтых венецианских стаканов, изучали бумаги со столбиками цифр и таинственно шептались, делясь секретами. Что это за секреты, я и по сей день не знаю. Я не могу сказать тебе, знала ли Ма, что Том предал Сайласа, или все было сделано вообще по ее указанию. Что бы ты ни вообразил себе об этой паре, знай: для нее не было ничего невозможного.

Иногда Том уходил от матери рано, расстроенный какой-нибудь их размолвкой, но чаще он задерживался надолго, когда Софина и я уже уходили спать в нашу маленькую комнатушку.

К вечеру мы с Софиной ужасно уставали, и не только потому, что несколько ночей в неделю приходилось пешком пройти половину Лондона — нет, не только из-за этого, — мы еще должны были следить за чистотой и порядком в доме, мыть и чистить его так, как не доводилось, пожалуй, ни одной черной служанке в господском доме.

Верхний этаж не так изнурял нас, как уборка нижнего этажа, который Ма Бриттен весь отдала «своим леди», как она называла пациенток. Комнаты эти были таковы, что в них не разрешалось ни есть, ни спать; если в них кто-то позволил бы себе появиться с куском хлеба, намазанного топленым говяжьим жиром, он подвергся бы самому суровому выговору; они были меблированы и убраны согласно вкусам и пониманиям Ма о том, что такое дамская гостиная.

Мери Бриттен не была образованной и ее высокая, крепко сколоченная фигура была полна той грубой силы, которая скорее под стать уличной торговке, чем медицинской сестре, но она со всей страстностью своей широкой натуры мечтала стать светской дамой, прогуливаться по Сент-Джеймскому парку и получить беспрепятственный доступ на выставки и фестивали в парке Рейнлаг. Поэтому, не колеблясь, она сделала первую комнату нижнего этажа своего рода алтарем, воплощением своих задумок и желаний, и не пожалела денег на дорогие воланы, рюши, кружева, салфеточки, статуэтки смуглых девушек, в чьи протянутые руки можно было вставить зажженные свечи. И вот что странно: я, бывавший в богатых домах гораздо больше, чем она, не стал бы подвергать критике ни ее умение, ни ее вкус.

Софина и я, разумеется, немало времени уделяли обсуждению ее вкусов, ибо в наши обязанности входило убирать эти две комнаты — одну красивую, а другую самую обыкновенную, как мы ее называли.

Красивая комната была нашим кошмаром из-за дубового пола, который надо натирать воском, и тяжелых ковров (которые следует выбивать). Спаси нас Господь, если плинтус не надраен до блеска, если с каминной доски плохо стерты следы чьих-то локтей (значит, пожалели пасты), а на серебряной вазе, которую я украл у фермера в Хеэмптэде, оставлен след от полировальной смеси для серебра.