— Наверное, нам все же следует поговорить о моем так называемом будущем, — вдруг заявила Стейси, хватая зеленую книгу. — Но сначала можно я схожу в туалет?

Она отсутствовала десять минут. Через семь минут я начал беспокоиться; у меня даже мелькнула мысль пойти проверить, не ушла ли Стейси из дома. Наконец она вернулась. Теперь ее волосы были забраны в толстый хвостик, губы блестели свежей помадой.

— Итак, начнем, — сказала она. — Колледж. Учеба. Отсутствие цели в жизни.

— По-моему, ты повторяешь чьи-то слова.

— Так говорят папа, учителя в школе, брат — все. Мне скоро будет восемнадцать, можно сказать, я уже взрослая, так что уже пора окунуться во все это — мечтать о карьере, составить список внеклассных занятий, сочинять хвалебное резюме. Готовиться преподать себя с лучшей стороны. Но это... насквозь лживо. Все мои одноклассники целыми днями просиживают за учебниками. Я так не делаю, поэтому для них я инопланетянка.

Она принялась рассеянно листать зеленую книгу.

— Тебе это неинтересно? — спросил я.

— Я не хочу этим заниматься. Честное слово, мне все равно. Доктор Делавэр, я хочу сказать, ведь в конечном счете я куда-нибудь все равно попаду. Разве имеет какое-нибудь значение, куда именно?

— А разве не имеет?

— Для меня нет.

— Но все вокруг твердят, что ты должна задуматься о будущем.

— Или в открытую, или... в общем, это висит в воздухе. Этим пронизана атмосфера. Вся школа разделена надвое — в социальном плане. Или ты бездельник, и ничего хорошего тебе в жизни не светит, или ты зубрила и должен стремиться в Стэндфорд или университеты Лиги плюща. Я вроде как отношусь к зубрилам, потому что у меня хорошие оценки. Так что мне следовало бы сидеть уткнувшись в учебники, готовиться к ТАСу[3].

— Когда у тебя ТАС?

— Я его уже прошла. В декабре. Мы так сделали всем классом — просто чтобы набраться опыта.

— И сколько ты получила?

Стейси снова вспыхнула.

— Тысячу пятьсот двадцать.

— Фантастический результат!

— Вы будете удивлены, но в Стэндфорде тем, кто получил меньше тысячи пятисот восьмидесяти, приходится проходить ТАС заново. У нас один парень даже заставил своих родителей написать, что он индеец, чтобы воспользоваться какими-то льготами для национальных меньшинств. Точно я не знаю.

— Как и я.

— Я совершенно уверена, что если бы нашим старшеклассникам предложили убить кого-то в обмен на гарантию поступления в Гарвард, Стэндфорд или Йель, большинство согласилось бы.

— Весьма жестоко, — заметил я, пораженный выбранным Стейси сравнением.

— Мы живем в жестоком мире, — согласилась она. — По крайней мере, так мне постоянно твердит отец.

— Он хочет, чтобы ты снова прошла ТАС?

— Папа делает вид, что не оказывает на меня никакого давления. Однако он ясно дал мне понять, что если я захочу повторно пройти ТАС, он оплатит все расходы.

— Что тоже является давлением.

— Наверное. Вы встречались с папой... Какой он?

— Что ты хочешь спросить?

— Вы с ним поладили? Папа назвал вас очень толковым, но в его голосе было что-то такое... словно он в вас не до конца уверен. — Стейси вскинула голову. — Мне надо замок на рот вешать... Мой папа сверхактивный, ему постоянно требуется двигаться, думать, что-то делать. Болезнь мамы просто свела его с ума. Прежде они вели активный образ жизни — бегали, ходили на танцы, играли в теннис, путешествовали. А когда мама отошла от жизни, папа остался совсем один. И это выводило его из себя.

Это было произнесено безучастным тоном, словно клиническое заключение. Наблюдатель в семье? Дети нередко берут на себя эту роль, потому что так гораздо проще, чем принимать участие в происходящем.

— Нелегко ему привилось, — заметил я.

— Да, но в конце концов папа научился.

— Чему?

— Заниматься всем сам. Он рано или поздно ко всему приспосабливается.

В этих словах прозвучало обвинение. Моим следующим вопросом стала поднятая бровь.

— Папа считает, что лучший способ борьбы со стрессом — постоянно быть в движении, — сказала Стейси. — Ему приходится много разъезжать. Вам ведь известно, чем он занимается, да?

— Недвижимостью.

Она покачала головой, показывая, что я ошибаюсь, но вслух произнесла:

— Да. Но только той, что приносит владельцам одни расходы. Папа делает деньги на чужих ошибках.

— Теперь понятно, почему он считает окружающий мир жестоким.

— О да. Жестокий мир разорений.

Деланно рассмеявшись, Стейси печально вздохнула. Положив свою книгу на край стола, она отодвинула ее от себя. Опустила руки на колени. Расслабленная. Беззащитная. Вдруг она ссутулилась, как самый обыкновенный подросток, и мне показалось, что ей действительно приятно сидеть здесь.

— Папа называет себя бессердечным капиталистом, — сказала она. — Вероятно, потому, что так его называют все окружающие. На самом деле он очень собой гордится.

Голос ровный и монотонный, словно бубнящее гудение монаха. С небольшой горчинкой презрения. Стейси высмеивала своего отца перед совершенно незнакомым человеком, но делала это просто очаровательно. Такое, как правило, происходит тогда, когда наконец снята крышка с кастрюли, в которой все давно кипит.

Я молчал, ожидая продолжения. Закинув ногу на ногу, Стейси еще больше ссутулилась и взъерошила волосы, придавая себе беззаботный вид. Она пожала плечами, словно говоря: «Теперь ваша очередь».

— Насколько я понял, тебя не очень-то интересует недвижимость.

— Как знать? Я подумываю о том, чтобы стать архитектором, так что вряд ли я ее ненавижу. На самом деле я совершенно спокойно отношусь к бизнесу, совсем не так, как многие мои одноклассники. Просто я бы предпочла строить, чем быть... Я бы предпочла что-то производить.

— Предпочла чему?

— Я чуть было не сказала: «чем быть мусорщиком», но это было бы несправедливо по отношению к моему отцу. Он ни под кого не подкапывает. Просто выжидает удачный случай. В этом нет ничего плохого, но мне бы не хотелось этим заниматься. Хотя, на самом деле, я понятия не имею, чем бы мне хотелось заниматься. — Она позвонила в воображаемый колокольчик. — Дзинь-дзинь, прозрение, отзовись! У меня нет цели в жизни.

— А как же архитектура?

— Возможно, это просто отговорка: нужно же что-то отвечать, когда тебя спрашивают о будущем. Как знать, быть может, в конце концов я возненавижу архитектуру.

— Тебя интересуют какие-нибудь школьные предметы? — спросил я.

— Раньше мне очень нравились естественные науки. Одно время я считала, что медицина — это как раз то, что нужно. Я ходила на курсы, на экзаменах получила хорошие оценки. Но сейчас...

— Что на тебя повлияло?

«Смерть матери, увлекавшейся естественными науками?»

— Просто мне кажется... в общем, медицина теперь совсем не то, что было раньше, правда? Бекки говорит, ее отец больше терпеть не может свою работу. Разные бюрократы учат его, что делать и что не делать. Доктор Маниту говорит, что медицина стала уделом чиновников. А после школы хочется свободы. Доктор Делавэр, а вы любите свое ремесло?

— Очень.

— Психология, — произнесла Стейси так, словно это слово было для нее новым. — А меня всегда больше интересовала настоящая наука... ой, простите, я сказала глупость! Я имела в виду точные науки...

— Ничего страшного, я не обиделся, — улыбнулся я.

— Я хочу сказать, я отношусь к психологии с уважением, но предпочитаю химию и биологию. У меня получается ладить с органикой.

— Психология очень нежная наука, — сказал я. — Наверное, отчасти именно за это я ее и люблю.

— То есть? — встрепенулась она.

— За непредсказуемость человеческой природы. Это делает жизнь интересной. Мне приходится постоянно стоять на цыпочках.

Стейси задумалась над моими словами.

— В прошлом году у нас был курс психологии. Вначале была полная ерунда, что-то про Микки-Мауса. Но потом стало интересно... У Бекки поехала крыша. Она хваталась за все симптомы, про которые нам рассказывали, и находила их у кого-нибудь из одноклассников. Потом вдруг она ко мне охладела — почему не спрашивайте, я не знаю. Да и не хочу знать; после того как мы убрали кукол в шкаф, у нас больше нет общих интересов... Не думаю, что мне что-нибудь поможет. Сказать по правде, по-моему, наукой тут и не пахнет. Моя мать перепробовала врачей всех специальностей, какие только известны человечеству, но никто так и не смог ей помочь. Если я когда-нибудь решу, чем заняться в жизни, думаю, я выберу что-нибудь более продуктивное.

— Что-нибудь такое, что позволяет получить быстрый результат?

— Необязательно быстрый, — возразила Стейси. — Просто существенный. — Перекинув хвостик на грудь, она принялась перебирать кудри. — Ну и что с того, что у меня нет цели в жизни? Я ведь в семье второй ребенок, разве это не нормально? У моего брата целеустремленности хватит на двоих. Он прекрасно знает, чего хочет: получить Нобелевскую премию по экономике и зарабатывать миллиарды. Когда-нибудь вы прочтете о нем в журнале «Форчун».

— Подобные планы впечатляют.

— Эрик всегда знал, чего хочет. Он гений — как-то, когда ему было пять лет, он взял «Уолл-стрит джорнал», прочитал статью о соотношении спроса и предложения на рынке соевых бобов, а на следующий день прочел на эту тему лекцию в детском саду.

— Это фамильное предание? — спросил я.

— То есть?

— Судя по всему, ты услышала это от своих родителей. Вряд ли ты могла запомнить сама, тебе ведь тогда было только три года.

— Верно, — смущенно согласилась Стейси. — Наверное, я слышала эту историю от отца. А может быть, от матери. Или от него, или от нее. Отец до сих пор ее повторяет. Так что, скорее всего, это был он.

Я сделал пометку: «Что Ричард рассказывает о дочери?»

— Это имеет какое-нибудь значение? — спросила Стейси.

— Нет, — заверил ее я. — Просто меня интересуют фамильные предания. Значит, Эрик очень целеустремленный.

— Целеустремленный и талантливый. Он просто гений. Самый умный человек из всех, кого я знаю. Но при этом не замкнувшийся в науках. Агрессивный, настойчивый. Настроившись на что-то, он обязательно этого добьется.

— Ему нравится Стэндфорд?

— Ему нравится Стэндфорд, Стэндфорду нравится он.

— Там учились твои родители?

— Это семейная традиция.

— А эта традиция на тебя не давит?

— Уверена, папа был бы просто в восторге. Если бы я туда поступила.

— А ты думаешь, что тебя не примут?

— Не знаю, но мне все равно.

Я поставил наши кресла на некотором расстоянии друг от друга, чтобы своим присутствием не смущать Стейси. Но сейчас она вся подалась вперед, словно стремясь физически прикоснуться ко мне.

— Доктор Делавэр, я прекрасно знаю себе цену. Я достаточно умная — не такая, как Эрик, но все же не жалуюсь. Да, вероятно, я смогла бы поступить в Стэндфорд — хотя бы для того, чтобы поддержать семейные традиции. Но вся беда в том, что мой ум тратится впустую. Меня нисколько не интересуют высокие цели, преодоление препятствий, изменение мира к лучшему или огромные деньги. Возможно, вы сочтете такое отношение легкомысленным, но дела обстоят именно так.

Она откинулась на спинку.

— Скажите пожалуйста, много у нас осталось времени? Я забыла часы дома.

— Двадцать минут.

— А. Хорошо...

Стейси стала изучать стены кабинета.

— День выдался напряженным? — спросил я.

— Нет, наоборот, легким. Просто я договорилась с подругами встретиться у торгового центра. Сейчас начинается сезон распродаж, самое время делать легкомысленные покупки.

— По-моему, замечательное занятие.

— Но только совершенно бесполезное.

— Отдыхать тоже надо.

— Значит, мне нужно просто получать удовольствие от жизни?

— Именно так.

— Именно так, — повторила Стейси. — Просто радоваться жизни.

У нее навернулись слезы на глаза. Я протянул одноразовый платок. Стейси скомкала бумагу, заключив ее в кулак цвета слоновой кости.

— Давайте поговорим о моей матери.

Мы с ней встречались тринадцать раз. Дважды в неделю на протяжении четырех недель, затем пять раз еженедельно. Стейси была очень пунктуальна, горела желанием сотрудничать. Первую половину сеанса она мимоходом вываливала мне все новости о просмотренных фильмах, прочитанных книгах, школе, подругах. Откладывая неизбежное на потом, наконец сдаваясь. Все это происходило без малейшего нажима с моей стороны.

Последние двадцать минут каждого сеанса были посвящены ее матери. Слез больше не было; только монологи, произнесенные тихим голосом. Стейси было шестнадцать лет, когда Джоанна Досс заболела. Девочке, как и ее отцу, врезалось в память это мучительное постепенное угасание, закончившееся гротескным коварством.

— Мама лежала, а я смотрела на нее. Она стала совсем апатичной — еще до болезни мама была какой-то пассивной. Она предоставляла принимать решения отцу — так, мама готовила, но меню определял он. Кстати, готовила она великолепно, но ее саму еда, кажется, совсем не интересовала. Словно это была ее работа, она справлялась с ней хорошо, но... без воодушевления. Однажды, давным-давно, я случайно наткнулась на тетрадку, куда мама записывала рецепты, складывала вырезки из журналов. Так что раньше, судя по всему, она занималась готовкой с увлечением. Но я этого уже не застала.

— Значит, все решения в семье принимал отец, — подытожил я.

— Папа и Эрик.

— А ты?

Улыбка.

— О, я предпочитаю о них не распространяться.

— Почему?

— Я пришла к выводу, что это идеальная стратегия.

— И чего можно с ее помощью добиться?

— Спокойной жизни.

— Брат и отец отстранили тебя от принятия решений?

— Нет, что вы — по крайней мере, не сознательно. Просто они вдвоем... скажем так, договорились как мужчина с мужчиной. Два выдающихся ума мчатся вперед вместе. И присоединиться к ним — все равно что прыгнуть на подножку проносящегося мимо поезда. Отличное сравнение, правда? Наверное, надо будет вставить его в какое-нибудь сочинение. Наш учитель английского, высокомерный сноб, просто помешан на метафорах.

— Значит, присоединяться к Эрику и отцу опасно, — заключил я.

Стейси прижала палец к нижней губе.

— Не то чтобы они будут издеваться надо мной... Наверное, я просто не хочу показаться смешной... Они... доктор Делавэр, они два сапога пара. Когда Эрик дома, мне порой кажется, что у папы появился двойник.

— А когда Эрика нет дома?

— Что вы имеете в виду?

— Вы с отцом общаетесь друг с другом?

— Мы с ним ладим, просто ему приходится много разъезжать, к тому же у нас разные интересы. Он обожает коллекционирование, я же терпеть не могу собирать разный мусор.

— И что коллекционирует твой отец?

— Сначала он собирал живопись — калифорнийских художников. Потом он продал картины с большим наваром и занялся китайским фарфором. Наш дом забит шкафами, заставленными фарфором. Династия Хань, династия Сун, династия Мин и еще бог знает что. Очень красивые вещи, мне нравится. Просто мне не по душе это стяжательство. Наверное, папа большой оптимист, раз хранит фарфор в наших сейсмоопасных краях. Конечно, он помещает их в специальный воск, как делают в музеях, и все же в случае сильного землетрясения наш дом превратится в кладбище черепков.

— Как коллекция перенесла последнее?

— Тогда ее еще не было. Отец начал собирать фарфор, когда мама заболела.

— Как ты полагаешь, это как-то связано? — спросил я.

— Что?

— Фарфор и болезнь твоей матери?

— Причем тут... а, поняла. Вы хотите сказать, после того как мама... ему пришлось самому искать себе развлечения. Да, возможно, вы правы. Как я уже говорила, он умеет приспосабливаться.

— Что думала о фарфоре ваша мать?

— По-моему, ничего не думала. Ей тогда уже было все равно — а вот Эрику фарфор нравится. Когда-нибудь все ему достанется — ну и пусть. — Внезапная улыбка. — Я царица Апатии.

В конце шестого сеанса Стейси сказала:

— Иногда я задумываюсь, за кого выйду замуж. Я хочу сказать, будет ли это какой-то доминирующий тип вроде папы или Эрика, потому что я к этому привыкла, или наоборот ударюсь в противоположную крайность. Хотя на самом деле я об этом не думала. Просто Эрик приезжал домой на эти выходные, и они с отцом отправились на выставку восточного искусства. Я видела, как они выходили из дома — словно близнецы. В принципе, это все, что мне известно о мужчинах.

Она покачала головой.

— Папа постоянно что-то покупает. Порой мне кажется экспансия для него смысл жизни. Как будто наш мир недостаточно большой для него... А Эрик хотел сегодня поехать к вам вместе со мной.

— Зачем?

— Занятия у него только послезавтра, и он спросил, не хочу ли я, чтобы он меня проводил. С его стороны это было очень любезно, вы не находите? На самом деле Эрик замечательный брат. Но я сказала, что сначала должна переговорить с вами. Он о вас ничего не знает, отец окружил все завесой тайны. Прочел мне целую речь, сказал, что, хотя мне еще нет восемнадцати, но во всем, что касается его, я могу считать себя совершеннолетней. Как будто сделал мне огромный подарок, хотя сам был очень смущен. Когда я заговорила о том, что Бекки тоже ходила к психиатру, папа сразу же переменил тему... Так или иначе, Эрик ничего о вас не знал и был удивлен. Он начал задавать мне самые разные вопросы: хотел знать, знаете ли вы толк в своем деле, что закончили и так далее. И тут я поняла, что ничего о вас не знаю.

Я указал на диплом, висящий на стене кабинета.

— Хороший университет, из старых, — одобрительно заметила Стейси. — Не Стэндфорд, и не Лига плюща, но Эрик, наверное, будет удовлетворен.

— Ты считаешь, главное, чтобы был доволен Эрик?

— Ну да, он во все сует нос... Конечно, он имеет право на собственное мнение, но я все равно останусь при своем. В конце концов Эрик решил, вместо того чтобы знакомиться с вами, прокатиться на велосипеде. Возможно, вы с ним когда-нибудь все же встретитесь.

— Если я буду хорошо себя вести?

Стейси рассмеялась.

— Да, именно. Знакомство с Эриком — это величайшая награда.

Я много думал об Эрике. О жутких фотографиях матери, которые он делал. Стоя у изножья кровати, высвечивая ее трагедию холодным безжалостным светом. А отец считает эти снимки трофеями и носит их в своем бумажнике.

Как сильно ненавидел Ричард Досс свою жену?

— Как Эрик отнесся к смерти матери? — спросил я.

— Молча. Свою злость он держал в себе. Эрик вынужден был оставить учебу, чтобы быть рядом с мамой. Наверное, в том все дело. Потому что сразу же после ее смерти он вернулся в Стэндфорд.

Внезапно голос Стейси стал ледяным. Она потупилась, ковыряя заусенцы у ногтей.

Плохой ход. Не надо было трогать ее брата. Сосредотачиваться на ней, только на ней.

У меня вдруг мелькнула мысль, видела ли она эти снимки.

— Итак? — спросил я.

— Итак...

Стейси посмотрела на часы. До конца сеанса оставалось еще десять минут. Я попытался вернуть разговор в прежнее русло.

— Две недели назад мы говорили о том, что у вас в семье иметь свое мнение довольно рискованно. А как твоя мать...

— Она не имела собственного мнения. Превратилась в полное ничто.

— В ничто, — повторил я.

— Именно. Вот почему я нисколько не удивилась, узнав о том, что она сделала — обратилась к Мейту. То есть, конечно, я была поражена, услышав об этом в новостях. Но когда первое потрясение прошло, все встало на свои места. Мамой двигала абсолютная пассивность.

— Значит, вы не догадывались...

— Нет. Мама не обмолвилась мне ни словом. Даже не попрощалась. Утром она попросила меня зайти к ней, перед тем как я отправлюсь в школу. Сказала, что я очень хорошо выгляжу. Но такое бывало и прежде, я не увидела в этом ничего странного. Внешне мама была такой же, как обычно. Совершенно бесцветной. Надо сказать правду: она совершенно вылиняла еще до того, как познакомилась с Мейтом. Пресса постоянно трубила, будто он что-то делал — но это было не так. По крайней мере, если остальные были такими, как моя мама. Он ни черта не сделал. Ему уже ничего не осталось. Мама не хотела быть.

Моя рука приготовилась нырнуть за носовым платком. Стейси, уперев ноги в пол, выпрямилась.

— Все это невероятно грустно, доктор Делавэр.

Вернулась клиническая отрешенность первого сеанса.

— Да.

— У нее была светлейшая голова. Она защитила два диплома. Если бы захотела, она могла бы получить Нобелевскую премию. Вот от кого Эрик унаследовал свой ум. Отец тоже человек неглупый, но мама была гений. Ее родители тоже бы ли очень талантливыми. Посвятили себя теоретическим наукам, больших денег не заработали. Но они были очень талантливыми. Оба умерли молодыми. От рака. Возможно мать боялась умереть молодой. Тоже от рака. Не знаю. Мама вытащила Бекки Маниту по алгебре в отличницы. Но как только Бекки перестала с ней заниматься, она сразу же снова скатилась в самый низ.

— Твоя мать перестала заниматься с Бекки, потому что заболела?

— Наверное.

Затянувшееся молчание. До конца сеанса осталась одна минута.

— Наше время истекло, да? — сказала Стейси.

— Можно добавить немного.

— Нет. Порядок есть порядок. Благодарю за помощь. Мне стало значительно лучше. Особенно если учесть...

Не договорив, она стала собирать книги.

— Если учесть что?

— Как знать. — Вдруг она рассмеялась. — О, обо мне не беспокойтесь. У меня все хорошо.

Последние несколько раз Стейси входила ко мне в кабинет, уже готовая говорить о матери. Без слез, спокойно, не отвлекаясь на не относящиеся к делу пустяки.

Она старалась.

Билась изо всех сил, пытаясь понять, почему мать ушла, не попрощавшись. Сознавая, что на некоторые вопросы ответов не будет.

Но все равно задавая их. Почему такое произошло с их семьей? С ней?

Действительно ли ее мать была больна? Или это была чистой воды психосоматия, как утверждал доктор Маниту — Стейси однажды случайно подслушала его разговор со своей женой. Джуди Маниту сказала: «О, Боб, я не знаю». А он ответил: «Джуди, поверь мне, у нее со здоровьем все в порядке — это медленное самоубийство».

А Стейси, бывшая в это время в ванной рядом с кухней, разозлилась, пришла в бешенство. Как этот ублюдок может говорить такие гадости?

Но потом она начала задумываться сама. Потому что врачи ведь так ничего и не находили. Отец говорил, что врачи считают себя умными, а на самом деле ничего не знают. Но потом он перестал возить жену на обследования. Не доказывает ли это, что и он решил, что вся болезнь у нее в голове? Так ведь оставалась надежда, что какие-нибудь анализы что-нибудь покажут...

Во время одиннадцатого сеанса Стейси заговорила о Мейте.

Она на него не злилась, в отличие от отца. В отличие от Эрика. Отец и брат, столкнувшись с чем-то им неподвластным, вынуждены были довольствоваться бессильной злобой. Настоящие мужчины, они хотели сокрушить того, кто обошелся с ними так бесцеремонно.

— Твой отец хочет расправиться с Мейтом? — спросил я.

— Чистая риторика. Отец так говорит обо всем, что ему не нравится, — какой-то тип попытался его надуть, так он заявил, что сотрет его с лица Земли, истолчет в порошок. Обычное мужское бахвальство.

— А что ты думаешь о Мейте?

— Патетический неудачник. С его ли помощью, без нее — мама все равно ушла бы из жизни.

В начале двенадцатого сеанса Стейси объявила, что ей больше нечего рассказывать о своей матери и пора обратить внимание на будущее. Потому что она в конце концов пришла к выводу, что о будущем все же неплохо бы и подумать.

— Наверное, все же архитектура. — Улыбка. — Все остальное я исключила. Начинаю двигаться прямо к цели, доктор Делавэр. Факультет архитектуры в Стэндфорде. И все будут счастливы.

— В том числе и ты?

— Определенно и я в том числе. Зачем заниматься тем, что не приносит удовлетворения? Спасибо за то, что подвели меня к этой мысли.

Стейси была полна решимости прекратить наши сеансы, но я настоял на том, чтобы она пришла еще раз. Через неделю она заявилась с брошюрами для поступающих в Стэндфорд. Познакомила меня со списком предметов на архитектурном факультете. Заявила, что абсолютно уверена в правильности выбора.

— Если не возражаете, — сказала Стейси на прощание, — мне бы хотелось встретиться с вами через год. Быть может вы дадите какие-нибудь дельные советы.

— Разумеется. Буду очень рад. И вообще, если что — звони, не стесняйся.

— Вы очень любезны. Наши занятия были очень поучительными.

Я не стал спрашивать, что она имела в виду. Я был мужчина, и при этом не ее отец или брат.