Она вышла, и дверь с шелестом закрылась у нее за спиной. Донни Салсидо Мейт не пошевелился. У него были длинные жесткие волосы цвета отработанного машинного масла. Неухоженная борода, еще более темная, скрывала лицо от скул до подбородка.

Никакого сходства с фотографией из личного дела, которую показывала Петра Коннор. Я подумал о бороде, которую отпустил Майкл Берк, создавая образ Хьюи Митчелла. И действительно, заросшее лицо Донни чем-то напоминало лицо Митчелла. Но это были разные люди. В глазах Митчелла ни намека на это пустое холодное болото. Вместо горячей кипучей активности лицо Донни было затянуто паутиной. Передо мной был не хищник, а затравленная дичь.

Я подошел к кровати. Донни Салсидо, застонав, отвернулся. Вытатуированная виноградная лоза, поднимаясь по шее, терялась под бородой. Кончики усов были тронуты желтоватым налетом. Губы растрескались, нос был сломан, но давно. Возможно, и не один раз. Хрящ переносицы ввалился, словно срезанный тупым лезвием; на коже носа зияли черные поры. На теле остались оранжевые пятна от дезинфицирующего средства, но санитарной обработке так и не удалось уничтожить зловоние улицы.

— Мистер Салсидо, я доктор Делавэр.

Донни не пожелал открыть глаза.

— Как вы себя чувствуете?

— Выпустите меня отсюда.

Произношение чистое, внятное. Я ждал, разглядывая роспись на коже. Хорошая композиция, проработанные полутона. Я попытался найти какие-нибудь образы, связывающие Донни с его отцом. Ничего очевидного. Татуировки наползали одна на другую. Смесь таланта и хаоса.

Мое внимание привлекли синяки на локтевом сгибе. Следы от внутривенных инъекций.

Наконец Донни открыл глаза.

— Уберите вот это, — сказал он, дергая ремнями.

— Медсестры испугались, когда вы попытались напасть на одну из них.

— Не было ничего такого.

— Вы не пытались ударить медсестру?

Он покачал головой.

— Она первая на меня напала. Попробовала влить сок в трахею. Не в пищевод, а в трахею, понятно? В носоглотку, в надгортанник — знаете, что бывает в таких случаях?

— Удушье.

— Хуже. Жидкость попадает прямо в легкие. И даже если человек не задохнется, плеврита не миновать. Прокисший сок — идеальное место для развития бактерий. Эта дрянь хотела меня утопить — а если бы это у нее не получилось, заразить какой-нибудь гадостью. — Появившийся язык, покрытый серым налетом, прошелся по губам. Донни сглотнул комок в горле.

— Хотите пить? — спросил я.

— Умираю от жажды. Снимите с меня ремни.

— Откуда у вас эти синяки?

— Вам лучше известно.

— Откуда мне это знать?

— Вы же врач.

— Полиция говорит, вас кто-то избил.

— Не избил, а избили. И я отрубился.

— Прямо на Пойнсеттиа-плейс?

— Нет, в Сан-Франциско. А я потом дотащился сюда, потому что хочу лечиться в этой замечательной клинике. — Он повернулся ко мне. — Лучше вытащите меня отсюда или дайте мне «Тегретол». Если я не получу «Тегретола», не знаю, что сделаю.

— Вас мучают припадки?

— Приступы глупости. Диссонанс сознания, расстройство психики, неспособность регулировать эмоциональные взрывы. Я подвержен капризам. Когда мне гадко, всем вокруг тоже становится плохо. Я перестаю отвечать за свои действия.

Он дернул руками, загремев наручниками.

— Кто прописал вам «Тегретол»?

— Я сам. Там, где я живу, его полно, но вы, так называемые целители, меня к нему не подпускаете.

— А где вы живете?

— Ищите.

— Какими дозами вы его принимаете?

— Это зависит от многих причин, — оскалился Донни. Его десны распухли, воспалились, почернели. — В хороший день тридцать миллиграммов, если мне плохо, то больше. Предупреждаю — сейчас мне о-очень плохо. Все симптомы налицо: сердце колотится, я задыхаюсь, перед глазами все плывет. Скоро мне станет совсем гадко, и тогда, как знать, может быть, я вырвусь из этих пут и сожру тебя живьем, — кстати, а где твой белый халат? Что ты за врач?

— Психолог.

— Мать твою, от тебя никакого толку. Позови кого-нибудь, кто может выписывать рецепты. Или выпусти меня отсюда. Я жертва преступления. Как только о том, что со мной случилось, станет известно, тебе и всем остальным придется плохо. Если, конечно, газетчики об этом напечатают. Но они ведь не напечатают. Они тоже участвуют.

— В чем?

— В великом заговоре, призванном уничтожить мой мозг. — Улыбка. — Не-ет, это все дерьмо. Я не страдаю манией преследования. Просто у меня расстройство психики.

— Кто на тебя напал? — спросил я.

— Мексиканцы. Бандиты. Бродяги. Незаконные иммигранты, отбросы общества.

— Они попытались тебя ограбить?

— Попытались, и успешно. Я шел по улице, никого не трогал, а они выехали из-за угла, выскочили из машины, отдубасили меня до полусмерти и обчистили карманы.

— И большой у них оказался улов?

— Все, что оказалось у меня в карманах. — Донни покачал головой. — От тебя все равно нет никакого толку. Разговор окончен.

— У тебя было при себе оружие? — спросил я.

Он начал напевать какой-то мотив.

— Поенсеттиа-плейс всего в трех кварталах от дома твоего отца.

Пение стало громче. Веки Донни задергались. Дыхание участилось.

— Ты собирался заглянуть к нему? — продолжал я. — В прошлый раз тебе помешала домовладелица. Но сколько раз ты уже успел там побывать?

Донни резко повернул голову.

— Я точно откушу тебе нос. Око за око — отомщу за то, что сделал другой психолог — Лектер. Нет, он был психиатр. Отличный был фильм. Я его посмотрел, а потом балдел целую неделю.

— Это ты убил своего отца? — спросил я.

— Точно, — согласился он. — А потом и ему откусил нос. Сожрал его с фасолью... и запил вином... почему мне кажется, что это было шабли? Мать твою, дай же мне «Тегретол»!

— Я посмотрю, что мне удастся сделать, — сказал я.

— Не лги мне, дядя с дипломом.

— Я сделаю все что смогу.

— Черта с два сделаешь.

Выйдя из палаты, я полистал историю болезни Донни и сбросил сообщение на пейджер врачу, сделавшему последнюю запись — сегодня рано утром. Некой Гринбаум, получившей диплом меньше года назад. Она тотчас же перезвонила мне, сказала, что сейчас у нее дежурство в Центральной клинике, и в Голливуд она вернется только завтра. Объяснив, почему я был у молодого Салсидо, я спросил у Гринбаум, какие она ему давала лекарства.

— Да, — ответила она, — он утверждал, что ему нужен «Тегретол», для того чтобы «обеспечить внутреннюю стабильность». То же самое он и вам пел. Я хочу переговорить с его лечащим врачом.

— Салсидо принимал «Тегретол», борясь с приступами агрессивности и резкой смены настроений. Скорее всего, он уже пробовал литий и успокоительные средства. Вероятно, находясь в тюрьме.

— Возможно, но мне так и не удалось вытянуть из него что-нибудь похожее на историю болезни. Сам по себе «Тегретол» не так уж страшен, но у него может быть множество побочных эффектов. Я должна провести анализ крови.

— Вы говорили с Салсидо?

— Он упорно молчал.

— Сейчас он стал более разговорчив, — сказал я. — Похоже, парень знает, о чем говорит. Он чувствует надвигающийся приступ агрессивности и пытается держать себя в руках.

— И к чему вы клоните?

— По-моему, в данном конкретном случае он знает, что для него будет лучше.

— Вы видели его кожу? — спросила Гринбаум.

— Такую живопись трудно не заметить.

— Это плохо вяжется с тем, будто он знает, что для него лучше.

— Верно, но...

— Поняла, — оборвала меня она. — Вас направила полиция, и он нужен вам во вменяемом состоянии, чтобы можно было с ним поговорить.

— Отчасти это верно. В то же время, у Салсидо уже бывали приступы агрессивности, и если ему что-то помогает, быть может, стоит об этом задуматься. Я вовсе не учу вас, как делать свою работу...

— Напротив, именно этим вы и занимаетесь, — рассмеялась Гринбаум. — Впрочем, а почему бы и нет? Мне кажется, все только это и делают. Ладно, ничего хорошего не будет, если у него начнется приступ, и меня поднимут с постели в три утра. Я попробую связаться с лечащим врачом, и если она даст добро, ваш Салсидо получит дозу.

— Он говорит, что принимает ежедневно по тридцать миллиграммов.

— Вот как? Теперь у нас психбольницей заправляют больные?

— Посмотрите, что происходит в Вашингтоне.

Она снова рассмеялась.

— Что от него нужно полиции?

— Информация.

— Какая?

— По поводу убийства.

— Вот как! Замечательно. Значит, он убийца. Жду не дождусь, когда снова увижусь с ним.

— Он не подозреваемый, — поправил ее я, — а потенциальный свидетель.

— Свидетель? Какой может быть толк от такого свидетеля?

— Трудно сказать. Пока что я просто пытаюсь установить с ним контакт. Мы говорим о его семье.

— О семье? Что, добрый старомодный психоанализ? То, о чем пишут в умных книжках?

Я вернулся в палату к Донни. Он лежал лицом к двери. И ждал.

— Ничего не обещаю, — сказал я, — но ординатор свяжется с лечащим врачом.

— И скоро я получу свой «Тегретол»?

— Если лечащий врач даст добро, то скоро.

— Я, наверное, этого не дождусь. Вот мерзость!

— Придется потерпеть, мистер Салсидо.

Донни презрительно оскалился. У него недоставало половины зубов. Оставшиеся пожелтели и обкололись.

Пододвинув к кровати стул, я сел.

— Зачем ты шел к дому своего отца?

— Он ко мне никогда не приходил, зачем мне идти к нему?

— Но ведь зачем-то ты шел.

— Да знаю я, черт побери! Все это чистой воды риторика — цицеронство. Я спрашиваю самого себя, каковы были мои мотивы, — занимаюсь самоанализом. Разве это не хорошо? Не говорит о моем прогрессе?

Он сплюнул, и мне пришлось отодвинуться, чтобы не стать мишенью.

— Я не знаю, почему делаю то, что делаю, — сказал Донни. — В противном случае разве я был бы здесь?

Я промолчал.

— Надеюсь, когда-нибудь такое случится и с вами, — продолжал он. — Нападет слабость. Апатия. Вы считаете, что у меня странная кожа? И чего же в ней странного? Все мозговеды, с кем я говорил, заверяли, что кожа это не главное; в первую очередь надо заглядывать внутрь. Проникать сквозь поверхность.

— И со многими «мозговедами» ты разговаривал?

— Всех не перечесть. И все такие же кретины, как и ты. — Донни закрыл глаза. — Кругом лица, кто-то что-то бормочет... Крошечные страшные комнаты, вроде этой... Проникните сквозь кожу, загляните внутрь. А мне нравится моя кожа. Кожа — это всё. Она удерживает внутренности тела. — Глаза открылись. — Слушай, приятель, сними с меня вот это, дай потрогать свою кожу. Когда я не могу к ней прикоснуться, мне кажется, что меня здесь нет.

— Всему свое время, Донни.

Застонав, он отвернулся.

— Кстати, о твоей коже, — сказал я. — Ты сам ее разукрасил?

— Идиот! Как я мог работать на спине?

— Ну а остальное?

— А ты что думаешь?

— Я думаю, это твоя работа. Хорошая работа. У тебя есть талант. Я видел и другие твои картины.

Молчание.

— "Урок анатомии", — сказал я. — И все остальные шедевры. Зеро Толеранс.

Донни судорожно дернулся. Я ждал, когда он заговорит. Тишина.

— Мне кажется, Донни, я понимаю, почему ты выбрал этот псевдоним. У тебя нулевая терпимость по отношению к глупости. Ты терпеть не можешь дураков.

Как и твой отец...

Он прошептал что-то неразборчивое.

— Повтори, я не расслышал, — попросил я.

— Терпение... это не добродетель.

— Это еще почему, Донни?

— Ты ждешь, а ничего не происходит. Через какое-то время ты задыхаешься. Сгниваешь. Время умирает.

— Умирают люди, время продолжает свой бег.

— Вы меня не поняли, — произнес Донни чуть громче. — Смерть человека — ничто; черви получают новый корм. Но когда умирает время, все останавливается.

— А когда ты рисуешь, что происходит со временем? — спросил я.

Сквозь космы бороды мелькнула улыбка.

— Я познаю вечность.

— Ну а когда не рисуешь?

— Я опоздал.

— Куда опоздал?

— Повсюду. Мое время прошло. У меня поражены полушария головного мозга, возможно, также надлобная кость, височная кость, зрительный бугор. Всё не на своих местах.

— Где ты сейчас рисуешь?

Донни посмотрел мне в глаза.

— Слушай, вытащи меня отсюда.

— Ты предложил свои картины отцу, но он их не взял, — сказал я. — После его смерти ты попробовал показать их всему свету. Чтобы все увидели, на что ты способен.

Он принялся сосредоточенно жевать губы.

— Донни, это ты убил отца?

Я склонился к нему. Так близко, что он мог бы укусить меня за нос. Донни даже не попытался. Он лежал совершенно неподвижно, уставившись в потолок.

— Ты? — повторил я.

— Нет, — наконец едва слышно произнес он. — Я опоздал. Как всегда.

После этого Донни умолк. Минут через десять, когда я уже отчаялся его разговорить, в палату вошла медсестра с соломенными волосами. У нее в руках был металлический поднос с пластмассовым стаканчиком с водой и двумя таблетками, одной вытянутой и розоватой, другой белой и круглой.

— Завтрак в постель, — объявила медсестра. — Двести миллиграммов на закуску и сто — основное блюдо.

Учащенно дыша, Донни попытался сесть, забыв о том, что привязан к кровати. Ремни рванули его за запястья, и он, задыхаясь, упал на спину.

— Воды не надо, — прошептал Донни. — Я не хочу захлебнуться.

Медсестра хмуро взглянула на меня, точно я был во всем виноват.

— Как вам угодно, сеньор Салсидо. Но если ты не сможешь проглотить таблетку, не запивая ее, я не побегу к врачу просить разрешения сделать инъекцию.

— Без воды лучше. Безопаснее.

Медсестра протянула мне поднос.

— Вот, угощайте его сами. Я не хочу, чтобы мне откусили палец. Она недовольно смотрела на то, как я взял розовую таблетку и поднес ее к лицу Донни. Тот уже заранее широко раскрыл рот. Я разглядел, что у него уже практически не осталось коренных зубов. На меня пахнуло запахом гнили. Я выпустил розовый овал, и Донни, подхватив его серым языком, жадно дернул кадыком.

— Восхитительно.

Следом за розовой туда же отправилась белая таблетка. Донни ухмыльнулся. Рыгнул. Медсестра, выхватив у меня поднос, выскочила из палаты как ошпаренная.

Я снова опустился на стул.

— Ну, вот и всё, — сказал я.

— А теперь убирайся, — буркнул Донни. — С меня хватит.

Я посидел рядом с ним еще какое-то время, пытаясь выведать, удалось ли ему попасть в квартиру отца, что он думает о его библиотеке, читал ли он «Беовульфа». Донни никак не отреагировал на название книги.

Оживился он только тогда, когда я сказал, что встретился с его матерью.

— Да? И как она?

— Очень о тебе беспокоится.

— Пошел ты к такой-то матери!

Я снова попытался заговорить о шкатулках в виде книг, о сломанных стетоскопах.

— О чем это ты, мать твою? — не выдержал Донни.

— Ты ничего не знаешь?

— Конечно, не знаю, черт побери, но ты, если хочешь, продолжай трепаться. Мне теперь все по барабану. Я успокоился.

С этими словами он закрыл глаза, свернулся клубком, насколько позволяли ремни, и заснул.

Я сразу понял, что он не притворяется. Его грудь поднималась и опускалась медленно и спокойно. Вскоре послышался размеренный храп человека, находящегося в согласии со всем миром.

Я вышел из клиники, пытаясь разобраться, что представляет из себя Донни Салсидо Мейт. Вспыльчивый и неуравновешенный, но в тоже время умный. Легко поддающийся внушению.

А также задиристый и упрямый. Элдон Мейт упорно отказывался от своего сына, но спорить с наследственностью было трудно.

Зеро Толеранс. Превратив себя в ходячую картину, Донни мотался от одного заброшенного дома к другому, пытаясь унять боль с помощью наркотиков, успокоительных, злости и искусства.

Он снова и снова писал портреты своего отца.

Предлагая ему лучшее, что у него было, и снова встречая категорическое неприятие.

«Это ты убил отца?»

«Я опоздал. Как всегда».

Донни отрицал, что довел задуманное до конца. Так же, как и Ричард. Никто не спешил взять на себя кровавую бойню, безукоризненную с точки зрения выполнения.

Несмотря на то что Донни не ответил прямо ни на один мой вопрос, я почему-то был склонен ему верить. После приема «Тегретола» у него действительно наступило значительное улучшение. Этот сильнодействующий препарат, последнее слово фармакологии, применяется для лечения психических расстройств тогда, когда литий оказывается бессильным. По своей воле такое лекарство не принимают.

Раз Донни жаждал получить дозу, значит, ему было очень плохо.

Он расчленил своего отца на холсте, но от убийства, совершенного в реальной жизни, веяло такой смесью расчетливости и жестокости, на которую Донни, на мой взгляд, не был способен. Я попытался представить себе, как он планирует то, что произошло в Малхолланде. Выслеживает, выжидает, сочиняет уничижительную записку, прячет сломанный стетоскоп. Тщательно убирает за собой все следы, не оставляя ни одной молекулы ДНК.

И этого человека избили и бросили в сточную канаву. Этот человек с позором бежал, услышав крик престарелой домовладелицы.

Когда я упомянул о книге и стетоскопе, в лице у Донни ничего не дрогнуло. В его неуклюжей попытке проникнуть в квартиру отца на глазах у миссис Кронфельд до тщательного расчета было как до луны. Вся жизнь Донни состояла из череды неудач. Я был уверен, что ему ни разу не удалось побывать за дверью квартиры Элдона Мейта.

Нет, сломанную игрушку подбросил не Донни Салсидо Мейт. Этот человек обладал комбинацией качеств, о которых я предположил с самого начала, — в чем мы сошлись с Фаско.

Ум и буйство. Внешняя уравновешенность, при этом скрытые проблемы с умением держать себя в руках.

Кто-то похожий на Ричарда Досса.

И на его сына. Я никак не мог забыть, как мальчишка превратил в груду черепков шесть фарфоровых фигурок, стоящих целое состояние.

Мои мысли постоянно возвращались к Эрику.

Я ехал на запад по Беверли, пытаясь представить, как Эрик мог заманить Мейта в Малхолланд. Сказав, что хочет поговорить о своей матери? О том, что он сделал со своей матерью — ради нее. Заявив, что действовал под влиянием доктора Смерть. Вполне вероятно, что подобная тактика, взывающая к тщеславию Мейта, принесла свои плоды.

Но если именно Эрик находился рядом с матерью в номере мотеля, зачем ему было убивать Мейта? Чтобы выгородить себя? Подобное объяснение чересчур притянуто за уши. Так что, скорее всего, Мейт имел какое-то отношение к смерти Джоанны. И Эрик, зная о ненависти своего отца к доктору Смерть, каким-то образом проведал о безрезультатной сделке с Квентином Гоадом и решил действовать сам.

Устроил кровавую оргию, чтобы порадовать своего старика.

«Счастливого путешествия, ненормальный ублюдок». В этой фразе был какой-то мальчишеский привкус. Я буквально услышал, как она срывается с уст Эрика.

Но если Эрик расправился с Мейтом, почему сейчас он напал на своего отца? Неужели до него, наконец, дошел весь ужас содеянного? И он обратил свой гнев на Ричарда — переложив вину на чужие плечи, как это привык делать его отец?

Отец и сын дрались, катались по полу. Колотили друг друга кулаками, но, в конце концов, обнялись. Амбивалентность. Внешнее примирение.

Но если мои подозрения верны, мальчишка непредсказуем и потому опасен. Джо Сейфер, почувствовав это, спросил мое мнение. Я уклонился от прямого ответа, заявив, что должен в первую очередь думать о Стейси. В действительности я хотел избежать ненужных осложнений. Но теперь я начинал гадать, не создает ли присутствие Эрика дома опасность для Стейси и Ричарда.

Как только приеду домой, надо будет позвонить Сейферу. Не распространяться о своих подозрениях, ограничиться общими замечаниями: вспыльчивый характер Эрика, последствия стресса, необходимость соблюдать осторожность.

Вечерние магистрали превратились в артерии, закупоренные холестерином бесчисленных машин. Машины двигались рывками, то и дело замирая. Настроение сидящих за рулем накалялось. Я старался держаться в стороне от этих мелочных переживаний, размышляя о настоящей ярости: Эрик выплеснул ее на Мейта в Малхолланде. Сильный удар по голове тупым предметом. Например, бейсбольной битой.

Возможно, мальчишке удалось заманить Мейта примитивной ложью: выдав себя за неизлечимо больного, решившего отведать смертельный поцелуй «Гуманитрона».

Молодой мужчина. Мейту, которого воинствующие феминистки обвиняли в женоненавистничестве, это очень бы понравилось.

Встреча, кровавая расправа. Спустя несколько недель Эрик тайно пробирается в квартиру Мейта и подбрасывает сломанный стетоскоп.

«Док, ты больше не у дел».

Ум и образованность, и вместе с тем безудержная ярость. У мальчишки и того, и другого предостаточно.

Красться среди ночи — как раз в обычаях Эрика; он много лет занимался этим.

Хелен, собака...

Неплохо бы взглянуть на счета за телефонные переговоры и на баланс кредитной карточки. Не заказывал ли Эрик билет на самолет от Пало-Альто до Л.-А. на тот день, когда был убит Мейт? А потом он совершил вторую экскурсию, наведавшись к Мейту домой?

Пошел на такой риск только ради того, чтобы поиздеваться над его духом.

Или же он смеялся над полицией? Так как, пролив кровь, вдруг обнаружил, что это ему нравится?

Наслоение крови и удовольствия. Именно так начинал Майкл Берк. Так это всегда начинается.

Молодой талантливый человек становится извращенцем. Ужасно!

Мне захотелось поделиться этим с Майло. Впрочем, он скажет: «Занятно, но пока что это одна теория».

И теорией все останется, потому что я не мог — не хотел копать глубже.

Загудел клаксон. Завизжали тормоза. Кто-то выругался.

Молочно-белый воздух снаружи казался насыщенным ядом. Я сидел в своей железной коробке, один из тысяч, и делал вид, что куда-то двигаюсь.