Глава 1

1870 год

— Я должна вам сказать нечто очень важное!

Маркиза Норто произнесла эту фразу, громко и отчетливо выговаривая каждое слово, что заставило герцога Донкастера, заканчивавшего завязывать галстук, обратить на нее внимание.

Он смотрелся в зеркало, но, слегка повернув голову, видел отражение женщины, лежавшей на смятых простынях и высоких подушках на широком ложе. Тело ее не могло не вызывать восхищения. С белокурыми волосами, волной ниспадавшими на белоснежные точеные плечи, она была самой прекрасной женщиной из всех, в кого герцог когда-либо влюблялся и, несомненно, самой страстной из них.

— А что такое? — спросил он, все еще любуясь ее отражением в зеркале.

— Вам надо жениться, Атол, — произнесла она совершенно серьезным тоном.

От неожиданности герцог на миг застыл, а потом медленно обернулся и проговорил со смехом:

— Вне всяких сомнений, сейчас вряд ли самый подходящий момент для разговора о священных узах брака.

— Я говорю серьезно, Атол, — предупредила маркиза, без тени улыбки взирая на герцога. — На самом деле именно сейчас самый подходящий момент, чтобы обсудить этот вопрос.

— Вы полагаете, нам с вами надо пожениться? — неуверенно осведомился герцог, бросая удивленный взгляд на маркизу.

— Нет, конечно же, нет! — поспешно ответила она. — Хотя уверяю вас, Атол, что я желала бы этого больше всего на свете. Однако Джордж никогда не даст мне развод. В роду Норто никогда не было публичных скандалов.

— В таком случае, что же тревожит вас? — недоумевал герцог.

Он не сомневался в том, что женщину что-то беспокоит, — отчетливая складка пролегла между ее бровями, придавая лицу озабоченный вид, а прекрасные голубые глаза заметно потемнели от волнения.

После непродолжительной паузы маркиза неожиданно заявила:

— Королева знает о наших с вами отношениях.

— Не может быть! — воскликнул герцог.

— Еще как может быть! И вам, между прочим, хорошо известно, что от королевы ничего скрыть нельзя. Всегда отыщется какая-нибудь злобная старуха — из родни вашей либо Джорджа, — которая непременно нашепчет на ухо Ее Величеству что-нибудь ядовитое.

— Что заставляет вас думать, будто Ее Величество что-то подозревает? — медленно спросил герцог.

— Она сама намекнула мне об этом, — ответила маркиза.

Герцог наконец бросил завязывать галстук, подошел к маркизе и присел на край ложа, которое так недавно покинул.

Маркиза слегка приподнялась на украшенных кружевами подушках, не придавая никакого значения тому, что ее единственным одеянием были длинные шелковистые волосы, падающие на плечи и грудь и, словно золотистой парчой, укрывающие ее прекрасное обнаженное тело.

Герцог подумал, что сейчас она похожа на сияющее солнце, но в эту минуту он оставался к ней равнодушным. На него слишком сильно подействовали слова, только что произнесенные маркизой.

— Это случилось вчера вечером на балу, — продолжала маркиза. — Когда закончился танец, я вернулась к возвышению, на котором в кресле восседала королева, и Ее Величество позвала меня. Она улыбалась, и я присела в глубоком реверансе, полагая, что она довольна мною и находится в хорошем расположении духа.

Маркиза прервалась, но вскоре сердито заявила:

— Я должна была заметить раньше, что всякий раз, когда королева милостиво улыбается, она наиболее опасна!

— Не стоит злиться, дорогая, лучше расскажите, что произошло потом, — попросил герцог.

Герцог Донкастер был красивым мужчиной атлетического телосложения — широкоплечим, с узкими бедрами, гордо посаженной головой.

Несмотря на то что он все еще не надел верхнее платье, герцог выглядел в высшей степени элегантно в белоснежной рубашке из тонкого батиста с вышитой на ней монограммой с герцогской короной и с белым воротничком, на фоне которого красиво выделялся серебристо-серый модный галстук.

Когда взгляд маркизы остановился на нем, морщинка между ее бровями исчезла, и женщина, не в силах устоять перед соблазном, протянула к нему руки.

Однако герцог не ответил на ее призыв.

— Продолжайте, — настаивал он, — я хочу знать, что в точности сказала Ее Величество.

С грустью глядя на герцога, маркиза глубоко вздохнула и снова заговорила:

— В той своей восхитительной манере, присущей только Ее Величеству и за которой скрывается ее изощренный ум, королева сказала: «Полагаю, маркиза, что мы должны найти герцогу Донкастеру жену». — «Жену, Ваше Величество?»— воскликнула я. «Ему пора жениться, — заявила королева. — Холостые мужчины вызывают нежелательное возмущение в женском обществе, а привлекательные неженатые герцоги — тем более».

Сказав это, маркиза сделала резкое нетерпеливое движение, выражая свое негодование.

— Вы можете представить себе, Атол, — спустя мгновение возобновила она свой рассказ, — насколько в этот момент я была ошеломлена, и, разумеется, достойно ответить не сумела. Ошибиться, однако, в том, что и в словах, и в тоне королевы звучал скрытый намек, я не могла. И вот королева продолжила: «Вы должны воспользоваться вашим влиянием и, конечно же, вашим тактом, маркиза. Это те два ваших качества, которыми я в высшей степени восхищаюсь и которые всегда желаю видеть в моих придворных дамах».

Маркиза снова прервала свой рассказ, герцог тоже молчал; пауза, однако, не слишком затянулась, поскольку женщина, вздохнув, сказала:

— Вам известно, герцог, как мне хочется получить назначение на должность при дворе королевы. Наконец-то я смогла бы утереть нос всем моим золовкам и свояченицам с кислыми лицами и змеиными языками, которые всегда свысока глядели на меня и открыто осуждали тот факт, что Джордж женился на особе слишком молодой и слишком незначительной, по их, конечно, мнению.

— Вы, без сомнения, оживите унылый Виндзор! — с улыбкой заметил герцог.

— А также и Букингемский дворец, — с уверенностью заявила маркиза. — Но вы забываете о том, что королева сейчас приезжает в Лондон гораздо чаще, чем она имела обыкновение делать это раньше, и, естественно, я буду пытаться склонить ее посещать столицу так часто, как это только возможно.

— Вы в самом деле считаете, что при таких обстоятельствах мы сможем продолжать встречаться? — искренне удивился герцог.

— Если бы вы были женаты, то это было бы вполне возможно, — ответила маркиза, — но в противном случае — нет. Королева станет препятствовать этому любым способом, можете не сомневаться. Я же совершенно уверена в том, что она не назначит меня придворной дамой, пока вы не женитесь или, по крайней мере, не обручитесь.

Герцог встал, подошел к окну и посмотрел на площадь, где росли старые ветвистые липы.

— Значит, я должен быть принесен в жертву, чтобы римские каникулы состоялись, — произнес он, и в его голосе отчетливо слышались нотки сарказма.

— Когда-нибудь вы все равно должны будете жениться, Атол. У вас должен быть наследник, — назидательным тоном проговорила маркиза.

— Я это прекрасно знаю, — нетерпеливо ответил герцог, — но пока время терпит.

— Вам уже тридцать и самое время обзавестись семьей, — сказала маркиза, пристально глядя на Донкастера.

— И вы решили, что я непременно последую вашему совету? — спросил он, и вновь нотки сарказма и циничной иронии прозвучали в его голосе.

— Я не в силах отказаться от вас, Атол! Вы же прекрасно знаете, что только в ваших объятиях я испытываю блаженство, которым не в состоянии одарить меня другой мужчина.

— А ведь многие уже пытались, — словно невзначай заметил герцог.

— Это лишь потому, что я была столь несчастной. Джорджа интересуют исключительно греческие амфоры, античная история и итальянская живопись.

Маркиза замолчала, но вскоре заговорила с неподдельной страстью:

— А я хочу жить сегодняшним днем. Меня не интересует прошлое, а о будущем я и думать не хочу. Я желаю лишь одного — чтобы вы любили меня так же нежно и страстно, как сейчас.

— Неужели мы были недостаточно осторожны, — тихо произнес герцог, словно разговаривая сам с собой.

— Разве в Лондоне можно быть осторожным в достаточной мере? — искренне удивилась маркиза. — Разве здесь можно сохранить тайну? Ах, герцог, здесь полно слуг, которые сплетничают, обсуждая каждый шаг своих господ, по ту сторону площади живут люди, которые проявляют нездоровый интерес ко всему, что происходит рядом, — они с любопытством наблюдают за тем, как у моих дверей останавливается ваша карета. Кроме того, многие женщины смотрят на вас голодными глазами и ненавидят меня за то, что вы не обращаете внимания на них. Не забывайте об этом, герцог.

Губы герцога изогнулись в саркастической улыбке.

— Вы мне льстите, Кларисса, — проговорил он, бросая на маркизу пытливый взгляд.

— Но это правда. Вы же знаете, что это правда! — воскликнула она. — Если у меня и было до вас несколько любовников, то это ничто по сравнению с легионами женщин, которых оставили вы, разбив им сердца.

Герцог раздраженно махнул рукой и направился назад к зеркалу, чтобы закончить свой туалет — его серебристо-серый элегантный галстук все еще не был завязан.

Маркиза почувствовала, что он сердится, и тут же вспомнила о том, что Донкастер терпеть не может, когда ему напоминают о его любовных похождениях.

И все же она была абсолютно уверена в том, что ничто не в состоянии разрушить их союз, ибо только в объятиях друг друга оба они утоляют свою страсть, возносясь на небывалые вершины блаженства.

Никогда — и она знала это точно — у нее не будет более страстного и более нежного любовника.

Никогда — и она была убеждена в этом — маркиза Норто по собственной воле не откажется от герцога Донкастера, несмотря на намеки и даже прямые запреты самой королевы.

— Послушайте, Атол, — сказала маркиза повернувшемуся к ней спиной герцогу. — Я знаю, что делать… Это идеальное решение проблемы…

— Если суть вашего совета состоит в том, что мне придется дать свое имя какой-то невежественной девице из глубокой провинции, то это решение меня не интересует, — раздраженно возразил герцог.

— О, Атол, будьте же благоразумны! Вы в любом случае рано или поздно обязаны жениться, а мне нельзя упустить возможность попасть в штат придворных дам Ее Величества. Ведь только так я смогу занять подобающее место в обществе, и это придаст мне некий ореол респектабельности, которого я всегда была лишена!

— Я не удивлюсь, если вскоре вы обнаружите, что вожделенный ореол окажется на самом деле мельничным жерновом, повисшим на вашей шее! — язвительно заметил герцог.

— Это так упростит все, — продолжала маркиза, с мольбой глядя на герцога и не обращая внимания на его слова. — Мы получим возможность видеться не только тайком в Лондоне, но и за городом.

— С чего вы взяли, Кларисса? — Герцог удивленно взирал на отражение маркизы в зеркале.

— С того, что, если у вас будет жена, которая станет моей подругой, мы найдем тысячу предлогов для наших встреч в моем дворце или у вас в Донкастер-Парке, — возбужденно объясняла маркиза.

— И вы на самом деле считаете, что сможете подыскать мне жену, которая примет вас в качестве своего и моего друга? — скептически заметил герцог.

— Ну, конечно! В особенности та девушка, которую я для вас уже выбрала, — самоуверенно заявила маркиза.

— Герцог резко обернулся — он явно терял терпение.

— Это. уж чересчур, Кларисса! Если вы действительно думаете, что я позволю вам выбрать для меня жену, то вы очень сильно заблуждаетесь! — возмущенно воскликнул он.

— Не будьте глупцом, Атол! — довольно резко заговорила маркиза. — Я не хуже вас знаю, что вам претит общество молоденьких девушек, они вам не по душе, вы их всегда избегаете. Разве я не права? Вы ведь не ищете их по дороге в Уайтс-клуб или в мой дом, тем более — на пути между Ньюмаркетом, Эпсомом, Аскотом и вашим охотничьим домиком в Лейчестершире?

— Что ж, должен признать, что в этих окрестностях маловато девушек, начинающих выезжать в свет, — согласился герцог.

— Тогда вы должны положиться на меня, — сказала маркиза. — Я в самом деле смогу найти для вас не только благовоспитанную и скромную супругу, но и преподнести вам заодно те дополнительные акры земли, которые вы всегда хотели получить и которые соседствуют с охотничьими угодьями вашего родового поместья — Донкастер-Парка.

— Вы имеете в виду земли Лемсфордов? — заинтересовался граф. — Именно так, — с улыбкой подтвердила маркиза. — Женясь на Фелисии Уиндом, вы получите в качестве приданого сотни три, а то и больше, акров прекрасных земель поместья ее отца, которое граничит с Донкастер-Парком.

— Действительно, Кларисса, уж вы-то обо всем подумали! Мое благополучие для вас превыше всего, и я вам премного благодарен! — Полная иронии улыбка на мгновение искривила губы герцога, но тут же бесследно исчезла. — Однако, позвольте заметить, что я не знаком с мисс Уиндом! В сущности, я даже понятия не имел о ее существовании!

— Ну а с какой стати вы должны были иметь о ней понятие? — искренне удивилась маркиза. — Вам это вовсе не обязательно… Зато я хорошо знаю, что вы всегда жаждали заполучить именно этот клочок земли, на котором выстроили бы новые конюшни, о чем вы столь часто говорили сами, и где устроили бы миниатюрный ипподром.

Это было правдой, и герцог не мог этого отрицать.

Он никогда не скрывал своего раздражения по поводу того, что граф Лемсфорд, его ближайший сосед в Хартфордшире, владеет тем участком земли, который некогда являлся частью родового поместья Донкастеров, но был проигран в карты еще прадедом Атола.

Словно почувствовав, что перевес в споре перешел к ней, маркиза воодушевленно продолжила:

— Насколько мне известно, в данный момент граф Лемсфорд испытывает, определенные финансовые трудности, которые, кстати, обещают быть постоянными, и подыскивает богатого зятя. Фелисия Уиндом очень хорошенькая, можно сказать — настоящая красавица, если, конечно, не сравнивать ее со мной.

— Судя по этому замечанию, она, должно быть, светловолосая и голубоглазая, — сказал герцог, с некоторым удивлением поглядывая на Клариссу Норто.

— Это именно так, герцог, — утвердительно кивнула маркиза, и ее золотистые кудри волнами рассыпались на белоснежных подушках. — Разве не такой должна быть герцогиня? На блондинках драгоценности всегда смотрятся лучше, чем на брюнетках.

Она тихонько вздохнула.

— О, Атол, вы должны понимать, как ужасно я буду страдать, видя рядом с вами другую женщину, на шее и в волосах которой будут сверкать бриллианты Донкастеров — куда более великолепные, чем все фамильные драгоценности бедного Джорджа!

Маркиза замолчала, презрительно скривив губы, но вскоре она взяла себя в руки и смогла продолжать.

— Однако, дорогой мой, ни вы, ни я, мы не можем допустить скандала, даже в случае если бы вы оказались готовы увезти меня из Англии, в чем я, кстати, сильно сомневаюсь.

— А если бы я все же предложил вам бежать со мной, вы бы это сделали? — спросил герцог, цинично улыбаясь.

Маркиза подумала немного, а затем сказала:

— Я часто задавала себе этот вопрос и, честно говоря, пришла к выводу, что для меня это невозможно. Я бы не вынесла жизни за границей, лишенная привычного общества, в разрыве со всеми, кого мы знали. Я нисколько не сомневаюсь, что с вами все было бы в порядке. С мужчинами всегда так — они запросто приспосабливаются к новым условиям.

С женщинами же все иначе. Именно они страдают больше всего в случае cause celebre[по причине огласки (фр.)].

Герцог, разумеется, знал, что так оно и бывает.

— Ну что ж, Кларисса, — сказал он после небольшой паузы. — Вы были весьма убедительны, однако, как вы сами понимаете, мне нужно время, чтобы обдумать это необычное предложение.

— Для раздумий времени нет, — резко заявила маркиза. — Вы прекрасно знаете, что, как только появляется вакантное место в штате придворных дам королевы, дюжина старых ведьм начинает совершать различные маневры, дабы оказаться при дворе, хлопоча за себя, своих дочек, своих племянниц, да за кого угодно, но уж никак не за меня.

— Вы на самом деле предлагаете, чтобы я определился немедленно? Сию же минуту? Обязательно? — спросил герцог, с иронией глядя на маркизу.

— Если вы любите меня, то не станете медлить, — ответила Кларисса и потупила глаза, изображая смущение. Но вскоре она вскинула голову и заявила:

— Надеюсь, Атол, вы все же понимаете, что для меня наш разрыв равносилен смерти. Я не смогу вынести этого.

Голос маркизы дрожал, она с трудом сдерживала рыдания.

— Но мы ведь могли бы оставить все как есть, — предложил герцог.

— И вы полагаете, что никто не донесет об этом королеве? — удивленно спросила маркиза. — Как мы можем продолжать встречаться, зная, что за нами шпионят и все, что мы делаем, а вполне возможно, и все, что мы говорим, докладывают этой старой паучихе, готовой в любой момент завлечь в свои сети очередную жертву, дабы прилюдно растерзать ее в своей приемной в Виндзоре?

— Все, что пока я могу вам обещать, — раздраженно произнес герцог, — так это то, что я серьезно обдумаю ваше предложение.

Говоря это, Донкастер взял со стула свое пальто и накинул его на плечи. Бросив последний взгляд на туалетный Голик у зеркала, он убедился, что не оставил ничего из своих вещей, затем, сделав несколько шагов, он подошел к ложу, на котором лежала наблюдавшая за ним маркиза.

Женщина подняла на него глаза. Они казались невероятно голубыми на фоне ее бледного лица.

— Я в самом деле что-нибудь значу для вас? — тихо спросила она.

— Вы же знаете, сколь вы дороги мне, — учтиво ответил герцог. — Но любовь — это одно, а брак — совсем другое, Кларисса.

— Только с любовью надо считаться, дорогой, — мягко сказала красавица.

Герцог наклонился, взял ее руку и поднес к губам.

— Благодарю вас, Кларисса, за то, что вы делаете меня счастливым, — прошептал Атол.

Его губы коснулись ее бархатной кожи. Тонкие пальчики нежно сжали его руку. Маркиза привлекла его к себе.

— До свидания, мой дорогой, чудесный, великолепный возлюбленный, — прошептала она.

Говоря это, она подставила губы для поцелуя.

Лишь мгновение он пребывал в нерешительности, а затем снова наклонился к ней. Ее руки обвили его шею, женщина всем телом прильнула к герцогу…

Он пробовал сопротивляться, но не смог сдержаться…

Дикая страсть ее губ полонила его. Он почувствовал, как огонь, все время тлеющий В нем, разгорается, устремляясь навстречу пламени, пылающему в прекрасном теле маркизы.

У герцога создалось впечатление, что он не только уступает яростному, страстному порыву этой женщины, но в то же время позволяет ей властвовать над собой, покорно мирится с потерей своей свободы.

Однако сейчас это было не важно!

Граф Лемсфорд с нетерпением открывал одно за другим письма, лежащие прямо у него под рукой на столике для завтраков.

Дворецкий поспешно подал ему серебряный нож для вскрытия почты с выгравированным на ручке гербом Лемсфордов.

То, что нож, как, впрочем, и все серебро, давно нуждался в чистке, осталось незамеченным сидевшей на другом конце стола графиней, которая распекала свою дочь Фелисию за то, что девушка нечаянно разорвала платье накануне вечером.

— Не понимаю, почему нельзя быть более осторожной, Фелисия, — говорила графиня. — Если бы ты танцевала вальс более степенно, подобное бы не случилось.

— Я ничего не могла поделать, мама. Мой партнер оказался очень неуклюжим и наступил на шлейф платья. Я ведь предупреждала, что шлейф чересчур длинный, когда примеряла платье, — оправдывалась девушка.

— Но именно благодаря длинному шлейфу это платье выглядело так элегантно, — возразила графиня.

Она не сводила глаз со своей старшей дочери, и то раздражение, которое едва заметно угадывалось в твердой линии ее рта, постепенно исчезало.

Фелисия Уиндом действительно была прехорошенькая — с прекрасными голубыми глазами, длинными светлыми волосами и кожей, которая неизменно напоминала клубнику со сливками.

К тому же Фелисия обладала способностью смотреть на родителей с таким простодушием, что ни мать, ни отец ни в чем не могли ей отказать. И вот графиня уже сейчас прикидывала, каким образом она сможет убедить мужа выделить кругленькую сумму, дабы заказать для дочери новое платье.

Напротив Фелисии сидела Антония. Никем не замечаемая, она молчала.

У нее и не было ни малейшего желания привлекать к себе внимание, поскольку Антония была полностью уверена в том, что, сделай она любой жест либо произнеси хоть одно слово, ее тут же отправят куда-нибудь с поручением или заставят выслушать массу всяческих упреков, а тем временем ее еда совсем остынет.

Поэтому, в соответствии с этими соображениями, она сосредоточилась на яичнице с беконом и не поднимала от тарелки глаз до тех Пор, пока ее отец не издал такое громкое восклицание, что оно, казалось, заставило вибрировать всю столовую.

— Боже правый!

— В чем дело, Эдуард? — вздрогнув от неожиданности, поинтересовалась графиня.

— Когда пришло это письмо? — спросил граф, как завороженный глядя на конверт.

Он поднес письмо к глазам и, не дожидаясь ответа, сделал вывод:

— Его доставили с посыльным. Оно не посылалось по почте. Какого черта его сразу же не принесли мне?

— Эдуард, не при девочках же! — вознегодовала графиня, с укоризной глядя на супруга.

— Ты знаешь, от кого оно? — спросил граф, не обращая внимания на возмущенный тон графини.

— Нет, конечно же, нет! Откуда мне знать? — удивилась супруга.

— Оно от Донкастера! — возбужденно сообщил граф.

Он поднял голову и взглянул на свое семейство с таким выражением лица, словно только что, ко всеобщему удивлению — своему, впрочем, в первую очередь, — вытащил из шляпы кролика, подобно фокуснику на лондонской улице.

— От Донкастера? — повторила графиня и уточнила:

— Вы имеете в виду герцога Донкастера?

— Разумеется! Разумеется, я имею в виду его! — огрызнулся ее супруг. — Имеется лишь один Донкастер, насколько мне известно! Это наш хартфордширский сосед, Эмилия, тот самый, который до сих пор не удосужился пригласить меня к себе, хотя уже давно унаследовал свое родовое поместье!

Граф говорил это с горечью и обидой, всем своим видом показывая, насколько неприятным для него было невежливое поведение ближайшего соседа.

— Ну что ж, наконец-то он написал вам, — заметила графиня и спросила:

— Итак, чего же он хочет?

Граф уставился на письмо с таким выражением лица, словно не мог поверить собственным глазам, а затем, медленно и четко выговаривая каждое слово, произнес:

— Его светлость спрашивает, Эмилия, может ли он нанести нам визит завтра в три часа пополудни. Он также сообщает, что, по его мнению, нам было бы взаимовыгодно установить более тесные, чем до сих пор, отношения между нашими семьями, и надеется иметь удовольствие познакомиться с нашей дочерью!

Граф, задумавшись, умолк, и в столовой воцарилась тишина.

Вдруг он заметил, что три женщины за столом глядят на него с раскрытыми ртами, Весьма напоминая трех серебряных карасей в Пруду.

Первой пришла в себя графиня.

— Я не могу поверить! — воскликнула она. — Дайте мне письмо, Эдуард. Должно быть, вы ошиблись!

— Никакой ошибки, — ответил граф, — если только мои глаза меня не обманывают!

Он через стол перебросил письмо графине, но, не долетев до цели, бумага плавно опустилась в блюдо с повидлом, откуда и была поспешно извлечена.

Графиня взяла письмо и, глядя на него с таким же непомерным удивлением, с каким раньше смотрел ее супруг, застыла на своем месте.

— Почему герцог пишет, что хочет… что хочет встретиться со мной? — с испугом спросила Фелисия, нарушив всеобщее молчание.

Графиня встрепенулась, вскинула голову и посмотрела на свою старшую дочь — в ее глазах внезапно вспыхнул огонь решимости, которой она до сих пор никогда не испытывала.

— Ты станешь герцогиней, Фелисия! — уверенно заявила она. — Подумай только… Герцогиня Донкастер! Я никогда не предполагала… Я никогда даже не мечтала о том, что мы можем надеяться подняться так высоко!

— Я готов был держать пари — даже сто к одному, — что моим зятем никогда не станет Донкастер, — заметил граф.

— Но почему? Почему я? — взволнованно повторяла Фелисия.

— Видимо, он где-то видел тебя. И тогда он просто не смог в тебя не влюбиться! — Графиня была вне себя от возбуждения.

— Дело вовсе не в этом, — резко оборвал супругу граф. — Всему есть объяснение, здесь какая-то другая причина, а не любовь с первого взгляда, и я обязательно узнаю, в чем дело. И раньше, чем вы думаете!

— Ты хочешь сказать, Эдуард, что герцог желает сблизиться с нами и познакомиться с Фелисией по какой-то иной причине, чем женитьба на ней? — тихо спросила графиня, бессильно откинувшись на высокую спинку стула.

— Прочитав это письмо, я вовсе не утверждаю, что он не желает жениться на нашей дочери, — ответил сэр Эдуард. — Однако я вправе полагать, что он не просто влюбился, как какой-то безусый юнец. Донкастер — мужчина, Эмилия, причем мужчина, пользующийся успехом у дам. Судя по разговорам, вокруг герцога увивается больше женщин, чем у него имеется лошадей в конюшне. И если он хочет жениться на Фелисии — во что я с трудом верю! — то за этим желанием скрывается определенный интерес, более того, герцог пытается осуществить некий замысел — голову д. но на отсечение!

— Эдуард, я терпеть не могу эти вульгарные выражения! В конце концов, ты не в игорном доме! — вспылила графиня и тут же добавила:

— Но если герцог на самом деле намерен жениться на Фелисии, мы должны возблагодарить Бога за подобное чудо, а не пытаться выискивать низкие мотивы в поведении Донкастера.

Граф молча поднялся из-за стола.

— Куда вы? — забеспокоилась графиня, Пытаясь во что бы то ни стало удержать супруга от опрометчивого шага.

— Я собираюсь ответить на его письмо, — сообщил граф, направляясь к двери, — а потом поеду в Уайт-клуб. И если только старый Беддингтон там, — а должно быть, это так, — он непременно расскажет мне о самом громком скандале и о том, в чем был замешан Донкастер в последнее время.

— Вы ведь не собираетесь упоминать о том, что герцог намерен завтра нанести нам визит? — поспешно осведомилась графиня. — Возможно, вы ошиблись. Возможно, у него совсем другие планы.

— Я не глупец, Эмилия, — возмущенно ответил граф. — Если кто-то и проболтается, так это точно не я.

Он вышел из комнаты, дверь за ним громко захлопнулась, и три женщины, оставшиеся за столом, посмотрели друг на друга.

— Не могу в это поверить! — опять воскликнула графиня.

— Но я не хочу выходить замуж за герцога, мама, — тихонько промолвила Фелисия.

Графиня, казалось, не слышала ее. Сосредоточенно вглядываясь в послание герцога, она словно пыталась выучить наизусть все, что было написано на толстой пергаментной бумаге.

Фелисия готова была заговорить снова, но внезапно почувствовала резкий удар носком туфли по лодыжке и поморщилась от боли.

Вскинув голову, она увидела, как сидящая напротив нее сестра предостерегающе сдвинула брови, глядя на Фелисию, и слова, готовые уже сорваться с губ девушки, так и не были произнесены.

— Нам нужно сейчас же подняться наверх, чтобы решить, как ты оденешься завтра, когда приедет герцог, — после небольшой паузы заявила графиня. — Полагаю, придется остановить выбор на бледно-голубом платье. Оно очень тебе идет, подчеркивая удивительный цвет твоих глаз, Фелисия. Но и белое с бирюзовыми лентами тоже подойдет.

Мать все же не удержалась от возгласа отчаяния, заметив:

— Совсем нет времени, чтобы купить тебе что-нибудь новое. Значит, придется надеть одно из двух этих платьев! О, дорогая, я очень надеюсь, что ты не испачкала их!

Поднявшись из-за стола, графиня торопливо покинула столовую, и ее дочери последовали за ней.

Только очутившись перед дверью в спальню Фелисии, графиня вспомнила о младшей дочери, повернулась к ней и резко заявила:

— Тебе нет необходимости присутствовать здесь, Антония. Я уверена, что у тебя есть много дел, а если нет, то я найду, чем тебе заняться. Ты прекрасно знаешь, что тебе надо помочь убрать в гостиной. Ты не можешь полагаться на Жанет, она сама не справится со всеми работами по дому.

— Нет, конечно, нет, мама, — поспешно ответила Антония, тихонько вздыхая.

Уходя, она ободрила Фелисию взглядом и легким прикосновением руки. Это должно было придать уверенности сестре и заверить ее в том, что они обязательно увидятся чуть позже.

В доме всегда было много работы, и дел для Антонии хватало. Немногочисленные слуги не справлялись со всеми обязанностями, потому неизменно предполагалось, что Антония возьмет на себя труд горничной, камеристки и даже лакея.

Именно Антония, как никто другой, умела придавать гостиной респектабельный вид. Когда в доме принимали гостей, именно Антония, как никто другой, умела подать обычные бисквиты так, словно это изысканнейшее печенье. Антония также следила за гардеробом матери и сестры, чистила, гладила и штопала их платья, ибо и это она умела делать, как никто другой. Она же бегала с разными поручениями по всем этажам огромного дома, за день преодолевая бесчисленное количество лестничных ступенек.

Она давно привыкла к такому с ней обращению и не очень огорчалась по этому поводу.

Тем не менее в это утро ей больше всего хотелось оказаться в спальне с Фелисией, чтобы поддержать сестру, пока графиня будет выбирать платье для завтрашнего приема. Антония переживала за сестру и боялась, как бы Фелисия, расстроенная событиями сегодняшнего утра, невзначай не выдала себя.

Убедиться в том, что этого не случилось, Антония смогла лишь часом позже, когда она наконец вернулась в спальню Фелисии.

Сестра, увидев Антонию, со вздохом облегчения кинулась к ней через всю комнату, обняла ее и разразилась слезами.

— Что мне делать, Антония? Что мне делать? — в отчаянии спрашивала Фелисия, даже не пытаясь сдерживать потоки слез, струящиеся по ее бледным щекам. — Я не могу выйти за этого герцога… Ведь ты знаешь, что я не могу!

Антония лишь крепче прижала к себе сестру, утешая ее, а затем сказала:

— Пойдем сядем, Фелисия, нам надо поговорить об этом. Ты же видишь, как много значит для мамы с папой предстоящий визит герцога, сколько надежд они…

— Знаю! Знаю! — всхлипывала Фелисия. — Они не станут слушать меня… Что бы я ни говорила… Но я ведь люблю Гарри. Ты же знаешь… Я люблю его, Антония!

— Да, дорогая, я знаю. Однако Гарри — не герцог, — спокойно заметила Антония.

— И он тоже любит меня, — говорила Фелисия, не обращая внимания па замечание сестры. — Я обещала ему, что стану его женой, а он лишь ждет подходящего момента, чтобы просить у папы моей руки.

Антония слегка вздохнула, думая о том, как объяснить Фелисии, что граф не станет слушать Гарри Стенфорда ни при каких обстоятельствах, тем более — сейчас.

Гарри был сыном сквайра, владевшего хоть и привлекательным, но очень скромным поместьем. Фелисия и Антония знали Гарри еще с тех пор, когда все они были детьми.

Они встречались на ужинах и местных праздниках, а когда стали постарше — и на охотах. Антония не могла припомнить, когда впервые заметила, что Гарри влюблен в Фелисию, а девушка отвечает ему взаимностью.

Все они тогда понимали, что Гарри не может обратиться к графу и попросить руки Фелисии, которой только исполнилось семнадцать. Сам Гарри был тремя годами старше и, конечно же, не имел средств, чтобы содержать жену.

К настоящему моменту его положение не стало лучше. Однако, поскольку Гарри был единственным ребенком в семье, после смерти отца он унаследует поместье — в этом никто не сомневался, — и был еще у него дядя-бакалавр, который всегда обещал, что все свое состояние он завещает племяннику. Вот и все, на что Гарри мог надеяться в будущем.

Молодой человек намеревался попросить разрешения графа сначала сопровождать Фелисию, когда все семейство отправится в Лондон, дабы принять там участие в открытии светского сезона, а потом и руки его дочери, но Антония отговорила влюбленных.

— Папа и мама давно говорят о том, что Фелисии пора провести светский сезон в столице и быть представленной ко двору, — пояснила она. — Как вы знаете, это должно было произойти еще в прошлом году, накануне ее восемнадцатилетия, но тогда умер дедушка, и все мы надели траур. Поэтому выход Фелисии в свет не состоялся. В этом году — другое дело.

— А вдруг она встретит там кого-то, кто ей понравится? — спросил Гарри мрачно.

— Думаю, — ответила Антония, — что она никогда не сможет полюбить никого, кроме пас.

Как ни странно, но хотя Антония была на год моложе сестры, именно к ней каждый шел со своими проблемами. И это, наверное, была главная роль, которую Антония играла в семье. Даже мать спрашивала совета у нее, а не у Фелисии, старшей своей дочери.

— Что же мне делать? — спросил Гарри Стенфорд, беспомощно глядя на девушку.

— Спокойно ждать возвращения Фелисии из Лондона, — посоветовала Антония. — Тогда вы сможете обратиться к папе со своим предложением. Я уверена, что тогда он будет более склонен к разговору с вами.

В действительности Антония считала, что у Гарри появится шанс лишь в том случае, если Фелисия не получит в Лондоне более выгодного предложения.

А это казалось Антонии маловероятным.

Все дело в том, что, хоть Фелисия и была чрезвычайно привлекательной и мужчины обычно увивались вокруг хорошеньких девушек, как мотыльки возле пламени, они все же не спешили предлагать руку и сердце бесприданницам, к которым относилась и Фелисия — ведь за дочерью графа Лемсфорда не было ничего, кроме перспективы получить в будущем пятьсот акров не слишком-то плодородных хартфордширских земель.

И это, разумеется, лишь в том случае, если поместье не будет продано либо поделено между дочерьми графа Лемсфорда, в чем Антония, кстати, всегда сомневалась.

Младшая дочь графа во многом была права, ибо Фелисия до сих пор получала лишь комплименты и никогда не испытывала недостатка в партнерах на балах, но в то же время никто не обращался к ее отцу с конкретными брачными предложениями, никто не предлагал ничего, кроме легкого флирта в саду.

И вдруг, как гром среди ясного неба, прогремело неожиданное заявление герцога Донкастера о намерении посетить соседей, и Антония сразу поняла, что этот визит неизбежно положит конец всем надеждам Гарри Стенфорда на брак с Фелисией, которые он все еще питал.

— Я хочу выйти замуж за Гарри! Я люблю его! Я никогда не полюблю никого другого! — в отчаянии рыдала Фелисия, пытаясь в объятиях сестры найти утешение.

Но когда девушка подняла лицо, то, несмотря на покрасневшие глаза и ручьи слез, струившиеся по щекам, она выглядела прелестно — и у Антонии защемило сердце от жалости к сестре. Однако она сумела взять себя в руки и спокойно проговорила:

— Считаю, что ты должна взглянуть правде в глаза, дорогая. Папа ни за что не позволит тебе выйти за Гарри, раз уж у тебя появилась возможность стать герцогиней. Такова родительская воля, и дети должны ей подчиняться.

— Не хочу я быть герцогиней, — безутешно плакала Фелисия. — Я хочу только мирно жить с Гарри вдали от городского шума. Не отрицаю, что я получила много удовольствия от лондонских балов и праздников в этом сезоне, Антония, но я ни на минуту не переставала думать о Гарри и о том, насколько мне приятнее дома. Я всегда предпочитала тишину в деревне городской суете.

Антония знала, что сестра искренна с ней, и она понимала, что Фелисия будет глубоко несчастной, окажись она в непривычной обстановке, не говоря уже о жизни при дворе, полной пышных церемоний, подчиненной этикету.

Кроме того, Антония намного больше, чем любой член их семьи, знала о Донкастере и была в состоянии ответить на вопросы отца относительно мотивов, которые побудили герцога сделать графу Лемсфорду известное уже предложение. Она могла удовлетворить любопытство своего отца почти столь же компетентно, как его старый закадычный друг, к которому граф отправился за консультацией в клуб.

Поскольку поместья Донкастера и Лемсфорда разделяла лишь узенькая межа и при этом герцогу принадлежало около десяти тысяч акров земли, Антония всегда проявляла определенное любопытство к соседним владениям — и вовсе не потому, что интересовалась их хозяином: ее внимание привлекли лошади герцога Донкастера.

Прекрасные скакуны были единственной страстью в ее жизни, но, несмотря на то что Антония каталась на лошадях с детства, ей разрешалось брать худших из них — тех, в которых больше не нуждались ни отец, ни сестра.

И все же именно Антония обладала некой свойственной только ей чертой характера, позволявшей девушке наполнить энтузиазмом даже самую ленивую (а иногда и самую старую) клячу, вследствие чего она неизменно оказывалась первой, когда охотники загоняли зверя или настигнутого зверя убивали.

Поэтому она не могла не замечать, причем уже давно, что тут же за межой пасутся самые восхитительные и породистые кони, которые вызовут восторг у самого требовательного и искушенного ценителя этих благородных животных.

То, что отец Антонии именовал «охотой», всегда было стремительным галопом, внезапно кончавшимся на границе владений графа Лемсфорда.

Та часть Хартфордшира, в которой располагались Донкастер-Парк, а также постройки графского родового поместья, была холмистой, поросшей лесом, но в большинстве своем отведенной под пахотные земли.

Охотничьи угодья, простиравшиеся на добрую четверть мили в глубь земель, которыми сейчас владел граф Лемсфорд, пролегали всего лишь в миле от дома герцога в Донкастер-Парке.

Ив, старший грум герцога, проживший в Хартфордшире всю свою жизнь, очень скоро заметил маленькую девочку, которая издали всегда жадно наблюдала за тем, как он и конюхи выводят лошадей на утреннюю прогулку.

Когда девочка подросла, они подружились, и эти дружеские отношения много значили для обоих — и для Нее, и для пожилого человека.

В конце концов он даже как-то сказал:

— Маленькая леди знает о лошадях не меньше, чем я!

Антония с восторгом смотрела на старика.

— Как бы мне хотелось, чтобы так было, — ответила она ему и, озорно подмигнув, попросила:

— Ну а теперь расскажите мне про тот день, когда лошадь герцога выиграла дерби.

Не существует человека, которому не доставила бы удовольствия беседа с внимательным слушателем, и Ив не был исключением.

Своих детей у него не было, и те истории, которые он имел обыкновение рассказывать Антонии и которые она слушала завороженно, не сводя глаз со старого грума, доставляли обоим истинное наслаждение. Пока старик с живостью описывал скачки, в которых в молодые годы сам принимал участие, а позже — был их свидетелем, Антонии казалось, будто она тоже присутствовала на них.

Шло время, и девушка подружилась не только со старым грумом — ее друзьями стали многие слуги герцога.

Миссис Меллиш, экономка, у которой частенько оказывалось много свободного времени, с большим удовольствием водила благодарную маленькую мисс из соседнего поместья до огромному дому герцога Донкастера.

Однако настоящим кладезем знаний был мистер Лоури — дворецкий в Донкастер-Парке.

Тут необходимо пояснить, что отец Антонии не отличался художественным вкусом и никогда не увлекался искусством, поэтому, если даже его предки когда-либо и владели ценными картинами или старинной мебелью, он все это давно уже распродал. Остались только весьма плохо выполненные портреты представителей рода Уиндом, но и они сохранились скорее всего потому, что на них не нашлось покупателя, а вовсе не потому, что ими слишком дорожили.

В Донкастер-Парке же, наоборот, хранилось множество картин, старинной мебели, предметов искусства и всяческих фамильных сокровищ, которые собирались столетиями, причем каждый предмет был приобретен лично кем-то из семейства Донкастеров и каждый из них имел свою историю. И эти истории казались Антонии захватывающими.

Из— за того, что мистер Лоури учил девочку пещам значительно более интересным, чем не обладающие глубокими знаниями гувернантки, приставленные графом к дочерям, Антония в свои пятнадцать лет предпочитала проводить время в Донкастер-Парке в обществе дворецкого и экономки, нежели в школьной комнате в родительском доме.

Гувернантки, прекрасно сознавая, что в доме графа с ними в любом случае мало считаются, давно махнули рукой на отсутствие на занятиях младшей дочери хозяина и все свои усилия направили на то, чтобы хоть чему-то обучить Фелисию.

А поскольку Фелисия была очень хорошенькой, они, как и ее родители, пришли к выводу, что ей не потребуется проявлять особые таланты, а следовательно, образование для нее не слишком важно.

Однако был предмет, на изучении которого графиня неизменно настаивала: обе ее дочери должны были бегло изъясняться по-французски.

— Каждая хорошо воспитанная леди обязана говорить по-французски, — высокомерно заявляла графиня, — и теперь, когда люди все больше и больше ездят за границу, а сюда приезжает все больше иностранцев, просто необходимо, чтобы вы обе разговаривали с парижским акцентом.

Тот факт, что графиня с супругом оказались в числе приглашенных на прием в честь Луи Наполеона и императрицы Евгении, прибывших в Англию в 1857 году, еще больше утвердил ее в мнении о том, что обе ее дочери должны в совершенстве овладеть французским языком, несмотря на серьезные пробелы в других областях знаний.

Антония находила французский язык изящным и легким для обучения, к тому же ей нравилась старенькая учительница — «мадемуазель», как велела она себя называть, — которая дважды в неделю приезжала из Сент-Альбана, чтобы давать ей и Фелисии уроки.

— Я не могу запомнить все эти занудные глаголы, — порой плакала в отчаянии Фелисия.

Но Антония не только справилась с глаголами, но уже вскоре свободно болтала с «мадемуазель», интересуясь множеством вещей, которые ей хотелось узнать о Франции, и особенно о Париже.

В отличие от других гувернанток, которые со всем вниманием относились к Фелисии, полностью игнорируя Антонию, «мадемуазель» посвятила себя младшей дочери графа.

Поскольку Антония обладала врожденным музыкальным слухом, старая француженка с большим удовольствием занималась ее обучением, позволяя Фелисии сидеть молча, погруженной в свои мысли, которые, определенно, ничего общего с уроками французского не имели.

— По крайней мере, есть две вещи, о которых я знаю довольно много, — однажды сказала себе Антония. — Первая — это лошади, в которых я разбираюсь благодаря Иву, и вторая — французский язык, за который я должна сказать спасибо «мадемуазель».

Мистер Лоури подыскал в библиотеке в Донкастер-парке ряд книг, способных питать и развивать два этих предмета, столь захвативших Антонию. Поскольку граф и графиня крайне мало разговаривали со своей младшей дочерью, они бы очень удивились, узнай, какими знаниями она обладает, как много и разносторонне начитана.

Так быстро, как только это было возможно, граф отказался от услуг гувернанток, сэкономив тем самым на их мизерном жалованье и содержании. А поскольку семейство находилось в стесненном финансовом положении, глава семьи счел, что Фелисия, которой как раз исполнилось восемнадцать, больше не нуждается в образовании — ей пора выезжать в свет.

Ни отца, ни мать нимало не беспокоило то, что Антония на год моложе сестры.

К тому времени графиня уже категорически заявила, что она не представит в обществе сразу двух своих дочерей. Это было сказано таким тоном, что у Антонии не осталось никаких сомнений относительно того, что ее мать, если и постарается выдать замуж младшую дочь — и такое когда-либо произойдет, — то за человека, совершенно незначительного.

Когда Антония попристальнее разглядела себя в зеркале, она перестала удивляться родительскому нежеланию выводить ее в свет.

В отличие от Фелисии, она была темноволосой — или почти таковой. Но, к сожалению, ее волосы вовсе не были «черными как смоль», как любят выражаться романисты, а имели несколько неопределенный цвет, слишком светлый, чтобы подчеркнуть белизну кожи лица, столь модную среди молодых дам; и, как казалось Антонии, положения не спасали даже прекрасные серо-зеленые огромные глаза, опушенные густыми, длинными и действительно черными ресницами, которые придавали ее взгляду таинственную глубину.

— Они какого-то непонятного цвета, — с грустью говорила Антония, накручивая на палец длинную густую прядь своих волос. — Лучше бы уж они были рыжими, а глаза — ярко-зелеными… Тогда, быть может, кто-нибудь и обратил бы на меня внимание…

К тому же трудно было выглядеть привлекательной в тех платьях, которые она носила. Это всегда были наряды, от которых отказалась Фелисия, и Антонии совсем не шли цвета, подходящие для блондинок с кожей светлой и прозрачной, словно дрезденский фарфор.

Но в этом отношении Антония была не слишком искушенной, не придавая особого значения таким незначительным мелочам, поэтому она и не переживала, и не сокрушалась из-за отсутствия модных нарядов.

Единственное, что ее заботило и казалось существенным в одежде, — так это то, насколько она удобна для верховой прогулки.

Хотя ей не позволялось, как Фелисии, одеваться у лондонского портного, местный мастер в Сент-Олбани изо всех сил старался выполнить все просьбы Антонии, потому что любил всегда вежливую и милую девушку, которая с подлинным интересом спрашивала его о детях и справлялась о здоровье супруги, а однажды даже подарила ему горшочек меда, потому что жена портного кашляла всю зиму.

О, Антония была вежливой и деликатной особой и никогда не сердилась, если портной вынужден был ей сообщить, что не успел закончить ее наряд, поскольку некий джентльмен — охотник на лис — срочно ждет свою пару бриджей и этот джентльмен — более выгодный клиент и лучший плательщик, чем граф.

— Я все понимаю, мистер Дженкинс, — говорила Антония, улыбаясь, — но вы уж постарайтесь, пожалуйста, сделать так, чтобы моя талия казалась тонкой и изящной и чтобы жакет хорошо сидел в плечах. Это, конечно, не столь важно, но представьте себе, как прекрасно смотрится лошадь с элегантной всадницей в седле.

— Совершенно верно, мисс, — отвечал мня стер Дженкинс, опытным глазом измеряя свою юную клиентку.

И вот Антония обнаруживала, что он провел над ее костюмом намного больше времени и приложил больше усилий, чем было оправдано теми небольшими деньгами, которые граф платил ему за труды.

Только о том, что Ив иногда разрешает ей кататься на лошадях герцога, Антония никогда не говорила мистеру Дженкинсу и, разумеется, ни за что не сказала бы своему отцу.

А ведь все свободное время — о чем не знал никто в ее семье, — Антония проводила в конюшнях Донкастер-Парка с конюхами и стариком Ивом, испытывая глубокое волнение, трепет и восторг. Обуревавших ее чувств она не могла выразить словами.

— Как жаль, мисс, — восторженно говорил старый грум, — что вы не можете выехать на охоту на одной из этих лошадей. Ваши спутники получили бы истинное удовольствие, наблюдая за вами.

— О да! — соглашалась Антония, думая о красоте и грациозности лошади. — И подумать только, как бы они все завидовали мне! Однако же они непременно сообщили бы об этом его светлости, и тогда я бы немедленно оказалась по ту сторону межи, разделяющей паши поместья, там, где вы когда-то впервые обнаружили меня.

Напоминание об этой встрече было их привычной шуткой, и Ив громко расхохотался.

— Это правда, мисс. Я никогда не забуду, как вы из-за кустов украдкой смотрели на меня своими огромными глазищами. Поначалу я злился, думая, что вы за нами шпионите, пока не понял, что вам по-настоящему нравятся лошади, и мы не познакомились.

— О да, Ив, все было именно так, — неизменно подтверждала Антония. — И это был самый счастливый день в моей жизни.

Ив искренне привязался к девушке, а она часто думала о том, что сможет притерпеться к любым неприятностям в собственной семье, лишь бы у нее была возможность хоть на время убегать из дому, чтобы навестить Ива и полюбоваться лошадьми.

Это помогало ей бороться с чувством одиночества, которое девушка часто испытывала и которое возникало от сознания своей нежеланности в семье.

Когда Антония, будучи еще маленькой девочкой, впервые ясно поняла, что вызывает постоянное раздражение у своего отца из-за того, что не родилась мальчиком и таким образом не оправдала его надежд, она горько, плакала, поскольку не в силах была исполнить его желание.

Когда же она выросла и узнала от нянюшек и других слуг, что графиня после родов тяжело болела и доктора запретили ей иметь еще детей, Антония поняла, насколько глубоким было разочарование отца.

— Граф был убежден, что родится сын, — рассказывала девушке старая няня. — Детская кроватка и все вещи для младенца были украшены голубыми лентами, и мальчика должны были назвать Антонием. Вы ведь знаете, что это ваше родовое имя.

— Так вот почему меня назвали Антонией! — воскликнула девушка.

— Никто не предполагал, что вы окажетесь девочкой. А потом, поскольку все думали, что и вы, и ваша матушка вот-вот умрете, вас окрестили спустя несколько часов после рождения.

«Какое имя следует дать этому ребенку?»— спросил меня доктор. «Ребенок должен был носить имя Антоний», — ответила я, видя, что ваша бедная матушка не способна заговорить. «Тогда лучше всего быть малышке Антонией», — решил доктор.

И вот таким образом младшая дочь графа как бы попыталась преодолеть свою «ущербность», став наследницей родового имени, но сыном она графу стать не могла.

Сколько бы раз она ни упрашивала отца взять ее с собой кататься на лошадях или позволить ей сопровождать его на охоте, всегда слышала отказ и вскоре заметила, что от одного вида дочери граф все больше мрачнеет, не в силах забыть о неродившемся сыне. Тогда Антония решила как можно реже попадаться ему на глаза. О ней никто не заботился, а вспоминали о ней лишь тогда, когда она опаздывала к обеду. Место за столом не должно пустовать.

И тогда ее сурово наказывали.

Вскоре, однако, она научилась вовремя покидать Ива, который всегда умел развлечь свою юную подружку интересными рассказами, успевала вернуться домой, скинуть старую амазонку, надеть повседневное платье и пойти в столовую до того, как граф замечал ее отсутствие.

Сейчас Антония прижимала к груди рыдающую Фелисию — такую привлекательную и никогда не усомнившуюся в своей красоте — и размышляла о том, что наконец ей посчастливится вблизи увидеть его, неотразимого герцога, который, по всей вероятности, станет ее зятем.

Во время посещений Донкастер-Парка Антония не могла не слышать болтовни слуг о хозяине поместья, а ведь не только одни слуги говорили о нем — о герцоге часто беседовали и подруги матери, приезжая к ней с визитом.

Поскольку герцог был самым богатым и, конечно же, самым интересным мужчиной в этой части Хартфордшира, в окрестностях Донкастер-Парка о нем сплетничали все кому не лень.

То, что он никогда не общался с местными жителями, никого не приглашал, бывая в своем поместье, только подогревало нездоровый интерес к герцогской персоне, поскольку молва о его многочисленных любовных похождениях буквально гремела по всей округе, давая пищу для сплетен злым языкам.

Антония была столь незначительной особой в родительском доме и держалась так тихо и незаметно, что дамы, собравшиеся побеседовать за чаем, совсем забывали о ее присутствии. Она разносила бутерброды и пирожные, подавала чашки с чаем, затем удалялась в угол гостиной, откуда, невидимая, наблюдала за дамами и с великим вниманием прислушивалась к тому, что говорили они о герцоге.

Она всегда была в курсе его приключений, осведомлена о том, когда кончалась одна и начиналась следующая любовная связь герцога.

В свои юные годы Антония достаточно наслушалась о ревнивых мужьях, которым, однако, трудно было доказать то, в чем они подозревали своих жен; девушка снова и снова узнавала о женщинах, которые торжественно клялись всем и каждому в том, что сердца их разбиты, а жизнь стала невыносимой после того, как герцог разлюбил и покинул их.

Истории эти были не менее интересны, чем романтические новеллы, попадавшие в руки Антонии от ее гувернанток (разумеется, не через мистера Лоури, который ни за что не допустил бы появления такого рода литературы в библиотеке герцогского дома), проводивших досуг в одиночестве за чтением романов о любви, которой им скорее всего никогда не суждено испытать самим.

Антония считала, что все эти книги — сплошная чушь, ерунда и небылицы, пока вдруг не обнаружила сходства некоторых эпизодов с действительными фактами из жизни герцога.

«Не понимаю, что все-таки заставляет женщин забывать обо всем на свете, лишает их разума и достоинства, когда они встречают герцога», — тихонько про себя рассуждала Антония.

Всматриваясь в его портреты, развешенные на стенах дома в Донкастер-Парке, она видела изображенного на них чрезвычайно статного и утонченного мужчину и чувствовала, что на картинах ему чего-то недостает, чего — она сама не понимала, но это что-то, она была в этом уверена, преднамеренно скрывалось художниками.

Она, правда, не раз видела герцога издали, когда тот, восседая на своем великолепном скакуне, отправлялся на охоту, но, следуя рекомендациям Ива, девушка всегда держалась на значительном расстоянии и, смотря сквозь прутья ограды, думала только о том, как прекрасно герцог держится в седле, словно лошадь и он — одно целое.

Обычно герцог проносился галопом мимо того места, где стояла Антония, и она не могла разглядеть его лица, тем более — заметить выражение глаз.

Антонии всегда хотелось встретиться с ним, и вот теперь, казалось, наконец наступит долгожданный миг — не завтра, конечно, поскольку она была убеждена, что мать с отцом не разрешат ей присутствовать во время первого визита герцога, но позднее — когда уже будет объявлено о его помолвке с Фелисией.

При мысли о предстоящей помолвке сестры с герцогом Антония сильнее обняла Фелисию, прижимая ее к своей груди.

Она знала, какую боль это известие причиняет сестре, к тому же Антония не могла не думать еще и о том, что, судя по тому, что ей было известно о герцоге, Фелисия вряд ли когда-нибудь сладит со своим супругом.

Фелисия была ласковой, мягкой по характеру девушкой, неискушенной и бесхитростной — Антония знала ее лучше, чем кто-либо, — чрезвычайно глупенькой во многих отношениях и очень капризной, если ее не баловали, не нежили и не любили.

Будет ли герцог обращать внимание на молодую жену? Будет ли баловать и любить ее?

— Что мне делать, Антония? Что мне делать? — всхлипывала Фелисия в отчаянии. И тут Антония поймала себя на том, что думает о маркизе Норто.

Глава 2

Герцог уже заканчивал свой, как всегда, обильный, завтрак, когда к столу приблизился дворецкий и почтительно сказал:

— Прошу извинить меня, ваша светлость, но леди Антония Уиндом просит принять ее.

От удивления брови герцога поползли Вверх, ему показалось, что он ослышался, и, Вопросительно взглянув на дворецкого, переспросил:

— Леди Антония Уиндом?

— Да, ваша светлость, — подтвердил дворецкий.

— В столь ранний час? — удивление герцога все возрастало.

— Да, ваша светлость, — кивнул дворецкий.

— Она пришла одна?! — с явным любопытством осведомился герцог.

— Нет, ваша светлость. С ней девушка, которая осталась ждать в вестибюле. Леди Антонию я провел в библиотеку, — почтительно ответил дворецкий.

Герцог отложил в сторону вилку и нож и в задумчивости поднес к губам чашечку с кофе.

Он всегда уделял много внимания завтраку, считая утренний прием пищи самым важным и полезным для здоровья. Всем прочим напиткам герцог предпочитал кофе и никогда не позволял себе с утра ни капли алкоголя, как бы ни злоупотребил им накануне вечером.

Таковы были правила, и герцог неукоснительно следовал им, кстати, раз и навсегда установив их сам для себя.

Согласно этим правилам он поднимался с постели чуть свет и, живя в Лондоне, каждое утро отправлялся на конную прогулку по аллеям парка еще до того, как там появлялись экипажи с дамами, назначавшими в этом модном месте встречи своим подругам, чтобы вдоволь поболтать и посплетничать, провожая взглядом молодых всадников, которые спешили покрасоваться своей хорошей осанкой и умением держаться в седле.

Первые посетители являлись в дом герцога не раньше пяти часов пополудни, и до сих пор ни одна дама, как бы настойчиво она ни преследовала его, не отважилась просить с ним встречи в половине восьмого утра.

Разве возможно, чтобы дочь графа не понимала, что для молодой девушки чрезвычайно неприлично, если не сказать — предосудительно, наносить визиты холостому мужчине в столь неурочный час?

Герцог недоумевал, пытаясь догадаться, какова цель этого необычного визита, но, решив, что вскоре все выяснится, продолжал пить кофе и бегло просматривать «Таймс», раскрытый перед ним на серебряной подставке.

Однако правила были беспардонно нарушены непрошеной гостьей, и герцог вдруг ощутил неприятное раздражение, подумав, что из-за этого визита он может опоздать на свою утреннюю прогулку.

Должно быть, жеребец, которого он распорядился оседлать, уже ждет его у главных ворот, и, несомненно, с каждой минутой конюхам все труднее сдерживать благородное животное.

Негодуя, без тени приветливости на лице герцог прошел в библиотеку.

На звук открываемой двери темная фигурка, изящный силуэт которой вырисовывался на фоне светлого окна, повернулась, и он с первого же взгляда отметил, что девушка, навестившая его, была вовсе не той, которую он предполагал увидеть.

Он прекрасно помнил, что графиня Норто, описывая ему дочь графа Лемсфорда, говорила о светлой блондинке с голубыми глазами, внешность которой как нельзя лучше оттенит красоту фамильных бриллиантов Донкастеров.

Возвращаясь мысленно к этому разговору, он также припомнил, что на самом деле маркиза сказала, будто девушку, которую она выбрала ему в супруги, зовут Фелисия.

Медленно приближаясь к посетительнице, он внимательно рассматривал ее, но девушка не произвела на него никакого впечатления.

Во— первых, она была плохо одета -на ней было платье из выцветшего голубого габардина, совершенно ей не подходившее. Кроме того, шляпка, почти ничем не украшенная, совсем скрывала ее волосы.

Однако глаза, которые она подняла на него, показались герцогу огромными на ее маленьком, с тонкими чертами, лице, а еще он заметил, что девушка очень взволнована.

— Я… надеюсь… ваша светлость извинит меня… за столь ранний визит… — смущенно прошептала она.

— Это, безусловно, оригинальный способ знакомства, — неприветливо ответил герцог. — Прав ли я, полагая, что именно с вашей сестрой я должен встретиться сегодня днем?

— Да, — подтвердила Антония, не отводя взгляда от лица герцога. — Вы намерены встретиться с моей сестрой Фелисией.

— Я подумал, что, быть может, спутал имя, — заметил герцог.

Затем, указывая рукой на диван, он предложил:

— Не угодно ли вам присесть, леди Антония, и рассказать, что привело вас ко мне в столь ранний час?

Антония присела на краешек мягкого дивана и посмотрела на хозяина дома широко распахнутыми, огромными глазами.

Она подумала, что он выглядит гораздо интереснее, чем во время охоты, когда она впервые видела его скачущим на лошади, и теперь, когда герцог оказался совсем рядом, Антония вдруг поняла, что же упускалось художниками, изображавшими его на многочисленных портретах.

В своем явном стремлении запечатлеть четкие черты, широкий лоб и глубоко посаженные глаза они обходили стороной — а может, не могли или не хотели быть откровенными — его беспутный, немного циничный, но определенно насмешливый взгляд.

— «Он намного привлекательней, чем они рисуют его», — подумала Антония, разглядывая герцога из-за опущенных ресниц.

Хозяин дома сел напротив нее в кресло со спинкой в форме птичьего крыла.

Он положил ногу на ногу, и она заметила, что его сапоги для верховой езды начищены до блеска, и ей страшно захотелось спросить у него, какой для этого использовался крем, но Антония тут же одернула себя, подумав, что такие вопросы могут показаться ему слишком дерзкими, кроме того, ее любопытство запросто удовлетворит Ив, когда она в следующий раз придет в конюшни в Донкастер-Парке.

— Я жду, леди Антония, — нетерпеливо напомнил герцог с едва заметной ноткой раздражения в голосе.

— Я… Я думаю… — запинаясь, произнесла Антония. — И я надеюсь… что вы не посчитаете этот вопрос дерзостью. Когда вы приедете днем к моему отцу, то… то для того, чтобы просить руки моей сестры?

Она замолчала, и герцог поспешил ответить, прервав затянувшуюся паузу:

— Таково было мое намерение.

Она невольно вздрогнула от резкого тона его ответа, но, собрав всю свою отвагу и смотря ему прямо в глаза, заявила:

— В таком случае… Может, вы могли бы вместо Фелисии… Вы не могли бы попросить моей руки?

Такого Донкастер ожидать не мог — он был ошарашен. Ему потребовалось время, чтобы прийти в себя и понять, что он не ослышался.

— Полагаю, вам следует объяснить все более четко. Должен сознаться, я совершенно не понимаю, почему вы пришли ко мне с подобным предложением.

— Это не так уж трудно понять, ваша светлость, — потупив глаза, ответила Антония. — Моя сестра любит другого.

Герцог почувствовал облегчение.

— В таком случае она откажет мне — это совершенно очевидно, поэтому мне незачем ехать сегодня к вашему отцу.

Говоря это, он прежде всего думал о том, что неожиданно обрел свободу, — да-да, он стал свободным от обещания участвовать в осуществлении плана маркизы, у которой вряд ли найдутся теперь основания упрекать его в чем-либо, поскольку сама девушка, выбранная ею, отвергает его.

— Папа вас ждет, — поспешно ответила Антония. — И он, так же как и мама, крайне взволнован вашим визитом. Оба они мечтают видеть вас своим зятем.

— Вряд ли я смогу жениться на вашей сестре, если она не захочет этого, — произнес герцог с улыбкой.

— Вы полагаете, ей будет дозволено сказать вам об этом? — искренне удивилась Антония. — Когда вчера папа получил ваше письмо, ни он, ни мама не имели ни малейшего понятия о том, что их дочь влюблена. Гарри, ее возлюбленный, до сих пор не смог поговорить с папой о своих намерениях и просить у него руки Фелисии.

Герцог молча смотрел на Антонию, и она продолжала, нисколько не смущаясь:

— Можете не сомневаться в том, что Фелисию заставят выйти за вас, совершенно не поинтересовавшись ее чувствами.

— Но это же нелепость! — воскликнул Донкастер.

И хотя герцог высказал вслух свои суждения, он понимал, что все сказанное странной юной посетительницей — истинная правда. Конечно же, девушка была с ним откровенна.

Для него не было секретом, что он — один из лучших женихов в стране, что любая мать, желающая счастья своей дочери, мечтает выдать ее замуж за герцога Донкастера.

Ну а девушки? Любая избранная им женщина, невзирая на ее тайные мечты, будет непременно вынуждена выказать ему свою благосклонность.

Все это герцог мог себе представить, однако ему и в голову не пришло, что подобного рода препятствия возникнут со стороны Фелисии Уиндом.

Честно говоря, он никогда не думал о ней как о ком-то, кто может иметь собственное мнение, а лишь как о незаметной, послушной молодой женщине, которая будет благодарна ему за предложение стать его женой и занять подобающее герцогине место в высшем обществе.

— Боюсь, я не такая хорошенькая, как Фелисия, — заговорила Антония, нарушив ход его мыслей, — однако, поскольку вас на самом деле мало волнует, как будет выглядеть ваша избранница, лишь бы она выполняла свои супружеские обязанности и родила вам наследника, то я думаю, что одна из сестер Уиндом вполне заменит другую.

От неожиданности герцог вскочил на ноги.

— Кто вам сказал, будто меня не волнует, как будет выглядеть моя жена? — спросил он резко.

Антония на мгновение задержалась с ответом, и у него создалось впечатление, что девушка тщательно подбирает слова, прежде чем заговорить.

— Это ведь очевидно, ваша светлеть, разве нет? — с удивлением спросила она и пояснила:

— Вы Фелисию не видели, и она тоже никогда не видела вас… Однако вы намерены просить ее руки, и еще… Все давно говорят, что вам нужен… Вам нужен наследник.

— Не могу отделаться от мысли, что это самый необычный разговор, какой только может состояться между зрелым мужчиной и молоденькой девушкой, — заметил герцог. Ваш отец знает о том, что вы здесь?

— Нет! Конечно же, нет! — поторопилась ответить Антония. — Мама считает, что я вместе с Жанет слушаю утреннюю мессу. Это была единственная уважительная причина, которая позволила мне рано утром уйти из дома, где так много дел в преддверии вашего сегодняшнего визита.

— Вы в самом деле хотите, чтобы я серьезно отнесся к вашему необычному предложению? — спросил Донкастер, не сводя с девушки изучающего взгляда.

— Почему бы нет? — вопросом на вопрос ответила Антония. — Фелисия плакала всю ночь напролет, и вообще от одной мысли о браке с вами она сходит с ума. Я должна что-то сделать, чтобы помочь ей. И потом, если не смотреть на внешность, я стану вам лучшей женой, чем Фелисия.

Герцог не смог сдержать легкой улыбки, когда задавал свой очередной вопрос:

— Почему вы так уверены в этом?

— Я не стану ничего требовать от вас — это во-первых, — заявила Антония. — А кроме того, я буду счастлива, оставаясь в деревне, когда вы будете уезжать в Лондон. Уверяю вас, я буду очень довольна, если смогу оставаться в Донкастер-Парке.

— Вы и в самом деле считаете, что вам понравится быть моей женой? — допытывался герцог.

Застигнутая врасплох этим вопросом, Антония, не раздумывая, со всей искренностью заявила:

— Если мне разрешат кататься на ваших лошадях, то я готова выйти замуж даже за… Внезапно спохватившись, она замолчала. Антония собиралась сказать «самого дьявола», но вдруг поняла, что это прозвучало бы слишком грубо, поэтому, потупив глаза, неуверенно завершила фразу:

— …их хозяина! От внимательного взгляда герцога не ускользнуло ее замешательство.

— Вы говорите так, словно знаете моих лошадей, — заметил он. — Полагаю, что, поскольку мы соседи, вы видели их?

— Я видела их на охоте, — сказала Антония с неподдельным восторгом. — Они просто великолепны! Особенно Рыжий Дустер. Думаю, он будущий чемпион.

— Я тоже так думаю, — согласился герцог. — Но до того, как лошадь выиграет свою первую скачку, никогда нельзя знать точно, как она себя поведет на соревнованиях.

— Ив убежден, что Дустер достоин своего хозяина, — сообщила Антония и осеклась.

Герцог смотрел на нее со все возрастающим интересом.

— У меня создается впечатление, леди Антония, что вы знаете моих лошадей лучше, чем это было бы возможно, если бы вы только наблюдали за ними из-за ограды, разделяющей наши имения…

Он увидел, как краска смущения заливает лицо девушки в тот самый миг, когда она поняла, что нечаянно выдала себя.

— Я всегда интересовалась… лошадьми, — призналась она.

— В особенности — моими, — догадался герцог. — Вы настолько заинтересовались ими, что собрались выйти замуж за их хозяина?

— Это… вообще… не совсем так, — пыталась возразить Антония, а затем, все больше робея, пояснила:

— Любая девушка сочтет за честь стать вашей женой, однако согласитесь, ваша светлость, что трудно судить о человеке, пока ты с ним незнаком… Так же трудно, как судить о лошади, пока не сядешь в седло!

Она еще больше смутилась, поняв, что последняя фраза прозвучала почти неприлично.

— Разумеется, моих лошадей вы знаете лучше, чем меня, — понимающе кивнул герцог.

Насмешка в голосе Донкастера не осталась незамеченной его юной посетительницей.

— Я знаю, вы вправе считать весьма странным то, что я осмелилась прийти сюда и сделать вам предложение, которое я сделала. Узнай об этом мама, она пришла бы в ужас!

Но что еще я могла сделать для спасения Фелисии?

Тут Антония почувствовала, что выбрала слова, не слишком льстившие самолюбию герцога, поэтому она торопливо добавила:

— Если бы Фелисия раньше не влюбилась, то, наверное, она была бы в восторге от вашего предложения, как, в общем, любая девушка в ее возрасте и положении.

— Но поскольку она, как вы говорите, влюбилась раньше, — продолжил герцог рассуждения Антонии, — то мне ничего другого не остается, как жениться на вас.

— Я и в самом деле постараюсь стать вам хорошей женой, — серьезно пообещала Антония и сразу же уточнила:

— Я не только знаю много о ваших лошадях, но также интересовалась Донкастер-Парком и сокровищами, собранными в этом доме. Мистер Лоури рассказывал мне о ваших предках, и я считаю, что вы вправе гордиться ими.

Герцог ничего не ответил, и спустя мгновение Антония продолжила:

— Я не получила хорошего образования, но довольно много читала.

— Разумеется, книги были из моей библиотеки? — догадался герцог.

Он был сообразительней, чем она предполагала, поэтому Антония решила ничего больше не скрывать и честно призналась:

— Да, и многие, ваша светлость, — но сразу добавила:

— Надеюсь, вы не станете сердиться на мистера Лоури за то, что он давал мне их читать. Я знаю мистера Лоури с самого детства. Еще тогда он понял, что мои гувернантки не способны обучить меня хоть чему-нибудь или рассказать о том, что по-настоящему занимало меня.

Герцог промолчал, и Антония, набравшись смелости, продолжила:

— Я замучила его своими вопросами, поэтому он предоставил мне возможность черпать нужные знания, читая книги из вашей библиотеки. Уверяю вас, я очень бережно обращалась с ними.

Антония с мольбой взглянула на герцога, в ее глазах он увидел тревогу.

— Кажется, мне придется… да нет… я буду обязан поблагодарить мистера Лоури за то, что он столь бескорыстно занимался вашим образованием, — спустя некоторое время промолвил хозяин дома. — И я рад, поверьте, искренне рад, что мои книги, которые, как я полагал, без пользы пылятся на полках этой огромной библиотеки, были наконец востребованы и кому-то пригодились.

Антония вздохнула с облегчением.

— Благодарю вас, паша светлость. Я была бы в отчаянии, если бы у мистера Лоури возникли неприятности из-за меня.

— Вы начали рассказывать о вашем образовании, — напомнил герцог.

На губах Антонии появилась улыбка, и вдруг ее бледное личико совершенно преобразилось.

— Боюсь, — честно сказала она, — что круг моих познаний весьма ограничен. Правда, я неплохо разбираюсь в лошадях, благодаря вашим книгам, и довольно сносно изъясняюсь на французском — но это все, чем я могу похвастаться.

— У вас нет других талантов? — спросил герцог, пристально вглядываясь в лицо юной собеседницы.

— Нет, наверное, по крайней мере таких, о которых мне было бы известно. Правду говоря, у меня никогда не было времени писать акварелью или вышивать гладью.

Она тихонько вздохнула.

— Полагаю, это и есть свидетельство того, что я совсем лишена женственности, что и неудивительно, поскольку я должна была родиться мальчиком.

Герцог в недоумении приподнял брови, и она пояснила:

— Папа страстно хотел мальчика и был совершенно уверен, что я буду им. Меня должны были назвать Антонием.

— Ну да, — кивнул герцог, — теперь понятно, почему вы росли девочкой-сорванцом.

Он бросил насмешливый взгляд на уродливую шляпку, съехавшую на ее затылок и открывшую непокорную копну волос, никогда не знавших модной прически.

От его внимательного взора не ускользнул и вид плохо подогнанного платья, которое шилось для Фелисии, а потом переделывалось явно не лучшим портным.

Герцог, разумеется, не ожидал от молодой девушки элегантности, шика и утонченности, отличающих светских женщин, подобных маркизе, которую он находил желанной и неотразимой. И все же в глубине души он ждал встречи с юным созданием в белоснежном платье, с огромными голубыми глазами и золотистыми локонами, похожим на ангелов из той книжки с картинками, которую в детстве читала ему мать.

Антония ничем не напоминала ангела, более того, она даже отдаленно не походила на образ будущей жены, который он создал в своем воображении.

Словно догадавшись, о чем думает герцог, Антония взволнованно произнесла:

— Я уверена, что могла бы… могла бы… выглядеть лучше, чем сейчас… Если бы у меня было новое платье, сшитое специально для меня…

— Вы хотите сказать… — начал герцог, но так и не закончил фразы.

— Я — младшая дочь, ваша светлость! — в отчаянии воскликнула Антония, но не смогла сдержать улыбки при виде его растерянности.

— «Что же герцог знает о бедности, — подумала она, — о том, какие надо прилагать усилия, чтобы свести концы с концами, гадая, откуда взять деньги, чтобы заплатить по счетам, которые словно листья в листопад, сыплются со всех сторон? Он-то всегда жил в роскоши, всегда был человеком богатым, обладателем обширных владений и гордого титула. Разве он может понять, сколько лишений приходится терпеть в жизни простым людям?»

Сделав определенные выводы, Антония внезапно почувствовала раздражение и какую-то странную опустошенность. С горькой иронией взглянув на герцога, она сказала:

— Думаю, ваша светлость, мне пора. Мой отец ожидает вас сегодня в три часа. Если вы вдруг сочтете, что не в силах терпеть меня в качестве своей жены, я пойму вас. Фелисия очень милая, и, вполне возможно, что со временем она полюбит вас.

— Кажется, вы заставляете меня решать сложнейшую задачу, леди Антония, — спустя мгновение отозвался герцог. — Видимо, мне предстоит выбирать между молодой женщиной, которой, если она не станет притворяться, будет противен один мой вид, и девушкой, которая просто-напросто очарована моими лошадьми, но ни в грош не ставит их владельца. Вот это дилемма.

Он говорил с явным сарказмом, и Антония ответила, не задумываясь:

— Возможно, для вашей светлости было бы не очень удобно иметь жену, которая бы интересовалась вами…

— Что вы хотите этим сказать? — спросил герцог, и в его голосе прозвучали твердые нотки.

— Я хочу сказать лишь то, что в браке, который хотите заключить вы, ваша светлость… то есть в браке по расчету… необходимо позаботиться о том, чтобы этот союз был удобен обеим сторонам… Поэтому лучше всего, чтобы… Если вы собираетесь сохранить давние привязанности, ваша жена должна иметь… должна иметь свои!

Наступила тягостная пауза. Молчание нарушил герцог:

— И что касается вас, то это мои лошади?

— Совершенно верно, — подтвердила Антония.

Она чувствовала, как растет его раздражение — он негодовал, даже гневался из-за того, что она посмела высказать свое предположение, — и Антония решила, что своей откровенностью испортила все дело: теперь нельзя было рассчитывать на осуществление задуманного ею плана. Она была уверена, что, приехав к ним в дом, герцог попросит у графа руки Фелисии.

«Я пыталась, по меня постигла неудача, — сказала себе Антония. — Больше я ничего сделать не могу».

Она поднялась и, сделав вежливый реверанс, произнесла:

— Я благодарна вам за то, что вы терпеливо выслушали меня, и сожалею, что испортила вам утреннюю прогулку.

— Я обещаю обдумать все, что вы сказали мне, леди Антония, — серьезным тоном произнес герцог. — Но каким бы ни оказалось мое окончательное решение, я надеюсь, что буду иметь удовольствие еще сегодня увидеть вас.

— А вот это, могу вас заверить, маловероятно, — ответила девушка. — Если, конечно, вы не осведомитесь обо мне сами.

Она бросила на герцога быстрый взгляд, и ему показалось, что в ее глазах мелькнул вызов.

Затем, прежде чем Донкастер успел подойти к двери, она сама открыла ее и через вестибюль поспешила туда, где ждала ее служанка.

Дворецкий проводил их к выходу, а герцог остался стоять с ошарашенным видом, глядя вслед уходящей Антонии, пока тяжелая дубовая дверь не закрылась за ней.

— Бог ты мой! — пробормотал он в полном недоумении.

Герцог отдавал себе отчет в том, что и внешность Антонии, и все, что она говорила, поразили его, ошеломили, привели в замешательство.

— Вся эта ситуация абсурдна! Совершенно абсурдна! — повторял он, уже очутившись в седле и отправляясь на свою обычную утреннюю прогулку.

Ему хотелось побыть одному, поэтому, опасаясь встречи с многочисленными знакомыми, Атол Донкастер направил лошадь в глубь леса, но, несмотря на то что после часовой прогулки он почувствовал себя лучше, все же еще не решил, чем завершится его визит к графу.

Когда Кларисса Норто уверяла его, что Фелисия Уиндом и есть та женщина, которая ему нужна, и уговаривала его написать графу Лемсфорду, все казалось очень просто.

Тогда и он считал само собой разумеющимся, что любая женщина, которой он сделает предложение, будет польщена и с радостью согласится постоянно жить в поместье, покидая загородную резиденцию лишь в редких и особых случаях, когда се присутствие рядом с супругом будет необходимо.

И все же им придется встречаться. Иногда неизбежно они окажутся вместе в доме в Хартфордшире, и он будет испытывать неловкость и дискомфорт, ибо число любопытных глаз и болтливых языков в деревне ничуть не меньше, чем в Лондоне.

Но сегодня, после странной беседы с молоденькой Антонией, все задуманное вдруг обрело реальные черты и предстало перед ним в виде целостной картины вовсе не прекрасного и счастливого будущего.

Впервые герцог задался вопросом, сможет ли он провести жизнь рядом с женщиной, к которой не будет испытывать никакого влечения и которая, даже если и не станет препятствовать его любовным похождениям, может оказаться невыносимой в других отношениях.

— Итак, о чем же речь? — громко спросил герцог сам себя, когда уставший жеребец перешел на шаг.

Если он женится на Антонии, рассуждал герцог, то, несомненно, все ее внимание будет отдано лошадям.

От него не укрылся ни огонек, мелькнувший в ее глазах, ни возбуждение, с которым она говорила о его скакунах.

Герцог, однако, не привык к тому, чтобы женщины в его присутствии интересовались чем-то другим, помимо него.

Женщины вспыхивали от желания, когда смотрели на него.

Их голоса менялись от возбуждений при одном взгляде на него.

Антония определенно не принадлежала к типу женщин, к которому, как он представлял себе, должна была принадлежать его будущая супруга.

Однако во внешности девушки было нечто такое, что не оставило герцога равнодушным и мешало ему не задумываясь отвергнуть ее предложение.

Платье на ней было в плачевном состоянии, но это ее совсем не смущало, хотя она отдавала себе отчет в его недостатках.

— Но она и выглядела, и вела себя нелепо, — вслух рассуждал герцог. — Разве можно жениться на девушке, которая без предупреждения врывается рано утром в дом холостого мужчины, чтобы предложить ему в жены себя вместо своей сестры?

А потом ему вдруг пришло в голову, что предложение Антонии не так уж и странно, особенно в сравнении с его собственным решением жениться на ее сестре, которой он, впрочем, никогда не видел.

К тому же ни он, ни маркиза ни на миг не подумали о том, что девушка, избранная ими на столь завидную роль, может быть не в восторге от данной идеи, хуже того — оказаться влюбленной в кого-то.

— Надо срочно отменить эту нелепую затею, — решил герцог, направляя лошадь в конюшню. — Я сейчас же напишу графу и извинюсь, сообщая, что обстоятельства мешают мне встретиться с ним и что я не имею ни малейшего желания видеть его дочь.

Но, разговаривая так сам с собой, герцог сознавал, что, поступив таким образом, он оскорбит графа беспричинно и непростительно.

Кроме того, ему не избежать объяснений с маркизой.

Она уже готовится занять вакантное место статс-дамы при королевском дворе и никогда не простит герцогу его отступничества, королева же не станет бросать слов на ветер — если уж намекнула, что ему надо жениться, то никогда не изменит своего решения.

— Проклятие! — воскликнул герцог. — Короли не должны иметь права вмешиваться в личную жизнь подданных!

Но, говоря это, он знал, что в обществе, к которому он принадлежал, короли всегда вмешивались и будут вмешиваться в личную жизнь своих подданных.

Друзья принца Уэльского, поскольку существовали жесткие правила и немалые ограничения, касающиеся жизни обитателей Букингемского дворца, всегда испытывали определенные трудности. О непреклонности королевы в вопросах морали всем давно было известно.

Стоило герцогу переступить порог дворца Мальборо и остаться наедине с наследником престола, как он обнаружил, что оказался в положении, требующем от него напряжения всех умственных способностей, чтобы оправдаться.

— Вы хороший друг, Атол. Не могу представить, что бы я делал без вас, — многократно повторял принц в течение последнего года.

И герцог знал, что по праву заслужил признательность принца.

В феврале он не по своей воле оказался вовлеченным в интриги — тогда его высочество принц Уэльский был вызван в суд по делу о разводе сэра Чарльза Морданта.

Двенадцать писем принца к леди Мордант, теперь находящейся в психиатрической лечебнице, зачитывалось в ходе процесса, и хотя письма эти были совершенно безобидными, а принц — полностью оправдан, причастность члена королевской семьи к бракоразводному процессу вызвала общественное возмущение.

Для герцога, защищавшего принца, как и для многих других его друзей, настали трудные времена.

Тогда он поклялся сам себе, что примет все меры предосторожности, чтобы никогда не оказаться в подобном положении, которое королева назвала «тягостным и унизительным».

Но чтобы сразу жениться! Это уж слишком!

Вот он и встал лицом к лицу с неразрешимой проблемой.

Две ночи подряд Атол Донкастер не сомкнул глаз, пытаясь найти выход из удручающего положения, пока в конце концов не сдался и не написал графу Лемсфорду. И у герцога создалось впечатление неотвратимости этого шага.

Сегодня он должен присутствовать на собрании в палате лордов в одиннадцать часов и может опоздать, если не поторопится. Пора возвращаться домой.

— Что же делать? Жениться или все же искать другой выход? — вслух рассуждал герцог.

Услышав его голос, лошадь запрядала ушами и ускорила шаг, а когда всадник коснулся ее бока шпорой, понеслась вскачь. Но быстрая езда не развеяла тягостных раздумий — она только вынудила герцога Донкастера ускорить принятие решения.

— Что он сказал? Что он сказал тебе, Антония, и как вел себя? — спрашивала Фелисия, с надеждой вглядываясь в лицо сестры.

Антония вернулась домой как раз вовремя, чтобы успеть к завтраку в половине девятого.

За столом Фелисия смотрела на нее умоляющим взглядом, Антония же не могла ободрить ее ни жестом, ни улыбкой, поскольку сама не была уверена в успехе своей миссии.

Граф и графиня за завтраком снова обсуждали предстоящий визит герцога, в сотый раз проигрывая в деталях все, что должно быть сказано и сделано.

— Вы встретитесь с его светлостью наедине, Эдуард, — говорила графиня. — Потом пошлете за мной, и сейчас нам следует решить, как поступить мне: сразу привести с собой Фелисию или же сперва тоже переговорить с герцогом.

Антония слышала все это уже столько раз, что могла не прислушиваться к беседе. Она напряженно размышляла, что же сказать Фелисии.

— Почему ты говоришь, что не знаешь, чем кончится дело? — допытывалась Фелисия, сдерживая слезы отчаяния. — Он женится на тебе вместо меня или нет? Он же должен был сказать тебе об этом!

— Он сказал, что подумает, — ответила Антония.

— Почему он хочет жениться на мне? Почему? — волновалась Фелисия. — Ты объяснила ему, что я люблю другого?

— Я совершенно откровенно сказала ему об этом. Но это его ничуть не беспокоит, потому что он сам влюблен в маркизу!

— Но если это так, то ему должно быть все равно, на ком жениться. Я или ты — какая разница?! — возмущалась Фелисия.

— Я тоже спросила его об этом, — ответила Антония. — Однако не забывай, что я не такая хорошенькая, как ты, Фелисия! Герцогини, как тебе известно, должны быть красивыми!

— Ты, конечно, выглядела ужасно в моем старом платье, — заметила Фелисия. — Ну чего ради ты надела его?

— У меня другого нет, — простодушно ответила Антония. — Твое зеленое так тесно, что смотрится почти неприлично! И у меня не было времени зашивать розовое, которое лопнуло по швам от старости. В конце концов, ты носила его несколько лет, прежде чем оно досталось мне.

— Если бы у нас было время, ты бы могла переделать одно из моих новых платьев, — подсказала Фелисия.

— Но времени у нас не было, кроме того, ты представляешь, что сказала бы мама? — спросила Антония, с неподдельным ужасом глядя на Фелисию, — ее сестра, несомненно, сошла с ума, посмев предложить такое. Но, замечая, как сильно расстроена Фелисия, она попыталась успокоить ее:

— Может, все еще уладится, Фелисия. Надо молиться, чтобы герцог попросил моей руки, потому что я могу выйти за него, тебе же сама эта идея противна.

— Я не выйду за него, Антония! Скорее уж умру! — воскликнула Фелисия, и слезы ручьями потекли по ее бледным щекам. — Я принадлежу Гарри… Я всегда… Я бы не могла… Я бы не допустила, чтобы другой мужчина… прикасался ко мне!

— Наверное, все влюбленные женщины чувствуют то же самое, что сейчас чувствуешь ты, — задумчиво произнесла Антония. — Но почему мужчины совсем другие? Они, кажется, способны любить двух или даже трех женщин одновременно, и это ничуть не беспокоит их.

— Это не любовь! — заявила Фелисия. — Это нечто ужасно противное! Гарри говорит, что из-за того, что он любит меня, он даже видеть не может других женщин! Они не существуют для него!

Антония ничего не ответила. Фелисия вдруг обняла сестру.

— О, Антония, помоги мне, помоги! — разрыдалась она. — Я так напугана, я просто в ужасе оттого, что мне придется выйти за этого герцога и никогда больше я не увижу Гарри!

— Я уверена, что все обойдется, — сказала Антония, успокаивающе похлопывая Фелисию по плечу.

Однако голос ее прозвучал неуверенно — даже для нее самой.

Герцог прибыл в дом ј 29 по Чешем-стрит в три часа пополудни и ввиду важности события приехал туда в закрытом экипаже.

Расстояние от площади Беркли до Чешем-стрит в Белгравии, где у графа имелся небольшой и сравнительно недорогой особняк, было невелико.

Лондонский экипаж герцога, с гербом на дверце и с серебряными украшениями, смотрелся крайне внушительно, и лошади были не менее великолепны.

Герцог выглядел блистательно в узком пиджаке и самых модных в этом сезоне полосатых брюках, сшитых по последней моде, а цилиндр, который обычно он надевал немножко набок, на этот раз имел подвернутые поля, что некто Локк незадолго до этого объявил «последним криком моды».

Атол Донкастер держал себя с естественной непринужденностью, что отличает англичан благородного происхождения.

Старый дворецкий проводил герцога по винтовой лестнице на второй этаж, где в гостиной его ожидал граф.

Вопрос о том, где же лучше устроить встречу герцога с хозяином дома — в маленьком, довольно скромном кабинете в глубине дома, где граф имел обыкновение проводить время, или же в гостиной, — был также предметом бурного и долгого спора накануне вечером.

Но графиня считала, что разговор с гостем в тесном кабинете не произведет должного впечатления, к тому же стулья там были сильно потертые, чего нельзя было не заметить, потому решено было назначить встречу в гостиной.

Что же касалось этой комнаты, украшенной свежими цветами, то она представляла собой вполне приятное помещение, хотя и несколько чопорно обставленное, ибо обычно использовалась графиней для приемов, а также в некоторых иных торжественных случаях. Такой именно случай должен был вскоре иметь место.

— Добрый день, ваша светлость, — с добродушной сердечностью приветствовал гостя граф. — Рад видеть вас. Я знал еще вашего отца, но, к сожалению, не имел удовольствия видеть вас с тех пор, как вы перестали быть ребенком.

Как он ни старался скрыть свою обиду, она все же сквозила в его голосе.

— Непростительно с моей стороны, дорогой друг, что я до сих пор не пригласил вас в Донкастер-Парк, — вежливо извинился герцог. — Могу лишь сказать в свое оправдание, что, как вам, вероятно, известно, я редко бываю в этом моем загородном доме. Обязанности в палате лордов держат меня в Лондоне. К тому же лейчестерширские леса предоставляют лучшие возможности для охоты, чем хартфордширские.

— Да, согласен с вами, у нас не самые лучшие охотничьи места, — кивнул граф. — Но тем не менее мы могли бы когда-нибудь провести день в южной части вашего поместья. Чащи Хаммер-Грина в прошлом декабре, например, позволили нам организовать лучшую охоту сезона.

— Да, я слышал об этом, — ответил герцог с вежливой улыбкой.

— Полагаю, каждый, кто там присутствовал, получил истинное удовольствие, — продолжал граф. — К сожалению, я не поспел к месту, где затравили зверя. Я уже несколько тяжеловат, нет былых здоровья и энергии!

— Видимо, день для вас сложился неудачно, — сказал герцог беспечно. — Однако я рискну предположить, что ваша дочь, леди Антония, в красках живописала вам все, что там происходило.

— Антония? — изумленно воскликнул граф, слыша имя младшей дочери. — Ах да, она действительно все мне рассказала. Она прекрасно ездит верхом, ваша светлость, так же, как и моя дочь Фелисия, что само собой разумеется.

— Уверен, что обе ваши дочери научились этому под вашим руководством, — вежливо заметил герцог.

Наступило неловкое молчание, затем граф отважился заговорить:

— Вы написали в своем письме, ваша светлость, что у вас возникла мысль, чтобы между нашими семьями установить более близкие отношения, чем они были до сих пор. Позвольте узнать, что в точности вами имелось в виду?

— Полагаю, вы уже успели составить правильное представление о моих намерениях, — медленно произнес герцог.

— Вы подразумевали брак с моей дочерью? — спросил граф, тяжело дыша от волнения.

— Именно это я и подразумевал, — подтвердил герцог.

Выражение несомненного удовольствия появилось на лице графа, когда он вновь заговорил:

— Разумеется, это такое предложение, ваша светлость, на которое я могу лишь от всего Сердца ответить согласием и поддержать его. Хотя могу вас заверить, что Фелисия — очень миловидная девушка, я все же чувствую, что вам, несомненно, хочется ее повидать. Должен ли я сейчас же послать за ней с тем, чтобы она через несколько минут присоединилась к нам, еще до того, как мы станем обсуждать дальнейшее?

Не дожидаясь ответа герцога, граф направился к колокольчику, висевшему возле камина, но не успел он протянуть руку, чтобы позвонить, когда герцог спокойно сказал:

— На самом деле, граф, я имел в виду вашу младшую дочь, леди Антонию!

Граф поспешно отдернул руку от ленты, па которой висел колокольчик, повернулся и непонимающе уставился на герцога.

— Антонию! — воскликнул он, судорожно глотая воздух открытым ртом. — Полагаю, ваша светлость ошибается!

Пальцы герцога небрежно перебирали тонкие звенья золотой цепочки часов.

— Полагаю, что нет, — ответил он. — Вероятно, я допустил оплошность, не сообщив четко в своем письме, которой из ваших дочерей я интересуюсь. На самом деле это леди Антония!

— Но… Я никак не предвидел этого, — оправдывался граф. — Так же, как и моя жена… Антония — младшая дочь, и…

Он запнулся и замолчал, и герцог понял, что граф подыскивает слова, в которых мог бы описать свое второе дитя.

— Прошу прощения, если невольно ввел вас в заблуждение, — извинялся герцог, — однако теперь, когда все прояснилось, могу ли я попросить вас, граф, позвонить в этот колокольчик, как вы и намеревались?

Казалось, граф был слишком ошеломлен, чтобы возражать.

Он дернул за ленту колокольчика… Когда дворецкий, явно поджидавший за дверью, появился, граф резко сказал:

— Попросите леди Эмилию прийти сюда немедленно, и… одну!

— Одну, ваша милость? — недоуменно переспросил слуга.

— Делайте, что вам велено, — суровым тоном приказал граф.

Дворецкий поспешно удалился, а через несколько минут в гостиную вошла графиня в шуршащем шелковом платье. По случаю визита герцога она надела все свои драгоценности, которых, впрочем, было не так уж и много.

Ее лицо расплылось в улыбке, когда она, приветствуя гостя, сказала:

— Ваша светлость! Какое счастье видеть вас здесь! Я всегда так страстно желала увидеть нашего соседа по Хартфордширу. Просто невероятно, что прошло столько лет, а мы все не были знакомы!

— Да, в самом деле прямо досадное недоразумение, — согласился герцог. — Однако теперь, что граф может сам подтвердить, это упущение будет непременно исправлено.

— Герцог желает жениться на Антонии, — громко произнес граф, глядя на супругу.

— На Антонии?! — не поняла леди Эмилия.

Она была ошеломлена не меньше, чем ее супруг полчаса назад, однако быстрее, чем граф, пришла в себя.

— Полагаю, вы ошиблись, ваша светлость. Вы наверняка имели в виду Фелисию, нашу старшую дочь. Она очень мила, очень привлекательна, и я всегда считала, что именно она сделает блестящую партию и осчастливит мужчину, который станет ее супругом.

— Здесь нет никакой ошибки, Эмилия, — вмешался граф, прежде чем герцог смог заговорить. — Его светлость имеет в виду Антонию.

Но я не могу поверить!… — воскликнула графиня. — Как можно предпочесть Фелисии Антонию?!

Герцогу стала надоедать подобная дискуссия.

— Разумеется, — сказал он, обращаясь к графу, — если вы не захотите дать вашего согласия на этот союз, я пойму вас. В таком случае, граф, мне останется только взять мое предложение назад, извиниться перед вами за то, что отнял у вас столько времени, и откланяться.

Его слова не на шутку испугали графа и графиню.

— Дорогой друг, — быстро проговорил граф, — я вовсе не сказал, что вам отказано получить руку Антонии, если вы этого желаете…

— Конечно же, нет! — прервала его графиня. — Безусловно, мы будем в восторге, если вы станете нашим зятем, независимо от того, какую из наших дочерей вы осчастливите, предложив ей руку и сердце, но это просто несколько неожиданно. Антония…

Графиня остановилась, подыскивая нужные слова.

— …младшая, — закончила она довольно неудачно.

— Мне хотелось бы познакомиться с леди Антонией, — проговорил герцог.

— Пойду разыщу ее, — ответила графиня и, бросив встревоженный взгляд на супруга, вышла из гостиной.

— Боюсь, что из-за этой неразберихи я забыл предложить вам выпить, — заволновался граф. — Не желает ли ваша светлость стаканчик шерри или, может, вы предпочтете портвейн?

— Ни то, ни другое, благодарю вас, — отказался герцог. — Я взял за правило никогда не пить в послеобеденные часы. Стоит вам знать, граф, что на многих вечерних приемах, особенно во дворце Мальборо, приходится пить столько, что лишь самые изощренные меры предосторожности помогают избавиться от неприятных последствий на следующее утро.

— Вы правы! Вы, безусловно, правы! — согласился граф. — Действительно, очень трудно отказаться выпить, когда находишься в веселой компании.

Герцог обдумывал подходящий ответ, чтобы поддержать этот весьма банальный разговор, когда дверь отворилась и появилась Антония в сопровождении матери.

На девушке было то же платье, что и утром, но без уродливой шляпки она выглядела намного привлекательней, а когда ее взгляд встретился со взглядом герцога, он почувствовал, что Антония пытается без слов поблагодарить его за то, что он все-таки выполнил ее просьбу.

— Это в самом деле большая честь для меня, ваша светлость, — тихо проговорила Антония.

— Надеюсь сделать вас счастливой, — ответил герцог, почему-то испытывая неловкость от этих слов.

— А я надеюсь, что сумею… угодить вашей светлости, — прошептала девушка.

— Это пока все, Антония, — вмешался граф в нехитрый разговор. — Теперь его светлости и мне нужно обсудить кое-какие вопросы.

Граф посмотрел на жену и добавил:

— Думаю, Эмилия, будет лучше, если мы останемся одни.

— Конечно, Эдуард, — кротко согласилась графиня. — Прощайте, ваша светлость. Надеюсь, вы не откажетесь отобедать у нас на этой либо на следующей неделе. Нам необходимо обговорить многие детали свадебной церемонии в самое ближайшее время.

— Разумеется, леди Эмилия, — ответил герцог, учтиво кланяясь.

Графиня сделала реверанс, прощаясь.

Антония также сделала реверанс и последовала за матерью.

Герцог был почти уверен, что в тот момент, когда девушка повернулась к двери и отец уже не мог видеть ее лица, Антония подмигнула ему.

Глава 3

— Ваше здоровье, Атол!

Это был уже четвертый тост, который джентльмены, сидевшие за обеденным столом, поднимали за здоровье герцога, и ему показалось, что некоторые из его друзей слегка перебрали.

Обед был превосходный. Повар продемонстрировал все свое мастерство, чтобы произвести должное впечатление на многочисленных родственников и друзей герцога, которые приняли приглашение и приехали в Донкастер-Парк на обед по случаю предстоящей женитьбы хозяина дома.

Герцог сознавал, что очень многие из его гостей испытывали не только большое любопытство, но и чувство облегчения, вызванное тем, что он наконец исполнит долг по отношению к своему древнему роду и теперь уже можно ожидать появления наследника.

Однако их многочисленные советы насчет того, что герцог должен брать жену с собой на приемы, ужины и даже на балы в Лондоне, дабы ввести ее в семейный круг, не находили со стороны Донкастера никакого ответа, и до сих пор ни один из них не встречался с Антонией.

«Им будет о чем поговорить завтра», — подумал герцог, украдкой поглядывая на гостей.

Сделав вид, что приготовления к завтрашней свадебной церемонии требуют его особого внимания и забот, герцог извинился перед кузеном, сидевшим рядом с ним, и покинул столовую в полной уверенности, что большинство гостей не заметили его ухода.

Миновав огромный, облицованный мрамором вестибюль, выдержанный в неподражаемом стиле Роберта Адама, украшенный классическими скульптурами, расположенными в нишах, и не обращая внимания на предупредительных лакеев, герцог спустился во двор по парадной лестнице. Дойдя до дорожки, посыпанной гравием, он свернул не в сторону сада, а к конюшням.

Было поздно — позже, чем он думал. Солнце уже село, наступили сумерки, и в свете гаснущего дня громадный особняк стал похожим на сказочный дворец.

Герцог собирался попасть в конюшни намного раньше. Он давно поручил мистеру Грэхэму известить Ива о том, что хозяин намерен перед обедом прокатиться по аллее древнего парка.

Направляясь к конюшням, герцог думал о том, что охотничий сезон почти закончился и теперь все внимание следует сосредоточить на подготовке к соревнованиям по скачкам с препятствиями.

Ив уже получил соответствующие инструкции по обустройству участка для тренировки лошадей, включающего и новую землю, которую герцог Донкастер только что получил от графа Лемсфорда в качестве приданого его дочери.

Иметь собственный ипподром герцог мечтал давно. Прекрасный наездник, он был многократным призером всевозможных конных соревнований и считал делом чести выставлять на скачках собственных лошадей.

Большие национальные скачки с препятствиями, впервые состоявшиеся в 1839 году, проводились в последнюю неделю марта.

Скачки с препятствиями всегда означали азартную гонку по пересеченной местности.

Неожиданную популярность обрели ливерпульские скачки с препятствиями, как стали называться эти соревнования, из-за ценных призов, которыми награждались победители.

В 1839 году призовой фонд составлял тысячу двести фунтов.

Гонки по пересеченной местности на дистанции четырех миль усложнялись двадцатью девятью препятствиями, пятнадцать из которых следовало преодолеть в первом заезде, остальные четырнадцать — во втором.

В 1868 году, два года назад, скачки выиграла лошадь по кличке Лэрд; несмотря на небольшой рост — всего полтора метра в холке, — в этом году она опять взяла главный приз, выиграв скачки под исступленные крики зрителей.

Герцог надеялся, что в гонках в 1871 году его лошади первыми придут к финишному столбу, и серьезно готовился к скачкам.

Совсем недавно он купил коня по кличке Черный Рыцарь, который, как ему казалось, обладал всеми качествами скаковой лошади. Это было великолепное животное, и герцог много слышал о его выдающихся возможностях. Сегодня хозяин пожелал лично испытать Черного Рыцаря.

К сожалению, эти намерения он не смог осуществить ни утром, ни днем, поскольку маркиза Норто пускалась на любые известные ей хитрости, чтобы удержать герцога около себя;

Она, как, впрочем, любая другая женщина, убедив его жениться против его же воли, теперь горько сожалела о потерянной им свободе.

— Мне невыносимо больно представлять вас в объятиях жены во время вашего медового месяца, Атол, — говорила она, с грустью глядя на любовника. — А вы? Как же вы переживете целых три, а может, даже четыре недели вдали от Англии, вдали от меня?

— Я буду скучать, Кларисса, вы ведь знаете, — ободрил ее герцог, поскольку она ждала от него слов утешения.

— Обещайте, что когда вы будете в Париже, то будете думать обо мне каждую минуту, каждую секунду! — просила маркиза.

Ее руки обвились вокруг его шеи, и она проговорила:

— Меня беспокоит и заставляет волноваться не ваша жена вовсе, а тот экзотический и требующий больших расходов круг людей, в котором вы провели столько времени и потратили огромные средства в прошлом году.

Даже если бы герцог и пожелал успокоить ее, у него бы ничего не получилось, поскольку губы маркизы — горячие, требовательные, страстные — не давали ему заговорить. Впрочем, слов и не требовалось!

Позже герцогу (с превеликим трудом) удалось все же вырваться из объятий маркизы, однако он опоздал в Донкастер-Парк, и ужин пришлось задержать на целый час.

Ему едва хватило времени, чтобы помыться, переодеться и выйти приветствовать своих многочисленных родственников и друзей у входа в огромную столовую, которую Адам, должно быть, и задумал для подобных мероприятий.

«Кастертоны — весьма интересные люди», — думал герцог, оглядывая сидевших за столом родственников.

Его тетушки, кузены и кузины, а также его бабушка по материнской линии — все они выглядели если не величественно, то уж, несомненно, благородно, независимо от возраста.

«Хорошие манеры впитываются с молоком матери, как, впрочем, и аристократизм», — думал он, теша себя мыслью о том, что раз уж ему необходимо жениться, то его жена будет представительницей не менее древнего рода, генеалогическое древо которого почти столь же ветвисто, как его собственное.

Но это соображение показалось ему не столь важным, когда он думал об Антонии как о человеке, а не листочке на семейном генеалогическом древе.

На самом деле он почти не видел ее с тех Пор, как было объявлено об их помолвке.

Предчувствуя, что многочисленные приемы и утомительные званые вечера по случаю предстоящего бракосочетания никогда не кончатся, герцог настоял на том, чтобы свадьба состоялась как можно скорее, гораздо раньше, чем, по-видимому, рассчитывала его будущая теща.

Для этого он даже придумал предлог — будто в июле все стремятся покинуть Лондон, чтобы подышать свежим деревенским воздухом. Вот тогда-то и следует устроить свадьбу.

Граф же, экономя средства, решил, что Антония должна обвенчаться в местной деревенской церкви, куда большинству гостей было удобнее всего добраться из Лондона.

— Неприличная спешка! Только так я могу назвать это! — язвительно заметила графиня, с упреком глядя на Антонию. — Я успею подготовить лишь совсем скромное приданое. Впрочем, твой будущий муж достаточно богат, чтобы обеспечить тебя всем необходимым, так что лучше уж прибережем деньги для Фелисии.

Спустя некоторое время она опять повторила:

— И все же я не в состоянии этого понять! В конце концов графиня нашла ответ на мучивший ее вопрос: она решила, что Антония покорила герцога своим непревзойденным умением держаться в седле. Ибо чем еще она могла привлечь внимание столь завидного жениха?

— Очевидно, он прослышал, как ловко она управляется на охоте, — проговорил граф, поддержав тем самым мнение супруги.

— Фелисия тоже неплохо ездит верхом, — заметила графиня, как всегда защищая свою старшую дочь.

— Но не так, как Антония, — возразил граф, и Антонии показалось, что в голосе отца прозвучали нотки гордости.

Все время, пока в доме графа готовились к свадьбе, Антония чувствовала, что мать избегает открыто высказывать свои мысли: она издали посматривала украдкой на свою младшую дочь, но ни разу не заговорила с ней.

Графиня никогда не скрывала, что любит только Фелисию, и вот теперь ее безразличие к младшей дочери сменилось чувством досады, возможно, даже зависти — так, по крайней мере, казалось Антонии.

Но девушка ничего не могла с этим поделать.

В то же время Фелисия не переставала благодарить сестру за поддержку, уверяя ее в своей и Гарри преданности и любви и в том, что они никогда не забудут о ее жертве.

— Гарри решил, что, как только ты выйдешь замуж, он переговорит с папой, — однажды сообщила Фелисия.

— Пусть он лучше подождет до моего возвращения из свадебного путешествия, — посоветовала Антония. — Я попытаюсь уговорить герцога сказать папе с мамой несколько приятных слов про Гарри, что, быть может, заставит их посмотреть на него более благосклонно.

— Ты думаешь, герцог это сделает? — спросила Фелисия, обнимая сестру. — О, если так, я уверена, что папа не откажет Гарри.

— В любом случае стоит попробовать, — ответила Антония, обнимая Фелисию.

Но, ободряя сестру, она думала о том, сможет ли она убедить герцога еще раз протянуть Фелисии руку помощи.

До сих пор у псе не выдалось случая не то чтобы поговорить с герцогом, — она даже ни разу не видела его и полагала, что жених не желает с ней общаться.

На самом деле маркиза отнимала у него все свободное время.

Она получила наконец вожделенное назначение на должность при королеве и старалась отблагодарить герцога, который не подвел ее. Кларисса в минуты близости была более страстной и чувственной, чем когда-либо раньше.

Он же не переставал удивляться, как женщина, похожая на ангела, может в постели превращаться в дикую, ненасытную кошку.

Проходя под высокой каменной аркой над дорогой к конюшням, герцог думал о маркизе.

Он все еще ощущал прикосновение ее рук, обнимавших его, и поцелуи, огнем страсти обжигавшие его губы.

Погруженный в свои думы, он слишком поздно заметил, что в конюшнях царит тишина, и понял, что конюхи уже ушли спать.

Теперь он пожалел, что не послал за Ивом сразу, как только приехал, и не объяснил старому груму, почему не сумел сегодня присутствовать на кругу, когда объезжали лошадей.

Он знал, что Ив был огорчен.

Старый грум всегда хотел, чтобы герцог лично руководил подготовкой своих лошадей к скачкам с препятствиями, и теперь им предстояло обсудить дальнейшие действия и, возможно, приобрести несколько лошадей, чтобы рассчитывать на победу в новых соревнованиях.

— Видимо, я пришел слишком поздно, — вслух рассуждал герцог. — Он успел уйти спать.

Все лошади уже стояли в закрытых на ночь стойлах.

Он как раз подумал о том, что неплохо бы взглянуть на Черного Рыцаря, когда вдруг услышал стук. копыт в дальнем конце конюшни.

Было слишком темно, чтобы разглядеть что-либо, зато слышал он все хорошо: со двора в конюшню въезжали два всадника.

«Кто разгуливает по конюшне в столь поздний час? — удивился герцог. — Может, Ив в последний раз осматривал препятствия?»

Герцогу захотелось увидеться со старым грумом.

Направляясь в ту сторону, откуда доносился шум, герцог услышал голос Ива, которому отвечал другой голос, тоже знакомый Донкастеру.

— Получилось! У меня получилось, Ив! Это было самое волнующее событие в моей жизни!

— Вы настоящая наездница, мисс, редко кто с вами сравнится, — отвечал Ив, — но вы зря взяли необученную лошадь на трассу с препятствиями, этого делать нельзя — опасность слишком велика.

— Знаю, знаю, Ив, не ругайте меня, ведь он перелетал над препятствиями, как птица! — возразила Антония. — Только перед рвом с водой он заколебался и замешкался на мгновение, но все равно взял его без лишних понуканий — и я могу поклясться, что ни капли воды не попало на его копыта!

— О, вы совершенно правы, мисс. Однако подобный прыжок — чересчур опасен для женщины.

— Но не для меня! — с гордостью заявила Антония.

— Не знаю, что сказал бы на это его светлость. Наверное, он не был бы доволен, — ответил Ив, пытаясь хоть таким образом охладить пыл юной любительницы опасных скачек.

— Но вы же ему не скажете, правда, не скажете? — просила Антония, с тревогой глядя на старого приятеля.

— Да уж… — неуверенно отозвался грум. Герцог стоял молча, прислонившись к стене. По характерным звукам он догадался, что Ив и Антония расседлывают лошадей.

В дальнем конце конюшен было два стойла, одно рядом с другим. Ив чистил лошадь, тихо насвистывая, что делал всегда и что герцог помнил едва ли не с детства — это был хороший способ успокоить разгоряченного скачкой жеребца.

— Я совершенно уверена, что у Черного Рыцаря есть все шансы выиграть большой национальный приз! — между тем возбужденно говорила Антония. — Вы обязаны сказать герцогу об этом!

— Герцог должен сам убедиться, как легко берет препятствия Черный Рыцарь. Он должен сам проехать на жеребце, иначе как я докажу его светлости, на что способен этот конь! — негодовал Ив. — Жаль, что сегодня он его не видел. Разве герцог поверит моим словам?

— Он ведь должен был прийти сегодня сюда, — вспомнила Антония, — но он где-то задержался, и мы прождали его, пока почти совсем не стемнело.

— Это верно, мисс Антония, — согласился грум. — С ним такое часто бывает в последнее время. Видимо, приготовления к свадьбе требуют его присутствия.

Девушка вздохнула.

— О Ив, как мне не хочется завтра уезжать! Я хочу опять проехать по кругу — и не один, а десять раз!

— Вы получите истинное удовольствие, побывав за границей, мисс Антония, — утешал ее старик. — Я слыхал, вы едете во Францию. У этих французов отличные лошади! — Это был единственный аргумент в пользу заграничного путешествия, который пришел в голову Иву.

— Да? — недоверчиво спросила Антония и вдруг радостно воскликнула:

— Ну да, конечно! И я их смогу увидеть на скачках, если его светлость возьмет меня с собой!

Она опять вздохнула, на этот раз с облегчением.

— Но я буду считать деньки до возвращения, потому что тогда снова смогу прокатиться на Черном Рыцаре.

— Можно только надеяться, что его светлость не сочтет эту лошадь слишком горячей и опасной для вас, — ответил Ив.

— Вы ведь знаете, что это не так! — возразила Антония. — Думаю, что не существует лошади, с которой бы я не справилась!

— Это точно, мисс. У вас есть особое чутье, вы умеете обращаться с животными, и я вам всегда говорил об этом. С этим надо родиться. Это настоящий талант — он или есть, или нет, этому нельзя научиться.

Наступило молчание. Ив возобновил тихий свист сквозь зубы. Герцог догадался, что Антония тоже чистит свою лошадь.

— А как ездит на лошади маркиза Нор-то? — неожиданно спросила она.

— Она наездница, которая может покрасоваться на лошади в аллее парка, — презрительно ответил Ив. — Но и строга же она со своими лошадьми…

— Что вы имеете в виду? — поинтересовалась Антония.

— Грум из поместья маркизы Норто как-то спрашивал меня, чем мы лечим покалеченных лошадей, может, есть у нас рецепт на специальные припарки… — медленно и тихо произнес Ив.

— Вы хотите сказать, что она ранит лошадей шпорами? — в ужасе уточнила девушка.

— Боюсь, что так, и довольно сильно, как говорил ее грум, — признал старик.

— И как только эти светские женщины могут быть такими жестокими! — вознегодовала Антония. — Такими бесчувственными! Глядя на то, как они легкой рысью скачут по аллеям парка, невозможно понять, зачем вообще используют шпоры, особенно самые острые, с пятиконечным колесиком. Видимо, от этого они испытывают наслаждение.

Ив ничего не ответил, и спустя мгновение Антония возбужденно продолжила, все еще с гневом в голосе:

— Вы помните, что сделала с лошадьми герцога леди Розалинда Линк, когда два года назад приезжала сюда!

— О, конечно же, помню. Нам с вами пришлось немало потрудиться, чтобы вылечить несчастных животных, которых она покалечила, — подтвердил Ив.

— Я этого никогда не забуду, — заявила Антония.

— И я тоже, — поддакнул Ив. — Вы тогда очень помогли мне. Лошади за несколько дней стали такими нервными и беспокойными из-за жестокого обращения, что успокоить их было очень трудно. Только вы одна могли их удержать, когда я накладывал припарки.

— Я удивлялась тогда, да и сейчас все еще удивляюсь, — задумчиво произнесла Антония, — что же заставляет этих женственных, манерных дамочек быть такими жестокими?

— Возможно, ощущение власти, мисс Антония, которую они испытывают, думая, что подчиняют себе лошадь. Некоторые женщины не могут смириться и покориться мужчинам, чувствуя их превосходство над собой, и отыгрываются на бессловесных животных, которые не могут им ответить… — задумчиво произнес грум. — Но они очень заблуждаются. — Уверена, что вы правы, Ив! — воскликнула Антония. — Я ненавижу их за эту жестокость! Обещаю, что никогда не стану носить шпор, какими бы они ни стали модными и кто бы ни убеждал меня, что они необходимы для управления лошадью!

Она говорила с такой страстью, что герцог не посмел вмешаться в разговор. Он развернулся и пошел прочь из конюшни. Но по дороге он больше не вспоминал о маркизе Норто, он думал об Антонии.

Карета с крышей, усеянной рисовыми зернами, украшенная сзади двумя подковами и парой старых сапог, катила вниз по дороге.

Герцог сидел, откинувшись на мягкую спинку сиденья, и с чувством неописуемого облегчения думал о том, что все наконец осталось позади!

Ему даже удалось избежать торжественного завтрака, который мог продолжаться бесконечно, и от этого он также испытывал облегчение. А завтрак не состоялся только потому, что гостей было слишком много, и граф не счел возможным развлекать их в столь расточительной манере, которая полагалась в подобном случае.

Даже если бы ограничить завтрак только присутствием родственников, то и тогда на всех не хватило бы мест в небольшой столовой графского дома.

Поэтому за свадебной церемонией последовал лишь прием, с которого герцогу с новобрачной удалось ускользнуть спустя час после его начала.

С утра герцог поднялся в подавленном состоянии, и даже бренди за завтраком — что было прямым нарушением незыблемых правил — не улучшило его настроения.

Бренди, хотя и было отменным, не избавило его от неприятного ощущения, что его заставляют делать нечто такое, чего он делать не хочет, а также от мрачных предчувствий относительно будущего.

Когда он вошел в маленькую, душную деревенскую церковь, битком набитую народом, он испытал огромное желание бежать оттуда. Ему была противна вся эта церемония, которую он про себя назвал «пародией на свадьбу»и участником которой стал совсем не по собственной воле.

Кларисса Норто заставила его пройти через это испытание, и, когда он приехал из Уэстри со своим шафером и вошел в церковь, она ободряюще улыбнулась ему из четвертого ряда скамеек. Тогда же герцог и подумал, что с большой охотой придушил бы эту бессердечную женщину, которая явно испытывала удовольствие от присутствия на этой брачной церемонии.

Маркиза с нежностью смотрела на него, но герцогу казалось, что она радуется его унижению.

Впрочем, ничего удивительного в том, что она присутствовала на бракосочетании, не было, поскольку маркиза была ближайшей соседкой графа и ее отказ принять приглашение Лемсфорда мог бы вызвать нежелательные разговоры.

Однако, присутствуя на торжестве, маркиза заставила герцога почувствовать неловкость, и он негодовал по этому поводу точно же, как негодовал из-за всего остального, что происходило с ним в последнее время.

Стоя у алтаря в ожидании невесты, он вдруг почувствовал, как в нем поднимается и закипает ярость.

У входа в церковь возникло оживление, и шафер прошептал герцогу на ухо:

— Новобрачная приехала. Она, по крайней мере, не заставила себя ждать.

Герцог цинично улыбнулся, зная, что Антония приехала вовремя не потому, что щадила его чувства, а потому, что не желала, чтобы лошади долго стояли на жаре — их она точно жалела.

Увидев Фелисию, которая вслед за сестрой вошла в церковь, герцог не мог воздержаться от мысли о том, что, возможно, совершает ошибку, женясь на невзрачной любительнице лошадей вместо девушки, которую выбрала ему в жены Кларисса Норто.

В светло-голубом платье, подчеркивающем синеву ее глаз, с букетом розовых роз и таким же венком на золотистых волосах, подружка невесты выглядела прелестно.

Златокудрая девушка в самом деле походила на копию маркизы — правда, более скромную.

Фелисия сделала перед герцогом реверанс, а поднявшись, сказала нежным голосом, который он впервые услышал:

— Благодарю вас, ваша светлость. Вы даже не представляете, насколько я признательна вам!

Герцог был изумлен и… немного раздосадован.

Он никогда не слышал, чтобы подобное приключилось хоть с одним мужчиной! Невероятно, но хорошенькая девушка благодарила его — герцога, человека из высшего общества с репутацией покорителя женских сердец! — за то, что он не попросил ее руки! Разве такое бывает?!

Он бросил беглый взгляд на Антонию, которая шла по проходу под руку со своим отцом, и в очередной раз подумал, что совершил непростительную ошибку.

Лица Антонии не было видно — его скрывала вуаль из брюссельских кружев.

За белым свадебным платьем тянулся длинный шлейф, который поддерживали двое спотыкающихся малышей, за которыми зорко следили две няни.

Позади шла Фелисия, которая была всего лишь подружкой невесты.

Обряд совершали епископ из епархии в Сент-Олбани и местный викарий. Епископ, несмотря на то что уже соединил новобрачных священными узами, обратился к ним со скучным и длинным приветствием, которое герцог не собирался слушать.

Затем состоялся проезд под триумфальной аркой, сооруженной в селе, и деревенские ребятишки по пути бросали в открытый экипаж маленькие букетики цветов.

Наконец молодожены прибыли в дом графа, где уже собралась большая толпа гостей и где было еще более жарко и душно, чем в церкви.

Пока Антония меняла платье и прихорашивалась в своей комнате наверху, герцогу казалось, что он не выдержит больше ни минуты этого ожидания на виду у всех.

К счастью — и герцог тут тоже не сомневался, что она думала исключительно о благе лошадей, — Антония проявила расторопность, вряд ли присущую многим женщинам, оказавшимся в ее положении, не заставив его ждать.

И вот они сбежали, чему герцог был весьма рад, и теперь, сметая белые зернышки со своей одежды, он думал о том, что, хоть рис и является символом изобилия, от языческого обряда посыпания им новобрачных давным-давно пора бы отказаться.

— Вы не думаете, что надо бы остановиться и сказать кучеру, чтобы он отвязал эти подковы и сапоги, которые так стучат позади нас? — спросила Антония, нарушая ход его мыслей.

— У меня есть идея получше, — ответил герцог. — Когда мы выехали за деревню, я отдал распоряжение, чтобы мой фаэтон ждал нас на перекрестке. Я подумал, что так мы быстрее доберемся до Лондона, хотя, возможно, не все обычаи будут соблюдены.

— О, это же намного приятнее, чем сидеть взаперти в этой карете в течение стольких часов! — обрадовалась Антония. — Как хорошо, что вы подумали об этом!

Неподдельный восторг, звучавший в ее голосе, улучшил прескверное настроение, в котором герцог пребывал с самого утра.

Всю дорогу они молчали, пока карета не доехала до указанного места и Антония не выпрыгнула, торопясь пересесть в поджидающий их фаэтон.

Она весело приветствовала грумов и, как заметил герцог, обратилась к каждому по имени, затем похлопала по холке каждую из четверки отлично подобранных каштанок.

Антония тихонько заговорила с лошадьми, и животные запрядали ушами и потянулись мордами к ней, словно сами собирались что-то рассказать девушке.

— Я рада, что Руфус отвезет нас в Лондон, — сказала она Иву, и глаза ее засияли от восторга. — Он всегда был моим любимчиком.

— Да, леди Антония, — несколько неуверенным тоном ответил старый грум.

Его смущало, что Антония заговорила с ним в присутствии герцога, выказав при этом слишком близкое знакомство с лошадьми, что ему, Иву, не так-то просто будет объяснить своему хозяину.

— Полагаю, нам пора ехать! — несколько резковато произнес герцог. — Гости вскоре начнут разъезжаться по домам и могут увидеть, что мы меняем экипаж, — а это вызовет ненужные толки.

— Да-да, конечно, — послушно согласилась Антония.

Кучер помог ей занять место в фаэтоне, грум вспрыгнул на подножку сзади, герцог тронул кучера за плечо, и экипаж двинулся в путь. Четверка верховых лошадей, предназначавшихся для верховых прогулок в Лондоне, сопровождала фаэтон.

— Это восхитительно! — радовалась Антония. — Я гадала, когда же вы прокатите меня в своем фаэтоне, и думала, что придется ждать возвращения из свадебного путешествия.

Герцог взглянул на нее и вдруг заметил, что короткое сатиновое верхнее платье, надетое сейчас поверх другого, тонкого, идет Антонии больше, чем то, которое он видел на ней при прошлых встречах, а шляпка, украшенная страусовыми перьями, выгодно оттеняет цвет ее глаз. Правда, сравнение со старшей сестрой было не в пользу Антонии, однако, кажется, и в ней ощущалось некое очарование, которое, впрочем, еще предстояло открыть Донкастеру.

Он испытал облегчение, обнаружив также, что она не болтала без умолку все время, пока они ехали.

В самом деле казалось, что все ее внимание отдано лошадям, а герцог по дороге вдруг заметил, что чистый воздух и легкий ветерок способствуют улучшению настроения, снимая напряжение, которое он испытывал с раннего утра.

После обеда в Донкастер-хаузе, в котором им предстояло провести первую брачную ночь, герцог действительно почувствовал себя лучше и наконец смирился со своим новым положением.

Он даже испытал нечто похожее на удовольствие, объясняя Антонии свои планы относительно скачек в Гудвуде, которые должны состояться, когда они будут в отъезде.

Его также приятно поразила осведомленность Антонии в области инноваций в конюшнях Донкастер-Парка, которые после смерти отца достались герцогу не в лучшем состоянии, о лошадях, приобретенных им за последние пять лет, и, что самое удивительное, информированность девушки относительно состояния дел других владельцев конюшен — потенциальных его конкурентов на предстоящих скачках.

— Как вы все это узнали? — спросил герцог, когда Антония поправила его в Вопросе, касавшемся происхождения одной из кобыл лорда Дерби, а после недолгого спора он обнаружил, что был не прав.

— Про скачки я читаю в газетах, — ответила Антония с улыбкой. — Папа пришел бы в ужас, если бы узнал, что я делаю это, потому что в большинстве этих изданий печатаются скандальные полицейские отчеты и клеветнические намеки на нелицеприятные события из жизни известных политических и общественных деятелей.

Герцог слишком хорошо знал, какие газеты она имела в виду, и подумал, что это, несомненно, и есть самое неподходящее чтение для молодой девушки.

Однако все, о чем говорила Антония, казалось ему не столь уж важным — в любом случае не настолько, чтобы упрекать ее за нездоровый интерес к низкопробной прессе.

После обеда они из столовой перешли в библиотеку, несмотря на то что герцог предложил отдохнуть в салоне на втором этаже, который считался самой удобной комнатой в доме.

— Я слышала, что библиотека — ваша любимая комната, — заметила Антония и предложила:

— Давайте посидим там.

— А мне кажется, вы выбрали библиотеку, потому что вам не терпится взглянуть на мои книги, — улыбнулся герцог.

— О, как бы мне хотелось, чтобы вы, — сказала Антония, — когда у вас для этого будет время, показали мне все дивные сокровища, которые собраны в этом доме и про которые мне говорили, что они столь же прекрасны; как и те, что хранятся в Донкастер-Парке…

— У меня создается впечатление, что вы давно знаете о них больше, чем я, — с кислой улыбкой ответил герцог.

Антония промолчала, пораженная количеством книг, собранных в библиотеке, порог которой они как раз переступили.

Герцог с интересом наблюдал за тем, как меняется выражение ее лица, как едва заметная вежливая улыбка уступает место подлинному восторгу, как сияют ее глаза, — и прекрасно сознавал, что ее восхищение вызвано отнюдь не его присутствием.

Словно догадавшись, о чем думает ее супруг, Антония устремила на него взгляд своих огромных серо-зеленых глаз, и герцог понял, что она собирается сказать ему нечто важное.

— Я хочу… спросить вас кое о чем, — робко произнесла Антония.

Теперь тон ее голоса стал совсем другим, и то веселое оживление, с которым она говорила в течение всего вечера, почти исчезло.

— О чем же? — мягко спросил он, стараясь ободрить ее.

Он чувствовал, что девушка подыскивает слова, но вдруг раскрылась дверь, и на пороге возник дворецкий.

— Маркиза Норто, ваша светлость! — объявил он.

Герцог вздрогнул от неожиданности, а затем медленно поднялся.

Когда маркиза, ослепительно прекрасная в блеске бриллиантов, украшавших ее шею, волосы и платье, длинный шлейф которого вздымался позади нее, больше похожая на рождественскую фею, чем на земную женщину, плавной, скользящей походкой направилась к ним, Антония тоже встала со своего кресла.

— Я еду на прием во дворец Мальборо, — сообщила маркиза. — Но я должна была заскочить хоть на секунд очку, чтобы передать вам мои самые наилучшие пожелания.

Она, разумеется, обращалась к ним обоим, однако ее голубые глаза смотрели только на герцога, и в их взгляде таилось послание, понять которое мог лишь он один.

Маркиза подала ему руку, на которой не было перчатки, и граф коснулся губами ее нежной кожи.

— Это очень любезно с вашей стороны, — сказал он. — Моя жена и я высоко ценим ваше расположение — даже в столь поздний час.

Упрек был слишком явным, чтобы не заметить его, но маркиза осталась совершенно невозмутимой.

— Простите, что я беспокою вас, Антония, — обратилась она к девушке, — во я забыла свой платочек. Не окажете ли вы любезность и не дадите мне на время один из ваших?

— Да, конечно, — с готовностью ответила Антония.

Понимая, что ее присутствие нежелательно, Антония покинула библиотеку, но вместо того, чтобы через вестибюль пройти в дальнюю часть дома, она зашла в комнату по соседству и закрыла за собой дверь.

Комната оказалась небольшой уютной гостиной, окна которой выходили в сад, и у Антонии мелькнула мысль, что она была бы не прочь обосноваться здесь и использовать это помещение в качестве личного покоя, точно так же как герцог пользовался библиотекой в качестве своего кабинета.

И еще она подумала, что маркиза, должно быть, абсолютно уверена в преданности герцога, если без малейшего стеснения посмела навязать им свое общество в их первую брачную ночь.

Хотя Антония очень мало понимала в вопросах брака, тем не менее она была уверена, что в большинстве случаев мужчине должно быть неприятно, когда его первую встречу наедине с молодой женой кто-то внезапно прерывает — даже если это его бывшая любовница.

Тут Антония вдруг сообразила, что почему-то отнесла маркизу к прошедшему времени, хотя Кларисса Норто явно дала понять, что намерена продолжить свою связь с герцогом, как только он возвратится из свадебного путешествия.

Обходя гостиную и разглядывая золотые табакерки, расставленные на одном из столиков, а также севрский и китайский фарфор, Антония подумала, что этот белый и голубой фарфор очень похож на маркизу, и, с грустью вздохнув, решила, что нет на свете такого фарфора, который имел бы хоть отдаленное сходство с ней самой.

Такие мысли, разумеется, не могли поднять настроения, и Антония с задумчивым видом принялась рассматривать изящную бронзу, украшавшую камин, когда дверь внезапно открылась и в комнату вошел герцог.

— Я должен извиниться, Антония, — сказал он. — Наша незваная посетительница не имела никакого права удалять вас из библиотеки таким капризным образом.

— Я поняла, что она хочет видеть вас… наедине, — ответила Антония и добавила, понизив голос:

— Она очень… очень красивая. Я могу понять, что вы… испытываете…

Герцог застыл на месте, не в силах сделать ни шагу.

— Кто вам сказал такое? — тихо спросил он, чувствуя страшную неловкость.

Антония удивленно посмотрела на него.

— А вы предполагали, что я… что я не. знаю, что вы… любите маркизу и что она… любит вас? — спросила Антония. — Ведь все знают… об этом…

— Все? — недоуменно глядя на жену, переспросил герцог.

— Ну, конечно! Это ведь не секрет, — ответила Антония. — И большинство людей… я думаю… знает, что вы… женились… потому что королева… Ее Величество пожелала этого…

Герцог был ошеломлен, на мгновение он даже потерял дар речи, но вскоре сумел совладать с собой, подошел к Антонии и спросил:

— Как это возможно, чтобы подобные истории становились достоянием гласности? Просто трудно поверить…

— Ну вот моему папе обо всем рассказал полковник Беддингтон, — простодушно ответила Антония. — А я… Я узнала об этом также от… Из другого источника…

— Кто рассказал вам?! — почти вскричал герцог.

— Я… Лучше я вам не скажу, — внезапно заявила Антония.

— Я настаиваю, я требую, чтобы вы рассказали мне все, — сказал герцог, и на его лице появилось жесткое выражение. — Поскольку вы сказали уже так много, то я бы хотел знать и остальное. Так кто сказал вам?

Антония еще мгновение колебалась, но затем, как будто суровость его голоса и взгляда принудила ее уступить, нерешительно ответила;

— Горничная маркизы… Она сестра невестки миссис Меллиш… которая замужем за одним из ваших грумов…

— Великий Боже!! — воскликнул Атол Донкастер не в силах сдержаться — такого он, конечно, не ожидал.

— Вы говорите, — уточнил он после небольшой паузы, — что об этом известно всем слугам в Донкастер-Парке?

— Ну, не всем, разумеется, — поспешила успокоить его Антония и в то же время, поясняя, добавила:

— Однако им почти всегда известно, что делаете вы… И про ваши дела они говорят… Точно так же, как леди в маминой гостиной… Только ваши слуги не… Они не злорадствуют, как эти леди…

Герцог в изумлении уставился на Антонию, и она торопливо заверила его:

— В вашем доме все слуги, которые там живут, гордятся вами! Им нравится думать, что вы некто вроде Дон Жуана, Ланселота и Казановы… одновременно. Они хвастаются вашими любовными победами так же, как хвастаются вашими победами на скачках. Всем в поместье нравится, что вы такой удачливый… любовник… И вообще они гордятся, что вы настоящий… сердцеед…

Антония остановилась, но, поскольку герцогу, видимо, нечего было сказать, она продолжила:

— И это совсем не то, что бывает, когда мамины подруги собираются… Они жаждут… похихикать. Они обожают промывать косточки каждому… Но так как вы человек известный, то представляете собой гораздо более волнующий объект для обсуждений, чем кто-либо другой… Все скандалы, разумеется, для них интересны, но все, что касается вас, особо… особо лакомый кусочек, которым они с удовольствием угощают друг друга.

— Вы привели меня в замешательство! — вскричал герцог.

— Думаю, это из-за того, что вы такой… такой привлекательный. И такой… известный, — продолжала Антония, не обращая внимания на растерянность супруга. — Мне кажется, что именно поэтому вы должны быть готовы и к тому, что люди будут… интересоваться вами, а также, как я думаю, и теми… красивыми леди, которых вы любили.

— Так вот что вы об этом думаете? — перебил герцог рассказ Антонии, и в его голосе послышались какие-то странные нотки.

Это должно было бы насторожить Антонию, подсказать ей, что Донкастер разгневан, если не взбешен, но она была слишком поглощена собственными мыслями, чтобы что-либо замечать.

— Я не могла понять… сначала, конечно, — говорила она, — почему в вашей жизни так много женщин. А потом я подумала, что для вас это, возможно, нечто наподобие большой… конюшни. Ведь никто не хочет держать только одну лошадь, пусть даже самую хорошую… даже самую выдающуюся… Всем хочется иметь как можно больше породистых животных! Только тогда вы можете пережить ощущение своеобразной скачки, призом в которой является ваше сердце!

Она говорила уверенно, словно сама себе рассказывала некую увлекательную историю, делая при этом выводы и определенные умозаключения.

— Никогда бы не поверил, что женщина, с которой я знаком, может сказать нечто столь пошлое и грубое! — гневно воскликнул герцог.

Антония замолчала, застыв неподвижно Под его свирепым взглядом.

А он вдруг увидел, как румянец постепенно заливает ее бледненькое личико — сначала запылали щеки, а потом — лоб и даже уши, но какое-то странное, до сих пор неведомое чувство заставило герцога осознать, что Антония еще очень молода и очень ранима. Ему стало не по себе, словно он ударил ребенка.

— Прости меня, Антония. Я не должен был говорить с тобой таким тоном, — сокрушенно отозвался герцог.

Она ничего не ответила, только отвернулась, и он заметил, что Антония старается сдержать слезы.

— То, что ты сказала, было слишком неожиданным для меня, — оправдывался Донкастер, — и я излишне грубо отреагировал на твои слова. Я очень тебя прошу, прости меня, Антония.

— Я… Я… Я извиняюсь, — еле слышно прошептала она.

— Пожалуйста, повернись ко мне, — попросил герцог. — Мне очень трудно приносить извинения твоей спине.

Он подумал было, что она откажется исполнить его просьбу, но она все же повернулась, и он увидел, что у нее в глазах по-прежнему стояли слезы. Донкастеру вдруг стало нестерпимо стыдно.

— Подойди и присядь, Антония, — мягко предложил он. — Я хочу поговорить с тобой.

Она прошла через всю комнату, и он внезапно уловил в ней сходство с маленьким жеребенком, еще нетвердо стоявшим на ногах и совсем не уверенным в себе, однако готовым безоглядно верить каждому, пока сам не познает горькую истину, что не всякий заслуживает доверия.

Антония присела на краешек дивана, а герцог подумал, что ее серо-зеленые глаза более выразительны, чем глаза любой из женщин, которых он когда-либо знал.

Но прежде, чем заговорил герцог, Антония, запинаясь, произнесла:

— Наверное, из-за того, что я… Я никогда не была… наедине с кем-то таким… как вы… поэтому и сказала то, что пришло мне в голову. Не задумываясь… Это было… очень глупо с моей стороны… Я постараюсь никогда больше так не поступать.

Она выглядела униженной и говорила очень робко и показалась герцогу еще более беззащитной, чем раньше.

— Это я должен просить у тебя прощения, Антония, — настойчиво, но мягко повторил он. — Я хочу, чтобы ты всегда говорила то, что приходит тебе в голову. Я хочу, чтобы ты была откровенна со мной. Если мы хотим, чтобы с нашим браком все было в порядке, то очень важно, чтобы между нами не было недоговоренностей. Ты согласна?

Глаза Антонии казались огромными и очень темными на снова побледневшем лице, пока она не потупила взор. Глядя в пол, она прошептала:

— Я… Я могу нечаянно сказать то… что вы… не захотите слышать…

— Я захочу слышать все и обо всем, что интересно тебе, — заявил герцог. — Я хочу также, чтобы ты говорила правду, ничего не умалчивая и не скрывая. Только что я был не прав, когда набросился на тебя. Мое единственное оправдание в том, что, как и ты, я жил одиноко и никогда прежде не был женат.

Он одарил ее улыбкой, которую более искушенная, чем Антония, женщина сочла бы неотразимой.

— Я совершила… большую ошибку, — спросила Антония спустя мгновение, — когда заговорила… о тех леди, которых вы… любили? Непростительную ошибку, да?

— Нет, это вовсе не было ошибкой, — спокойно пояснил герцог, — это скорее был несколько странный разговор. Однако я предпочитаю высказывать мысли вслух, чем держать их при себе.

Огромные глаза Антонии, в которых застыла печаль, наконец оторвались от пола, а их тревожный взгляд напомнил ему взгляд жеребенка, который, получив удар, боится подойти поближе к ударившему его человеку, несмотря на то, что ему очень этого хочется.

— И еще я прошу тебя никогда не делать того, что моя няня называла «надуваться», — продолжал он. — Это хуже всего. Это самый отвратительный способ проявления эмоций.

Антония ответила ему слабой улыбкой.

— Я… постараюсь… не делать этого… — тихонько пообещала она.

— Кажется, до того, как нас прервали так бесцеремонно, ты собиралась что-то мне сказать? — напомнил он. — Ты можешь сказать мне это сейчас?

Он заметил, что румянец снова загорелся на ее щеках.

— Я… Я боюсь… Это, возможно, рассердит вас… — смущенно ответила Антония.

— А если я пообещаю тебе не сердиться, но обсудить спокойно и серьезно все, что ты мне скажешь, — спросил герцог, — ты станешь посмелее?

Антония чуть повернула голову, словно собиралась взглянуть на камин, и Донкастер впервые обратил внимание на ее небольшой прямой нос, изящно очерченные губы и упрямый подбородок.

Это было мимолетное впечатление, ибо Антония почти сразу вновь посмотрела на него.

— Я собиралась просить вас… оказать мне одну… любезность, — произнесла она тихим голосом, и герцог понял, что Антония пытается быть с ним откровенной. — Я знаю, что вы станете думать, будто я… очень невежественна, — после небольшой паузы продолжила она, — но, когда мужчина и женщина становятся мужем и женой… то как у них появляется… ребенок? Я думаю, что это, наверное, случается оттого, что… что они спят вместе…

Она с волнением взглянула на герцога, а потом, опять потупив глаза, очень тихо произнесла:

— Я думала, что, поскольку вы… любите другую… И поскольку мы… почти совсем не знаем друг друга… Я хотела бы попросить вас немножко подождать… прежде чем у нас будет ребенок…

Закончив свою сбивчивую речь, Антония крепко стиснула дрожащие пальцы и задержала дыхание, ожидая ответа герцога.

Он поднялся и на этот раз сам отвернулся к камину.

— Я рад, что у тебя хватило смелости высказать то, что беспокоит тебя, — произнес он, не отваживаясь взглянуть ей в лицо.

— Вы… не сердитесь на меня? — робко осведомилась Антония.

— Нет. Конечно, нет, — ответил он. — И даже думаю, что ты поступила очень благоразумно, поделившись со мной своими мыслями.

Он замолчал, затем медленно повернулся, подошел поближе и сказал:

— Ты должна поверить мне, что я даже не подозревал, что о моей связи с маркизой в деревне известно всем или что этот слух может дойти до твоих ушей.

— Возможно, мне не следовало… говорить вам… — попыталась защищаться Антония.

— Я очень рад, что ты сказала мне об этом, — заверил ее герцог. — Я также рад, Антония, что мы можем начать нашу жизнь без лжи и недомолвок. Ты можешь кое-что пообещать мне?

— Что? — поспешно спросила Антония.

— Что у тебя не будет секретов от меня, — сказал герцог. — Во всяком случае в том, что касается серьезных вещей. Каким бы это ни казалось трудным, я уверен, что мы вместе сумеем преодолеть и решить любые проблемы.

Он опять улыбнулся ей и увидел, что беспокойство в ее глазах почти исчезло.

— Подумав, — продолжил он, — я пришел к выводу, что все, что ты предлагаешь, очень разумно — сначала нам надо лучше узнать друг друга, прежде чем решиться продолжить род. Это ведь очень важно, ибо затрагивает основы жизни.

Увидев, что Антония смотрит на него недоуменно, герцог спросил:

— Тебя еще что-то беспокоит?

Он заметил, что она смотрит на него с таким выражением лица, будто спрашивает себя, можно ли ей высказать свои мысли вслух,. но в конце концов решилась:

— Я уже вам сказала, что я очень невежественна… Но уж чего я не могу понять… так это того, почему… когда вы станете спать со мной, у нас, возможно… будет ребенок… Но в то же время, когда вы спите… с другими леди, как… ну, например, с маркизой… то у них… никто не рождается.

Герцог не мог удержаться от мысли о том, что он ведет самый странный разговор в своей жизни. Но ответил он, скрупулезно выбирая слова:

— Это один из тех вопросов, на которые я предпочел бы ответить, когда мы лучше узнаем друг друга. Пожалуйста, доверься мне и разреши объяснить тебе все это в будущем. Пока я не могу этого сделать.

— Да… Разумеется, — согласно кивнула Антония. — Благодарю вас за то, что вы были так… добры и… не рассердились на меня.

— Я постараюсь никогда больше не сердиться на тебя, — обещал герцог. — Но, как и ты, я склонен говорить, не думая, — Так… намного легче, — заметила Антония. — И еще мне кажется, что если все станут много думать над тем, что сказать, то разговор превратится в неловкое молчание.

— Это точно, — засмеялся герцог. — А теперь, Антония, поскольку завтра утром мы уезжаем в Париж, я предлагаю тебе пойти спать. Ты, наверное, устала после всех сегодняшних волнующих событий. К тому же, думаю, весьма утомительной была для тебя и вчерашняя ночная скачка.

Антония совсем растерялась. Ее голос дрожал, когда она спросила:

— Вы… знали?

— Да, знал. Я случайно узнал, что вы с Ивом проделали, — сказал герцог, — и с трудом поверил, что такое возможно. Барьеры там, если только Ив точно следовал моим инструкциям, той же высоты, какой они будут на большом национальном состязании!

— Я взяла вашу новую лошадь, — призналась Антония. — Было… дерзостью с моей стороны пробовать ее. Но мы ждали вас, пока совсем не стемнело, а вы… все не приходили…

— Да, я виноват, — сказал герцог. — Но разве ты забыла, Антония, что мои лошади теперь — и твои тоже? Я точно помню, как сказано в брачном контракте: «Включая все имущество, которое мне принадлежит».

Глаза Антонии засияли от восторга.

— Я буду… очень благодарной вам… И это будет большой честью для меня — разделить его… с вами, — проговорила она и радостно улыбнулась.

— Ну, что ж, так тому и быть — мы его с тобой разделим, — ответил герцог. — Точно так же, как мы разделим наши мысли, а в будущем, когда лучше узнаем друг друга, то, возможно, и наши чувства.

Глава 4

Герцог ждал Антонию в «Английском кафе». Он был весьма удивлен, когда утром, послав к ней слугу узнать, готова ли она вместе с ним выйти из дома, получил ответ, что она уже ушла.

Проснулся он, по своему обыкновению, рано и за завтраком, как всегда, просматривал прессу, на этот раз — французскую. Когда они с Антонией прибыли накануне в Кале, новости на континенте привели герцога в замешательство. Утренние газеты подтверждали вчерашние известия.

От Лондона до Дувра они ехали с большими удобствами и комфортом, занимая купе самого скоростного в то время поезда. В Дувре они пересели на яхту, принадлежавшую герцогу, которая уже ожидала их в гавани, и провели всю ночь на ее борту. Путешествие оказалось очень приятным — Ла-Манш был таким же спокойным, как тихая запруда у мельницы.

В Кале их уже ждали места в пассажирском вагоне поезда, отправлявшегося в Париж. Вместе с герцогом и его юной супругой во Францию прибыли и слуги, в обязанности которых входила забота о хозяевах и их багаже.

Вперед был послан один из лакеев, который по поручению мистера Грэхэма должен был подготовить все к прибытию в Париж герцога с женой. Благодаря организаторскому таланту мистера Грэхэма путешествие прошло без приключений.

Дом в Париже, предоставленный в распоряжение герцога одним из его друзей, был прекрасным особняком, настоящим шедевром архитектуры.

Великолепному внешнему виду этого маленького дворца, расположенного на Елисейских полях, соответствовало изысканное убранство чудесных интерьеров в стиле Людовика XIV. Переступив порог дома, Антония пришла в восторг при виде гобеленов, картин Буше и Фрагонара, ковров и занавесей.

Однако с какими бы удобствами ни проходило путешествие, оно все же было утомительным, и герцог ожидал, что Антония Проснется поздно.

Узнав, что она ушла в девять утра, он, улыбаясь, подумал, что она не теряет времени зря.

— Вы очень богаты? — спросила она по пути в Париж.

Она не первая задавала ему этот вопрос, и он ответил не раздумывая:

— Это зависит от того, что вы захотите купить.

— А я думала, что вы знаете, — сказала Антония. — Разумеется, платья. Хотя те, которые мама купила в качестве приданого, еще совсем новые, но я знаю, что они не очень идут мне.

Герцог уже успел просмотреть гардероб Антонии и вынужден был отметить, что, хотя вкус графини Лемсфорд был безупречен в отношении старшей дочери, он явно изменял ей, когда речь шла о том, во что одевать Антонию.

Возможно, все портили аляповатые оборочки или же неудачный фасон самого платья, сшитого по английской моде, а может, неумело подобранные цвета — определить точно он не мог, но ясно было одно — Антония представляла собой типичный образец старомодно и плохо одетой английской провинциальной девушки.

Герцог, однако, был слишком хорошо воспитан и слишком тактичен, чтобы сказать ей об этом. Поэтому с улыбкой он произнес:

— Я уверен, что вы не разорите меня. Полагаю, вы собираетесь посетить салон Уорта?

— Вы уверены, что это вам по карману? — с надеждой глядя на герцога, робко спросила Антония.

— Совершенно уверен, — ответил герцог. — Он лучший портной в Париже, и платья у него превосходны. Нет такой женщины — актрисы и даже императрицы, — которая не хотела бы одеваться у Фредерика Уорта.

— Возможно, он не захочет тратить время на меня, — тихонько прошептала Антония, но затем вдруг обрадовалась и весело добавила:

— А почему бы и нет?! Я совсем забыла! Ведь я теперь герцогиня, и это должно хоть что-то значить, даже во Франции!

Герцог рассмеялся и не без интереса подумал, в состоянии ли Уорт решить столь трудную задачу — хоть как-то изменить Антонию.

Но последние новости, которые в то утро он прочел во французских газетах, сильно взволновали его, отодвигая на дальний план мысли о нарядах и парижских развлечениях.

Из прочитанного следовало (хотя он никак не мог поверить, что это возможно), что Франция находится на грани войны с Пруссией.

В Англии до сих пор все пребывали в абсолютной уверенности в том, что никакой войны случиться не может, несмотря на то что в Европе всегда то тут, то там слышалось бряцанье оружием, — к этому все давно привыкли.

Тем более что ближе к весне на всем континенте воцарился такой дух согласия, какого здесь не наблюдалось уже много лет.

Всего лишь две недели назад новый английский министр иностранных дел лорд Гранвилль лично сообщил герцогу, что «на небе нет ни облачка».

Покой царил везде и во всем. Единственное, что, как герцог уже узнал, огорчало многих, но к войне не имело никакого отношения, — это чрезвычайная засуха, обрушившаяся на южные и западные районы Франции. Жаркое и необычно засушливое лето разорило крестьян, и они молились о дожде.

Об этом природном катаклизме герцог узнал еще в Хартфордшире, но, обнаружив теперь, что французские газеты пестрят рассуждениями о возможном военном конфликте, был до глубины души потрясен неожиданным известием.

Он был совершенно уверен, что император, которого герцог знал лично много лет (фактически с тех пор, как Луи Наполеон изгнанником жил в Англии), войны совсем не хочет. Но теперь Донкастер узнал, что императора подталкивает к проявлению несвойственной ему агрессивности неуклюжий министр иностранных дел герцог де Граммон.

Ненависть герцога де Граммона к пруссакам была сугубо личного характера, ибо он никак не мог позабыть того, как Бисмарк однажды назвал его «глупейшим человеком во всей Европе».

Пока герцог Донкастер, лишенный общества Антонии, перед завтраком пил свой аперитив в Пале-Рояле, он встретил там нескольких знакомых, которые с крайне озабоченными лицами обсуждали политическую ситуацию в стране.

— Именно императрица полна решимости напасть на Пруссию, — говорил один из них. — Она непреклонна. Я сам слышал, как драматически она воскликнула, показывая на принца: «Этот ребенок никогда не станет императором, если мы не исправим неудачу Садовы!»

— Я слышал, император не совсем здоров, — заметил герцог.

— Да, это так, — ответили ему. — Он терпит адские муки из-за камня в мочевом пузыре.

— В таком случае, думаю, маловероятно, что вы отправитесь воевать, — с облегчением вздохнул герцог.

Однако вскоре он увидел, что его друзья вовсе в этом не убеждены и продолжают беседовать на военные темы, а потом, уже сидя в «Английском кафе»и листая «Фигаро», герцог отметил, что и редакционные статьи, и колонки новостей написаны в исключительно агрессивной манере и явно нацелены на разжигание воинственного духа.

«Слава Богу, что Антонию это не затронет, что бы ни случилось», — внезапно подумал Донкастер.

Он знал, что Англия, как и большая часть Европы, займет прогерманскую позицию.

Королева, связанная узами родства с немцами, неизбежно поддержит Пруссию, а не императора Луи Наполеона, манеру поведения которого, а также неудержимое стремление к личному обогащению она всегда порицала.

— Уверен, что вся эта затея провалится, не начавшись, — сказал герцог сам себе, — и, как большинство военных психозов, ни во что серьезное не выльется. Все кончится несколькими дипломатическими оскорблениями.

Он отложил газету и снова посмотрел на часы.

«Если бы дело касалось лошадей, Антония не заставила бы их столько ждать», — не удержался герцог от не очень лестной для себя мысли.

«Английское кафе»— самый модный и самый известный парижский ресторан — заполнялось посетителями.

Многие мужчины завтракали здесь в одиночестве, поскольку поблизости находилась Парижская фондовая биржа, однако среди посетителей было и немало привлекательных женщин, которые заглядывали сюда, чтобы перекусить и отдохнуть после удачных покупок.

Все они были в новых платьях с турнюрами, которые придавали женским фигурам сходство с устремленными вперед изваяниями на носу корабля или же — как кто-то выразился более поэтично — с богинями, идущими против ветра.

Кринолины были отвергнуты дамами двумя годами раньше, и, хотя в Англии все еще продолжали их носить, во Франции уже ничто не указывало на то, будто подобная мода вообще существовала.

Создавалось впечатление, что в Париже собрались исключительно красивые и элегантные женщины, и герцог невольно задался вопросом, зачем мужчины теряют время, ища развлечения в других странах.

Сам он узнал, каким привлекательным может быть Париж, несколько лет назад.

Тогда столица Франции жила развлечениями и удовольствиями, что, впрочем, поощрял сам император, не давая проходу ни одной кокетке.

Луи Наполеон был известен не только любовными похождениями, но слыл кавалером обаятельным и элегантным, что вынуждена была признать даже королева Виктория Однажды она написала: «С таким мужчиной ни одна женщина не может ни на мгновение чувствовать себя в безопасности».

Но вовсе не безопасности искали мужчины и женщины в Париже. Великие куртизанки тех лет тратили столько денег, пользовались таким успехом и властью, каких и не снилось ни одной из знаменитых королевских фавориток прежних времен. Кроме того, они отличались исключительной безнравственностью.

Огромные состояния попадали в руки женщин полусвета. Даже самый богатый восточный паша мог полностью разориться всего за две недели.

Поговаривали, будто бы император подарил восхитительной графине де Кастильоль жемчужное ожерелье стоимостью четыреста тридцать две тысячи франков в придачу к пятидесяти тысячам ежемесячно на мелкие расходы, а лорд Хартфорд, известный своей репутацией самого скаредного человека в Париже, заплатил ей миллион за удовольствия одной ночи, во время которой она пообещала предаться с ним всевозможным наслаждениям.

Во время своих приездов в Париж Донкастер находил все это очень забавным, но, по его мнению, никакие развлечения не оправдывали тех огромных сумм, которые тратились его приятелями-соотечественниками на местных красоток.

Возможно, несколько самонадеянно, но герцог полагал, что женщины, с которыми он проводил время, принимали его исключительно ради него самого, а не ради тех подарков, которые получали.

Вспоминая прошлое, он опять собрался извлечь из кармана жилетки свои часы, когда заметил, что все посетители, сидевшие за другими столиками, повернули головы в сторону входной двери.

На пороге метрдотель разговаривал с дамой, которая только что появилась, и, хотя она находилась довольно далеко от герцога, он не мог не обратить на нее внимания, как, впрочем, и другие мужчины в зале — дама отличалась исключительно изящной фигурой.

Теперь, когда она шла между столиками, все мужчины открыто пожирали ее глазами, и герцог не смог удержаться, чтобы в восторге не воскликнуть про себя: «Боже мой! Какая фигура!»

Он смотрел, как она двигалась, и только когда подошла к его столику, Атол, не веря собственным глазам, вдруг узнал ее: это была не таинственная незнакомка и вовсе не француженка! Это была Антония!

Метрдотель пододвинул для нее стул, и только тогда герцог поднялся со своего места, не в силах скрыть изумление и восторг.

Он и раньше замечал, что глаза у Антонии большие, но так и не осознал, насколько они огромные и лучистые на маленьком личике с тонкими чертами.

Высокая прическа, когда волосы, зачесанные вверх по последней парижской моде, еще не дошедшей до Лондона, открывали длинную, изящную шею, казалось, придавала девушке роста. Антония теперь даже отдаленно не походила на ту невыразительную, не модно и безвкусно одетую женщину, которая приехала вместе с герцогом в Париж.

В крохотной шляпке, чуть сдвинутой вперед и состоящей из одних только лент того же, что и платье, цвета, украшенной несколькими бутонами маленьких белых роз, Антония выглядела прелестно. Шляпка, завершая прическу, подчеркивала темный цвет ее волос, придавала лицу пикантность и очарование, а что касается ее платья…

Герцог смотрел, любуясь совершенством фигуры собственной жены, и спрашивал себя, должен ли он так спокойно позволять, чтобы ее разглядывали все мужчины в «Английском кафе».

— В первый момент я не узнал тебя, — сказал он, не сводя глаз с жены. Лицо Антонии озарила улыбка.

— Ох, я так надеялась, что вы скажете именно это. Я и сама в полном недоумении… Мне кажется, что я — не я!

— Вот так превращение! — Герцог не мог удержаться от возгласа восхищения, которое было вполне искренним.

— Месье Уорт был очень любезен. Сначала, правда, он не хотел принимать меня, потому что очень устал и собирался через несколько дней уехать за границу.

— Как же тебе удалось уговорить его? — спросил герцог, все еще настолько потрясенный перевоплощением Антонии, что с трудом мог собраться с мыслями. Она рассмеялась.

— Я готова была встать перед ним на колени, умоляя помочь мне, но когда он в конце концов принял меня и увидел, то пришел в такой ужас, что, кажется, посчитал делом чести поработать над моей внешностью. Я для него стала своеобразным вызовом.

Антония удовлетворенно вздохнула.

— Я так рада, что вам понравилось, — добавила она спустя мгновение.

— Да, мне понравилось, и очень, — ответил герцог, касаясь губами руки Антонии. — В то же время мне кажется, что с этого момента моя роль мужа станет разительно отличаться от того, какой она мне до сих пор представлялась!

Ему не пришлось объяснять Антонии, что он имел в виду, ибо она вдруг с восторгом воскликнула:

— Да это же комплимент! Настоящий комплимент! Причем первый ваш комплимент мне!

— Как, неужели я до сих пор был столь невежлив и небрежен? — удивился герцог, не выпуская руки Антонии из своей руки.

— У вас не было оснований говорить мне комплименты, — простодушно ответила Антония. — И вы можете не трудиться, рассказывая мне, как кошмарно я выглядела до сегодняшнего дня! Месье Уорт уже сказал мне об этом и по-французски, и по-английски!

Она звонко рассмеялась, а затем продолжила:

— Главное, что через месяц он приедет в Англию, но самое важное — что он уже начал проектировать зимний наряд для меня. А мне остается лишь надеяться, что вы и в самом деле так богаты, как про вас говорят!

— Кажется, вскоре тебе придется выбирать между нарядами и лошадьми! — снисходительно улыбнулся герцог.

— Ах, как бессердечно! — вспыхнула Антония. — Вы же прекрасно знаете, что о выборе и речи быть не может! Вы ведь знаете!

«Как странно, — думал герцог позже, оказавшись в тот же день один в библиотеке особняка на Елисейских полях. — Вместо того, чтобы сидеть и серьезно разговаривать с Антонией, как это было до сих пор, я нахожу совершенно естественным флиртовать с собственной женой!»

Невероятно, что одежда от Уорта могла до неузнаваемости изменить не только облик Антонии, превратив ее из неоперившейся деревенской девчонки, с которой у него не было ничего общего, кроме разве что интереса к лошадям, в очаровательную молодую женщину, но и его отношение к ней.

Герцогу это показалось абсурдным, но все было именно так.

Он видел, что взгляд ее огромных серо-зеленых глаз остался таким же невинным, как прежде, и ловил себя на том, что, смотря в их лучистую глубину, он старается понять, угадать, как она относится ко всему, что происходит вокруг них, и что думает о том, о чем он говорит с ней.

После завтрака в «Английском кафе» они пригласили к себе нескольких молодых людей, с которыми герцог познакомился в свою предыдущую бытность в Париже, и, конечно же, разговор зашел о войне.

— Я готов держать пари с вами, герцог, — сказал один из гостей напыщенным тоном, — что вот-вот будет объявлена война. Я совершенно уверен в этом.

— И вас это не тревожит? — спросила Антония, удивленно глядя на молодого человека. Француз снисходительно улыбнулся.

— Здесь, в Париже, мы в полной безопасности! — хвастливо ответил он. — Потребуется всего несколько дней, и наша доблестная армия поставит этих пруссаков на колени!

— Я слышал, что прусские войска очень хорошо обучены, — возразил герцог, — а железные дороги в стране в последние годы развивались прежде всего с учетом военных нужд.

— Для, нас важнее разработка новых типов оружия, — ответил француз, — и у нас уже имеется винтовка с нарезным стволом, у которой дальность выстрела вдвое больше, чем у игольчатых винтовок Дрейзе. А еще у нас есть секретное оружие, которое называется «пулемет».

— А что это такое? — спросил кто-то.

— Это оружие, представляющее собой связку из двадцати пяти стволов, обеспечивающих высокий темп ведения стрельбы.

Француз победно улыбнулся.

— Немцам нечем ответить нам! — самоуверенно заявил он.

Ничего не говоря, герцог вспомнил о том, что ему доводилось слышать не только о прекрасной выучке прусских солдат, но и пушках со стальными казенными частями, которые герр Крупп изготовил для Пруссии, но которые руководители французского военного ведомства проигнорировали, отказавшись воспринимать их всерьез.

Игольчатый ударный механизм был заимствован немецким конструктором Дрейзе у швейцарца Поли и предложен в 1827 г. В игольчатых ружьях впервые использовался унитарный патрон. Во время прусско-австрийской войны 1866 г. игольчатые ружья сыграли решающую роль в обеспечении пруссакам победы — потери австрийцев от ружейного огня были в восемь раз больше потерь пруссаков. В середине XIX в. было сделано много попыток усовершенствования унитарного патрона, но ни одна из них не увенчалась полным успехом. В 1861 г. француз Потте изобрел первый унитарный патрон центрального воспламенения.

Когда гости разошлись и Антония осталась наедине с мужем, она спросила:

— Вы ведь не думаете, что в самом деле разразится война?

— Надеюсь, что нет, — серьезным тоном Произнес герцог, — но если так случится, то сражаться будут не здесь, а в Пруссии.

— Вы полагаете, что французы займут часть прусских территорий и немцы не смогут остановить их? — с интересом спросила Антония.

— Французы убеждены, что так оно и будет, — уклончиво ответил герцог.

Еще до того как гости покинули их дом, герцог успел сообщить Антонии, что вечером они обедают у маркизы де Варуш, а затем отправятся на бал, который она дает в своем великолепном особняке вблизи Булонского леса.

Переодеваясь к обеду, Антония испытывала радостное волнение. Дело в том, что от Уорта только что доставили для нее восхитительное платье, а кроме того, у нее появилась французская горничная.

Служанку-француженку по приказу герцога нанял мистер Грэхэм, который еще до приезда в Париж своих хозяев должен был позаботиться об их удобстве. Герцог же решил, что горничная-француженка поможет Антонии избавиться от провинциального английского вида.

Антония была благодарна мужу за его заботу, в то же время считая его — и не без основания — человеком щепетильным и дисциплинированным.

Она была уверена, что к моменту их возвращения в Англию мистер Грэхэм уже найдет для нее английскую служанку, а также слугу, который будет заниматься всем, что связано с конными прогулками герцогини.

Горничная-француженка оказалась веселой, ловкой и очень умелой девушкой. Развлекая свою новую госпожу светскими новинками, она укладывала волосы Антонии точно так же, как делал это парикмахер, который приходил в салон месье Уорта в то время, когда мастер заканчивал платье для герцогини — то самое платье, которое настолько изменило ее внешность, что даже герцог не узнал собственную супругу.

— Ни для одной другой дамы, какой бы знатной она ни была, я бы не потратил столько труда, ваша светлость, — заявил великий портной, подгоняя платье по фигуре герцогини Донкастер.

— Отчего же мне такая честь, месье? — с улыбкой справилась Антония.

— Я англичанин, как и вы, ваша светлость, и я собираюсь доказать этим чванливым французикам, что не все англичанки выглядят неряшливо и не модно, что далеко не у всех «лошадиные» зубы и нескладная фигура.

Хотя; увы, приходится признать, что большинство англичанок — именно такие.

Они оба рассмеялись, но Антония точно знала, что не из одного только патриотизма знаменитый кутюрье затратил столько усилий и даже не из-за того, что она являла собой вызов мастерству месье Уорта, который он принял. О заинтересованности портного прежде всего говорили счета, которые вскоре легли на стол в кабинете его светлости герцога Донкастера.

Но Антония была довольна, очень довольна.

— И почему же я раньше не знала, — смотрясь в зеркало, спрашивала она себя, — что у меня такая хорошая фигура?

Она смутно догадывалась, что причина ее незнания кроется в поведении матери, которая от одной мысли о том, что ее дочь проявит тщеславие по столь нескромному поводу, пришла бы в ярость.

Внезапное осознание красоты собственного тела стало для Антонии новым и очень волнующим открытием.

Только сейчас она заметила, какая у нее красивая длинная шея, маленькие уши совершенной формы и огромные глаза, выразительность которых подчеркивали пышные, зачесанные вверх темные волосы.

Когда она, одетая в платье из золотисто-оранжевого тюля, сверкавшее драгоценностями и украшенное мимозами, вошла в салон, где герцог ожидал ее, чтобы вместе с женой отправиться на обед, Антония впервые в жизни почувствовала себя красивой.

От ее взгляда не укрылся восторженный блеск, вспыхнувший в глазах герцога в тот самый миг, когда он посмотрел на нее, и, приближаясь к супругу, она ощущала себя так, словно вышла на сцену и теперь ждала аплодисментов зрительного зала.

— Вы одобряете?… — робко спросила она, поскольку герцог молчал.

Беспокойный огонек появился в ее взгляде.

— Я рад, что имею честь сопровождать вас, герцогиня, — полушутливо ответил он и не без удовольствия заметил, как румянец заливает ее щеки — Антония смутилась, услышав его ответ.

Если у нее и оставались еще какие-то сомнения насчет собственной внешности, то они быстро рассеялись под градом комплиментов, которыми одарили ее все мужчины, присутствовавшие на приеме и явно стремившиеся завязать с ней флирт.

— Вы восхитительны! Очаровательны! — наперебой заверяли герцогиню оба ее соседа за обеденным столом.

— Никогда бы не поверил, что звезда может упасть с неба таким ранним вечером! — говорил ее визави.

Антония сказала себе, что эти преувеличения можно, конечно, считать чрезмерными, однако, невзирая на то что она была совершенно неопытна в отношениях с мужчинами, чутье ее не обмануло: их восхищение было искренним.

И действительно, как только хозяйка открыла бал, Антония сразу оказалась в окружении кавалеров, испытывая при этом смущение, очень сильно отличавшееся от всего, что она когда-либо ощущала.

К герцогу ее подвел милый и пылкий молодой дипломат, с которым она только что кружилась в вальсе.

— Вам здесь нравится? — спросил Донкастер.

— Здесь просто чудесно! Ничего прекраснее я не могла бы себе представить! — ответила Антония. — Однако я хотела бы…

Она собиралась сказать, что хотела бы потанцевать с ним, но в этот миг разговор их был прерван радостным восклицанием:

— Атол! Mon brave![мой славный (фр.)] Почему же никто не сказал мне, что вы в Париже?!

Очаровательная женщина с восхитительной улыбкой протягивала герцогу обе руки, смотря ему прямо в глаза, — ее восторг из-за встречи с герцогом был слишком очевиден.

— Людовика?! — удивился Донкастер. — А мне сказали, что вы возвратились в Вену!

— Мы вернулись… Вернулись! — ответила дама. — Я совсем потеряла вас из виду… Неужели я вас потеряла!…

Она говорила в той обворожительной манере, которая, казалось, наполняла каждое ее слово глубоким скрытым смыслом — интимным и вызывающим одновременно.

Она схватила герцога за обе руки, и только тут он, словно вспомнив внезапно о присутствии Антонии, сказал:

— Я здесь в свадебном путешествии, и мы только что приехали. Позвольте представить вам мою жену… Герцогиня Антония Донкастер… Мадам графиня Людовика де Резонвиль.

Кивок, который сделал дама в сторону Антонии, был столь небрежен, что выглядел почти оскорбительным. Потом графиня повисла на плече герцога и заглянула ему в глаза.

Графиня выставляла напоказ свои чувства, которые, как она считала, остались неизменными — несмотря на все, что произошло с герцогом за последнее время.

Смущаясь и не зная, как вести себя в подобных обстоятельствах, Антония обвела взором бальную залу, и почти в то же мгновение ее последний партнер оказался рядом.

Она позволила увлечь себя в круг танцующих, но, оглянувшись, успела заметить, как герцог и повисшая на его плече дама исчезают в саду, покидая зал через распахнутые стеклянные двери.

Как Антония заметила раньше, в саду росли небольшие деревья, посаженные на таком расстоянии, чтобы между ними поместились скамейки с мягкими спинками, однако разговор присевших там отдохнуть не мог быть услышан. Мрак в саду рассеивали лишь маленькие китайские фонарики, свешивавшиеся с ветвей.

Чувство обиды и горечи вдруг поднялось в сердце Антонии при мысли о том, что герцог ни разу не пригласил ее на танец, а теперь исчезал с незнакомой женщиной в этом чудесном саду, в котором и ей так хотелось оказаться.

Если бы здесь вдруг появилась маркиза, Антония не была бы столь поражена поведением супруга, но эта… графиня де Резонвиль?…

Тихонько вздохнув, Антония подумала, что если герцог и вспоминал о маркизе Норто по дороге в Париж и, возможно, еще утром этого дня, то сейчас он, совершенно определенно, забыл о ней!

Никогда Антонии не доводилось видеть создания более обворожительного, чем графиня Де Резонвиль.

Герцог упомянул Вену, и Антония догадалась, что графиня жила там постоянно. Об этом свидетельствовал также темно-рыжий цвет ее волос, в который красились все австрийские женщины, желавшие походить на свою прекрасную императрицу.

В темных глазах графини, в самой их глубине, мерцали огоньки сладострастия, обещавшие мужчине исполнение любых его желаний.

Эта женщина заставила Антонию осознать все свои недостатки и ощутить одиночество. Она вдруг поняла, что элегантное, прямо-таки гениальное творение знаменитого кутюрье не может возместить того, чего в ней не хватает, чего — Антония пока не могла определить, но чувствовала, что этим в избытке обладала графиня.

— Вы о чем-то задумались? — спросил ее партнер, нарушив ход мыслей Антонии.

— Да, я думала, — ответила Антония.

— Как бы я хотел, чтобы вы думали обо мне! — внезапно заявил молодой человек, устремив на нее горящий взгляд.

— Но я вас совсем не знаю, — искренне удивилась Антония.

— Ну, эту беду можно легко поправить, — заметил он. — Когда я смогу увидеть вас опять? Где вы остановились в Париже?

Она рассмеялась, потому что это были вопросы, которые задавали ей все мужчины на этом балу.

Едва танец закончился, а уже другой француз повел ее танцевать.

Хотя Антония часто поглядывала в сторону открытой в сад стеклянной двери, она не заметила, чтобы герцог вернулся. Нигде также не было видно обворожительной графини.

Антония давно потеряла счет своим партнерам, потом обнаружила, что танцует с мужчиной, который не был ей представлен. Она также была уверена, что он не вписал свое имя в ее карточку. Но это не имело никакого значения — партнеры менялись, и все они говорили примерно одно и то же, — и Антония уже начала скучать, ища взглядом герцога в надежде, что они смогут уехать домой.

— Вы — герцогиня Донкастер? — внезапно спросил ее новый партнер, когда они заскользили по паркету под звуки «Голубого Дуная».

Он обратился к ней со столь мрачным выражением лица, словно зачитывал Антонии обвинительный акт.

— Да, — ответила она, — однако, мне кажется, мы не были представлены друг другу.

— Ваш муж вместе с вами? — не обращая внимания на ее слова, расспрашивал незнакомец.

— О да, конечно, — ответила Антония и пояснила:

— У нас медовый месяц.

Ее партнер обвел внимательным взглядом бальную залу.

— Я нигде не вижу его, — заметил он.

— Герцог в саду, — пояснила Антония, — с очаровательной дамой, как я полагаю, его давней знакомой, которая была очень рада увидеться с ним.

— Как же зовут эту очаровательную даму? — поинтересовался он.

Вопрос был задан так резко и так внезапно, что Антония взглянула изумленно на дерзкого незнакомца и чуть не сбилась с ритма.

— Графиня де Резонвиль, — поспешно ответила она.

— Ага! Именно то, что я подозревал! — с яростью воскликнул мужчина.

Он прервал танец и, схватив Антонию за руку, почти потащил ее через всю залу в сторону распахнутой в сад двери.

— Мы найдем их, — заявил он зловещим тоном, — как вы и говорили, в саду. Вне всяких сомнений, они там.

В его голосе слышалась угроза, поэтому Антония быстро произнесла:

— Я… Возможно, я ошиблась… Кто… Кто вы такой, месье? И почему вы так интересуетесь моим мужем?

— Так уж случилось, что я женат на той самой очаровательной даме, которую вы так живо описали и которую в саду соблазняет ваш супруг! — зло ответил он.

Сердце Антонии испуганно забилось.

По тону его голоса и бесцеремонному поведению она поняла, что граф был в ярости, и внезапно осознала, что своими словами ускорила ход событий!

«Ну, откуда мне было знать, — почти обезумев от ужаса, твердила она про себя, — что человек, который пригласил меня на танец, — муж графини?»

По широкой каменной лестнице они с террасы спустились в сад.

Граф остановился, оглядываясь вокруг и выжидая, пока его глаза после сверкающей огнями бальной залы привыкнут к темноте, которую не мог рассеять мерцающий золотистый свет китайских фонариков, раскачивающихся на ветках деревьев.

— Я уверена, что здесь их нет, — поспешно сказала Антония. — Пойдемте посмотрим в буфете.

Граф, ничего не отвечая и продолжая крепко держать ее за руку, быстро зашагал по дорожке, увлекая Антонию за собой в глубину темного сада.

На краю лужайки, под ближайшим деревом, они наткнулись на первую скамейку в уютной натуральной беседке из роз, вьющихся растений и папоротников в кадках и всполошили страстно целующуюся парочку.

— Извините, месье, извините, мадам, — пробормотал граф, заглядывая им в лица, и устремился к следующему дереву, таща за собой упирающуюся Антонию.

— Постойте! — воскликнула она. — Вы не можете так поступать. Я не знаю, какие у вас намерения, но все ваши подозрения ничем не обоснованы. Мой муж и я здесь в свадебном путешествии. Мы только что приехали. Я полагаю, что сейчас он ищет меня в бальной зале.

— Вы своего мужа, мадам, отыщете там, Л где мы найдем мою жену! — в гневе ответил граф.

Он вновь дернул Антонию за руку и потащил за собой, и она поняла, что, если только она не намерена устроить шумную сцену, ей не удастся остановить его.

Он был очень силен, и его пальцы больно вонзались в нежную кожу Антонии. Непреклонная и мрачная решимость чувствовалась в этом человеке, и это приводило Антонию в ужас, заставляя ощущать себя слабой и беззащитной.

Они обошли так не меньше пяти деревьев со спрятанными между ними скамейками, прервав при этом уединение пяти парочек настолько бесцеремонно, что Антония начала молиться, чтобы эти люди не узнали ее, если им доведется повстречаться вновь. И все же она надеялась, что свет китайских фонариков был слишком слаб.

Приближаясь к очередному дереву, Антония вдруг услышала голос герцога.

Она не могла разобрать слов, но безошибочно узнала его глубокий звучный баритон.

Тревожась за него и в то же время с горечью представляя, как он обнимает прелестную графиню или же позволяет себе другие вольности, подобные тем, которые они с графом только что наблюдали, Антония громко позвала:

— Атол! Где вы?

Граф бросил на нее злобный взгляд и стремительно рванулся вперед, так и не выпуская руки Антонии из своей ладони. Он не остановился, пока они не увидели герцога с графиней, которые сидели на скамеечке под деревом.

Мужчина и женщина мирно беседовали, и ничто не указывало на то, что между ними происходило что-либо предосудительное. Антония с удовлетворением отметила, что, даже если бы что-то и было, у них хватило бы времени, чтобы отстраниться друг от друга, — ведь она достаточно громко окликнула супруга.

Но тем не менее у Антонии создалось впечатление, что внезапное появление графа сильно встревожило обоих, ибо на мгновение они словно окаменели.

От неожиданности графиня тихонько вскрикнула.

— Жак, как приятно видеть вас здесь, — спохватилась она почти сразу. — Я и не ожидала, что вы придете сюда и присоединитесь к нам.

— Ну, разумеется, — ответил граф, не сводя тяжелого взгляда с Донкастера.

— Добрый вечер, Резонвиль, — поздоровался герцог. — Я только что узнал, что вы снова в Париже.

— Я предупреждал вас в прошлый ваш приезд, чтобы вы держались подальше от моей жены, — агрессивно заявил граф, свирепо сверкая глазами, — но вы не обращаете внимания на мои слова!

— Дорогой друг, — герцог попытался успокоить его, — ваша жена как раз поздравляла меня с моей женитьбой, и я надеюсь, вы сделаете то же самое.

— Вся сила и искренность моих поздравлений наилучшим образом проявится вот так! — ответил граф, поднимая руку.

У него надета была только одна перчатка, другую он держал в правой руке. Теперь он этой перчаткой ударил герцога по лицу.

Графиня пронзительно вскрикнула, а Антония почувствовала, как глубоко в груди вздрогнуло, а затем сжалось ее сердце.

— Я воспринимаю ваш жест как оскорбление! — спокойно проговорил герцог.

— Вы правильно поняли меня, герцог! — резко заявил граф.

— Мой секундант придет к вам завтра утром! — ответил герцог равнодушным тоном.

— Я не намерен ждать, — возбужденно заметил граф. — Мы будем драться завтра на заре.

— Как пожелаете. Я к вашим услугам! — ответил герцог и отвернулся.

Он прошел мимо графа и предложил руку Антонии.

— Полагаю, нам пора распрощаться с хозяйкой дома, — произнес он спокойным, звучным голосом, совершенно лишенным эмоций.

Антония обрадовалась, что может опереться на его руку. Она чувствовала, что еще немного, и силы покинут ее.

Направляясь к дому по дорожкам сада, они слышали, как графиня с рыданиями обращалась к мужу, он же отвечал ей громко и сердито.

Антония и герцог не обменялись ни единым словом — в общем, о чем тут было говорить? — пока не оказались в ярко освещенной бальной зале, где маркиза, стоя у двери, прощалась с отъезжающими гостями.

— Это был восхитительный вечер, — любезно поблагодарил хозяйку герцог.

— Я рада, что вы оба смогли прийти, — отвечала маркиза. — Если вы задержитесь в Париже, буду счастлива видеть вас снова.

— Мы с женой всегда рады повидаться с вами, маркиза, — произнес герцог и поцеловал маркизе руку.

Антония сделала грациозный реверанс, и вскоре они уехали в сторону Елисейских полей в карете, которая ждала их у подъезда.

По дороге домой измученная и терзаемая страшными опасениями Антония, несмотря на то что герцог не проронил ни слова, сама завела разговор о происшествии в саду.

— У меня нет выбора, — спокойно пояснил супруг. — Я должен извиниться перед вами за то, что доставил вам такое беспокойство, но граф давно искал повод, чтобы вызвать меня на дуэль.

Но, припомнив, как бесцеремонно графиня приветствовала герцога на балу, Антония подумала, что, возможно, у графа имелись основания ревновать супругу. И все же Антония удержалась от всяческих комментариев и лишь проговорила с явной тревогой в голосе:

— Он может… убить вас!

— Это маловероятно, — ответил Донкастер. — Большинство дуэлей кончается примирением, в крайнем случае несерьезной раной, — и честь обоих спасена!

— Вы можете быть уверены, что на этот раз дело тем и кончится? — с беспокойством спросила Антония.

Она все еще ощущала на руке силу пальцев графа и помнила ту необузданную ярость, с какой вел себя этот человек, когда преднамеренно наносил герцогу оскорбление.

— Поверь, Антония, — герцог попытался успокоить жену, — тебе не о чем беспокоиться. Когда ты проснешься завтра утром, все уже будет позади.

— М-могу ли я… поехать с вами? — робко спросила Антония.

— Нет, это исключено! — возразил герцог. — Зрителям не разрешается присутствовать при подобном… хм, зрелище! Я уверяю вас, что все это лишь чистая формальность… Средство для успокоения графской гордости.

— Графиня очень привлекательна, — тихо заметила Антония.

— Очень, — согласился герцог, глядя на Антонию изучающим взглядом. — И могу вас заверить, что я был не первым мужчиной, кто нашел ее таковой!

— Но тогда почему вы из-за нее деретесь? — спросила Антония, не понимая, в чем суть всего происходящего.

— Это вопрос чести, уязвленного самолюбия, если хотите, — объяснил герцог. — Я готов признать, поскольку мы говорим сейчас откровенно, что у графа имелись причины негодовать.

— Но не можете же вы… драться с каждым мужчиной, который к вам ревнует, — произнесла Антония упавшим голосом.

— Надеюсь, что такое не случится, — улыбнулся герцог. — Однако этот Резонвиль всегда был вспыльчивым и проявлял склонность к театральным эффектам. Одно время он даже поговаривал о том, что готов вызвать на дуэль самого императора, но, к счастью, его уговорили не выставлять себя дураком.

— А не может… кто-нибудь его отговорить… теперь? — нерешительно произнесла Антония, слабо надеясь услышать положительный ответ.

— Я не император! — усмехнулся герцог. — Но, поверьте, я не боюсь ни Резонвиля, ни кого бы то ни было другого!

Они замолчали — больше не о чем было говорить. Вскоре карета подъехала к особняку на Елисейских полях, герцог проводил Антонию в вестибюль и поднес ее руку к своим губам.

— Как вы понимаете, я должен еще сделать некоторые приготовления, — сказал он. — Спи спокойно, Антония. Надеюсь, что утром, когда мы сядем завтракать, все неприятности уже позабудутся.

Ей захотелось прильнуть к нему, обнять, удержать его — она вдруг поняла, что должна задержать его, не позволить уйти. Но он уже повернулся, вышел из дома, входная дверь закрылась за ним, и вот она слышит, как стучат колеса отъезжающей кареты.

Антония в нерешительности осталась стоять в пустом вестибюле, пока ее внимание не привлек лакей, который открыл им с герцогом дверь и теперь с почтением ожидал ее распоряжений.

Антония собралась с мыслями.

— Отыщите Тура, пожалуйста. Пусть он немедленно спустится в гостиную, — приказала она.

— Будет исполнено, мадам, — ответил лакей и поспешил вверх по лестнице, чтобы найти камердинера герцога.

Антония прошла в гостиную.

В небольшой роще царил полный мрак, несмотря на слабый предрассветный блеск в восточной части неба.

Тур вел Антонию сквозь густые кусты, между невысоких деревьев, и она старалась держаться почти вплотную к нему, опасаясь потерять его во мраке, который казался еще темнее из-за того, что в этот ранний час неяркие звезды прямо над головой постепенно меркли на светлеющем небосклоне.

После того как герцог ушел из дома, Антония долго и настойчиво уговаривала Тура отвести ее в Булонский лес, но, только когда она пригрозила, что поедет одна, он наконец согласился сопровождать ее.

— Всю вину я возьму на себя, Тур. Вы не хуже меня знаете, что должны выполнять мои распоряжения. Мы поедем туда, чтобы наблюдать за дуэлью и в случае непредвиденных осложнений немедленно помочь герцогу.

Слуга, склонив голову, стоял перед ней с несчастным видом, и тогда Антония сказала:

— Если его светлость не пострадает, мы незаметно уйдем с места дуэли и успеем вернуться домой задолго до него.

Она знала, что на самом деле сделать это будет весьма сложно, но пока она лишь хотела добиться согласия Тура проводить ее в Булонский лес. Когда ей это удалось, она вздохнула с облегчением.

Понимая, что поступает против воли герцога, Тур не переставал причитать, повторяя:

— Что скажет, что скажет его светлость, он будет сердиться, очень будет сердиться…

Тур был камердинером герцога уже много лет и всегда сопровождал его в заграничных поездках.

В Англии, кроме него, герцогу прислуживали еще два молодых лакея, но Тур был незаменим в Париже — он знал французский и мог выполнить любые поручения.

Поскольку Антония хотела кое-что узнать о герцоге, она настояла на том, чтобы Тур сел с ней в карету, в которой они отправлялись на место поединка.

Она понимала, что слуга будет смущаться, когда она станет расспрашивать его о вещах, довольно необычных, поэтому дружелюбно улыбнулась ему. Тур сидел напротив нее на маленькой скамейке, напряженно выпрямившись и крепко сжав в руках свою шляпу.

— Расскажите мне о графе Резонвиле, — прервала Антония его стенания. — Он хороший стрелок?

— У него репутация дуэлянта, ваша светлость, — ответил Тур неохотно.

— И все это из-за графини? — спросила Антония, но сразу поняла, насколько вопрос был неуместным — все и так было ясно. — Герцогу он когда-нибудь угрожал прежде?

— Были небольшие неприятности года два назад, ваша светлость, — вперив взгляд в пол кареты, произнес Тур.

— Какого рода неприятности? — интересовалась Антония.

Тур беспокойно заерзал на сиденье, лихорадочно пытаясь найти подходящий ответ.

— Можете не отвечать, — поспешно сказала Антония. — И все же тогда граф не вызвал герцога на дуэль…

— Он собирался сделать это, но тогда его светлость состоял советником британского посла, поэтому, наверное, месье граф счел, что совершит опрометчивый шаг, вызвав герцога на дуэль. Такое поведение может стать причиной международного скандала.

— Понимаю, — согласно кивнула Антония.

Но на этот раз герцог не находился под защитой британской короны, и граф мог осуществить свою месть, которая зрела и крепла в нем в течение двух лет.

Неожиданно Антония почувствовала, как на смену тревоге приходит безумный страх.

Словно догадавшись о ее страданиях, Тур сказал:

— Не волнуйтесь так сильно, ваша светлость. Все будет хорошо. Никто не владеет пистолетом лучше, чем его светлость. Он меткий стрелок, таких еще поискать надо!

— Да, я уверена, что все будет в порядке, — ответила Антония, обращаясь больше к себе самой, чем к Туру, и таким образом пытаясь успокоить себя.

Но в сердце ее уже поселился страх — роковой предвестник несчастья.

В кромешной тьме продираясь сквозь кусты вслед за камердинером, она наконец заметила просвет и догадалась, что они прибыли на место.

Они стояли на опушке леса, на краю поляны, которая и была традиционным местом проведения знаменитых дуэлей, и Антония подумала о том, сколько мужчин дрались здесь, рискуя жизнью ради пагубной страсти.

Однако времени на размышления не оставалось: дуэлянты уже стояли друг против друга. Антония увидела, как граф и герцог обсуждают что-то со своими секундантами.

Поодаль стояли еще два человека, один — в черном, второй — с кожаной сумкой в руке, и Антония догадалась, что это арбитр и врач.

Только теперь она осознала страшную реальность и с мольбой обратила взор к светлеющему на востоке небу.

Уже светало, предрассветный мрак быстро рассеивался, и она отчетливо видела все: сверкающую в галстуке графа бриллиантовую заколку и перстень с печаткой на мизинце герцога.

«Я не вынесу этого!»— подумала Антония, до боли сжимая руки, чтобы унять дрожь и крик ужаса.

Она с трудом сдержалась, чтобы не броситься к мужчинам и не умолять их прекратить эту жуткую сцену, зная, что таким поведением лишь разгневает супруга и он отошлет ее домой. И даже если ей удастся помешать им и дуэль не состоится сегодня, поединок перенесут на завтра.

Она до крови прикусила нижнюю губу, чтобы не закричать.

Вот уже арбитр приготовился и подозвал к себе противников, которые по его команде встали спинами друг к другу.

Антония слышала, как арбитр произнес:

«С десяти шагов»— после чего начал считать: «Один, два, три…»

Герцог был выше графа, двигался медленнее и с большим достоинством, и Антония вдруг почувствовала гордость за него.

«В нем есть что-то величественное, — подумала она. — Нечто такое, что возвышает его над жалкими и пошлыми людишками, он — человек чести, просто порядочный человек».

— Восемь, девять, десять! — громко считал арбитр.

Антония затаила дыхание.

Герцог и граф остановились, повернулись и встали боком друг к другу. Они подняли пистолеты и на французский манер оперли стволы на левое предплечье, приподнятое и выставленное вперед.

— Огонь! — скомандовал арбитр. Сигнал прозвучал, и в ночной тишине леса как-то особенно громко прогремел выстрел. Это выстрелил герцог, целясь в руку графа. Пуля лишь слегка задела плечо, и на рукаве появилось ярко-красное пятно, подтверждая репутацию меткого стрелка, какой пользовался герцог.

Секунданты герцога бросились вперед.

— Требования дуэли удовлетворены! — заявили они.

Герцог опустил руки.

— Нет, ни в коем случае! — свирепо закричал граф. — За мной выстрел!

И он выстрелил!

Опустив пистолет и не опасаясь больше противника, герцог повернулся к нему, открыв грудь пуле.

В первый момент Антонии показалось, что граф не попал, но, увидев, как герцог покачнулся, она страшно закричала и, не обращая внимания на всех этих незнакомых мужчин, кинулась к супругу.

Он неподвижно лежал на земле, на груди медленно растекалось кровавое пятно, глаза у него были закрыты.

Антония была уверена, что он мертв!

Глава 5

Кто— то… Пронзительно кричит… Плачет…

Очень шумит…

Герцог удивлялся, как этот кто-то может вести себя столь несдержанно, когда он, Атол, так сильно болен. Он уже и раньше слышал плач и причитания и страшно разгневался… Но на его возмущение никто не обращал внимания… Суета, шум, крики — это же неприлично…

Некоторое время он еще что-то слышал, но почему-то звуки удалялись… замирали вдали… становились все тише и слабее… Пока не наступила полная тишина…

Сейчас он испытывал облегчение от того, что шум прекратился, и нежный, знакомый голос произнес:

— Спите. Вы в безопасности… В полной безопасности… Никто не причинит вам зла.

Этот голос он слышал и раньше и хотел ответить, что совсем не боится, но для того, чтобы заговорить или хотя бы открыть глаза, требовалось столько сил!…

— Спи, дорогой, — мягко произнес голос, а затем добавил:

— А может, ты хочешь пить?

Чья— то рука очень осторожно приподняла его голову, и он смог сделать глоток из стакана, в котором было что-то прохладное и довольно сладкое, но он не понял, что это за напиток, -слишком больших усилий требовалось, чтобы заставить себя вспоминать.

Однако ему было необыкновенно хорошо и покойно, когда заботливые руки поддерживали его, а к щеке прикасалось что-то мягкое и теплое. Он чувствовал легкий аромат цветов, когда прохладная ладонь дотрагивалась до его лба, успокаивая и ободряя, но вскоре все ощущения опять исчезали, растворяясь в черной бездне беспамятства…

Когда однажды герцог на короткое время снова пришел в себя, он услышал непонятную ему пока беседу.

— Ну, как он, Тур? — спросил женский голос, и у герцога создалось впечатление, что он знает, чей это голос. А потом он узнал голос Тура, своего камердинера.

— Лучше, ваша светлость, заметно лучше. И впервые спал глубоко и спокойно. Я обмыл и побрил его, а он даже не пошевелился.

— Доктор заходил, пока я спала? — с беспокойством спросил женский голос.

— Да, заходил, ваша светлость, и остался доволен состоянием раны. Он сказал, что за больным имеется прекрасный уход и что выздоровление идет довольно быстро, — бодрым тоном ответил камердинер.

— Вам бы следовало разбудить меня, Тур. Я хотела переговорить с доктором, — сказала женщина, вздохнув с облегчением.

— Вам тоже надо иногда поспать, ваша Светлость, — настойчиво произнес Тур. — Вы не можете сутками не ложиться. Не дай Бог еще вы заболеете!

— Я в полном порядке, Тур, — заверила его женщина, — не стоит беспокоиться о моем здоровье, у нас и так есть, о чем тревожиться.

— Вы обязаны думать и о себе, ваша светлость, — назидательным тоном произнес камердинер. — Вы же знаете, что без вашей помощи мне не обойтись, особенно когда больной в беспокойном состоянии. Вспомните, что было вчера.

— Да, вы правы, Тур, я позабочусь и о себе. А пока, прошу вас, побудьте еще немного с его светлостью. Сейчас придет мистер Лабушер, и мне нужно с ним поговорить, — попросила женщина.

— Да, ваша светлость, разумеется, а потом вам бы не помешало немного прогуляться на свежем воздухе, — в голосе Тура слышалась забота.

— Я выйду в сад. Вы позовете меня, если его светлость проснется или начнет вести себя беспокойно, — заявила женщина.

— Я сделаю все, что вы прикажете, ваша светлость, — пообещал слуга.

— Спасибо, Тур, — поблагодарила женщина, и герцог услышал тихий звук удаляющихся шагов.

Он пытался понять, о чем шел разговор, однако усталость снова одолела его, и он не стал тратить силы на бесполезные догадки… Вскоре он опять заснул.

Антония ждала Генри Лабушера в гостиной.

Она знала, что герцог, придя в себя, найдет довольно странным ее дружбу с журналистом. Но так уж получилось, что Генри Лабушер стал ее единственным другом в Париже.

В то время когда происходили описываемые события, Генри Лабушер владел двадцатью пятью процентами акций лондонской газеты «Дейли ньюс»и сам себя назначил ее представителем в парижском филиале.

Англичанин, среди предков которого имелись гугеноты, Лэбби — как его называли друзья — отличался сильным и неуступчивым характером. Многие относились к нему не очень дружелюбно, а кое-кто даже питал к нему ненависть за острые и едкие статьи, но он, кроме журналистики, занимаясь множеством других дел, ни на что не обращал внимания.

Остряк, циник по натуре, довольно удачливый театральный импресарио и неплохой дипломат — во всех этих ролях он чувствовал себя прекрасно и в 1865 году был даже избран в британский парламент от радикалов и республиканцев.

Однако, унаследовав двести пятьдесят тысяч фунтов, он потерял место в парламенте, поэтому вскоре посвятил себя журналистике и издательскому делу, заботясь об увеличении тиража «Дейли ньюс»и получении прибыли.

Как только до него дошли слухи о состоявшейся в Булонском лесу дуэли, он немедленно явился в особняк на Елисейских полях в надежде взять интервью у участника поединка. Но вместо герцога к нему вышла герцогиня с лицом белым как мел, которая, совершенно не таясь, сообщила ему, что жизнь герцога в опасности. При этом она умоляла его не предавать гласности данное известие.

Генри Лабушер, закоренелый холостяк, повеса и развратник, знающий женщин, как мало кто, нашел глаза Антонии — молящие и тревожные — совершенно неотразимыми.

Он не только пообещал герцогине сохранить в тайне обстоятельства дуэли, но и за несколько дней ухитрился войти к ней в доверие, сделался ее другом, доверенным лицом и советчиком, к которому она постоянно обращалась, тем более что ей больше обратиться было не к кому.

Именно Генри Лабушер постоянно держал ее в курсе стремительно развивавшихся событий, которые в это время происходили в Париже.

Поначалу, когда в городе царило общее ожидание, что вот-вот вспыхнет война, возбужденные парижане продолжали веселиться, не допуская даже мысли о том, что их развлечениям вскоре наступит конец. Все грезили о торжестве французского оружия и громких победах доблестных французских армий.

28 июля император принял на себя верховное командование войсками. При этом он ни на мгновение не забывал напутствия императрицы: «Луи, исполни свой долг до конца!» Эти слова сопровождали его в походе, придавая бодрости и силы духа, но не помогли побороть недуг.

Проезжая через Мец, император страдал от постоянных болей, вызванных камнями в мочевом пузыре, и на большинство своих генералов произвел впечатление человека, обессилевшего и изнуренного болезнью.

По ту сторону Рейна французов ждала четырехсоттысячная прусская армия в полной боевой готовности, поддерживаемая огнем тысячи четырехсот орудий. В то же время Луи Наполеону удалось собрать под свои знамена всего двести пятьдесят тысяч солдат.

Стратегический план императора предполагал стремительное передвижение вперед, в глубь прусских территорий, чтобы таким образом вовлечь в войну против Пруссии южные немецкие княжества, а в конце концов — и нерешительных австрийцев.

Нарядные мундиры французской армии, радостные звуки фанфар, самоуверенность офицеров-франтов с щеголеватыми бородками-эспаньолками, которые все они носили в знак расположения к своему императору, — все это разительно отличалось от образа прусского солдата, презирающего всякую показуху.

2 августа французы заняли Саарбрюккен, вытеснив оттуда немногочисленные прусские авангардные части, и весь Париж возликовал по поводу этой первой победы.

На Парижской фондовой бирже была зачитана телеграмма, в которой сообщалось о взятии в плен немецкого кронпринца. При этом известии знаменитый тенор забрался на крышу омнибуса и спел «Марсельезу».

Генри Лабушер поведал Антонии о диких ликованиях на улицах Парижа.

Сама она ничего не видела и не слышала, ухаживая за мечущимся в бреду супругом, у которого началась жестокая лихорадка после того, как из раны в груди была извлечена пуля.

Поначалу Антония не слишком-то интересовалась новостями, и, хотя благодарила мистера Лабушера за то, что он навещал ее, она в то же время деликатно давала ему понять, что может уделить ему лишь несколько минут.

Все ее мысли были о прикованном к постели муже.

Однако спустя неделю, когда герцог, несмотря на то что рана заживала, все еще не приходил в сознание, она поняла, что не должна игнорировать события, происходящие в Париже.

Вскоре она обнаружила, что с нетерпением ждет визитов мистера Лабушера, невзирая даже на то, что почти всегда он приносил плохие новости.

Рассказы об ужасной неразберихе в военных действиях стали доходить до Парижа: повсюду говорили о том, что утомленные переходом части, достигнув пункта назначения, вдруг оказывались без палаток, которые где-то потерялись, и без оружия, а на складах отсутствовали боеприпасы.

После двух поражений — при Шпихерне и при Верте — началось долгое отступление. Из объятого паникой Парижа посыпались приказы, вдогонку за которыми летели другие, отменявшие прежние.

Число потерь французской армии в результате прусского наступления на Сен-Прива 18 августа достигло двадцати тысяч солдат, и в течение ночи войска в беспорядке бежали в Мец, откуда начинали свой поход.

Вести об этих бедствиях ошеломили Париж и довели его жителей до состояния, которое мистер Лабушер определил как «граничащее с безумием».

— Я только что видел на улице, как мутузили нескольких немцев почти до смерти, рассказывал он Антонии. — Некоторые рестораны и кафе закрылись, потому что кто-то решил, будто их владельцы симпатизируют немцам.

На следующий день Лабушер, как показалось Антонии, явился к ней по-настоящему взволнованным. Он сообщил ей, что в Булонском лесу вырубают деревья.

Пока никто не знал, для чего это делалось, но сам факт такого варварства приводил в смятение.

— Неужели происходит что-то непредсказуемое и жители покинут Париж? — забеспокоилась Антония, когда журналист снова навестил ее.

— Напротив, — поспешил он успокоить ее. — Французские власти упорно настаивают на том, что в Париже безопаснее, чем в любом другом месте, и народ теперь потоком хлынул в город.

— Ну, в таком случае не все так уж и плохо… — улыбнулась Антония.

— Я очень надеюсь, что вы правы, — ответил Генри. — В то же время я желаю вам и вашему мужу уехать домой, как только это станет возможным.

— Пока это совершенно немыслимо, — покачав головой, ответила Антония. — Но мы британские подданные, и, как я полагаю, нам ничего не грозит.

— Я очень надеюсь, что вы правы, — повторил Лабушер и добавил:

— И все же я советую вам не выходить из дома, а если это вдруг станет необходимым — только под надежной защитой слуг. Людей арестовывают по простому подозрению, что они немцы, а на бульварах случались беспорядки.

— Что за беспорядки? — встревожилась Антония.

— Когда с фронта приходят неблагоприятные донесения, на улицах моментально собираются толпы, орущие «Долой императора!»и «Отречение!».

— Отречение? — воскликнула Антония. — Они на самом деле требуют отречения императора?

— Французы совершенно нетерпимы к любым провалам — как военным, так и политическим, — пояснил журналист.

Понимая, что, возможно, пройдет много времени, прежде чем герцог поправится настолько, чтобы думать о возвращении в Англию, Антония решила сократить расходы на содержание дома. В связи с этим она обратилась к Туру с пожеланием, чтобы он рассчитал большинство прислуги.

Она оставила лишь двоих — супружескую пару средних лет, — которые работали в этом доме у прежнего хозяина, с условием, что они согласны выполнять любые указания, ибо для всех наступали трудные времена.

Антония уже не раз убеждалась в том, что может всецело положиться на Тура и поручить ему любое дело. Словом, старый слуга доказал свою преданность и заслуживал полного доверия. Кроме массы дел по дому и в городе, где, как никогда раньше, оказалось полезным его беглое знание французского, Тур заботливо и очень умело ухаживал за герцогом. После очередного похода в город он немедленно появлялся у ложа больного, сменяя уставшую Антонию и докладывая последние новости.

Именно Тур первым поведал ей о том, что в Булонский лес сгоняют скот со всей округи, и Антония догадалась, что приближаются прусские войска и Париж готовится к осаде.

Дела французов обстояли плохо.

— Неужели городу потребуется столько продовольствия?… — с тревогой поглядывая на Тура, вслух размышляла она.

— Как знать, ваша светлость? — ответил он таким тоном, что нетрудно было догадаться, что он не хочет лишний раз волновать ее. — Все говорят, что пруссакам не взять Парижа, слишком уж мощные здешние укрепления. Но как знать, ваша светлость, как знать?… — повторил Тур свой риторический вопрос.

— Но ведь это правда, Тур, — сказала Антония, все еще верящая в несокрушимость крепости, как, впрочем, и большинство парижан. — Я сама читала в путеводителе, что город окружен мощной крепостной стеной высотой в тридцать пять футов с девяносто тремя бастионами. Кроме того, еще есть и глубокий ров, и цепь фортов на подступах к Парижу.

Вспомнив о скоплении скота в Булонском лесу, она добавила:

— Разумеется, главная задача правительства — обеспечить армию всем необходимым, в том числе и продовольствием, однако, как я полагаю, в Париже тоже создаются необходимые запасы на случай осады.

Последние новости Антония узнала от Генри Лабушера, когда тот на следующий день навестил ее. Отвечая на ее вопросы, он показал ей статью, которую сам написал для английского издания «Дейли ньюс».

Антония с трудом верила, читая странную историю:

«Куда ни глянь — всюду овцы, овцы, овцы… По всему длинному проспекту до самых Елисейских полей — море овец… В одном только Булонском лесу их двести пятьдесят тысяч, а кроме них — сорок тысяч голов крупного рогатого скота».

— Неужели все это правда? — не на шутку забеспокоилась Антония.

— Да, это так, Париж готовится к осаде, и нам тоже не мешало бы подготовиться, — серьезно проговорил Генри Лабушер. — Когда герцог поправится, для восстановления сил ему потребуется мясо.

И вот Тур, решив не слишком полагаться на живые продовольственные запасы, громко ревущие и блеющие в Булонском лесу, стал носить в дом любые непортящиеся продукты, уныло сообщая Антонии, что они с каждым днем дорожают.

Герцог пошевелился, и Антония стремительно поднялась со стула у раскрытого окна, где она расположилась, чтобы подышать свежим воздухом.

Бесшумно подойдя к кровати, она наклонилась над мужем и спросила тем тихим и нежным голосом, который он привык слышать в последнее время:

— Тебе жарко? Ты хочешь пить, дорогой? Он подумал, что таким тоном женщины обычно разговаривают с больными детьми, и вдруг вспомнил, что ему казалось, будто мать обнимает его и ласково уговаривает побольше отдыхать.

Он был слаб, как младенец, но сегодня в голове у него прояснилось — все наконец встало на свои места, и он вспомнил, кто он такой и что находится в Париже. Пытаясь пошевелиться, он ощутил резкую боль в груди и сразу вспомнил о дуэли. Боль в груди, усталость и слабость были результатами поединка!

Антония осторожно приподняла его на подушках и стала кормить супом.

Суп имел вкус баранины, а может, оленины — он не мог определить точно, — но, несомненно, был очень питательным.

Она подносила к его рту маленькую ложечку и ждала, пока он проглотит эту каплю жидкости.

От женщины исходил аромат цветов, а когда Атол съел почти весь суп, она на мгновение склонилась над ним. И тогда он понял, что мягкое прикосновение, которое он столько раз ощущал на своей щеке, — это прикосновение ее груди.

— Тебе лучше, — уверенно сказала она, и в ее голосе прозвучали радость и облегчение. — Доктор будет доволен твоим состоянием. Он придет завтра утром. А теперь, дорогой, ты должен еще поспать. Отдыхай.

Прохладная ладонь легла ему на лоб, и это было очень приятно.

— Лихорадка прошла, — сказала она. — Вскоре ты совсем поправишься.

Она уложила его удобно, поправив под головой подушку, и тихо отошла к окну.

Была ночь, когда он снова открыл глаза.

Возле кровати горела свеча, занавески были отдернуты, а окна раскрыты. Атолу вдруг захотелось увидеть небо и звезды.

Он лежал, не шевелясь, и смотрел на мерцающий огонек свечи, сознавая, что наконец очнулся.

Антония бесшумно подошла к его постели. Она посмотрела на него и тихонько спросила:

— Атол, ты слышишь меня?

Он был слаб, настолько слаб, что не мог произнести ни слова, и только посмотрел на нее широко раскрытыми глазами.

Она негромко рассмеялась.

— Ты проснулся, слава Богу! — прошептала она. — И ты понимаешь, о чем я говорю!

Она наклонилась, взяла его за руку и нежно заверила:

— Все хорошо. Ты выздоравливаешь, и тебе нечего опасаться.

Генри Лабушер пришел с визитом в четыре часа пополудни. Он был одет, как показалось Антонии, несколько вульгарно.

Тур ввел его в гостиную, куда вскоре вошла Антония в одном из своих элегантных платьев от Уорта, которое подчеркивало все прелести ее изящной фигуры.

— У вас все хорошо? — спросил журналист, целуя ее руку.

— Да, и очень, я счастлива, — ответила она с улыбкой. — Сегодня мой больной впервые съел кусочек мяса. Он уже сидит в постели и выражает негодование по любому поводу, а это, как сказал мне Тур, верный признак выздоровления. Лэбби рассмеялся.

— Ну что ж, он действительно поправляется, и вы можете о нем не беспокоиться. Наконец-то у вас появится больше времени для меня.

Антония изумленно уставилась на него, но Лабушер, ничуточки не смущаясь, продолжал;

— Вынужден заметить, что никогда еще я не был столь увлечен женщиной, которая совершенно не обращает на меня внимания, требуя лишь совета и информации, дабы обеспечить мужу покой и наилучшим образом ухаживать за ним. Такое со мной случается впервые.

Лэбби говорил все это почтительным тоном, и Антония, поняв шутку, рассмеялась. Потом она сказала серьезно:

— Вы знаете, как я благодарна вам. Вы помогли мне побороть отчаяние и страх, в самые трудные минуты моей жизни вы были мне лучшим другом. Дружба с вами…

— Дружба?! — воскликнул Лэбби. — Но это совсем не то, что я испытываю к вам, и вы это прекрасно знаете! Эта «дружба» погубит мою репутацию покорителя женских сердец!

— Я как раз очень дорожу вашей… дружбой, — подчеркнуто серьезно повторила Антония.

Она уже успела привыкнуть к заверениям Лэбби в его искренней любви, не придавая им ни малейшего значения, и он вынужден был признать, что все его усилия были напрасны.

Он никогда не встречал женщины, которая была бы так предана мужу, который в данный момент не мог, правда, ответить на ее заботу и ласку, однако и прежде, как говорили, не замечал ее женского очарования.

Генри Лабушер знал о связи герцога с маркизой Норто и, разумеется, о его репутации повесы и сердцееда. Ему также не составило труда догадаться, почему герцог Донкастер женился на Антонии, но герцогине и в голову не приходило обсуждать с новым другом столь интимные вопросы.

С самого начала Лэбби был пленен молодостью и неопытностью Антонии.

Со временем, навещая ее все чаще, едва ли не ежедневно, и внушая себе, что делает это исключительно из-за того, что она деревенская жительница и нуждается в его помощи, он незаметно для себя влюбился.

Он с трудом верил в то, что такое могло с ним приключиться в его тридцать девять лет, с ним, мужчиной столь опытным в сердечных делах. Но он влюбился, влюбился по уши, словно безусый юнец в прелестную незнакомку.

Но в Антонии было нечто такое, что отличало ее от женщин, которых ему без особого труда удавалось завоевывать в жизни, богатой любовными приключениями. Эта особая черта, присущая только ей одной, удерживала его на расстоянии, не позволяя вольным словом нарушить рамки приличия.

Однажды королева Виктория назвала Генри «эта гадюка Лабушер», но, увидев его теперь, она была бы поражена его сдержанным, мягким, деликатным и обходительным поведением с Антонией.

Лэбби не только сообщал Антонии новости, но и заставлял ее улыбаться, пусть ненадолго, но все же отвлекая от грустных мыслей и забот.

Поскольку взоры всего мира были обращены на Францию, любопытные англичане и американцы прямо-таки хлынули в Париж. Лэбби не без удовольствия рассказывал Антонии о том, как предприимчивые агенты по продаже недвижимости рассылают объявления следующего содержания:

«Английским джентльменам, изъявившим желание присутствовать при осаде Парижа, предлагаются комфортабельные апартаменты с полной защитой от обстрелов, а также комнаты в подвалах для более впечатлительных особ».

— Осада Парижа! — с изумлением повторила Антония, полная нехороших предчувствий. — Неужели до этого дойдет?

— Нет, конечно, нет, — поспешил успокоить ее Лэбби. — Прусские войска будут отброшены задолго до того, как они подойдут к Парижу. Однако несомненно то, что французская армия несколько дезорганизована, терпит поражения одно за другим и теперь отступила к Седану, маленькому городу-крепости.

Помолчав, он прибавил:

— Но все не так уж и плохо, поскольку, я слышал, кавалеристы дают этой ночью бал в Дузи. На него приглашены все дамы Седана, которые наутро собираются стать свидетельницами триумфального успеха французской армии.

Однако триумфа не получилось! Два дня спустя Лэбби вынужден был сказать Антонии, что французские войска окружены в Седане двумя сильными прусскими армиями.

А продовольствия в Седане могло хватить лишь на несколько дней.

И вот еще что: хаос и неразбериха в Седане приняли катастрофические размеры, когда огонь четырехсот прусских орудий разнес вдребезги французские пушки, брошенные вместе с повозками в самом центре крепости.

Но об этом мало кому было известно, и Лэбби, даже зная об этом, не посмел рассказать Антонии, чтобы не беспокоить ее.

1 сентября начались артобстрелы Седана.

Луи Наполеон разъезжал верхом среди приветствовавших его войск. Он серьезно болел, и, чтобы скрыть бледность и землистый цвет лица, его сильно накрасили. Однако, несмотря на свои героические усилия, ему не удалось поднять дух армии, и в конечном счете он приказал поднять над крепостью белый флаг.

Прошло целых два дня, прежде чем противоречивые слухи об этих событиях — а их было немало — достигли Парижа.

Лабушер рассказал Антонии, что императрица впала в неистовый испанский гнев, а затем удалилась в свои покои, чтобы рыдать в одиночестве.

А на улицах все возрастал грозный шум, и отовсюду слышались громкие крики:

— Отречение! От-ре-че-ни-е! От-ре-че-ни-е!!!

— Что нового сегодня? — взволнованно спрашивала Антония Генри Лабушера, который явился с очередным визитом четвертого сентября.

Из— за того, что она была так довольна улучшением здоровья герцога, Антония с трудом заставляла себя прислушиваться к новостям о всяческих несчастьях и неприятностях за пределами ее дома.

Иногда ей казалось, что она живет на острове, со всех сторон окруженном враждебным океаном, но этот остров и есть ее единственное безопасное убежище.

— Париж только что узнал, что император сдал противнику свою шпагу, — возбужденно заявил Лэбби, — а императрица наконец согласилась покинуть столицу.

Антония вздрогнула от столь неожиданного известия, побледнела и в испуге воззрилась на Генри. До сих пор она была уверена, что присутствие императрицы гарантирует безопасность жителям Парижа. Что же произойдет после ее отъезда?

— Ее Величество оставалась во дворце Тюильри, пока ее слуги не разбежались, бросая ливреи и таща из дворца все, что попадалось под руку. Она уехала в последний момент, когда толпа уже собралась под стенами дворца, — рассказывал Лабушер, — а со двора доносился грохот мушкетных выстрелов и крики на парадной лестнице.

— Но ей удалось выбраться из дворца? — быстро спросила Антония.

— Она покинула дворец через черный ход в сопровождении одной лишь своей камеристки. Чтобы не быть узнанной, императрица скрыла лицо под густой вуалью и, как я узнал, направилась к дому канцлера на бульваре Оссманн, однако оказалось, что хозяин уже уехал. То же самое повторилось и в доме ее камергера, но в конце концов Ее Величество все же нашла приют у своего американского дантиста — доктора Эванса.

— Как все это неожиданно! — воскликнула взволнованная Антония.

— Вы правы, это несколько неожиданно и необычно, но весьма логично, — заключил Лэбби.

На следующий день Антония впервые привела Генри Лабушера в спальню герцога. Она уже рассказала мужу о том, сколь любезен был английский журналист, поддерживая се советом я сообщая последние новости в долгие и тревожные недели, пока герцог оставался без сознания.

Но герцог, будучи человеком подозрительным, довольно скептически отнесся к бескорыстной дружбе Лабушера с Антонией, особенно не понравилась ему теплота в голосе жены, с которой она отзывалась о своем друге.

И все же, когда она ввела журналиста в спальню, герцог протянул ему руку и сказал самым доброжелательным тоном:

— Мистер Лабушер, я вам весьма признателен за все, что вы сделали для моей жены.

— Ваша светлость, у вас нет никакого повода быть признательным мне, — учтиво заговорил Лабушер. — Я всегда рад услужить герцогине.

Говоря это, он улыбался Антонии, а на его лице с явными признаками распутства появилось выражение, которое заставило герцога повнимательнее присмотреться к нему.

По мере разговора герцог все больше убеждался в правильности своих подозрений.

Даже человек менее опытный и искушенный, чем герцог, несомненно заметил бы особую мягкость в голосе Генри Лабушера, когда тот обращался к Антонии, и жадный взгляд сияющих вожделением глаз, которыми он буквально пожирал молодую женщину.

— Мы покинем Париж сразу же, как только я достаточно окрепну, чтобы перенести дорогу, — резко и довольно неожиданно заявил герцог.

— Боюсь, что это произойдет не скоро, — возразил Лэбби. — Как теперь, думаю, вашей светлости известно, вы были серьезно больны.

И он добавил, вновь улыбнувшись Антонии:

— Надеюсь, что теперь, когда опасность миновала, я не открою секрета, если скажу, что ваш доктор почти не давал вам шансов на выздоровление. Вы были при смерти, герцог, и если бы не ваша жена…

От неожиданности этого заявления у Антонии перехватило дыхание.

— Я… Я даже не подозревала… что все… было… так серьезно, — запинаясь, проговорила она.

— Вы выжили, — рассказывал Лэбби герцогу, — благодаря исключительному уходу и самоотверженности леди Антонии, ибо пуля прошла в миллиметре от сердца.

— Я рада, что вы не говорили мне об этом, — Антония с благодарностью посмотрела на журналиста.

— Вы считаете, что я мог бы огорчить вас и обеспокоить сильнее, чем вы уже беспокоились? — спросил он мягко.

Герцог прислушивался к их разговору, поглядывая то на Генри Лабушера, то на Антонию.

— Я буду вам весьма признателен, — повторил он, вмешиваясь в их беседу, — если будете так любезны и расскажете мне подробно, каково сейчас положение дел. Как вы понимаете, из-за болезни от меня ускользнуло много такого, о чем женщины не способны здраво судить, поскольку не разбираются в политике и ничего не понимают в военных действиях. Ужасы войны вселяют в них страх.

— Ее светлость, должно быть, рассказывала вам, что во Франции имеется новое правительство, — ответил Генри Лабушер. — Вторая империя закончилась бесславно, и страна испытала унижение. Король Вильгельм дошел до Реймса.

— В это трудно поверить! — воскликнул герцог.

— Но у Франции все еще осталась довольно сильная армия, — продолжал Лабушер. — И генерал Трошу, главнокомандующий, стягивает войска в Париж.

— Но это же безумие! — возразил герцог, — У него нет выбора, — покачал головой Лабушер. — И даже призыв в Национальную гвардию трехсот пятидесяти тысяч новобранцев всех возрастов вряд ли спасет положение.

— И все же укрепления довольно надежно защищают Париж, — заметил герцог. — Возможно, столица выдержит осаду…

— Посещение укреплений стало едва ли не самым модным воскресным развлечением в нынешнем сезоне, — язвительно сообщил Лабушер, — и оно вот-вот заменит послеобеденные прогулки в Булонском лесу.

— Бог мой! — Герцог не удержался от возгласа негодования. — Неужели французы так никогда и не поумнеют?! Спесь, несерьезное отношение к действительности и невероятная самоуверенность…

— Вы совершенно правы, ваша светлость, — продолжал Лабушер. — Кроме того, не принимаются никакие меры, дабы вывести из города совершенно лишнее при осаде население, — наоборот, сюда стремятся все, спасаясь от неприятеля. Герцогиня, наверное, рассказала вам об огромном скоплении скота в Булонском лесу. Однако я склонен думать, что удалить людей из города проще, чем собирать скот на окраинах.

— Абсолютно с вами согласен, — кивнул герцог. — И все же, полагаю, они не послушают совета здравомыслящего человека, тем более англичанина.

— Вы правы, ваша светлость, — в свою очередь согласился с герцогом Генри Лабушер, — но сейчас также очень важно, чтобы герцогиня не выходила на улицу, слугам тоже лишний раз не стоит там показываться. Шпиономания рождает ситуации далеко не безопасные.

— Я уже предупредила Тура, — заявила Антония, — и он меня заверил, что всякий раз, когда выходит из дома, надевает тот старый костюм, в котором он больше всего похож на обедневшего француза.

— Тебе не стоит беспокоиться о Туре, — сказал герцог, — но ты сама, Антония, будешь оставаться здесь, со мной.

Он сделал ударение на последнем слове, и Антония заметила это.

Проводив Генри Лабушера, она немедленно вернулась в спальню герцога. Он взглянул на нее и сказал:

— Догадываюсь, что у тебя появился верный обожатель.

— Точнее будет сказать — единственный… обожатель, — ответила она с улыбкой.

Герцог задержал на ней внимательный взгляд, и она слегка покраснела от смущения.

Атол заметил, что она похудела и побледнела, пока он болел, а она ухаживала за ним, однако это нисколько не сказалось на ее прелестной фигуре, и теперь он, как раньше, с удовольствием смотрел на жену.

Глядя на мягкую линию ее груди, на тоненькую талию и длинную шею, он подумал было о том, что вряд ли нашлась бы другая женщина, которая согласилась бы запереться в четырех стенах и самозабвенно ухаживать за умирающим, ни разу даже не намекнув, насколько это обременительно для нее.

Он поднял взор на Антонию и встретил ее понимающий взгляд.

Ее глаза, оттененные ярко-зеленым цветом платья, показались герцогу более выразительными, чем когда-либо, — и на этот раз они сверкали, словно драгоценные изумруды.

«Нужен был Уорт, — думал герцог, — чтобы понять, что только насыщенные, яркие и чистые цвета идут Антонии, подчеркивая изумительную чистоту и белизну ее кожи».

Эти же цвета придавали также ее глазам и волосам дивный оттенок — необыкновенный и завораживающий.

Ему уже было известно, что Антония рассчитала свою французскую горничную, однако ее волосы были уложены так же элегантно и модно, как в тот первый раз, когда она вошла в «Английское кафе», а он не узнал ее.

— Очень скучный получился у тебя медовый месяц, Антония, — с ноткой сожаления произнес герцог.

Она, словно ожидая, что он скажет нечто совсем иное, опять смутилась, но румянец, вдруг раскрасивший ее щеки нежным розовым цветом, придал лицу Антонии необычное выражение. Герцогу показалось, что лицо жены озарилось счастьем.

— По крайней мере он… необычен. А если мы… окажемся осажденными в Париже… то этот месяц… сможет длиться еще долго-долго! — тихонько промолвила Антония.

— Мы должны сделать все, чтобы этого не случилось, — сказал герцог серьезно.

— А что мы можем сделать? — удивилась Антония.

— Нам следует поскорее вернуться в Англию, — ответил Донкастер.

Антония посмотрела на него и тихо возразила:

— Но пока это невозможно. Вы должны оставаться в постели еще несколько недель. Вам и думать нельзя о том, чтобы сесть в карету. Доктор рекомендует полный покой. Вы были на грани смерти, потеряли много крови, рана была очень серьезной, и силы лишь постепенно восстанавливаются. А для этого нужно время.

— Я ни за что не позволю, чтобы ты подверглась опасности, — упрямо заявил герцог.

— О какой опасности вы говорите? Мы же англичане, — напомнила Антония. — Я ведь вам говорила, что мистер Лабушер рассказывал, сколько англичан и американцев прибыло в Париж, чтобы увидеть собственными глазами осаду города. Они, словно зрители в театре, желают наблюдать за событиями из первого ряда партера.

— А он сказал, что приезжают исключительно мужчины? — спросил герцог.

— Но какая опасность может угрожать мне? — не сдавалась Антония. — И потом… разве вы забыли, что во мне нет ни капли женственности… Вы же сами назвали меня сорванцом…

— Сейчас меньше всего вы походите на сорванца, герцогиня, — тихо сказал герцог.

Антония посмотрела на свое элегантное платье.

— Если мы пробудем здесь долго, то я пожалею, что попросила месье Уорта доставить в Англию все мои новые наряды, — вздохнула она.

— А мне кажется, что это было весьма мудрое распоряжение, — сказал герцог. — Вряд ли мы попадем на модные балы или торжества по случаю побед. Ситуация изменилась…

— Но я хочу хорошо выглядеть, чтобы нравиться вам, — прошептала Антония.

— Мне или вашему обожателю? — спросил герцог, и в его голосе послышалась резкая нотка.

Воцарилось молчание, но пауза длилась недолго, ибо Антония мягко возразила:

— Вам…

И герцог сразу увидел, как краска смущения опять проступила на щеках его юной жены.

В последующие дни у Антонии часто создавалось впечатление, что герцог наблюдает за ней.

Она не понимала, почему порой, когда она была уверена, что он спит, ей вдруг чудился его внимательный взгляд, из-под прикрытых век следящий за ней.

В его комнате она часто садилась у окна или на балконе рядом с дверью, чтобы немедленно подойти к нему, как только он проснется, и раскрывала одну из книг, которых в доме, к счастью, имелось довольно много. Лэбби тоже приносил ей интересные книжные новинки. Она познакомилась с произведениями Гюстава Флобера, Виктора Гюго, Жорж Санд, Александра Дюма и многих других писателей, которых не читала в Англии.

Склоненная над книгой, она внезапно чувствовала на себе внимательный взгляд и тогда, оставляя чтение, спешила к постели больного, чтобы, к своему удивлению, обнаружить, что он погружен в сон. И все же…

Все же он внимательно наблюдал за ней, и Антония спрашивала себя, чего больше было в его взгляде: одобрения или безразличия?

Ей очень хотелось спросить, скучает ли он по маркизе, однако та откровенность, с которой она разговаривала с ним сразу после свадьбы, после дуэли куда-то улетучилась, и ее место заняло смущение, которое она испытывала каждый раз, когда ловила на себе его пристальный взгляд.

Но теперь Антония уже знала, что с ней происходит, и молила Бога, чтобы герцог ни о чем не догадался.

Дело в том, что в тот самый момент, когда она увидела его на земле и решила, что он мертв, Антония вдруг поняла, что любит его.

А когда его голова покоилась у нее на коленях, когда она с Туром и секундантами везла его в карете в особняк на Елисейских полях, она осознала, что любит его мучительно и сильно.

Позднее, размышляя о своем к нему отношении, она думала о том, существует ли на свете женщина, способная устоять перед его насмешливым взором и несколько циничной улыбкой его чувственных губ.

Теперь она могла себе представить, какие чувства питали к нему маркиза, графиня и многие другие женщины, с которыми он встречался, И не находила ничего удивительного в том, что, имея возможность общаться с множеством красивых женщин, он не желал связывать себя навсегда ни с одной из них, в том числе и с ней, Антонией, — глупой и непривлекательной девчонкой из деревенской глубинки, единственным увлечением которой были лошади.

— Я люблю тебя! Я люблю тебя! — шептала она в долгие ночи, которые проводила у его постели.

А он кричал от боли и метался в бреду. Порой он что-то невнятно говорил, порой рассказывал о своей жизни.

Постепенно она узнавала многое, что с ним когда-то произошло, о многом поведал ей Тур, которого она расспрашивала о прошлом герцога.

Так она узнала, что в детстве Атол упал с дерева, да так, что едва не свернул себе шею. Он терпел адские боли, лежа месяцами без движения, чтобы не остаться калекой.

Видимо, теперь ему в бреду вспоминались те давние страдания, потому что он звал на помощь свою мать и только в объятиях Антонии находил утешение. И она успокаивала его, как мать ребенка, полная тревоги за состояние раны, которая, едва затянувшись, могла снова открыться.

— Все будет хорошо, дорогой мой, — шептала она. — Я люблю тебя, я удержу тебя, и с тобой ничего не случится.

Смысл сказанного постепенно доходил до его сознания, и Атол засыпал, а Антония долго еще прижимала его голову к своей груди и держала за руку.

В одну из таких беспокойных ночей он кричал в горячке, что хочет удержать лошадь, но она его не слушается, и Тур рассказал Антонии, как Атол сломал ключицу во время соревнований. Эта травма была весьма болезненной многие месяцы, но Антония узнала еще кое-что. Тогда в жизни герцога была женщина, которую он явно любил, но ни разу не назвал ее имени. Видимо, он ждал от нее утешений, но она так и не явилась к нему.

«Для меня нет места в его сердце, он даже не вспоминает обо мне, — с грустью думала Антония, сидя у постели больного. — Но я счастлива, что могу помочь ему, что я нужна ему, как никогда никому не была нужна».

С каждым днем ее любовь разгоралась все сильнее, и Антония радовалась чувству, которого ждала давно: она всем сердцем хотела полюбить человека, для которого могла бы тоже стать кем-то важным в жизни, а не бесполезной обузой, вызывающей раздражение. Именно так она чувствовала себя в родительском доме.

— Даже если он не полюбит меня, — утешала себя Антония, — я все же смогу любить его. Но он никогда не должен узнать об этом!

Бесшумно приближаясь к постели больного, она склонялась над герцогом, чтобы смотреть на него и шептать ему слова любви. В эти. мгновения она ощущала странное томление в груди и жалела о том, что когда он поправится, то никогда больше не станет искать утешения в ее объятиях.

И она решила, что попросит его подарить ей ребенка. Этот ребенок будет его частичкой, и она сможет любить его. Антония уже не боялась думать о ребенке и лишь укоряла себя за то, что после свадьбы просила герцога позволить ей сначала узнать его поближе и только потом решить вопрос о наследнике.

— Когда мы вернемся в Англию, — сказала себе Антония, — он возобновит свою связь с маркизой, но никто никогда не сможет отнять у меня сегодняшний день. А сегодня — Атол мой! Он мой!…

Говоря это, она опять ощутила томление и сладкую боль в груди, все тело ее вдруг затрепетало, и Антония прошептала:

— Сегодня я смогу держать его в объятиях и целовать его щеки, лоб и губы…

Днем Антония научилась не проявлять своих чувств, чтобы герцог не заподозрил, каким огнем пылает ее грудь, когда она касается его руки, помогает приподняться на подушках, когда смотрит на него из-под опущенных век.

Как— то она заметила, что ревнует Тура, к которому герцог чаще обращался с просьбой помочь ему, чем к ней, Антонии. Она устыдилась этого странного чувства, но ей так хотелось самой обслуживать мужа и во всем угождать ему.

Но Антония ни на минуту не забывала о маркизе, которую он любил и которая ждала его в Англии.

Эта мучительная мысль пронзала ее сердце, подобно острому кинжалу.

Глава 6

Как вы себя чувствуете? — спросила Антония. — Достаточно хорошо, чтобы поехать домой, — ответил герцог.

Он сидел в кресле у окна, и, взглянув на него, Антония подумала, что он и в самом деле выглядит гораздо лучше, чем еще несколько дней назад.

В то же время и она, и Тур вовсе не заблуждались насчет его самочувствия — Атол был еще слишком слаб, и о полном выздоровлении пока не могло быть и речи. Тем более нечего было думать о долгом и изнурительном путешествии.

Благодаря стараниям Генри Лабушера, который однажды привел к герцогу весьма опытного массажиста-китайца, последствия длительного пребывания в постели быстро отступали, мышцы укреплялись, и вскоре Атол мог самостоятельно пройтись по своей спальне. Однако ему ни в коем случае не следовало переоценивать свои силы, состояние здоровья хоть и улучшалось, но очень медленно.

Кроме здоровья супруга, Антонию беспокоили и другие проблемы, связанные прежде всего с общей ситуацией в Париже, о чем она не осмеливалась даже заикнуться герцогу, который все еще нуждался в полном покое.

Чтобы понапрасну не волновать мужа, она не говорила ему и о том, что немцы с каждым днем все ближе подходят к Парижу.

— Мы — англичане, — уверенным тоном; заявлял герцог, когда речь заходила о военных действиях, — так что нет причин сомневаться в том, что мы сможем выехать отсюда в любой момент, когда только пожелаем.

Но Антония все же сомневалась и, правду говоря, с каждым днем все больше. Сам герцог нечаянно указал ей причину для сомнений, и однажды она высказала ее вслух:

— Англичане как нация чрезвычайно непопулярны.

— Почему? — удивился герцог.

— Судя по тому, что говорит мистер Лабушер, французское общественное мнение взбудоражено недружественной позицией, занятой английской прессой.

Герцог сердито хмыкнул, что, как уже знала Антония, означало пренебрежительное отношение к предмету разговора — на этот раз он давал понять, что полностью игнорирует мнение всякой там прессы, в том числе и английской.

— Широко распространилось мнение, — говорила Антония, не обращая внимания на замечание супруга, — что Англия зря не встала на сторону Франции, чтобы отстоять Париж — колыбель современной цивилизации.

Она на миг прервалась, но вскоре взволнованно продолжила:

— Теперь ненависть парижан к нам настолько сильна, что «Ле Нувель» даже предлагала незамедлительно расстрелять всех британцев, находящихся в Париже.

— О Боже, да что вы говорите! — в недоумении воскликнул герцог.

— Когда после падения империи стали менять названия парижских улиц, — рассказывала Антония, — французская пресса требовала переименовать и Лондонскую улицу на основании того, что слово «Лондон» стало для парижан еще более ненавистным, чем «Берлин».

— Я не могу поверить, что за этим стоит еще что-то, кроме грязной журналистской клеветы, — резко сказал герцог. — Завтра же я лично обращусь за разъяснениями в британское посольство!

Антония ничего не ответила, но спустя пару минут, сменив тему разговора, она предложила:

— Мне кажется, у тебя болит голова. Позволь я помассирую лоб. Это тебе всегда помогает.

Она старалась говорить спокойным тоном, надеясь, что Атол не догадается, как ей хочется, чтобы он согласился. Антония прилагала немалые усилия, чтобы скрыть свои истинные чувства, опасаясь обнаружить свою любовь к нему. Поэтому прикасаться к нему для нее было настоящим наслаждением.

— Возможно, это немного поможет, — неохотой согласился он.

Она поднялась и стала позади его кресла, положив обе руки ему на лоб, и Атол вдруг ощутил, как напряжение спадает, покой разливается по всему телу, и он вспомнил, какое.удовольствие испытывал, когда Антония ухаживала за ним во время болезни.

— Где ты этому научилась? — мягко спросил он.

— В свое время Ив обнаружил, что подобные массажные движения помогают лошадям при растяжении связок, — тихо ответила Антония, деликатно массируя ему виски.

Ее ответ рассмешил герцога.

— Как это я не догадался, что и здесь обязательно должны присутствовать лошади!

— Мне никогда в голову не приходило, что буду практиковаться на человеке, — улыбнулась Антония.

— В любом случае я благодарен судьбе за то, что, оказавшись первым твоим пациентом, я испытал облегчение и на собственном примере доказал, что все, что годится для лошади, применимо и к человеку.

Он говорил насмешливым тоном, и Антония догадалась почему Атол ведет себя таким образом.

С некоторых пор он, как ей казалось, относился с негодованием к тем знакам внимания, которые она ему оказывала. Возможно, определение «негодование» здесь не вполне точно и уместно, ибо герцог довольно демонстративно отвергал ее заботу. Причин такого поведения Антония понять не могла.

— Нам нужно поскорее уехать, — внезапно заявил он. — Мы должны вернуться в Англию, вернуться к нормальной жизни. И я уверен, что тебе хочется этого так же, как и мне.

Антония с трудом удержалась, чтобы громко не возразить, что именно этого она хочет меньше всего, а он тем временем продолжал:

— Но вполне возможно, что вы предпочтете остаться здесь и принимать знаки внимания вашего поклонника-журналиста.

— Мистер Лабушер был всегда очень любезен с нами и весьма нам полезен, — ответила Антония, не обращая внимания на язвительные слова Донкастера, — и как только вы поправитесь настолько, что мы сможем уехать, я уверена, он поможет нам и в этом.

— Вряд ли мне понадобится его помощь, — высокомерно отозвался Атол. — Как я вам уже сказал, завтра я намерен побывать в британском посольстве и обсудить с послом, лордом Лайоном, наши планы относительно мер безопасности по пути в Гавр, где ждет яхта.

— Вы должны окрепнуть, прежде чем мы отправимся в это путешествие, — настаивала Антония.

— Сегодня после обеда я собираюсь погулять в саду, — тоном, не терпящим возражений, заявил герцог. — Массажист заверил меня, что я в полном порядке: Главное — не допустить, чтобы открылась рана в груди.

Он ни словом не упомянул о том, что каждый раз, поднимаясь с постели, испытывает тошнотворное головокружение. Отвергая любое проявление слабости, Атол боролся с собственным недугом решительно и стойко. Это и было одной из причин его столь быстрого выздоровления.

Но Антония, зная, что, вернувшись в Англию, она сразу же потеряет его, хотела, пусть на немного, продлить их пребывание в Париже, даже ценой возможных бед и унижений.

Герцог отдыхал после сытного обеда, не имея ни малейшего представления о том, сколь трудно обеспечить ему необходимое питание, когда слуга объявил, что мистер Лабушер ждет герцогиню в гостиной.

Антония вышла к гостю. Тот, как всегда, поцеловал ей руку и посмотрел на нее так, что от его взгляда она почувствовала себя неловко.

— Вы кажетесь мне немного утомленной, леди Антония, — заметил Генри с беспокойством. — Вы по-прежнему ухаживаете по ночам за вашим беспокойным пациентом?

— Нет, конечно же, нет, — смущенно отведя взгляд, ответила она. — Я сплю, а у моего мужа имеется колокольчик на тот случай, если ему что-то нужно. Он не будил меня уже несколько ночей кряду.

— Меня вам не обмануть, вы спите плохо, подсознательно прислушиваясь, не позовет ли он вас, — с пониманием кивая головой, сказал Лэбби.

Антония улыбнулась.

— Вы не должны тревожиться обо мне. Мой муж решил поскорее вернуться на родину.

— Вчера он говорил мне об этом, — сказал Генри. — Но сделать это будет непросто.

— Он хочет завтра пойти в британское посольство, чтобы обсудить с лордом Лайоном все проблемы, связанные с нашим отъездом.

— Этого он сделать не сможет, — ответил Лэбби, — поскольку посол вместе со всеми сотрудниками дипломатического корпуса покинул сегодня Париж.

— Нет, этого быть не может! — воскликнула ошеломленная новостью Антония.

— Может, поскольку уже произошло, — взволнованно заметил Лэбби. — Как только мне сказали об этом, я, думая о вас, заскочил в посольство по пути сюда. Слухи подтвердились, посол выехал в Лондон.

Антония слушала затаив дыхание. Меж тем Лэбби продолжал:

— Ни одного официального лица не осталось в британском посольстве. Мне об этом сообщил консьерж, чьи обязанности, как я понял, состоят в том, чтобы пожимать плечами и на все расспросы отвечать, подобно попугаю: «Я не могу давать никакой информации».

— Я не слышала, чтобы когда-либо случалось нечто подобное! — в негодовании воскликнула Антония. — Я всегда думала, что британский посол должен оставаться на месте, пока хоть одному англичанину угрожает опасность.

— Англичан в Париже около четырех тысяч, — сказал журналист, приводя Антонию в полное недоумение.

— Разве такое возможно, разве возможно?… — в испуге повторяла она и вдруг решительно заявила:

— Если уехал посол, то и нам нужно поскорее уезжать отсюда. Поезда еще ходят? — спросила она, нервно теребя подол платья.

— Скорее всего вам не удастся воспользоваться поездом, даже если они еще ходят, — с грустью глядя на Антонию, ответил Лабушер.

Он опустил глаза, и Антония поняла, что Генри не все ей сказал.

— Скажите правду, — потребовала она, — ничего от меня не скрывайте.

— Я только что узнал, что поезд, отошедший от Северного вокзала, был захвачен прусскими кавалеристами в Сенлисе, а это, как вы знаете, всего двадцать семь миль к северу от Парижа.

Антония от изумления открыла рот, но не произнесла ни слова, а Лабушер добавил:

— Думаю, что именно это событие заставило лорда Лайона и английского консула уехать сегодня утром.

— Почему французское правительство не настояло на том, чтобы сначала уехали все англичане? — спросила Антония с отчаянием в голосе.

— Правительство и комитет национальной обороны заявили, что при виде больших групп отъезжающих из города иностранцев могут произойти вол… В общем, это может деморализовать армию и горожан…

— Но все мы здесь — лишние рты, — недоумевала Антония.

— Вы не первая, кто об этом подумал, многие англичане того же мнения и не скрывают его, — ответил журналист, — к сожалению, французское правительство не внемлет голосу рассудка, а мне кажется, что этому правительству вообще все безразлично.

В голосе Лабушера звучала ярость, но он сумел взять себя в руки и более спокойно заявил:

— Я найду способ, чтобы вывезти вас из города, обещаю вам это. Но вы должны понимать, что я поступаю против собственных желаний — я предпочел бы удержать вас здесь.

Антония вопросительно посмотрела на Генри, не понимая, что он хотел сказать, но, встретив его взгляд, быстро опустила глаза.

— Я люблю вас, Антония, — произнес он громко и внятно. — И вы знаете это.

— Вы не должны… говорить… мне об этом… — запинаясь, ответила она.

— Разве это имеет значение? — спросил он. — Ведь мне известны ваши чувства ко мне. Он глубоко вздохнул и добавил:

— Я отдаю себе отчет в том, что слишком стар для вас. Если бы я был лет на десять моложе, клянусь, я сделал бы все, чтобы соблазнить вас. Однако при нынешних обстоятельствах я оставляю вас такой, какой встретил, — безупречной и незапятнанной. Несмотря на то, что в длинном списке моих сердечных побед вы, возможно, моя единственная любовь.

И было в голосе Генри что-то такое, отчего на глаза Антонии навернулись слезы.

Ей не требовалось лишних слов, она все прекрасно понимала и переживала из-за того, что невольно стала причиной страданий человека, который всегда был добр к ней.

Словно догадываясь, о чем она думает, Лэбби сказал:

— Быть может, когда-нибудь, когда станете старше, вы поймете, как трудно было мне вести себя сдержанно, оставаясь с вами наедине…

— Для меня так много… значила… ваша дружба… — смущенно произнесла Антония. — Я буду дорожить воспоминаниями о ней.

— Это вовсе не была дружба, Антония, — возразил Лэбби, — это была любовь! Любовь, которая очень сильно отличалась от чувств, которые я знал и переживал раньше. Порой мне казалось, что я вижу чудесный сон и вы существуете только в моем воображении.

— Вы не должны говорить со мной… подобным образом… — сказала Антония, но, произнося эти слова, она вдруг подумала, что, возможно, зря отказывается от любви Генри Лабушера. Герцог вряд ли станет препятствовать этому увлечению — в конце концов, он сам давно влюблен в маркизу, — и когда они вернутся в Англию, Антония в его жизни не будет значить ничего. Донкастеру станет все равно, любит она кого-нибудь или в нее влюбился кто-то.

Думая о своей дальнейшей судьбе, Антония отвернулась, чтобы лицо не выдало ее смятения, но Лэбби, продолжая говорить, положил руки ей на плечи и заглянул в глаза.

— Что же есть в вас такого, что отличает от других женщин? — спросил он в недоумении. — Вы вовсе не красавица, и все же я не в силах освободиться от ваших чар.

В его глазах она увидела боль и отчаяние.

— Ваш голос постоянно звучит у меня в ушах, — с грустью продолжал Лабушер, — по сравнению с вами другие женщины кажутся мне нескладными и неловкими. Я могу думать только о вас, о вас одной, Антония.

В его голосе чувствовалась такая страсть, что Антония внезапно смутилась, горячий румянец вспыхнул на ее щеках, ей стало неловко и даже немного страшно.

Лэбби убрал руки с ее плеч и, пройдя через всю гостиную, остановился у окна.

— Когда вы уедете, — сказал он, — у меня останутся лишь несбывшиеся мечты, и уже сейчас я. предвижу, что преследовать они будут меня до конца моих дней.

Антония сделала еле заметный жест, в котором выразилась вся ее беспомощность.

— Что я могу… сказать? — спросила она тихо. — Вы же знаете, я не хотела… причинить вам боль.

— Говорят, что лучше любить и потерять любовь, чем не любить вовсе, — но это так банально, — ответил Лэбби тоном человека, который насмехается над самим собой. — Так мне казалось прежде, однако в данном случае оказалось абсолютной правдой. Вы заставили меня пережить нечто совершенно чудесное, моя милая герцогиня.

— Что же именно? — недоуменно спросила Антония.

— Вы вернули мне веру в женщин. Я наблюдал, как они позорили и продавали Вторую империю. Я видел их жадность, лицемерие, коварство. Но вы вдруг открыли мне, что женщина может оставаться чистой и верной, искренней и неиспорченной.

Он одарил ее одной из своих циничных улыбочек, которая на сей раз показалась Антонии просто грустной, и произнес:

— Я всегда считал, что каждая женщина, которую ты любил, оставляет в твоей душе неизгладимый след, будто надпись на могильной плите. Вы начертали в моей душе: «Я возвращаю вам веру…»

— Благодарю вас, Лэбби, — мягко сказала Антония.

И, не дожидаясь, когда он попрощается с ней, вышла из гостиной, оставив его одного.

— Я вам не верю! — гневно воскликнул герцог.

— К сожалению, это правда, — спокойно ответил Генри Лабушер, смотря Донкастеру в глаза. — Вчера, двадцатого сентября, уланы из двух прусских армий обменялись рукопожатиями возле Версаля, который был сдан без единого выстрела.

Оба собеседника замолчали. Первым заговорил герцог:

— Значит, Париж отрезан от остальной части Франции. Я с трудом могу в это поверить!

— А что происходит на улицах? Что об этом думают парижане? — взволнованно спросила Антония.

— Люди устали и отчаялись ждать. Они говорят: «Ну пусть пруссаки подойдут, пусть наконец заговорят пушки! Слишком все это затянулось!»— ответил Лабушер и добавил: Законом предусмотрены жестокие кары за дезертирство.

— Это правильно, за дезертирство надо наказывать самым суровым образом, — заметил герцог жестко.

— Я не могу не испытывать жалости к солдатам, — сказал Лабушер. — Им больше всего досталось в этой войне, которая, кстати, им-то меньше всего и была нужна. Это их оставили без оружия, армиями командовали безобразно, и это не могло не сказаться на моральном и боевом состоянии войск. Молодые зуавы*[Зуавы — части легкой пехоты во французских колониальных войсках, комплектовавшиеся командованием главным образом из жителей Северной Африки и добровольцев-французов.] в панике бежали, когда впервые попали под огонь прусской полевой артиллерии.

— И что с ними стало? — Антония тоже пожалела солдат.

— Их согнали на Монмартр, где разъяренная толпа плевала им в лица, угрожая немедленной расправой. Оттуда под конвоем национальных гвардейцев, подгоняемые ударами прикладов в спины, они были доставлены в центр города.

— А что еще происходит? — поинтересовался герцог.

— До Парижа с трудом доходят любые новости, мы фактически отрезаны от внешнего мира, — ответил журналист. — Из Парижа тоже все труднее переслать весточку за пределы города. Возможно, для этой цели будут использованы воздушные шары.

— Шары?! — воскликнул герцог изумленно.

— Уже удалось собрать немалое их количество, — сообщил Лабушер. — К сожалению, многие сильно повреждены. Однако, надо признать, это неплохая идея, хотя речь не идет о том, чтобы вывозить из города людей.

— Никогда бы не подумал, что из Парижа буду улетать на воздушном шаре, — иронично заметил герцог. — Я думал о том, что, возможно, следует обратиться к французским властям с просьбой провести переговоры с неприятелем по вопросу об открытии безопасного прохода для иностранных граждан, желающих покинуть осажденную столицу.

— И я думал об этом, — кивнул Лабушер. — Герцогиня уже обращалась ко мне с просьбой найти способ покинуть город.

— А это возможно? — удивился герцог. — Сегодня утром, — спокойно сообщил журналист, — я провожал в дорогу четверых британцев, моих давних знакомых. Они весело садились в карету, нагруженную корзинами с продовольствием и личным багажом, с английским флагом, реющим на ветру.

— И что произошло? — взволнованно спросил герцог.

— Они добрались лишь до моста в Нейи, где их схватили и привезли обратно. Один из генералов вежливо приветствовал их: «Не понимаю вас, англичан. Если вы хотите, чтобы вас расстреляли, мы сделаем это сами, избавив вас от ненужных хлопот!» Лабушер на миг прервался, а затем продолжил:

— Мои друзья клянутся, что завтра попытаются снова уехать из Парижа, но мне кажется маловероятным, что им удастся осуществить эту затею.

— Что же тогда делать нам? — Донкастер с тревогой взглянул на журналиста.

— Дайте мне немного времени, — попросил Лабушер. — Пруссаки еще только устанавливают свои тяжелые орудия. Обстрелы пока еще не начались.

Антония не на шутку испугалась.

— Вы думаете, они будут обстреливать город? — Она бессильно опустилась в кресло у окна.

— Разумеется, — ровным голосом подтвердил Лэбби ее опасения. — Только так должны поступить прусские генералы, если хотят добиться быстрой капитуляции Парижа.

Этой ночью Антония не могла заснуть. Она прислушивалась к звукам ночного города, в любую минуту ожидая артиллерийского залпа прусских пушек и грохота взрывающихся снарядов на улицах Парижа. Однако все было спокойно, и она подумала, что, возможно, Лабушер преувеличил опасность.

И все же она вынуждена была признать, что герцог отнесся к сообщению журналиста крайне серьезно. Об этом свидетельствовало его беспокойство, все возрастающее по мере того, как проходили дни.

Антонии с трудом удавалось удержать его дома — он порывался выйти на улицу, дабы самому проверить, что же происходит в городе.

Чтобы помешать ему, Антонии пришлось прибегнуть к чисто женской уловке: она разрыдалась, умоляя не оставлять ее одну в огромном доме.

— Но я не могу все время сидеть взаперти, как зверь в клетке! — раздраженно возражал герцог.

— А я боюсь оставаться здесь одна. Представьте только, что будет… что будет, если вас убьют… или арестуют… — плакала Антония, вытирая глаза огромным платком. — Что тогда будет со мной?!

Это был железный аргумент в пользу Антонии. Кроме того, герцог все же решил прислушаться к совету Лабушера, который весьма убедительно заявил, что французские власти могут повести себя непредсказуемо, если вдруг узнают, что герцог все еще находится в Париже.

Кое— кто, считая английского лорда очень важной персоной, попытается любым способом задержать его в городе -объяснял положение дел Лабушер, — чтобы он не дай Бог не угодил в лапы пруссаков. Это вопрос французского престижа, который, несомненно, пострадает, если власти окажутся не в состоянии оградить высокопоставленных иностранных граждан от любых опасностей.

— Другие же, — вслух рассуждал журналист, — будут не прочь арестовать вас и держать в качестве заложника, пытаясь вынудить британское правительство повнимательнее отнестись к осаде Парижа.

Герцог вынужден был признать разумность доводов журналиста и больше не стремился обращаться с какой-либо просьбой к французским властям, однако он не оставил мысли о том, чтобы поскорее уехать из Парижа, пока никто не узнал, что они здесь задержались.

За последнюю неделю, несмотря на душевные треволнения, здоровье герцога явно улучшилось. Он окреп, и вынужденное бездействие тяготило его все больше. Однажды, с грустью глядя на Антонию, он сказал:

— Ты ведь знаешь, что я никогда намеренно не подверг бы тебя опасности, но ты должна понимать, что осада может быть хуже любых неприятностей в пути. К тому же нельзя предвидеть, сколько она продлится, прежде чем Париж капитулирует.

— Вы и правда считаете, что капитуляция возможна? — забеспокоилась Антония, с тревогой поглядывая на супруга.

— Помощи ждать неоткуда, — сказал герцог, и Антония понимала, что он совершенно прав.

— Однако если Париж станет сопротивляться без поддержки извне, то осада скоро закончится… — тихо произнесла Антония.

— Осада будет продолжаться до тех пор, пока в городе будет продовольствие, — уверенным тоном заявил герцог.

— Но ведь еды хватит не надолго при таком скоплении народа! — в отчаянии проговорила Антония.

Она, конечно, помнила о живых запасах продовольствия в Булонском лесу, но ни на минуту не забывала о нескончаемых потоках беженцев, стремившихся укрыться за стенами Парижа от бесчинств прусских солдат.

— Тур сказал мне, — проговорил герцог, — что на улицах обсуждают возможность использования в пищу мяса животных из зоопарка в случае, если дела пойдут совсем плохо. А жизнь собак и кошек окажется в опасности еще раньше — как только цена на мясо превысит возможности бедняков.

Антония с отчаянием глядела на мужа.

— Я не в состоянии спокойно думать об этом! — воскликнула она.

— Я тоже, особенно когда подумаю, что это может коснуться и тебя, — сказал герцог. — Поэтому я сейчас собираюсь принять решение, стоит ли нам рисковать жизнью, покидая Париж, за стенами которого нас ждут пули прусских солдат, или же оставаться здесь и медленно умирать от голода, что, несомненно, ждет парижан.

Антония решительно встала со стула и подошла к мужу, который, как всегда, расположился в кресле у окна.

— Я знаю, что вы предпочтете, — решительным тоном заявила она, — и я готова пойти на любой риск и никогда не подведу вас, Атол.

— Спасибо, Антония, — ответил герцог. — Я знаю, что отваги тебе не занимать и что я могу во всем положиться на тебя.

Он улыбнулся ей самой неотразимой из своих улыбок и добавил:

— Возможно, все пройдет более гладко, чем нам кажется, и будет не более опасно, чем прыжки на необъезженной лошади через высокие барьеры и рвы с водой.

Солдаты, охранявшие ворота Сен-Клу, с любопытством наблюдали за деревянной телегой, катившейся прямо на них. Телегу тащил резвый молодой мул.

Неуклюжей повозкой правила молодая женщина, укутанная, несмотря на жару, в какие-то несуразные балахоны и грязный хлопчатобумажный платок, закрывавший ей пол-лица. Когда телега приблизилась к воротам, женщина принялась громко кричать:

— Чума! Внимание! Зараза!

Капрал, стоявший на страже у ворот, поднял руку, и женщине не без труда удалось заставить мула остановиться.

— Что все это значит?! — грозно крикнул капрал.

— Чума, — ответила она, резким движением руки указывая на телегу позади нее, где на охапке соломы лежал больной мужчина.

— Чума! — громче и настойчивее повторила женщина.

И капрал, пока неосознанно, сделал шаг назад.

— У меня есть нужные бумаги. Там написано, что это — чума. Можете взглянуть, если хотите, — сказала женщина с явным южным акцентом. — Но я не знаю, не опасно ли брать их в руки.

Она протянула бумаги солдату, который даже не шелохнулся.

— Куда вы едете, мадам? — испугался капрал.

— Нас гонят отовсюду, — ответила она. — Не нашлось ни одного человека в этом городе, который согласился бы приютить нас. Здесь живут жалкие трусы! Все боятся чумы, но вскоре многие заболеют…

Не сходя с места, капрал заглянул через борт телеги. Он смог увидеть лицо человека, лежащего на соломе, — оно было покрыто ярко-красными чумными пятнами, и капрала передернуло от отвращения и страха.

— Проезжай! Прочь отсюда! — грубо рявкнул он. — Поскорее убирайся!

Ворота открылись, женщина хлестнула мула кнутом, и телега выкатилась за стены Парижа. Она беспрепятственно проследовала до прусского поста на самой окраине городка Сен-Клу.

Здесь женщину задержали и подвергли такому же допросу, как у ворот Парижа, но с тем исключением, что бумаги, подписанные врачом, были тщательно изучены. Появление молодого офицера задержало готовую было тронуться в путь повозку.

— Человек, которого вы везете, мадам, — сказал он по-французски с гортанным немецким произношением, — возможно, болеет чумой, но это еще не причина, чтобы и вы вместе с ним покидали город.

Вместо ответа она слегка отвернула рваную манжету, прикрывавшую ее запястье. Офицер увидел на ее коже два ярко-красных чумных пятна! Он поспешно вернул ей бумаги.

— Уезжайте подальше от Парижа! — приказал он.

— Мы направляемся в Мант, месье офицер, — сказала женщина. — Конечно, если мы успеем добраться туда перед смертью.

Но офицер уже не слушал ее — он торопился вымыть руки. Солдаты с явным облегчением смотрели, как отъезжает телега, и на их неулыбчивых лицах читались отвращение и испуг. Брезгливо морща нос, один из них заметил:

— По мне, так лучше помереть от пули, чем от этой заразы.

— На такую мерзость жалко тратить патроны, — ответил другой.

Выпрямившись на козлах телеги, Антония уезжала прочь от прусского поста, с трудом сдерживая желание оглянуться.

Она хлестала мула кнутом, заставляя его бежать быстрее.

Когда прусский пост остался наконец далеко позади, герцог, приподнявшись, сел на соломе на дне деревянного возка и произнес:

— Меня совершенно растрясло на этих ухабах.

— Идите сюда, — позвала Антония, оборачиваясь через плечо, — и помогите мне править телегой.

Она попридержала прыткого мула, но повозку совсем не остановила.

— Уж лучше это, чем лежать на твердых досках, — заявил герцог, карабкаясь на высокий передок телеги и беря у нее вожжи. — Кажется, опасность миновала, и уже можно стереть с лица эту красную гадость, — заключил он. — Давайте подождем еще немного, — попросила Антония. — Лэбби предупреждал, что в этих краях полно пруссаков. Мне бы не хотелось попасть в плен теперь, когда самое страшное уже позади.

— Знаю-знаю, — нетерпеливо отозвался герцог, — но, по некоторым сведениям, они еще не дошли до Амьена, и нам не о чем беспокоиться.

— Это всего лишь слухи, а слухам верить не стоит, — назидательно проговорила Антония.

— Тур, наверное, уже добрался до Гавра, — заметил герцог.

Старый слуга выехал на два дня раньше своих хозяев с группой американцев, которым улыбнулась невероятная удача — они сумели получить разрешение на проезд как у французов, так и у пруссаков.

Однако они не имели возможности взять с собой еще кого-то, даже если бы пожелали сделать это, поскольку пропуск был выписан только на них и их слуг.

Но Туру — за астрономическую, по мнению Антонии, сумму — удалось уговорить француза, слугу одного из американцев, остаться в городе, уступая свое место камердинеру герцога.

Как только Генри Лабушер и герцог разработали план побега из Парижа, они проинструктировали Тура, как вести себя ему.

Лошади для герцога и герцогини должны были ждать их в ближайшей деревне, которую к тому времени еще не заняли прусские части, в чем Лэбби был абсолютно уверен.

— Наймите самый быстрый экипаж, который только удастся найти, — приказывал герцог Туру, — и купите лучших лошадей, не считаясь с деньгами, потом немедленно отправляйтесь в Гавр, где стоит моя яхта.

— Пруссаки не посмеют тронуть британское судно, — заверил герцога Лабушер.

— Судно — нет, но нам могут помешать подняться на борт, — ответил Донкастер. — Если Гавр занят прусскими войсками, Туру придется найти возможность встретиться с моим капитаном и передать ему приказ отвести яхту в Шербур.

— Но туда очень далеко, значительно дальше, чем до Гавра, — забеспокоилась Антония.

— Знаю, — кивнул герцог, — но риск меньше. На западном побережье Франции прусских войск нет, не то что на северном. Если есть хоть малейшая возможность избежать опасности, я готов ехать через всю страну.

— Согласно последним сообщениям, — вмешался в разговор Лабушер, — которым, к сожалению, полностью доверять нельзя, прусская армия не продвинулась дальше Сен-Квентина, по крайней мере ее основные силы.

— Тогда на север от Версаля и в окрестностях Эвре их пока нет, и мы успеем проскочить, — заметил герцог, — к тому же я не собираюсь заезжать в какие-либо города. Мы поедем пыльными проселочными дорогами, останавливаясь в маленьких деревушках, если в этом будет необходимость, и покупая у крестьян продовольствие.

— Зная о настроениях людей в Париже, — сказал Тур, — я бы не стал полагаться на доброту здешних крестьян. Если даже у них и будет пища, то боюсь, что французы, страшась голода, не продадут ничего съестного приезжим.

— Вы, возможно, правы, Тур, — согласно кивнул Лабушер. — Сотни отставших от своих полков солдат, беженцев и мародеров пугают местных жителей. Крестьяне настроены агрессивно и собираются защищать свое имущество. Мне рассказывали о том, как крестьяне закрываются в домах и заявляют голодным солдатам, что будут в них стрелять.

— Придется взять с собой побольше продовольствия, — тихо сказала Антония. — В крайнем случае нам придется голодать день-другой, пока не доберемся до яхты.

Думая об этом, она тревожилась не за себя, а за герцога.

Он быстро поправлялся, ему было гораздо лучше, чем еще неделю назад, но Антония знала, что труды путешествия ему пока противопоказаны. Слишком тяжелое физическое испытание может навредить еще не окрепшему организму, и Антония даже думать боялась о том, что она будет делать, если у него откроется едва зажившая рана, когда они, возможно, окажутся в глухой деревне среди враждебно настроенных крестьян, где к тому же нет врача.

Но, когда они наконец отправлялись в путь, герцог чувствовал себя хорошо и был в прекрасном настроении — у него появилась возможность проявить активность.

Атол смеялся над одеждой, которую Лабушер купил для них, чтобы использовать для задуманного маскарада, а увидев деревянную телегу и мула, которые должны были изображать самый быстрый экипаж, увозящий их из Парижа, он сказал Антонии:

— Я уверен, ваша светлость, что вы находите это средство передвижения столь же впечатляющим, хотя, возможно, не столь удобным, как тот фаэтон, в котором мы уезжали в наше свадебное путешествие.

— Мне бы очень хотелось, чтобы Руфус вез нас обратно… — мечтательно проговорила она.

— Мне тоже, — согласился с ней супруг, и нотки грусти прозвучали в его голосе.

На сердце у Антонии вдруг стало тепло от сознания того, что есть у них одна общая страсть — любовь к лошадям, которая объединяет их, и это их общий секрет, о котором не знает никто. Антония тихонько вздохнула и улыбнулась мужу.

Но, когда они отъезжали от дома и Лэбби остался стоять на пороге с выражением отчаяния на лице, Антонию вдруг охватило беспокойство.

Плохо, если французы разгадают их планы, но будет значительно хуже, если это сделают пруссаки. Антония почувствовала, как страх леденит душу.

Она задрожала при мысли о том, что может ждать их впереди, понимая, как трудно будет в случае провала объяснить, кто они такие и почему покинули Париж вопреки запрету властей.

Потом Антония взбодрилась, подумав, что она путешествует вместе с мужем, и отвага вновь вернулась к ней.

Особняк на Елисейских полях, этот воображаемый остров, на котором они существовали в странном и нереальном мире, теперь оставался позади. Они пускались в опасное плавание по неведомым и враждебным волнам.

Но тут Антония с грустью подумала о том, что герцог найдет в Англии безопасность и покой, она же вернется к своему одиночеству, к которому так и не привыкла за всю свою жизнь.

Он утешится в объятиях маркизы, а она, Антония, как всегда, никому не будет нужна, разве что иногда он, возможно, захочет, чтобы она помассировала ему лоб и избавила от головной боли, или побеседует о том, что они пережили вместе во время своего странного медового месяца, и это будет тема, на которую он не сможет говорить с другими женщинами.

Сравнивая себя с маркизой, Антония находила, что даже в платье от Уорта ей никогда не стать похожей на фею из рождественской сказки, какой казалась ей женщина, явившаяся непрошеной к ним в дом в их первую брачную ночь.

— Все безнадежно! — сказала себе Антония, тяжело вздыхая.

Но тут же вспомнила, что впереди ее ждут два, а может быть, и три дня, которые она проведет наедине с герцогом!

Сидя рядом с ним на высоком передке громыхающей по камням телеги, сознавая при этом, как нелепо они выглядят в своих рваных и грязных одеждах, Антония ощутила безумную радость от того, что они вместе и никого нет вокруг, и ей не мешали ни грохот, ни пыль, ни чумные пятна, которыми Лабушер разукрасил лицо герцога.

Деревня, в которой Тур должен был оставить для них лошадей, находилась в десяти милях от Парижа и немного в стороне от тракта, разбитого колесами тяжелых пушек.

И вот они свернули на пыльную и извилистую узкую дорогу.

Антония с облегчением вздохнула, заметив, что они оказались в малонаселенной части Франции, где было множество густых лесов и лишь изредка попадались маленькие деревушки.

Лэбби предложил им выехать из города через ворота Сен-Клу потому, что на этом направлении линии прусских войск находились ближе всего к французской столице.

— Чем скорее вы выедете из Парижа и выберетесь за пределы его пригородов, тем лучше. Никто не знает, где можно наткнуться на патруль, который заставит вас вернуться в город, поэтому лучше избрать самый короткий путь и в любом случае двигаться на север, иначе вы очутитесь в Версале, где полно улан.

— Мы не сбились с пути, как вы думаете, Атол? — решилась спросить Антония у герцога.

— Кажется, все в порядке. Я неплохо ориентируюсь на местности, — ответил Донкастер, — а перед отъездом тщательно изучил карту. Как только мы сядем на лошадей, без труда доберемся до Гавра.

Он говорил мягко и уверенно, затем спросил:

— Ты не боишься, Антония?

— Нет… Нет, — ответила она. — Совсем нет… Когда я с вами.

Он посмотрел на нее, всю завернутую в грязные тряпки, и с улыбкой сказал:

— Разве я не говорил, что у нас будет самый невероятный медовый месяц, какой когда-либо выпал на долю новобрачных? — Будет о чем рассказывать нашим внукам, — заметила Антония шутливым тоном.

Отвечая ему, она вдруг спохватилась, что фраза о внуках бессмысленна, если не предполагать, что вначале у них появятся дети.

И Антония смутилась.

Герцог ничего не сказал, только легонько коснулся кнутом спины мула, заставляя животное двигаться быстрее. Он правил повозкой с такой же легкостью, как и своим прекрасным фаэтоном с четверкой великолепных каштанок.

Неожиданно за поворотом возникла деревня, и герцог остановил мула.

— Это… не опасно? — спросила Антония, пытаясь унять дрожь в голосе.

— Ну что ж, надо проверить, все ли здесь спокойно и нет ли поблизости прусских солдат. Если что-то покажется нам подозрительным, я снова притворюсь больным. Лучше заранее предусмотреть неприятности, Антония, чем попасться из-за собственной беспечности.

— Да, конечно, — согласилась она, — вы подумали обо всем.

— Прежде всего о тебе, — произнес он неожиданно резко.

Но она усомнилась в искренности его заверения, считая, что за этой резкостью скрывается недовольство тем, что ему приходится заботиться о женщине, вместо того чтобы во весь опор скакать в Англию.

Она отлично знала, что, не будь ее, он вы ехал бы из Парижа несколькими днями раньше. Он прислушивался к ее мольбам поберечь себя и разумным доводам, которые приводил Лэбби, вовсе не потому, что сомневался в своих силах, а исключительно из-за того, что присутствие Антонии требовало самой тщательной подготовки их побега.

Издали деревня казалась тихой и спокойной в первых лучах восходящего солнца.

Герцог подъехал к небольшой харчевне, над входом в которую красовалась надпись «Золотой петух».

Соскочив с телеги, он взял мула под уздцы, ввел во двор и передал вожжи Антонии, приказав ей оставаться на месте.

Озираясь по сторонам и убедившись, что во дворе никого нет, он направился к колодцу и вымыл лицо и руки.

«Возможно, мы немного рискуем, — рассуждала про себя Антония, — но было бы совсем неразумно перепугать крестьян, которые держат для нас лошадей».

Бумаги, которые открыли им проезд через военные посты, она засунула под корсаж и принялась ждать.

Когда герцог скрылся за дверью харчевни, Антония не выдержала и спустилась на землю, подошла к мулу, погладила его по холке и заговорила с ним тоном, который понимают все лошади, независимо от страны, где они родились.

Вскоре на пороге дома появился герцог. Он вышел во двор вместе с полноватым пожилым человеком, который, как догадалась Антония, был хозяином этого заведения.

Она увидела, что Донкастер уже снял рваную одежду, которая скрывала костюм для верховой езды. Лишь на ногах у него по-прежнему оставались старые стоптанные башмаки.

Антония порылась в соломе и извлекла со дна повозки мужские сапоги для верховой езды.

Услышав, что мужчины уже разговаривают в конюшне, она не спеша скинула с себя грязные тряпки и длинную рваную юбку. Под ними Антония, как и герцог, была одета в костюм для верховой езды.

Костюм был очень элегантный и мало чем напоминал тот, который она купила, но так и оставила в Лондоне, решив, что уж слишком он строгий для конных прогулок в Булонском лесу. Новый костюм Антонии был сшит из тонкой ткани пике, которая стала модной благодаря французской императрице. Именно в пике Уорт одевал и богатых куртизанок, и дам из высшего общества — словом, всех прекрасных женщин в Париже.

Настоящим украшением великолепного костюма была маленькая изящная шапочка, которую Антония оставила в доме на Елисейских полях, справедливо считая, что более практичным будет длинный шарф того же цвета, что и костюм. Под этим шарфом она собиралась скрыть волосы, которые, по ее мнению, будут выглядеть ужасно, если не уложить их в высокую прическу. До недавних пор Антония и не думала, что прическа может столь сильно изменить внешность женщины, преобразить ее в роскошную красавицу, в которую с первого взгляда влюбится Генри Лабушер.

Думая о том, как платье меняет человека, Антония решила зайти в харчевню, чтобы помыться и причесаться с дороги.

Бросив последний взгляд на мула, который тем временем уже нашел среди сорняков во дворе какую-то съедобную траву, герцогиня Донкастер вошла в дом.

В полутемном зале Антонию встретила улыбающаяся женщина, видимо жена хозяина харчевни, и проводила герцогиню наверх, в скромно обставленную спальню, где, однако, можно было помыться и привести себя в порядок.

Антония спешила, уверенная в том, что герцог сразу захочет уехать, как только договорится с хозяином подворья. Спустя несколько минут она уже выглядела как элегантная светская дама. Прозрачный шарф хранил от пыли и грязи прекрасные локоны, зачесанные вверх. Окинув взором свое отражение в зеркале, Антония улыбнулась и поспешно спустилась вниз по крутым деревянным ступенькам.

Герцог с нетерпением ждал жену во дворе. Он и в самом деле решил ехать немедленно. Лошади были оседланы, и Антония с благодарностью вспомнила Тура, который, наверное, приложил немало усилий, чтобы раздобыть для нее женское седло.

Лошади показались ей несколько тяжеловатыми и на первый взгляд не производили слишком хорошего впечатления, однако Антония быстро поняла, что они сильные и выносливые и, несомненно, выдержат длительное путешествие лучше, чем породистые быстроногие скакуны.

Герцог держал в руке стакан с вином, другой стакан хозяин протянул Антонии.

Она хотела было отказаться, но подумала, что герцог распорядился принести для нее вино, поскольку, возможно, пройдет много времени, прежде чем они смогут подкрепиться, и, с благодарностью взглянув на мужа, пригубила вино.

Однако все ее опасения рассеялись, когда хозяин сказал:

— Я упаковал продовольствие, которое ваш слуга заказал для вас, месье, в седельную сумку. А в сумке мадам вы найдете две бутылки отменного красного вина — оно бодрит и придает сил.

— Еще раз благодарю вас, — сказал герцог. — Я крайне вам признателен.

Как она могла не почувствовать, что он касается ее? Раздевает?!

Наверное, Атол принес ее в каюту, но она так устала, что сразу уснула — глубоко, без сновидений.

Еще в первый день их путешествия, когда они уехали из деревни, где Тур оставил для них лошадей, Антония почувствовала утомленность: во-первых, она уже два месяца не ездила верхом, а во-вторых, сказывалась усталость, накопившаяся за время болезни герцога.

Они неслись вскачь и почти совсем не разговаривали. Наблюдая за мужем, ибо она все еще сильно беспокоилась о его здоровье, совершенно не думая о себе, Антония замечала, как напрягалась его спина всякий раз, когда вдали появлялись люди или возникало селение.

Донкастер избегал больших дорог, не без основания опасаясь встречи как с прусскими, так и французскими солдатами, отставшими от своих частей и мародерствующими в деревнях и городках.

«Они могут нас ограбить, — с тревогой думала Антония, — и отнять у нас лошадей». Она прекрасно понимала, почему герцог объезжает даже крохотные деревушки и предпочитает ехать среди полей.

За весь день пути они сделали лишь один краткий привал, чтобы подкрепиться. Из се дельной сумки Атол достал хрустящий французский хлеб, крестьянский пирог с луком, сыр и фрукты.

Еда была очень вкусной, и они вскоре почувствовали прилив сил и, отдохнувшие, двинулись в путь, но, когда пришло время обеда, они уже были слишком утомлены, чтобы ощущать голод, и смогли выпить лишь пару глотков вина.

Уже почти совсем стемнело, когда герцог остановил лошадь и сказал:

— Нам надо поискать место для ночлега, Антония, но боюсь, что сегодня придется расположиться в лесу.

— Мне кажется, что сейчас я засну на голом камне, — попыталась пошутить Антония — Ты устала? — спросил герцог, внимательно глядя на нее.

— Очень, — честно призналась она, — не меньше, чем вы.

На самом деле она очень беспокоилась о нем, зная, что дорога слишком утомительна для еще не вполне здорового человека.

Но она также знала, что раз он задумал уехать и вернуться домой, никто не в состоянии остановить Атола, а он ни за что не признается, что чувствует слабость или что едва зажившая рана причиняет ему боль.

Они остановились в небольшой роще среди полей, откуда видно было далеко вокруг, и герцог мог не беспокоиться, что солдаты подойдут незаметно и застанут их врасплох.

Расседлав коней и убедившись, что животные не смогут уйти далеко, Донкастер расстелил толстую попону на мягком слое мха и присел рядом с Антонией.

Она заметила темные круги у него под глазами и выражение озабоченности на лице.

— Если ты положишь голову мне на колени, — осмелилась предложить она, когда они закончили ужинать, — я помассирую тебе лоб.

— Ты ничем больше не будешь заниматься сегодня, Антония, — ответил герцог. — Ты ляжешь рядом со мной и будешь спать. На рассвете мы снова тронемся в путь.

Решив, что спорить бесполезно, Антония подчинилась.

Она лежала не шелохнувшись и наблюдала, как он беспокойно двигался, не находя удобной позы, но в конце концов усталость взяла верх и Атол уснул.

Она осторожно приподняла его, подложила руку ему под голову и прижала к своей груди. Легкими движениями касаясь его, Антония принялась массировать его лоб и виски, как она это делала во время его болезни.

«Возможно, это в последний раз, — думала она, — и больше я никогда не смогу прикоснуться к нему».

Она чувствовала, как напряженность покидает Атола, его тело расслабляется, и знала, что сон его становится глубоким и целебным и в такой момент он не может проснуться внезапно.

Поэтому она могла не торопясь целовать его волосы и губы и шептать ему о том, как Сильно любит его:

— Я люблю тебя, дорогой мой… Я люблю тебя!

Она все еще продолжала обнимать Атола, отяжелевшая голова которого покоилась на ее груди, когда вдруг подумала, что никогда до сих пор не была так счастлива, как сегодня.

— Мне надо отодвинуться от него, — сказала она себе, — прежде чем я засну…

Больше Антония ничего не помнила. Утром он разбудил ее, и она увидела, что лошади уже оседланы и ждут своих седоков.

Она торопливо достала из сумки еду и вино, чтобы они смогли перекусить перед дорогой.

Хлеб за ночь зачерствел и уже не был вкусным, но, возможно, им и не очень хотелось есть, однако благоразумие победило, и они съели по куску хлеба с сыром, запив еду глотком вина.

Второй день путешествия был очень похожим на первый, а к вечеру Антония окончательно убедилась в том, что Тур не ошибся, выбирая лошадей не слишком быстрых, зато выносливых.

Животные, как и всадники, явно устали, но продолжали идти ровной рысью, и расстояние до Гавра уменьшалось с каждым часом.

— Вы знаете, где мы сейчас находимся? — спросила Антония мужа.

— Да, — ответил он кратко.

Он не желал разговаривать, и Антония замолчала, понимая, что он поглощен наблюдением за окрестностями, дабы вовремя заметить внезапную опасность.

Вечером второго дня пути они остановились несколько раньше, чем накануне, чтобы дать отдых лошадям, сами они тоже с трудом держались в седле.

Дневной зной спал, небо затянули сплошные облака, и прохладный ветер стал гулять в открытом поле.

Впервые Антония пожалела, что не взяла с собой в дорогу какой-нибудь теплой накидки, и даже вспомнила о тех толстых тряпках, которые укрывали ее от любопытных взглядов солдат на постах у стен Парижа.

Она, конечно, не жаловалась, но герцог, должно быть, заметил, что она дрожит от холода, и, проехав еще милю, сказал, указывая рукой вперед:

— Ты видишь этот сарай, Антония? Кажется, поблизости нет жилых домов. Думаю, мы на ночь остановимся там.

Сарай в самом деле стоял в чистом поле, довольно далеко от других построек. Они находились в четверти мили от него, и герцог счел сарай подходящим местом для ночлега.

Сарай был наполовину заполнен сеном — душистым и мягким — прекрасным кормом для лошадей и чудесной постелью для уставших путников. Вряд ли где-нибудь еще они нашли бы более удобное место для отдыха.

Поужинав черствым хлебом и пирогом, который, как ни странно, все еще оставался приятным на вкус, Антония упала на мягкое сено, с облегчением вздохнув.

— Я ни за что на свете не променяла бы сейчас это ложе, — сказала она, — на самую удобную постель в Донкастер-Парке!

Герцог схватил охапку сена и накрыл им Антонию.

— Теперь тебе будет тепло, как под шерстяным одеялом, — улыбнулся он. — Я должен был подумать о том, что погода может измениться, и ты станешь мерзнуть.

— — Я сама должна была подумать об этом и взять теплый плащ. — возразила Антония. — Но в Париже стояла такая жара!

— А сейчас, кажется, пойдет дождь, — заметил Донкастер, устраиваясь рядом на сене.

Они уснули мгновенно и не слышали, как ночью вовсю лил дождь.

Но утром, когда они вышли из сарая, их встретила бодрящая прохлада и свежесть, которой дышала земля. Лошади, казалось, тоже воспряли, вдохнув прохладный воздух.

Герцог остановил коней у первого же ручья, чтобы напоить животных, а затем они поскакали дальше.

Антония надеялась и молила Бога о том, чтобы они достигли Гавра до наступления ночи. Она ни за что не призналась бы герцогу в том, насколько она устала — все ее тело онемело, и она с трудом держалась в седле, которое с каждым часом казалось ей все более неудобным.

День тянулся бесконечно долго, но вскоре она узнала, что их путь близится к концу. Об этом сказал ей герцог, когда они остановились на короткий отдых. Антония не смогла заставить себя съесть даже крошки черствого хлеба, и Атол уговорил ее выпить последние капли вина.

— Осталось всего несколько часов пути, — ободряюще сказал он, передавая ей бутылку с остатками вина. — Как ты себя чувствуешь?

— Вы не слишком устали, Атол? — озабоченно спросила Антония.

— Я беспокоюсь не о себе, а о тебе, — ответил герцог.

— Забавно! — возразила она. — Ведь это вы у нас больной.

Она тут же поняла, что опять сказала что-то не так, услышав его резкий ответ.

— Я вовсе не больной, Антония, — заметил он; — А это путешествие крайне утомительно для любой женщины, даже для такой амазонки, как ты.

Он дразнил ее, и она была счастлива, потому что он был в хорошем настроении и, видимо, чувствовал себя неплохо.

Но время тянулось невыносимо медленно, и Антония уставала все больше и больше.

Лошади шли ровным шагом, но девушка едва не падала от усталости и хваталась за луку седла все чаще и чаще, когда думала, что герцог не смотрит в ее сторону.

«Я не могу подвести его в самый последний момент, — твердила она про себя. — Мы проскакали столько миль, и я не должна сдаться теперь, в самом конце пути. Это было бы ужасно!»

Но самый последний момент долгого путешествия все никак не наступал, а когда подковы коней наконец зацокали по булыжной мостовой Гавра, Антония подумала, что, даже если целый полк прусских солдат поджидает их впереди, она уже не в силах будет даже попытаться спастись.

Теперь она уже не скрывала того, что с трудом держится в седле, и обеими руками вцепилась в луку, чтобы не упасть. Она даже не заметила, когда герцог взял у нее из рук поводья и как они добрались до набережной.

Она только слышала, как он давал распоряжения, и почувствовала, как снял ее с лошади и помог усадить в шлюпку. Что было дальше — она не помнила.

— На самом деле не я, а он должен был первым лишиться сил, — прошептала Антония, и ей стало невыносимо стыдно из-за того, что она оказалась слишком слабой, да и стойкости духа ей тоже не хватило.

Она не знала, сколько времени спала и который теперь час, но не успела подняться, когда дверь тихо отворилась и кто-то осторожно заглянул в каюту.

— Я… уже не сплю, — сказала она, и голос у нее прозвучал неожиданно хрипло.

— Я так и подумал, ваша светлость. Тур вошел в каюту и раздвинул занавески на иллюминаторе.

— Мы спасены! — воскликнула Антония, наконец осознав истинное положение дел. — Боже, мы ведь на яхте!

— Конечно, ваша светлость. Какая же может быть опасность в саутгемптонском порту? — заявил Тур.

— Саутгемптон?! — удивилась Антония. — Но когда мы успели доплыть сюда? Тур улыбнулся.

— Вы проспали весь вчерашний день, ваша светлость. Вы спали две ночи и целый день. К тому же сейчас уже почти полдень!

— — Неужели?! — воскликнула Антония и тут же спросила:

— А как его светлость?

Она с тревогой ожидала, что Тур скажет, что Атол заболел, но камердинер успокоил се:

— Его светлость также проспал все плавание. Он немного поел вчера вечером и опять уснул.

— Но как он себя чувствует? — волновалась Антония.

— Хорошо, ваша светлость, — ответил Тур. — Вам не о чем беспокоиться.

— И путешествие не повредило ране? — допытывалась Антония.

— Мне кажется, что его светлость выглядит не хуже, чем в тот день, когда мы с ним расставались в Париже.

— Слава Богу! — воскликнула Антония.

— Поблагодарим Господа за то, что вы с его светлостью благополучно вернулись домой, — торжественно произнес Тур.

— А как вы? — вдруг спохватилась Антония. — Путешествие было очень опасным?

— Было несколько неприятных моментов, — сказал старый слуга, — но об этом я расскажу вашей светлости как-нибудь позже.

Он наклонился и поднял с пола ее пыльный, весь в пятнах, костюм для верховой езды.

— Наверное, ваша светлость желает принять ванну, — сказал он. — Но у меня есть еще несколько хороших новостей для вас.

— Каких? Говорите! — с любопытством поторопила его Антония.

— Еще во Франции, поднимаясь на борт судна, я узнал, что шесть недель тому назад месье Уорт проезжал через Гавр и, увидев в гавани яхту, поинтересовался, кому она принадлежит.

Тур сделал небольшую паузу, дабы сделать свое сообщение еще более эффектным.

— Когда он узнал, что это яхта его светлости, он прислал на борт сундуки, в которых перевозил в Англию сделанные для вас по заказу наряды.

— О Тур! Неужели это правда? Так трудно в это поверить! — обрадовалась Антония. — И как это чудесно! Приготовьте мне ванну. А потом я займусь собой, чтобы выглядеть хоть чуточку привлекательней! Герцог еще отдыхает?

— Его светлость недавно сошел на берег, так что можете не торопиться, — ответил Тур. — Ну а пока я принесу вашей светлости что-нибудь поесть.

Антония улыбнулась.

— Когда вы упомянули о еде, — сказала она, — во мне проснулся волчий аппетит.

Вскоре она уже поглощала яичницу с беконом — типично английское блюдо, — и ей казалось, что она никогда не утолит чувство голода. Тем временем Тур наполнил ванну горячей водой и принес в каюту один из сундуков, Которые для нее оставил месье Уорт.

В сундуке Антония нашла удивительно подобранные и все необходимые предметы одежды с учетом того, что в Англии будет прохладнее, чем в Париже. Антония выбрала платье из толстого сатина, с благодарностью вспоминая великого портного. К платью прилагался короткий жакет, застегивавшийся в талии на две маленькие пуговицы, с меховым воротником и такими же манжетами.

Антония помыла голову, обнаружив с удивлением, сколько веток, листиков и сена застряло в ее волосах, несмотря на шарф, который должен был защитить ее от пыли и грязи.

Потратив немало времени и приложив массу усилий, чтобы уложить только что высохшие непослушные волосы в приличную прическу, Антония надела на голову одну из шикарных маленьких шапочек от У орта, и ей действительно удалось преобразиться в очень привлекательную светскую даму совершенно не английского вида.

Выйдя на палубу, она вдруг заметила, что и капитан, и члены экипажа смотрят на нее с нескрываемым восхищением, и Антония внезапно подумала, что отдала бы все на свете за один такой взгляд герцога.

И тут она увидела его.

Донкастер стоял у сходней, тщательно и элегантно одетый и, как всегда, спокойный. Глядя на его все еще бледное лицо, нельзя было и предположить, что совсем недавно он был на грани смерти, — сейчас Атол выглядел так, словно только что вернулся с верховой прогулки в парке, а вовсе не проскакал пол-Франции за три дня.

Антония стояла на палубе, не смея посмотреть ему в глаза.

Теперь они в Англии, а когда вернутся к обычной жизни и больше не будет опасности и срочных дел, они отдалятся друг от друга.

Антония почти физически ощущала, что теряет его, и ей захотелось прильнуть к нему и просить не покидать ее.

«Я люблю тебя! Я люблю тебя!»— хотела крикнуть она, однако вместо этого с похвальным самообладанием произнесла:

— Доброе утро, ваша светлость! Как хорошо оказаться на родине.

— Ты готова прокатиться в экипаже? — спросил он.

— В экипаже? — переспросила она. — Я полагала, что мы поедем в Лондон на поезде.

— Пока мы не едем в Лондон, — ответил он. — По крайней мере до тех пор, пока ты сама этого не захочешь.

Она молчала, ожидая, что он объяснится, поэтому он продолжил:

— У меня есть двоюродный брат, граф Манфред, который живет поблизости от Саутгемптопа. Я ездил к нему и узнал, что он с женой гостит у родственников в Шотландии. Вот я и договорился с управляющим, что мы несколько дней поживем в доме Манфреда. Тебе не кажется, Антония, что путешествия настолько утомительны, что было бы неплохо провести несколько дней в уединенном тихом месте?

Говоря это, он улыбался Антонии, и она вдруг почувствовала, как сердце сладко заныло в груди.

Она не сразу потеряет его! Они еще побудут вместе! Он явно не торопится опять увидеть маркизу.

Ничего более чудесного она не могла представить себе.

Дом графа находился всего в нескольких милях от Саутгемптона, и герцог отвез туда Антонию в модном фаэтоне, тоже принадлежащем графу Манфреду, как Донкастер объяснил жене. Фаэтон был запряжен парой прекрасных лошадей, и она любовалась ими всю дорогу.

Увидев лошадей, Антония едва удержалась от бурных проявлений восторга, но потом, немного успокоившись, сказала:

— Возможно, они только кажутся такими породистыми после тех лошадей, на которых мы прискакали в Гавр?

Но тут же поспешно пояснила:

— Не подумайте только, что я отношусь к тем коням с пренебрежением. Ведь они, можно сказать, спасли нам жизнь, ну уж по крайней мере помогли выбраться из трудного положения. Мне бы очень хотелось как-нибудь отблагодарить их за это.

— Я передал их владельцу местной платной конюшни, — сообщил герцог, — и оплатил их содержание весьма щедро с условием, что он даст им отдохнуть по меньшей мере неделю. Наверное, таким образом мы в достаточной мере выразили им нашу благодарность.

— Ох, вы так великодушны, — сказала Антония, с улыбкой глядя на Донкастера.

— Я не думаю, что мы когда-нибудь забудем эту скачку и коней, на которых проделали столь длинный путь, — тихо сказал он.

«Я не забуду этого никогда, — с грустью подумала Антония. — Мы тогда были одни. Ты был со мной и днем, и ночью… Возможно, в последний раз…»

Дом графа, построенный в стиле эпохи короля Георга, был окружен старинным садом.

В особняке имелся целый штат прекрасно вышколенных слуг. Сразу после приезда Антонию провели в большую, элегантно обставленную спальню, которая показалась герцогине уютнее и красивее любой из комнат в Донкастер-Парке.

Там стояли канапе и великолепное ложе с розовым пологом, цвет которого, как подумала Антония, должен подчеркивать нежность кожи спящей женщины. Но так как ей предстояло спать здесь одной, то этот факт для нее не имел никакого значения.

Предыдущие ночи она спала рядом с герцогом, прикасалась к нему, а в первую из этих ночей даже держала его в объятиях.

— Этого не будет больше никогда, — печально сказала она себе.

И внезапное сознание того, что они вернулись в Англию и должны будут расстаться, чувством безысходности отозвалось в ее сердце. У Антонии не осталось никаких надежд. Теперь она обязательно потеряет его!

Ведь она сама обещала ему, что не будет навязываться ему и не станет посягать на его свободу, если он женится на ней вместо Фелисии. Теперь ей придется сдержать свое обещание.

«Я не представляю себе ничего более унизительного, — стоя у огромного ложа, думала она, — чем то, что вдруг он поймет, что я люблю его, и сообщит мне, что я не интересую его».

Более того, зная ее отношение к нему, он будет чувствовать себя неловко всякий раз, когда им придется встретиться, и, возможно, вообще станет избегать ее — в результате они будут общаться реже, чем в любом другом случае.

— Я должна научиться скрывать свои чувства и эмоции, быть хитрой и смелой, я должна уметь вести себя с ним непринужденно, — говорила она себе, и слезы ручьями текли у нее по щекам.

Вытерев глаза, она ценой огромных усилий заставила себя заняться дорожными сундуками, которые доставил в дом камердинер Тур.

Покидая яхту, Антония решила позаботиться также об одежде герцога.

Она узнала, что Атол всегда держит на судне запасной гардероб на тот случай, если придется отплыть внезапно и некогда будет упаковывать вещи.

Поэтому он всегда выглядел безупречно и элегантно, как в день их свадьбы, когда ждал Антонию у алтаря в деревенской церкви.

Вспоминая об этом, она подошла к огромному французскому окну, которое выходило на террасу с балюстрадой. Солнце уже садилось, и на небе появились темно-малиновые и золотистые полосы, теплое сияние которых отражалось на стенах спальни.

Она провела много времени, раздумывая над тем, что же ей надеть, и раз десять при этом меняла свое решение.

В конце концов она позволила горничной помочь ей надеть платье из ярко-красной материи, из-за чего ее светлая кожа стала казаться почти прозрачной.

И все же это яркое платье вовсе не выглядело тяжелым или вульгарным, как могло бы показаться на первый взгляд из-за насыщенного цвета. Наоборот, украшенное воздушным тюлем, дорогими сатиновыми лентами, оборочками и бахромой, которые были последним изобретением Уорта и сразу же стали очень модными, оно подчеркивало совершенство фигуры Антонии и прибавляло ей пленительной женственности.

Собрав всю свою отвагу, Антония медленно повернулась к герцогу, который только что вошел в спальню, и застыла на месте, нерешительно глядя на него.

— Сегодняшняя обстановка отличается от той, в которой нам пришлось пребывать в последнее время, не так ли, Антония? — сказал он с улыбкой. — Но, хотя я неплохо позавтракал, я все еще голоден. Не пора ли нам перейти в столовую?

Говоря это, он смотрел ей в лицо, и у Антонии создалось впечатление, что он пытается построить мост через реку отчужденности, которая пролегла между ними. Но Антония не понимала, чем была вызвана эта отчужденность, от которой ее сердце замирало в груди.

Потом, когда он подносил ее руку к губам, она отчаянно захотела прижаться к нему, обнять, чтобы удержать его, потому что ей казалось, что он сейчас исчезнет и никогда больше не вернется к ней.

«Теперь, когда мы дома, он непременно оставит меня», — подумала она с отчаянием, но вслух произнесла:

— Тур сказал мне, что вы чувствуете себя хорошо и рана вас больше не беспокоит.

— Я в полном порядке, Антония, тебе не о чем беспокоиться, — заверил он ее. — И я долго, очень долго и терпеливо ждал именно этого момента.

Она вопросительно посмотрела на него, но Атол не успел объяснить ей свои слова, потому что на пороге возник слуга.

— Обед подан, ваша светлость! — сообщил он.

Антония робко положила руку на руку герцога, и муж повел ее в столовую.

Хотя мастерство повара графа даже нельзя было сравнивать с кулинарным искусством лондонского повара герцога, Антонии обед очень понравился.

Она сразу вспомнила, каким черствым и неприятным на вкус был хлеб в последний день их путешествия и как успел ей надоесть крестьянский пирог с луком. Даже сыр перезрел, пока его везли в седельной сумке.

Теперь Антонии казалось, что не может быть ничего вкуснее свежей морской рыбы, нежной молодой говядины и жареных голубей, которые просто таяли во рту.

Герцог настоял на том, чтобы она выпила немного шампанского, и, как всегда, она подчинилась, исполнив его просьбу.

— Это снимет остатки усталости, — убеждал он ее.

Герцог, который уже знал последние новости из Франции, сообщил ей, что Страсбург капитулировал после долгой обороны и артобстрелов, которые разрушили великолепное здание старинной библиотеки и убили многих мирных жителей.

— Война — это всегда такое разорение! — в сердцах воскликнула Антония. — Она убивает не только людей, но и уничтожает их историю.

— Это так, — согласился герцог. — И трудно поверить, что французы решились развязать войну, даже не поинтересовавшись заранее силой противника. Они ввязались в настоящую авантюру, и это им дорого обойдется.

— Полагаю, пруссаки очень довольны своими военными успехами, им есть чем гордиться, — тихо сказала Антония.

— Они ликуют! — ответил герцог. — И я совершенно уверен, что они заставят Францию пройти через все унижения.

— Остается только молиться, чтобы Париж уцелел, — с грустью проговорила Антония, — и надеяться, что Лэбби спасется.

После обеда они с герцогом перешли в гостиную.

Солнце уже зашло, на дворе царил полумрак, и на небе постепенно зажигались звезды.

В гостиной горели свечи, и шторы были задернуты на всех окнах, кроме одного — широко раскрытого, выходящего в сад.

Антония встала у этого окна и посмотрела в сад. Глубоко вздохнув, она повернулась и тихо произнесла:

— Мне нужно… кое-что… сказать вам…

Говоря это, она подошла к герцогу, который стоял у камина.

Крохотное пламя за каминной решеткой ровным блеском освещало его бледное лицо. Антония очень нервничала, ей было не по себе.

Герцог поставил на каминную полку стакан с бренди, который держал в руке, и посмотрел на девушку.

— Что именно? — спросил он, легко улыбаясь.

— Это… нечто такое, что вас… очень рассердит, — ответила она с дрожью в голосе. — Но я… Я должна… сказать вам это…

— В первую ночь после нашей свадьбы я обещал, что постараюсь не сердиться на тебя. Говори, Антония, все, что ты хочешь мне сказать, я готов выслушать тебя.

— Но это… нечто такое, чего я сама… очень стыжусь, — запинаясь, произнесла она.

Антония сжала руки, стараясь унять дрожь, но ее усилия оказались напрасными.

Герцог спокойно наблюдал за ней, а затем ободряющим тоном сказал:

— Тебе ведь не свойственно бояться, Антония.

Он улыбнулся, а она потупила взор.

— Я боюсь… я очень боюсь рассердить вас… — прошептала она.

— Я не буду сердиться, — пообещал Донкастер, не спуская с нее испытующего взгляда.

— Вы… вправе злиться на меня, — сказала она печально.

Наступило молчание. Первым заговорил герцог, напомнив:

— Я весь в ожидании важного признания, Антония.

Его голос вдруг зазвучал неуверенно, словно он боялся услышать нечто неприятное, а Антония, пытаясь побороть робость и страх, вообще не могла произнести ни слова. В конце концов она все-таки взяла себя в руки и тихо проговорила:

— Это моя вина… что вам пришлось… драться… на этой дуэли.

Она сделала над собой невероятное усилие, чтобы наконец высказать вслух свою боль и терзавшее ее чувство вины. В ее глазах Атол увидел неподдельное страдание.

— Я говорила… совсем не думая, — призналась она. — Я не предполагала, что граф был мужем дамы… с которой вы…

В ее голосе вдруг послышалось рыдание.

— Когда он спросил меня, — продолжала она, — где вы, я ответила, что вы в саду с очень обворожительной и соблазнительной дамой, которая… как я подозревала… была вашим… старым другом…

Антония говорила все тише и тише, но внезапно, словно проснувшись, почти закричала:

— Как я могла быть такой… дурой… такой идиоткой… чтобы говорить подобные вещи… не зная, с кем я говорю!

Она винила себя за все, что с ним произошло, но герцог облегченно вздохнул, — видимо, он страшился услышать от нее совсем другое, а что — Антония и не догадывалась.

— Ты ни в чем не виновата, Антония, и ни в чем не должна винить себя, — спокойно сказал он. — Граф рано или поздно все равно нашел бы предлог, чтобы драться со мной, поскольку всегда желал этого.

— Так вы… простите меня? — с надеждой спросила Антония.

— Неужели ты считаешь, Антония, что я могу сердиться на тебя после того, как ты столь самозабвенно ухаживала за мной? — улыбаясь, ответил Донкастер.

— Но вы могли… умереть… — прошептала Антония, с ужасом думая о том, что могло произойти непоправимое. — И это была бы… моя вина… Только моя… Как бы я могла жить дальше… зная, что повинна… в вашей смерти?

Слезы душили ее, и Антония боялась, что вот-вот потеряет контроль над собой и расплачется, как маленькая девочка. Пытаясь скрыть свое волнение, она вернулась к окну.

Антония стояла, глядя в темноту, слегка откинув назад голову, чтобы слезы не потекли по щекам.

— Поскольку мы говорим откровенно, — услышала она его звучный голос прямо у себя за спиной, — и поскольку мы однажды пообещали друг другу, что между нами не будет притворства и тайн, я тоже должен сказать тебе, Антония, нечто очень важное.

Он произнес это торжественным тоном, и Антония, ожидая продолжения, сжала руки так сильно, что ногти вонзились ей в ладони. Она знала, что он собирается сказать ей теперь, когда они вернулись в Англию.

— Я хочу сказать тебе, Антония, — странно мягко, но в то же время очень серьезно проговорил герцог, — что я влюблен.

Это было именно то, что она ожидала услышать, и все же его слова поразили ее в самое сердце, словно смертельный удар кинжала.

На миг Антония застыла, чувствуя, как почва уходит у нее из-под ног, но тут же вспыхнула боль — такая сильная, такая невыносимая, что ей показалось, будто сердце ее разбивается на мелкие куски, и лишь ценой величайших усилий она сдержала крик и слезы. Каким-то странным — хриплым и чужим голосом она произнесла:

— Я… понимаю… И я уеду… в Донкастер-Парк… как мы и условились…

Думаешь, ты там будешь счастлива? — спросил герцог, и Антонии показалось, что в его голосе звучит ирония.

Ей было страшно трудно сдерживать слезы, но гордость, о существовании которой она пока не догадывалась, заставила Антонию ответить спокойно:

— Надеюсь… По крайней мере постараюсь…

— Одна? — допытывался герцог.

— Я… У меня будут лошади… — вспомнила Антония.

— Но мы договорились делить их… — начал было Донкастер.

Она не поняла и нерешительно произнесла после недолгой паузы:

— Вы… хотите сказать… что отдадите их… маркизе?

— Повернись ко мне, Антония, — попросил герцог.

Она хотела было подчиниться ему, но испугалась, что Атол прочтет по ее глазам, в каком она состоянии, и осталась стоять у открытого окна, пока не услышала приближающиеся сзади его шаги.

— Ты заблуждаешься, Антония, — сказал он тихо. — Я влюблен вовсе не в маркизу.

— Не в маркизу?! — вздрогнув от неожиданности, воскликнула Антония.

Она была так поражена, что повернулась к нему и увидела его лицо совсем рядом. Взглянув на него, она тут же отвела глаза.

— Но я… Я думала… — прошептала она неуверенно.

— Я и сам так думал… когда-то, — подтвердил герцог и пояснил:

— Но я ошибался.

«Значит, он любит другую», — подумала Антония, лихорадочно пытаясь вспомнить имена женщин, о которых говорили в гостиной подруги ее матери, навещая графиню Лемсфорд.

Почему-то Антония не могла поверить, что возлюбленной герцога была графиня, супруг которой вызвал Атола на дуэль.

— Та, в кого влюблен я, — заговорил герцог очень тихо и очень медленно, тщательно подбирая слова, — любит меня так, как она могла бы любить ребенка. Но мне бы хотелось, чтобы она полюбила меня как мужчину, Антонии стало вдруг трудно дышать. Что-то необычное происходило с ней — чувство бурное и чудесное поднималось у нее в груди.

— Вы… Вы… Вы хотите сказать… — попыталась она произнести, но слова замерли у нее на губах.

— Я люблю ту, — сказал герцог очень мягко, — кто, держа меня в объятиях и разговаривая со мной голосом, полным любви, целовал меня, прижимая к груди.

У Антонии вырвался долгий вздох, еще не вполне осознанно она сделала шаг навстречу герцогу и… вдруг очутилась в его объятиях.

Прильнув к нему всем телом, она спрятала лицо у него на груди.

— Сможешь ли ты полюбить меня, любимая моя? — спросил Атол. — Я так боялся, что, выздоровев, я потеряю тебя.

Он чувствовал, как она дрожит в его объятиях, и, осторожно приподняв ее подбородок кончиками пальцев, заглянул ей в глаза.

— Ты целовала меня, дорогая, — напомнил он ей. — Будет справедливо, если теперь и я поцелую тебя.

Его губы коснулись ее губ, и по всему телу Антонии вдруг разлилось пламя. Это не было похоже ни на какое другое ощущение из когда-либо испытанных ею, но в то же время это была как бы часть той любви, которую она уже давала ему.

Это ощущение было таким полным, таким восторженным и таким всеобъемлющим, что Антонии показалось, будто никто не в силах вынести такое и не умереть от счастья.

Он целовал ее так долго, что в конце концов все вокруг перестало для нее существовать. Они снова были одни, как тогда в Париже — на тайном острове на Елисейских полях, скрытые от посторонних взглядов в своем уединении.

Однако на этот раз все было так изумительно, так чудесно, что Антония подумала, что она спит и видит волшебный сон — прекрасный и… нереальный.

Приподняв ее подбородок и заглянув в глубину серо-зеленых лучистых глаз, Донкастер не увидел в них испуга. Глаза Антонии светились радостью и безмерным удивлением. И тогда он осмелился спросить:

— Скажи, ты любишь меня, Антония? В его голосе было столько нежности, что она больше не колебалась:

— О да! Я люблю тебя, Атол, люблю… Всей душой, всем сердцем… И так я полюбила тебя… я это знаю теперь… с самого начала, с нашей первой встречи, когда я пришла к тебе со своим нелепым предложением…

— Я благословляю эту встречу, моя дорогая, моя храбрая, чудесная, безропотная маленькая женушка, — восторженно проговорил он. — Я и предположить не мог, что на свете есть женщина, столь совершенная и в то же время такая сильная духом.

— Я выстояла… только потому, что рядом был ты, — прошептала Антония.

— Я всегда буду рядом с тобой, — пообещал герцог.

И, крепко обнимая ее, прибавил:

— У нас с тобой сейчас столько дел, что нам нельзя возвращаться в Лондон. Там мы будем обязаны показываться в обществе, принимать и отдавать визиты, и даже в собственном доме не будет нам покоя. Здесь, по крайней мере в ближайшее время, нам не будут мешать наши друзья.

Антония знала, что он подумал о маркизе, и прошептала:

— Ты не будешь… скучать в глуши?

— Я никогда и нигде не буду скучать с тобой, — ответил он, глядя Антонии в глаза. — Но мы не должны забывать и про наших лошадей! Мы будем готовить их к соревнованиям и выигрывать призы. Вместе, Антония? Это ведь так приятно! И эта работа, думаю, отнимет у нас все свободное время.

Его губы принялись жадно целовать ее уста, и она не смогла ответить. Но на этот раз его поцелуи были требовательными, настойчивыми и очень страстными.

Атол заставил Антонию почувствовать, как все ее существо трепещет, а где-то в глубине ее тела разгорается огонь, и от этого жара она тает, всецело подчиняясь его странному воздействию.

— Я люблю тебя, — сказал он с дрожью в голосе. — Я люблю в тебе все, Антония, — не только твое прекрасное тело и твои глаза, заглядывать в которые столь заманчиво, как в таинственный хрустальный шар.

И он поцеловал ее глаза, а потом добавил:

— Но я люблю также музыку твоего нежного голоса, мягкость твоих рук, твою свежесть, доброту и способность сострадать.

Его голос звучал все ниже, когда он тихо говорил:

— До сих пор я никак не мог понять, что именно эти качества стремился отыскать в женщинах, но их-то как раз и не находил. Но только теперь я это осознал.

— Я так сильно ревновала… к маркизе, — прошептала Антония.

— Но не так сильно, как я ревновал тебя к этому проклятому журналисту, который за тобой ухаживал, когда я был слишком болен, чтобы помешать ему.

Антония посмотрела на него с изумлением.

— Ты… ревновал?

— Как помешанный! — резко ответил герцог. — И имей в виду, дорогая, что если я когда-нибудь замечу, что мужчины смотрят на тебя так, как смотрел Лабушер, то я буду драться не на одной, а на ста дуэлях!

— О нет! Только не это! Такого я никогда не допущу! — воскликнула Антония. — Я уже не смогу во второй раз пережить все эти тревоги и страдания, думая при этом, что сама во всем виновата, а ты, узнав правду… не простишь меня.

— Я не смогу не простить тебя… — сказал Донкастер.

— Почему? — удивилась Антония.

— Потому что не смогу жить без тебя, — тихо ответил герцог. — Я желаю, чтобы ты наконец стала моей, Антония, потому что мы принадлежим друг другу.

Неистовая страсть в его голосе вынудила ее вновь спрятать лицо на его груди.

— Я думала, — спустя мгновение сказала она, — что, когда мы вернемся в Англию, ты покинешь меня. Ты опять будешь… с маркизой… И тогда я собралась… попросить тебя…

Она замолчала, и герцог поторопил ее:

— Что же ты собиралась попросить у меня?

— Чтобы ты дал мне… ребенка. Потому что он был бы частью тебя… и у меня был бы кто-то, кого я… смогла бы любить, — шепотом сказала она.

Герцог сжал ее в объятиях так крепко, что она едва могла дышать.

— Я дам тебе ребенка, Антония, но при одном условии, ты пообещаешь мне…

— Что? Что я должна обещать? — спросила она, забеспокоившись.

— Что ты не перестанешь любить меня, — ответил он. — Я готов разделить с нашими детьми маленькую часть твоей любви, но только с условием, что ты будешь любить меня так же сильно, как сейчас. Ты будешь держать меня в своих объятиях так же, как держала во время страшной болезни, и я не буду бояться потерять тебя.

Когда Антония посмотрела на него, в ее глазах, казалось, горели все звезды, какие только есть на небе.

А он подумал о том, как это странно, что никогда прежде не замечал, какая она красивая — самая прекрасная и желанная из всех женщин, с которыми он был знаком.

— Ты обещаешь? — спросил он, приближая свои губы к ее губам.

— Я обещаю любить тебя всегда… вечно, — ответила она, — любить больше всего на свете… Я вся твоя… Полностью твоя, любимый мой… Я обожаю тебя!

Он закрыл ей рот страстным поцелуем, и Антония почувствовала, что Атол уводит ее на их тайный далекий остров, где будут только они одни и куда никто посторонний не сможет даже заглянуть.