Джек Мэггс

— В этом большом городе вы найдете множество прекрасных врачей.

— Вы мне кого-нибудь порекомендуете?

— Пожалуйста, мистер Отс, как могу я это сделать? Я уже рискнул своим добрым именем.

— Вы отказываетесь от меня?

Вместо ответа доктор потянул за шнур звонка.

— К кому теперь я могу обратиться?

На звонок доктора ответил небрежно и странно одетый Мэггс. От Тоби, поверженного в отчаяние, не ускользнуло удивление доктора, который, однако, попросил этого неопрятного, в чем-то испачканного человека подать его пальто и саквояж.

— Если заболеет моя жена, кого же мне звать к ней? Вместо ответа доктор, сдержанно кивнув, вышел в холл, где Джек Мэггс уже держал в руках его теплое пальто. Доктор медленно надел его и застегнул на все пуговицы. Не промолвив более ни слова, он покинул дом Перси Бакла.

Каторжник закрыл за ним дверь, но остался стоять перед ней.

— Спасибо, — поблагодарил его Тоби, дав понять, что он тоже уходит, но Мэггс не двинулся с места.

— Мистер Отс, — вдруг сказал он. — Мне необходимо перекинуться с вами парой слов.

— Сейчас я не могу даже думать об этом… — возразил Тобиас Отс.

Каторжник, выйдя вперед, приблизился к Тобиасу так близко, что тот уловил в его дыхании запах рома. Не успев опомниться, он вдруг почувствовал, как его ноги оторвались от пола, а затем его стали трясти так сильно, что у него застучали зубы. Запах алкоголя усилился. У Тобиаса теперь была возможность разглядеть поры на носу своего мучителя, его твердые, словно из железа, бакенбарды, начавшийся тик щеки и темные, полные ярости глаза.

Жизнь Тобиаса рушилась.

Глава 51

Самый ужасный четвертый год своей жизни Тобиас провел в сиротском приюте в Шропшире, где терпел постоянные обиды и побои. После приюта он прожил год в Девоне, у матери, которая, не стесняясь, выражала свое недовольство его присутствием. В беззащитном пятилетнем возрасте привезенный ею в Лондон Тобиас вскоре был отдан на воспитание своему отцу, но жестокое отношение этого джентльмена заставило его сына вскоре самому искать себе дорогу в городе, готовом любого втоптать в грязь.

Он был брошен на произвол судьбы, но не превратился в бездомного бродягу или отребье.

Ему не пришлось учиться в настоящей школе, но он сам научился читать и писать, силой собственной воли он сам воспитал себя, сделал человеком и кудесником в этом большом неласковом городе.

Теперь ежедневно в «Морнинг кроникл» и раз в две недели в «Обзервере» Тобиас Отс создавал свой Лондон. Увлеченно, сам себе удивляясь, он придумывал ему названия, чертил его карты, расширял улицы и сужал грязные переулки, рисовал его пейзажи и глядел на них, словно в грустные окна своего детства. Он представлял себе собственную респектабельную жизнь: жена, ребенок, свой дом. Он сам создал себе имя юмористическими рассказами. Он преуспевал, отрастил брюшко, стал другом титулованной дамы, вторым его другом был известный актер, третьим — кавалер Ордена английского королевства, четвертым — тоже писатель и наставник юной королевы Виктории. Ему было даже страшно оглянуться назад, так далеко он ушел.

До того утра, когда его шутка и розыгрыш убили человека.

А потом — отказ доктора иметь с ним дело, и этот каторжник, из отбросов общества, позволил себе схватить его и трясти, словно кролика.

— Вам лучше успокоиться, сэр, — сказал он Джеку Мэггсу, хотя это он, Тобиас Отс, стал по злой прихоти судьбы преступником. — Если хотите, чтобы все кончилось благополучно, держите себя в руках, — крикнул он испуганно.

Освободившись от рук Мэггса, Тобиас стал искать пуговицу, оторванную во время потасовки.

— Вот ваша пуговица, сэр. Дайте мне ваше пальто. Горничная займется этим.

— Успокойтесь, — велел ему Тобиас.

— Хорошо, сэр. Я буду спокоен.

На какое-то мгновение этот хулиган успокоился, хотя не сводил с писателя своих полных презрения темных глаз.

— Вы оторвали мне пуговицу, — удивленно сказал Тобиас. — Разве вы не лакей, Джек Мэггс? Вы же слуга, черт побери!

Ничего не ответив, Мэггс вызывающе сел в хозяйское кресло и скрестил свои массивные ноги.

— Я застрял здесь, — сказал он. — Две недели. Похоже, я уже застрял по пазуху в этом болоте.

Он потер свою заросшую темной щетиной щеку, и Тобиас заметил подергивание щеки от начинающегося тика.

— Вы увязли со мной, и я увяз с вами. С каждым прошедшим днем и вам и мне становится только хуже. Для меня вы придумали вашу эпидемию. Вы, разумеется, не могли предполагать, что это может окончиться так прискорбно.

— Я едва ли повинен в случае с пневмонией.

— Я же сказал, что вы не могли этого предполагать. После этих слов наступила пауза, и Тобиасу показалось, что ему угрожают.

— Я не дождусь, — продолжал Джек, — когда смогу пуститься в путь, но я не могу сделать этого, пока не найду Генри Фиппса. Как только увижусь с ним, тотчас же уеду. Задержка не входила в мои планы, но такова жизнь. — Он промолчал. — А то, что вы сделали с магнетическими флюидами мистера Спинкса…

Тобиас Отс посмотрел в лицо каторжника — кустистые черные брови, сухие потрескавшиеся губы. Это было отталкивающее, недоброе лицо.

— Думаете, меня можно шантажировать?

— Я хочу получить то, что мне причитается: имя этого «Ловца воров».

— Убирайтесь к черту, жулик вы эдакий! У Мэггса дернулась щека, тик усилился. Тобиас заметил это.

— Вы мне обещали.

Глядя в сверкающие гневом глаза противника, Тобиас вдруг понял, что потерять его он не может.

— Вы продали мне четырнадцать дней, Джек Мэггс. Я воспользовался лишь одиннадцатью из них.

— Но прошло уже две недели со дня нашего договора.

— Вы были у меня на сеансах всего одиннадцать раз. Каторжник прижал свою изуродованную руку к дергающейся щеке.

— Два дня, — принялся объяснять Тобиас, — у меня ушло на поездку в Брайтон — туда и обратно.

Мэггс шикогда ничего не просил. Это было видно по нему — он будет стоять прямо с высоко поднятой головой. Но сейчас все было не так, и Тобиас необъяснимым образом понял, что Мэггс готов был сломаться.

— У меня есть деньги. — Джек попробовал улыбнуться, но тик не позволил ему этого. — Двадцать гиней. Как вы на это смотрите? Я заплачу вам за адрес этого человека. Если будут другие расходы — я в вашем распоряжении.

Сумма потрясла Тобиаса. Он как-то резко и недоверчиво хохотнул.

— Тогда назовите вашу сумму. — Мэггс уже сидел на краю кресла. Подергивание мышц лица разительно изменило его — от боли оно стало странно бледным и морщинистым. — Тридцать, если хотите. И тогда я исчезну из жизни всех вас.

— Мне очень жаль, старина, — холодно сказал Тоби. — Но вы должны вернуть мне мои три дня.

— Ради всех святых, сжальтесь. Я не могу ждать три дня. Я не выдержу этого.

— Но вы по-прежнему мой субъект, сколько бы ботинок ни меняли.

Но Мэггс почти не слышал его. У него закатились глаза, и он с глухим стоном схватился обеими руками за лицо.

Тобиас смотрел, как его противник медленно опустился на подушк:и кресла. Горничной, внезапно появившейся из темноты, он сказал:

— Вы можете послать его ко мне завтра утром в девять. Я полечу его.

Глава 52

Когда Тобиас вернулся домой, уже стемнело. Он нашел жену, свояченицу и экономку в кухне, купающих в железной ванночке жалобно плачущего ребенка.

— Что это? Что случилось?

Женщины даже не обернулись в его сторону, и это заставило его пульс лихорадочно забиться.

— Что здесь происходит? — крикнул он, протискиваясь в их круг, и увидел своего сына: лицо бледное, крохотная грудка ребенка воспалена. Вчерашний нарыв превратился в очень твердую опухоль багрового цвета. Когда же папа коснулся ее пальцем, сынок издал жалобный крик.

— Что с ним, Господи! Что это!

— Ведьмино молоко, — пробормотала экономка, тоже легонько коснувшись опухоли кончиками пальцев. — Твердая как камень, — заключила она.

— У него температура, — пожаловалась жена. — Я послала сына бакалейщика за доктором Гривсом, но мальчишка, видимо, чем-то рассердил доктора. Он прогнал его, так ничего и не ответив.

— Этот мальчишка! — сердито воскликнула старая экономка. — Его лучше послать обратно в Ирландию. Ему и его мамаше здесь делать нечего.

— Проклятый Гривс, — невольно вырвалось у Тобиаса, и три женщины с испугом уставились на него, но он стал улыбаться, ворковать и размахивать руками над больным младенцем.

— Гривс… о, этот Гривс, — наконец промолвил он. — Бедный старый Гривс.

— Что случилось с доктором Гривсом?

Что он мог им ответить? Поэтому, быстро сказав, что он сам поедет за доктором, он бросился вон из дома на Лембс-Кондуит-стрит, по которой, к счастью, гремя колесами, проезжал экипаж.

Он окликнул его, сам еще не зная, что будет делать дальше.

Тобиас посмотрел на неподвижное лицо кучера, прочно укутанного в многослойную накидку, тот со своих высоких козел сердито покосился на пассажира. Кучер был крепкого вида мужчина с кустистыми бровями и желтыми крупными, похожими на могильные плиты, зубами.

— Куда прикажете, сэр?

— Мне нужен доктор, который живет поблизости. Вы знаете такого?

— Доктор, сэр? Да, сэр. Прямо здесь, чуть подальше. Экипаж тронулся по Лембс-Кондуит-стрит, потом вдоль

Грейс-Инн-роуд мимо нескольких домов, где фонари освещали таблички с именами врачей.

— Послушайте, вы…

— Да, сэр.

— У меня всего шиллинг или два в кармане. Куда вы меня везете?

— Как куда? На Мертон-стрит, к доктору Хардуику.

— А какой он доктор?

— Бог его знает, сэр, — бодро крикнул кучер, — но он доктор, и о нем хорошо говорят, я это знаю.

У Тобиаса Отса невольно мелькнула мысль: какого же сорта люди хорошо говорят об этом докторе и почему. Однако иного выбора у него не было.

— Ладно, — согласился он, — везите к доктору Хардуику.

Вскоре они въехали в темную маленькую улочку в Клеркенуэлле. Экгпаж остановился у высокого узкого дома с закопченным, еле светившим фонарем у двери. Если бы не этот фонарь, Тобиас подумал бы, что в этом доме никто не живет.

— Если у вас всего один шиллинг, — сказал кучер, — возвращайтесь побыстрее, сэр.

— Хорошо, — ответил Тобиас. Выйдя из экипажа, он осторожно приблизился к одинокому дому. Входная дверь его перекосилась, а на лестнице крыльца стоял крепкий запах кошек, словно их стая ночевала здесь.

Тобиас постучал в дверь один раз, затем другой посильнее.

Вскоре где-то в глубине дома послышались шаркающие шаги, и наконец голос спросил:

— Кто там?

— У меня болен ребенок. Мне нужен врач. Мужской голос что-то сказал — всего одно слово, —

но Тобиас не расслышал и постучал сильнее.

— Мне нужен доктор.

Послышался звон сброшенных на пол цепочек, высокая дверь чуть отворилась. В темноте — ибо казалось, что в доме нет ни единой зажженной свечи, он разглядел мужское лицо, видимо, старика и, судя по голосу, довольно дряхлого.

— Кто здесь?

— Простите меня. Вы доктор Хардуик?

— Да, сэр, я доктор Хардуик, им всегда был и буду еще немалое время, надеюсь. С кем имею честь, мистер, раз вы постучали в мою дверь и прервали мое общение с селедкой?

— Моя фамилия Отс, и мой ребенок болен.

— Сколько ему лет?

— Ему три месяца.

— Тогда вы должны знать, как непреложный факт, — дети всегда болеют. Такова их природа. Как он болен?

— У него температура. У него на груди огромная опухоль.

— Если вы хотите заплатить мне только шиллинг, — с улицы донесся голос кучера, — то я не могу ждать, пока вы подпишете мирный договор.

— Кто это? — спросил доктор.

— Кучер наемного экипажа.

— Вы должны ему деньги?

— Сэр, вы поедете со мной?

— А вы сможете оплатить мой визит? — спросил доктор. — Такой вопрос всегда не мешает выяснить сразу, — добавил он.

— Да, да, я заплачу вам, — поспешил успокоить его Тобиас Отс.

— Я беру за визит пять шиллингов, сколько брал всегда со времен битвы при Ватерлоо.

— Прошу вас, доктор…

— Но все знают, что я вместо денег беру китайские чашки и нередко небольшие вещицы из дельфтскои керамики16. Не настаиваю на этом, просто говорю на всякий случай.

— Спасибо, — поблагодарил Тобиас, у которого не было ни дельфтскои керамики, ни китайских чашек, чтобы ими оплатить визит доктора.

— Я просто хочу, чтобы вы это знали.

— Я благодарю вас за то, что вы дали мне возможность подумать. — После этих заверений терзаемый страхом отец больного ребенка наконец усадил доктора в экипаж, более не думая о своих финансовых затруднениях.

Поездка проходила в полном молчании, из нее Тобиас запомнил лишь сильный запах селедки, которую доктор, видимо, ел с большим удовольствием. Только когда они достигли Лембс-Кондуит-стрит, у Тобиаса появилась возможность немного рассмотреть доктора, а потом, еще получше, при свете свечи, высоко поднятой в руке Мери; она встречала их у дверей. Тогда он наконец увидел, каков собой доктор Хардуик. Это был человек лет шестидесяти, с круглой лысиной на макушке, обрамленной буйной рыжей шевелюрой, тронутой сединой. Его брови, тоже рыжие, сурово нависали над утратившими блеск глазами и словно давили на них — они были главенствующей чертой этого старого лица.

На докторе была старая изношенная одежда: просторное пальто с обтрепанными подолом и рукавами. Мери Отс, тоже успевшая разглядеть доктора, стала такого же цвета, как восковая свеча у нее в руке.

— Это доктор Хардуик, дорогая, — представил его Тобиас.

У его жены брызнули слезы из глаз, и она убежала в кухню. Спустя несколько минут доктор и ее муж нашли ее там, в отчаянии прижимавшую к себе плачущего ребенка.

Непритязательного вида доктор вошел в кухню, как в собственный дом. Бросив саквояж на стол, он потребовал воды, чтобы вымыть руки.

Скребя щеткой свои большие, усеянные веснушками руки, он повернулся к миссис Отс, которая, забившись в угол, качала сына и что-то нашептывала ему.

— Итак, мадам, — обратился к ней доктор, — прошу дать мне моего пациента.

Мери Отс со страхом смотрела на мужа, но он повторил слова доктора. Хозяин дома, глядя на то, как его сын переходит из рук матери в руки старого доктора, тут же вспомнил случай с доктором Снайпсом из Уэппинга, убившем трех вдов, своих пациенток, и скормивших их своему фокстерьеру. Ему захотелось закричать: остановитесь! Хватит! Но он лишь молча следил за тем, как посторонний человек, сняв с его драгоценного сына пеленку, сжимает ему живот своими узловатыми пальцами.

— Подержите его. Нет, не вы, мадам. Вы, сэр.

Тобиас послушно сделал, как было приказано: он держал своего сына, прижав его к столу. Доктор, вынув из саквояжа небольшую спиртовку, зажег ее, и Тоби на мгновение отвернулся. Когда он снова посмотрел, старый доктор проводил лезвием пинцета по голубому язычку пламени спиртовки.

— Держите его крепко, сэр. Мадам, отвернитесь.

Тобиас Отс глянул на трех женщин, сбившихся в кучку, в углу у посудомойки, его жена посередине. У обеих сестер было одинаковое выражение лица — широко раскрытые от ужаса глаза и рты.

Тобиас Отс быстро отвернулся.

— Папа с тобой, — прошептал он, чувствуя себя лжецом и полным дураком. — Папа с тобой, мой дорогой сыночек.

По мере того как скальпель приближался к тельцу ребенка, глаза Тобиаса наполнялись слезами. А когда скальпель коснулся нарыва и широкой струей выплеснулся ГНОЙ, лицо ребенка свела судорога боли, и маленькое существо издало отчаянный крик протеста. Тобиас Отс тоже закричал. Ему было все равно, что подумают о нем те, кто видит его в эту минуту. Его отец так и остался глубоко в нем, и, глядя на гной, текущий из раны невинного младенца, он понял, что это течет его собственный яд.

Глава 53

Когда рана была зашита и старый доктор обильно смазал всю грудь маленького Джона какой-то яростно-красной жидкостью, отчаянный плач маленького пациента стал стихать, вся женская половина домочадцев поспешно удалилась с ним в детскую, доктор убрал хирургический нож и спиртовку в свой огромный саквояж и громко защелкнул его. Затем его слезящиеся глаза под табачно-рыжими бровями остановились на Тобиасе Отсе.

— А теперь… — начал он.

Ему не пришлось продолжать, ибо Тобиас знал, что последует за этим, и поспешил предупредить:

— Я жду ваш счет, — сказал он доктору.

Тут вся заботливость, внимание и доброта, с какими старые пальцы доктора касались детского тельца, исчезли. Тобиас Отс видел перед собой голову старика, втянутую в плечи по уши, как будто кожа сжалась на его костях.

Доктор Хардуик сложил руки на своем выцветшем жилете, а его кустистые брови опустились так низко, что почти закрыли глаза.

— Я не выписываю счетов, — холодно сказал он. — Я не держатель гостиницы. Мне нужны мои пять шиллингов, сэр, я ясно дал вам это понять, когда вы меня вытащили из дома, прервав мой ужин.

— Прошу, не ставьте меня в неловкое положение… — начал было Тобиас.

— Прошу, не злите меня, — прервал его доктор, понизив голос.

Он быстро схватил саквояж и свое обтрепанное пальто. Тобиас облегченно вздохнул, решив, что мучительная для него сцена на этом и закончится. Он прошел вслед за доктором в холл, но тут оказалось, что этот посторонний ему человек не только не уходит, но намерен гораздо глубже познакомиться с жизнью его семьи.

Доктор Хардуик, вынув свечу из настенного канделябра, направился в гостиную и стал осматривать все, что стояло на столах и висело на стенах.

— Вы недавно въехали в этот дом? — спросил он тоном покупателя на аукционе, а не гостя в чужом доме.

Вопрос показался Тобиасу настолько нахальным, что он вначале не счел нужным на него отвечать, но, вспомнив, в каком двусмысленном положении находится при своем полном безденежье, все же сказал:

— Всего несколько месяцев.

— Какая у вас профессия, сэр?

— Я литератор, сэр.

Доктор внял с каминной доски какую-то фаянсовую безделушку, повертел ее в руках и поставил обратно.

— Вам следовало бы немного погодить с женитьбой. До того времени, пока у вас не появился хотя бы небольшой капитал.

Тобиас попытался рассмеяться.

— Что вы знаете о моем капитале?

Доктор держал в руке голубое расписное блюдо, которое Мери с гордостью всегда всем показывала, — оно стояло в центре каминной доски.

— Знаю только то, что вижу. И это говорит мне об обратном.

Лишь потом, когда доктор ушел, Тобиас Отс осознал, каким грубым и невоспитанным он был, как временами откровенно оскорблял его; он был подобен человеку, который издалека наблюдает, как кто-то бросается с моста Ватерлоо, однако едва верит тому, чему является свидетелем. Когда в конце этого нравоучительного разговора вошла Лиззи, сообщая, что мальчик наконец уснул, ничто в поведении Тобиаса не говорило о том, что здесь было сказано нечто для него неприятное и даже недопустимое. Тобиас сделал вид, будто все хорошо.

— Я только что сказал доктору Хардуику, что мы переехали на Лембс-Кондуит-стрит совсем недавно.

— Да, — оживленно подтвердила Лиззи. — Мы до этого жили на Фарнивал-Инн.

Доктор высоко поднял свечу.

— Ив Фарнивал-Инн вы получили такой подарок, как ваше ожерелье?

— О! — Рука Лиззи невольно дотронулась до ожерелья на шее, небольшого, старинного, из серебра и маленьких голубых камней. — Да, это было в Фарнивал-Инн, хотя это и печальный подарок. Оно было завещано мне моей бабушкой, дорогим мне человеком, которого я очень любила.

— Дайте его сюда, — сказал доктор. Лиззи смешалась.

— Нет необходимости снимать его, — поспешил вмешаться Тобиас, протянув руку за свечой. — Я подержу свечу, пока доктор Хардуик рассмотрит ожерелье.

— Нет, нет, — доктор пристально посмотрел на молодую женщину, — будьте так добры, снимите колье.

— Нет! — воскликнул Тобиас. — Не надо снимать.

Он угадал намерения доктора, но, когда Лиззи, легонько упрекнув своего зятя, подняла свои красивые маленькие руки к замочку колье, Тобиас понял, что если он попробует еще раз запретить ей делать это, то не выдержит и окончательно сорвется. В полном отчаянии он смотрел, как она отдает драгоценное колье, которым больше всего в мире дорожила, в эти чужие, веснушчатые руки.

Доктор Хардуик рассматривал драгоценность, чуть склонив голову, — так, показалось Тобиасу, смотрит ворона на кучу мусора. Но потом, когда он еще раз взглянул на колье, глаза его оживились.

— Очень красивое, — сказал он.

— Спасибо, — ответила Лиззи, зардевшись от удовольствия. — Не думаю, что до этого мой зять когда-либо его замечал.

— Элизабет!

— Оно стоит гораздо больше, чем пять шиллингов, — заметил доктор.

— Да, конечно, — воскликнула Лиззи, — еврей-ювелир в Хай-Холборне предложил мне за него две гинеи, хотя я не просила его оценивать колье.

— Значит, оно стоит все четыре гинеи, — сказал доктор. — Вы позволите мне, если я пообещаю вам быть очень осторожным с ним, одолжить его у вас на день или два?

Лиззи в замешательстве смотрела на неприятного старого джентльмена. Он улыбнулся ей. Она покраснела и повернулась к Тобиасу, который — об этом она потом много думала — совсем не помогал ей.

— Я уверен, что верну колье юной леди не позднее среды. Что вы скажете на это, мистер Отс?

— Тобиас?..

— Я понадоблюсь вам, — продолжал доктор, — думаю, еще раз в среду или в четверг, если не снизится температура. В любом случае, я уверен, вы будете рады видеть меня.

— Вы дадите нам расписку, надеюсь, — спросил Тобиас.

— Если у вас есть перо н бумага, — обратился доктор к Лиззи, — и если вы будете настолько любезны и сами дадите точное описание колье, я подпишу расписку.

— Я могу только написать то, что это колье моей бабушки, сэр, но зачем это вам?

— Я студент, — ответил старый доктор, опуская колье в бездонный карман своего грязного пальто, — студент, изучающий человеческое тело и его натуру, а также любые произведения искусства.

— Тобиас? — Лиззи обратилась к своему зятю.

Но Тобиас Отс снова сделал вид, будто не слышит ее. У маленького столика у окна он занимался тем, что со скрупулезной точностью описывал колье и его замочек. Пока он писал эти сто слов, его взбудораженные мысли уже перекинулись на деньги, как их найти, да побыстрее, чтобы без ущерба вернуть колье домой.

Глава 54

Пока ее зять провожал этого странного старого доктора, Элизабет Уоринер стояла у окна и сквозь кружевную занавеску смотрела на залитую лунным светом улицу.

Хотя потеря колье и беспокоила ее, эта утрата была всего лишь крохотной каплей дождя в той буре, которая невидимо сотрясала ее хрупкую фигурку. Проводя глазами мелькнувшего за окном доктора, она повернулась, чтобы увидеть перед собой того, кто занимал все ее мысли, чье дорогое ей лицо так хорошо можно было разглядеть при свете луны.

— Лучше зажечь свечу, — шепотом сказал он.

— Она уже легла спать,

— А миссис Джонс? Ей покажется очень странным, если она увидит нас в темноте.

— Миссис Джонс спит в детской возле маленького Джона. — Лиззи взяла из рук Тоби незажженную свечу в надежде, что теперь он обнимет ее. — Она уже спит, — убеждала его она.

Лиззи видела, как у него кривились губы и дрожал подбородок.

— Мне так жаль, — сказал он. Она приложила палец к его губам.

— О Тоби, какой ты глупый.

Лиззи обняла его, но его тело словно застыло от свалившихся бед, поэтому, услышав скрип половиц наверху, он мгновенно отшатнулся от нее.

— Мы должны зажечь свечу, — настаивал он. Когда Лиззи взяла его за руку, он судорожно ухватился

за нее.

— Извини меня за колье, — промолвил он. — Завтра ты получишь его обратно.

— Тобиас, мне плевать на это глупое колье.

— Милая, дорогая Элизабет. — На этот раз он обнял ее по-настоящему, прижав к себе так крепко, словно хотел почувствовать, что же так тревожит ее сердечко. — Милая, прелестная Элизабет, ведь это единственное твое украшение. Что ты говорила жене Клостера о камешках? Ведь я слышал. Разве ты не говорила, какую радость тебе доставляет просто смотреть на них в оправе?

— Теперь это не так важно.

— Не так важно, потому что я совершенно по-идиотски позволил украсть их у тебя?

— Тоби, ты же не считаешь это кражей.

— Ты получишь колье обратно завтра к полудню, обещаю тебе.

— Даже если бы его украли, мне было бы все равно. Другие события поважнее этого,

— Маленький Джон, кажется, скоро поправится. Лиззи посмотрела в лицо Тоби и поняла, что он совершенно не замечает ее взволнованного состояния.

— Малыш вел себя храбро, — осторожно сказала Лиззи. — Я хочу поговорить с тобой о важном вопросе, дорогой Тоби.

Лицо его стало серьезным.

— Говори, дорогая.

— Что говорить, дорогой Брат?

— То, что хочешь сказать.

— Муж, — произнесла она, и он, услышав это запретное для них слово, снова обнял ее и покрыл ее лицо поцелуями.

— Ты любишь меня, мой Муж?

— Ты же знаешь, что люблю. Ты хорошо это знаешь.

— И любишь все, что во мне?

— Все до остриженных кусочков твоих прелестных ноготков.

— И…

— Дай я поцелую тебя за все твои мысли.

Она высвободилась из его объятий.

— Боюсь, милый, что мои мысли не понравятся тебе.

— О Лиззи, — шутливо упрекнул он ее. — Как ты можешь такое говорить обо мне?

— Потому что мои мысли о нашем ребенке.

— Детка, этого не может быть!

— Нет, Тоби, может и уже случилось. Он отпрянул от нее.

— Господи, Лиззи, что ты говоришь?

— Я знала, что мои мысли не понравятся тебе. Не надо было меня расспрашивать.

— Лиззи, не шути надо мной.

— Я не шучу, мой Муж.

— Это твое воображение.

— Воображение? — Она повысила голос. — Никакого воображения. Ничего, во всяком случае не более того, что ты и сам мог бы предвидеть, когда взялся мне помогать складывать тяжелое покрывало.

Так приглушенными и взволнованными голосами переговаривались они в темной гостиной, пока не заметили мерцающий огонек на лестничной площадке, который приближался, скользя, как некий дух, а за ним вскоре можно было разглядеть округлую фигуру в белой ночной рубашке.

В дверях гостиной показалась Мери. Ее свеча осветила сестру, все еще стоявшую в темноте у окна. Тобиас был у камина, но когда Мери вошла в гостиную, он сдвинулся с места и протянул свою незажженную свечу, чтобы зажечь ее от той, что была в руке жены.

— Тобиас? Ты ссоришься с Лиззи?

— Нет, ничего подобного, дорогая.

— Но, Лиззи, почему ты плачешь?

И правда, увидев свою добрую непримечательной внешности сестру с искренней заботой на лице, Лиззи поняла, что ей не удержаться от слез.

Мери обняла ее своей пухлой рукой.

— Что с тобой, милая малютка Лиззи?

— Мое колье, — плакала навзрыд Лиззи.

— Что случилось с ее колье, Тобиас?

— Он позволил оборванцу доктору украсть его. Он позволил ему положить колье себе в карман. Он не остановил его, ему было безразлично.

— Мне не было безразлично, — воскликнул задетый Тобиас. — Мне совсем не безразлично.

— Ему было все равно, — рыдала Лиззи. — Он думает только о собственных удовольствиях.

Последнее обвинение вызвало долгую и странную паузу.

— Тобиас, это правда? — наконец спросила Мери.

— Доктор взял колье только в залог, пока не получит деньги за визит.

— Это был ужасный старик, — заключила Мери. — Я очень серьезно поговорю с доктором Гривсом, когда увижу его в следующий раз. Заставить нас отдать нашего ребенка в руки какого-то… ростовщика! Тобиас, ты обязательно должен вернуть колье Лиззи.

Лиззи посмотрела на Тобиаса, который как-то неуклюже облокотился о каминную доску. Он всегда казался ей сильным и по-отечески заботливым, но теперь она увидела, как высока для него доска камина и как ему приходится изощряться, чтобы небрежно облокотиться о нее. Вид Тобиаса обескуражил и разочаровал ее; лучше бы она не видела его таким.

Глава 55

Когда Тобиасу Отсу было пять лет, его отца обвинили в убийстве человека по имени Джад в таверне на Уордор-стрит. Джона Отса судили в Олд Бейли и наказанием была смертная казнь через повешение.

Воспоминания маленького Тоби ограничивались зловонным запахом маленькой камеры смертника, где его отец днем и ночью писал прошения о помиловании.

Ньюгейтские тюремщики благоволили к «Джону-забияке», угощали его пирогами и в изобилии пивом, поэтому Тоби, которому разрешали навещать отца, нередко находил его то в возбужденном состоянии, то в мрачном. Будучи в подавленном состоянии, он кричал жене и сыну, что он не хочет умирать.

Все это, конечно же, отразилось на маленьком мальчике.

В конце концов отец добился помилования, но, как сказала его жена, «его характер от этого лучше не стал». Поселившись в Сохо, он вскоре стал своего рода знаменитостью у городских жокеев и букмекеров.

Однако с годами Тобиас поверил, что его отец мог быть виновен в убийстве Джада. В газетах немало говорилось о физической силе и жестокости убитого и слабости и хрупкости осужденного, и все же, несмотря на эту разницу в физической силе, Тоби знал, каким агрессивным мог быть его отец.

Джон Отс считал, что надо в открытую встречать все, что тебе угрожает. Если закоулок темный, ты входишь в него, досталась норовистая лошадь, ты все равно должен оседлать ее. Свирепствует буря, не спеши укрыться. Тобиас был такого же роста, как и его отец, и тоже унаследовал от него привычку открыто встречать опасность.

Страшась бедности и нищеты, он со страстным увлечением начал писать о бедных. Его мучили кошмары о казни через повешение, и он стал посещать места казней и писать о них для магистрата. Но ужасное утро, когда умер мистер Спинкс, и то, о чем поведало ему прелестное существо, почти ребенок, обманутое и соблазненное им и ждущее от него ребенка, стало самой грозной и зловещей тучей на спокойном горизонте его жизни.